Как епископ и предполагал, разговор с отцом Лалеманом сложился непросто.
Прибывший в резиденцию к монсеньору де Лавалю, тот сначала, как прежде и сам епископ, долго вглядывался в лицо отца д’Эмервиля, качал головой, шептал благодарственные молитвы. Потом, узнав, что взамен надо будет вернуть могавкам мальчишку, заупрямился. Упирал на то, что во второй раз не использовать данную Господом возможность воспитать могавка в христианском духе – нелепо.
Епископу тоже пришлось проявить немалую твердость. Он настоял на своем, практически вырвал из уст иезуита-настоятеля обещание прислать ему маленького могавка, едва тот переступит порог монастыря. Отец Лалеман согласился. Со своей стороны, спросил осторожно, не будет ли лучше перевезти отца д’Эмервиля в обитель.
Монсеньор де Лаваль не возражал. Поинтересовался о резонах. Отец Лалеман улыбнулся:
- Говоря откровенно, монсеньор, мне не внушает доверия ваш эскулап.
Епископ усмехнулся, кивнул согласно:
- Увы. В городе не так много лекарей, еще меньше среди них таких, которым можно доверять безоглядно. Но что вы можете изменить?
Отец Лалеман улыбнулся тонко:
- Как говорили латиняне: «Domus sua cuigue est tutissimum refugium» - дома и стены помогают. Я очень на это рассчитываю.
*
В Нижнем городе, на самой его окраине, в одной из хлипких, покосившихся лачуг, жил старик.
Лекарь - не лекарь. Странный старик. Чудной.
Бродил по городу в лохмотьях, зыркал по сторонам маленькими, глубоко посаженными глазами. Бормотал что-то себе под нос.
Он жил в городе издавна. Откуда он взялся – никто не знал. Зато знали другое: он умел предсказывать и исцелять. Предвещал и наставлял. Заговаривал болезни, заживлял самые страшные раны.
И тянулись к нему по узким кривым улочкам города те, кто боялся будущего или уже не чаял выздороветь. Спотыкаясь и оскальзываясь на неровных ступенях, тащили к его дому больных и раненых. И он открывал двери, впускал в свой темный дом. Усаживал на скамьи, шептал невнятное. Когда смотрел в глаза, многим становилось не по себе. Некоторых, как рассказывали, охватывал такой ужас, что они кидались прочь, позабыв обо всем.
Остальные получали то, за чем приходили. Больные – исцеление, прочие – утешения или остережения.
Оплату за труды брал едой.
Некоторые смеялись – берет пример с епископа. Тот, собирая ежегодную плату за аренду имущества, находящегося в его владениях, время от времени позволял горожанам платить налоги каплунами да пирогами. Этот - и смотреть не желал на монеты да меха. Морщился, замахивался палкой. Гнал от себя настаивающих.
Еду принимал. Благодарил, кланялся до земли.
Те, кому довелось побывать в его доме, потом болтали между собой, рассказывали о каком-то огромном коте, о мышах, бродящих безбоязненно у самых котовьих лап, о шаре, в который смотрелся старик перед тем, как открыть им будущее. Пугливо озираясь, говорили о странном – будто и вывихи вправлял, и переломы сращивал, и даже операции небольшие делал так, что больные его боли не помнили. Приходили в себя – а дело уж сделано.
- Колдун! – шептали. – Не иначе как колдун.
Епископ де Лаваль, прослышав о старом знахаре, приказал тому явиться для разговора. Старик пренебрег приглашением раз, потом - другой. Потом за ним пришли солдаты. Подхватили под руки, притащили в резиденцию монсеньора де Лаваля, бросили в подвал – для острастки и до того времени, когда монсеньор найдет возможность уделить старику внимание.
Прелат, впрочем, недолго испытывал терпение упрямца. Едва приемная опустела, приказал привести его. Прогнал всех любопытствующих. Закрылся со стариком в кабинете. Долго о чем-то с ним беседовал.
Вышел озадаченным.
Старик, казалось, к силам зла не имел никакого отношения.
Но и объяснить, откуда брал знания - знахарь не мог. И епископ - не мог. При этом возможности старика приводили прелата в смятение. Тот не проходил университетов, но обладал над жизнью и смертью властью большей, чем все ученые лекари Квебека.
И в церковь не ходил. Это, последнее, выглядело особенно нехорошо. Исповедовав знахаря, прелат оказался в положении еще более затруднительном. Ни приветствовать его деятельность, ни запретить старику врачевать он не чувствовал себя вправе.
Сомневался. Молился.
Раздумывал.
Меж тем старика наказал отпустить. Порекомендовал тому сменить род деятельности – не настаивал, так… советовал.
Знахарь выслушал совет, да и только.
Разумеется, до епископа доходили слухи о том, что старик продолжает принимать больных. Но прелат закрывал на это глаза. Не хотел быть несправедливым.
Понимал, что изменить жизнь - не так-то просто. Что другое мог делать тот теперь, в старости, когда всю жизнь до сих пор занимался врачеванием?
Прокурор города отнесся к старику не так сочувственно. Узнав о том, что тот продолжает свою деятельность, запретил горожанам обращаться к знахарю за помощью. Следовало, разумеется, штрафовать знахаря, да что с него возьмешь? Денег в его лачуге отродясь не было.
А горожан - много, среди них есть и такие, с которых можно содрать значительные штрафы. И не однажды.
Прокурор объяснял это свое распоряжение заботой о здоровье жителей Квебека.
Восклицал напыщенно:
- Разве не несем мы, облеченные властью, ответственности перед нашими горожанами за чистоту помыслов лекарей, которым дозволено врачевать? Разве не должны мы следить за тем, чтобы никакие нечистоплотные пройдохи не могли навредить, - умышленно или нечаянно, - жителям нашего чудесного города?
Что можно было возразить против такой пылкой заботы?
Попадаясь на нарушении этого распоряжения прокурора, жители города и окрестностей не спорили. Платили выставленные штрафы.
И продолжали ходить к старику.
Таились. Дожидались ночи, шли, прижимаясь к стенам домов. Чтобы не быть обнаруженными, выходя на улицу, не брали с собой фонарей. Хотя это было чрезвычайно опасно. Оступиться в темноте было очень просто.
Никто не желал быть обвиненным в нарушении распоряжения прокурора. И никто не готов был отказаться от возможности излечиться.
Обо всем этом монсеньор де Лаваль тоже знал. И все же не вмешивался. Больше того, когда на одном из Советов зашла речь о том, чтобы изгнать нечестивца из города, он, главный оплот христианского мира в Новой Франции, воспротивился этому.
Ему не осмелились противоречить.
Все так и длилось, висело на душе монсеньора де Лаваля тяжким грехом. Каждый день он просил у Господа прощения за эту свою нерешительность. Компенсировал недовольство собой неустанным преследованием еретиков-протестантов. Боролся с ересью ежедневно, ежечасно. Был в этой борьбе настойчив и непоколебим.
Что касается старика, то, безусловно жалея его, монсеньор де Лаваль ни при каких обстоятельствах не готов был обращаться к нему за помощью. В этом он тоже был непреклонен. Умирай у него на руках человек, он не посмел бы просить его, старика, вмешательства. Остерегся бы рисковать бессмертием души больного. И своей собственной души бессмертием.
*
Все эти мелочи совершенно не беспокоили отца Лалемана. Finis sanctiflcat media. Цель оправдывает средства. Нет ни одного принципа, который нельзя было бы нарушить ради достижения цели.
Монсеньор де Лаваль придерживался иных взглядов. Именно потому преподобный отец Лалеман настоял на том, чтобы перевезти отца д’Эмервиля в обитель. Едва раненого перевезли, подняли в келью, уложили на узкую койку, настоятель монастыря иезуитов направил к лекарю одного из монахов. Приказал без старика не возвращаться. Знал, почему настаивал. Едва завидев поднимающегося к его дому иезуита, тот закрылся, заперся, замер у двери, прислушиваясь к звукам за нею.
Он недооценил настойчивости иезуита. Тот стучал до тех пор, пока старик не отпер дверь. Посопротивлялся немного, поубеждал монаха, что больше не врачует, да и сдался. Отправился вместе с ним в монастырь. Шел, едва волоча ноги. Боялся. Думал, ждет его наказание - иезуиты не прощали ослушания.
Поднимаясь по крутой лестнице, еще пытался изобрести оправдания. Когда его ввели в келью, и он увидел лежащего на койке человека, замер, вскинул голову, посмотрел в глаза стоявшего рядом иезуита.
- Спаси его, - сказал тот сурово. – Спаси. И тебе нечего будет больше желать.
- Такое ли уж это счастье, монсеньор? – заметил тихо лекарь, склоняясь над раненым.
Отец Лалеман усмехнулся.
- Сделай дело. Там и увидишь.
Старик опустился на колени перед раненым, приник к груди - послушал дыхание, коснулся кожи, приподнял веко. Поднялся.
- Если речь шла о лечении, так отчего ваш человек, монсеньор, не сказал мне этого. Я бы захватил с собой инструменты.
Настоятель иезуитов улыбнулся:
- Твои инструменты ждут тебя в соседней комнате. Даже шар твой хрустальный – там. Можешь заглянуть в него – тебе же интересно твое будущее?
*
Старик согласился. У него не было другого выхода.
Впрочем, позволь ему иезуит выбирать, он и тогда остался бы. Человек, лежавший на койке без сознания, находился между жизнью и смертью. Если бы он отказался ему помочь, тот навряд ли выжил бы. Не надо быть ясновидящим, чтобы понять это.
Поэтому он согласился. Спросил только:
- Я могу выходить отсюда?
- Разумеется, - ответил отец Лалеман, останавливаясь у двери. – В определенную тебе комнату.
Он готовился уже покинуть келью. Но задержался у порога. Обернулся.
- Если что-нибудь понадобится для твоего дела – тебе нужно только сказать об этом. Все, что нужно – у тебя будет.
Знахарь кивнул. Взглянул в сторону раненого. Хмыкнул. Видно, подумал, этот раненый - очень важная птица, когда настоятель монастыря готов исполнить любое его, старика, требование.
Кроме одного – уйти из обители.