Он вернулся в свое, словно пристегнутое к березовой рощице, селеньице раньше посланного сюда письма, поэтому его не ждали даже родители. Изменившегося за год городской учебы паренька приняла за чужака сама родная для него природа. Завидев щеголеватого с рюкзаком юношу, который доехал до береговой кромки на конной попутке, уже и не шелохнулось привычной рябью соленое озеро. Недружелюбно «подкладывала» ему под штиблеты свои разбитые колдобины петляющая отсюда к дому полевая дорога. Даже куда-то задевалось так знакомое Вовке еще с пеленок звонкое разноголосие пернатых.
– Неужель то наш сынок?... И чем-то схож, и нет, – вглядываясь в появившийся на горизонте силуэт, оперлась на черенок тяпки вспотевшая от огородной прополки мать.
– Сумлеваюсь… он бы загодя дал знать, – прищурился в ту же степную легкого марева сторону отец и продолжил возиться вилами у навозной кучи.
– Твоя жеть походка, и кепаху тожеть хвастливо к небу задрав… Да Вовка же то, он! – с радостью перевела она взгляд на мужа.
А когда тот вовсе приблизился с широкой, на все веснушчатое лицо, мальчишеской улыбкой, не без удивления подумала: «Ешшо и стилягою зачем-то заделавси… Дала ж ему добрые шерстяные брючки, так поглянь-ка, панталоны с них каки-то зробил, с мылом натягивае, шо ли… И куртяжку вельветовую тожеть заузил, аж лопатки выпирають».
Споро собрала крестьянский стол под продуктовым «предводительством» своей уже молоденькой картошки. Усадила ближайших по бабскому духу соседок да детишек и, довольно поправляя фартук, объявила:
– Ну, вроде как усе в сборе, слава Богу, можем обедати.
– Да-да, мамань, спасибо! – настороженно подал голос молоденький «виновник» такой трапезы и посмотрел на уже обогащенного морщинами отца. – А про Лайку-то забыли… Где она?
– Дык мы ж тобе писали, шо вскорости за тобой и она убегла… Теперя шарицца по всем дворам, – удивился тот.
– Но я такого письма не получал! Неужели моя собачка могла так испортиться?
– Значицца, пошта у нас така, в этот… как его, космос, уже людЕв посылаем, а конвертик-то по земле притаранить не можем, – засмеялся отец. – И насчет порчи-то не сумлеваюсь… Ты вот, сынок, тоже ровно другой члавек теперя, даже матерь с трудом узнала.
«Что вы, предки деревенские, понимаете в нашей городской моде», – задумчиво дотронулся Вовка до своего чубчика-ежика и, не дожидаясь окончания застолья, вышел во двор. Бросил по-юношески торопливый взгляд на идущую к соседним домам травянистую улочку. И вот на ее зеленовато-сером фоне замелькало родное для него четвероногое существо.
– Лайка? Лайчик мой! – крикнул он и кинулся в сторону продолжающей свое безразличное шествие маленькой собаке.
И уже на приближении к ней мысленно отметил: «Она ведь из белошерстной в черные яблоки умницы превратилась в обычную серо-грязную дворняжку с куском падали в пасти… Такой никогда еще не видел». Догнал ее и, протянувши к ней навстречу руки, с тревогой в голосе прошептал:
– Здорово же, Ла-а-айка, подружка моя!
Но она, словно глухонемая старушка, молча обошла его и лишь ускорила свой ход. Глядя на удаляющийся опущенный хвостик своей любимицы, Вовка прослезился и почти прокричал:
– Неужели ты все забы-ы-ыла… Или так обиделась за расставание?
И раздавленный душевным прессом столь отчужденной встречи, он почти такой же, лайкиной, походкой безразлично поплелся назад, к дому. Суетливо восстанавливая в памяти все важнейшие дни и даже часы их неразлучной дружбы.
…Вовка ведь оказался первым человеком, которого зафиксировали ее открывшиеся после рождения слипшиеся глазенки. Подобрав этот не до конца утопленный кем-то в котловане пятнистый комочек, мальчишка тогда со слезами жалости принес его домой. И мать, чтобы не травмировать ребенка, согласилась с его доводами по «удочерению» этого едва начинающего ползать существа. А единственным и самым строгим отцовским условием стало: «ежели перестанешь справлятися со школою и по дому, то сам еную выкину назад». И уже к концу следующего лета, подбирая с окрестных лугов остатки сена, он оказался случайным свидетелем чуть ли ни циркового действа сына с его озорной питомицей.
На данную юным воспитателем команду «Искать!» играющая глазками Лайка, шаловливо петляя по полю с поднятым кверху хвостиком, принюхивалась то к одной мышиной норке, то к другой. Подбежала к очередному чернеющему на травянистой зелени отверстию, ткнулась туда носом и с лаем посмотрела на Вовку:
– Гав-гав, шефушка… Здесь кто-то есть!
– Что ж, работай дальше, умница моя.
– Иии-е-е-есть! – взвизгнула принявшая своеобразную позу заправского археолога Лайка и, выпустив когти, стала врываться передними лапами в полевую норку.
Еще большей радостью светились ее глаза, когда Вовка начинал помогать лопатой, ускоряя проходку витиеватого по структуре «маршрута». А когда из подземного гнездышка испуганно выскочила попискивающая полевка, Лайка вопросительно глянула на парнишку: мол, что с ней дальше делать?
– Возьми ее, – тихо скомандовал он и тут же увидел, как ее пятнистое тело одним прыжком накрыло стремящуюся назад, к своей норке, серую. Юркая собачка легонько взяла ее зубами за шкирку и опять со вниманием цирковой артистки устремила свой взгляд на молодого «дрессировщика».
– Теперь поиграй с ней, – довольный ее успехами, сказал тот.
Наполнившие поле смешанные с повизгиванием и попискиванием догонялки заворожили даже пернатых, бабочковых и ползающих «зрителей». Отставив свои привычные занятия, они увлеченно наблюдали за небывалым доселе спектаклем – почти девчоночьей игрой черно-белой собачки и серой обитательницы этих ковыльных полей. Некоторые из них аж подумали, что в таком качестве тоже могли бы смело резвиться с собачьей пастью. И враз затаили дыхание, когда уже уставшая от своих «цирковых» номеров Лайка снова ухватила серую за шиворот. Держа ее в зубах, мотнула головой в сторону Вовки и провизжала:
– Иии… все, я наигралась!
– Это ж твоя добыча… можешь ее и слопать, – меняя командирский тон, с заметной брезгливостью отреагировал тот и даже отвернулся от предстоящего действа.
– Гыррр… не-е-ет, – впервые за время полевого «спектакля» прорычала пятнистая послушница. – Разве нас с тобой мамка плохо корррмит, чтобы я возвращалась домой еще и с этой пискалкой?
– Ну, ладушки! – не скрывая радости от такого псиного возражения, почти крикнул Вовка. – Пущай тогда живет, на пользу себе и округе нашей.
Это чувство мальчишеско-собачьей доброты тут же, словно людскими аплодисментами, дружно стала приветствовать вся летающая и земная живность степно-березового уголка. А наблюдавший за ними меж делом батяня только и сказал:
– В нашем хозяйстве, сынок, имецца коняка из цирку, теперя наровне со всемЯ вкалываеть… Пора бы твою собачонку-то… тожеть к пользе людской приставить.
Посмеялись оба как будто над шуткой такой, а назавтра маманя дала этой парочке уже первое «пользительное» задание. Сделать покупку в сельмаге, и притом «пущай она притаранить поклажу ту в зубах своих, острее будуть». Лайка взялась за такое поручение еще охотнее, чем ее тренер. Когда же стали возвращаться мимо скотного двора, сидевший на бревне ночной конюх рассмеялся и, заметив в авоське «тройной одеколон», почти прошептал:
– Слышь, малОй… Я вот побрился, а освежить мордель-то нечем. Выручишь бедного первоцелинника, а?
Получив из мальчишеских рук желаемый большой флакон, мужчина свинтил прокуренными пальцами его пробку и понюхал содержимое. Сделал несколько ловких круговых движений и направил слегка пенящуюся зеленоватую струю в свое горло. Впервые за пять лет жизни увидевшая такую процедуру «освежения лица» любознательная собачка от неожиданности опешила и аж выронила из пасти авоську. «Можеть то не одеколон вовсе, а лекарство такое из магАзина, – подумала она. – Но пьеть его он зачем-то прям из горлаА да целыми бульками, не как мамка наша береть в ложечку по капелькам»… Покосилась в недоумении на Вовку и гавкнула, точно выразила эти мысли вслух.
– Дя… а, дядь, что вы делаете?! – растерянно посмотрел тот на запрокинувшего кверху голову с флаконом в руке.
– Дык одеколонюся, малОй, освежаюся, – прервал свою процедуру мужик с фиолетовым носом, накапал на пальцы запашистой жидкости и стал размазывать ее по лицу. – А остатки нате, вот, отнесьте с сучонкой до дому. Скажи, че флакон был неполный, разлился как-то.
К вечеру же, когда подошло время гнать лошадей в ночное, расстроенный отец строго посмотрел на сына:
– Шо то мой конюх занемог, рветь ровно травой какой, встать не могеть… Думал, шо напивси синеносый, а от него одним тольки одеколоном несеть.
Парнишка с Лайкой переглянулись украдкой, чтобы батяня не заподозрил их участия в этом «заболевании». И он со вздохом заключил:
– Так шо давай, сынок, собирайсь заместо его наших гривастых пасти… Собачонка у тя смекалиста, пособит.
Вовка весело взлетел в седло с уже прилаженным к нему сидорком из краюхи хлеба и бутылки молока, а она звонким колокольчиком оббежала небольшой лошадиный табун. Пересчитав его гривы, дружно и под легкое ржание отправились за уходящую к звездному горизонту околицу села. Ночь здесь выдалась очень теплой. Обдуваемая тихим лунным ветерком, она придавала особую сочность здешнему разнотравью и небывалый аппетит потребляющему его поголовью. Досыта набившее свои объемные желудки, оно к утру уже начало с нарастающим беспокойством испытывать жажду. И Вовка решил утолить ее, не дожидаясь возвращения в конюшню.
С помощью голосистой Лайки сперва пропустил к большому котловану, который расположен на подступах к селу, всех других лошадей. Сам же подъехал на низкорослой серой особи монгольской породы. Почти по-чапаевски, не покидая седла. «Так смогу лучше видеть весь табун», – подумал он и обвел круговым взглядом жадно прильнувших к воде лошадок. Отпустил поводья своей кобылицы, чтобы дать ей возможность тоже вдосталь напиться. Но едва она ступила на кромку котлована, как тут же левая передняя нога провалилась в глиняный слой. В секунды ее резкого падения вперед не ожидавший этого Вовка не успел даже подать голос и, вылетевши из седла, оказался уже в роли утопающего.
– Тьяв-тьяв-тьяв! – тревожно завопила едва не потерявшая здесь свое рождение Лайка. – Там ведь… тяв-тяв… глЫбоко, а он еще плохо плавает, испужался!
Посмотрела на вылезшую из трясины кобылицу, подпрыгнула к седлу и, ухвативши конец небольшого пастушеского аркана, кинулась с ним вплавь к парнишке. Тот уже начинал захлебываться мутной водой вперемежку с быстро затухающими криками о помощи. Лайка появилась перед его глазами в момент, когда он в очередной раз хлебнул порцию увлажненного воздуха. Увидел в ее зубах веревку и, уже теряя надежду на спасение, вцепился за нее обеими руками и изо всех оставшихся сил стал подтягиваться к лошади… Несколько минут глубоких и хриплых откашливаний, отжима одежды на землянистом берегу, и мальчишка со слезными словами «моя сестра-спасительница» обнял ее по-братски и поцеловал в самый кончик прохладного черного носика…
…Теперь вот, оставив позади безразлично удалившийся от него опущенный хвост своей любимицы, удрученный такой встречей Вовка вернулся в дом и вполголоса сказал:
– Вы представляете, она не узнает… Как будто всю нашу неразлучную дружбу себе под хвост спрятала!
Отец сочувственно посмотрел на побледневшего от расстройства сына и предложил кликнуть здешнего ветврача-универсала. Его мнение оказалось для их ушей неожиданным:
– Я за вашей собачонкой-то иногда наблюдаю. Она ж по устройству своему на человека похожа, только помельче будет… И могло быть, еная от разлуки с парнишкой-то, ровно с братом, ненароком даже умом тронулась…
– И это все, конец? – прервал его подшмыгивающий веснушчатым носом Вовка.
– А ты попробуй еще разок… ну, расшевелить еную какими-то только вам знакомыми словами, вещами, забавами.
«Какими же, каки-и-ими?» – подумал парнишка и метнулся к своей кровати. Достал из-под нее рукотворный лоток на колесиках, в котором Лайка всегда ночевала подле своего хозяина, и уже на выходе выкрикнул:
– Подождите, я сейчас попробую.
Нашел ее на соседней улочке и в таком же нищенском состоянии. Присел перед ней на корточки и хотел, было, погладить ее головушку, но она лишь огрызнулась – мол, отстань от меня, пацан – и пошла дальше. Вовка взял с лотка сверток, сделал прыжок ей вдогонку и, споткнувшись о березовый пенек, с «ойком» растянулся руками вперед. «Лайка, сестра-спасительница моя!» – с болью от ушиба выстонал он, чуть не цепляясь за ее хвостик. Она остановилась и, превознемогая головной шум, словно пронзилась током: «То ж слова не утопшего Вовки… Он возвернулся, че ли?» Оглянулась на лежащего парнишку и, протяжно взвизгнув, подошла к его руке. Увидела там свою любимую косточку из кожи, да еще и с пьянящим запахом мяты, и негромко словно сказала:
– Тьяв… да-да, это он.
Забыв о своей чумазости, чуть не лизнула Вовкин нос. Но вовремя постыдилась и только, впервые за многие месяцы весело заиграв хвостиком, заглянула ему в глаза. А он, как будто перебинтовал свой ушиб этой вернувшейся радостью, заботливо усадил Лайку в ее любимый лоток и почти конской рысью помчал к родному у перелеска дому. Туда, где и начиналась ее собачья жизнь, плавно перешедшая в такую для нее едва не оборвавшуюся сердечную дружбу с обитальцами этого крова.