За неделю сорокоградусных морозов стены домика промерзли до такой степени, что невозможно было приложить ладонь или прислониться. Оконные стекла, входная дверь, углы и плинтусы в доме покрылись нетающим толстым слоем льда.
Но сегодня мама пришла из сарая и начала говорить взволнованней, чем обычно. Оказалось, та горочка у стенки закрома углярки, на которую она надеялась, думая, что в ней ещё наберётся ведер десять – пятнадцать, а может и все двадцать, на деле оказалась засыпанным сучковатым пнём, который непонятно для чего припрятали под углем в незапямятные времена, наверное, не смогли расколоть, а выбросить было жалко. Вот выгребла остатки: неполное ведро угля, последнее, больше нет.
Всё, она идет к соседу дяде Гене требовать с него деньги. Но сначала надо затопить печку. «Боже, почему не купила уголь осенью, зачем отдала все деньги в долг, боже, почему я такая дура?». Мама ушла к соседям прямо в фуфайке, в которой ходила за углем и дровами, старом шерстяном платке. Митя чувствовал, что она боится идти, потому очень торопится, пока решительность её не покинула. Бросилась в дверь, будто на приступ некой высочайшей твердыни, вроде снежной башни, возведенной на горке, на которой старшие ребята играют по вечерам в «толкучку».
Его с собой не взяла, возложив обязанности следить за только что разгоревшейся печью: если огонь начнет гаснуть – сразу дуть в поддувало. Она сама всегда так делала, что иногда помогало спасти растопку, а иногда нет, в сложном печном деле все зависит от тяги. Как только дверь за мамой закрылась, Митя ощутил сильнейшее волнение и предчувствие неудачи в походе, подтянул ближе к печи коврик, лёг на него пузом и открыв пошире поддувало принялся дуть во внутреннюю черноту изо всех сил.
Дул, дул, аж запыхался, тут, как-то очень быстро прибежала обратно мама, Митя взглянул на неё и увидел испачканную угольной сажей щеку. Надо было сказать ей раньше, только сердита она была очень, и он не глядел ей в лицо. Значит, мама в таком виде и ходила в гости к соседям. Он сказал об этом, но она только рассмеялась в ответ. Слава богу, печка уже живо потрескивает, уголёк занялся веселым огнем.
К тому же мама принесла деньги! Она сжимала бумажку угольной рукавицей, показывая её Мите, и сама разглядывала с восторженным интересом, словно ещё не вполне веря в спасение.
В гостях у дяди Гены как всегда было множество гостей, мороз им не мороз, сидят веселенькие за большим столом, заставленным бутылками шампанского, колбасами, вазами с красивыми яблоками, чего нельзя купить обычным образом в магазинах, а только по блату, пьют – гуляют, заздравные тосты произносят.
Увидев такое дело, мама без обиняков потребовала возвращения долга: ей уголь вывозить не на что, а он занял пятьсот рублей и цедит по двадцать рублей в месяц. А машина угля стоит пятьдесят. Что им замерзать из-за его «Москвича» теперь?
Дядя Гена тоже рассердился, нахмурился, закричал, что она базарная торговка и спекулянтка, наживается на трудовом народе и надо её в тюрьму посадить за спекуляцию своей мичуринской смородиной по статье.
«Это на каком трудовом, на тебе что ли? – удивилась мама, – ладно, тогда завтра же пойду в райком партии, расскажу, какой ты на самом деле честный коммунист!».
Сосед мигом в лице изменился, и деньги у него нашлись.
Митя доложился, что печка растопилась. Мама похвалила его и тут же, с деньгами в руке, не кладя их в дырявый карман фуфайки, снова ушла в морозную ночь – к местному шоферу, который возит уголь «левым» образом. То есть он работает в гортопе, сам покупает там машину, как бы себе по госцене за двадцать шесть рублей три тонны, а привозит за пятьдесят-шестьдесят рублей. Зато тем людям, которые ему заказывают, не надо терять несколько дней в очередях. Вечером деньги заплати – на следующий день уголь домой привезут, у ворот свалят. "Были бы денежки – будут и девушки", - как говорит тётя Клава.
В субботу ближе к ночи последним рейсом шофер привез им уголь, но свалил не у ворот, а почти у дороги, сказав, что подъехать не смог из-за сугробов, в которых может забуксовать.
– Это как же теперь мы будем его оттуда таскать? – изумилась мама, – надо разгребать здоровенный сугроб, который навалило за зиму, дорогу делать, а это до ворот целых десять метров длинны, да полтора метра высоты.
Делать нечего – взяли они лопаты, отправились копать снег. У Мити в двойных варежках руки мгновенно замерзли, пришлось вернуться в дом. Мама пришла позже, сказала, что не сможет отгрести, надо кого-то нанимать и на снег и на уголь. Но кто в сорокаградусный мороз согласится делать такую грязную и тяжелую работу?
Пришла в гости соседка, подсказала, что найти желающих таскать уголь можно у магазина на Пятом Прудском перед открытием. Там вечно с утра толпятся пьяницы, жаждущие опохмелиться. Эти согласны на любую работу, если налить. У мамы денег до получки осталось всего десять рублей, но бутылка беленькой в заначке имелась. «Вот и иди туда с утра пораньше, да ночью-то поглядывай в окно, как бы уголь не растащили, хороший уголь, я посмотрела. И многие подходят смотреть твой уголь. Он ведь прямо у дороги лежит».
Всю ночь мама бегала к окну – сторожила уголь, рано с утра отправилась искать работника, наказав Мите наблюдать за кучей, сидя на подоконнике и глядя в прокарябанную во льду дырочку.
Митя смотрел и очень переживал, когда прохожие останавливались возле их угля, показывали друг другу на кучу, о чем-то говорили, не торопясь бежать далее в морозную мглу.
С Пятого Прудского мама привела странного человека в черном демисезонном пальто без шарфа, лохматой шапчонке. Роста низенького, широкоплечий, как комод, руки держал в карманах, потому что не было у него ни перчаток ни рукавиц, но самым странным все же было лицо, постоянно имевшее такое выражение, словно он не может осмыслить окружающей действительности. Силиться понять, но не мог и от страшного напряжения страдальчески морщился и сотрясался, как будто очень сильно замерз. Не мудрено, конечно, при таком-то осеннем пальтеце можно и вообще околеть насмерть.
Митя поглядывал на вошедшего исподлобья, мама тоже чувствовала, что привела не того работника, в ее словах скользили нотки подозрительного недоверия, но другого, более подходящего, увы, не нашлось.
Первым делом мужичок попросил опохмелиться.
Мама начала ставить на стол еду, чтобы было, чем закусить водку, но человек попросил налить ему полстакана и дать кусок хлеба – просто занюхать.
Выпив и занюхав, изъявил желание трудиться. Мама заставила его надеть вместо пальто теплую фуфайку, дала шерстяные рукавицы. В дырочку на стекле Митя видел, как отважно квадратный мужичок кинулся с лопатой на сугроб, который был выше его.
Увидев через ту же дырочку этот героизм, мама испугалась, как бы пьяница им последнюю лопату не сломал. Она не только не верила, что нанятый работник сможет перетаскать в сарай машину угля, но даже, что сумеет проложить в снегу траншею - дорогу. Делать, однако, нечего, принялась готовить воскресный обед из трех блюд – кормить приглашенного трудягу.
Через час низкорослый, похожий на черный квадратик человек, уже бегал с ведрами туда-сюда таскал уголь как заведенный, ни на секунду не останавливаясь отдохнуть. Приготовив обед, мама пригласила рабочего за стол, тот отказался, сказал, если сейчас поест, не сможет работать. Вот когда стаскает все, тогда.
«Какой честный человек оказался, – рассудила вслух мама, – просто удивительно. Я думала, опохмелится и убежит, а он таскает, да таскает бегом. Может, не обманет?».
Митя видел, как человек быстро нагружает лопатой большие ведра, потом убегает с ними в калитку, а бежать ему до сарая далеко, там надо перебросить уголь из ведра в углярку через заплот из досок, что при его росте непросто, да бежать обратно опять и так без перерыва. Сколько раз надо сбегать? «Если три тонны, – считала мама, – а он килограммов по двадцать носит, то сто пятьдесят раз придется сгонять. Как бы не умер по такой работе без еды».
Она сходила на мороз, попросила работника зайти в дом, передохнуть, ей не хочется, чтобы он умер у нее в ограде или сарае. Что потом люди будут говорить? Что загнала работой. Тот лишь отмахнулся: «Знаешь, сколько калорий пол стакана водки содержит? Гору свернуть можно». Мама про калории не знала, но рассудила здраво: свернуть гору – это одно, а стаскать ее в сарай – совсем другое. Но сказала это лишь Мите.
Когда грузчик стаскал весь уголь под метелочку, и зайдя, наконец, домой после многочасовой работы на страшном морозе, снял фуфайку, от него поднимался сильный пар, будто он по-прежнему находится на улице. Мама накрыла стол, выставила бутылку.
Рабочий налил полстакана, наверное, привычную свою порцию, выпил как воду, даже не поморщившись, начал хлебать борщ, затем второе как-то автоматически прожевывая, уставившись глазами прямиком в стенку перед собой. Отобедав, молча надел «ледащенькое» демисезонное пальто с разорванным подкладом, от десяти рублей отказался категорически, сунул за пазуху недопитую бутылку и ушел.
«Слава богу, – сказала мама, – мы спасены. Не перевелись еще добрые люди на белом свете!».
После чего начала рассуждать вслух.
«Вот если бы не этот святой человек, кто согласился таскать три тонны ведрами так далеко, в страшный мороз? И что бы мы с тобой делали, если не смогли никого найти? Ведь сколько морозы простоят – неизвестно. А ночами разворовали бы уголь саночники, один мешок, другой ведерко. Разве уследишь? С другой стороны посмотреть: ни один трезвый нормальный человек, находясь в здравом рассудке, не согласится убиваться за опохмелку, насмерть обмораживаться. Выходит, только благодаря чьему-то конченому пьянству на этот раз и выжили.
Ах, как отец боялся за нас, что не выживем. Особенно в последний вечер, когда умирать стал, даже заплакал перед смертью, что оставляет нас беспомошных на погибель».
Мама посмотрела в окно, задумалась и странным голосом продолжила: «Не иначе, с того света отец заботится, послал ангела во спасение. Я как почувствовала. К магазину подхожу – на улице ни души, одна-единственная фигура на крыльце подмерзает. Увидел меня, сразу навстречу побежал, ничего не спрашивает, головой кивает, будто знает, какая предстоит работа. Будто давным – давно всё ему рассказали. Я объясняю честно, что угля много, три тонны, до сарая далеко таскать, и снег надо предварительно расчищать, высокий лежалый сугроб, а денег у меня всего десять рублей. Он опять кивает, хоть бы ему хны. Самое главное – денег ни копейки не взял за такую огромную, беспримерную работу, вот что удивительно. Отец помог, другого объяснения нет и быть не может».
Подойдя к иконке, стоящей в кухне на подоконнике маленького окошка, стала креститься и что-то шептать. Митя же подумал, что папа не ангела прислал, а сам обратился в квадратного мужичка, пришел и стаскал уголь. Зачем ему ангел нужен, если он после смерти стал волшебный? А объяснить им ничего не мог, по той простой причине, что волшебство разрушится. Поэтому и денег не взял. А водку забрал, потому что знает прекрасно: они с мамой все равно её не пьют. А он любит выпить даже волшебником. Не зря мама тот раз вылила на могилку целую бутылку.
Очевидно, подобные же мысли посетили маму: она зашла с кухни в комнату, где принялась обеспокоенно ходить из угла в угол, приложив ладонь к щеке, будто у неё разболелся зуб и раскачивать головой из стороны в сторону: «Как же сразу не узнала отцовского дружка-собутыльника. К нам приходил не раз, однажды и выгоняла его прямо взашей. Всю их компанию разогнала, а его пригрозила палкой побить, если ещё заявится. Вот ведь как получается в жизни. Боже ты мой. Но всё равно ангел-спаситель, уж какой есть. Надо за него помолиться, а то напьётся ещё чего доброго и замерзнет на морозе. Пальтишко-то совсем никакое, надо было отцовское отдать, бог бы с ним».
Она снова ушла в кухню молиться за ангела-собутыльника.
Митя был глубоко разочарован.