Интерьер

   Дождь стучал глухо, монотонно, неторопливо. Этот звук, отрешенный, безразличный, погружал в сонное оцепенение. Дома, фонари, деревья казались застывшими, нереальными, как на рисунке, упрятанном под стекло.
   Многоэтажки слева сменила окраина парка. Кажется, сейчас поворот.
   Артур оглянулся. Все замерло в тихой неподвижности, только дождь равномерно ударялся об асфальт, крыши и карнизы домов, точно был здесь единственным живым существом.
   Асфальтовая дорожка кончилась, он по щиколотку увяз в грязи. Теперь опять поворот - направо или налево?
   Он остановился у забора с табличкой "Осторожно! Злая собака!" Вначале считал, сколько таких табличек попадалось по дороге. Потом бросил - слишком много.
   Нигде ни души. Зачем он пошел сюда? Он что - вправду собрался тут жить?
   Он до сих пор не знал, почему сказал "нет". Может, хотел подразнить их немного? Выйти из образа, который они ему навязывали?
   "Глупенький, ты не сможешь там жить. Ты не привык к такому".
   Он так и застыл у них в памяти витающим в облаках мальчиком. Откуда им знать, к чему он привык?
   "Можно выгодно продать эту рухлядь. Без всякой бумажной канители - как ты любишь". Солидная посредническая фирма, оформление доверенности с правом продажи, деньги - сразу...
   Когда они начинали объяснять, убеждать, доказывать, он не соглашался только, чтобы не согласиться с ними. Он не хотел поступать так, как они считали разумным. Они всегда считали разумным поступать так, как они. Чуждое или непонятное им называли глупостью. Глупо бросать институт, недоучившись полтора года, чтобы поступить в другой на вечернее отделение. Глупо жениться, не окончив учебу. А верх идиотизма - картины. Зачем?
   "Неужели ты думаешь, что сможешь их продать?"
   То, что нельзя дорого продать, ничего не стоит, так они думают.
   Разве только они так думают?
   Он предвзято к ним относится. Много ли он о них, сегодняшних, знает? Наверно, не больше, чем они о нем. Даже если видишься с кем-нибудь каждый день - разве можно сказать, что знаешь? Видишь сторону, обращенную к тебе, остальное скрыто. Тем не менее готов судить по одной проекции обо всем и целом. Вроде того, как он сейчас судит о них. Они нечасто виделись с тех пор, как он уехал учиться. Во время редких встреч - напутствия, наставления младшему брату от старших. И им, и родителям казалось - он погрязает в разврате: любовницы, кутежи, попойки. Когда пишешь картины и зарабатываешь на жизнь, на кутежи не остается ни сил, ни времени, если не можешь бросить одно и вынужден не бросать другое. Майя не могла этого понять. "Может, ты и талантливый художник, но ты должен кричать на всех перекрестках: "Я - гений!". Ты же не можешь этого делать, а иначе без связей тебе не пробиться. Зачем тратить столько сил и времени? Это - пустое".
   Как она странно все понимает. Зачем ему что-то кричать и куда-то пробиваться. Даже если его картины никто никогда не увидит, он не может не написать их.
- На "зеркала" такой спрос, а у тебя так красиво получается. И людям нравится, и тебе хорошо.
- "Хорошо" - в смысле много денег?
- Не будь ханжой. Счастье, конечно, не в деньгах, когда они есть.
 Он не ханжа. Бедность унизительна и некрасива.
- Можно подумать, ты знаешь, что это такое. Тебе этого не понять!
   Ему это часто говорили, особенно женщины.
   "Чем больше есть, тем больше надо, а когда есть ребенок, надо еще больше, - повторяла Зина. - У вас нет детей, ты этого не поймешь".
- В детстве у меня не было ни приличного платья, ни конфет, ни игрушек. Тебе этого не понять.
   Майя старалась вознаградить себя. Платья и костюмы не вмещались в шкафы, она укладывала в чемоданы те, которые носила редко. Чаще всего надевала джинсы и свитер.   
   "В зале для репетиций всегда такая холодина. Необязательно надевать все, что имеешь. Важно иметь возможность купить".
   Она покупала - шубу, костюм, другой, вечернее платье...
   Майя в вечернем платье с высокой прической - незнакомая женщина, отраженная множеством зеркал; на мгновение он пугается, что это не она; потом видит рядом себя - незнакомый человек в костюме и галстуке, которые он не носит, и успокаивается - это они вдвоем, отраженные вереницей огромных зеркал в разных проекциях; обычно не видишь себя со стороны и воображаешь - таким или этаким, и внезапно прозреваешь - воображаемое отражение разбивается вдребезги на тысячи осколков о своего двойника, и испытываешь легкий озноб: "Неужели это я?" - За что будем пить?
   Ужин при свечах - романтично, сонм официантов, метрдотель, преувеличенно почтительный, а потому чуть насмешливый, демонстративно откупоривает бутылку; дождавшись с иронично-снисходительным видом одобрительного кивка ("Кто ж осмелится такое забраковать?"), наполняет бокалы и отходит от столика; с ума сойти, "Луи Родрер", "Еще немного"; еще, "Радуйся жизни, живем один раз в конце концов; расслабься и радуйся жизни".
   Она пьет еще и еще, и опять пьет; такая веселая - оторопь берет, говорит слова - обухом по голове; шутит, смеется - у него мороз по коже; потом они сдут в такси; она продолжает радоваться жизни, он пытается накинуть на нее пиджак - бретельки платья лопнули, оно сползло до талии, белья она почти не носит; водитель со скрытой усмешкой наблюдает их возню в зеркальце. Ударить этого типа, остановить такси, вытащить ее на улицу, дать ей хорошую оплеуху; нет - избить водителя; нет - вышвырнуть обоих, схватив подвернувшийся булыжник, сломать чертов драндулет, превратить в груду искореженного металла, раскрошить стекла, растереть в пыль зеркальце...
   Пока она шарит рукой в поисках туфель, он трясущимися руками ищет
бумажник, отсчитывает деньги под насмешливой улыбкой этого ублюдка, которого бы он с удовольствием ткнул боксерской перчаткой в разверстый рот; вместо этого он дает ему деньги, кажется, мало, еще дает деньги; да подавись ты ими! - вытаскивает ее из такси, изо всех сил хлопает дверцей и несет к парадному; дверца приоткрывается — ублюдок кричит: "Тут ваша дама забыла!" и протягивает сломанную шпильку. Артур кричит ему ругательства, на которые отвечают ударом кулака, он - который не ругается в присутствии девушек, женщин, дам, одним словом, который избегает слов с привкусом толпы и казармы; он знает, что не прав, и потому кричит, выплевывая смрадные слова, его будоражит сам их звук, и он верит, что всегда желал их кричать кому-то в лицо на всю улицу, чтоб оборачивались одинокие прохожие и зажигались окна, и кричит громче и громче, пока красные полоски света на асфальте от задних фар не растворяются в темноте...
   Он наливает в ванну воды; "Дама принимает ванну!" - орет он; "Дама становится под душ!"; "Дама совершает вечерний туалет!" - орет и спускает ее в ванну, трясет за плечи так, что голова на тонкой шее мотается из стороны в сторону, вот-вот оторвется; она хохочет во все горло; он просто цепенеет от ярости; глаза начинают дрожать (как могут глаза дрожать?), но они дрожат, и она, отраженная всеми этими палочками и колбочками, дрожит вместе с его глазами. "Господи, не дай мне ее убить, свернуть шею, задушить, " - бормочет он, направляя ей в лицо холодную струю. Шланг от душа серебристой змеей дрожит и извивается в его руках - вода хлещет по стенам; он опускает его пониже, раскручивает кран до упора и пускает в нее струю; она уже не смеется - стоит мокрая; с ее волос, слипшихся в прядки, капает, платье свисает по обе стороны, как мокрые крылья бабочки. Она смотрит на него; взгляд совершенно трезвый; она тихо говорит:
- Подойди поближе.
   Он подходит; очевидно, он открыл горячую воду, поднимается пар, как летним утром над озером; она стоит в клубах пара, медленно стирающего ее очертания, тихо тает в нем, как призрак, как привидение; он до сих пор держит шланг; вода льется на него, на нее, сверху, сбоку, как будто идет теплый летний дождь... Его кожа, ее кожа плавится в страсти, страсть - в нежности, паром клубится по воде, по земле, уносится в небо... льется дождем на землю...
   До сих пор в ванной льется вода...
- Пойду, закрою, - говорит он; идет, закрывает краны; вода на полу, на стенах, на зеркале, зубные щетки, мыло, флаконы, тюбики плавают в лужах, прямо-таки вселенский потоп; он выуживает со дна ванны какую-то тряпку, закупорившую сток, это - вечернее платье; он отжимает его, несет в комнату. "Может быть, можно что-то сделать?" Она машет рукой: "Оно мне больше не понадобится". Потом вдруг говорит:
- Хорошо бы нам уехать из этого балагана на какой-нибудь забытый всеми остров и жить там вдвоем.
- Втроем, - говорит он. - Ты, я и наш ребенок.
   Потом он спускается вниз и долго ищет под окнами туфлю; она, высунувшись из окна едва не по пояс, светит из окна фонариком, совсем не туда, где лежит туфля; он приносит туфлю. "Ты не заметил там шпильки? - спрашивает она. - Таких сейчас не делают, те, что делают, мне не нужны, они не держат волосы". Шпильки он не заметил, но вместе с туфлей приносит бретельку от ее платья.
- Выкинь ее. И это тоже, - кивает она на то, что было недавно платьем. Зачем оставлять обрывки на память. Есть и другие платья.
   Ее любимое платье, купленное проездом в Хелме. Их первая совместная поездка. Тогда они еще не были женаты.
   Родные не одобрили его решение. "Ты слишком молод". Как будто можно быть слишком молодым для того, чтобы любить. "Разве ты сможешь содержать семью?" Как будто жениться могут только обеспеченные. "Где вы будете жить?" Они путают вещи и отношения. "Столичная штучка. Танцовщица". "Она хоть не в ночном кабаре пляшет?"
Он сказал себе, что будет терпелив. "Она ставит танец для других, продумывает рисунок танца, ну, схему..." - он не знал, что еще сказать, чтобы все выглядело проще, обыденнее.
   "Теперь будешь плясать под... то есть рисовать по ее схемам?"   Вадиму не следовало это говорить, никак не следовало.
   Дождь не умолкал. Кажется, уже близко. Сколько он тут не был?
   В этом доме жил его дед. Потом никто не жил. Родители изредка наведывались - собрать фрукты, взять что-нибудь из столярных инструментов. Дед был мастер на все руки. После его смерти за деревьями никто не ухаживал, но они до сих пор плодоносили. Он несколько раз ездил на вокзал за передачами от родителей - уложенные в плетеные корзины груши, вишни, виноград. И - письмо от матери. "Пусть Майя сварит варенье: на кило груш кило сахару..."; "... виноградный сок закройте в банки...". Они ели фрукты сами и угощали друзей, знакомых. Потом он звонил матери. Если к телефону подходил  отец, клал трубку, а через пять минут снова набирал номер. "Мама, как вы?"
"Потихоньку. Лишь бы не хуже. А вы? здоровы?" "Да. Все в порядке".
"Майя сварила варенье?" - без всякого выражения спрашивала мать. "Сварила. По твоему рецепту, очень вкусно". "Когда ты приедешь?" "Не знаю, мама". "Ты все сердишься на отца? Не сердись, он сам переживает, что сказал сгоряча. Ты ж его знаешь".
"Я не сержусь. Просто дел много".
"И у Вадима дела. В доме пристройка отходит. Надо починить, никак не соберемся".
   Оставленный без присмотра дом ветшал и рушился. Туда свозили ненужное старье на случай, если вдруг сгодится. Кое-что пригодилось, когда родители оставили квартиру Вадиму и Зине и переехали в этот дом. У Зины была семья, у Вадима появилась невеста. Она матери не нравилась, так же, как и Майя. Об этом мать написала вскользь в письме. Оно оказалось последним - вскоре пришла телеграмма о ее смерти. Телеграмму получила Майя. Он еще не сообщил, что развелся и ушел жить к приятелю - тот уехал подрабатывать не то в Париж, не то в Брюссель, рисовать на улицах портреты прохожих. Возможно, собирался подрабатывать не только портретами, много ли на них заработаешь? Приятель утверждал, что, если повезет, хватит на полгода скромной жизни и работы для себя - писать то, что хочется, а не только то, что можно выгодно продать.
   Хотя иногда это совпадает. Картину "Весенняя фантазия" у Артура купил
заезжий иностранец для личной коллекции. Это впечатлило не только родственников. У него взяли интервью для вечерней газеты.
"У вас много женских портретов. Ваши отношения с женой помогают?.." - "Помогают, укрепляют, поддерживают..."
   Неужели от него ждали иного? Будто он мог ответить по-другому. Разве объяснишь в двух словах постороннему, если не можешь объяснить самому себе. Майя не проявляла интереса к его работе. "Палитра бедна, как и слова. Музыка и танец не столь искусственны." К словам и краскам у нее отвращение - "слова ничего не выражают, а краски не передают"; есть исключения - один его пейзаж, который она считает шедевром и может смотреть на него часами, несколько книг, которые она долго не раскрывает, а потом лопатит по целым дням.
- Как ты можешь читать все время одно и то же? Изо дня в день - одно и тоже?
- Из века в век все делают одно и то же и при этом мнят, будто делают что-то новое и в чем-то оригинальны.
   С трудом уговорил ее несколько раз позировать. "Жена - соратница и помощница... Конечно, замечательно - найти себя в преданности мужу и его делам. Извини, у меня совсем другое". У нее безудержное стремление отстаивать свою независимость, на которую никто не покушается. Возможно, это -реакция на коллективное воспитание, если человек по своей природе индивидуалист. Или годами подавляемая потребность в одиночестве. Или неуверенность в себе, взращенная с пеленок руководящей безапелляционностью.
   Но он-то ничего от нее не требовал. Ни на чем не настаивал. Она располагала большой свободой в браке, гораздо большей, чем принято у большинства супружеских пар. Впрочем, и он тоже. Свобода - непременное условие брака, их брака - так они решили в самом начале и с самого начала сделали все, чтобы как можно глубже запутаться друг в друге; время от времени у кого-то или у обоих возникает естественный вопрос - до какой степени должна простираться свобода, или, если свободу ограничивать степенями, это уже не свобода, а математика, или что-то еще, но не свобода?
   Если бы она не сказала: "Я встретила другого", они бы и сегодня были вместе.
   Когда он снял трубку и услышал ее голос, у него перехватило дыхание, он не сразу ответил. Он не спросил, откуда она звонит. Шел третий час ночи. Если бы она сказала: "Приезжай, я одна", он бы приехал. Она сказала: "Тебе телеграмма" и прочитала.
   Он выехал вечером.
   Взял билет на самолет, но вылет переносили и переносили. По техническим причинам. Из-за метеоусловий. Майя провожала его в аэропорту - у нее был свободный день. Когда в третий раз объявили, что вылет откладывается на завтра, она пошла куда-то звонить. Ее знакомая работала в железнодорожной кассе как раз в эту смену. Они ехали на вокзал под проливным дождем, таким, как сейчас.
   Поезд отходил через полтора часа.
   Они сидели в переполненном зале ожидания на подоконнике. Майя принесла из буфета бутерброды и кофе в пластмассовых стаканчиках. "Тебе надо поесть". Она всегда знала, что ему надо делать. Отпила из стаканчика. "Вполне приличный кофе". Будто они сидели у себя дома на кухне. Принесла целую гору бутербродов, и он был рад, что нужно без конца жевать, глотать, запивать, иначе он наговорил бы ей, чего не следовало. Он поздно понял - есть лишь то время, которое есть сейчас.
   Она сказала, что поедет в аэропорт сдать билет. Завернула ему оставшиеся бутерброды - на дорогу.
   Объявили, что состав подается на первый путь первой платформы. Майя сказала, что дала объявление о размене. Он что-то пробормотал. Она смахнула крошки с подоконника салфетками и бросила их вместе со смятыми стаканчиками в урну. Раньше ей редко приходило в голову убрать после себя остатки еды и вымыть грязную посуду. Он сам ставил в холодильник сыр, масло, убирал хлеб, мыл чашку, блюдце. Вероятно, тот, с кем она сейчас, этого не делает.
   Майя взяла у него билет на самолет и положила в сумочку. Вынула пудреницу, открыла, посмотрела на свои губы, закрыла, положила обратно.
   Они вышли на перрон.
   Посадка еще не началась, они спрятались от дождя под навесом заколоченного киоска.
   Майя укутала горло воротником плаща. Ветер гнал по перрону дождевую пыль.
   Проводник открыл дверь вагона, тут же выстроилась очередь под зонтиками с чемоданами в руках.
- Тебе пора.
   Они подошли к вагону.
- У тебя есть твои картины, - сказала Майя. - Тебе больше ничего не нужно.
   Он хотел сказать: "Мне нужна ты. И нужен наш ребенок. Ты же сама это знаешь. Если даже я нечасто это говорил".
   Она повернулась и пошла.
   Он смотрел ей вслед.
   Она ни разу не обернулась.
   Очередь двигала его к вагону. Кто-то сзади подталкивал чемоданом. "Билетики предъявляйте, граждане", - повторял проводник.
   Артур крикнул: "Майя!", но она уже скрылась в дверях.
   Сзади напирали.
   Он взялся на поручень и поднялся по ступенькам.
   На вокзале его встретила сестра. Торопливо поцеловала и начала говорить. Он никак не мог вслушаться. Похороны в три часа... Место на кладбище... Уйма денег... Машина для чего-то нужна Вадиму, поэтому он не смог...
- Что с тобой? Ты болен? - спросила Зина и положила ему руку на лоб. -Ты весь горишь!
  Она купила в аптечном привокзальном киоске какие-то таблетки и заставила его принять тут же две. В горле было сухо, он никак не мог проглотить, даже запивая водой, пока не разжевал.
  Она о чем-то спрашивала его, и он говорил ей в ответ какие-то слова.
  Он не помнит, как они приехали к Зине домой. "Ложись". Он открыл рот сказать, что не хочет, но у него не было сил говорить. В голове стучали маленькие молоточки.
  Он лег, закрыл глаза. Через минуту открыл - над ним стоял Вадим.
- Ты можешь встать? Через два часа похороны.
- Я спал?
- Ты спал четыре часа.
  Откуда-то появилась Зина, дотронулась до его лба.
- Выпей.
  Он выпил что-то теплое, безвкусное.
- Прими.
  Он проглотил вместе с остатками питья таблетку. Закрыл глаза. Молоточки застучали глуше, будто их обернули войлоком.
- Ты в состоянии ехать? Может, тебе лучше остаться?
   Он встал.
- Я побежала. Отца нельзя оставлять одного. Целый день плачет. Кто б мог подумать. Поедешь с Вадимом в машине. Не вздумай сесть в автобус.
  Он ехал в автобусе. Цветы в гробу покачивались - вправо-влево, вправо-влево.
  Молоточки слабо постукивали и двигались в такт вправо-влево, вправо-влево. Его раздражало это настойчивое качание. Он протянул руку и поправил цветы. Рядом сидела Зина. За ней отец. Зина держала его под руку.
  На следующий день у отца случился инсульт. Они поочередно дежурили возле него. 
 "Стволовая часть мозга, - сказал Вадим. - Три дня - максимум".
 "Скорые" приезжали без лекарств.
  Артур дозвонился в аптечную справку. "Куда ты пойдешь! - воскликнула Зина. - Вадим на машине съездит или я сбегаю". "Я уже в порядке. Вадим врач, он тут нужнее. И ты тоже. Это недалеко, я туда и назад".
  Ему хотелось хоть ненадолго отлучиться из квартиры, пропитанной запахами больницы.   
  Когда он вернулся с ампулами, возле парадного опять стояла "скорая". В коридоре висело на вешалке чье-то светлое пальто. "Невеста Вадима, - шепнула Зина. - Они в маленькой комнате. Поставь кипятить воду".
  Ему показалось, что она просто отослала его, чтобы не мешал.
  Хлопнула дверь комнаты. Вбежала Зина. "Уходят. Пойди, проводи врачей, посади их в лифт, который работает". Он спустился вместе с ними в грузовом лифте, вышел на крыльцо, постоял немного. Когда вернулся, светлого пальто в коридоре не было. Кастрюля с кипятком, наполовину опорожненная, стояла на табуретке в коридоре.
  Ночью отец умер.
  После поминок Артур сказал сестре, что завтра уедет.
- Ты знаешь, что отец оставил дом тебе? По завещанию. Что ты собираешься делать?
  Он не знал. Его удивило, что отец завещал дом ему.
- Это не дом - полуразрушенная хибара, - сказала Зина. - Там уже нельзя жить. Ты, во всяком случае, не сможешь.
  Ему тут же захотелось доказать, что сможет. Да и где ему жить? Не вечно же квартировать у приятеля.
- Еще не решил, как быть, - сказал он вслух. - Как-то неожиданно. Я по-думаю.
Зина хотела что-то сказать, но Вадим ее остановил:
- Ты же знаешь, пока не пройдет полгода, он не может ничего делать. Но подать заявление нужно обязательно раньше, чем пройдет полгода.
  Они опять решали за него. Через полгода, когда завещание вступит в силу, он должен продать дом. Зачем они говорят это сейчас? Почему отец завещал дом ему? Родители, обеспечив жильем старших, может, считали его обделенным? Он себя обделенным не чувствовал. Он так давно не жил вместе с ними, что привык думать о себе сам. Или отец хотел загладить свою вину? Артур и сейчас не может ему простить - отец не должен был так говорить о Майе.
  Артур приехал к Зине на свадьбу - один. Майя заболела, она легко простужалась. 
 "Приличная температура. Грипп, наверное. Поезжай без меня".
  Он подумал - если бы не заболела, все равно нашла бы предлог не поехать: "Я чувствую себя с твоими родными слегка не в себе". Майя была здесь всего два раза; второй раз проездом; возвращаясь с юга, они переночевали у Зины.
  Артуру не спалось.
  Тихо, чтобы не разбудить спавшего рядом Вадима, вышел на балкон и облокотился на перила.
  Ночную темноту изредка прорезали зарницы. Небосклон слабо освещался на мгновение и тут же снова погружался во мрак. Если бы ему не хотелось так сильно курить, он бы остался на балконе. Так было бы лучше. Минуту он колебался - взять сигарету или сдержать данное Майе обещание. "Можно позволить себе пару затяжек за целую неделю, на этот раз уже точно последних".
  Он босиком вышел в коридор - на тумбочке еще с вечера приметил раскрытую пачку. Не зажигая свет, нашарил ее. Из кухни донесся голос отца.
- ...нужно было потратить пятнадцать минут на то, чтобы сразу взять ее и выкинуть из головы.
  Артур замер в недоумении.
- Судя по всему, она такого сорта. Артур вместо пятнадцати минут потратит на нее всю жизнь и развинтится окончательно. Ты посмотри, с каким лицом он...
- Тише, тише... - начала мать.
  Артур открыл дверь...
  Он не хочет вспоминать. Мать упросила его остаться - завтра Зина выходит замуж, нехорошо, если он накануне уедет. Он уехал на следующий день, утренним поездом, и больше не приезжал. Ни Зине, ни Вадиму, ни Майе он ничего не рассказывал. Майя радовалась, что он выполнил обещание - он так и не взял тогда сигарету. Когда вышел из кухни, обнаружил, что держит в кулаке смятую пачку. Он бросил ее на прежнее место... После развода опять начал курить. Полторы пачки, прежде обходился одной.
- Ты слишком много куришь, - заметила Зина, опорожняя пепельницу. Какое это имеет значение, сколько он курит?.. - Скоро начнешь дымить, как отец.
- Ты еще не решил, что делать с домом? - спросил Вадим. - Если б ты видел, в каком он состоянии... Ты давно туда не наведывался.
  Он помнит, как там было при жизни деда. Дорожки расчищены, подметены, стволы деревьев выбелены известью, ухоженный цветник.
- Все рушится. Съезди, посмотри.
  Он поехал через полгода. Отказался, чтобы Вадим его подвез. Он хотел войти в дом один.
  День он выбрал неудачно. С утра хмурилось, небо было сплошь в облаках. Темные в середине, светлые по краям, они постепенно мрачнели, мрак надвигался изнутри и медленно поглощал все облако. Края еще несколько мгновений светились золотисто-серым, но вскоре гасли и они. Ветер разошелся не на шутку.
  Ему надоело ждать. "Поеду в другой раз, почему обязательно сегодня?" Но не уходил.   
  Людей на остановке было мало. Показался автобус.
  Ветер внезапно стих. Неожиданное солнце причудливо осветило сквозь разрывы в облаках унылый пейзаж. Почти как "Вид в Гельдерланде". Он усмехнулся. Майе не нравилась его привычка сравнивать то, что он видел вокруг, с известными полотнами. "Жизнь это жизнь. В творчестве, как и в любви, сравнивать неуместно". Один раз, когда он писал ее портрет, ненароком уподобил ее Симонетте Веспуччи. Она просто взбесилась. "Даже если эта Симонетта первоклассная красавица, не смей меня с ней сравнивать".
  Что на нее нашло? Что он сказал обидного? Иногда ему казалось - чем дольше он с ней живет, тем меньше ее знает. Может, если бы она родила ребенка...
- Ах, не сейчас, Арт, не сейчас.
"Apт" - больше его так никто не додумался называть. Как-то она спросила:
- Почему у тебя такое имя?
- Перед моим рождением мама зачитывалась очередным романом, кого-то из героев так звали.
- Трое детей, работа, дом - и романы? Вот бы не подумала!
- Она всегда что-то читала. Наверное, если очень хочешь что-то делать, найдешь время, даже если его нет. А к имени я привык, оно мне нравится.
- Как ты не понимаешь! Чем короче, тем лучше.
- Насчет имени понял. А как насчет ребенка?
- Чуть позже, Арт.
  Может, все дело в мелочах. Он вставал чуть свет и принимался за работу. Ее нельзя было добудиться по утрам. Его бесили ее недомолвки. Ее возмущали его вопросы. "Кто дал право требовать от другого откровенности? Не лгать, но оставить уголок только для себя; не всякий любит проветривать на людях исподнее". Он учил ее понимать живопись. Она отучала его от вредных привычек.
  Ей это не удалось. И курить он не перестал. Он машинально проверил, не забыл ли сигареты. Он слишком много о ней думает. Давно пора выбросить это из головы. Никакая она не Симонетта Веспуччи. Правда, и он не Боттичелли. И никогда им не станет - полгода назад он это понял. Раньше не понимал. Ему казалось, что весь мир принадлежит ему и ему подвластен. Или это тоже связано с ней?
   Солнце исчезло так же внезапно, как появилось. Золотистые змейки, не похожие на молнии, изрезали серое небо. Напиши он такие, ему бы сказали, что в жизни таких молний не бывает. Правда жизни и правда искусства - какая сильнее?
  Дождь начался не сразу, но как только начался, стало ясно, что это не быстротечный ливень, а нескончаемый осенний дождь. Пока Артур шел от остановки к дому, плутая между заборами, он словно растворился в дожде и сам стал его частью.
  Калитка. Ключ не поворачивался. "Если не будет открываться, - сказала Зина, - прочисть скважину. Она могла засориться, мы давно туда не ходили".
  Артур сломал прутик, поводил им в скважине. Опять вставил ключ. Калитка отворилась.
  Чтобы пройти под вишней, он пригнулся. На дорожке, ведущей к дому, лежали в грязи ветки крыжовника и смородины. Переступая, он добрался до крыльца.
  Стебли винограда оплели стены, крышу.
  Отпер дверь.
  Прихожая - так называли крошечный коридор, кухня, комната. Снял намокшую куртку и сел на единственный в комнате стул. До чего все заброшено! Пожалуй, Зина с Вадимом правы. Продать эту развалюху, уехать. Пожить еще у приятеля, искать размен. Может, Майя уже нашла. Нет, она бы позвонила.
Он подошел к телефону, снял трубку. Послушал гудок. Почему-то его удивило, что телефон работает, хотя он сам не раз звонил сюда.
  Он попытался представить, как родители жили здесь, и не смог.
  Вынул из кармана сигареты, спички.
  Куда ему возвращаться? Как долго он сможет жить у приятеля? Через месяц тот должен вернуться. Он остановился у Зины, но не хочет стеснять ее. Скоро вернется ее муж из командировки, не будет же он столько жить у сестры. Тем более - у брата.
  Он поискал глазами пепельницу. Не видно. Где-то должна быть - отец с трудом выдерживал час без сигареты. Она всегда стояла на столе, массивная, мраморная пепельница, серая, с белыми прожилками. Раньше их было две. Когда он уехал, из всех вещей взял только пепельницу. Она стояла у них с Майей дома на кухонном подоконнике. Уходя, Майя швырнула ею в него. "Не смей, не смей меня задерживать! Если б ты только понимал, если б ты только понимал..."
  Она чуть-чуть промахнулась. В стене на уровне его головы осталась вмятинка.
  Он нашел пепельницу на крышке ножной швейной машинки. В углублении - холмик окурков. Остатки сигарет, выкуренных почти до фильтра и едва прикуренных, многие - со следами губной помады. Зина не курит. Одно время курила Майя. "Если ты не бросишь курить, то и я начну. Для моих бронхов это... сам знаешь". Помада нежно-розовая, ее любимый оттенок. "С моей кожей прилично смотрятся только светлые тона".
  Он дотронулся до окурков. Затвердели. Откуда здесь взяться окуркам с ее помадой?..
  Он еще раз прошелся по дому. В простенке между окнами раньше висела его фотография в детстве - маленький мальчик с льняными волосами крупным планом. Давно нет того мальчика, и фотографии нет - только взгляд цепляется за пустой гвоздь. Стены в трещинах. Потолок тоже. Где-то был погреб.
  В прихожей под ковриком на полу обозначен четырехугольник с кольцом в центре. Он откинул коврик. Взялся за кольцо. Из приоткрытого люка потянуло сыростью.
  Он нагнулся над темным проемом. Лестницы поблизости не видно. Щелкнул выключателем, но свет в коридоре не зажегся.
  Выкрутил лампочку. Перегорела.
  Еще раз заглянул в темноту, закрыл люк, положил коврик на место. Подошел к пепельнице, вытряхнул ее в пустое мусорное ведро, поставил на кухонный стол.   
  Огляделся.
  Но увидел не обветшалую мебель и вытертые коврики. Как часто с ним бывало, проскользнувшая вроде бы мимо картина, погребенная под грудой более поздних зрительных впечатлений, вдруг ожила и, заслонив все остальное, предстала в воображении так ярко, будто он видел сейчас - красно-зеленые листья дикого винограда на серой стене старого дома. Каким-то незыблемым покоем, неземным умиротворением повеяло на него, и, когда он наконец заметил, что его окружает, это ощущение осталось.
  Он будет здесь жить.
  Он опять прошелся по дому, глядя на все другими глазами, что не мешало подмечать мелочи и не мелочи, требовавшие хозяйской руки. Конечно, придется повозиться. Поставить скобы - скрепить пристройку с капитальной стеной, положить на крышу шифер, если она так плоха, как говорил Вадим. Можно сделать жилую комнатку и мастерскую. У него никогда не было своей мастерской.
  Он проверил, течет ли из крана над раковиной в кухне вода. Отдернул занавеску, за которой устроили душ. На потолке расползалось мокрое пятно. Вадим прав.
  Он еще раз попытался представить, как тут жили родители. Теперь это удалось. Вряд ли они были бы довольны, узнав, что он собирается превратить дом в мастерскую. Им его работа виделась блажью, особенно отцу. "Разве это дело для мужчины?" Мужское дело - тяжелый физический труд или большие деньги? Если бы ему удавалось продавать остальные картины так же выгодно, как и "Весеннюю фантазию", наверное, никто не счел бы это блажью.
  Неужели он так злопамятен? Какая ему разница, кто как думает. "Не превращай чужие глупые мысли в свою головную боль", - говорила Майя. Она тоже тяготилась его "хобби" - так она называла и все ждала, когда "это пройдет". Как свинка, которой нужно переболеть, чтобы приобрести иммунитет.
  Где лучше сделать мастерскую?
   Он прошел в комнату. Такая же крохотная, как и кухня. Едва не на полкомнаты шкаф. Как раз для Майиных платьев. У него и на треть шкафа одежды не наберется. Он открыл дверцу. Пиджаки, кофты, пальто, какие-то тряпки... Надо попросить Зину забрать их - себе или отдать кому-то...
  Вернулся на кухню за сигаретами.
  Вышел на крыльцо.
  Дождь кончился.
  Небо расчистилось от туч. Бледная луна, огромная, круглая, низко светилась за черными перекрестами ветвей. Тишина поразила его. Не верилось, что в нескольких километрах отсюда центр города.
  Он бросил окурок в какую-то жестянку и вернулся в дом.
  Надел куртку. Запер дверь на ключ и пошел к калитке. Проходя под вишнями, забыл пригнуть голову, с веток на него обрушились холодные струйки.
  Луна уже поднялась и стала ярко-желтой. Фонари не горели, но луна отчетливо освещала дорогу.
  Он переедет завтра же.



  Они назвали его решение безумным. Оказывается, они уже нашли покупателя. Можно очень выгодно продать эту рухлядь. Есть солидная посредническая фирма, которая продает недвижимость, он бы оформил доверенность с правом продажи, поставил подпись и ушел с деньгами в кармане. Их удивляло, что он не соглашался. Конечно, сумма для него не маленькая. Но рано или поздно она кончится. Вадим объяснял: можно половину кому-то дать, под проценты. Он не ростовщик, он художник. "Слушай, братишка, я ведь тоже как-никак врач. Что поделаешь, время такое".
  Время такое - это оправдывает все.
  "Почему ты не пишешь иконы?"
   Делай то, на что спрос. Эпоха сталеваров в касках и женщин с граблями прошла. Хотя кто-то по-прежнему варит сталь и сгребает сено.
  Он не начинал спор. Начал собирать вещи. Краски, мольберт...
- Артур, ты от нас уедешь? - племянница не называла его дядей. Хоть она не говорит ему, что он делает глупости. Просто жалеет, что он уходит. Ей нет семи, неизвестно, что бы она сказала, будь ей семнадцать.
- Будешь приходить ко мне в гости, ладно? Это же интересно - ходить друг к другу в гости.
  Он обещал взять Машу с собой при первой возможности.
- Ты представляешь, в какую копеечку тебе влетит ремонт? Один шифер сколько стоит!
- Кое-какие стройматериалы у меня есть. Две мои картины собираются купить, - почему-то соврал он. - Делать буду в основном сам. Ты забыла, я кое-что умею. Не так уж там все и разрушено.
  Зина пожала плечами.
- Ты как-нибудь зайди, посмотри вещи. Может, тебе или Вадиму они нужны. Завтра утром я туда пойду, хочу...
- Почему не сегодня?
  Он постарался не замечать ее язвительного тона. 
- Сегодня уже поздно.
  Она вышла, захлопнув дверь. Через минуту вошла и спокойно попросила его подождать несколько дней - пока она найдет время перебрать вещи и помочь ему навести порядок в доме. "Там и так порядок", - сказал Артур, но согласился.
  С утра опять посыпался дождик.
   Артур после завтрака пошел бродить по городу. Он немного жалел, что согласился отложить переезд, но сегодня было тринадцатое число, пятница... Он отложил переезд, говоря себе, что Зина его упросила.
  Он не заметил, как очутился возле Художественного музея. Вывешенный едва не на фронтоне огромный плакат возвещал о трех выставках. Он вошел в пустой вестибюль, купил билеты и бродил по безлюдным залам, изредка останавливаясь. Каждую экспозицию предваряла биография художника, вырезки из газет, фотографии. Две экспозиции открыты на средства самих художников. Третья — картины директора музея (они понравились больше всего). Он пожалел, что куртка осталась в гардеробе. Смотрительницы залов кутались в шали и кофты.
  Спустился в гардероб, оделся вышел на улицу.
  Он был рад, что войдет в пустую квартиру - ему никого не хотелось видеть. Ключ плохо слушался озябших пальцев.
  Дверь открылась изнутри.
- У меня сегодня одна пара, - сказала Зина. - Перекусим на скорую руку. Омлет тебя устроит? Я только пришла и не успела ничего приготовить.
   Потом на кухне она сказала:
- Я хочу с тобой поговорить.
  Он отодвинул пустую тарелку, вынул сигарету.
- Знаешь, я долго думала, говорить тебе или нет.
  Необычное для Зины вступление.
  Она налила воду в чайник, поставила на плиту, но забыла включить.
- Это глупо, конечно, но понимаешь... Раз ты решил там жить, я не могу не сказать.
  Он почувствовал раздражение. Что там еще такое?
  Она села, пододвинула ему пепельницу в виде чертика, побарабанила пальцами по столу.
- Есть предание, или поверье, не знаю, как сказать... Те, кто живут в этом доме, умирают.
- Рано или поздно те, кто живут, умирают... Боюсь, что я не исключение.
- Это совсем другое!
  Она сбивчиво начала рассказывать. Дед купил дом (очень дешево, между прочим, с чего бы?), не прожил в нем и двух лет - умер. Одиннадцать лет в доме никто не жил. Как только родители переехали, в течение года умерли.
   Он бы улыбнулся, если бы речь шла не о смерти.
- Не смейся, - сказала Зина. - Говорят, на том месте когда-то находилось кладбище. Начали строить дорогу, проложили трассу прямо по нему. А потом разбили парк. Сначала хотели строить дома, но пришлось посадить деревья, чтобы укрепить почву. Асфальт все время проваливался, дорогу размывало. А ты хочешь там жить. Дом - совсем рядом. Если напрямик через парк, дом ближе всего к дороге.
  Она еще с полчаса рассказывала ему всякие небылицы, время от времени вставая, чтобы заварить чай, разлить в чашки, поставить на огонь кастрюлю,
насыпать сахар в уже наполненную сахарницу. Она здорово волновалась, когда рассказывала.
  Он слушал, отпивал из чашки и улыбался про себя. А он-то считал ее практичной, здравомыслящей и весьма далекой от мыслей о потустороннем. Надо же вбить себе такое в голову!
- Выходит, во всех домах поблизости все тоже умирают?
- Дом ближе других к дороге и парку. И разве ты не заметил, как мало вокруг жилых домов?
  Она взяла кухонные рукавички, чтобы снять кастрюлю с огня.
- Большинство выселяют, скоро там никого не останется, собираются... Ой, обожглась!
  Она открыла кран и подставила руку под холодную воду.
- Мне просто негде больше жить. - Ему надоел этот разговор.
- Ты же где-то жил раньше.
- Я не в том возрасте, чтобы кочевать по приятелям.
- Продайте квартиру, где вы жили с Майей.
- Однокомнатная, на первом этаже. Не так просто.
- А она, Майя... - Зина помедлила. - Она живет сейчас там?
- Не знаю.
- Лицевой счет на тебя? А если попробовать судиться?
  Увлечение мистикой не погасило присущие ей практицизм и деловитость. Ему не растолковать сестре - он не хочет судиться с Майей и что-то у нее забирать. У него есть хотя бы этот дом; есть брат, есть сестра. Майя росла в детдоме, пока ее не взяла к себе дальняя родственница.
- Если у тебя не будет завтра времени разобрать старые вещи, можно сделать это потом.
  Он встал из-за стола, вышел в коридор, начал одеваться.
- Ты куда?
- Отвезу кое-что домой. - Он умышленно сказал "домой".
  Он подмел дорожку, расчистив ее от опавших листьев, прибил едва державшийся почтовый ящик, собрал мусор в пластиковый пакет и понес на свалку. Отсюда рукой подать до парка, поэтому он выбрал эту дорогу. А может, хотел убедиться в нелепости Зининых фантазий.
  В окружающей тишине не было ничего тягостного или трагического, наоборот, идти по асфальтовой дорожке парка оказалось хотя и дольше, но намного приятнее.
  Он взял правее, чем следовало, вышел не туда, куда нужно. На остановке столпились люди. Он миновал их, сошел с трассы и опять углубился в парк.
  Начался дождь.
  Он остановился, чтобы вытащить из-за подкладки куртки скрытый в ней капюшон. Услышал за собой шелест листьев, словно следом кто-то брел. Обернулся. Все смолкло.
  Дождь усиливался.
  Он накинул на голову капюшон и торопливо зашагал по аллее. Сзади послышался шорох. 
  Он резко остановился и тут же оглянулся.
  Тихо.
  Ветер?
  Или послышалось?
  Ветер гонит опавшие листья, а ему чудятся шаги. Все же Зинины россказни не прошли бесследно. Он сохранил детскую способность к мгновенному отклику на происходящее. Они именовали это "впечатлительностью", а он вовсе не так легко поддавался впечатлениям. Он двинулся дальше. Дождь барабанил одно и то же с назойливой настойчивостью. Артур представил, как делает затяжку, одну-единственную, без глубокого вдыхания. Нет, он бросит курить, уже бросил. Заставит себя сделать то, что не удалось Майе. Он будет жить без нее, по-другому, но ничуть не хуже. Уже живет. Пожалуй, всего-то и нужно было - переехать в другой город, чтобы жить, не вспоминая ее ежедневно.
  Он шел и настороженно ловил каждый шорох.
  Нет, показалось, это отзвуки его собственных шагов.
  Дождь хлестал вовсю.
  Он ускорил шаги, почти побежал; остановился - в шум дождя вплелся печальный звон колокола.
  Церковь.
  Мгновение он колебался, потом, влекомый силой, более могущественной, чем его желание (или нежелание), приблизился и вошел в приоткрытую дверь.
  Внутри было сумрачно, тихо, пахло ладаном и воском.
  Женщина в черном молилась, распростершись на полу. У входа, опираясь на палку, застил старик, которого Артур поначалу не приметил - так он был неподвижен, незаметен, словно слился с полумраком. Рядом стояла урна для пожертвований. Он медленно обошел кругом; постарался рассмотреть, не приближаясь, иконостас; бросил несколько монет в прорезь урны, подошел к двери и выглянул наружу. Ливень будто хотел затопить все вокруг.
  Девушка - он не заметил ее раньше - стояла перед иконой Богоматери. Поглощенность, с какой она на нее смотрела, заставила его подойти поближе и взглянуть на икону. Потом на девушку.
  Он спохватился, что рассматривает ее до неприличия пристально, и отошел.
  Она не обратила на него внимания и продолжала созерцать икону с тем же фанатичным видом. Окажись здесь Майя, не погнушалась бы посмеяться. Если не тут, то после, за церковными стенами. "Ах, да, возвышенные особы, отрешенные от мирской суеты и по-груженные в мировую скорбь. Скорбь развеется, если шепнуть им на ушко, что за углом сезонная распродажа со скидкой". Намекала на его натурщиц? Или ни на что не намекала? Она иногда странно произносила слова - за ними чудился какой-то подтекст, а спустя некоторое время он думал, что никакого подтекста не было. Оставалось зыбкое ощущение неопределенности.
  Девушка подошла к двери. Открыла.
  Незаметно для себя он очутился возле нее и спросил:
- Идет дождь?
  Она утвердительно кивнула:
- Еще какой!
  У нее был нежный голос, певучий оттого, что она растягивала гласные, - полная противоположность Майиному. Его обрадовало, что наконец-то он делает сравнение не в пользу Майи. Что он вообще делает сравнение.
  Девушка сказала что-то о дожде или погоде.
  Он не вникал в смысл слов, а слушал голос. Если бы у нее не был такой ангельски-непорочный вид и если бы в доме не был такой беспорядок, он бы предложил ей пойти к нему переждать дождь. Хоть это и не его стиль, но если...
  Он заметил, что она вопросительно смотрит на него.
- Да вы меня совсем не слушаете.
- Слушаю очень внимательно.
  Он ввернул комплимент, не слишком удачный, но сошло. "Я делаю успехи", - подумал Артур.
  Она спросила его, как он попал в церковь.
  Он едва не ответил, что укрылся здесь от дождя, но вспомнил, как она смотрела на икону, и решил, что ей может быть неприятен его ответ.
- Ходил смотреть дом, в котором буду жить, и зашел по дороге.
- Дом?
  Он начал рассказывать, иногда спрашивая себя, зачем это делает, и продолжал говорить. Только о Майе ничего не сказал.
  Из сказанного ею он запомнил ее имя и то, что она зашла навестить какую-то больную.
- Где живет больная? - почему-то спросил он.
   Она назвала адрес. Недалеко от его дома. Ему было странно думать - его дом".
- Она всегда болела? - Он вспомнил, почему спросил адрес.
  Она не ответила, он не хотел переспрашивать.
  В церковь вошли мужчина и женщина. Без зонтов, в сухой одежде.
- Дождь, наверно, кончился, - сказал он. - Пойдемте.
  Небо оставалось беспросветным. Они медленно шли по парку.
  Им было не по дороге. Он вдруг спросил, когда ее увидит.
- У меня нет телефона. Я сама позвоню. - Она записала его номер. - А теперь идите, дождь сейчас опять польет. Идите, идите.
  Она начала нервничать.
  У Майи тоже случалось - то нужно было немедленно уйти и оставить ее одну, то все бросить и явиться к ней, потому что она не может оставаться одна. Самым глупым было разбираться, отчего она хочет, чтобы он ушел или пришел.
  Зина встретила его холодно. Они почти не разговаривали за ужином, который был бы тягостным, если бы не Маша. Она без устали спрашивала, когда Артур пригласит ее к себе в гости, сколько дней осталось до Нового года, просила нарисовать кошку с котятами, елку с игрушками, рассказывала, что было сегодня и садике, смеялась над тем, как поют по радио, и под конец так расшалилась, что Зина пригрозила вывести ее из-за стола. Несколько раз звонил телефон, Зина бежала, хватала трубку, но тут же возвращалась и говорила: "Сорвалось".
  После ужина Артур нарисовал все, что просила Маша; потом, когда Зина с трудом увела ее спать, допоздна делал по памяти наброски церкви.
  Во сне его не покидала какая-то мысль, или это было уже не во сне, а утром; он лежал с закрытыми глазами и слышал, как льется вода на кухне, хлопает дверца холодильника, наверно, Зина готовит завтрак. Он теперь часто не хотел просыпаться, чтобы не испытать чувство потери, которое стало привычным в последнее время и особенно остро ощущалось в утренние минуты. Он протянул руку к стулу, где обычно оставлял сигареты, и вспомнил, что бросил курить. Он окончательно проснулся, откинул одеяло и встал.




  Он встал, прошелся по комнате. Ему не верилось, что он живет здесь две недели. Впервые у него своя мастерская, почти мастерская, темноватая, правда, но сейчас ему это на руку; для его картины нужно именно такое освещение. У него такое богатство - свободное время, своя крыша над головой и деньги, чтобы прожить какую-то часть этого самого свободного времени, не думая о них.
  Пока он делал наброски с натуры или у себя, все шло отлично. Картину же в целом он не видел. Счастье, что его никто не отвлекает. Телефон звонил редко - Зина, Вадим, Тала.
  Тала всегда звонила сама, просила его не звонить ей на работу - начальница с предрассудками (он подумал - не с предрассудками, а с придурью), болезненно реагирует, если сотрудницам в рабочее время звонят мужчины не только затем, чтобы продлить срок пользования книгами или уточнить часы работы читального зала.
  Как-то он попытался набросать ее портрет.
  Увидев эскиз, она побледнела от гнева. "Не смей этого делать! Никогда!"
  Он еще не видел ее такой. Что ее возмутило?
  "Будь я последним кретином, и то не стал бы разбираться в обрывках их мысли путаной", - сказал когда-то Вадим. Артур привык переводить слова в зрительные образы, тогда к словам приходила утраченная ясность и простота. Он представил темноту и - выхваченный светом, спутанный, как комок водорослей на берегу после шторма, тонкий обрывок мысли...
- Что-что?
  Наверное, он произнес последнюю фразу вслух.
  Он промолчал. Краем глаза увидел, как она свернула портрет трубочкой и положила в сумку.
  Он пожал плечами.
  Она схватила расческу и начала лихорадочно водить ею по волосам.
- Ты спешишь?
- Я опаздываю.
- Ты говорила, что тебе сегодня к двенадцати.
- К двенадцати. Но далеко добираться. Я не на работу сегодня.
- Куда же ты сегодня?
- На похороны. Сотрудница умерла. В больнице. Помнишь, я рассказывала. Она жила тут, рядом. Помнишь?
- Помню.
  Ему стало неприятно, что он помнит. Он бы предпочел забыть.
- Так вот, она умерла. С каждым днем ей становилось хуже, а когда она попала в больницу, уже ничем не могли помочь.
- Инфаркт, наверное, - сказал он, стараясь быть безразличным, снял со стула рубашку, надел.
- В том-то и дело - нет! Внезапная остановка дыхания. Ни с того ни с сего. Темная история. Когда я ее навещала, она такое плела... Страшно вспомнить... Если бы со мной такое происходило...
  Она поежилась.
- Что же у нее происходило?
- Рассказывать - даже смешно. Мы сперва и посмеивались между собой - думали, у нее с головой... Кошмары ей мерещились, духи, потусторонние силы... У нее пропадали вещи...
- Ну, если пропадали вещи, без потусторонних сил точно не обошлось.
- Не смейся. - Она засунула в волосы последнюю заколку и встала. - Ничего ценного ни разу не пропало. Всякая ерунда - старый халат, грошовая расческа...
   Он обнаружил, что надел рубашку, которую надевать не собирался. Снял, надел футболку.
- А потом - какие-то привидения. Она говорила, что у нее в доме хозяйничает злой дух. Ой, который час... Позавтракаем, и я побегу.
  За завтраком он спросил, не попадался ли ей на глаза коричневый блокнот - что-то вроде рабочего еженедельника, толстенькая книжечка в коричневом ледерине.
  Она помешивала ложечкой в чашке. Попробовала.
- Нет, не попадался. Что за блокнот? - Добавила еще сахару. Помешала. Подняла на него глаза. - Что-то случилось? Почему ты не ешь?
- Ничего не случилось. Я ем.
- Ты какой-то не такой, как всегда.
- Просто не выспался. Бросил курить и плохо сплю.
- А-а-а... Правильно сделал, что бросил.
  Она ушла.
  Он запер калитку, вернулся в дом. Плеснул в чашку остывший кофе.
  Коричневый еженедельник был чем-то вроде дневника отца. Артур случайно наткнулся на эти записи. Блокнот лежал в шкафу, под грудой тряпья, словно спрятанный.
  Это сейчас ему пришло на ум - "словно спрятанный". Тогда он так не подумал. Подумал - валяется в шкафу старый блокнот. Случайно его раскрыл. Вадим ждал в машине. Они привезли мольберты, холст, палитры. "Я не буду заходить, давай, брат, туда и назад. Потом высажу тебя у автобусной остановки и - дальше по своим делам".
Артур оставил в комнате вещи; машинально протянул руку прикрыть распахнувшуюся дверку шкафа, из которого вываливались тряпки; дверка не поддавалась - мешала ветошь. Он запихнул ее назад, все равно не закрывалась, сунул тряпки еще глубже, рука на что-то наткнулась. Похоже на книгу. Он вынул и раскрыл наугад. Почерк отца. "Сегодня звонил Вадим. Снова этот тяжелый разговор".
  С улицы донесся сигнал. Вадиму надоело ждать.
  Артур прочел: "К нам занесло "страх божий", как говорит Вера".
  Артуру хотелось читать дальше, но снова послышался гудок, долгий, настойчивый.
  Он захлопнул блокнот и сунул его под груду тряпок. "Не стоит задерживать Вадима, дочитаю позже".
  Позже он не обнаружил блокнот в шкафу.
  К нему приехала Зина - помочь с уборкой. Он уговорил ее не оставлять Машу на соседку, а взять с собой.
  Маша носилась по всему дому. Окружающий кавардак приводил ее в восторг. Она упросила открыть подвал - посмотреть сверху. Зина стояла рядом.
  Ему хотелось почитать дневник, но в шкафу блокнота не нашел. Он вывалил на стол тряпье и долго ворошил; прибежала племянница и начала ему помогать, после чего тряпки оказались разбросанными по всему дому.
  Зина закрыла погреб и начала убирать на кухне.
  Он спросил, не видела ли она коричневый блокнот. Она его не видела. Ни сейчас, ни прежде у отца.
  Артур глотнул холодный кофе.
  Что он делал потом?
  Зина попросила его вынести мусор. Когда он вернулся, спросил у нее, приходил ли кто-нибудь сюда в его отсутствие? Зина широко раскрыла глаза. Нет, конечно. Что он такое говорит? Может, случайно кто-то зашел? Пусть думает, что говорит. С тех пор, как он сообщил, что собирается тут жить, никто здесь не бывает. Зина взяла щетку, встала на табуретку.
  "Не открывай погреб. Маша туда уже бросила что-то из вещей - хотела посмотреть сверху, как будет падать, я не успела помешать, следила только, чтоб она сама не свалилась. Я же говорила, с ней одни хлопоты... Куда ты? Потом достанешь. Лестница во дворе". Почему он сразу об этом не подумал?
  Он вскочил. Блокнот мог угодить в подвал вместе с тряпьем. Он ведь ни разу туда не спускался.
  Принес со двора лестницу, откинул крышку люка, спустил лестницу в темный проем. Свет в подвале не горел.
  Надо будет купить лампочек - он вчера заменил единственной нашедшейся перегоревшую в коридоре.
  Поискал фонарик - кажется, попадался на глаза; не нашел.
  Оставил включенным свет в коридоре, сунул в карман коробок спичек и начал спускаться.
Перекладины издавали протяжный скрип, словно вздыхали. С каждым шагом тьма сгущалась.
  Он ступил на цементный пол. Чиркнул спичкой. Огонек высветил полки, заставленные пустыми банками, бутылками, на полу - картонная коробка из-под масла, пустой деревянный ящик...
  Он медленно водил спичкой из стороны в сторону. Что-то смутно белело на полу.
  Спичка погасла.
  Он торопливо зажег вторую. Женская ночная рубашка. Ничего больше. Зря он сюда полез. Никакого блокнота здесь нет. Маша бросила в погреб первую попавшуюся тряпку, которая оказалась старой ночной рубашкой. Впрочем, не такой уж старой. Огонь обжег пальцы, он выпустил догоревшую спичку.
  Свет, проникавший из открытого люка, выхватывал части отдельных предметов, остальное оставалось в тени. Тень не поглощала цвет, она изменяла его, это был уже другой цвет, иной силы и иного качества. До этого он совсем не так изображал неосвещенные предметы. Неужели он всегда изображал все таким, каким его принято видеть?!
  Он опустился на ящик, прислонившись спиной к полкам.
  Все, что он видит вокруг, искажено усвоенными представлениями. И он переносит эти искажения на свои полотна.
  Он напишет картину - это будет совсем не то, что он делал до сих пор.
  Его стала тяготить работа на пленэре. Возможно, он занимался ею еще и потому, что не имел возможности работать в помещении.
  Он будет писать в затемненной комнате с единственным источником света - из верхней части окна. Напишет по памяти интерьер церкви. Не бездушные вещи - он попытается показать свет в закрытом, темном помещении; свет, который отделяет субъект от среды; он выявит суть и объем предметов, одних и тех же - когда они освещены и когда находятся в тени; изобразит свет, рассекающий мрак. Каждый предмет будет "говорить", будет реальным, почти осязаемым...
  Наконец он увидел свою картину - тяжелый, погруженный в глубокую тень передний план и ярко освещенный задний. Солнечные лучи, падающие через узкие окна с витражами; слепящие блики на мозаичном черно-белом полу...
  Почему-то в его воображении предстала не православная церковь, в которой он укрылся от дождя, а католическая. На земле сейчас такая неразбериха, вряд ли на небе царит строгий порядок.
  В погребе вдруг стемнело.
  Он осторожно поднялся по лестнице. Вылез из люка.
  Темно.
  Наверное, лампочка в прихожей перегорела опять. Она не перегорела, а была выкручена. Он щелкнул выключателем, потрогал пустое место.
  Дверь он не запирал. Он ее редко запирает, только на ночь.
  Ключи от дома есть у Зины, она хотела вернуть их ему, он не согласился: "Оставь себе на всякий случай".
  В дом легко попасть с улицы - достаточно перелезть через забор. Можно перебраться и через другой забор - общий с соседями. Кто-то проник в дом выкрутил лампочку, вернул выключатель в прежнее положение и ушел.
  Соседи? Он познакомился с ними.  Хозяин настойчиво предлагал войти, было неудобно отказаться. Большая семья, все заняты хозяйством: сад, огород, куры, кролики... Удивились, узнав, что он не собирается выращивать картофель.
"Зачем ты это сказал? - спросила Зина. - Лучше бы сказал, что собираешься со временем посадить картошку. Не сейчас же ее сажать".
"Но я же не собираюсь".
"Не обязательно всем об этом докладывать. Зачем ты постоянно ходишь с этюдником?"
"Он мне нужен". Кому какое дело до его этюдника.
"Зачем настраивать людей против себя?" 
"Я не настраиваю".
  Каждый живет как живет.
"Зина, ты видишься с соседями?"
"Я поддерживаю с ними отношения. Они присматривали за домом, когда там никто не жил. Да и вообще - соседи, мало ли что..."
"У них есть ключи от дома?"
  Она помедлила.
"Были. Но потом я у них забрала. Эти ключи теперь у тебя".
"Когда ты виделась с соседями?"
"Давно уже. Я говорила по телефону с женой хозяина". Пока он у них был, разыгрывала утонченную светскую даму, которую коварная жизнь забросила в такую дыру. Говорила о своей незадавшейся - естественно, из-за замужества - карьере певицы. Разговоры ни к месту о былых успехах, подернутых плесенью воспоминаний. Кажется, искренне полагала, что стала бы второй Мадонной, лишь присутствие мужа и его детей помешало этому чудесному перевоплощению.
"Она сказала, что совсем не так представляла себе художников. Кстати, она очень красивая".
"Может быть".
"Красивая и еще молодая. Мог бы сказать что-то по этому поводу. Какой-нибудь комплимент - ей или ему".
"Лучше обоим сразу".
"Это его вторая жена. Здесь нечасто такое встретишь".
"Вторую жену?"
"Такую красивую жену".
"Что-то вроде местной достопримечательности?"
  Зина пожала плечами. "Как хочешь, Артур. По-моему, нужно говорить людям то, что они хотят от тебя услышать".
  Они помолчали.
"Странно, что тебе удаются женские портреты.  Ты в них ничего не смыслишь. Не в портретах, конечно".
  Сосед - живописный бородач, хозяин - ничего не скажешь; каждая грушa, каждая картофелина на счету, за пядь земли родных сыновей в тюрьму отправит, но лазать через забор и воровать чужие лампочки не будет.
  Надо запирать дверь. Сменить замок.
  Может, все дело в том, что он почти не спит и все время думает, как бы сделать затяжку-другую. Все время, когда не делает наброски, об этом думает.
  Он вошел в кухню.
  Неужели это так происходит?
  Нельзя же на ровном месте сойти с ума.
  На ровном месте нельзя. Наверно, из-за того, что он перестал курить, ему и мерещатся сигареты.
  Сигарета была осязаема, материальна, лежала на краю его кофейного блюдца. На блюдце стояла чашка с недопитым кофе. Справа лежала ложечка.  Слева - сигарета со следами губной помады. Он взял ее двумя пальцами, как будто кто-то решил... нет - решила закурить, а потом передумала. Не нашла спички. Не успела - потому что вошел он. Зина не курит, у нее другой нет помады. Что-что, а цвета он хорошо различает.
  Он бросил сигарету в мусорное ведро. В ведре лежала лампочка. Цела электрическая лампочка, 60 ватт, эту или похожую он вкрутил вчера днем.
  Ему сейчас нужно одеться и уйти, тщательно заперев за собой дверь.
  Он стоял у прилавка табачного киоска.
- Берете? - спросили сзади.
- Нет. - Он поспешно отошел.
  Хорошо, что он истратил все деньги, иначе бы купил. Он не вовремя бросил курить. Знай он, что тут такие соседи (соседи, кто же еще), он бы с этим подождал. А теперь уже не хочется идти на попятный.
- Самое глупое, - говорила Майя, - доказывать что-то человеку, которому за тридцать.
- И тебе тоже?
- И мне тоже. В этом возрасте уже не воспринимаешь то, что не вписывается в привычные представления.
  Она не права. Понять, что другие живут и чувствуют иначе, никогда в поздно; у некоторых на то, чтобы это понять, уходит целая жизнь, а иногда ее не хватает. А может, она права. Возможно, когда ему исполнится тридцать, он тоже втиснет всю жизнь в свои устоявшиеся рамки и будет жить, творить в них, а что не уместится - отбросит.
  Ему нет тридцати. Сейчас он доказывает не кому-то, а себе самому (a может, ей?), что может жить без Майи точно так же, как и с ней. "Я должен отучить тебя курить, сам ты этого не сделаешь, и никто кроме меня не сделает".
  Какая самонадеянность. Начала с того, что стала курить сама. Кашляла. "Интересно, если я докурюсь до облитерирующего эндартериита? Ампутация конечностей, тебе придется за мной ухаживать. Если раньше их не ампутируют тебе. Сплошная романтика. О бронхах и легких я уже не говорю - с ними у меня и без того забот хватает". Никогда не пользовалась пепельницей. Наверное, приберегала ее для другой цели. Окурки валялись на блюдцах, тарелках, бросала едва прикуренные сигареты в унитаз. Умудрялась просыпать пепел куда попало. Скорей бы ее образ перестал тревожить и ушел темноту, куда он так старательно его погружал.
  Артур заметил, что сделал круг и возвращается к табачному киоску. Перешел улицу и пошел в противоположную сторону. Ноги сами несли его обратно, он заставил себя остановиться перед витриной универмага, отметил, каким вкусом она оформлена. Как-то они с Майей зашли сюда. "Твою сестру хватит кондрашка, если она заметит, что я сплю без рубашки и пижамы. Она присмотрела в универмаге ночную рубашку и попросила его купить. "Продавщица - жуткая грубиянка. Слова не скажет, чтоб не нахамить. Проверь размер. И чтоб она не всучила тебе голубую или розовую, только белую". Майя осталась ждать на первом этаже. Он подошел со свертком. Она тут же развернула и проверила. "Все правильно".
  Ночная рубашка, которую он обнаружил в погребе, точно такая, как та которую он купил Майе несколько лет назад.
  Он повернул к дому, сдерживаясь, чтобы не побежать. Перешел дорогу на красный свет; наткнулся на женщину с сетками: "Не видишь? Слепой, что ли?" - крикнула она. "Нет, не слепой". Он извинился. Такая же рубашка или похожая?
  Куда он ее подевал? Положил в шкаф. Конечно, в шкаф, он помнит, хорошо помнит. С памятью у него полный порядок. Он ворошил аккуратно уложенные Зиной стопки, вываливал на пол. Простыни, полотенца, пододеяльники, наволочки...
  Он не знает, сколько просидел на полу посреди развороченной груды белья, прежде чем начал собирать его и бросать в шкаф. Может, Зина зашла и забрала. Или проделки соседей? Никогда не поймешь, что у людей на уме. Ну, видел он их два-три раза, посидел с ними, послушал, что-то сказал, ну и что. На лбу не написано, кто они такие. Вдруг муж страдает клептоманией, Или его жена, или невестка. Или кто-то из сыновей, или оба - фетишисты?
  Артур осмотрел замок входной двери.
  Он сегодня купил новый. Взял отвертку и принялся вывинчивать прежний.
  Зазвонил телефон. Зина приглашала в субботу на обед. Он вспомнил - у Маши день рождения.
"Ты придешь? Маша очень ждет. Хочет познакомить с тобой своих подружек".
 Он сказал, что придет, и спросил, не заходила ли она к нему сегодня или  на другой день, когда его не было дома.
  Она удивилась - нет, когда бы она успела - лекции, кафедра, магазины, забрать Машу из садика... Почему он спрашивает?
  Не забирала ли она женскую ночную рубашку, белую, с вышивкой; не давалa ли кому-нибудь ключи - случайно, по ошибке; не теряла ли их? Она, чуть помедлив, сказала: "Нет". Он услышал фальшь в этом "нет". Ему показалось, что и она ее услышала. Торопливо ("Извини, у меня горит") попрощалась и повесила трубку. Он ругал себя за то, что задал все вопросы сразу и теперь не знал, к какому из них отнести ее ложь. А возможно, он нафантазировал и она сказала ему правду? Просто ей не до него - надо смотреть, чтоб не подгорело, смотреть, чтоб Маша не опрокинула на себя сковородку, а на столе лежат рефераты, которые нужно прочитать до завтра; до интонаций ли тут.
  В любом случае - он поставит новый замок, ключ будет только у него, хорошо, что успел загрунтовать холсты. Они высохли, а он (как нелепо!) вместо того, чтобы писать, ковыряется в замке. Опять занимается не своим делом. Завтра с утра он начнет... Нет, завтра он обещал быть у Зины.
  Он пытался поговорить с Зиной наедине - она хлопотала у плиты, разорвала, приносила, уносила. "Потом, Артур, потом".
  В полупустом полутемном автобусе его клонило ко сну от обильной еды. пожалуй, и выпил он больше, чем следовало.
  У моста почти все вышли, кроме него дремал на переднем сиденье старик две женщины болтали вполголоса, но в пустом автобусе до Артура доносилось каждое слово. Пришлось слушать, как кто-то собирался куда-то уезжать. А вот он, Артур, не собирается. Хотя Вадим и сегодня твердил, что нашелся отличный клиент, надо продавать... "Уехала, да лучше б не уезжала, - рассказывала женщина. - Через год приехала сюда в командировку. Зашла к нам, глянула я - страх божий! Старуха!"  Он был рад, что ему выходить.
  Луна спряталась, фонари горели через один.
  Он свернул в переулок, стало совсем темно. Где-то здесь вырыли канаву, она не огорожена. Он подошел вплотную к чьему-то забору. Задел. Залаяла собака, за ней вторая. Охраняет.  Дома, гаражи, землю. Самый надежный охранник - бедность.
  Он почти коснулся лицом чужой калитки. На табличке "Осторожно! Злая собака" кто-то зачеркнул слово "собака" и жирно вывел - "хозяйка".
  Он отошел от забора - канава осталась позади.
  "Чего тебе держаться за эту развалюху? Земли - всего ничего, сотки не будет". Ему не нужна земля. Ему нужно, чтоб было, где жить и работать.
  Дома уже все готово. Он освободил место: отдал швейную машинку жене соседа: ("Зингеровская! Не верю своему счастью, неужели вот так, задаром?"), отодвинул шкаф к окну - свет проникал только через верхние окна отчего комната погрузилась в полумрак - как в церкви, когда он зашел туда впервые.
   Что-то мешало ему сосредоточиться на мыслях о картине. Какая-то фраза, произнесенная недавно. "Глянула - страх божий", - сказала женщина в автобусе. То же самое сказала ему мать, когда он познакомил Майю со своим родителями.
   Мать всегда готовила вкусно, а тут превзошла саму себя. Они ужинали в большой комнате за празднично сервированным столом. Он видел, как силится мать быть любезной. Майя тоже разыгрывала радость встречи, несла чепуху, от которой у него ныли зубы, а потом надолго yмолкала. Мать попросила помочь что-то достать из подвесного шкафчика. Они вышли на кухню. Мать молчала, помешивала что-то в кастрюле. Не выдержала: "Ты мог бы познакомить ее с нами раньше". Он подал ей блюдо. "Aртур, как вы с ней жить будете, это ж страх божий! - как принцесса, только себе думает!" Она отвернулась. Он растерялся. "С чего ты взяла, мама, у нас все хорошо..."
  Чаще всего в Майе окружающие видели надменную гордячку. "Зачем спорить, Арт? Никто не вправе требовать от людей понимания, да и так ли оно необходимо - от всех? Каждый из нас меряет все и всех единственной меркой - собственным "я". Может, это не так уж неверно. Иногда только гордость удерживает от последнего шага, за которым ничего нет, вот и не остается ничего, кроме как держаться за нее, как за соломинку".
"Ты хочешь сказать о годах в детдоме?"
"Я хочу сказать, что страшно хочу есть".
  Отшутилась, как часто бывало. Убежала на кухню, откуда донесся грохот посуды. Она иногда поражала его своим аппетитом. Не только за столом. Как бес в нее вселялся. А временами вела себя, вроде не понимала, что он от нее хочет. Иногда вообще ничего не хотела, словно ей все неинтересно, эдакое высокомерное безразличие, казенно-официальное соглашение. А то - никогда не знаешь заранее - такая захватывающая дух нежность и уступчивость, просто ангел небесный.
  Он вынул ключ и на ощупь нашел скважину.
- Поздненько гуляете.
  Артур поглядел туда, откуда донесся знакомый голос, но никого не увидел
- Добрый вечер, - сказал он наугад в темноту. Лязгнул часов соседней калитки.
- Вот, почту забрал. Журналы пришли - "Наш сад" и "Огородник", - сказал сосед. - В помощь любителям. Не интересуетесь?
  Артур покачал головой, не будучи уверен, что его жест заметят, и пocпешил попрощаться. Если беседа затянется, от помощи садоводу и огородника он не скоро отделается.
  Появилась луна.
  Лунный свет лился с неба, как из огромного перевернутого над землей светильника, свет двигался и двигался навстречу и все-таки стоял неподвижно.
  Вдали мерцали огоньки многоэтажек.
- Живут в клоповниках, одной кучей, и сами этого не замечают. Хорошо что мы не там. 
  Сосед кивком указал на далекие окна.
  Артур глянул на него. Ему уже не так хотелось уйти.
- Сами с женой строили, по бревнышку. Сколько лет уродовались.
  Он чиркнул спичкой.
- Закурите?
- Я не курю.
- Похвально. Пишут, что курение сокращает жизнь. Куда уж короче - перевалило за семьдесят, считай, повезло.
  Артур посмотрел вверх. Небо усеяли крупные звезды. Вместе с луной они казались куском гигантской театральной декорации. Сигарета вспыхивала красным сигналом.
- Только все тут закончили, устроили, живностью обзавелись, она умерла. Ей бы жить в новом доме да радоваться. Вместе со мной. Дети выросли.
  Они помолчали.
- Через год женился. Такое хозяйство - куда ж без жены.
- А если нет хозяйства?
- Как же без него. У всех хозяйство. У тех, - он кивнул на многоэтажные дома, - свое, у нас - свое. Это только кажется, что нет. Ведь и у вас тоже -свое хозяйство.
  Он загасил окурок в бачке с водой.
  Тучи набежали на небо; исчезла луна, звезды, потухло серебристо-голубое сияние, словно опустился бескрайний занавес.
- А славные девочки к вам ходят, - сосед переменил разговор. - Славные -  и та, что сейчас, и которая повыше, светленькая. Артур стиснул перекладину забора.
- В ваши годы так и надо.
  Артур тщетно силился разглядеть лицо напротив в темноте через частокол, ему казалось, что сосед усмехается.
- Ко мне только одна знакомая иногда заходит.
"Что я тут стою и оправдываюсь, как школьник? - подумал Артур. - Надо было давно уйти".
- Ту, что сейчас ходит, мы все видим: туда-сюда перед окнами. А ту, что раньше, когда вы здесь еще не жили все время, только я и заметил; был сильный дождь с градом, я боялся, чтоб груши не побило - посмотрел в окно - вы с ней как раз в калитку входили. Светлая, волосы узлом, как у моей покойной жены, так сейчас не носят.
  "Как она выглядела?" Артуру казалось, что он уже спросил, и ждал ответ, но ответа все не было, он повторил; молчание; он осознал, что говорит пpo себя.
- Как она выглядела?
- Уже забыл? Быстренько вы... Я ж говорю, высокая, вся из себя...
  Майя!
  Зачем она приезжала сюда с... кем?
  До него дошло, что сосед с ним прощается. Он что-то ответил.
  Зачем Майя приезжала к его родителям? Кто этот мужчина?
  Артур не приезжал сюда с ней, никогда. Майя провожала его, когда он собирался лететь на похороны. Он не удивился ее участию, она всегда была отзывчива, даже к посторонним. "Когда самой несладко, лучше понимаешь чужую боль". Он с ней не согласился: страдания чаще ожесточают, чем облагораживают: легче быть добрым на гребне благополучия.
  Он не сумел ей тогда объяснить - она наделена несчастливой способностью проникаться страданиями других, как своими собственными, зачастую даже вопреки своей воле и своим чувствам. "Послушай, Майя, они выплеснули это на тебя, как цвелую воду, и, забыв, пошли дальше; жизнь остановится, если все время болеть чьими-то бедами".
  Он ей многое не сумел объяснить, гораздо более важное. Майя подала ему мысль ехать поездом. Билет на самолет обещала сдать.
"К нам занесло страх божий" - не о ней ли?
  В прихожей он наткнулся на холсты. Набрал телефонный номер.
  Вадим ответил не сразу. Голос был сонный.
- Брат? В чем дело?
- Зачем Майя приезжала к родителям без меня, когда они уже жили здесь?
- Майя? Приезжала к родителям? Мне, по крайней мере, об этом ничего не известно. А что, нельзя было с этим до утра подождать?
- Нельзя. О чем вы говорили с отцом? Я имею в виду разговор, который вам обоим был неприятен?
- С ним редко случались приятные разговоры. Может, они удавалось только матери и Зине. Какой разговор ты имеешь в виду?
- Перед его смертью, - сказал Артур наобум.
- Что ты мелешь, брат? Откуда я помню? Давай с утра, на свежую голову, я сплю.
- Вспомни. У вас с отцом был тяжелый разговор. Он так и записал в дневнике.
- В дневнике? Дневник у тебя?
- Нет. Он бесследно исчез.
- Бесследно исчез? Ты сам-то не дремлешь?
- Я его потерял. Так о чем вы говорили?
- Слушай, спроси что-нибудь полегче. Откуда я могу помнить? У отца был такой характер, ты же знаешь... Неприятные разговоры были не редкость, всех не упомнишь. Ладно, я хочу спать. Все. До встречи.
  Он повесил трубку.
  Артур набрал другой номер.
  Зина сняла трубку, точно ждала, что он позвонит.
- Не разбудил?
- Это ты... - В ее голосе ему послышалось разочарование - Нет, я не сплю.
- Машу не разбудил?
- Когда она заснет, хоть из пушки стреляй. Как ты добрался? Там у вас канаву вырыли...
- Откуда ты знаешь? Когда ты в последний раз заходила, канавы еще не было.
- По радио передавали. Вадим настроил мне приемник на какую-то передачу, наверно, для шоферов, все время рассказывают о дорогах, машинах, канавах...
- Зина, приезжала Майя к родителям без меня?
- Что ты, Артур! Она и с тобой не слишком стремилась к нам в гости. Невесть что из себя строила.
- Ничего она не строила, просто... Послушай, был у отца с Вадимом разговор, неприятный для обоих? Она долго молчала.
- Я не знаю, может быть, мы думаем о разном, - неуверенно сказала она, когда он почти отчаялся услышать ответ. - Один разговор мне запомнился.
Я стала невольной свидетельницей. Возможно, это не то, о чем ты думаешь...
- О чем они говорили?
- Отцу пришло странное письмо. Кто-то бросил в почтовый ящик кусок черной ткани в конверте. Наверно, мальчишки пошутили. В доме через дорогу такие сорванцы. Но отец не думал, что это детские проказы. Алло? Ты слышишь меня? Он очень встревожился и хотел узнать, что думаем мы. Сначала говорил со мной, потом с Вадимом. Вадим отшучивался, убеждал не принимать всерьез, отец обижался, сердился, твердил, что это неспроста...
  Артур повесил трубку.
  Он автоматически перебирал в кармане связку ключей. Вот ключ от почтового ящика. Он только раз заглянул в него Он ни от кого не ждал писем.
  Ящики, как у большинства местных жителей, - с внешней стороны калитки.
  Артур открыл ящик. Вынул конверт. Разорвал. В конверте лежала нарукавная повязка, вроде тех, какие носят патрульные и дежурные в школе. Только не красная, а черная - траурная нарукавная повязка.
  Вытряхнул конверт - ни письма, ни записки. Опять опустил руку в ящик и нашарил плотный листок бумаги. Сложенная пополам телеграмма. Облако закрыло луну. Когда она выглянула вновь, он смог прочесть: "Приезжаю вторник девятого Встречай обязательно Поезд четвертый вагон третий Майя".
  Он вбежал в дом, зажег свет, перечитал телеграмму, проверил почтовый штемпель.
  Отправлена вчера, точнее, уже позавчера Значит, Майя приехала утром - поезд прибывает в полдесятого, нередко опаздывает, он часто ездил этим поездом. Зачем она приехала? Она ждала его на вокзале, потом... Если Майя узнала этот адрес, должна была поехать сюда Он ушел в одиннадцать, чтобы купить подарок племяннице, вернулся поздно. Адрес сестры Майя знала. Она бы не поехала к Зине. Больше у нее здесь нет знакомых. Или есть? Он впервые подумал, как мало знал о Майе. За те годы, что они прожили вместе, она не стала ближе. Хотя часто была рядом. Ему вдруг почудилось, что она и сейчас где-то близко. "Майя!" Он распахнул двери в кухню, комнату, отдернул занавеску душевой, зажег везде свет, выбежал во двор, в несколько шагов очутился у калитки, толкнул ее .
  Вернулся в дом. Снял трубку, набрал "восьмерку", код. Вспомнил о телеграмме. Она уехала, значит, в их прежней квартире Майи нет. Где она сейчас?
  Он охватил голову руками, чтобы унять боль в висках. Телеграмма отправлена позавчера в 15.40. Принята позавчера в 18. 05. Что он делал позавчера в это время?
  Выходил за покупками, пришел около девяти, был дома. Искал Майину ночную рубашку. Или на нее похожую. Если даже его не было дома, когда принесли телеграмму, почтальон не имел права просто опустить ее в ящик, как газету. Должен был отдать ему в руки. Хотя бы прочитать по телефону. Он еще побеседует с ними на почте.
  Где искать Майю?
  Голова раскалывалась.
  Он нашел на кухне в коробке с лекарствами анальгин и разжевал две таблетки, запив их остатками пива. На глаза попался конверт с повязкой. При электрическом освещении она была не черной, а темно-серой. Конверт с маркой, без рисунка, без адреса. Любой мог запросто бросить в почтовый ящик.
  Он взял карандаш. Разделил лист бумаги вертикальной чертой пополам. Написал в одной колонке "Майя. Телеграмма. Рубашка", в другой: "Дневник". Подумал, дописал в обе колонки: "Сигарета. Окурки" и поставил вопросительные знаки.
  Перевернул лист и начал рисовать.
  Закончил один набросок, взялся за другой. Третий, четвертый... Он любил набросок, волнующий недосказанностью, - в будущем живая картина или отброшенный мертвый лист?   
  Он смотрел на старые эскизы, сравнивал, откладывал, начинал снова. Если бы остановился, сошел бы с ума. Спасение - в этой картине. Он не уедет отсюда, пока ее не напишет. Как только напишет (почему-то он был уверен), все прояснится - и с приездом Майи, и с телеграммой.




- Я боюсь, Артур.
  Тала уткнулась лицом в изгиб локтя.
  Ей пришлось долго звонить, прежде чем он отпер ей дверь. "Ты забыл, что я должна прийти?"
  Он сознался, что забыл.
  Кто-то с опозданием узнал о смерти родителей и странно выразил соболезнование - прислал траурную повязку. Вчера вечером он ее получил. Это немножко вывело его из равновесия. Чтоб отвлечься, он всю ночь делал на-броски и заснул под утро.
- Неужели не было ни письма, ни записки? - она посмотрела на него. -Ничего больше?
- Ничего, - сказал он. Телеграмма от Майи лежала в кармане куртки. Ей незачем знать о приезде Майи. Никакого отношения к конверту с повязкой это не имеет.
- Что за повязка? Можно посмотреть?
- Возьми в коридоре на тумбочке. Ничего особенного. Не на что смотреть.
- Я все же гляну. Она вышла.
- Здесь ничего нет! Ты меня разыграл?
  Он вышел и коридор.
  Ни повязки, ни конверта. Он заглянул под тумбочку, пошел в комнату, посмотрел там, на кухне, в мусорном ведре, еще раз на тумбочке, в карманах куртки, среди набросков, опять в прихожей.
  Открыл дверь и выглянул во двор.
- Мог бы просто сказать, что забыл, что я приду. Я бы не обиделась, -обиженно сказала Тала. - Зачем сочинять всякую нелепицу?
- Я не сочинял.
  Он старался говорить как можно спокойнее и увереннее и заштриховывал карандашом листок бумаги, сначала справа налево, потом слева направо, лишь бы не смотреть на нее - ему казалось, что ей должно быть смешно.
  Она сказала:
- Тебя хотят убить, - и закрыла лицо руками. Он бросил карандаш.
- Ерунда! Зачем кому-то моя смерть?
  Она взяла косметичку, вышла из комнаты.
  Он услышал, как льется вода.
  Когда вернулась, если бы не покрасневшие глаза, нельзя было бы заметить, что она плакала.
- У той женщины, которая умерла... помнишь, я говорила? тоже происходило похожее... незадолго до смерти. Возможно, это галлюцинации. Нет, не галлюцинации; конверт опустили в почтовый ящик.
- Ты же помнишь, я работаю в библиотеке...
Он совершенно об этом забыл. Да, она говорила, работает в библиотеке и подрабатывает санитаркой в больнице.
- Я смотрела материалы о нашем городе, старые... На этом месте когда-то было кладбище. В отделе рукописей есть свидетельства людей, которые долго пробыли здесь...
Он старался слушать ее вполуха. Какое ему дело до чьих-то галлюцинаций столетней давности?! Ему не привиделось. Конверт из белой бумаги, без рисунка, голубая марка с изображением рыбака...
- ... а за чертой кладбища похоронены самоубийцы. Как раз на этом месте. Понимаешь?
Самоубийцы ни при чем. У него отличная память, особенно зрительная. Хотя он бывает рассеянным. Вчера поставил в холодильник пепельницу. На днях по всему дому искал кофейник, пока не обнаружил его в шкафу.
- ... какие-то вредные испарения. Ухудшается память, появляются галлюцинации...
  Вот заладила!
- Не зря же самоубийц не хоронили по христианскому обряду.
- Какое отношение имеют давние самоубийцы к пропавшему сегодня конверту?
- Самоубийство - один из самых тяжких грехов; если допустить, что их души не нашли успокоения до сих пор...
  Что она несет? Разве не она сама сказала, что его хотят убить? Ерунда, зачем кому-то его убивать.
- Ты сама веришь в то, что говоришь?
- А ты? Тебе не могло померещиться? Он встал.
- Ты что - не веришь, что я это видел своими глазами?
- Нет, верю. Но... - она опустила взгляд.
- Нет, ты веришь? Скажи, веришь?!
- Ты сумасшедший, пусти!
  Он заметил, что трясет ее за плечи и ее волосы мечутся вправо-влево, вправо-влево, закрывают то правую половину лица, то левую, правую-левую...
- Тебе нужно отдохнуть.
- Я не устал.
- Ты слишком много времени проводишь наедине с мольбертом.
  Она не продолжала, но он услышал: "Не все же могут позволить себе просиживать над холстом в свое удовольствие". Он мог бы рассказать, как полгода назад с утра до вечера без выходных и праздников клеил обои. Никого не интересует, как было вчера. Каждый видит то, что есть сейчас. А может, она и не думала ничего такого.
- Мне пора уходить. Если тебе интересно мое мнение, лучше тебе отсюда куда-нибудь переехать.
- Из-за этого письма? Даже не письма, а конверта?
- Не только. Может, кто-то  подшутил над тобой - ты здесь, скорей всего, никому не понятен со своими картинами. Даже если это шутка, у меня плохое предчувствие. Словно тут нехорошо кончится. Если тебе есть куда уйти, уходи. Уезжай.
  Он сделал вялый жест рукой, который должен был обозначать несогласие.
  Она встала.
- Мне пора.
- Подожди, не уходи еще.
- Хорошо. Десять минут тебе хватит?
  Его покоробил такой цинизм. И хотя он старался, чтобы десяти минут ему не хватило, этого оказалось много. Он поймал себя на том, что несколько раз хотел обернуться назад - то ли убедиться, что кроме них в комнате никого нет, то ли проверить, что его наметки на холсте верны.
- Ты подумаешь над тем, что я сказала?
  Он забыл, что она сказала, он обещал подумать. Он думал, что день сегодня яркий, солнечный; как только она уйдет, он сразу раздвинет шторы... Он заметил, что она рассматривает полотно.
- Тебя не смущает, что ты пишешь церковь на том самом месте, где похоронены люди, отвергнутые ею?
  Почему его должно что-то смущать? Самоубийство - тягчайший грех по мнению церкви; что ему до того? По мнению верующих - каких верующих? Тех, что толкуют о Боге и Христе и скандалят из-за десяти долларов и судятся из-за десяти метров с ближними, которых надо любить, как самих себя?
- Ну что ты, не все ж такие, - сказала Тала. - Надо же во что-то верить, а то - ни в бога, ни в черта... А эти несчастные...
  Почему нужно все время говорить об этих несчастных, почему они не дают ей покоя?
Это не они не дают покоя, они сами его не имеют.
  Если так, то он успокоит их души, изобразив на переднем плане гроб. Откуда он возьмется? Почем ему знать. Возможно, предстоит отпевание. Что? Да, гроб пустой. Не бывает отпевания без покойника? Ну и что, что не бывает. Он пишет не религиозную сцену. И вообще — это не отпевание, а интерьер церкви. Он все это видит, как наяву. Да, она хорошо подсказала. Пусть будет аллегория... Чего? Смерти, жизни, да чего угодно. Да, memento mori и все такое... Ладно, ему надоело говорить о покойниках. Впрочем, он еще не решил - может, он положит кого-нибудь в гроб. Может быть.
- Принеси то, что ты читала о самоубийцах. Я тоже прочту.
- Из отдела рукописей нельзя ничего выносить. Даже сотрудникам.
- Я приду и прочту.
  Она могла что-то перепутать. Возможно, речь идет о другом месте или о другом городе. Нет, покойники тут ни при чем. Это проделки живых.
- Ты записан в библиотеку? В отдел рукописей не так просто попасть.
- Ничего, запишусь.
  Пока они говорили, она успела одеться и причесаться.
- Ты не позавтракаешь?
- Нет, я опаздываю. Не вставай, я захлопну за собой дверь.
  Он посмотрел на холст.
  Нехорошо, солнце высоко, а он даже не начал работать. Жаль тратить время на завтрак, неизвестно, какая погода будет через несколько часов.
  Он работал, пока не ушло солнце, и только тогда почувствовал, как проголодался. Сейчас он перекусит, а потом выйдет на улицу. Тала права; нельзя сидеть взаперти по целым дням. Нужно купить хлеба, еще чего-нибудь, все припасы кончились. Он представил, как пройдет прямиком через парк, выйдет к шоссе, к перекрестку; через дорогу табачный киоск; он не будет ничего покупать, просто постоит, посмотрит, лишь бы киоск не был закрыт.
  Он вышел в коридор. На полке, у окна, лежали клипсы. Он сдавил их пальцами, точно боялся, что они тут же исчезнут. Может, это и не ее. Похожи, как две капли воды. Белый круг в черном ободке, обсыпанном белыми выпуклыми точками. "Как раз к моему любимому платью. Продавщица сняла с витрины". Если даже сняла с витрины, не значит, что в мире существует только одна пара таких клипс. Он перевернул кругляшок тыльной стороной. Один. Второй. Так и есть - на одной защелке недостает резиновой прокладки. Оторвалась. Майя жаловалась: "Металл давит мочку, будто ухо отрывается". Она стала надевать их реже. Он поднес их к лицу. Слабый, почти выветрившийся, но все же ощутимый запах. Ее духи. Он не мог ошибиться. Духи ее. Дух`и или д`ухи? Д`ухи, покровительствующие самоубийцам, похороненным не по-христиански давным-давно за чертой кладбища, на этом самом месте...
  Майя приезжала сюда с каким-то мужчиной. Потом опять приехала, сообщив ему телеграммой о приезде; он ее не встретил. Если ей известен адрес, она должна была приехать сюда; она ждала его, долго; темнеет, вечер; его нет, она ждет; ночь...
Он перевернул клипсы. На какой защелке оторвалась резинка? На левой, на правой? Или в клипсах это не имеет значения? Отогнул защелку, приложил кругляшок к уху. Защелкнул. Снял. Приложил к другому. Надел. Взял второй.
  В дверь звонили. Наверное, уже долго - слишком требователен, настойчив был звонок.
- Почему ты не открываешь дверь и не поднимаешь трубку? - спросила Зина с порога. - Звоню, звоню все утро, весь день. Никто не отзывается.
  До него едва доносились ее слова, будто они были отделены друг от друга толщей воды.
- Почему не отзывается?
- Вот я и спрашиваю - почему ты не берешь трубку? Телефон работает?
  Она прошла мимо него в комнату.
- Все ясно. Шнур выдернут.
  Ничего не ясно. Он изредка отключал телефон, когда работал. Но это - там, когда он был с Майей и какие-то ее знакомые названивали каждые пять минут, осведомляясь, не вернулась ли она с репетиций; тут он ни разу не отключал телефон.
  Он сидел на полу и рассматривал выдернутый шнур. Вчера он звонил в магазин Худфонда узнать, есть ли краплак и охра. Ему ответили - да, приезжайте. Телефон работал. Или он звонил не вчера, а сегодня?
  Он вставил штепсель в розетку, выпрямился. В зеркале увидел свое отражение - воспаленные глаза, небритое серое лицо, уши, оттопыренные клипсами. Он совсем забыл о них. Сорвал, покосившись на Зину. Она сделала вид, что не заметила. Или вправду не заметила.
- Ты всегда, когда работаешь, отключаешь телефон?
- Я его вообще не отключаю.
- Кто же выдернул шнур?
  Он промолчал.
- Еда у тебя есть?
- Есть. Хочешь, поставлю чайник?
- Поставь лучше пирог в холодильник. Вчера забыла тебе дать с собой.
  Он выдвинул верхний ящик стола, чтобы положить туда клипсы. В ящике, лежали конверты. Он вынул один - белый, голубая марка с изображением рыбака. Под ним - точно такой. И еще, и еще.
- Откуда в столе эти конверты?
- Здесь их хранил отец.
- Я их прежде не видел.
- Они всегда тут лежали. Хочешь написать кому-то письмо?
  Артур приподнял очередной концерт, последний. Под ним лежала сломанная почти ровно пополам шпилька. "Под черепаху. Как настоящая. Очень приличная подделка, - говорила Майя. - Не отличишь от настоящей". Артур вертел в руках половинки, приложил их одну к другой, чтобы они образовали целое. Кто-то до него уже пытался их соединить - концы были испачканы засохшим клеем.
  Зина ушла.
  Он долго сидел, уставившись в одну точку. Наверно, он сильно устал. Ему ничего не хочется. Даже курить. Даже встречаться с Майей, если она действительно приехала. Если б захотела с ним увидеться, позвонила бы и пришла. Или она не смогла позвонить и прийти?
  Он спросил у сестры, не забыла ли она в доме клипсы, шпильки? Она не носит ни шпильки, ни клипсы, только серьги. Как проколола уши, так их и носит, одни и те же. "Давно не видел на тебе серьги". Она смутилась. Пробормотала что-то насчет боли в мочках, "давят, будто ухо отрывается". Может, всем, кто их носит, серьги и клипсы обрывают уши? Голова раскалывалась, точно в нее погрузили лом и поворачивали в разные стороны.
  Артур не помнил, как лег спать. Все желания пропали, растворились в одном - скорей написать картину.
  Утром солнце светило, как летом, ветер раскачивал за окном полуголые ветки, с буйной радостью срывая последние листья.
   Артур торопился. Нужно закончить, пока он не потерял способность ощущать.
  Тала позвонила - освободится вечером.
  Он обрадовался, что не утром. Если солнце продержится еще несколько дней, он завершит. И тогда закончатся все странности. Спокойная ясность картины, грустная, но не обреченная, прольет свет не только на рисованные плиты, а и на жилище, где ее создали.
  Возможно, он просто устал, ему никогда не приходилось работать так быстро.
  Он отложил кисть. На сегодня все. Работы осталось на три-четыре часа.
  Посмотрел на ходики. Скоро она придет.
  Тала выглядела хуже, чем обычно - выдался тяжелый день, а завтра предстоит еще тяжелее. Он не стал расспрашивать.
  Наверно, она в самом деле переутомилась, потому что с порога затянула волынку насчет его отъезда. Чтобы прервать поток излияний ("Я боюсь за тебя"), он сказал, что уедет. Закончит картину и уедет.
  Уезжать он, конечно, не собирался. Она начала рыдать. Он - утешать. Дурацкая ситуация - любезничать в дверях.
- Давай присядем, - сказал он.
- Зачем?
- Сидя удобнее, тебе - плакать, мне - утешать.
  Она оторопело посмотрела на него и села на краешек стула.
- Не сюда. На диван.
  Она осталась на месте. Сегодня ее определенно тянуло к философским беседам.
- Наверно, скоро я не смогу сюда приходить.
- Тогда я к тебе буду приходить, - пошутил он.
  К чему сейчас серьезные тяжелые разговоры - так все хорошо складывалось с утра.
- Скоро заявлюсь к тебе на работу.
- Нет-нет, начальница...
- Я приду как обычный читатель. Как читатель, влюбленный в рукописи начала века. Или начальница позволяет входить в отдел рукописей только женщинам? Приготовь мне все об этом кладбище, хорошо?
- А ты записался?
-Да.
  Неужели она не понимает, что ему сейчас не до библиотек? Он сейчас не может думать ни о чем, кроме картины.
- Почему такая спешка?
- Вероятно, я уеду совсем скоро, - неожиданно сказал он.
  Разговор получался идиотский, не надо было его начинать, а закончить тоже не получалось - она все время задавала вопросы.
- Уже и билет есть?
- Билет? Билет не проблема. В крайнем случае, можно и без билета - договорюсь с проводницей. Ты советовала мне уехать, и я тебя послушал. Все, как ты хочешь.
- Все, как я хочу.
  Она попросила пить. Уронила чашку. Он убрал осколки, принес другую. Она разбила и ее.
- Что с тобой?
  Она вздрагивала, прислушивалась к каждому шороху, поминутно смотрела в окно.
- Что такое?
- Это глупо, но мне показалось, что за мной по пятам кто-то шел. Я шла через парк и все время слышала позади шаги. И когда подходила к дому, за мной кто-то шел.
- Тебе показалось. Если хочешь, я посмотрю во дворе.
  Он прошел через коридор, открыл запертую на замок дверь...
  Из комнаты донесся крик; он бросился назад.
- Что случилось?
- Паук... - прошептала она и указала пальцем на потолок.
  Он захохотал. Открыл окно и смахнул паука.
- Что ты наделал! Пауков нельзя убивать. Это дурная примета.
- Нужно их разводить?
- Это дурная примета. А дверь ты запер? - спросила она, понизив голос.
- Нет.
  Он запер дверь и вернулся.
- Успокойся. Нигде никого нет. Мы вдвоем. И за тобой никто не следил. Это отзвуки твоих же шагов. Так бывает. Мне тоже как-то послышалось, когда я шел через парк. И не говори, что там похоронены самоубийцы, которые разгуливают по парку и охотятся за живыми, чтобы...
- Замолчи! Ты так ужасно все описал. Я и не думала ничего такого...
- Ты носишь клипсы? - сказал он, чтобы отвлечь ее. - Ты не забыла их у меня?
- Ношу иногда.
- Какие?
- Разные.
- Черные с белым?
- И такие есть. Но, по-моему, я ничего у тебя не оставляла.
- Вот, - он открыл ящик письменного стола. В ящике клипс не было.
- Что "вот"?
  Он полностью вытащил ящик и поставил его на стол.
  Да, она права. Он устал, выдохся. Ему мерещатся предметы, которых нет. Ему привиделась черная повязка, потому что он выпил лишнего, услышал от Зины о случае с отцом, и его распаленная алкоголем фантазия нарисовала похожее письмо в воображении так же, как он рисует на бумаге. Он слишком много думает о Майе. Он и сейчас о ней думает. Слышит запах ее духов, совсем близко, или у него все перепуталось в утомленном бессонницей мозгу -краски, звуки, запахи... Нет, краски верны; он кинул взгляд на холст, натянутый на подрамник, - получилось мрачнее, чем он хотел.
- Ты хотел показать мне клипсы, - сказала Тала.
  Он не должен был обманывать ни ее, ни себя. Все, связанное с Майей, видится ярче, чем наяву, а то, что наяву, потеряло краски, звуки и тянется, как скучное немое кино. Реальная жизнь мстит ему за то, что он ее не воспринимает. Он и Талу заразил своей подозрительностью. Сейчас она смотрит в окно и вздрагивает от каждого шороха.
Она подошла к неоконченной картине, воскликнула:
- Какая угрюмая! Будто вот-вот появится покойник.
  Он сам не ожидал такой беспросветной обреченности. Не знаешь заранее наверняка, что получится. Если на нее так подействовало, значит, ему удалось...
  Удалось не совсем. Ему хотелось, чтобы картина была светлее, радостнее.
  Она подошла к окну.
- У тебя очень душно.
  Послышался шум подъезжающего автомобиля - вдоль улочки многие поставили за заборами гаражи.
  Ничего не скажешь - он почти сумел передать игру света в закрытом помещении. Солнечные лучи падают сверху, через узкое окно с витражами. Все построено на контрастах: тяжелый, погруженный в глубокую тень передний план и освещенный задний; блики на белых колоннах, черный гроб...
- Мне плохо...
  Она сползла на пол. Безвольно соскользнула вниз, голова запрокинулась.
  Он еле успел подхватить ее. Руки у него стали ватными - он с трудом уложил ее на диван. Осторожно приподнял пальцами веки и увидел неестественно закатившиеся глаза с расширившимися до предела зрачками.
  В дверь позвонили.
  Он тряс ее за безжизненные плечи, пытался поднять.
  В дверь постучали.
  Он открыл. Ворвался Вадим. Артур даже не удивился. Он вспомнил, что Вадим врач.
- Туда, - указал он на комнату.
  Вадим наклонился над ней, взял ее за руку, сказал:
- Принеси воды.
  Артур не мог найти ни стакана, ни чашки, потом сообразил, что не там ищет; наполнил стакан водой из-под крана, вылил, налил кипяченой из чайника, вошел в комнату. Вадим сидел на полу, прислонившись спиной к батарее.
- Почему ты ничего не делаешь? Помоги ей.
- Принеси инструменты, они в машине.
  Он едва узнал голос Вадима.
- Что с нем?
- Ничего хорошего.
  Артур бегом пустился к машине; если машина заперта, он не сможет достать инструменты.
  Подергал ручку, другую...
- Там заперто. Что с ней?
- Умерла.
  Вадим говорил сухо и буднично.
- Инфаркт. В таком возрасте - обычно летальный исход. Кто она? Кем ты ей приходишься? Она жаловалась на боль в области грудной клетки?
  Как он может спокойно здесь сидеть, рассуждать о летальном исходе, расспрашивать, на что она жаловалась.
- Надо что-то сделать, Вадим. Вызвать "скорую", отвезти в больницу.
- Уже ничего нельзя сделать. Пойдем, ты уже ничем не сможешь ей помочь. Выйдем.
  Нет, он не уйдет, не взглянув на нее.
  Она лежала навзничь, спутанные волосы свесились вниз, глаза закрыты.
  Вадим поднес к ее губам раскрытую пудреницу.
- Взгляни на зеркало, видишь? Что он должен видеть?
- Не затуманилось. Пойдем, пойдем отсюда.
  Почему он позволил себя увести? Сначала на кухню.
  Он пьет что-то из наполненной Вадимом чашки и повторяет: "Этого не может быть, Вадим, так не умирают. Я к этому не готов, Вадим".
- К этому редко кто бывает готов.
  Питье безвкусное.
  Вадим постоянно о чем-то спрашивает.
  Какое имеет значение, давно ли он ее знал? Недавно, ну и что? Теперь ему кажется, что давно. Он всегда был уверен - рано или поздно они расстанутся, и это расставание будет безболезненным для него. Он не мог представить, что они так расстанутся.
  Почему Вадим все время говорит?
  Он опять что-то пьет. Теперь оно обжигающее.
  Он виноват, что она умерла.
  Разве она не говорила ему: "Будто вот-вот появится мертвый". Она посмотрела на его картину и почувствовала приближение смерти. Он не верил. Он написал картину, которая погубила ее. "Как живая", - сказала она о ней. Картина живая, а она - мертвая. Надо было уехать отсюда, уехать.
  Он хотел рассеять мрак предрассудков и суеверий, мрак отомстил ему за это. Почему так страшно? Почему погибла она, а не он? Она предостерегала его, ему нужно было бежать отсюда, оставить все, как есть, как было до него; он чужой здесь, земля, дом, даже мастерская - не для него. Какие-то тайные высшие силы наказали его за вторжение.
- Что ты собираешься делать?
  Что он собирается делать?
  Что теперь можно сделать? Если даже он уедет, не сможет ничего изменить. Он виноват в ее смерти, и эта картина, будь она неладна. Картина...
  Он бросился и комнату, несмотря на попытки Вадима удержать его; вот эта проклятая картина, бездушный кусок ткани; под руку ему попался мастихин; он размахнулся и вонзил его в холст...
  Вид порванного полотна успокоил его, будто он рассчитался с кем-то за ее смерть.   Он вышел из комнаты, подошел к умывальнику, сунул голову под холодную воду.
- Что у тебя с ней было? - спросил Вадим. - Нужно сообщить ее родственникам. Ты их знаешь? Она твоя любовница?
  Артура передернуло. Вадиму нечего в это лезть, это его не касается. Он все равно ничего не поймет.
- Она была твоей любовницей?
- Не была. Она позировала мне иногда.
  Почему он так сказал? Не отстраняется ли он от нее? Хотя она сама теперь отстранена от всех.
  Все правильно. Большинству не нужно ничего объяснять. Их любовь - на уровне койки. И скабрезных анекдотов. Или интеллектуальных бесед и научно-популярных лекций. Нужно говорить с каждым на понятном собеседнику языке, как бы этот язык ни был плох. Не только Вадиму, никому он не сумел бы объяснить, что он сейчас чувствует. Их интересует одно: "было" - "не было". Для них - "не было".
- Тогда все значительно проще, - сказал Вадим почти весело. Что проще? Даже сейчас Вадим думает о соблюдении каких-то формальностей, приличий. Не ясно, по отношению к кому. Вадим осекся под его взглядом.
- Я хотел сказать... Видишь, брат, ситуация... как бы сказать - необычная. У тебя в доме... - Вадим кивнул в сторону комнаты. - На тебя и так здесь косо смотрят - соседи мне говорили...
  И ему успели что-то сказать. Неужели надо коситься на всех, кто на тебя не похож. Он же не смотрит на них косо.
- Ты ни с кем не познакомился. Держался особняком. Кому это понравится. Ни к кому не заходил, к себе не приглашал. Никаких разговоров ни с кем. Ну, словом, вроде тебе здесь никто не интересен. А тут есть занятные люди... У тебя есть ее телефон? Надо сообщить родным. Вид у тебя неважнецкий... Выпей это.
  Артур опять что-то пил, кажется, разбавленный спирт; слушал, отвечал.
- Ты готов? - спросил Вадим.
  Он не понял, к чему должен быть готов.
- Уложи вещи.
- Зачем?
- Поживешь пару дней у Зины, пока все уладится.
- Что уладится?
- Давай, брат, не дури, собирайся.
  Артур не мог сообразить, что взять с собой; Вадим начал помогать.
- Выпей еще и пошли.
-А ты?
- Я за рулем.
  Зачем Вадим разбавил спирт теплой водой, есть же холодная?..
  В дверях Артур остановился.
  Взглянуть на нее?
  Он осознал, что не хочет видеть мертвую; он корил себя за то, что ощущает едва ли не брезгливость - но нет, ему просто не хотелось ее видеть, и он, оправдываясь тем, что хочет запомнить ее не мертвой, а живой, позволил Вадиму вывести себя из дому и усадить в машину.
  Окончательно пришел в себя у Зины. Она, отводя взгляд, все время повторяла: "Как плохо, что за жизнь, как все нелепо..."
  Ему было неловко, что он взвалил все хлопоты на них.
- Когда похороны? - спросил он.
- По-моему, тебе не надо идти.
  Зачем ему идти? Ее родные, подруги, сотрудницы, соседи, еще кто-то...
Толпа незнакомых людей. Кто он ей такой? Он должен был послушать ее раньше - тогда бы она была жива. Он не должен быть писать картину.
- Похороны завтра.
  Он не может туда идти. Или он опять делает так, как удобней, спокойней ему, - лишь бы его не тревожил», не мешали... Он, вероятно, чудовище - ему уже жаль загубленную картину. Зачем он ее искромсал? Этим ничего не изменишь. "Тебе никто не нужен, кроме твоих холстов".
- Дай мне сигарету, - обратился он к Вадиму.
- Ты же бросил, - вмешалась Зина. - Лучше я дам тебе снотворное, и ложись-ка спать.
  Сквозь сон, если это был сон, он ощущал, как входит в дом, долго идет через коридор и кухню, которые почему-то никак не кончаются, в комнату; бредет по неведомым переходам, лестницам; наконец, находит комнату, приближается к дивану; на диване стоит его картина, неповрежденная, огромная - в натуральную величину, но он не удивлен, что часть церкви уместилась в комнате; на переднем плане - пустой гроб; он подходит ближе, ближе; он видит, что гроб не пустой, и гробу - он сам...
  Он сел на кровати.
  Вошла Зина.
- Что случилось?
- Ничего.
- Ты меня звал.
- Который час? - спросил он, чтобы что-то сказать.
- Четыре.
- Я иду к себе.
- Куда ты пойдешь! Переночуй здесь. Послушай, Артур...
  Он придвинул стул, на котором висела одежда.
  Зина вышла.
  Он сдернул со спинки стула ковбойку, из нагрудного кармашка на ковер выпала сломанная шпилька. Странно, что она не исчезла.
  Зина постучала в дверь.
- Артур, куда ты пойдешь, уже поздно...
- Где мое барахло?
- В прихожей. Не потеряй, там документы.
  Дождь не лил и не моросил, он висел в воздухе неподвижно. Казалось, миллионы тонких прозрачных нитей соединили небо с землей.
  Он расстегнул "молнию" куртки, чтобы вытащить капюшон, опустил руку в кармашек ковбойки; шпилька все еще была там. Он сжал ее в кулаке, подождал секунду, разжал руку и подставил ее под дождь. Стряхнул мокрые обломки на землю и медленно пошел прочь.
  Такси поймал сразу. По дороге пришлось заправляться бензином. Таксист, осведомленный о канаве, отказался подъехать к дому в темноте и высадил его напротив многоэтажек.
  Какое мрачное спокойствие! Как он раньше не замечал?
  Такси развернулось и исчезло в сгущавшемся тумане.
  Еще не так поздно, а вокруг ни души.
  Тишина. Молчание. Как на кладбище.
  Чего ему тревожиться? Неужели он думает найти там... Она не могла воскреснуть. Как и картина.
  Ни оконца не светится. Неужели все спят? Впрочем, тут заборы. Забор, гараж; окна выходят во двор.
  Ущербная луна вышла из-за облаков, в тусклом свете обрисовались очертания домов и деревьев.
  Вдали выступил из темноты ранее слитый с ней и поэтому не видимый парк. Ветер гнал облака, которые то заслоняли, то открывали луну: окружающие предметы, на миг проглянув, вновь уходили в набежавшую тень. Ветви деревьев в лунном свете казались неправдоподобно хрупкими.
  Незнакомая женщина стучалась в калитку. Он бросился к ней.
- Вам телеграмма. Распишитесь.
  Он ждал сверхъестественных строк, чуда.
  Он смотрел и не мог понять.
  Чудо произошло. Чудо - то, что он жив, что он читает телеграмму, в то время как на самом деле его уже нет, он умер, умер, пока читал: "Майя умерла Похороны..." Слезы застилали глаза, он не мог прочесть до конца, перескочить через слова, абсурдные до безумия. "Майя умерла..."
  Он не знает, сколько времени прошло, прежде чем осознал, что ее похоронили вчера. Тогда же, когда и Талу. Зловещее совпадение. Он виноват, что не встретил Майю, не разыскал ее потом. Она пришла в этот дом, и ее не стало. Проклятый дом. Войти внутрь и остаться там до утра? Ни за что.
  Уехать, уехать, как можно скорее...
  Такси, вокзал, кассы, билет; он едва осознавал, что делает; было совершенно непостижимо, что он садится в нужный троллейбус, выходит, где следует, расплачивается с кондуктором, в указанном месте переходит дорогу и совершает еще множество каких-то ничего не значащих движений, в то время, как он находится в ином месте, в ином измерении - он с Майей, на улице, в ресторане, и такси; он спорит с ней: "Почему ты так сказала?"...
- Вы что, оглохли?!
  Он обнаружил, что стоит у окошечка железнодорожной кассы.
- Куда нужен билет?
    Он отошел в сторону.
  Дом так и остался довлеть над ним тяжким грузом - необходимо избавиться, освободиться, иначе Майе будет неспокойно там, где она сейчас. Его толкнули раз, другой... Несколько человек тащили сумки на колесиках.
- Встал на проходе - поезд через пять минут отходит! Пьяный, что ли, или очумел?
  Он освободил дорогу, отступив на несколько шагов.
  Рядом оказалась пустая телефонная будка.
  Он вошел.
  Вадим приехал сразу.
  Все мелькало, точно они мчались на карусели, которая неслась  быстрее и быстрее.    
  Вокзал, нотариальная контора, касса, поезд... Кажется, все...




- Перестань плакать. Ну перестань же, теперь - чего? Возьми себя в руки. Ты должна завтра отнести заявление. Неизвестно, что будет послезавтра, у нас все возможно - нужно сделать все как можно раньше, пока эти умники не придумали какой-нибудь трюк...
- Слушай, кому это нужно? Как будто ты одна святая... Все еще можно исправить - ты отдашь ему его долю...
- Почему ты думаешь, что он откажется? И ты, и мать всегда считали его особенным. Он такой же особенный, как ты и я. Он просто живет в свое удовольствие, как не все могут позволить себе жить в семнадцать. Нам эта роскошь не по плечу. Ты же не от хорошей жизни это делаешь.
- Знаешь, я не настаиваю - выпутывайся сама, как знаешь!



 
  Мотор еще не прогрелся. Он вынул из бардачка ветошь, намочил в луже и начал протирать капот.
  Небо было сплошь в низких фиолетовых тучах. Казалось, близятся сумерки, хотя недавно наступило утро.
  Он оставил тряпку в луже, взял с заднего сиденья смятую газету, вытер руки, скомкал, швырнул в кучу мусора. Сел в машину. Захлопнул дверцу. Включил левый поворот и выехал на улицу.




  Она швыряла вещи в чемодан.
  Она уедет отсюда. Она не может здесь больше жить. Тетка который год приглашает ее в гости. Родители укоряют: "Человек оставляет тебе квартиру, а ты никак не соберешься навестить. Езды-то - три часа электричкой". Все одно и то же - квартира, деньги, прописка. Вроде ничего нет больше на свете. Если тетка не слишком вредная и город не очень гадкий, может, она там останется, не только на время отпуска. Врачи везде нужны. Она запретила родителям говорить Вадиму, куда она уехала. Она видеть его не может. И Артура тоже. На всех наплевать. Пусть все летит к черту, вместе с электричкой, в которую она сядет. А Артур пусть живет как хочет. Ей наплевать на него, наплевать.
  Впервые она увидела его у Зины.
  Она пришла к Вадиму рано, сразу после дежурства, и застала его в дверях. Удивилась - у Вадима выходной, они собирались провести его вместе.
- Сестра позвонила, просила приехать. Отцу плохо, не знает, что делать; после смерти матери его словно подменили. Поедем вдвоем, ты подождешь, пока я его посмотрю, возможно, ничего страшного, тогда сразу уедем.
  Она отказывалась, но он ее уговорил.
- Зина вообще паникерша - ("Кто-кто, а Зина не паникерша", - подумала Тала), - если я на пять минут опаздываю, она сходит с ума, ей мерещится, что я попал в аварию или на меня упал кирпич. Наверняка у отца ничего серьезного, дела на пять минут - измерить давление и выслушать. Познакомишься заодно с братом, если он еще не уехал. А Зина всегда тебе рада.
  Зина ей тоже нравится. А родители Вадима ее не жаловали, она старалась не попадаться лишний раз на глаза ни матери, когда та была жива, ни отцу. Не хотелось ей ехать с Вадимом. Но, узнав, что там Артур, согласилась. Чего только о нем не говорили - художник, красавец, уехал в столицу, где его окрутила легкомысленная женщина, старше его, он сбился с пути и прожигает жизнь с такими же, как он, приятелями и приятельницами.
  Его не было - он ушел в аптеку за лекарствами. Зина тревожилась не зря - с отцом случился инсульт. Надо было сразу уйти; конечно, так было бы лучше всего. Но она же врач, могла понадобиться ее помощь. И любопытно взглянуть на столичного кутилу и ловеласа. Так, одним глазком.
- Я подожду в другой комнате.
  Услышав звонок, она приоткрыла дверь, совсем чуть-чуть, но хорошо его рассмотрела. Она представляла его другим. Он скрылся в ванной, и она притворила дверь комнаты.
  Вошел Вадим.
- Мне придется остаться надолго. Я, пожалуй, смогу подвезти тебя к центру.
- Что ты, зачем, я сама доберусь.
  Они вышли в коридор. Вадим снял с вешалки ее пальто.
- Ты познакомишь меня со своим братом?
- Сейчас не время знакомиться.
  Он всегда решал за нее. Как будто, если она на десять лет младше, то и в десять раз глупее. И еще - он ее ревновал, хотя не признавался в этом ни ей, ни, вероятно, самому себе. Мог целыми днями пропадать в больнице, у пациентов, у друзей, где угодно. Стоило ей собраться с подругой в кино, на день рождения - он был тут как тут. Она собралась в кино? Жаль, он как раз хотел пригласить ее в театр (ресторан; на концерт; на выставку и т.п.), хорошие места, интересная постановка (художники-сюрреалисты; итальянская кухня; масса отзывов в прессе), почему бы им не пойти. Подруга? Подругу тоже можно пригласить, да, конечно, возьмем ее с собой. Подруга, как правило, отказывалась, они шли вдвоем. На день рождения? Конечно, пусть развлечется; до которого часа? У него в этом квартале живет пациент, именно сегодня обещал его навестить; если он будет ждать ее у парадного, ну, скажем, в девять - она успеет поздравить именинницу? или именинника? а может, и в восемь не будет рано? "Сейчас не время знакомиться" - вот еще! Она сама познакомится со всеми, с кем считает нужным.
  Они познакомились с Артуром позже.
  Она живет неподалеку от дома, где надумал жить Артур. У них с Зиной только и разговоров - будет он там жить или нет. Какая им разница? А спросишь у Вадима - в ответ одно и то же: "Не забивай себе голову ерундой".
  Она шла к автобусной остановке и в который раз прокручивала, как кинофильм, свою ссору с Вадимом.
  Она искала в справочнике противопоказания к применению эргокальциферола, нашла фотографии - он с какой-то вульгарной девицей на пляже, вольные, очень вольные позы.   
  Он гремел чайником на кухне. Она рассмотрела их как следует. Нашла нужную страницу и вложила фотографии.
- Тебе чай или кофе?
  Чай или кофе! Скажите, какая заботливость! Будто это имеет значение! Чай, кофе, водку, молоко с пенками, сок из гнилых помидоров - все, что угодно, - вылить, вылить все это в унитаз вместе с измельченными фотографиями, спустить воду, раз, другой, еще раз, основательно спустить воду...
- ... чай или кофе?
- Чай.
- Сахар - как обычно?
- Как обычно.
  Как обычно, они пьют чай, сидя в креслах, она - забравшись с ногами, листая журнал, он - напротив, с газетой, рядом мурлычет радио, все, как обычно, когда она спрашивает:
- Какие противопоказания к применению эргокальциферола?
- При гиперкальциемии.
- А при туберкулезе легких?
- При туберкулезе легких? Не помню такого.
-  По-моему, так.
- Сейчас посмотрю у Машковского.
  Он вынул справочник, она встала рядом, полистал; "Так, страница сорок". Она заглянула вместе с ним в книгу; он переложил фотографии, чтобы они не мешали читать:
- "Препарат противопоказан при гиперкальциемии"... видишь, я был прав, так... "активных формах туберкулеза легких"... вот не знал... "легких, заболеваниях желудочно-кишечного тракта..."
- А что это за фотографии?
- Так, одна... надо их выбросить... "желудочно-кишечного тракта, заболеваниях..."
"Чего ж ты их не выбросил, если надо?"
- Кто это?
- Скука такая была в этом санатории. Вода в море восемь градусов, не залезешь, - в июле, представляешь?.
 (Она представляет).
- Нечего было делать, совсем нечего. Так... что еще? "...язвенной болезни желудка".
     Она сейчас встанет, уйдет и никогда не вернется.
- "... и двенадцатиперстной кишки..."
     Нет, его так не проймешь, он ничего не поймет, ничего не почувствует. Он, наверно, вообще не способен чувствовать, кроме самых примитивных...
- Интересно! Ты слышишь, что я читаю?
  Она вся во внимании. Заслушалась, как он читает справочник.
  Завтра она дежурит с завакушерством. Она соблазнит его, а потом скажет Вадиму: "Была вчера с одним. Никто не рожал, такое дежурство - одно в сто лет. Холодина в ординаторской - не заснуть. Ни книжки, ни журнала с собой не взяла - кто ж знал, что родов не будет. Вот и прошлый раз все словно сговорились родить на моем дежурстве..." И начнет рассказывать и рассуждать, кто как рожал, рожает и может родить. Интересно, он станет ее слушать? Спросит, почему сделали кесарево - ведь не требовалось, просто бедняжке не повезло, попала в плохую смену, хотели с нее побольше взять за операцию, видно было, с этой есть, что взять... Боже, он до сих пор читает! Ужас какой-то! Неужели все мужчины - бесчувственные истуканы?
Не обязательно делать это завтра на дежурстве. Завотделением - в возрасте, не хватил бы инфаркт, когда она начнет...
- Что? Я слушаю, слушаю, читай дальше, очень интересно.
  Он даже не слышит ее интонацию!..
  К тому же у них такой холод - женщины приносят в палаты из дома электрообогреватели. Не хватает простудиться. Не обязательно завтра, не обязательно с завотделением, вернее, обязательно не с ним. Ох, от Машковского ей никуда не скрыться... Такой специалист - поискать, душа-человек, нельзя, чтобы по ее вине... Хоть уши затыкай. Но она это сделает. С одним, с другим...
- Других нет. - Он захлопнул справочник.
  Фотографии остались внутри.
- Других противопоказаний нет. Ты запомнила? Или еще раз сама прочтешь?
  Она не сдержалась. Слово за слово - у них случилась ссора. Вульгарная ссора с пошлыми сценами. Самое страшное - он увидел только банальную вспышку ревности. До чего поверхностно мужское зрение! Он так ничего и не понял. Как плоско и однобоко они все видят! Если для него это пустяшный эпизод - выходит, у них то же самое, выходит, ничего настоящего, стоящего - вообще - нет? не существует? Сегодня - одна, завтра - другая, послезавтра... Зачем тогда вообще все это нужно? Она бы и слова не сказала  большая любовь, жена, ребенок. Но вот так, мимоходом... Она не может видеть медсестру, с которой у него когда-то... "Было бы о чем говорить! - он находит это смешным. - Я тогда даже не был знаком с тобой".
  Тала старалась дежурить ночью с любой из медсестер, даже с самой бестолковой, только бы не с ней. Тала вздохнула свободно, лишь когда откры-  лось отделение реанимации и медсестра перешла туда.
  Она всего-навсего очередная любовница? Была бы женщина? Но ей не нужно - был бы мужчина. Ей вообще ничего не нужно - лишь бы было. Не хуже, чем у других. Обзавестись мужчиной, чтоб не ударить в грязь лицом на очередной встрече со школьными подружками? Ну уж нет, это не для нее.
- Я твоя очередная любовница?
  Он сказал: "Какая из тебя любовница" таким тоном, как сказал бы: "У тебя испачкана блузка". Она смотрела, как он вынимает из пачки сигарету, рассеянно сует ее в рот (она много раз наблюдала это движение, сейчас оно показалось ей ненавистным), держа сигарету одними губами, шарит рукой в поисках зажигалки, подносит ее к лицу, нажимает... зажигалка не сработала, он нажал еще раз, еще, огонек не появлялся; он нажал опять; она смотрела, как он щелкает зажигалкой, и думала: "Вот как совершаются убийства". Если бы у нее хватило сил, она бы прижала подушку к его лицу и держала, пока он не задохнется.
- Черт, не работает. Придется идти за спичками.
  Он пошел и вернулся с раскуренной сигаретой, взял перочинный ножик и начал ковыряться в зажигалке. Раскурочив ее, растолковывал, почему она не работает. Безумно интересно. Предложил ей переночевать у него. Она отказалась. Не потому, что придется объясняться дома (она сказала, что у нее ночное дежурство; взгляды родителей на взаимоотношения полов не претерпели изменений со времен их молодости), а потому что боялась - вдруг ночью, когда он будет спать, она возьмет подушку...   
  Хорошо, что мысли - это всего лишь мысли.
  Она не знала, как избавиться от его провожания, она видеть его сейчас не могла. К счастью, ему позвонил кто-то из пациентов с просьбой срочно приехать. Вадим никак не соглашался, чтобы она ушла, не дождавшись его, она не соглашалась ждать, в конце концов условились: пациент живет на той же улице, что и Тала, пока Вадим будет приводить его в порядок (бедняга вчера переусердствовал на банкете, без врачебной помощи не обойтись), Тала сделает кое-какие покупки в соседнем магазинчике, а через час, если она не передумает, они встретятся на автобусной остановке.
  Она шла от автобусной остановки и вдруг увидела Артура. Она хорошо запомнила его и сразу узнала. Иногда она ловила себя на том, что ищет в лице Вадима черты, сходные с братом. Ей было так горько, так одиноко, захотелось подойти и сказать что-то вроде: "Вы Артур? Я невеста вашего брата".
  Он резко повернулся и пошел ей навстречу. У него был такой отсутствующий взгляд...   
  Тала остановилась. Как нелепо, если она что-то начнет говорить ему сейчас. Невеста - ну и что?
"Ты его не знаешь, - сказал ей как-то Вадим. - Избалован жизнью и женщинами". "А ты не избалован? " - еле сдержалась, чтоб не спросить.
  Артур быстро прошел мимо, не взглянув на нее.
"Это вы его не знаете", - подумала она.
  Почему они так хотят, чтоб он уехал отсюда? И Вадим, и Зина. А ей ничего не рассказывают. Вероятно, ее пониманию доступно только устройство зажигалки - пьезоэлектрической! - скажите, какое слово! Вадим отвел ей роль послушной куклы. Она докажет им всем, что она вовсе не такая дурочка.
  Если она хочет поговорить с Артуром, нужно поторопиться. Она пошла за ним, стараясь не отставать.
"Покиньте этот дом, я вас прошу". Он решит, что она сумасшедшая. Ну и пусть. "Я даже не знаю, почему они так хотят, чтобы вы уехали; поговорите с ними начистоту. Я сама слышала, как Зина кричала Вадиму в трубку - Зина же не знала, что я рядом с Вадимом (этого она, конечно, говорить Артуру не станет) - "Если он не уедет отсюда, я не представляю, что будет". Что же будет, если он там останется?
  Артур свернул и парк.
  Она выбилась из сил, но расстояние между ними не сокращалось.
  Какое ей дело до их семейных дрязг? до Артура? Ей ничего не говорят. Зачем ей над этим ломать голову - своих забот хватает.
  Ей расхотелось догонять Артура, разговаривать с ним. О чем говорить? Если пройти парком, как раз выйдешь к галантерейному магазинчику, она успеет до перерыва.
  Вокруг было пустынно, накрапывал дождь. Она не хотела, чтоб он видел, как она идет следом. Вдруг он тоже откуда-то ее знает?
  Несколько раз он неожиданно останавливался, ей пришлось укрываться за деревьями.   
  Деревья редели. Вернуться назад? Тогда в галантерею она точно не успеет. Нужно обогнать его и выйти на шоссе.
  Дождь усилился.
  Он зашел в церковь.
  Она не взяла зонт, ей ничего не оставалось, как войти вслед, чтоб не вымокнуть до нитки, а главное, не промочить новые туфли.
  Тишина и умиротворенность обстановки настроили ее на сентиментальный лад.
  Она поговорит с Артуром в открытую; благодаря ей, они встретятся вчетвером, пусть Вадим все объяснит; с людьми лучше говорить начистоту, никогда не надо лгать без крайней нужды. Вдруг Артур согласится уехать. Уедет - просто потому, что она его попросила. Тогда она скажет Вадиму: "Видишь, я была права, со всеми можно договориться по-хорошему. А вы мне твердите - ты его не знаешь, ты жизни не знаешь". Знаю, все я знаю, не хуже вас...
  Она встала перед иконой и следила за ним украдкой и думала, как же начать разговор. Издалека или сразу?
  Он сам заговорил с ней, и заготовленные фразы оказались ни к месту. Она говорила с ним и думала - вот сейчас скажет, что знакома с его братом, но почему-то не говорила и не сказала даже после того, как он спросил ее, когда они вновь увидятся. Можно и позже сказать. Чтобы не давать свой номер телефона, она пообещала позвонить ему сама. Конечно, она бы никогда не позвонила. Если бы в тот же вечер не поссорилась с Вадимом.
  Она еле отделалась от Артура - Вадим мог появиться в любую минуту, час уже прошел, а необходимо было еще добраться до остановки. Вадим, если она опаздывала, шел ей навстречу. Правда, обычно выбирал направление, противоположное тому, откуда она появлялась. Но вдруг сегодня будет иначе?..
  Когда она, запыхавшись, подошла к остановке, увидела автомобиль Вадима у обочины.
  Через минуту появился Вадим.
- Ты весь магазин скупила?
- Половину.
- Где же поклажа?
- Я все надела на себя...
- Странно, мне казалось, на тебе и до этого было зеленое, - сказал он, когда они опять очутились у него дома; он все-таки уговорил ее остаться.
- Мне идет зеленый цвет, я часто его ношу.
  Удивительно, как часто он не замечал, но что она одета. Наверно, все мужчины такие. Артур: "Ты носишь клипсы?" А ты что - сам не видишь, ношу я что-то в ушах или нет? Безусловно, одеваться надо не ради мужчин, не ради женщин, даже не ради одного мужчины, одеваться надо исключительно ради себя - сообразно своему настроению, а не настроению окружающих; если по календарю праздник, вовсе не обязательно надевать вечернее платье, под роскошное платье нужно или роскошное или уж совсем отчаянное настроение.
  Потом на ней не осталось ни зеленого, ни белого, ни коричневого.
  После, когда стало возможным опять осмысленно говорить и осмысливать сказанное, она спросила - что там все-таки с домом, из-за чего сыр-бор?
  Пусть разъяснит толком, потом она ему скажет: "Я сегодня виделась с твоим братом".
  Вадим спросил, почему она всегда выбирает самое неподходящее время для разговоров. И вообще - это ее не касается.
- Что меня касается? Только то, что я должна делать в постели?
- Вот-вот... Будто совершаешь подвиг - "должна делать". Не так уж и много ты делаешь, можешь не обольщаться.
  Она вскочила, сорвала со спинки стула халат. Он схватил ее за руку:
- Прости...
- Меня это не касается! - крикнула она. - Меня это не касается!
  Она не помнит, что еще кричала. Она раньше не опускалась до таких сцен. Что это за любовь, если она не возвышает, а низводит до уровня уличной торговки.
 "Нет, такого мне не надо!" - говорила она про себя в такси и плакала.
  Хорошо, что, убегая, она успела схватить сумку и туфли; хорошо, что у нее в сумке лежали деньги и их хватило на такси, которое (вот удача!) без пассажиров выезжало со двора. Повезло, что водитель сказал: "Садись". Она надевала туфли на лестнице, вид у нее был такой, словно за ней в глухом лесу гналась свора бандитов. Она смотрела в заднее стекло: когда они выезжали на улицу, Вадим еще не появился во дворе. Она догадалась спрятать его обувь в кухонный шкафчик. Он потратит уйму времени, пока сообразит заглянуть туда. Ничего, захотел бы - мог и босиком выбежать. Убежала же она в одном халате с туфлями в руках.
  Шофер приговаривал: "Не плачь, девочка, ничего, все обойдется". Ей до сих пор стыдно вспоминать. Она не могла ехать в таком виде домой. Даже если родителей нет, соседи на лавочке доложат, в каком наряде она возвратилась. И как объяснить пропажу плаща и замену платья мужским халатом? Пришлось ехать к Зине. Больше не к кому. К счастью (когда везет, тогда везет), Зина была дома, одна - дочка в садике, муж в командировке.
  Зина ее успокаивала: "Ничего, Наталочка, это бывает, и не такое бывает, это пройдет".
  Не пройдет! Зине не понять. Зина, скорее всего, и вообразить себе не может...
  Зазвонил телефон, Зина сорвалась с места.
  Наверно, ее муж звонит. Все время перезваниваются. Как юные влюбленные. Вадим сегодня ей, Тале, тоже позвонит. Он всегда звонит, когда они ссорятся. Иногда она еще не успеет добраться домой или на работу, а он уже, ей сообщают, звонил. 
  Вероятно, когда она придет домой, кто-то из родителей скажет, что звонил Вадим. Она попросит, если он позвонит опять, ответить, что ее нет дома. Придется, пожалуй, вправду куда-нибудь уйти. Скорее всего, он заявится сам - воочию убедиться, что ее нет. Так уже случалось.
  Зина вернулась поникшая. Дала ей одежду - у нее нашлись платье и куртка по размеру, подсказала объяснить домашним, что сдала плащ в химчистку - молоко вылили в троллейбусе; она заберет у Вадима вещи при первой возможности.
  Зина так и не поняла, что Тала ушла от него, ушла навсегда. Впрочем, Зина после телефонного разговора как-то стала все плохо понимать. Наверно, не муж ей звонил, а с работы. Зина вечно озабочена своими студентами, зачетами, курсовыми. То бежит на кафедру, то на лекцию, то на защиту. То ей звонят из института, то она туда звонит.
  Интересно, Вадим уже позвонил ей домой?
  Он не звонил ни в этот вечер, ни на следующий.
  Через два дня Тала позвонила Артуру.
  Через три дня она могла сказать Вадиму: "Знаешь, ты тоже делаешь не слишком много. Вот твой брат, например..."
  Но выяснилось, что произнести гораздо сложнее, чем представить, как произносишь; она не хотела обсуждать это с кем бы то ни было, и с Вадимом особенно не хотела. Да ей в общем-то безразлично, как отнесется Вадим к тому, что она скажет (нет, не скажет, никому не скажет). Талу всегда смущало, что ее внутренняя жизнь и жизнь ее любимого мужчины идут параллельно, никак не соприкасаясь; в этом была какая-то страшная неувязка, нестыковка; и вот теперь, когда она встретила человека, который занял собой не просто ее время и часть пространства рядом с ней, а заполнил какой-то зияющий провал в ее существовании, выяснилось, что ему нет никакого дела до ее жизни вообще - внутренней, внешней, начхать ему и на ту и на эту. Кроме того, как это ни гадко, она все время невольно сравнивает их как любовников, постоянно повторяя себе, что нельзя этого делать, но - никак, хоть беги от себя на край... чего? Лучше бы она ушла в монастырь и вообще никогда не знала мужчин, и она начинала ненавидеть Вадима за то, что это не так.
  Потом ей стало жаль Вадима, жаль издалека, точно он играл в не особенно интересном фильме, который она начала смотреть от нечего делать. Она пыталась растравить себя сказанной им обидной фразой, нелепым поступком, вызвать в себе ненависть, презрение к нему, но только удивлялась, как она могла обижаться на него раньше. Это не имело никакого значения, и сам Вадим вдруг перестал иметь значение. Неужели она плакала из-за всякой ерунды? Она же не виновата, что Вадим повстречался ей раньше, чем его брат. Ну, конечно, не виновата; в чем ее обвинять? Да и что было, собственно говоря? - ничего такого, о чем бы стоило говорить.
  А Майя виновна, что вышла замуж за Артура. Он не должен был повстречать ее, нет, не должен. Она стоит между ними, как живая. Он ни словечка не проронит о своей бывшей жене, вроде она никогда его женой и не была. Вот именно - она не "была", она для него "есть". Он смотрит на Талу и видит ее.
  Он думал о своей бывшей жене, когда рисовал портрет Талы. Это не ее портрет, а чужой, хотя он сохранил Талины черты, прическу - но ничего больше.
  Она попросила Зину показать их свадебную фотографию - якобы интересен фасон свадебного платья. Да что он в ней такое нашел! Чем она лучше Талы?! Вульгарная, глупая, по глазам видно, что глупая, даже на фотографии.
  Тала невзначай завела разговор о ней - Зина подтвердила: пустая, глупая, ничего не читает, хоть бы когда газету в руки взяла, только тряпки на уме и ничего больше; накупит всего, а одеться толком не умеет, напялит джинсы и ходит, задрав нос, и одном и том же, а уж надменная, заносчивая...
  Тала видела ее портрет, когда взяла у Зины ключи и пришла к нему в его отсутствие. Портрет лежал на столе. Больше Тала его не видела. Ничем не примечательная, разве что фигура хорошая, но сейчас кого этим удивишь - все стройные, симпатичные, например, она, Тала. И лицо заурядное, обычное. Ей хотелось изорвать бумажку на мелкие клочки, унести отсюда, сжечь, поднести спичку и смотреть, как огонь лижет ненавистный облик, но Тала только бросила ее на пол. Со временем он поймет, что не эта женщина, а она, Тала, настоящая - та, которая ему нужна, и она тут, рядом. А пока он пишет портрет Талы и думает о другой, и когда обнимает ее, тоже думает о другой, тоже.
  Она каждый раз порывалась рассказать Артуру - она встречалась с Вадимом, шла за Артуром в парке, и в церкви они встретились не случайно; рассказать, как увидела его впервые, почему ей пришлось приходить к нему домой в его отсутствие; и многое, многое другое... Его это не интересует. С кем она встречалась раньше, где и кем работает, как живет - ничуть! Она значит для него не больше, чем какой-нибудь эскиз, нет, меньше, один взмах кистью; может, еще меньше. Она его устраивает - вот и все. Была бы женщина. Неужели у всех вот так? Если завтра она скажет, что они должны расстаться, он скажет "да" - и все. И даже не спросит, почему она уходит. Какая уж там ревность. Это вежливое безразличие! Расспросы Вадима, конечно, невыносимы, просто ужасны - эта беспардонная мужская настойчивость, бесконечные вопросы, хотя он видит, что ей не хочется отвечать; но это молчание - просто убивает!
Она бы могла умереть, а ему бы не пришло в голову, что с ней что-то случилось. Он так же сидел бы у мольберта и писал свои картины. А если бы она сказала: "Я умираю", он бы ответил, не слушая: "Хорошо, в другой раз". Картины - вот что для него важно. И еще - Майя.
  Сперва Тала думала - ничего. Она, Тала, его устраивает - уже неплохо. В конце концов, женятся на женщинах, которые устраивают. Потом до нее дошло - так женится большинство, к которому Артур не принадлежит. Потому и женился на Майе.
Вадим три недели молчал, выдерживал характер. Потом несколько раз звонил, но для него ее не было дома. Конечно, нужно бы встретиться с Вадимом. Объяснить ему... Объяснить, что она любит его брата, а Артур едва ее замечает, потому что любит свою бывшую жену, которая от него ушла к другому, которого, вероятно, любит, - разве можно объяснить такое?
  Разве объяснишь, почему она иногда мечтает обидеть Артура так сильно, как только возможно, чтобы он страдал, мучился. Как угодно, лишь бы обиднее, больнее. Разве можно что-то объяснить мужчинам? Они никогда не слушают, что ты им говоришь, они заранее составили обо всем свое мнение, оценили все наперед со своей мужской точки зрения и носятся с ней, возносясь все выше и выше в восторге от собственной проницательности, не замечая, что эта точка - лишь одна из многих, составляющих целую линию.
  Зина захотела с ней встретиться - вернуть платье, плащ и забрать свои вещи.
  Конечно, Зина сразу начала уговаривать ее помириться с Вадимом.
- Не сердись, Наталочка, он сейчас совсем издерган, из-за меня. Вадим только хотел помочь мне, я его просила, ты не должна плохо о нем думать. Он любит тебя и не хочет взваливать на тебя этот груз, - уговаривала ее, как ребенка.
- Какой еще груз?
  И Зина рассказала. Тала слушала, слушала, сначала не понимая. Зина всхлипнула: "Я опустилась до того, что начала ему врать, нести несусветную ахинею" - и расплакалась. Кто б мог подумать, что Зина может плакать! Тала просто оторопела.
Так они и сидели вдвоем на кухне. Чайник кипел уже давно, в кухне клубился пар, как в ванной; Тала боялась пошевелиться. Ей всегда казалось, что у таких, как Зина, - ни забот, ни хлопот, ни сомнений, и иногда сочувствовала Зининым студентам. Вадим рассказывал: когда-то на сестру набросился проходимец - не то Зинина шуба его интересовала, не то сама Зина, короче, Зина не только не растерялась, но и подняла такой шум, что тот еле ноги унес. Тала не особенно удивилась - еще один штрих к завершенному образу, а сейчас он разрушился в одно мгновение.
  Чайник, наверно, уже наполовину выкипел, Зина беззвучно плакала с неподвижным лицом, только слезы текли и текли. Зина встала, выключила огонь, открыла окно и высунулась, опершись локтями на подоконник. Занавески трепыхались от ветра, словно хотели улететь; Тале было холодно, но она боялась выйти в коридор за кофтой.
Зина закрыла окно. Лицо у нее оставалось таким же спокойным, слезы высохли.
- Будешь пить чай? Боюсь, плохо заварится, вода перекипела.
  Вода перекипела! Вот в этом вся Зина.
- Придется наверно, звонить Майе, хоть мне и не хочется.
    Тала поперхнулась чаем.
  Зина продолжала:
- Что у нее за фокусы? Всегда была немного с приветом. Артуру не мешало бы задать ей хоть раз хорошую встряску. Может, она перебесилась, успокоилась и вернется к Артуру. Все же ему без нее плохо. Невкусный чай?
- Вкусный.
- Бери варенье. Хотя бы узнаю насчет квартиры. Вдруг Майя сейчас там не живет, и Артур может вернуться. Ему там надо жить, что ему делать в нашем захолустье.
  Тала едва не закричала: "Нет, только не это!" Она взяла розетку и стала накладывать варенье.
- Он ее любит по-прежнему, хоть она этого и не стоит. Главное - не упасть сейчас в обморок, вот что сейчас главное.
- Сегодня и позвоню. Есть предлог - она давным-давно забыла у меня ночную рубашку и клипсы. И ни разу не соизволила поинтересоваться, у меня ли забыла вещи.
  Тала увидела, как варенье стекает с розетки, вишня упала на стол, за ней другая, третья, потом они начали расползаться, сливаясь в одно темно-красное пятно, которое почернело...
  Она старалась отвернуться от резкого запаха, но он преследовал ее, куда ни поверни голову.
- Ох, как ты меня напугала.
  Зина сидела возле нес на корточках и держала сломанную ампулу с нашатырным спиртом.
- Что с тобой? Это я тебя уморила своими рассказами? Ты не ушиблась? Не холодно?
  Руки у Зины дрожали.
- Закрыть окно?
   Тала кивнула.
- У меня такое бывает.
  Первый раз случилось, когда не исполнилось и пяти лет - за ней не пришли вовремя забрать из детсадика, остались только она и воспитательница: "Если через десять минут за тобой не придут, уйду, а тебя закрою, будешь сидеть всю ночь одна". Тала до сих пор помнит, как ей стало страшно, будто это произошло вчера; она не могла ни кричать, ни плакать, воспитательница пошла к двери, все слова застряли у Талы в горле, она хотела бежать следом, но вдруг стало темно, только впереди слабо светилось, но и это погасло...
  Ее ни пугали ни вид крови, ни физическая боль, ни занятия в анатомке, но с тех пор стоило ей чуть-чуть заволноваться...
  Если она когда-нибудь родит ребенка, не от Вадима, конечно, и не от Артура, нет, от кого-нибудь безумно любимого (нет, наверно, этого не случится, наверняка с мужчинами у нее все кончено, она ставит на этом крест, жизнь, в конце концов, состоит не из одной любви к мужчинам, хорошо, что она поняла это не слишком поздно), если она все же родит ребенка - одного, только одного, ни в коем случае не двоих, нельзя одинаково любить двоих сразу, - никогда не отведет в садик.
- Бедная моя, - сказала Зина. - Это все мои россказни. Знаю, что не надо никого нагружать своими проблемами, а тут не выдержала.
  Последний раз Тала потеряла сознание в клинике. Во время спинно-мозговой анестезии игла попала на кость, раздался непередаваемый звук. Она едва успела выйти из операционной, чтобы не грохнуться на пол прямо там... Давно с ней такого не случалось. Тала думала, что уже и не случится.
- Не переживай так из-за меня. Зачем только я тебе это рассказала! Можешь встать? Садись сюда.
  Тала села на табуретку.
- Ну как, тебе лучше?
- Лучше.
  Так плохо ей никогда не было. Нельзя допустить, чтобы Артур уехал, чтобы явилась Майя, нельзя, чтобы они встретились, даже звонить Зине туда - никак нельзя!
  Зина капала валерьянку в стакан с водой.
- Выпей и пойди приляг. Я пока позвоню Майе.
- Нет! Не надо ей звонить.
  Зина удивленно посмотрела на нее.
- Я уже все придумала.
  Что говорить дальше, Тала не знала, ничего она не придумала.
  Тала пила воду, валерьянка при обмороках - что коньяк при глухоте; выпила, попросила еще; нельзя же без конца хлестать воду; пришлось в третий раз попросить воды с валерьянкой ("У меня сразу сил прибавляется"). Еще стаканчик - и ее стошнит;  Зина подала стакан со словами:
- Вот и Артур такой же мнительный. Глотает лекарства пачками и верит, что они помогают. С детства боится болезней, крови, впечатлительный, как ты.
  Зина сама подсказала выход. Не столько для самой себя, сколько для нее, Талы. Впрочем, не только подсказала. Она первая и начала действовать - врать.
Самым трудным было убедить Зину, что в этом нет ничего плохого.
- Я боюсь. А как и в самом деле что-то случится?
-Что?
- У тебя не бывало - если часто о чем-то плохом думаешь, произносишь про себя или вслух, что-то похожее потом происходит наяву?
  Зина еще и суеверна?
  Тала говорила и говорила, она иногда за месяц столько не говорит, сколько за этот вечер. Зина спорила, не соглашалась; Тала сказала:
_ Ты же не для себя это делаешь, не для себя, не о себе думаешь, ты думаешь о муже, о ребенке.
  Насчет ребенка и мужа - удачно. Главное - убедить людей, что они приносят себя в жертву обстоятельствам, а еще лучше - в жертву кому-то: из любви к ближнему можно делать любые мерзости.
  Она попросила у Зины ключ от дома.
  Сначала она каждый раз говорила себе: "Все, сегодня я ему скажу", и пока она говорила это себе, все походило на шутку, розыгрыш, который можно прекратить в любую минуту.
  Если б он был хоть чуточку внимательнее к ней, он бы все прочел на ее лице. Но он смотрел сквозь нее.
  Что ж, о ней он не думает, пусть тогда поразмыслит, как тут очутились эти побрякушки (какой чудовищный вкус, нацепить такое в уши!). Пусть думает, что его женушка тут побывала.
  А Вадим с Зиной пусть теперь скажут, что ее это не касается. Ей наплевать на их деньги. Они увидят, что она разбирается во всем не хуже их; лучше, гораздо лучше.   
  Насчет телеграммы они и понятия, наверно, не имели. А она знает со студенческой скамьи. У Талы подруга живет в одном городе с его бывшей женой; подумаешь, столица; в их Центре матери и ребенка такие специалисты по бесплодию, откуда к ним только не едут, даже француженка приезжала, подумаешь, столица. Тала продиктовала подруге по телефону текст телеграммы - поздравление с окончанием института, который Тала закончила два года назад. Подруга обещала отправить тотчас же - она-то знала трюк. Оставалось послать самой себе телеграмму с нужным текстом и дежурить у двери, чтобы не пропустить почтальона. Она расписалась в получении телеграмм, одной, потом второй, и закрылась у себя. Положила обе телеграммы перед собой. Игра кончилась; если она сейчас подделает телеграмму, то уже не сможет сказать ему: "Я пошутила".
   Она осторожно отклеила строчки с текстом с обеих телеграмм и переклеила свой текст о приезде Майи на телеграмму подруги. Все настоящее. Поди догадайся, что строчки переклеены. Они бы до такого не додумались. И в людях она разбирается. Такого впечатлительного, как Артур, поискать. Можно заставить поверить во что угодно. До чего разволновался, когда она говорила о болезнях - удачно, что она соврала насчет болезни мифической сотрудницы. Как знала, что пригодится. Это Вадим - крепкий парень, ничем не прошибешь. Ни живыми, ни мертвыми. Может, потому что врач со стажем, навидался и тех, и других. А может, - характер. Деловой. Задумал -сделал. Черта с два он бы что-то сделал, если бы не она. Она велела Зине не говорить ни о чем Вадиму. "Не будем взваливать на него это". Вадим о ней печется, и она о нем позаботится.
  Она не ожидала, что спектакль зайдет так далеко и ей придется исполнять главную роль.
  Она исподволь уговаривала Артура оставить дом и уехать. Вдвоем. Уехать вместе от Вадима, от Зины, от его бывшей жены.
  Это их держат вещи, деньги, квартиры, должности, а ей наплевать на все. Врачи везде нужны, а работы она не боится. Да кем угодно можно работать, хоть полы мыть, работа уборщицы - вовсе не предел падения, как им представляется; вот Зине важнее всего престиж - несмотря ни на что зубами держится за свое место в институте. И Вадим такой же, и другие. Боятся, как бы у них чего не забрали. Боятся, что о них подумают хуже, чем они хотят выглядеть. Ей до лампочки, что о ней подумают, если он будет с ней. Она любит Артура, ей больше ничего не нужно, никто не нужен, никто.
Когда он наконец согласился (каких трудов ей это стоило!), она закрыла лицо руками, чтобы он не увидел ее радости. Хоть он и смотрит сквозь нее, как через стекло, даже он заметил бы ее сияющие глаза. Она уткнулась лицом в ладони и едва не смеялась от счастья. Он решил, что она плачет от страха. До чего же все-таки мужчины бывают тупы! Все, она добилась!
  Ехать на этой же неделе, не откладывая.
  Да, он согласен. Согласен, но сначала прочтет материалы о кладбище, которые она выдумала, и придет в библиотеку, где она никогда не работала.
  Она согласилась. Как-нибудь выкрутится. Главное - он согласился уехать.
  Он повторил, что уедет. Но - без нее!!!
  Ей показалось, что она сейчас умрет.
  Стало нечем дышать, она бросилась к окну и увидела, как Вадим открывает калитку, идет по дорожке - значит, Зина рассказала ему обо всем, даже о том, чего не знала, рассказала, что Тала сейчас с Артуром; Вадим и без причины ревнив, сейчас случится что-то ужасное. И виновна - она...
  Когда пришла в себя, поняла - Вадим ничего не знает, Артур не догадывается, что она в обмороке. Мужчины тупы во всем, что не касается зажигалок, капельниц и картин; обескураживающая беспомощность и слепота, когда нет великих дел, за которыми можно спрятаться от всех остальных. Может, Артур хоть теперь поволнуется за нее? Если думает, что с ней случилось что-то страшное.
  Вадим знает, что ничего страшного не произошло.
- Расскажи-ка мне, что за игру вы с Зиной затеяли?
  Артур вышел за водой. Они могли говорить.
- Если он явится в библиотеку и увидит, что меня там нет, как и таинственных рукописей, все пропало, - шепнула она.
  Они замолчали - пошел Артур. Вадим отослал его за инструментами.
  Она уговорила Вадима сказать, что она мертва. Возможно, лишь за тем, чтобы знать, как поведет себя Артур.
  Если бы он хоть чуть-чуть страдал.
  Она слышала их разговор.
  Если бы он хоть на секунду пожалел о том, что ее нет, она бы встала и вышла к ним, а там - будь что будет. Но ему было все равно! Он даже не подошел к ней, не посмотрел на нее; если бы он приблизился, она бы не выдержала, не доиграла роль до конца; но он так легко смирился с тем, что ее нет! Неужели она значит для него еще меньше, чем она думала?!
  Его волновала только картина.
  Все мужчины - законченные эгоисты. Даже если ловко притворяются, что это не так. Всегда - поглощены заботой исключительно о собственном спокойствии, ограждая его от поползновений извне тройной преградой. Во всем - в любви, в делах... Да какие могут быть с ними дела!
  Упрекают в излишней твердости, чрезмерной прямоте: "Так нельзя, - они говорят, - ты женщина, - тычут они тебе твоим полом, - мы не можем быть мягкими, гибкими, а тебе сама природа велела"; после долгих терзаний идешь навстречу велениям природы и уговорам коллег и, когда размягчаешься окончательно, получаешь от них удар кувалдой по башке, при этом они стоят вокруг и хором твердят: "Какая ты славная, как мы тебя любим". Да в гроб хочется лечь от такой любви!
- А если он захочет пойти на похороны? - спросил Вадим.
- Ты догадываешься, что я ему ответила? - пересказывала ей позже Зина.  - Я ответила: он не выносит такие зрелища. Ты ж его знаешь, Вадима.
  О, она тоже хорошо его знает. Лучше, чем они думают. Гораздо лучше, чем представляет себе Вадим. Артур даже не сказал ничего Вадиму. Почему? Артур же не знал, что они с Вадимом собирались пожениться (какой ужас: она - жена Вадима!).   
  Артур так легко отказался от всего! А если бы сказал? Поверил бы Вадим? Стал бы расспрашивать ее? Она бы сказала: "Да, правда, он отличный любовник, не то, что ты. Какой из тебя любовник. Так, минута удовольствия, и все. Как от шоколада. Впрочем, говорят, у некоторых и этого нет. Это правда? Я всегда считала это выдумкой беллетристов и сексологов. У тебя большой опыт, тебе попадались безразличные женщины, а? Или они устраивают из любви представление, вроде такого, как я сейчас из смерти, и ты ни о чем не догадываешься, как Артур?" Интересно, что бы ответил Вадим? Как бы себя повел? Ей все равно, она ненавидит обоих. Завтра она оформит на работе отпуск и сразу же уедет.
  Нет, еще не все. Она не сказала последнее слово. Она, Тала, умерла, пусть и та, другая, умрет.
  У нее не было ни сил, ни времени звонить подруге и дожидаться почтальона. Говорят, у них появилась мода не приносить телеграммы, а читать по телефону. Тащиться за ними на почту? Она никого не может видеть. В конце концов, если верить первой телеграмме, Майя приехала сюда, пусть тут и умирает.
  Какое у него будет лицо, когда он прочтет телеграмму?




  Нет, она не думала, что все так получится. Тала сказала: "Хочешь, я сделаю так, что он уедет'.'" Она ответила: "Глупенькая, он останется" и тут же подумала - это она, Зина, глупенькая, точно так же месяц назад она говорила, что Артур уедет. И Тала для нее всегда была милой девочкой Талочкой-Наталочкой, у которой на уме лишь любовь да предстоящее замужество. Конечно, можно с головой погрузиться в любовь, если родители кормят-поят, одевают, платят за квартиру, а жених водит по театрам и ресторанам, и уже не так важно, сколько месяцев не платили зарплату. О ребенке, обеде, квартплате и детсадике думать не надо. Только о любви и думать. Впрочем, наверно, не она сама додумалась. Конечно, Вадим ей подал идею.
  Когда Тала ей сказала, она едва не засмеялась. Она бы засмеялась, если бы ей не было так невесело. Она не верила, она вправду не верила, она так и сказала: "Смешно, чтобы взрослый человек в здравом уме поверил". - "Он не в здравом уме, - ответила Тала. - Он, конечно, не сумасшедший, но он не такой, как мы с тобой. Он - поверит". - "Откуда ты можешь его знать?" -"Вадим мне очень много о нем рассказывал". Зачем она сказала Тале: "Ну что ж, можно попробовать. Все равно он не поверит"?
  Наверно, в глубине души на что-то надеялась. Хватаешься не только за соломинку - за паутинку.
  Если бы не страх, в котором она живет каждый день, ходит на работу, читает лекции, будто ничего не случилось, будто все, как обычно, и муж, как обычно, уехал в командировку. Только в более длительную. Дома тоже никому не скажешь - сначала мать болела, потом отец. Все сразу. Живи, как можешь. Ночь в больнице - домой - Машу в садик - в институт - домой, стирай белье, вари еду, забирай Машу из садика, веди к соседке - в больницу... И все время думай, думай, думай об одном и том же, так что начинаешь удивляться - как ты еще не сошла с ума?
  Или все же сошла - уже и поминки прошли, а ей все кажется, что мать здесь, за дверью, вот-вот позовет ее: "Зина, подойди на минутку!" - "Иду, мама". "Мам, ты меня звала?" - прибегает Маша. - "Нет, нет, это я так, иди играй". После смерти отца она приготовилась: "Теперь моя очередь: сначала мать - она на три года старше отца, потом отец, теперь она, Зина, старшая, потом мальчики... Что это я? Что за ерунда!" - и опять начинала сначала...
  Да никогда бы она не согласилась, если бы тогда утром он не сказал ей: "На меня повесили десять тысяч". Она торопилась, как всегда по утрам, Маша просила затянуть ей ленту потуже, нет, не так, еще туже - и Зина не поняла, о чем он. Последнюю неделю он был не в настроении, раздражался по пустякам, она приписала это его занятости, усталости.
  "Какие десять тысяч? Десять тысяч чего?" - спросила она. Сообразила, не дожидаясь ответа. Все равно - нужно было отвести Машу в садик, затем бежать на первую пару. Посреди лекции она запнулась и не могла вспомнить, о чем говорила. К счастью, никто не заметил - она так изредка делала: прерывала лекцию и молча ждала, пока установится тишина (иногда бесполезно призывать к порядку, необходимо дать выговориться); хотя на этот раз было тихо с самого начала. Она подошла к столу, села, раскрыла записи, с трудом нашла нужную страницу и принялась читать текст. Все восприняли чтение вслух как должное. Ей представлялось, что ее нет, а вместо - заводная кукла, которая сидит, стоит, ходит, улыбается, что-то рассказывает и не может дождаться, когда рассказ подойдет к концу. Она отпросилась с кафедры и побежала домой.
  Да, у него неприятности. Он должен отдать эти деньги. Хотя, безусловно, в карман себе их не клал. И вообще - не виновен в том, что их нет. Объяснить сложно, а понять еще сложнее. "Я должен исчезнуть. На время. Давай разведемся, так будет лучше - тогда к тебе меньше, а то и совсем не станут цепляться". Когда-то она собиралась развестись. Что ж делать, если в один день понимаешь, что... Не о том сейчас речь.   Она ушла. Он сказал: "Ты вернешься". Если они тогда не развелись, незачем разводиться сейчас.
  Он уехал. Даже она не знала, где он. Изредка раздавались телефонные звонки, обычно междугородные. Она хватала трубку - молчание.
  К ней пришли двое. Не ломали мебель. Не били окна, не грозили пистолетами. Вежливые. Костюмы, галстуки. Лица, которые принято называть интеллигентными. Возможно, если б они вели себя по-другому, она бы меньше испугалась.
  Когда-то на нее бросился с ножом не то грабитель, не то насильник, не то сумасшедший. Наверно, обратись он к ней так, как она привыкла, она бы сделала все, что он скажет, - она остолбенела от страха. Он вылил на нее поток ругани - она отродясь такого не слышала. Дернул за волосы, будто хотел голову оторвать, - в жизни ее никто пальцем не тронул. Страх исчез, появилась злость, опьянение злостью, когда уже безразлично, что с тобой будет дальше, и совершаешь поступки, какие в нормальном состоянии не сумел бы даже вообразить себе. Она, рыдая, прибежала домой в изрезанной шубе, без шапки; мать начала рыдать вместе с ней, отец рвался "спустить с мерзавца шкуру", но мерзавца и след простыл. Отец был доволен, как она себя повела: "Молодец, дочка, никому спуску не давай. Это тебе хорошо бы родиться мальчиком, а не твоим братьям". Братьям ничего не говорили - не надо волновать детей, впрочем, Вадим что-то проведал, расспрашивал; она отмахнулась - ничего особенного, так, пристал один - было невозможно пережить все второй раз в своем рассказе.
  То, что происходило после того, как вошли те двое, тоже казалось невозможным пережить, но ничего не оставалось, как сидеть, слушать, смотреть. Никаких нецензурных словечек, непристойных жестов, резких интонаций. Их не интересовала ни ее шуба, ни она сама. И ничего безумного не звучало в их вопросе - когда ее муж думает появиться. Она сказала, что не знает.
  Маша спала в соседней комнате; что делать, если они сейчас спокойно войдут в ту комнату, вежливо...
  У нее сдавило горло, она не могла ответить, когда один из них спросил, не против ли она, если они закурят. Почему она молчит? Он же задал совсем несложный вопрос. Может быть, на нее плохо действует табачный дым? Его знакомая, например...
  Говорить она не могла.
- Все молчите? Дать вам воды? Где у вас стакан?
  Нахал!
- Вы ведь пришли не за тем, чтобы узнать, как на меня действует табачный дым.
Нет, конечно. Они пришли, чтобы узнать, когда ее муж думает отдать долг. Они не убийцы, не насильники. Но дарить ничего никому не могут. Не такое теперь время, чтобы делать подарки. Обстоятельства не позволяют. "Если его подставили, сам виноват". Надо лучше выбирать, с кем иметь дело. И выбирать, с кем не иметь. И помнить, что никто ничего за "спасибо" не делает. Три месяца - это очень много, никто столько не дает, но они не шкуродеры: после трех месяцев пойдут проценты. Они ушли.
  Она два дня не могла говорить - только шепотом. "Профессиональное,  -говорили ей. - Помогают содовые ингаляции".
  Прошло три месяца. Как она ни выкручивалась, хватало только на самое необходимое, еле-еле, и то пришлось продать видеодвойку и заложить в ломбард серьги.
  Они подошли к ней на стадионе.
  Она сидела на поваленном бревне и смотрела, как Маша пачкает платье и колготки, съезжая с горки.
  Сели по обеим сторонам.
  Поблизости никого, только неутомимый бегун делал круг за кругом, то ускоряя темп, то переходя почти на шаг. Она помахала ему рукой. Она приходила сюда с учебником, готовилась сдавать кандминимум, а он все так же бегал, тренируясь, - не так, как бегают, чтобы поддерживать себя в форме или сбросить лишние килограммы. Врачи велели будущей маме гулять ежедневно (она с дотошной тщательностью выполняла все предписания), бегун тоже тренировался без выходных; иногда, в дождь, они были одни на стадионе, она вышагивала под навесом лыжного трамплина с учебником в руке, он в куртке с капюшоном кружил по тартану. Однажды он спросил у нее, который час. Она гуляла без учебника, неделю назад английский был сдан; со дня на день мог родиться ребенок. От врачебных прогнозов у нее кровь стыла в жилах: "Как это вы, дорогуша, с такими параметрами собираетесь рожать, а?". "Больше слушай этих баб, - говорил муж, - такого понаговорят, плюнь и разотри". Она каждый раз приходила из консультации в слезах и потом вообще перестала туда ходить, хотя понимала, до чего глупо и неправильно поступает, но не могла больше слушать красочные живописания смерти - своей и так и неродившегося ребенка. Она загадала: если бегун скажет "спасибо" - и с ней, и с ребенком обойдется, если нет - нет; она крикнула: "Без четверти три!", успев подумать, что нельзя такое загадывать; oн крикнул: "Благодарю!" и побежал дальше. Ночью она родила здоровую девочку, легко, и вскоре выписалась из роддома.
Она упорно махала ему рукой - если помашет в ответ, все как-нибудь устроится, если нет - ... Краем глаза она видела, как Маша собирается съехать с горки спиной вперед, что ей настрого воспрещалось, видела, как сидящий слева извлек из кармана зажигалку и сигареты; бегун никак не хотел повернуться к ней лицом, даже если повернется, может не заметить, да они не здоровались - с чего бы ему махать ей; он повернулся, сцепил руки, поднял их вверх над головой и потряс сцепленными руками.
  Она погрозила Маше пальцем, пересела на край бревна, чтобы дым от сигареты не шел ей в лицо, и небрежно сказала: "Ну что там еще такое?"
  Они "включают счетчик". Они будут звонить раз в месяц и напоминать. Через полгода они его найдут, где бы он ни прятался. А лучше пусть не прячется, а приезжает и думает, как рассчитаться. Пусть зарабатывает, продает квартиру, сдает, а сам идет в коммуналку. Зачем им его убивать? Убьют - денег точно не получат, а так - будет понемногу возвращать. А если что, тогда... Они знают, где она, Зина, работает, в какой садик ходит Маша, где они гуляют... Они не угрожают, просто иногда приходится прибегать к крайним мерам.
  Она попросила завкафедрой перенести практические занятия с третьим курсом, позвонила в садик, оставила Машу дома. "Сегодня мы с тобой поедем в зоопарк". В голове не осталось мыслей, кроме одной, но Маша спросила, что будет, если звери убегут из зоопарка и начнут бегать по улицам, и Зина объяснила, почему это невозможно. Едва она закончила, Маша спросила а все же, если бы убежали, и Зине пришлось напрячь воображение.
  Зина старалась не думать, что будет завтра. "Что будет, если завтра ты встретишь на улице большого льва?" - спросила Маша. "Завтра мы пойдем Ботанический сад", - сказала Зина.
  Вечером приятный мужской голос сказал по телефону - зачем таскать ребенка по всему городу, в транспорте чихают, кашляют, чего доброго, заразится. Если они что-то надумают, они заранее предупредят - если к такому то сроку...
  Она положила трубку. Подошла к окну, выглянула во двор. Ничего подозрительного. Задернула шторы. Проверила замки.
  Утром отвела недовольную Машу ("А Ботанический сад?") в садик и поехала в институт.
  Незнакомый мужчина со шляпой в руке ждал в коридор напротив кафедры, там, где вывесили расписание ее практических занятий. Пока она отпирала ключом дверь, он внимательно наблюдал за ней. Она вошла, сняла плащ, пошла набрать воду - полить цветы, а заодно проверить там ли он еще; он следил, как она идет по коридору - туда, назад; она приблизилась к нему: "Да это же невозможно! Что вам еще от меня надо?!" Он слегка наклонил голову, прижав шляпу к груди. "Получите, получите, что хотите!" Он молча улыбался: этого уж она не могла вынести, противное лицо, загадочное, как у сфинкса, она хотела выплеснуть воду в него, но пoчему-то вода очутилась в шляпе, в серединке, немного воды удержалось там как в тарелке, а то, что не поместилось, стекало на поля и капало на пол.
  Она захлопнула за собой дверь.
- Чего ты так нервничаешь? - спросила сотрудница.
- Подозрительный тип с утра околачивается, что-то вынюхивает...
- Пришел просить декана за свое чадо, перевести на наш факультет; как они будут объясняться - ума не приложу, любящий родитель из дружественной республики... пардон, страны - по-нашему ни бельмеса, хотя язык купюр всем понятен... У тебя даже руки дрожат. Ты начиталась на ночь детективов или насмотрелась фантастики.
   Вся жизнь и так сплошная фантастика и непрерывный детектив.
  Она рано освободилась, у Маши в садике все равно сон, можно не спешить. Большая длинная машина с затемненными стеклами резко затормозила впереди. Вышел парень в кожаной куртке и темных очках, пошел ей навстречу. Они говорили: "Мы предупредим заранее..." Вот и предупреждают.
  Он улыбнулся. Она хотела крикнуть: "Что с Машей?", но молча стояла и смотрела, как он идет к ней. Он прошел мимо нее к магазину, на ходу бросив: "Что, понравился я тебе?"
  Понравился. Очень понравился. Она едва не бросилась ему на шею. Ей сейчас все мужчины нравятся, которым нет дела до Маши, Машиных родителей и злополучных десяти тысяч.
  Она побрела дальше, косилась на все машины. Шарахалась от каждого прохожего, вздрагивала от каждого звонка. И так без конца.
  Она составляла текст объявления о продаже квартиры. В дверь позвонили.
  Они!
  Второй час ночи.
  У двери замерла, прислушиваясь. Минута, другая...
- Зина, открой, это я.
  Он приехал на пару дней. У Маши скоро день рождения, вот подарок. Он завербовался в Германию, через подрядчика, менять лампы на заводе BMW в Мюнхене. За три-четыре месяца заработает если не все, то почти все. Он уговорил ее повременить с продажей.   
  Через два дня он уехал.
  Если бы он заработал эти деньги. Или их не надо было отдавать. Никогда бы она не пошла на такое, никогда. Не у всех же, как у Вадима - за что ни возьмется, все получается, нигде никаких сбоев. Деньги к нему так и липнут,  женщины так и льнут.
Почему она не рассказала Артуру все, как есть? Конечно, он бы понял и продал или подарил ей дом. Но он бы не понял, что это еще не все. Милый честный мальчик! Он и в детстве был таким - ни разу, наверно, не солгал ни учителям, ни родителям, ни ей с Вадимом. Он и женщинам, наверно, не лгал, поэтому у него и не сложилось. И такой впечатлительный - плакал, когда Зина читала ему сказку о трех поросятах - ему было жаль ошпаренного волка. "Зина, ему же больно!" Артур отдал бы ей дом, но не стал бы фиктивно жениться, писать заявление в райадминистрацию, не стал бы просить выделить землю - он так не любил "все эти бумажки", и просить он не любил. Даже в детстве не просил - ни конфет, ни игрушек, ни обновок. Поэтому, наверно, ему редко что-то покупали. В основном доставались остатки, обноски от них с Вадимом, но Артура это мало трогало.
  Почему именно он оказался втянутым? Почему отец оставил дом Артуру?
Нет, она не могла рассказать брату - он так далек от их повседневной суеты. Она даже не может объяснить, что над мужем висит долг. И Артур, скорей всего, не понял, если б она сказала, что муж не повинен в недостаче этих денег, а если в чем и виноват, так только в излишней доверчивости.
  А теперь - как плохо все получилось. Бог видит - она этого не хотела.




  Он вырулил на проезжую часть, машинально оглядываясь - не грозят ли сзади неприятности. Ничего не грозит, неприятности сваливаются неожиданно, когда не приходит в голову обернуться и удостовериться в их отсутствии. Когда уверен, что везде - полный порядок, все начинает рушиться, как при землетрясении. И вот теперь он во всем виноват. Виноват. В том, что выслушал Зину.
  Она пришла в слезах и начала рассказывать: ее муж должен кому-то десять тысяч, то есть уже не десять, а больше - из-за процентов, то есть никому не должен, но все же должен отдать... Ее муж - симпатичный парень, но зачем-то полез не в свое дело. Вадим его предупреждал - все не так просто.
  Почему он, Вадим, должен отвечать теперь Зине, что им делать. У него нет десяти тысяч, чтобы подарить или одолжить. Даже если продать "Жигули", это капля в море, без машины ему не поспеть в больницу, на консультации, к своим пациентам, а без частных вызовов на одну зарплату ему и себя не прокормить. Конечно, он виноват, что внимательно выслушал ее и уже тем самым невольно обнадежил. Отошел от своего правила - не вслушиваться в то, что говорят женщины. Они играют словами, хватают первые попавшиеся на язык и пускают на ветер, нисколько не заботясь о последствиях; окутывают себя словесным туманом и прячутся в нем, чтобы их не поняли, чтобы всегда иметь возможность упрекнуть в непонимании.
  Нельзя их слушать. Особенно, когда они говорят о своих страданиях - подлинных или мнимых. Большей частью мнимых. Настоящее страдание начинается тогда, когда нет возможности чувствовать себя несчастной. Приходится срочно выискивать повод, чтобы терзать себя самой, раз больше некому, и рассказывать всем о своей тяжкой доле. Брат - молодец, слушает всех вполуха, и мужчин, и женщин, думает все время, наверно, о своих картинах.
  Теперь Зина ведет себя так, словно она святая, а Вадим - бесчувственный деспот. Да, он виноват, что не отдал ей все свои свободные деньги со словами: "Вот все, что у меня есть, сестричка, больше ничем помочь не могу. Хоть это, конечно, ничего и не решает, но..."
  Сейчас не время коллективных усилий, коллективной помощи, всеобщей ответственности.
  Сам себе помогаешь, сам себя вытаскиваешь. "Как Мюнхгаузен из болота", - сказала бы Тала. Ей требуются сравнения. Она без них не может. Ей кажется - они украшают жизнь. "Костел в лунном свете! Шпили, как стрелы, облитые молоком". При чем здесь молоко? Вершина конуса лучше освещена, это естественно, зачем так кричать? Почему он не любуется костелом - из окон ординаторской такой вид, особенно в темноте, почему он проходит мимо? Он проходит мимо, потому что в родзале не работает отсос, отключили лифты - экономят электроэнергию; вчера зашивали после операции при свечах, свечи - очень романтично, если зашивают не тебя и шьешь не ты, завакушерством едва не хватил инфаркт; врачи и медсестры снуют впотьмах по лестницам с новорожденными в руках, просто счастье, что еще никто не размозжил голову ни себе, ни младенцу; если что-то случится на темной лестнице или в родзале, отвечать им, точнее - ему, а не тому, кто, радея о всеобщем благе, вырубил свет или дал на это "добро".
  "У тебя в голове только работа и деньги".
  "Да, работа - потому что она мне нравится и дает деньги, а когда они не падают с неба в карманы, приходится удерживать их в голове".
  "Ты говоришь пошлости".
  Зря он пустился в объяснения. С женщинами нужны действия, а не дебаты. Все, что ни говоришь, проникает в них изогнутым на сто восемьдесят градусов, только диву даешься - как можно все так перекрутить. Самые безобидные фразы оборачиваются наглым оскорблением.
  Зина все говорила.
  "Извини, старик, это твои проблемы", - он сам такое слыхал, когда попросил о поддержке. Он не рыдал в жилетку Зине, ее мужу или кому-то еще. Выкрутился. Он один знает, чего это ему стоило. Все видят, как тратят деньги; как их зарабатывают, не видит никто. "Старик, ты должен сказать мне "спасибо", если б я тогда тебе помог, ты бы так ничему и не научился". Все по-разному понимают добро.
  Он виноват, что не выбросил все это из головы тут же; вместо того, чтобы проводить Зину и завалиться спать, как собирался, стал думать, чем ей помочь. Вернее, делать вид, что думает - после дежурства сильно хотелось спать, мозги не работали.
"Может, кто-то из твоих знакомых может одолжить на время?" - робко спросила Зина.
Хотелось встать под душ, а потом заснуть и спать до двенадцати - в час он должен консультировать в Центре. Ему не растолковать ей - да, есть знакомые, для кого не вопрос - десять или двадцать; но никто не будет давать, чтобы кто-то погасил долги; для покупки дома, пожалуй, согласятся, предварительно потребовав копию договора. И возвращать придется с процентами, гораздо большими, чем требуют у нее. Эти ребята, судя по всему, не бандиты; что - если спустить на тормозах, затаиться, выждать? Вполне возможно - отстанут.
  Легко говорить - выжидай, не обращай внимания, сказала Зина, тебя это не касается, а у меня Маша.
  Его это не касается! Чего же она к нему пришла? Независимая женщина с сильным характером - такой ее представлял отец. Сыновья - один хлюпик, второй - карьерист, словом, оба не удались, а вот дочка... Мать относилась ровно ко всем троим, по крайней мере, внешне никого не выделяя; отец не считал нужным скрывать свое расположение к Зине. Сильная женщина - сражаться в подъезде с подвыпившим ухажером, и то прибежала домой в истерике. Несколько лет спустя она сказала, что он был с ножом. Неизбывная тяга к преувеличениям. Еще через пару лет она скажет, что он был с автоматом.
  Он не изображал подобие помощи, он вправду хотел помочь.
  Один из его пациентов просил "при случае оказать содействие" - он хочет купить немного земли под коттедж; затесаться в круг лиц, которым выделяют землю, не так-то просто, идти напролом он не хочет, все должно быть соблюдено, хотя бы внешне: он собирается опять баллотироваться в горсовет - зачем лишние разговоры. Он готов платить любые деньги, но чтобы все оформить как положено.
- Ты совершаешь с отцом родственный обмен и прописываешься туда с семьей. Три человека на десяти метрах - ты пишешь заявление: на законном основании просишь райадминистрацию выделить землю для строительства. Я нашел человечка - если документы в порядке, а у нас они будут в порядке, за очень скромную сумму он гарантирует участок, который ты тут же продаешь моему пациенту, то есть клиенту.
- Разве можно продавать землю?
- Есть лазейка. Можно продавать землю с незавершенным строительством. Ты продаешь участок с вбитыми столбами и заложенным фундаментом.
- Как я буду вбивать столбы?
- Слушай, сестричка, ты как с луны упала. Сваи вбивает новый владелец, просто документы оформляются задним числом, и деньги ты получаешь сразу. Если родители согласятся.
- А это... честно?
  Абстрактный вопрос. По отношению к кому?
- Ты имеешь в виду родное государство? Оно столько раз надувало по-крупному и надует еще не раз - по отношению к нему давно пора освободиться от всяческих моральных норм. 
  Честно! Достойные уважения этические принципы, но - только с обеих сторон. Иначе идет игра в одни ворота.
- Да, конечно, ты прав, как всегда.
  Как всегда! Нечасто от нее такое услышишь.
  Все бы, возможно, и устроилось, но заболела мать. Они с Зиной по очереди ездили в больницу. "С ней совсем плохо, - плакала Зина в коридоре. - Все сразу - пришла беда..." Он осторожно напомнил насчет обмена. "Нет-нет, только не сейчас. И она, и отец сразу поймут, насколько все плохо, если я начну об этом говорить". И ему запретила. "Это ее доконает. Потом, потом".
  Потом были похороны.
  Они опоздали.
  Отец завещал дом Артуру. Дом, который Артуру не был нужен и в котором он не собирался жить.
  Но он там поселился!
  Вадим увеличил скорость. Если б можно была нажать на газ - так, чтобы унестись от нелепицы, последовавшей за глупостью и нерешительностью.
  Черт возьми, почему эти молодцы согласились ждать? Если б не согласились, Зине, самостоятельной женщине с сильным характером, пришлось бы самой на что-то решаться.
  Но они сказали, что подождут еще.
  Зина воспрянула. Ее муж срочно завербовался за границу.
  Талу ему пришлось держать в неведении - из-за сестры: "Нет, нет, никто не должен знать". Женские тайны, которые доверяют половине города и "тебе одному", и ты хранишь их, как полный идиот. Зина не выдержит, умрет, не переживет, если кто-то узнает о таком позоре. Несколько лет назад она говорила примерно то же - мол, не переживет, если муж узнает, что она хочет от него уйти. "Если ты от него уйдешь, как он может об этом не узнать?" Ей хочется, чтобы можно было и оставить все по-прежнему и уйти "насовсем" к другому (причем, неизвестно, хочет ли "насовсем" тот другой, во всяком случае, на счастливую любовницу она никак не похожа). Сейчас ей тоже хочется, ничего не меняя, продолжая третий месяц заниматься благотворительностью в своем заведении, решить все проблемы. "За столько месяцев - неужели не соберу?" "Соберешь - на колготки себе и Маше", - подумал он. Такая непоколебимая уверенность и прямо-таки сверхъестественная прозорливость во всем, что касается других, и полная растерянность и наивность, когда речь идет о себе.
  Она потихоньку распродала кое-какие вещи. Как раз - на еду, квартплату и Машин английский. Вскоре от английского пришлось отказаться. Потом от квартплаты.
"Как ты думаешь, меня могут выселить, если я не буду платить?"
"Думаю, нет".
"Приходили проверять оплату электричества. Я что-то соврала насчет книжки. Разве у меня могут отключить свет?"
  Оставалась полумифическая надежда, что ее муж заработает деньги за границей. Зина не сказала ему сразу - все оформлялось через подрядчика. Когда на сцену выходит подрядчик, надо держать ухо востро.
  "Что мне делать?" - спросила Зина. Муж звонил ей сегодня - за три дня до окончания работы пришли иммиграционные службы с проверкой; его, как и всю их бригаду, не пустили дальше проходной: они приехали как туристы, работать не имеют права. Есть сильное подозрение, почти уверенность: подрядчик, устроивший их на завод, сам же и сообщил о нарушении, чтобы с ними не расплачиваться, а деньги, полученные от хозяина, присвоил. Ему едва хватит на обратный билет. "Нужно обратиться в полицию! - кричала Зина. - У тебя же оформлено разрешение!" Разрешение на работу настоящее, но его данных нет в компьютере, попросту говоря, такие, как их бригада, в работниках не значатся, значит, находиться на территории завода не имеют права. "Есть же хозяин, надо жаловаться на подрядчика!" Подрядчик исчез, хозяину наплевать - договор он заключал не с ними, деньги подрядчику уплачены сполна, лампы заменены - они работали с семи утра до девяти вечера без перерывов и перекуров с одним выходным. Они даже толком не могут объясниться с местными властями, потому что не знают язык.
"Вадим, что мне делать?"
"Ты же знаешь - уговори Артура обменяться с тобой и напиши заявление. Но сначала Артур должен там прописаться".
"Он прописан там, где жил раньше".
"Пусть выпишется и пропишется здесь".
"Он не может этого сделать, пока они с Майей не разменяют квартиру".
"Пусть фиктивно женится на женщине с ребенком, пусть химичит с пропиской, пусть придумает..." Да откуда он, Вадим, знает? Пусть они с Артуром подумают.
  Зина схватилась за голову.
- Ты что, не знаешь Артура?
  Ему и в детстве ничего нельзя было втолковать. "Артур, купи в магазине полхлеба, пол-литра сметаны и два кило гречки. Беги быстрей, пока гречка не кончилась". Он покупал два кило пшена. Крупа, она и есть крупа, какая разница - та или эта, нет, есть разница - пшено красивей смотрится - желтые точки с черными и янтарными вкраплениями, за хлебом длиннющая очередь, а сметану продавала тетка с грубым лицом и злым голосом. Проще было сходить самой, говорила мама, что мне делать с этим пшеном, и так девать некуда.
  Вероятно, многие часто не знают, что им делать - с пшеном, с долгами, с домами, с целой жизнью.
  Всю жизнь, продолжала Зина, сколько помню, ходил кого-то смотреть - то старушку на базаре, то мамашу с ребенком, то вахтера в учреждении, а то на все лето зачастил в сквер - какая-то девушка убивала там с пяти утра время на прыжки и шпагаты. Мама совсем измучилась - ты помнишь? Артур опять купил чернослив и орехи, как можно - спускать деньги на дорогие и ненужные продукты у "колоритной восточной торговки". Из учреждения его едва не выгнали со скандалом, солидная организация, люди не могли допустить, чтобы кто-то болтовней отвлекал вахтера - "удивительный старик, так и просится на полотно". А с девушкой? Мама так переживала - ну встречайся с ней, как все люди, разве ж мы против, пригласи куда-нибудь, приведи в дом, познакомь с нами, зачем затемно убегать из дома? Артур глядел недоуменно: "Она привлекает меня как типаж, как женщина она мне неинтересна". Ну кто это поймет? А как он ходил смотреть на детей в песочнице? Мама чуть с ума не сошла: "Артур, люди подумают, что ты маньяк, охотишься за детьми". - "Мам, ну я же знаю, что я не маньяк, и ты знаешь, и те, кто меня знают, тоже об этом знают".
  Мама жаловалась мне, говорила Зина, - он живет, как ему нравится, совсем не думая, как на это посмотрят со стороны. Ему этого не простят, неужели он не понимает!
  Так Артур и пребывает где-то там до сих пор, не касаясь земли. По сей день не понимает, зачем людям прописка. Это его, Вадима, - хлебом не корми, дай в руки бумажку; тотчас поставит на ней печать, приделает подпись и обратит в валюту. А Артур - у него такое отвращение ко всяким документам, учреждениям...
  "Но отвращение к ректоратам двух институтов и загсу он все же в себе преодолел".
  Да, просто удивительно, как бывшей женушке удалось затащить его в загс. И не только затащить, но и заставить зарабатывать буклетами и плакатами вместо того, чтоб (он так талантлив!) писать картины, лишь бы покупать себе белье "Триумф" и косметику "Ланком", которой едва пользуется - мнит себя такой раскрасавицей, уж ей и косметика не нужна - это вы, мол, загибайте ресницы перед зеркалом, а я и так хороша; и хотя муж почти на пять лет младше, так в себе уверена... Конечно, можно хорошо выглядеть и иметь тонкую талию, если не рожать, не работать, не воспитывать детей, только на танцы...
- Зина, о чем мы говорим - о несложившейся семейной жизни Артура или о том, как достать деньги?
  Да, она помнит, о чем они говорят. Конечно, можно покупать себе ночные рубашки ценой в ее, Зины, зарплату и, раз надев, оставлять вместе с чешской бижутерией. Сколько времени прошло - ни разу не соизволила поинтересоваться, попросить вернуть забытое. Позарабатывала бы своим горбом, побегала бы из дома в садик, из садика на лекции - три пары подряд, к концу третьей пары вообще ничего не соображаешь...
  Как не вовремя он вспомнил о Майе!
  Впрочем, Майя ему тоже не нравилась. Этакая столичная дива. Снисходила до них, провинциалов. От таких лучше держаться подальше.
  Майя позвонила ему и попросила помочь с консультацией - ей сказали обратиться в этот Центр, к этому специалисту, он считается лучшим. Просила ничего не говорить Артуру. Вадим все устроил. Она приехала рано утром и в тот же день вечером уехала. До отхода поезда оставалось больше пяти часов, вовсю хлестал дождь, идти ей было некуда. Он ждал ее в вестибюле. Она спросила, как добраться до вокзала. Можно было разъяснить и попрощаться. Она предоставила ему такую возможность.
  Он не хотел приглашать ее к себе домой. В любую минуту могли явиться Тала, Зина, кто-нибудь из приятелей. Даже если б он знал наверняка, что никто не придет, все равно не хотел. Посидеть с ней в кафе или баре он не мог - не было с собой денег.
  В кармане у него лежали ключи от хибары - Зина просила как-нибудь зайти: соседи жаловались - груша разрослась и закрывает им свет; спилить, что ли, несколько веток? Он носил ключи с собой, но время никак не находилось.
  Он предусмотрительно надел дождевик с капюшоном, она приехала в легких туфлях, коротком летнем пальто ("У нас совсем другая погода") и промокла до нитки.
  В доме он с трудом отыскал свободную вешалку, повесил сушить ее пальто.
  Она сняла туфли, поставила ноги на батарею, вынула сигареты и сосредоточенно начала курить, точнее, едва закурив, давить сигареты в пепельнице одну за другой.
  Он тоже вынул сигареты.
  Предложил ей чаю - больше ничего нельзя было предложить, впрочем, он опасался, что и заварка не найдется. К счастью, она отказалась.
  Они сидели и молча курили.
  Он ни о чем не расспрашивал, она сама начала говорить.
Надо кому-то рассказать один раз, чтобы потом уже никому ничего не рассказывать. Вероятно, и ему бы она не стала рассказывать (он усомнился), но ее уже тошнит от сигарет и от одной мысли о еде, а сидеть и молчать она не может. Артур, чем дальше, тем больше, говорит об их ребенке. Только и говорит, что о будущем новорожденном. Она не может иметь детей. Светило, с которым Вадим устроил ей очную ставку (ну и словечки у нее), только что это подтвердил. Да это - так, для очистки совести, она уже у всех побывала, ни у кого и тени сомнения. Словом, она ушла от Артура. Лучше сделать это сейчас. Она на четыре года старше его, он без нее обойдется, прекрасно обойдется. Он еще встретит ту женщину, которая... Она поперхнулась и начала кашлять.
Вероятно, он должен был что-то сказать. Что он знает много счастливых бездетных браков. Что встречаются пары, которые предпочитают жизнь без потомства. Но она и сама это знала не хуже его.
  Обошлось без слез. Она откашлялась и опять схватилась за сигареты. Они кончились. Он предложил свои. Она отказалась, вытащила из волос шпильку и начала крутить ее в руках.
  Они начали говорить о дожде. О дожде, о террористах - сколько безвинных людей пострадало в результате последнего взрыва; о войне - когда же это кончится, наверно, окончательно - никогда, уж больно денежное дело, разумеется, не для тех, в кого стреляют (вот еще один аргумент - нужно ли рожать мишени; впрочем, разве женщины руководствуются доказательствами, особенно рожая); а зарплату как не платили, так и не платят. Он чуть не завел беседу о проблемах роддомов, но вовремя спохватился.
  Она сломала шпильку.
  Он вызвался склеить - шпилька казалась дорогой, наверно, черепаховой.
  Она сказала: "Не нужно, не склеить". - "Стоит попытаться".
  Он с облегчением вышел и начал искать в комнате клей. Он нашелся на удивление быстро.
  Когда она вошла, он стоял у стола и держал в руках две половинки. "Не получается".   
  Она махнула рукой и спросила: "Это Артур?" Он кивнул. "Я возьму?" Он не ожидал от нее сентиментальности. Снял со стены маленькую фотографию в металлической рамке - Артур в детстве - и подал ей. Машинально сунул сломанную шпильку поглубже в ящик стола.
  Она сказала: "Мне пора".
  Зина до сих пор говорит?
- Ты права, Зина. Только в том, что Майя хорошо выглядит, ты ошибаешься. Ты выглядишь гораздо лучше, а ведь ты старше, неизвестно, какой она будет через несколько лет.
  Да, Майя на четыре года старше Артура и не смогла о нем позаботиться, оставила, ушла и нет никакого дела.
  Незачем напоминать Зине, как несколько лет назад... Конечно, незачем. Глупо приводить собеседнику, чтоб убедить в неправоте, его собственные поступки, о которых он предпочитает забыть, - люди запоминают то, что хотят помнить, все хотят, если не быть, то выглядеть красиво. Особенно женщины. Их удивительная способность освещать события - вытащить из глубины затерявшийся фактик и обсасывать его с разных сторон, пока он не разрастется до гигантских размеров, и упорно не замечать того, что стоит перед глазами.
- Я придумал, как достать деньги, - сказал он Зине, - теперь ты поразмысли, как уговорить Артура. Расскажи ему все как есть, вполне возможно, он пожертвует своим временем и спокойствием...
  Нет! Она не может говорить...
  Не можешь - не говори.

  Куда этот болван лезет!
  Он что - не видит - обгон запрещен?

  Артуру взбрело в голову устроить там себе мастерскую. Если Артуру что-то взбрело в голову...
- Бедный мальчик! Где он сейчас! Он уехал!
- Да, уехал. Так ты ж этого и хотела, сестричка!
- Что ты наделал, Вадим, что ты наделал!
  Это он наделал? Очевидно, он должен просить прощения - у сестры, у Талы. Наверно, это он затеял абсурд с мертвецами и привидениями.
  Почему она так кричит? Он все слышит.
  Он не издевается над ней, он просто констатирует факт, что со слухом у него все в порядке.
  Он все равно не сможет ее понять?
  Возможно. Он еще до нее не дорос. Он даже не предполагал, что его сестра столь изобретательна. Чувствуется размах, научный подход - одним словом, взялась за дело не девчонка, не домохозяйка, не студентка какая-нибудь...
  Она не может с ним разговаривать.
  Почему она тогда все время говорит?
  Да, он не верит. Это ты, сестричка, разыграла спектакль и заставила ее в нем участвовать. Тала? и придумала это тоже она?
  Зина лжет, честно глядя в глаза, спихивает с себя вину, просто омерзительно это видеть. Женщины говорят правду и ложь одинаковым голосом с одинаковым лицом, не меняя интонаций; когда она перестанет?
- Я думала, ты в курсе, не может быть, чтоб ты не знал!
  Тала никогда бы не додумалась. Совершенный ребенок. С хорошим воображением, не всегда способный отличить вымысел от реальности. К тому же не способный логично завершать свои поступки.
  Дождь пошел, наверно, давно, он только сейчас заметил, как плохо видно, и включил "дворники".
  Любишь не за способность к логическим построениям, а непонятно за что. Любовь - не духовное состояние, абстрактная категория; вполне материализовавшаяся субстанция, не всегда благотворная, временами — разъедающая, как соляная кислота, иногда - почти непреодолимая, как тяга к курению или наркотику. Если б он руководствовался исключительно рассудком, как, вероятно, и следует, не имел бы хлопот. Он же имеет одни проблемы. Она считает возможным действовать ему на нервы и вкручивать мозги. При этом он же и виноват.
  Почему надо так все понимать? Он видит ее не любовницей, а женой, нет здесь ничего оскорбительного. И то, что ему не всегда удается настоять на своем, когда дело касается секса, больше привлекает, чем отталкивает; не так уж интересно, когда все делают за тебя.
  Почему он всегда первый должен искать примирения?
  Сейчас у нее очередной заскок. Куда она подеваласъ? Который день ее нет дома. Или есть, но она просит родителей говорить, что нет. Как в детском саду. Лучше не трогать ее несколько дней. Пусть придет в себя, после он с ней встретится. Попросит прощения - неизвестно за что. И так до следующей ссоры.
  Ему надоело каждый раз первому идти навстречу. Быть заложником переменчивого настроения. Ей следует понять - не нужно навязывать свое настроение окружающим.    
  Сколько можно идти, предусматривать, догадываться, одним словом, "понимать женщину"?
  А мужчину - не надо понимать? У него в отделении почти все женщины; ему нужно каждую понять?
  Недавно он сделал замечание одной медсестре - она зашла в родзал без маски с чудовищным маникюром. Это необузданное стремление нравиться, постоянная готовность упражняться в искусстве флирта и кокетства в любое время, с любым объектом, вовсе не из любви к объекту, а из любви к искусству, или для самоутверждения, или от нечего делать... Попробуйте увидеть во мне женщину, - она ему заявила. Что-то в таком духе - увидеть или угадать. Глубокая мысль, почерпнутая, вероятно, из женских журналов. "Я - женщина!", скажите на милость. Он не видит оснований для гордости, никакой личной заслуги тут нет; он же не сходит с ума от восторга, что он - мужчина. Они так часто и с таким достоинством упоминают, что они - женщины, что сами подводят к невольной мысли: пол женщины - это и есть ее потолок.
  Он отвечает за работу отделения; медсестры не всё умеют и не все хотят что-то уметь, одна была опытная, и та ушла в реанимацию после курсов; из врачей всего две могут делать заменные переливания - вот основное. Если что-то случится с ребенком - спросят с него. Когда ему всех понять, разгадать! Да есть ли что разгадывать? Не сводится ли загадка женской души к раздумьям, где купить подешевле очередную тряпку?   
  Непонятой, обиженной, страдающей быть проще. Извечной жертвой мужского произвола. Легче объявить себя страдалицей, павшей в цепях мужского тоталитаризма и всеобщей несправедливости, чем увидеть причину собственных неудач в себе самой. Занятно: утрата молодости и красоты прямо пропорциональна борьбе с пресловутым мужским гнетом - поначалу его тяжесть не ощутима; отцветающая неудовлетворенная дама вдруг замечает его непосильное бремя и начинает об этом кричать с удивительной для такой утонченной натуры бестактностью. Похоже, утонченные, изысканные натуры одержимы одним - самоутвердиться за счет близкого мужчины, выставив его на всеобщее осмеяние ("И такая женщина, как я, живет с таким кретином!"). А когда их глас не услышан, обвиняют мужчин в эгоизме и бессердечии. ("Разве они могут нас понять!"). А он - не имеет права на непонятость? Не нуждается в понимании? Сколько раз - говоришь, говоришь и в конце убеждаешься, что с тем же успехом мог рассказывать придорожному указателю.
  Дождь лил, лил, лил; "дворники" не помогали, машина мчалась по дну гигантского аквариума, в который дождь превратил тусклый день.
  А как они гордятся своим материнством! Роды - естественный физиологический процесс, нередко (чего не наслушаешься, переходя от койки к койке) - результат небрежности, просчета, случайности или желания самоутвердиться, поправить здоровье или расширить жилплощадь. Так нет - они подают это как акт беспримерного героизма, совершив который один-два раза вознеслись на недосягаемую высоту. Они так упиваются своей ролью матери, словно мужчин вообще не существует, и при этом жалуются, что их ребенок их "связал". Биологически необходимо, чтобы первые несколько лет мать была с ребенком больше времени, чем отец, бабушки и няни. Или цивилизация полностью вытеснила материнский инстинкт?
  Надо сбавить скорость - в который раз он это подумал и, конечно, не сделал этого.
  Талу нисколько не касается то, что было в его жизни раньше. С тех пор как они встречаются, у него, кроме нее, никого нет. Даже в мыслях. Чего она еще хочет? У всех по-разному. Для кого-то жизнь с изменами невыносима, для кого-то жизнь без измен - невыносимо пресна. Тем не менее заканчивают жизнь, как правило, с одной женщиной, а не с десятью. Кому-то повезет с ней же и начать. Если б он встретился с Талой лет десять-двенадцать назад, возможно, ему бы тоже хватило ее на всю жизнь.
  Она каждый раз устраивает ему безобразные сцены. Не верит, что он многое забыл. Искренне полагает, что он не может не помнить каждую подробность. Неужели ему что-то сочинять для того, чтобы дать ей повод еще раз упрекнуть его?..
  Он почувствовал по рулю, что машину заносит.
  Главное сейчас - не потерять уверенность, что не врежешься, не перевернешься, не упадешь в кювет.
  Самое главное - потерпев фиаско, которое (вероятно, впоследствии придется употреблять множественное число) рано или поздно случается с каждым, не зацикливаться на нем и не потерять веру, что в следующий раз все образуется.
  Удачно - никто не едет навстречу. Сзади тоже свободно. Сбавить скорость. Даже если ехать по мокрому шоссе со скоростью сто десять километров в час, это не избавит от проблем. Может, только добавит.
  Тогда он чуть не попал в переплет. Несколько вечеров подряд заезжал к Тале домой в уверенности, что застанет ее. Родители говорили, что она на дежурстве, но он-то знал, что нет у нее никаких дежурств. Не может быть, чтобы изо дня в день, точнее, из вечера в вечер, оба - и мать, и отец - лгут, покуда она сидит в ванной. Он попросил разрешения позвонить по телефону. Телефон стоял в коридоре. Двери обеих комнат открыты. Талы в них нет. Он изобразил мучимого жаждой. Ему предложили чаю. "Воды, только воды", -сказал он и мимоходом заглянул в ванную. Ванная пуста. Он медленно пил и прикидывал, когда сказать, что ему нужно в туалет. (Он заметил, что там кто-то есть). Он пил долго, очень долго, потом попросил еще; еще стаканчик - и вправду не обойтись без туалета; дверь распахнулась, вышла пожилая женщина, довольно смущенная ("К нам приехала в гости моя сестра"). Он попрощался и ушел.
  Где она пропадает?
  Иногда после ссоры с ним она убегала к Зине.
  Он поехал к сестре. "Ты не знаешь, где она?"
  Он увидел, что знает.
  Зина пыталась отмолчаться, перевести разговор на другое. Наконец сдалась.
- Только не волнуйся, пожалуйста. Она хочет нам помочь.
  Нам! Как будто ему нужна чья-то помощь!
  Он сел тогда в машину, не спеша завел, все время повторяя себе, что нечего волноваться, надо быть спокойным; если он врежется в дерево, ему лучше не станет; спокойней, ничего в общем-то не произошло, все в порядке; вот он едет, не спеша, аккуратно, внимательно следит за дорогой, очень внимательно смотрит перед собой и вдруг видит, как сшибает придорожные столбики - один, второй, третий... Машина не съехала в кювет, не перевернулась, поблизости не оказалось поста ГАИ, вообще никого не оказалось ни на этой полосе, ни на встречной. Когда везет, тогда везет.
  Он доехал.
  Захлопнуть дверцу; ключи не забыть, ключи.
  Он с трудом открыл калитку, хотя ее не заперли - вместо того, чтобы толкнуть вперед, тянул на себя. Он все время повторял, что нужно контро-лировать себя, совершенно необходимо держать себя в руках. Он колотит в дверь руками, в которых держит себя. Еще. И еще. Сильнее. Иногда собственное "я" становится непосильной ношей. Сейчас он высадит стекло и влезет через окно, главное, повторяет он, быть спокойным, уверенным в себе, никакой спешки; на земле валяется ломик; сейчас он жахнет этим ломиком по стеклу, оставаясь при этом абсолютно спокойным, совершенно...
  Дверь открылась.
  Он вошел.
  Тала лежала на полу. Одетая. Ему странно, что он идет, что он движется. Он не имеет права стоять истуканом, как Артур, возможно, нужна его помощь.
  Обморок. Обычный обморок.
  Этот идиот даже не сумел отличить обморок от смерти. Жизнь от небытия. Художник, одним словом, небожитель.
  Даже не догадался открыть окно. Он послал Артура за водой. Артур долго возился на кухне. Как только брат вышел, она открыла глаза и отчетливо произнесла: "Скажи, что я умерла, скажи, ну, ради Зины, сделай это ради сестры". Ради сестры! Ради сестры, брата, родителей, детей, жены... Сделать все, что угодно, и объяснить, что делал не для себя ("Мне ничего не надо!"). Когда делаешь подлости ради любимого человека, это звучит совсем по-другому.
  Вошел Артур со стаканом. Налил через край, при каждом шаге выплескивалось немного воды.
  Тала оборвала речь на полуслове и закрыла глаза.
  Он велел Артуру принести из закрытой машины инструменты, которых там не было.
  Она сказала - Артур готов отсюда уехать; но если он придет в библиотеку, как собирался, и узнает, что она там никогда не работала, и начнет искать рукопись, которой никогда не существовало... А вдруг и впрямь отыщется что-то похожее, сказал он, чего только не писали в прошлые века. Но остальное - обман, возразила Тала. Ей надо исчезнуть для Артура, так лучше для всех; остальное она объяснит Вадиму потом...
- Я не могу такое сказать.
  Он не слышал, что она шепчет.
- Он не поверит. Он может захотеть "проводить тебя". - Он не мог произнести слово "похороны" по отношению к ней. - Я не могу такое сказать.
  Но сказал. Даже приложил зеркало и незаметно вытер поверхность.
  Можно было не стараться. Он и вообразить не мог, что Артур в это поверит.
  Он думал - вот сейчас Артур подойдет, проверит пульс или хотя бы посмотрит внимательно на нее и скажет - скорей бы! - "Что ты меня дурачишь, брат!"
  Ничего он не сделал. Заикнулся о враче, очень робко. "Зачем тебе еще один врач?" - кажется, так он ответил, мол, ты что же, мне не доверяешь.
  Как Артур мог так легко поверить?
  И тут же понял, почему, и обрадовался. Она позировала ему - вот и все. Вадим сообщил ему о смерти посторонней девушки. Для Артура это как газетная информация в траурной рамке о чьей-то кончине - конечно, не повод для радости, но тебя это в общем-то не касается.
  Остальное теперь его тоже не касается.
  Зина получила доверенность с правом купли-продажи. У него в печенках сидит - техпаспорта, доверенности и прочее. Зина может нести заявление, а через неделю выбирать место для застройки. Но Зина не хочет нести заявление. Она хочет плакать, терзаться, терзать его и обвинять его в том, что сделано. Сделано ею и Талой, но виноват он. Виноват, что не сказал ей тогда: "Сестричка, я тебя люблю, но это твои проблемы, извини, пока".




- Это из жилуправления по поводу участка. У нас лежит ваше заявление. Мы даем вам землю, но при условии, что вы заключите договор с подрядчиком.
- С подрядчиком?
- Вы же собираетесь строиться.
- Да.
- Строить будет подрядчик, с которым государство заключает договор.
- При чем тут государство?
- Государство от вашего лица выступает заказчиком.
- Я сама могу выступить от своего...
- Таковы правила. Пятьсот долларов за один квадратный метр общей площади. Только на таких условиях мы даем землю. Если вы не платите, государство землю под строительство вам не выделяет. Деньги вносят заранее. Когда вы сможете подписать договор?




- Как интересно!  Прямо художественная мастерская.
- Это она и есть.
- Интерьер в барочном стиле с налетом сюрреализма...
- Ну, я после бесед с твоей сестрой всегда слегка опущенный. Интерьер, барокко...
- Что я такого сказала? Интерьер - значит, внутренний, внутреннее пространство, один из жанров живописи...
- Не бойся, она не всегда такая. Иногда находит, по вечерам. Ты просто неудачно попадаешь.
- А беспорядок... Осторожней, здесь бутылка...
- Еще бы. Художники не дураки выпить. Пьяницы и бабники.
- Нет, это скипидар. Не опрокиньте.
- Глянь сюда.
- Какая прелесть!
- Чего ты на меня так смотришь? Я, что ли, прелесть?
- Не на тебя, а на картину. Ой, она порвана... Кто это так постарался?
- Он же сам, наверно, и постарался.
- Ты думаешь, он - того?
- Я думаю, все художники немного "того". Из тех, что мне встречались, почти все были слегка, а один - полностью. Как говорит мой знакомый - крыша в пути.
- Уж прямо-таки.
- Ребята, кто видел мои перчатки?
- Нормальный человек продаст такой дом за бесценок?
- Ты всегда оставляешь их в машине или на прилавке. Продала его сестра.
- По его поручению.
- Нет, я вошла в них и положила вот сюда, я точно помню.
- То же самое ты сказала в прошлый раз, когда забыла их в магазине. Черт! Разлил.
- Не поминай чертей к ночи...
- Скипидар?
- Нет, на этот раз водка... Или спирт.
- А тут пиво. Крепкий парень - спирт запивал пивом.
- Соседи говорят, он крепко зашибал. И девки к нему табунами ходили.
- Больше их слушай. Врут.
- С какой стати?
- Хозяин - это тот чудак с этюдником?
- Он. Давно его не видно.
- Какой он хозяин - квартирант.
- Он куда-то уехал, то ли на Север, то ли в Канаду... Недавно разыскивали, не могли разыскать.
- Если на Север - окончательно сопьется.
- Зачем?
- У него жена заболела - кажется, что-то серьезное, хотела его видеть.
- Не насмотрелась?
- Жена, куча любовниц - парень не промах.
- Жена - это не та дамочка в мехах, с серьгами едва не до плеч? что приезжала с шофером?
- Жена в два раза старше. Подцепил где-то в ночном клубе.
- Это его сестра.
- Сразу видно, денег куры не клюют, если за бросовую цену швыряет такой домик.
- Кажется, это ее любовник. Муж не вылазит из-за границы, а ей тут скучно.
- Не шофер, не любовник, а брат.
- Знаем мы таких братьев.
- Всякие бывают.
- Его жена жива?
- Не знаю. Нашла перчатки?
- Отличная картина.
- Нет.
- Может, в машине?
- Как думаешь, можно привести ее в порядок? Какая-нибудь реставрационная мастерская? У нас в холле слишком темно, она придется как раз - видишь, будто светится изнутри. Хорошо, правда?
- А это что здесь, внизу, где порвано? Присмотрись получше... а?
- Ничего себе...
- Жуть. Покойница как живая. Мороз по коже.
- Не покойница, а покойник.
- Вы оба - как филины днем. Гроб пустой - это пятно света... Придумала! Когда отдам картину в мастерскую, попрошу отрезать нижнюю часть, вот и все. Повесим ее в холле, она оживит интерьер.