1. 6. По следам Рождества. Проклятые бабки
Татарка, прабабка, а, может, ведьма? Или не ведьма, как там, по ихнему, звали женщину, что учила Кузьмовну целить. Травы, молитвы и заговоры. Был ли в том грех, что носила в себе потом лекарка заботу о людях, или в том грех, что брала их грехи на себя? Ведь человек, он каков: плохо - так стелется, а может и камнем в окно. Камень в окно Заскребыш запомнила ярко, точно также как то, что ей стало понятно: в этом народе кто-то кого-то когда - то проклял.
Прабабка по какой-то причине прокляла свою дочь. Та - свою под горячую руку из-за какого - то недовольства, ну а матушка даже двух по пьяному делу, однако на Поскребыше забуксовала. Курносая всегда говорила ей злую правду, так кричала срывающимся голосом, снова и снова содержимое бутылок сливая в раковину. Только что бутылки, когда на подоконнике вместе с чайным грибом поселилась стеклянная банка, на ней дулась перчатка пядью утопленника, в гости все больше захаживали соседки, быть может и не проклятые, но от этого не менее одинокие, бессмысленные неудачницы, как горбунья с вечным высоким шиньоном на голове. Горбунья представляла себе, что шиньон делает ее выше, однако несмотря на то, что работала через дорогу в бане и ходила в белом медицинском халате, шиньон свой по- видимому никогда не стирала. Когда у матери все дети выросли и разъехались, она приняла к себе в дом горбунью, чтобы той проще было ходить на работу, а матери прятаться от одиночества. В знак благодарности горбунья носила куриные лапы и головы, но в холодильнике не хватало места для такого добра. Неизвестно, сколько бы еще грелась она в родительском гнезде, только приехавшая младшая дочь, пеленая на диване ребенка, увидела ползущую вошь, поставила на вид материнской доброте и решительно заявила, чтоб никаких горбуний в их доме, где зачинается новая жизнь - отныне никогда больше не было. Мать послушала дочь, а горбунье с ее вшивым шиньоном от бани неожиданно выделили жилье.
Что больна - мать не соглашалась признавать до самой смерти. Так и мучила себя и других. То, что болезнь, кроме физической, лежит в сфере духовной - детям стало ясно гораздо позже, для них в СССР не придумали бога больше марксиста и коммуниста. Несколько раз мать пыталась найти замену отцу, но дело кончалось конфузом, срамом, когда бил один из самых мирных детей, подросток, тихоню сожителя, что выковырял из ордена золотаюшкину звезду. Сын помнил, как светились родительские глаза, когда пришли на дом вручать ее, а потому гнал приблудного вора далеко по рельсам, презирая в нем человека, как поганого смердящего псенка, пинками.
Папка пробыл бы дольше. Ему требовалась, руководящая по жизни, рука, тепло наполненного, пусть чужими детьми, дома, но однажды какая - то баба срамила мать грубыми словами при посторонних, а он молчал. Бытовой момент отвернул гордую пылкую женщину от мужчины и в слабости предательства он стал ей окончательно противен.
Неизвестно, когда она поняла, что аналога мужа не существует: прорези смеющейся складки щеки на худом лице, лысой головы, как у монахов с востока, чьи фотографии вместе с фантастическими рассказами время от времени перемежались в журнале "Вокруг света" ( который по получению в почтовый ящик нового номера все рвали друг у друга из рук), сухощавого, горячего тела невысокого роста, белой сметанной кожи, карих запавших глаз, вечной рубашки в клетку, где всегда завернуты рукава, кепки и единственного отцовского шика - начищенных до блеска, хромовых сапог. Никто не видел ее во сне на колымских нарах и никто не отдаст душу за тех, про которых она говорила, когда спрашивали, кого больше любит. Мать протягивала руки: " Десять пальцев. Отрубите и каждый больно".
Бабка третья: неродная.
Все же это Сибирь, а вовсе не край света. Однако несправедливо было бы упоминать здесь только о местных женских проклятиях. Вот баба Капа, папкина мать. Папка - отчим, для поскребыша вроде отца, а его мать дочь купца первой гильдии. Хоть почтенный старообрядец и верил в Бога, но был непримирим как многие здесь в этом холодном крае (это на деле вреднее любого атеиста), взял да и проклял родную дочь только за то, что влюбилась в местного коммуниста. Но любовь позабыла спросить про саму себя у его бородатого непрощения. Жаль, и бабыкапина жизнь сложилась более чем печально, несмотря на ее толстую церковную книгу и внушительный в изголовье, крест. Мужа ее, председателя Энского горсовета в тридцатые годы расстреляли на берегу Кана у тюремной стены, из которой вот уж сто лет проступает кровь. И ведь ничем нельзя смыть, как ни старались. Совсем неглупая, интеллигентная дочь в болезни истаяла, жестоко страдая, сгорела от водки, так и погибла, когда в какой - то момент не сумела ее получить. Сын и, несостоявшийся в нем малый голландец, тоже спился - хоть по натуре они были крайне добры, а сама баба Капа была настоящим аскетом, обладала недюженной нравственной силой и верой, которая здесь была никому не нужна, так что ею совсем не с кем было делиться.
Чем больше узнавала девчонка подробности грустных историй, тем больше напоминала вся эта отжившая глупость какую-то нечистую и распоясавшуюся дикую архаику, но понаблюдав, поразмышляв на досуге, приходила к выводу, хоть и бредни, пусть сказки, а нужно ли доказывать, что у проклятых дочерей жизнь совсем не сложилась? То есть она начиналась совсем неплохо, все они были не хуже других, не глупее и даже красивее, их любили, и они, но девчонке их жизнь виделась чем - то похожей на ткань: изначально чистой, потом словно съеденной ржавчиной. Или не ржавчину - следы чьей-то крови напоследок докончит грязно черная, темная, серая плесень, расползаясь, разъест до ветхости, праха душу и бывшую жизнь.
Проклятье! Кому не заглянешь в глаза, куда не пойдешь - всюду находишь следы проклятья. Это враг, а вовсе не смерть. Смерть справедлива и милосердна: каждому воздает по заслугам, снова и снова даря второй шанс. Но проклятье людей и в людях коварно. В отличии от смерти действует не по этим законам, часто бывает тайным и никогда не понять: кто, где и когда наносит хвостом своей злобы удар по жизни человека исподтишка. Только зло, которое от человека, происходит в неразумное мгновение от бешеного сердца, открывает рот, отправляя на заказ разруху-слова или страшные, проклятые, убийственные мысли. С гаргульями схлестнулась девчонка, решив в глубине нутра все это переменить, стереть навсегда месть человека к человеку, химеру, что зачинают в истоме драконьи туши.
Когда стала старше, то постепенно научилась понимать, слышать как вздымается, распускаясь колючим рыбьим хребтом в ней самой отчаянное искушение. Она узнала о себе, что может желать другому того, что частенько желали ей, значит - зла. Совершать то же самое. Это вовсе не значит, что она не любила людей или была к ним всегда не добра, но когда встречалась, по ее мнению, с беспричинной несправедливостью, ложью, подлостью, когда предавали, марали зря, бесстыдно соперничали в любви, если старались лишить последнего, уводили с хорошей дороги - внутренние дикие силы вырывались из чрева, яд сливался с умом и стремился змеею ко рту. Она оценила суть явления, что слово ее в такой миг летающий скорпион - не укроешься, не убежишь, и завершающим органным выдохом на басах, когда волосы на всем теле колючками встают дыбом, отзвучало открытие, что словом можно творить или убивать. С того времени, впредь, если захватывала обида или горечь проникала в ее существо, она призывала на помощь веру и разум. От духовного ли испуга, спазма отступничества начинала кружится голова, душа молилась как только умела, только бы никогда ни внутри, ни вовне не произнесть злое слово, совершив предательство самой на себя взятого принципа. Творение или творчество - что изначально? И хоть камень в окно не по разу девчонка запомнила, но усилием воли заставляла себя забыть и впрямь, забывая.
Даже на пятом десятке, с оравой детишек ее мать не переставали ревновать другие бабы. И хоть в смеющихся глазах застыл плач, но если приживется мужичья присуха в излете бровей, к которым сроду не прикасался ни пинцет, ни рейсфедер, форме верхней губы сердечком, припухлости нижней, стройных ногах, небольшим размером ступней, бабьей белой груди - не вытравишь до старости того, что от природы как шепот щекочет ухо, отталкивая и маня: "Ты как печка..." Однако, где дикое время, такой и край. Хорошо хоть не кислота. Но такое в Энске произошло лишь однажды, когда кто-то не смог вынесть в сопернице чувственность тела и красоту лица.
Что есть ноябрь в Восточной Сибири: зима. При такой лютой зиме да по стеклам, а в квартирке народу на тридцать три метра детей запутаешься считать. Сколько раз упрекала потом мать отца: сам, видишь, помер, а на нее взгромоздил эту лямку, ей оставил тянуть, и в сердцах называла детей ебе..ной.
Да разве все мы не есть это самое грубое слово? Разница только: кто искренен, как мать, тот пускает любовь на свободу. А кто-то все время считает, травит, чистит, высасывает машиной да рвет, ну а потом молит: дай...
У матери появилась привычка становиться спиной к косяку если в доме бывало пусто, размышлять, и пока жамкала машинка нескончаемые горы, которые она вначале подолгу кипятила с порошком "Астра" и белизной ( ее белье во всех соседних дворах всегда отличалось и было лучшим), говорить с кем - то в воздухе, тихо, вполголоса, совсем как когда- то ее бывший муж, дворянин на строительной куче.
По мере того, как Заскребыш взрослела, мать старела, все чаще рассказывая ей свои сны. Сны повторялись одни и те-же: в деревенском родительском доме собирались соседи, родня, ее мать бабка Таня и дед Иннокентий. Был ли среди них коммунист (от которого у бабки Тани был первенец), Заскребыш не удосуживалась спросить. Да и был ли в дому там сам первенец, Ваня, его убили в первые дни финской войны. Девчонке было жаль, что юноша на подмалеванной фотографии никого после себя не оставил, на том и прервалась в их роду линия коммуниста, которого Колчак должен был расстрелять за околицей, но не затем ли, чтоб к жене из немецкого плена вернулся другой? Вопреки он вернулся. Через семь долгих лет вопреки вошел в дом, посмотрел на свою и чужую жену-полюбовницу, на чужого ребенка, который делал шаги по избе может быть в первый раз.
- Не бери! - говорила мать Иннокентию.
- Не бери ее! - вторили в голос в деревне другие.
Так ни разу и не упрекнул.
Сбирались, составляли столы, как на гулянку, крыли скатерти, сваты приносили гармонь. Единственного, кого там никогда не было - это его. Кто бы был всюду с младшим ребенком, пока та не выросла, а может, со всей семьею. Зря обижалась мать на невидимого отца.
Несмотря на лагерь и семейную жизнь, муж ее так и не заматерился. Даже когда после работы решил поиграть с мужиками в шахматы во дворе. Мать была крутенька. Раз позвала, два, но у того не закончилась партия, три, а потом подошла и расколола тарелку о мужнину голову. С лагерей у отца не могли расти волосы. Кепка спасла или хрупкость тарелки - человек поднял взгляд на жену и спросил успокоилась ли она.
Однако стоило выпить, с ним случалось невообразимое. Жена и от топора бегала. Надоело - стала связывать. Отец ничего не помнил того, что с ним было, лежал, как куль на холодном полу и просил: "Перед соседями стыдно..." Жена была непреклонна, точно зная шкалу его температур.
Все - же он не ругался матом, словно это была высшая степень всего падения. И песен лагерных он не любил. Никогда не обзывал детей словом, каким марали семью другие, даже собственная мать иногда. Ей прощалось: при женском уме была неразумна. В своих притязаниях на интеллектуальное превосходство подчас попадала впросак. Услышала как - то на работе среди баб незнакомое слово, при ссоре решила употребить. Слово оказалось такое, из ботать по фене (как летела со стола, уж не помнила) - только склонилась в нечетном углу над ней лысая голова и два неизвестных, не мужниных, огненных черных огромных зрачка очень тихо и страшно сделали ей вразумление, что даже в лагере они никому и никогда не позволяли себя так называть.
"Ты сверху - аппетитная картина..." Ее муж умудрялся читать слишком много, причем странным образом, наискосок, собрал довольно - таки большую библиотеку. Для одной дорогой толстой книги с редкими репродукциями про длинного тощего странника на дохлой скотине, которую муж неизвестно где и на что выменял, даже заказал шкатулку для хранения.
"... зато внизу - ужасная скотина..." Он мог бы цитировать, но про Фауста объяснять долго, стол перевернут, известка разбрызгана по всему дому, ждет потолок, к тому - же перепуганная женщина уже все прочувствовала, запомнила, и во всякой разности жизни уже никогда не коснется темы мужского человеческого достоинства.
Побывав в гостях в доме своего детства, переплыв, как в юности, с берега на берег, Чулым, мать просыпалась, взволнованная, торопилась рассказать пока не забыла все младшей дочери, но та резко обрывала ее. Она не хотела слушать посланий мертвых.
Бабка вторая: Кузьмовна
В "кровавый сочельник" двадцатого года двадцатого века потери белых в Восточной Сибири составили шестьдесят тысяч человек убитыми, ранеными, но, главным образом, пленными. Кроме того, среди раненых свирепствовал тиф. До того не бедный мужик (часто встречающийся старообрядец, из казаков, но по природным восточносибирским качествам больше философ и миролюб) - вовсе не собирался участвовать в общем умопомрачении жидовско-немецкой заварухи центральной полосы, однако по мере того, как росло количество вздернутых на столбах мужиков и парней, изнасилованных девок и баб, перевес все больше переходил на сторону красных.
Дойдя до Ачинска, армии Колчака оказались зажатыми между двух огней, попытки пробиться на восток увенчались провалом, белые потеряли себя на девяносто процентов и адмирал сложил с себя полномочия в роковой для него и многих других сочельник 4 января 1920 года.
Зверствовали все. Белые находили замученных красными своих стрелков (что до событий гражданской войны было неприемлимо по отношению к пленным), и эта война серпом по молоту своих со своими, с последующими разгульными временами проросла десятилетиями садистического цинизма. Обычная смерть сделалась никому не нужна. Предварительно пленных хорошенько пытали, а затем, чтобы лучше светил всем огонь апокалипсиса, им в глаза были воткнуты спички. При этом местные деревенские жители должны были наблюдать, как в таком виде пленных еще сопровождают до леса и как добивают штыками, прикладами и нагайками. Белые платили тем же, наемники тоже, но главный интерес проходимцев всегда находится в стороне золотого запаса. Белочехи, словаки, все кому не лень воровали целыми эшелонами и, конечно, бежали, бросив жен, с которыми успели навенчаться в Сибири на дальневосточной границе. Вряд ли кому-то из них приходило на ум праздновать тогда Рождество.
Ну и при чем же в событиях тех лет Петр из Рязанской Губернии, что поработав в Москве и повоевав на первой мировой, столярничал в Ачинском уезде? Какое отношение эсер из простых крестьян, награжденный четырьмя Георгиевскими крестами, штабс-капитан, а с мая восемнадцатого член военно-революционной тройки имеет к истории конкретной семьи?
Он был, как известно, миролюбив, к тому же очень красив, но и женат где-то там, неизвестно. Помнится в Сибири как фигура видная: организовал партизанский отряд и совершил рейд по тылам колчаковских карательных войск. Был умен. Хитер. Не гнушался и ложью ради общего дела: ведь наладил же агитационную работу среди населения, выпуская от имени представителей династии Романовых воззвания, призывающие покончить с "предателем России Колчаком, отдавшим ее иностранцам"! А как поднял восстание в лагере австро-венгерских военнопленных и военном городке белогвардейского запасного полка? Подавление обошлось почти двумястами жертв, в том числе жизнями 73 белых солдат.
Но все же откуда могла возникнуть легенда, что такой вот Петр мог пересечься с курносой девчонкой. А ведь как было бы хорошо: получился бы кровный, с очень громкой фамилией, родственник, которым стоит гордиться!
Однако отважных героев и волчью хватку жизнь убирала с ее пути.
Так ли уж был расстрелян Ванюшин отец Колчаком за околицей? Может и был, но только позже, лет через семь,а в медицинском заключении приписали "сердечный приступ"?
Цифра тянется красной нитью, но пока на странице истории другая, странная цифра, повторяющая себя. Кроит-перекраивает, вяжет узлы: Россию с Германией, Петроград и Тасеевскую республику, Дальний Восток, Урал, Дон, Поволжье, все то и тех, кто к 1919 году были друг с другом совсем не знакомы, и уж совсем никак не связаны с будущим еще не родившейся к тому времени сибирской курносой девчонки, где бабка Татьяна Кузминична много чего поведала, но не рассказала. В нее глазастая, последняя внучка, может много чего из того не поймет, но при всем проследит очень тонкую вязь: мир устроен не так, как хотел бы иметь его каждый. Вот и получится, что продолжение жизни дается тому, кто слабей. Или нет, все не так! Не слабей - а тому, кто меньше запятнан кровью.
Поэтому Иннокентий вернется из плена.
Кто знает, сколько лет ожидала Татьяна, на который год перестала надеяться. Все считали без вести пропавшим. К тому же на момент встречи была ли она коммуниста вдовой, кто чем жертвовал и как убивал ради долга чувства?
О ее характере осталась история. В юности с Кузмовной произошел случай. Девка высокая, видная, к тому же честная, строгая, трудолюбивая как раз годилась для услужения в доме купчихе из Ачинска. В глубину серых тенет и попался ну очень не бедный, купчина. По какой-то причине купчина был дважды вдовцом. Лучше Тани и быть не могло. Искупал бы в шелках. Как ни бился купчина: никак. Разозлился, женился, однако - заело. Так и возил каждый день жену в коляске мимо дома купчихи. Расфуфырит, таскает жену напоказ. Купчиха хватала Татьяну, наматывала длинную косищу, как матросня на локоть, канат, и таскала за волосы прислугу от окошка к окошку: "Смотри! Дуррра!!!" Татьяна только пожимала плечами. "У меня есть мой Иннокентий" - отвечала она.
Кроме пасынка, с Татьяной у Иннокентия будет еще пятеро детей. Эти пятеро тоже дадут потомство. Те - свое... и пойдет! Ну а доля Ванюши, знать, должна быть конечною точкой какого-нибудь Петра, лучший выбор которого определен судьбою и родиной.
Девчонка впоследствии поняла, что судьба не из злобы держала деда в плену, а потом и в лагерях и отца(тот же плен). Мучительно, но жизнь провела стороной через войны, от которых они были хоть и жестоко, но изолированы. Если ад - то пусть лучше так, только бы не были руки замараны спичками.