Кот с монмартра

                Кот с Монмартра

                Том I




                Часть I


Вам случалось, вечером, ближе к полуночи, пропускать последний омнибус на линии, которая ведёт к вашему дому? Если вы не обязаны строго регулировать ваши расходы исходя из вашего скромного бюджета и небольших доходов, то ничто не помешает вам взять фиакр, чтобы вскоре оказаться в тёплой постели. Но если, напротив, ваше скромное состояние вам запрещает этот лёгкий экстрим в виде дополнительных расходов, и вам придётся пешком  пересечь весь Париж, барахтаясь в дорожной грязи, иногда под проливным дождём, то вы имеете право сто раз по дороге домой недобрым словом помянуть Компанию, эксплуатирующую омнибусы, решившую вдруг предоставить немного отдыха своим лошадям и служащим.

Есть несколько способов пропустить ее, эту благословенную карету, главную надежду запоздавших пассажиров.

Когда мы нетерпеливо и смиренно ожидаем этот омнибус, и увидев, направляем кучеру умоляющие, но безуспешные знаки, призывающие остановиться, и только потом мы замечаем написанные прописью белым на голубой основе слова: «Мест нет, в Депо»,  и начинаем закипать гневом… и бешенство заливает наши глаза, но, в конце концов, состояние это длится недолго, бешенство уступает место состоянию безнадёжности и обречённости, и уже с добрым сердцем мы продолжаем брести по унылым улицам. Мы смутно надеемся, что по дороге домой нас настигнет ещё один омнибус, и поддержанные этой иллюзией мы пешком доходим до дома, не слишком замечая усталость, начинающую крепко прихватывать все наши чресла.

Но хуже всего прийти к станции, от которой отправляется последний омнибус, а кассир вам говорит, ехидно улыбаясь уголками глаз, что все билеты проданы и свободных мест нет. Вы начинаете заискивать перед этим служкой, который в этот момент кажется вам посланником божьим, может быть найдётся хоть одно местечко… может быть это не последний омнибус и вскоре пойдёт ещё один?

Ни в коем случае,- отвечает насмешливо кассир,- билетов нет, омнибус последний, а пассажиры омнибуса, уже сидящие на своих местах, откровенно смеются вам в лицо, когда вы вежливо спрашиваете их, не видят ли они хоть одного маленького свободного местечка в салоне.

Решение является окончательным. Вы не имеете никаких других средств для передвижения домой, кроме ваших ног, и они должны будут донести вас к месту назначения, потому что у вас не осталось ни малейшей надежды поймать по дороге этот треклятый омнибус, к которому вы только что летели со всех ног.

Таким вот образом, однажды поздним вечером этой зимой, без четверти до полуночи, на углу бульвара Сен-Жермен и Рю дю Кардинал-Лемоан, в тот самый момент, когда кондуктор омнибуса, следующего от овощного рынка на площадь Пигаль поднялся на своё место, в салон вошла, запыхавшись, прилично одетая женщина, ещё молодая, насколько можно было судить, несмотря на сумерки и плотную вуаль, скрывавшую ее лицо. Она пришла со стороны Ботанического сада, по набережной Санкт-Бернар, и должно быть, бежала к омнибусу достаточно долго, потому что никак не могла восстановить дыхание, и испытывала вследствие этого проблемы с артикуляцией, так как стала запыхавшись в голосе отвечать на вопросы подошедшего к ней работника, ответственного за отправление омнибуса.

- Все, мадам, омнибус полон, мест нет, ничего нельзя придумать,- ответил на ее вопрос кондуктор, который был занят заполнением путевого листа.

- Ах! Боже мой,- прошептала она,- мне что, пешком идти на Монмартр! Я никогда не смогу этого сделать.

И в самом деле, в этот час и в это время года, путешествие пешком длиной в четыре-пять километров вполне могло испугать персону, принадлежащую к слабому полу.

Это был сухой холодный вечер, и северный ветер делал его ещё более пронизывающим, пробирающим до костей. Редкие снежинки начинали падать из темноты. Улицы этого квартала были пустынны. Ни одного прохожего на широких тротуарах, ни одного фиакра на горизонте.

Внутри омнибус был, на первый взгляд, заполнен битком, но никто не посмел продемонстрировать свою храбрость и подняться при такой температуре на открытые места на крыше, на империал, где за три су можно было, без всякого сомнения, не только доехать до места назначения, но и непременно поймать простуду и к концу поездки уверенно шмыгать носом.

Женщина подняла глаза на эти места на открытом воздухе, и стало понятно, какое острое желание попасть на этот последний рейс владело ею, так как жест отчаяния и возглас, который вырвался из ее горла, ясно свидетельствовали о том, на сколь она сожалеет, что не в состоянии физически, будучи женщиной, подняться на крышу, несмотря на ветер и мороз.

Затем, прекрасно зная, что это восхождение не позволено дамам и запрещено инструкцией по пользованию омнибусом, она заглянула в длинный салон омнибуса, где не было ни одного свободного места для нее. Без сомнения, она не отчаялась найти выход из сложившейся ситуации и рассчитывала на то, что ей удастся разжалобить своим положением и видом какого-нибудь галантного кавалера-пассажира, который уступил бы ей своё место.

Это был очень слабый шанс, так как в салоне омнибуса в основном сидели пассажирки, а женщины не охотно расстаются со своими привилегиями, да ещё ради другой женщины, и в особенности привлекательной.

Тем не менее неожиданное счастье вдруг  заинтересовалось судьбой этой женщины.

Господин, сидевший в задней части салона, вскочил со своего места и стал пробираться к выходу.

– Поднимайтесь, мадам,- сказал он, проворно прыгая на тротуар.

– О! Месье, вы слишком добры, и я не хочу злоупотреблять вашей любезностью,- воскликнула дама.

– Ничуть! Абсолютно нет! Не опасайтесь ничего. Я собираюсь пристроиться наверху. Конечно, там не жарко, но у меня дубовая кожа.

– Месье, я даже не знаю, как я могу вас отблагодарить.

– Не за что. Не стоит труда.

– Проходите, мадам, не задерживайте рейс, пожалуйста,- сказал ей служащий компании омнибусов,- мы отправляемся.

Дама была уже одной ногой на ступеньке лестницы, отнюдь не заставляя больше себя упрашивать, но, вместо того, чтобы опираться на руку кондуктора, чтобы подняться в салон, она согласилась взять себе в помощники руку, которую ей любезно предложил мужчина, оказавший ей только что бесценную в этих обстоятельствах услугу, предложив своё место в салоне омнибуса.

Она вложила свою ладонь в его руку, и задержала ее там возможно на несколько секунд сверх того, что было необходимо comme il faut.

Это было самое большее, что она могла сделать для столь галантного господина, и в этом контакте не было ничего компрометирующего, так как у них обоих на руках были перчатки, кожаные, подбитые мехом перчатки, толщина которых была подобна защите кирасиров.

Господин, который уступил только что своё место, был, между тем, ни очень красив, ни очень молод.

На вид ему можно было дать лет сорок и даже больше. Его усы и седоватые бакенбарды были по-военному, очень коротко пострижены. На нем было пальто, которое должно было быть куплено в какой то дешёвой лавке, берущего заказы на шитье у низшего класса, и широкополая шляпа из твёрдого войлока, неспособная принимать модные формы.

Он, впрочем, имел довольно правильные, как будто вырубленные топором, черты лица.

Этот, возможно, военный в отставке, со значительной ловкостью поднялся на пассажирские места на крыше, на империал, и сел на скамейку у входа на первом сиденье, рядом с подножкой, которая служит для того, чтобы спускаться вниз.

В то время, когда он располагался там, поднимая воротник своего пальто, женщина, которой он так запросто уступил своё место, уже занимала его сиденье в задней части тёплого салона омнибуса, между старухой, покрытой шерстяной накидкой с капюшоном и молодой женщиной, очень просто одетой.

Чуть дальше, у окна, сидела огромных размеров кумушка, с которой, по совести, требовалось бы брать двойную плату за билет, так как она буквально выталкивала с места своего соседа слева.

Напротив сидел мужчина, вернее юноша, стройный смуглый юноша, с яркими блестящими глазами и улыбающимся ртом, головой настоящего художника, но художник приезжего, потому что одежда его не была неряшливой, а вид турбулентным, кой присущ парижской богеме после набега на окрестные забегаловки за пределами кольцевой дороги.

Другие пассажиры полностью соответствовали облику завсегдатаев местного омнибуса: буржуазия, возвращающаяся домой после вечера, проведённого с родственниками, проживающими по другую сторону Парижа, мамаши с детьми в пелёнках, работники мануфактур после вечерней смены, думающие лишь об одном-как бы побыстрее забыться глубоким сном, едва ступив на порог своих лачуг.

Тяжёлый омнибус начал движение, прозвонив серебряным колокольчиком, и кондуктор потребовал денег, после чего пассажиры стали передавать ему монеты из рук в руки.

Смуглый юноша не упустил свой шанс и воспользовавшись этой возможностью, начал рассматривать попутчиков.

Он решил, что всего лишь два персонажа  достойны его внимания, чтобы задуматься над их поступками и личностями, и одна из них, это та, что располагалась  vis-;-vis по отношению к нему.

Он не упустил ничего из небольшой сцены, которая предшествовала отправлению омнибуса, и надо отдать ему должное, он и сам был готов предложить своё место незнакомке, но мужчина в круглой шляпе оказался проворнее. Юноша не упустил из вида рукопожатия, которым обменялись между собой дама и любезный господин, почивший на лаврах успеха своей акции. Он сказал себе, что это было, пожалуй, лишь начало приключения, и если он не надеялся увидеть развязку этой истории, то обещал себе, по крайней мере не пропустить инциденты и казусы, которые могли возникнуть во время поездки.

Ему уже казалось, что эти две персоны сей передвижной комедии вполне соответствуют друг другу и на самом деле являются парой, знакомой ранее. Хотя женщина, которая казалось, несколько слишком быстро, чем того требуют приличия, согласилась на предложение незнакомца и стала формально обязанной ему, была явно не того же самого положения в обществе, что ее рыцарь, хотя бы потому, что ее платье было почти элегантно в отличие от костюма ее кавалера.

Она, казалось, была хорошо сложена, и ее глаза сверкали сквозь вуаль, которую она не удосужилась поднять на свои каштановые волосы.

Этого было более чем достаточно для того, чтобы любой пытливый исследователь более внимательно занялся этой парой, а художник, сидя непосредственно перед этой таинственной личностью, был по природе свой любопытен.

Он разделил своё внимание между завуалированной дамой и молодой девушкой, сидящей рядом с ней.

Он сумел увидеть под нижней кромкой вуали, прикреплённой к коричневой бархатной шапочке девушки, нижнюю часть лица, подбородок с ямочкой, и немного крупный рот, но с очень чистой графикой, и бледные щеки… матовой бледности.

« Черты лица испанки,- говорил себе художник.- Я уверен, что она прелестна. Жаль, что холод помешал ей показать кончик ее носа! Сейчас у женщин просто какая-то мания-как только столбик термометра опустится чуть ниже, они начинают скрывать своё лицо, и чтобы встретить красивую мордашку нужно ждать лета.

» К тому же, если бы хотя бы было хоть чуть чуть светлее в этом чёртовом омнибусе… но нет, один из фонарей погашен, и другой тлеет, как бумажный фонарик, в котором закончилось масло. Не видно ни зги. Мы в какой-то пещере на колёсах. Если здесь и сейчас совершат преступление, этого никто не заметит … »

Продолжая наблюдать, смуглый юноша пришел к выводу, что девушка не должна была быть богатой.

Она была одета, и это в середине января, в короткое манто без рукавов, то, что обычно одевают, отправляясь в гости, из столь тонкой чёрной и уже заношенной ткани, что можно было замёрзнуть лишь от одного взгляда на него, платье из альпаги, цвета коринки-, которое длительное употребление сделало блестящим, и она скрывала свои руки в куцей и ощипанной муфте… муфте, которая должно быть была некогда куплена для маленькой девочки в возрасте двенадцати лет.

« Кто она такая? Откуда она пришла? Куда идёт?- спрашивал себя молодой человек.- И почему ее соседка посматривает на нее украдкой? Она что, знает ее? Нет, иначе она бы с ней заговорила. »

Между тем, омнибус двинулся вперёд. Он теперь катился по Новому мосту, и кучер, который спешил побыстрее закончить свой трудовой день, бросил своих лошадей крупной рысью на склон, который спускается к набережной Лувра.

Средства передвижения общественного транспорта не подвешены на рессорах также любовно и тщательно, как частные коляски о восьми пружинах, и это поспешное движение имело следствием сильную тряску пассажиров.

Молодая девушка была брошена на ухабе на свою соседку, и уцепившись за ее руку, она испустила слабый крик, за которым последовал глубокий вздох.

– Обопритесь на меня, если вы больны, мадемуазель,- сказала дама из под вуали.

Она не ответила, но позволила себе оставить свою голову на плече сочувствующей ей дамы, предложившей ей столь своевременную поддержку.

– Этой молодой даме кажется стало плохо,- воскликнул смуглолицый юноша.- Надо бы попросить кондуктора остановить омнибус, пойду ка я …

– О, нет, месье, она спит,- спокойно сказала окутанная вуалью дама.

– Прошу прощения! Я подумал …

– Она уже спала, когда толчки ее внезапно разбудили. Но она тут же снова заснула. Давайте позволим ей отдыхать.

– На вас, мадам ?! Вы не опасаетесь …

– Что она меня утомит? О! Ничуть. И она не упадёт, я за это отвечаю, так как я ее поддержу,- ответила дама, обвив свою правую руку вокруг спящей.

Смуглый юноша поклонился, не настаивая. Он был хорошо воспитан, и решил, что он уже и так сделал слишком много, вмешиваясь в то, что его не касается.

- Что за молодёжь пошла, право неловко и жаль,- пробормотала толстая женщина в шапке.- Что касается меня, то я толкала тележку всю ночь, чтобы продать апельсины, и, если нужно, я бы сейчас спокойно поднялась на вершину Монмартра. Ах! Я бы отправилась танцевать в Буль Нуар, а не спала бы. Но вернуться в такое время домой к маме, дудки, как бы не так, ни за что! Сейчас уже таких девушек, как в мои годы, больше нет.

И она погрузилась в свои мысли и, по видимому, в воспоминания. Девушка, которую они обсуждали, не двигалась. Плечо соседки было вполне очевидно использовано в качестве подушки, и она делала вид, что ничего не слышит, а художник, сидя перед ними, ничего не сказал, хотя у него чесался язык отпустить какой-нибудь язвительный комментарий по поводу словоблудия в отношении его поколения толстой торговке.

Он вновь стал наблюдать за ними, и почти умилился, видя, как дама в вуали нежно взяла голые руки спящей девушки и поместила их в ее узкую муфту, которую бедная девушка подвесила к своей шее, как монахиня ордена францисканцев, на витом шнуре.

"Мать не будет заботиться о своём ребёнке лучше, чем моя попутчица,-подумал он,- а я принял эту превосходную женщину за искательницу приключений! Почему? Мне это интересно… Только потому, что она приняла предложение джентльмена занять его место, и потому что она поблагодарила его, позволив пожать кончики своих пальцев. Ну, это просто жест вежливости, результатом которого для галантного кавалера будет... вполне возможно, пневмония, потому что наверху есть все возможности для того, чтобы все себе отморозить и заморозить себя.

"Мне все равно, я бы хотел увидеть всю фигуру девушки, которая спит таким глубоким сном. Внизу ее ноги выглядят совершенными. Она, должно быть, не купается в золоте, эта малышка, судя по ее одежде, и я уверен, что она охотно согласилась бы позировать мне.

"Если она выйдет на какой-нибудь остановке по пути, я не стану ее преследовать, но если она выйдет на конечной и пойдёт к площади Пигаль, я пойду за ней и попробую ее уговорить дать мне несколько сеансов.

"Буду надеяться, что она откроет глаза до конца поездки. »

Омнибус двигался быстрее поезда, стараясь, кажется, посрамить фиакры. Два крупных мощных вороных першерона которые его тащили, обгоняли все кареты и повозки, что попались на пути. Они разгонялись бы ещё быстрее, если бы время от времени какой-нибудь пассажир не дёргал за шнур с просьбой остановить, чтобы выйти.

На площади возле биржи произошло большое изменение. Три женщины, сидевшие впереди возле выхода, вышли из омнибуса и их сменила буржуазная семья, отец, мать и маленький мальчик. Но пассажиры в глубине салона не двигались.

Девушка все ещё спала, опираясь на свою милосердную соседку, да и торговка апельсинами, наконец, задремала; другие женщины тоже спали, так что после остановки на станции Шатодюн, последней перед конечной, когда упряжка омнибуса, усиленная третьей лошадью, стала взбираться вверх по набережной улицы Мучеников, салон омнибуса походил на дортуар.

Массивная карета катила, как корабль, потряхиваемый волнами, нежно убаюкивая пассажиров, и постепенно почти все позволили себе закрыть глаза и задремать.

Лишь один художник продолжал сидеть, выпрямившись, как истукан, и бодрствовал.

Кондуктор следовал пешком рядом с омнибусом, чтобы размять ноги, а кучер размахивал кнутом, чтобы согреться.

В последней трети подъёма, толстая торговка-сплетница проснулась и сразу же принялась кричать, что хочет сойти.

В этом месте не так легко остановиться, потому что подъем является настолько крутым, что лошади начинали скользить, едва только они прекращали движение. Дамы, которые хотят сойти до достижения верхней части подъёма, должны обращаться за помощью к кондуктору.

Тучная женщина так и сделала, продолжая роптать и бормотать неблагодарные слова в адрес этого прекрасного сотрудника транспортной компании, который не достаточно быстро, по ее мнению, попал в ее объятия, чтобы вытащить ее из салона. Она бросилась к выходу, безжалостно давя пальцы своих соседей, и, как только она попала на тротуар, немедленно закричала, что сошла слишком рано, ей нужно ещё подъехать до проспекта Трюден, так как она ночует на шоссе Клинянкур, и ещё сотню других упрёков, которые, однако, никого не разбудили.

Тем не менее, она решила перенести своё тело к пункту назначения пешком, и омнибус продолжил своё восхождение наверх, которое, впрочем, уже подходило к концу.

В это время художника, который постоянно размышлял о двух женщинах, сидящих перед ним, вдруг вывел из задумчивости голос с верхней палубы, звук трёх ударов каблуком, три последовательных удара, отделённых друг от друга небольшим интервалом, и затем последовал ещё один энергичный удар.

– "Ба!-сказал он,- пассажир на крыше, который умеет так стучать каблуками, должен быть опытным армейским офицером. Такие па делает, обычно, учитель фехтования. Кажется, что он все ещё там. Даже несколько градусов ниже нуля не сумели заставить его покинуть свой пост. Ах! Нет, по видимому он решил, что с него достаточно, так как он решил спуститься. »

Действительно, сапоги, которые только что произвели такой выразительный стук, появились на подножке наружной лестницы с крыши, за ними последовали ноги, затем туловище и, наконец, мужчина, бросив быстрый взгляд в глубь омнибуса, прыгнул на тротуар. Художник, который наблюдал за его движениями, увидел, как он быстрым шагом скрылся вдали на углу улицы де ла Тур де Оверни.

– Итак!- думал он,- у этого доброго мужчины, обутого в такие тяжёлые сапоги, совсем нет тех намерений, которые я ему приписывал. Мне казалось, что он будет ждать на выходе даму, которая заняла его место, и будет пытаться заставить ее принять вновь его помощь и пожать руку. Вовсе нет. Он спокойно уходит совсем один. Он прав, потому что эта персона кажется совсем не расположена знакомиться с господами такого типа. »

Когда он произносил про себя такую мудрую речь, омнибус достиг точки, где улица Мучеников пересекает две другие улицы, достаточно оживлённые: улицу Лаваль, слева, и Рю Кондорсе, справа.

На этом месте омнибус всегда останавливается, чтобы кучер подтянул лошадиную упряжь, а также потому, что в этой точке маршрута частенько бывает, что омнибус опустошается. Пассажиры, и особенно пассажирки, спускаются в массовом порядке.

И в тот вечер все было как обычно. Почти все одновременно встали и сразу же наперегонки направились к выходу.

Исход был настолько массовым, что после него в салоне остался только смуглолицый художник и две женщины, сидящие перед ним.

Тем не менее, та, которая поддерживала спящую, тоже собиралась покинуть омнибус. 

- Месье,- сказала она быстро,- это бедное дитя, которое полагается на меня, чтобы спать столь хорошим сном… я бы корила себя, если бы разбудила ее ... а мне уже нужно выходить ... Я живу здесь недалеко и уже поздно ... Могу ли я попросить вас заменить меня, и принять мои обязанности в качестве временного алтаря?

- С большим удовольствием,- ответил молодой человек, садясь на место, которое только что покинула тучная торговка апельсинами.

- Подождите немного, я прошу вас,- воскликнула милосердная дама, обращаясь к кондуктору омнибуса, который собирался подать сигнал отправления.

В то же самое время она приподняла, с бесконечными предосторожностями, голову девушки, которая лежала у нее на плече, и осторожно положила ее на плечо темноволосого художника, уже приготовившегося принять ее.

Спящая позволяла проделывать с собой эти манипуляции, не подавая никаких признаков жизни, и позволила попасть своему телу и голове буквально в объятия своего нового соседа, который нежно обхватил ее за талию.

- Благодарю вас, месье,- сказала завуалированная дама.- Мне стоило бы труда оставить ее одну, но раз вы следуете до конечной остановки, я спокойно могу уйти. Если бы вы могли проводить мадемуазель до двери дома, где она живёт, вы бы, конечно, сделали хорошее дело, так как в это время этот квартал опасен для молодой одинокой девушки.

И, не дожидаясь ответа своего сменщика на благородном посту доброго самаритянина, она быстро выскользнула из омнибуса, который только что остановился на улице Лаваль. Кондуктор склонился в углу, у входа в карету, у счётчика, проверяя в мерцающем свете уличных газовых фонарей последние цифры его баланса.

Художник, таким образом, остался один-на-один с красивой спящей девушкой, и никто не мешал ему с присущей ему вкрадчивостью и мягкостью в голосе попросить незнакомку о сессии для создания ее портрета; но чтобы сделать это, следовало для начала разбудить ее, и он хотел сделать это как можно более нежно.

Он тихо прижал девушку к своей груди, надеясь, что, немного приласкав ее, ему удастся вывести ее из состояния оцепенения.
Он ошибался. Напрасно он задерживал немного больше положенного свою руку на теле этой молодой девушки, касаясь ее упругой груди, которая, по идее, не должна была позволять в отношении себя такие откровенно нескромные объятия, и должна была возмутиться и уйти. Но этого не происходило. Тогда в голову художника пришла идея, что эта умная девушка отнюдь не спала, а лишь прикидывалась спящей, и хотела довести ситуацию до того момента, когда он уже будет обязан ей….может быть деньгами.

Он был уже опытным парижанином, имел опыт и чутье. Поэтому вряд ли верил в добродетель барышень, которые в одиночестве поднимаются в полночь в омнибус, чтобы отправиться в столь поздний час на Монмартр.

Ему захотелось узнать наконец, без обиняков, чего ему ожидать от этой девушки, и он наклонился немного, чтобы рассмотреть с близкого лицо этой столь упорно спящей девушки, но единственный фонарь в салоне, который агонизировал с самого начала поездки, в этот момент наконец окончательно потух, и интерьер омнибуса погрузился в полную темноту.

Он нагнулся, чтобы прикоснуться к лицу девушки, и наконец увидел, что она была бледная, как алебастр, и не было заметно никакого дыхания из ее открытого рта.

Художник вытащил одну из ее рук, которые до этого оставались в муфте, и обнаружил, что эта рука была ледяной.

- Она упала в обморок,- прошептал он. - Она нуждается в помощи.

И он позвал кондуктора, который ответил равнодушным голосом:

- Мы уже почти вокзале. Не стоит останавливаться из-за такой малости.

И в самом деле, ведомые кучером, грезящим о тёплой постели и мягкой жёнушке, лошади прибавили и омнибус в одно мгновение достиг площади Пигаль.

Молодой человек, испугавшись, пытался поднять несчастного ребёнка, который рухнул в его объятия, но она сползала с его рук назад, абсолютно инертная, и только тогда он понял, что жизнь навсегда покинула это бедное тело.

- Вот мы и прибыли, месье,- сказал кондуктор, который принял их за двух влюблённых.- Очень жаль будить вашу даму. Но мы не следуем дальше. Это конечная. Вы должны спуститься... если только ваша дама не захочет спать в омнибусе.

- В могиле она будет спать,- закричал ему в ответ смуглый красавец.- Разве вы не видите, что она мертва?

- Хорошо! Но вы шутите, чтобы развлечься, для собственного удовольствия. Но тогда, правда, вам следует знать, что это не удачная шутка. Она не принесёт вам счастья. Никогда нельзя шутить со смертью!

- Я и не собирался шутить. Я вам ещё раз повторяю, что эта женщина холодна, как мрамор, и что она не дышит. Подойдите ко мне и помогите мне ее вытащить из омнибуса. Я не в состоянии это сделать один.

- Она не должна быть однако, судя по ее виду, тяжёлой... Хорошо, если она заболела, я вам помогу, мы не можем оставить ее здесь, конечно.

На этом глубокомысленном умозаключении, кондуктор неохотно решил подняться в салон, где смуглый художник делал все возможное, чтобы удержать на руках тело несчастной девушки. Сотрудник транспортной компании также вошёл в омнибус, и втроём им не составило никакого труда вынести это хрупкое тело. Зал ожидания вокзала ещё не был закрыт. Они внесли девушку внутрь и положили на скамью, и молодой человек поднял дрожащей руку вуаль, которая скрывала половину лица мёртвой девушки.

Она была удивительно красива: настоящее лицо Богородицы Рафаэля. В ее больших черных глазах больше не было пламени, но они были открыты, и в них застыло выражение невыразимой боли. Она должна была ужасно страдать перед смертью.

- Это правда, что она выглядит неважно,- пробормотал кондуктор,- Что, она действительно умерла ?

- Во время поездки! И вы этого не заметили? воскликнул сотрудник компании.

- Нет, да и господин, который сидел рядом с ней, ничего не увидел. Она не падала ... держалась на сиденье... только не дышала. Это странно, но это так.

- Внезапный прилив крови, может быть ... или что-то сломалось в ее груди.

- Я думаю, что ее убили,- сказал смуглый художник.

- Убили!- машинально повторил кондуктор,- О! Нет, это невозможно, на ней нет ни одной капли крови.

- И потом,- добавил сотрудник компании,- если бы ее кто-то убил в омнибусе, другие пассажиры бы это легко заметили, увидели.

- Ей от силы восемнадцать лет. Это максимум. В этом возрасте не умирают внезапно,- сказал молодой человек.

- Вы доктор?

- Нет, но ...

- Ну, тогда, вы знаете не больше нашего. И вместо того, чтобы бросаться такими фразами, вы должны пойти позвать полицейских. Мы не можем держать мёртвое тело на вокзале. А вот и полицейские… легки на помине.

Действительно, два стража порядка заворачивали в их сторону с бульвара, двигаясь по тротуару размеренным шагом. Кондуктор позвал их, и они двинулись к ним без особой спешки, потому что они вряд ли подозревали, что дело того стоило. И когда они увидели, о чем шла речь, это их тоже не сильно взволновало. Они переговорили с кондуктором, и старший из них по званию вполне серьёзно сказал, что такие несчастные случаи здесь не редкость.

- Но этот месье утверждает, что ее убили в омнибусе,- сказал мужчина в фуражке с гербом, на котором была пропечатана большая буква О.

- Я ничего не утверждаю,- ответил смуглолицый художник.- Я только сказал, что смерть ее выглядит более чем необычно. Я весь рейс сидел перед этой бедной девушкой, и я ...

- Тогда вас завтра вызовут в комиссариат полиции и вы расскажете там все, что вам известно по этому поводу. Назовите мне ваше имя.

- Поль Амьен. Я художник, и я живу в этом большом доме, который вы можете видеть отсюда.

- А… это тот, в котором живут только одни художники. Хорошо! Я его знаю.

- Кроме того, вот моя визитная карточка.

- Достаточно, месье. Комиссар выслушает вас завтра утром, но вы не можете оставаться здесь. Мы обязаны закрыть станцию, и мой товарищ должен отправиться в участок, чтобы попросить прислать сюда людей с носилками. К счастью, это будет сделано быстро, поскольку зимой нет времени и возможности сидеть на террасе кафе на площади Пигаль. Если бы мы оказались в такой ситуации летом,  здесь бы уже в дверь ломилась целая толпа народу.

Этот старый солдат говорил так уверенно, что можно было не сомневаться, что у него уже имеется большой опыт подобных трагических событий, и Поль Амьен начал сомневаться в правильности своих собственных оценок.

Идея, что было совершено преступление пришла к нему не понятно почему, и он вынужден был признать, что факты совершенно противоречат его утверждениям.

Тело девушки не имело никакого очевидного повреждения, а во время поездки он не видел ничего, что позволило бы ему предположить, что бедный ребёнок был ранен.

"Решительно, у меня слишком богатое воображение,- сказал он про себя, оставляя пассажирскую станцию, чтобы подчиниться мудрому запрету стража порядка. Я вижу мистерию, тайну в этой истории, а ведь все могло быть гораздо прозаичней, чем я придумал себе. Какой—нибудь банальный случай, что сотнями происходят ежедневно. У этой девушки могло быть заболевание сердца ... разрыв аневризмы, сразивший ее, как удар молнией. Это ужасно и несправедливо, что такая нелепая смерть настигла такую прекрасную и молодую девушку, но я ничего не мог поделать, и мне не стоит тратить своё время на безосновательные домыслы. Я должен закончить картину для Художественного Салона. Хватит того, что я сам напросился на допрос к офицеру полиции, которому я не могу сообщить ничего серьёзного, и который, скорее всего, будет смеяться над моими причудливыми идеями, если я вдруг начну ему рассказывать о возможном убийстве, совершенном ... Кем, черт возьми? ... Этой благородной дамой, которую я заменил на ее месте на углу улицы де Лаваль ... и как? ... без сомнения, своим ядовитым дыханием ... абсурд ... но жизнь не может погаснуть, как свеча. »

Служащий уже закрывал ставни, а младший из полицейских побежал искать мужчин, чтобы перенести тело. Другой полицейский встал перед дверьми станции, чтобы не пускать внутрь любопытных, если таковые объявятся. Кондуктор словоохотливо, в захлёб рассказывал ему, как он первый заметил, что девушка была больна. Кучер остался в своём кресле, с большим трудом сдерживая лошадей, мечтающих о стойле в конюшне с мешком овса.

- Вы не нуждаетесь больше во мне?- спросил Амьен.

И так как страж порядка жестом показал ему, что нет, он отправился к своему дому, который был недалеко. Но не успел он сделать и трёх шагов как вспомнил, что забыл свою трость в омнибусе. Это была трость из ротанга, которую ему привёз его друг, морской офицер, из Китая, и он дорожил ею. Омнибус все ещё не уехал. Он поднялся в него, и поскольку в салоне было темно и не видно ни зги, зажёг спичку, чтобы не заниматься поисками наощупь. 

Трость закатилась под сиденья, и, наклонившись, чтобы поднять ее, он увидел бумагу, тоже упавшую у кого-то и лежавшую рядом, и золотую булавку, которую используют женщины, чтобы зафиксировать свои шляпки на волосах.

- Посмотрим!- пробормотал он,- Очевидно, что все это потеряла бедняжка, которая сейчас мёртвая лежит на лавке. И она кое-что оставила мне напоследок.

Поль Амьен взял трость, бумагу и булавку, положил палку под мышку, бумагу и булавку в карман пальто, спустился проворно из омнибуса и ушёл, не оглядываясь назад, из-за страха что полицейский захочет его расспросить по поводу его поисков.

Теперь он уже не хотел больше рассуждать об обстоятельствах этого печального дела, и пообещал себе, что будет оставаться спокойным и рассудительным, и не говорить ничего лишнего кроме того, что у него будет спрашивать комиссар.

Поль Амьен был талантлив, и у него было множество милых качеств, но ему немного не хватало устойчивости в идеях. Его воображение очень быстро распалялось, но ещё быстрее охлаждалось. Он бросался очертя голову в самые рискованные проекты, гонялся за химерами почти так же, как дети гоняются за бабочками, пролетающими перед их глазами, но вскоре ему все надоедало и он снова становился самим собой, начинал думать только о своём искусстве, о работе, о портретах и немного об удовольствиях, хотя и вёл в целом довольно обычную жизнь.

Таким образом, хотя в эту ночь Полю пришлось пережить довольно сильные эмоции, в этот момент, по дороге домой он был уже гораздо спокойнее. Он про себя уже сочинил целый роман о смерти молодой девушки, и сейчас этот роман был в процессе медленного выцветания из его головы, стирался постепенно из его разума.

Больше всего сейчас ему хотелось побыстрее попасть домой, чтобы увидеть свою мастерскую, и он пошёл прямо к дому, когда в кафе, которое выдаётся, как мыс, из улиц между Рю Пигаль и Рю Фрошо, он увидел одного из своих друзей, художника, который сидел перед пустым стаканом и кучей подставок, отмечающих количество кружек, уже поглощённых страдающим от жажды художником.

Этот друг был единственным посетителем на застеклённой террасе кафе, что-то вроде стеклянной клетки, где все видят, что вы едите и пьёте, но и вы прекрасно видите всех людей, проходящих мимо. Он признал Амьена, и начал делать ему телеграфные знаки, призывая его зайти к нему, и Амьен, немного поколебавшись, решил войти, прекрасно понимая, что если он не сделает этого, его товарищ бросится бежать вслед за ним.

Его имя было Верро, этого любителя пива, посредственного художника, но несравненного говоруна, философа-практика, ленивца и соню, занимающегося всем, кроме красок и холста, хотя у него в процессе творчества всегда было не менее трёх или четырёх холстов, причём при всем этом он был самый лучший помощник во всех делах в мире, самый преданный, самый бескорыстный, и кроме того, самый забавный.

Амьен, который никогда не соглашался с его мнением ни по одному вопросу, тем не менее не мог обойтись без его нелепых на первый взгляд размышлений, которые вносили определённое разнообразие в его размеренный образ жизни, и охотно выслушивал его противоречащие здравому смыслу и парадоксальные суждения.

- Это ты!- воскликнул Верро.- Я бегал в поисках тебя весь вечер… где ты был?

- В одном приличном районе. Я обедал с одним из моих двоюродных братьев, что живёт на рю Ласепед,- ответил Амьен.

- А ты выходишь из омнибуса, как мелкий буржуа, вместо того, чтобы, как истинный художник, возвратиться назад пешком, покрывшись прекрасной корочкой из тонкого прозрачного январского льда. Нет, ты никогда не станешь великим художником.

- Хорошо, пусть я будут мелким мещанином, я не желаю спорить с тобой по этому поводу… Пусть так. Но если бы ты знал, какая странная история приключилась только что со мной в этом мещанском омнибусе.

- В омнибусе? Могу себе представить. Ты потерял свою корреспонденцию.

- Не шути. Это очень серьёзно. Посмотри, что там происходит.

- Хорошо…, и что? Я вижу кондуктора, который рассуждает среди пяти или шести зрителей, собравшихся у дверей станции.
- Есть ещё покойник, который находится внутри бюро... Вернее, покойница, красивая девушка, которая путешествовала со мной в омнибусе ... сидела прямо передо мной, а затем и рядом со мной ...

- Может быть она ещё и скончалась на твоих руках?- с вечной издёвкой в голосе спросил Верро.

- Почти. И никто не понял, что она умерла.

- Зачем ты мне рассказываешь об этом?

- Я просто говорю тебе правду. Вот и все, что случилось, и это самое удивительное, ... и самое странное, что совсем недавно, буквально только что… я почти пришел к убеждению, что ее смерть не была естественной.

- Тайна, которую необходимо разгадать. Тогда это моё дело. Я родился, чтобы быть полицейским, и я могу служить примером для самых ловких и хитрых полицейских. Расскажи мне свою историю, а я выдам результат, как только мне будут известны все факты.

- Факты! Но нет ни одного. Все произошло так просто и обыденно, как все в этом мире. Когда я пришел на станцию вокзала на бульваре Сен-Жермен, девушка была уже в омнибусе. Я заметил мельком, что она очень красива, и сел лицом к лицу перед нею. Толстая торговка сидела справа от нее, а слева один месье... один месье, выглядевший... он был похож на старого барабанщика национальной гвардии.

- Отлично! У нас уже есть один подозреваемый.

- Подозреваемый он или нет, но ещё до отправления автобуса он уступил своё место даме, которая прибыла слишком поздно, когда в салоне уже не было свободных мест ... настоящая дама... элегантно одетая и не уродливая, насколько я мог судить сквозь вуаль, скрывающую ее лицо.

- Если она ее не подняла, то это значит, что у нее была причина скрывать своё лицо. И она без колебаний приняла любезность личности, которую ты мне только что описал? Знаешь ли ты, что это доказывает? Что они знали друг друга, и что дело было заранее согласовано между ними. Мужчина сохранял место для дамы. Женщина заняла его, и именно она та самая личность, которая совершила это гнусное дело, нанесла смертельный удар. 

- Но не было никакого удара,- воскликнул Амьен.

- Ты так думаешь, потому что ты ничего не видел, сказал Верро, который гнул свою линию с невозмутимой настойчивостью.- Я же по прежнему считаю, что этот обмен местами не является естественным. Теперь у меня есть определённая база для размышления и основание, чтобы начать расследование. Продолжим. Это был последний омнибус, не так ли?

- Да. Мне пришлось даже бежать с Рю Ласепед, чтобы не пропустить его.

- Это более чем веский повод для того, чтобы не уступать своё место, но мужчина его уступил и остался, не отправившись к цели своей поездки. Он просто не собирался никуда ехать.

- Он не остался. Он поднялся на крышу, на империал, и поехал на свежем воздухе. 

- На котором на несколько градусов ниже нуля и ледяной ветер, обжигающий ваше лицо... Я фиксирую твоё внимание на этом факте; он сидел там, потому что хотел убедиться, что его сообщница выполнит задуманную операцию.

- А вот и нет. Мужчина вышел на остановке вначале Рю де-ла-Тур д'Оверни, а женщина чуть дальше ... на углу Рю де Лаваль.

- То есть три минуты спустя. Им не составило никакого труда вскоре воссоединиться. Я уверен, что спускаясь вниз мужчина на мгновение приостановился на шаг, специально для того, чтобы женщина заметила, что он уходит.

- Нет, но я заметил ...

- Что?

- Это, прежде чем покинуть омнибус, мужчина так сильно стукнул пяткой три или четыре раза по крыше, что все, кто был внутри, это услышали.

- Ей-богу! Это был сигнал.

- Я признаюсь, что эта мысль и мне пришла в голову.

- Ах! Вот видишь, и ты это заподозрил! Только тебе не хватило смелости развить свои подозрения и оформить их в здравую мысль.

- За то ты, когда оседлаешь какую-нибудь идею, заходишь частенько слишком далеко. Я допускаю, если тебе так нравится эта идея… что эти люди были знакомы… но не для того, чтобы убивать несчастную девушку, которую они не знали.

- А ты откуда это знаешь?

- Я уверен в том, что по крайней мере она их не знала, потому что она не оказала им чести бросить даже взгляд в их сторону. И я должен тебе заметить, что готов был поверить во время поездки, что мужчина с крыши надеется, что по прибытии он получит награду от дамы за его доброту, позволив ему сопровождать ее. Ведь поднимаясь в салон, она позволила ему пожать свою руку.

- Все лучше и лучше. Все теплее и теплее. У меня больше нет и тени сомнения. Это рукопожатие означало "убей ее."

- Вы с ума сошли! Я говорю вам, что не было какого-либо, даже малейшего инцидента во время поездки.

- И, наконец, скажи мне, девушка, которая умерла, ведь она была, несомненно, была жива в тот момент, когда вошла в омнибус, не так ли?

- О! Очень даже жива. У нее тоже была вуаль на лице, но ее глаза сверкали сквозь эту вуаль, как два черных бриллианта.

- Хорошо! И по прибытии они уже потухли. Когда обратили внимание на то, что она уже прошла путь от жизни к смерти?

- Это заметил именно я когда мы прибыли на станцию на площади Пигаль. Она склонила голову на мгновение на моем плече, и я представил, что она спала. Я хотел, чтобы она проснулась, и ...

- Как, на плече! Каким образом, Ведь для этого ты должен был сидеть рядом с ней? А я думал, что ты был с ней виз-а-ви.

- Завуалированная дама, которая была ее соседкой слева, поддерживала ее начиная с моста Пон-Неф, считая, что она спала. Когда женщина сошла на Рю де Лаваль, она попросила меня заменить ее. Мне было отнюдь не тяжело послужить подушкой для молодой и красивой девушки. Справа от нее место было свободно. Я сел на него, и дама передала мне ношу, которая показалась мне сладостной.

- А ты не считаешь удивительным, что все эти манипуляции не прервали ее сон? Поль, мой мальчик, ты снова видишь картинку только в прекрасном свете, но твоя наивность заходит слишком далеко.

- Я согласен; и все же ...

- Даме под вуалью было прекрасно известно, что она поручает твоим заботам труп, и это было ей нужно лишь для того, чтобы он не упал раньше времени с кресла. Она поняла по твоему похотливому выражению лица, что ты ничего не заметишь, полностью поглощённый в свои мечты о девушке. Наверняка, ты уже представлял, как она будет позировать тебе. Это был сильный ход с ее стороны, и он мог иметь плохие последствия для тебя, сыграть  тебе плохую службу. Ведь тебя могли арестовать. Как тебе удалось выпутаться из этой истории по прибытии омнибуса на конечную станцию?

- Как, ты утверждаешь, что меня могли обвинить в убийстве моей соседки?

- Эй! Эй! Мы видели и более чрезвычайные последствия таких необдуманных поступков, как твой.

- А, ничего страшного! Я просто пообщался со стражами порядка, которые констатировали смерть бедняжки. Но на теле не было никаких повреждений, даже следов инъекций.

- Посмотрим, что было дальше! Итак прибыли люди с полицейского участка, с носилками, чтобы унести тело.

- Они спросили, как меня зовут, вот и все.

- Они, наверное, попросили назвать тебя твоё имя, и ты его им сказал!

- Без сомнения. Почему я должен его скрывать? Кроме того, я не мог поступить иначе.

- Ну что ж, в твоих словах есть резон. Конечно, если бы ты отказался представиться, это показалось бы подозрительным. И ты из свидетеля прямиком превратился бы в подозреваемого.

- Подозреваемого в чем? Я говорю тебе, что девочка умерла от разрыва аневризмы. У всех, кто ее видел, нет никаких сомнений в этом отношении. Полицейские, сотрудник станции, кондуктор ...

- Все это люди чрезвычайно компетентные в вопросах установления причины смерти! Так что не будь таким глупым. Ты не хуже меня знаешь, что врач осмотрит тело, и что только он может решать, отчего и как она умерла. И все, что он решит, можно ожидать,  тебе скажет комиссар полиции.

- Ладно, я пойду ... и главное, о чем я сейчас позабочусь, так это, чтобы ты не увязался за мной, потому что от твоих фантазией и рассуждений могут закипеть мозги даже у самого рассудительного и хладнокровного человека. Ах! Из тебя получился бы самый страшный следователь или  судья в мире! Ты видишь преступления повсюду.

- Я их вижу только там, где они есть, мой дорогой. Ты присутствовал только что на мастерски с режиссированном и прекрасно осуществлённом убийстве. Мне придётся просить тебя понести некоторые расходы. Ты должен будешь мне в течении трёх месяцев покупать все парижские газеты.

- Ты с ума сошёл. Газеты завтра напишут о девушке, которая внезапно умерла в омнибусе, и на следующий день все уже забудут об этом случае.

- Если публику это не будет заботить, тогда я озабочусь этим делом.

- Ты хочешь заняться полицейскими делами для собственного удовольствия! Наверное, тебе именно этого не хватало в твоей жизни. А с меня достаточно переживаний.

- Мне действительно нужно чем-то занять мой досуг. У меня полно свободного времени.

- А твоя картина, несчастный, твоя картина, которая должна быть готова к выставке, которую ты едва начал!

- Я ее напишу к весеннему вернисажу. Зимой я никогда не работаю. Так что в моем распоряжении два месяца, и за эти два месяца я найду женщину, которая нанесла роковой удар.

- То есть ту, которая сидел рядом с этой бедняжкой?

- Конечно.

- Извини! Но было две женщины по бокам от жертвы, одна справа и одна слева.

- Ту, которая сошла на улице Лаваль, и которая так ловко переложила труп в твои объятия.

- Осчастливь меня, объяснив, каким образом она могла убить свою соседку, чтобы этого никто не заметил.

- Буду очень рад ... как только ты ответишь на все мои вопросы. Ты сказал, что девушка опиралась на плечо завуалированной дамы ...

- Да ... Я даже думаю, что дама держала ее за талию.

- А в какой момент она стала столь милосердно обнимать ее своей рукой?

- Но мне кажется, что это было после спуска с моста Мон Неф. Омнибус двигался очень быстро, и колесо, должно быть, наскочило на большой камень, потому что нас всех сильно, жёстко тряхануло. Малышка даже испустила слабый вскрик... О! Слабый крик ... Она поднесла руку к сердцу, и откинулась назад... наверное, именно в этот момент разорвался какой-то сосуд в ее груди ... Она умерла без страданий ... и почти без движения.

- Это, действительно, можно сказать, очень правдоподобно и вероятно,- с сарказмом произнёс Верро.- А потом, после этого небольшого спазма, она откинула голову назад ... и добрая соседка подставила своё плечо ... и обняла ребёнка, который после этого уже не двигался, за талию.

- Ты описываешь эту сцену так, как будто лично присутствовал при этом.

- А ты, кто действительно все видел своими глазами, не нашел ничего странного в том, что после такого жестокого толчка эта молодая особа вдруг заснула и больше не проснулась.

- Я поначалу не обратил на это особого внимания ... В салоне было очень трудно что-то разглядеть. Фонари почти умерли.

- Ей-богу! Я был в этом уверен. Злодейка рассчитывала на темноту.

- Но, опять же, каким способом она отправила в мир иной менее чем за десять секунд девушку, которой не было ещё и двадцать лет, и которая хотела лишь одного-жить? Первое, что мне приходит в голову-она ее чем-то проткнула. Ты согласен со мной?

- Ножом… ах! Нет. Есть менее шумные и более верные средства.

- Какие?

- Ну ... яд, например ... одной каплей синильной кислоты можно отправить на тот свет самого крепкого мужчину.

- Когда она попадает в глаз или на язык, да ...?

- Или просто на повреждённую кожу ... Ты пожимаешь плечами ... очень хорошо! Я не претендую на то, чтобы убедить тебя в своей правоте сегодня. Завтра ты поймёшь, что может быть я был прав. Я зайду к тебе в студию во второй половине дня. Но, тем временем, я тебя должен оставить. Вот и санитары, которые уносят тело. Я пойду, поброжу немного возле полицейского участка, чтобы узнать немного больше о том, что там говорят об этой истории. Я знаю бригадира. Он мне предоставит информацию, не сомневайся.

И полицейский по призванию устремился прочь из кафе, крича своему другу напоследок:

– Ты, надеюсь, урегулируешь мой счёт. Смотри, чтобы тебя не обманули. Я выпил не больше четырнадцати кружек пива.
Часть II


Дни следуют друг за другом… но не походят друг на друга, говорит пословица.

На следующий день после этой печальной поездки в омнибусе, которая закончилась катастрофой, прекрасное зимнее солнце освещало пляс Пигаль. Холода внезапно смягчили свой нрав, и оттаявший фонтан бросал весёлые звуки журчащей воды прямо к голубому небу, и итальянские натурщицы, сидевшие на ступенях вокруг этого художественного водоёма довольно улыбались под лучами зимнего солнца, согревавшими их во время ожидания начала длинных сеансов в мастерских художников.

У Поля Амьена, как и у них, было приподнятое настроение. Ночь отдыха успокоила волнения, терзавшие его накануне, и уничтожила мрачные видения. Он не думал больше о приключении, случившемся с ним накануне, не считая тлевшей в нем небольшой жалости к судьбе мёртвой девушке, и он поздравлял себя c тем, что не принял всерьёз потешных фантазий своего друга Верро.

Утром ему нанёс визит инспектор, посланный комиссаром, скорее для того, чтобы побеседовать с ним, чем его допрашивать, так как смерть девушки была признана наступившей в результате несчастного случая, что было только что действительно и должным образом констатировано врачом, совершившим осмотр тела, которое не несло никаких следов и признаков насилия.

Девушка должна была умереть, по всем признакам, от внутреннего кровотечения, и пока аутопсия не подтвердила заключения доктора, труп был отправлен в Морг. В Морге, как это принято для неопознанных персон, труп будет выставлен на всеобщее обозрение, ведь в одежде умершей девушки не нашли никакого указания, которое помогло бы установить ее личность.

Факты, впрочем, не позволяли предполагать, что в отношении нее было совершено преступление. Показания кондуктора были предельно ясны и подтверждали естественную смерть девушки.

Давая показания перед комиссаром, кондуктор не отказал себе в удовольствии насмешливо изобразить крики пассажира, который, прибыв на конечную станцию, кричал, что только что убили девушку, и доказал без труда, что у идеи этого господина не было здравомыслия.

Пассажир, а это был именно Поль Амьен, имя которого комиссару было довольно хорошо известно, так как оно было на слуху в окрестных кварталах, ведь Поль был уже знаменитым художником, так что отыскать его было просто, тем более что он оставил свой адрес стражам порядка.

Но Поль Амьен к этому времени полностью изменил своё мнение о произошедшем накануне, так что он счёл абсолютно бесполезным доводить до сведения инспектора абсурдные доказательства, которыми этот сумасшедший Верро угостил его вчера, попивая пиво. Он довольствовался тем, что рассказал о том, что он видел, без собственных размышлений и без комментариев.

И, выполнив свой долг перед государством, и будто скинув со своих плеч все печали прошлого, Амьен позавтракал с аппетитом и с жаром принялся за работу.

Он тогда заканчивал картину, на которую возлагал большие надежды на успех на ближайшем Салоне, картину, которая должна будет окончательно закрепить за ним славу выдающегося художника современности. На картине была изображена молодая Римлянка, пасущая козу у подножия гробницы Цецилии Метеллы.

И ему посчастливилось найти натурщицу, которую Бог, казалось, создал специально для того, чтобы ему было с кого создать образ, о котором он мечтал.

Именно такую девушку, почти ребёнка, он однажды встретил, спускаясь с высот Монмартра, и которая у него спросила дорогу в Ботанический сад.

Амьен провел четыре года в Риме, и он знал в достаточном объёме итальянский язык, чтобы информировать малышку на единственном языке, который она понимала.

Затем, он справился о том, что она делала в Париже, и она ему ответила без затруднения, что только что приехала сюда с одним из своих соотечественников, который занимался вербовкой в Италии моделей обоих полов, и селил их в Париже на улице Дефоссе-Сен-Бернар, около Винного рынка, в большом доме, в котором живут в основном музыканты.

Она родилась в Субиако, в горах Сабины, и провела своё детство, гоняя коз через скалы этого дикого края. Ее мать, умершая в прошлом году, позировала художникам в мастерских в Риме. Она никогда не знала своего отца, но ей говорили, что она была дочерью французского художника, который, проведя несколько лет в Италии, уехал, не беспокоясь о судьбе своей дочери. У нее была старшая сестра, но эта сестра ещё в детском возрасте была увезена человеком, который вербовал учеников, чтобы им преподавать пение и помещать их затем с собственной выгодой в театры Италии.

У Поля Амьена, восхищённого ее красотой, тотчас же возникла идея немедленно конфисковать к своей выгоде эту ещё никому неизвестную натурщицу, – ребёнок к тому времени ещё не побывал на просмотре ни у одного художника, – и он незамедлительно договорился о ее судьбе с ее покровителем, который, посредством довольно круглой суммы, взял на себя письменное обязательство поселить отдельно от других своих натурщиц, и надлежащим образом обставить быт Пии, – таковым было имя этой маленькой девочки, – и посылать ее каждый день к нему в студию на пляс Пигаль, и отклонять предложения от других художников, которые они могли ему сделать в отношении Пии.

И вот уже пять месяцев Пия непременно в полдень стучалась в двери студии Поля Амьена, который к тому времени стал рассматривать ее в большей степени в качестве подруги, а не наёмной рабочей силы.

Красота Пии не была тривиальной. Девушка не походила на этих итальянских малышек, которые все как одна обладают набором одинаковых черт-непременно большими черными глазами, слегка выпуклыми и красными губами, светло-коричневыми волосами… одним словом одинаковыми до такой степени, что они сливались перед глазами и не могли вдохновить на создание оригинального характерного образа.

В ней угадывались черты народа, вдохновлявшего на создание шедевров художников всех времён, но одновременно в выражении ее лица были  видны акценты, которые обычно проявляют невнимательность почти ко всем  девушкам ее страны, а именно живой ум, задорность, индивидуальную характерность.

И эта физиономия не была обманчивой. У Пии действительно был открытый разум и удивительная лёгкость в общении, позволяющая ей легко адаптироваться к обстоятельствам. За несколько месяцев она сумела заговорить на очень хорошем французском языке, о котором она не знала абсолютно ничего, прибывая в Париж. Она развлекала Амьена своими наивными репликами и неожиданными ответами на его вопросы. Она его удивляла справедливостью своих мыслей относительно всех жизненных вопросов и даже относительно искусств, на уровне чувств, конечно.

Ещё больше она его удивляла своей мудростью. Это маленькое чудо, которое, где бы оно не не показывалось, везде вызывало абсолютно у всех восхищение, не имело и тени кокетства, и совершенно непонятным образом, какой-то невероятной естественной непосредственностью сдерживала чересчур назойливых поклонников. Она носила народный костюм своего родного края, совершенно не стремясь одеть модные парижские наряды, которые охотно позволяют себе ее коллеги натурщицы. Никогда ещё шаль не покрывала ее ещё немного худые, но прелестного контура плечи, никогда ещё ботинки не заключали в тюрьму ее ноги античной статуи, ноги, приученные топтать босиком горный тимьян.

И она жила как святая, выходя из дома только для того, чтобы отправиться в мастерскую Амьена, не водила дружбу со своими компатриотами и с другими женщинами, которые овладевают в Париже сомнительной и скабрёзной профессией модели-натурщицы.

С тех пор, как благодаря щедрым кредитам Амьена, Пия больше не была обязана существовать подобно другим девушкам натурщицам, вести образ жизни, который нищета навязывает бедным красавицам, привезённым из Италии их новым хозяином, и использующим их для своего обогащения, она продолжала жить в доме на улице Фоссе Сен-Бернар, но она полностью отделилась от этой праздношатающейся колонии, располагающейся лагерем в этом фаланстере.

Пия занимала небольшую комнатушку под крышами; узкая мансарда, стены которой были побелены и в которой не было никакой другой мебели, кроме маленькой железной кровати, трёх стульев из плетёной соломы и разбитого зеркала. Она там проводила все своё свободное время, которое у нее оставалось после работы в мастерской, посвящая его чтению книг – она научилась читать – и пению песен своих гор… и мечтам… о чем? Амьен развлекался иногда тем, что спрашивал ее, о чем она мечтает, но внятного ответа, в отличие от занимательных ответов на другие вопросы получить не мог. О чем может мечтать девушка, которой только что исполнилось пятнадцать лет. 

То, что Пия зарабатывала, позируя своему благотворителю, ей было вполне достаточно. Ела она не больше, чем птичка, и расходовала очень мало денег на свой туалет, хотя при этом она была чрезвычайно заботлива к своему лицу и одежде.

И ещё она была очень весёлой, что является очень редким качеством для уроженок Рима, весёлая той откровенной радостью, которую даёт удовлетворение самостоятельной жизнью и отсутствие забот. Когда она приходила в мастерскую Поля, в нее впорхала радость вместе с нею.

Уже месяц, между тем, Амьену казалось, что Пия стала не такой весёлой, как раньше, более сдержанной, более задумчивой, не такой ребячливой, говоря одним словом. Она не играла больше с любимым котом в мастерской Поля, великолепным ангорским котом, который к ней привязался, и всегда прыгал на ее колени, как только Пия присаживалась на стул, чтобы выслушать установку на сеанс, понять, какую позу ей необходимо принять.

Эти симптомы показались художнику очень серьёзными. Он знал природу этих маленьких девочек, переселённых безжалостной рукой из Италии во Францию, которые изнемогают от тоски и физического упадка сил в первое время пребывания в нашем холодном климате, и затем внезапно созревают при первом солнечном луче. И он заподозрил, что это начало мимолётной любви.

Чтобы разъяснить случай, выяснить, что происходит, он осторожно стал расспрашивать малышку, которая принялась плакать вместо того, чтобы отвечать Амьену, и он не стал настаивать, не желая огорчать ее, хотя идея, которая к нему пришла, его опечалила. Амьен, что называется, прикипел к этому ребёнку, и ему огорчительно было думать, что она глупо влюбилась, возможно в какого-нибудь грубого пастуха, приехавшего в Париж из Абруццо, чтобы собирать бронзовые монеты в 10 сантимов, играя на шарманке. Ему случалось даже иногда спрашивать себя, не ревнует ли он ее, и он упрекал себя за это, вспоминая возраст Пии и свои двадцать девять лет. Ведь он был почти в два раза старше девушки. В такие моменты он становился серьёзным, почти холодным, и позирование происходило, без того единого слова в адрес бедного ребёнка, который уходил от него с тяжёлым сердцем.

Но на следующий день после его приключения в омнибусе, Поль Амьен пребывал в хорошем расположении духа. Уверенность в том, что он не замешан, даже косвенно, в преступлении, и ему не придётся участвовать в судебном следствии, и приподнятое вследствие этого настроение позволяло ему весело беседовало с пастушкой, возлежавшей в глубине мастерской на высоком постаменте, имитировавшем мрамор гробницы Цецилии Метеллы.

– Пия, моя красавица,- сказал Поль Амьен, смеясь,- ты не подозреваешь, что вчера вечером я чуть не поднялся к тебе по твоим почти отвесным шести этажам, чтобы удивить тебя. Но все-таки, решил не беспокоить твой сон и пошёл ужинать в кафе в твоём квартале.

– И вы не зашли ко мне, не захотели увидеться со мной!- воскликнула девушка.- Я была бы так счастлива показать вам мою комнату, она теперь столь красива, у меня есть три цветочных горшка и птица, которая поёт, и именно вам я всем этим обязана, все счастье в моей жизни благодаря вам …

– Я испугался, что затрудню тебя, ведь твоя комнатка не больше тельца твоей птички, эта твоя мансарда. И затем, вломиться к тебе без предупреждения! Я не осмелился. Потом, я не хотел помешать тебе, застав тебя с твоим возлюбленным …

Пия побледнела, и слезы навернулись на ее глаза.

– Почему вы говорите мне об этом?- прошептала она.- Вы ведь прекрасно знаете, что у меня нет возлюбленного.

– Ладно, малышка,- весело продолжил Амьен,- не плачь. Это тебя совсем не красит и нарушает мою композицию. Разве ты плакала там, в горах, когда пасла свою козу?

– Нет, никогда… и здесь тоже… когда вы сами не ищете случая,  расстроить меня… и заставить заплакать…

– И смеяться тоже. Давайте ка лучше смеяться, или мне придётся задуматься над тем, не хочешь ли ты чего нибудь от меня. Может быть ты влюбилась в меня ? Ладно, я говорил не серьёзно.

– Как вы можете!... Хорошо, я уже об этом больше не думаю… но, пожалуйста, не говорите мне больше о том, что у меня есть возлюбленный… откуда он у меня может появиться, мой Бог? Там, в моем доме, все мальчики, которые работают для отца Лоренцо, некрасивые и злые, как обезьяны… на пляс Пигаль тогда?... На ступенях фонтана?... Но если бы вы посмотрели в окно, когда я иду к вам, вы увидели бы, что я никогда там не задерживаюсь. Я слишком тороплюсь попасть в вашу мастерскую, чтобы меня согрел… и обнять моего друга Улисса…вот кто мой возлюбленный.

Ангорская кошка, которая мурлыкала около печи, услышала своё имя и прыгнула одним махом на колени Пии, которая продолжила хохоча:

– Он меня очень любит… и приходит ко мне без особого приглашения… и никогда не причиняет мне страданий.

– Ты права, малышка. Улисс – хорошее животное. Гораздо лучше меня… или животного по имени Верро, которое приходит ко мне только для того, чтобы мучить меня и тебя. 

– О!... Мне все равно, есть месье Верро здесь или нет, но вы, месье Поль, как только вы начинаете смеяться надо мной, я теряю голову и позу. Вот видите! Я не двинулась с места с начала сеанса, а теперь, когда вы меня побеспокоили, я не знаю, как мне правильно зафиксироваться…

– Застынь в этой позе…Так… теперь совсем немного сдвинь голову назад… посмотри на меня…на Улисса…вот, теперь замри.

Пия сделала то, о чем ей говорил Амьен, и кот лёг на кровати в том месте, которое он так любил.

– Сейчас все сложилось идеальным образом,-сказал художник,- и так как ты добра ко мне, тебе будет приятно узнать, что если я и не зашёл к тебе вчера, чтобы пожелать спокойной ночи, то только лишь потому, что было уже чересчур поздно, когда я оказался около твоей улицы… полночь… и все уже спали в твоей казарме, где Лоренцо поселил своих пифферари.

– Но я… я не спала,- прошептала низкая Пия.

– В этот неурочный час!... это очень плохо, малышка. Маленькие девочки твоего возраста должны ложиться рано, как славки, певчие птички… Произнося молитву Аве Мария, как принято в твоей стране.

– Это - то, что я делаю каждый вечер, но вчера …

– Никаких объяснений, мадемуазель. Вы ещё раз поменяете положение, если приметесь болтать, а у меня нет времени, чтобы его терять. День уходит, солнце клонится к закату. И чтобы вас не соблазнять на разговоры, я вам не расскажу историю, которая со мной случилась вчера, когда я возвращался домой… из вашего треклятого квартала.…

– О! Месье Поль! Я вам клянусь, что больше не произнесу ни слова.

– Совсем ни одного! Совсем! Не верю… ты, возможно, и промолчала бы, но моя история могла заставить тебя заплакать, а мне не нужны твои заплаканные глаза.

– Вам никто не причинил никакого зла, не сделал ничего плохого, я надеюсь!

– Нет, нет. Ты прекрасно это видишь, ведь у меня отличное настроение. Я давно не работал с таким воодушевлением. Если бы я мог продолжать с таким настроением и темпом работу над картиной, я сумел бы ее закончить через две недели.

– И что потом… я вам стану больше не нужна?- с видимым волнением в голосе спросила Пия.

– Не разговаривай! Выражение твоего лица сразу же меняется. Прими нужную позу, шалунья, не двигайся! После этой картины я с тобой сделаю другую, где тебе придётся  уже не лежать так комфортно, как сейчас, а стоять, три часа на твоих ногах. И ты будешь так уставать, что тебе уже не захочется щебетать, как сейчас.

В этот момент, дверь мастерской внезапно открылась, и Верро, как прусский артиллерийский снаряд, влетел в мастерскую, воскликнув:

– Я ее видел, мой дорогой. Она восхитительна!

– Кого?- спросил Амьен.

– Черт возьми! покойницу. Я к тебе прямо из Морга. Ее там выставили в час дня… и собралась целая толпа, чтобы поглазеть на нее ! …

Когда Верро еще не успел произнести этих слов: « Я пришел из Морга », Амьен принялся ему делать знаки, смысл которых был очень ясен, но Верро никогда не останавливался посреди речи, которую успел начать, и невозмутимо закончил начатое.

– Ты был прав, она восхитительна,- рассыпался он в комплиментах.- Если бы она стояла на улице живой, я бы без раздумий дал ей двадцать франков в час. Пия – это натурщица, которую я прежде ни у кого не видел, не правда ли?- Мимоходом заметил он.- Пия красива, но она и близко не стоит рядом с покойницей. Я попытался быстренько набросать ее портрет на бумаге перед остеклением, но полицейские меня вынудили циркулировать перед витриной, запретив стоять на месте, и ещё там был один буржуа, который стал мне говорить всякие глупости. Он сказал, что у меня нет сердца, этот дурак. Да оно у меня в сто раз больше, чем у него, это сердце. То, что я делал эскиз, так это в интересах искусства. К счастью ее собирались фотографировать. Впрочем, когда я увидел, что мне выставляют за дверь, я сказал себе: есть только одно средство, и я отправился прямо к …

– Замолчишь ты когда-нибудь, проклятый болтун?- закричал ему Амьен,- если ты произнесёшь ещё хоть одно слово, я тебе выставлю за дверь.

– Почему? Что это с тобой?- спросил бездарный мазила с выражением неподдельного изумления на лице.

– Со мной ничего… кроме того, что мне нужно работать, а ты мешаешь мне это делать… и кроме того, ты пугаешь малышку своими гадкими историями.

– Как! Потому что я рассказываю о Морге! Ах! Как она хороша, та, что там лежит! Но ведь это ее, напротив, развлечёт, твою малышку. Бьюсь об заклад, что она каждый день проводит у тебя, и жизнь ее довольна однообразна- мансарда-дорога к тебе-студия …

– Верро, мой мальчик, во второй раз я тебе предписываю молчание, и я тебя предупреждаю, что с третьим… если ты не повинуешься… тебе ведь известно, как во времена Второй империи разогнали Национальное собрание.

– Угрозы? Насильственные действия? Какой травы ты накупил себе этим утром на рынке? Вчера вечером ты только и делал, что взахлёб рассказывал мне о своём приключении.

– Ещё одно…!

– Хорошо! Хорошо! Я не знал, что Пия столь впечатлительна, но так как мадемуазель оказалась очень нервной, я буду нем, как рыба до тех пор, пока она не уйдёт, так как потом… у меня куча новостей, которые тебя заинтересуют.

– Оставь меня в покое, ожидая. У меня нет времени на болтовню во время сеанса. Поправь позу, дорогая Пия, и если этот сумасшедший позволит себе ещё раз открыть рот, доставь мне удовольствие, не слушай его.

– Морг, это - этот дом, где показываются мёртвых? спросил глубоко тронутый этими разговорами ребёнок.

– Итак, прекрасно! Ты тоже состоишь в этом заговоре против меня, вы оба не хотите, чтобы я вовремя закончил это полотно!- воскликнул Амьен.- Вы, кажется, поклялись друг другу сделать сегодня все, чтобы я не сделал ничего путного …

– Я знаю, где он находится,- продолжила Пия,- но я не осмелилась туда войти… и никогда не осмелюсь. О!... Нет, никогда!... Никогда! …

– Черт возьми! Я очень на это надеюсь. А ты, Верро, если ты не заметил, я тебя совершенно не ждал здесь. Но если у тебя есть новости, то ты можешь подождать немного, я собираюсь вскоре закончить сеанс. Ещё три минуты неподвижности, и я закончу, моя маленькая девочка. Несколько небольших прикосновений к холсту… Я только начал улавливать эти полутона, когда это животное Верро потревожило нас. Ах! Я уловил суть, теперь Пия, замри и больше не шевелись.

Пия, казалось, его не слышала. Ее лицо прибрело сумрачное выражение, большие черные глаза больше ничего не выражали, лишь бессмысленно смотрели на Улисса, который только что проснулся и привстал на своих сильных лапах, выгнув дугой пушистую спину.

Верро, успокоившись в предвкушении предстоящей беседы, замолчал, и утешался тем, что рыскал по всем углам мастерской, переворачивая и рассматривая прислонённые к стене картины, открывая и обнюхивая коробки с красками и переставляя мольберты.

Он так действовал на нервы Амьену, что он, выведенный из терпения,  закричал ему:

– Закончишь ли ты шарить по моей мастерской ? Что ты ищешь?

– Табак. Я забыл его купить,- ответил мазила, потряхивая длинной трубкой, с которой он никогда не расставался.

– Кисет у подножья манекена, у окна.

– Очень хорошо. Тогда ты не будешь простирать свою строгость до такого абсурда, что запретишь мне курить? Спасибо за вашу снисходительность, мой принц. Ах! Но, заметь, что шутка твоя неудачна, фарс не удался, а твой кисет пуст, внутри него не больше табака, чем мозгового вещества в черепе моего нового знакомого, буржуа из Морга.

– А ты несносен! Поищи табак в кармане моего пальто, которое висит там, у входа.

– Я повинуюсь, сеньор,- серьёзно ответил Верро, поднеся обе свои руки перед лицом, пытаясь изобразить какое-то сугубо восточное приветствие.

И он принялся рыться в пальто, в то время как Амьен, который вытирал свои кисти, говорил Пии:

– Достаточно на сегодня, малышка. Я больше не в состоянии что-то увидеть, стало слишком темно.

– Ты шутишь! Ты издеваешься надо мной!- ворчал Верро,- я напрасно стараюсь зондировать глубины этой великолепной одежды, мне ничего не удаётся обнаружить… зачем так издеваться над другом…здесь нет ровным счётом ничего….хотя, мои пальцы что-то нащупали…этот предмет послужит мне ещё… я им буду рыхлить табак в трубке... Неужели это твоя! Это ведь женская булавка!

Верро, восхищённый своей находкой, триумфально размахивал перед собой позолоченной булавкой, которую он извлёк только что из кармана пальто своего друга.

– Ах! Мой бойкий славный малый. Как я вижу, ты парень не промах,- кричал он,- ты наполняешь свою одежду интимными предметами для прекрасного пола! Какая принцесса оставила тебе этот залог своей любви?

Амьен совершенно забыл об этой булавке, которую он подобрал накануне в омнибусе, и он находил неуместной шутку, которую Верро позволил себе по поводу предмета, который, вполне вероятностно, принадлежал умершей девушке.

– –Доставь мне удовольствие и положи этот предмет туда, где ты его взял,- гневно сказал он ему.

– Ты опасаешься, что я его оскверню, вульгарно и заурядно используя,- иронично произнёс неисправимый шутник.- Успокойся! Я не буду им пользоваться. Ты сможешь его хранить у своего сердца. Ах, значит наш знаменитый маэстро кисти влюблён? И с каких это пор?

– Верро, решительно, ты меня раздражаешь.

Пия внезапно встала, и подбежала к Верро, чтобы рассмотреть булавку поближе.

– Ну и что ты об этом скажешь, дитя гор?- спросил у нее горе-художник. Ты такого никогда не носила в своём Субиако… и у тебя теперь в Париже развился такой хороший вкус, что ты не будешь использовать такую здесь… Мещанка, которая всадила эту безделушку в свой шиньон, недостойна любви художника, и Поль должен был бы покраснеть от того, что так тщательно сохранил эту жалкую и смешную реликвию производства парижской индустрии и купленную на базаре за пятнадцать су. Помоги мне, малышка, устыдить нашего друга за его смешное поклонение этой прискорбной безделушке. Смотри! Она плачет! Почему, черт возьми, ты плачешь? Это, случайно, была не твоя штучка? Неужели тебе хватило неуместной фантазии опозорить твои красивые волосы, украшая их этой нелепой иглой из томпака?

– Я не плачу,- шептала девушка, которая старалась изгонять прочь свои слезы.

– Верро, ты невыносим,- воскликнул Амьен.- Я тебе запрещаю терзать эту малышку. Ты ее замучил и расстроил своими глупыми разглагольствованиями. Позволь ей спокойно уйти. Возьми своё манто,- продолжил Поль,- Пия, и отправляйся к себе домой на Рю Дефоссе Сен-Бернар… Наступает ночь, и на улицах становится небезопасно после захода солнца. Попытайся завтра прийти ко мне точно в полдень. Я забаррикадирую дверь в мастерскую, и никто не сможет нас побеспокоить, у нас будет длинный сеанс.

Пия уже была готова уйти, и когда Амьен ей протянул на прощание руку, она склонилась, чтобы ее поцеловать, по итальянской моде, но он отдёрнул руку и поцеловал ее в лобик. Девушка побледнела, но он не сказала ни слова, и вышла, не смотря на Верро, который смеялся исподтишка.

– Мой дорогой,- начал он, как только Пия исчезла,- я сделал за один день больше открытий, чем сделали за век самые известные навигаторы… и последнее самое курьёзное из всех. Я обнаружил только что, что эта переселённая с итальянских гор пастушка безумно влюблена в тебя. Она плакала, потому что полагала, что булавка была забыта в твоём кармане твоей любовницей. Она ревнует. Следовательно, она тебя любит и боготворит. Опровергни это моё умозаключение, если ты на это осмелишься… или сумеешь это сделать.

– Я не собираюсь ничего опровергать, но я тебе заявляю, что если ты будешь продолжать в том же духе, мы поссоримся.

– Ладно, не волнуйся, но скажи мне, наконец, откуда она у тебя появилась эта брошка, которую могла носить только персона, посещающая забегаловки, в которых подают почки в соусе за сорок су? Это что- воспоминание о любимой женщине? Я думаю, что у тебя была веская причина для этого.  Утверждают, что тебя недавно видели в серьёзных салонах, где показываются молодые хорошо воспитанные и образованные девушки, которые охотно бы вышли замуж за художника, лишь бы он только зарабатывал сорок тысяч франков в год, а твой доход уже должен приближаться к этой внушительной цифре. Но эти девушки не могут носить такие позолоченные побрякушки. Если ты хочешь, чтобы я завидовал тебе, расскажи мне об этом.

– Верро, мой друг, ты говоришь глупости, и мне не следовало бы тебе отвечать, но нужно питать жалость и милосердие к умалишённым. Я готов тебе сообщить, что нашел эту булавку вчера вечером, в омнибусе, и что я ее сохранил как воспоминание о бедной девушке, умершей вчера, ведь она должна была служить ей, чтобы удерживать шляпку на ее несчастной головке по время поездки.

– Ах! Тогда поразмышляем! Это - украшение для празднично разодетых кухарок, и я тебя со всей ответственностью могу заверить, что чудесное создание, которое в этот момент располагается на одной из плит Морга, никогда в своей жизни не таскало корзин с провизией. Я скорее думаю, что ее потеряла в омнибусе одна из ее соседок.

– Тогда я тебе ее дарю,- сказал Амьен.

– Я принимаю твой подарок,- воскликнул Верро.- Это - вещественное доказательство. Иногда достаточно самой маленькой вещицы… чего-нибудь, на что никто не обратил внимания, чтобы поймать убийцу… бумаги… запонка, забытая в театре на месте преступления… в мелодраме это называется перст Божий.

– Хорошо! Твоя страстишка будет удовлетворена, булавка твоя!

– Называй это как хочешь-капризом… страстью. Но эта страсть к установлению истины принесла в мою голову одну идею, и я собираюсь проделать перед твоими глазами один опыт. Где Улисс? Иди сюда, ко мне, Улисс! Мяу! Мяу! Мяу!-  ворковал Верро ласковым голосом.

– Что ещё ты хочешь от моего кота? Не беспокой хоть его, я тебя прошу.

Улисс, привлечённый жестом горе-художника и следователя-любителя одновременно, подходил к нему медленно, степенно, как и подобает коту, который уважает себя.

– Не иди к нему, Улисс,- сказал Амьен.- Ты прекрасно видишь, что этот господин лишь посмеётся над тобой. У него нет ничего, чем он бы мог угостить тебя.

– Я ему не принёс ничего вкусненького, это ясно,- пробормотал Верро.- Я не могу себе позволить подкармливать кошек моих друзей, но я могу их приласкать. Улисс – сытое и довольное животное, Улисс меня любит за мою доброту, а не за подачки. Позволь ему засвидетельствовать свою привязанность ко мне и потереться о мою штанину.

Говоря без умолку всякую ерунду, чтобы отвлечь внимание своего друга, горе-художник и кошачий дьявол по совместительству сел на скамеечку и протянул свою вероломную руку к ангорскому коту, который самонадеянно приближался к нему.

Амьен, хотя и наблюдал за действиями Верро, не увидел, что тот зажал между своими пальцами позолоченную булавку, скрыл позолоченную головку и лишь острие булавки, как швейная игла, торчало перед пальцами, но со стороны это не было заметно.

Улисс это видел, но он это был любопытен и жаден– это самые безобидные пороки кошек из хорошего дома– и он приближался, чтобы обнюхать незнакомый предмет, который ему предлагал близкий друг его хозяина.

Его морда оказалась в контакте с заострённым инструментом, и Верро злоупотребил положением, чтобы слегка пронзить розовый нос бедного зверя, который инстинктивное совершил движение назад… только одно.

Его голова опрокинулась на шею, его длинные шелковистые волосы стали дыбом, спина выгнулась, как горбатый мост в Дольче Акве, широко раздвинутые лапы напряглись и застыли, челюсти раскрылись, его глаза поблекли; но Улисс на стал мяукать, издавать это всем известное заунывное мяуканье, которым кошки жалуются на свою судьбу, не стал прыгать и шарахаться из стороны в сторону… он осталась неподвижен и нем. Затем конвульсивное колебание потрясло все его тело, и, по прошествии двадцати или тридцати секунд он упал, как подкошенный.

– Что ты сделал с Улиссом?- закричал Амьен, устремляясь к животному, которое он так любил.

И как только он до него дотронулся, произнёс, взволнованный:

– Он умер.

– Да, как девушка из омнибуса,- спокойно подтвердил Верро.

– Ты его убил,- продолжил художник с гневом.- Это уже не шутка. Убирайся вон, и чтобы ноги твоей больше не было на пороге моего дома.

– Ты меня выгоняешь?

– Да, потому что ты разрушаешь и губишь все, до чего дотрагиваешься, все, что я люблю. За те полчаса, что прошли с того мгновения, когда ты переступил порог моей мастерской, ты причинил всем только горе. Пия ушла вся в слезах, и причиной тому ты. Но и этого тебе было мало, и ты убил моего несчастного кота, который был радостью моей мастерской. В действительности, если бы я не знал, что ты - на три четверти умалишённый, я бы не довольствовался тем, что закрыл мою дверь для тебя, я бы призвал тебя к ответу за твоё гнусное поведение.

– Это было бы странно,- насмешливо сказал Верро,- чрезмерно странно! Тащить меня на лужайку и сразу же одаривать ударом шпагой за то, что я тебе спас жизнь, это – вершина неблагодарности.

– Ты мне спас жизнь, ты!

– Ни больше, ни меньше, мой дорогой.

– Мне было бы любопытно узнать как. Ты будешь меня уверять, что моя кошка страдала бешенством?

– Нет. Улисс был честным ангорским котом, и если он и был в чем-то виноват, так это только в том, что время от времени он рвал мои брюки, точа об них свои когти. Но эту вину он искупил, погибнув ради своего хозяина, ради того, чтобы одно ужасное преступление не осталось безнаказанным.

– Ещё одна нелепость из твоих уст!

– Можешь ты меня хотя бы выслушать, прежде чем выставишь на улицу? Я у тебя прошу только десять минут, чтобы доказать тебе, что если бы меня не посетила одна гениальная идея, тебя бы вскоре посетило несчастье.

– Ладно, у тебя десять минут! Но потом …

– Потом ты можешь делать все, что захочешь… и я тоже. Видишь ли ты эту булавку?

– Да, и если бы я знал, что ты ее воспользуешься для того, чтобы пронзить сердце бедного Улисса…

– Я ему не пронзил сердце, посмотри же сам! Нет ни капли крови на его белом меху, я его лишь слегка уколол в морду и он свалился замертво. Теперь понимаешь ли ты то, что произошло вчера вечером в омнибусе?

– Как? Что ты имеешь в виду? …

– Бедная девушка, которая сейчас лежит в Морге, была убита также, как я убил только что Улисса. Только она была пронзена иглой в руку.

– Что… Этой булавкой?

– Мой Бог, да. Не потребовалось ничего большего. И агония малышки не была ни длиннее, ни шумнее, чем кончина твоей кошки.

– Что! Булавка была  …

– Отравленная, мой дорогой, и ты ее носил в карман твоего пальто. Роясь в вышеупомянутом кармане, чтобы взять платок или кисет с табаком, твои пальцы безошибочно встретили бы кончик этой любезной штучки для волос, и на ближайшей выставке… были бы, по крайней мере, на одну картину и одного призёра меньше.

Чудо, что я ещё жив,- продолжил Верро.- Если бы я взял булавку за кончик-острие, а не за позолоченную головку на другом конце, я в этот час валялся бы, распластанный, как твой кот, на полу мастерской, и ты должен был взять на себя расходы по моим похоронам. Конечно, это не было бы катастрофой для тебя, моя смерть, да и искусство не потеряло бы много, но я, все-таки предпочитаю, чтобы это несчастье случилось с твоей кошкой, а не со мной.

– Я тоже,- прошептал Амьен, расстроенный так, что он даже не понимал, где находится.

– Спасибо за эту прекрасную благодарственную речь,- сказал горе-художник с иронической гримасой.- Я констатирую с удовольствием, что ты не хочешь больше мешать мне тебя спасать, и я тебя искренне поздравляю c тем, что ты подобрал в омнибусе этот маленький инструмент. Он послужит мне и поможет найти тех, кто его придумал.

– Булавка, которая убивает!...в это невозможно поверить …

– Факты налицо.

– Но эти яды, которые поражают жертвы, они существуют только в романах или драмах …

– И у дикарей, мой дорогой друг. Они погружают концы своих стрел в яд, когда ходят на охоту или на войну, и все раны, нанесённые этими стрелами смертельны, это общеизвестный факт.

– Да, я действительно где-то читал об этом, но …

– И яд, который они используют, известен также. Это - кураре. Утверждают, что они его изготовляют из яда гремучей змеи, и прекрасно известно, что он бесконечно долго сохраняет свои свойства в сухом виде.

» Вот, смотри! Видишь это красноватое покрытие, похожее на лак, на кончике этой булавки … это и есть химический продукт, с помощью которого можно погубить целый прусский полк менее чем за пять минут. Я всегда жалел, что не натирали этим средством наши штыки во время осады Парижа пруссаками …

– Говори серьёзно, смерть- не повод для шутки. И если твои домыслы подтвердятся, если это реально …

– Ты ещё сомневаешься? Ты можешь убедиться в моей правоте, рассмотрев внимательно Улисса. Он чувствовал себя превосходно, но одного лёгкого укола было достаточно, чтобы погасить его жизнь. И ты видел, что он умер… без потрясения и беззвучно. Едва ощутимое вздрагивание, момент неподвижности, затем падение и все кончено. Точно сцена в омнибусе, не находишь?

– Это правда… девушка издала лишь тихий, очень слабый крик…  напряглась …

– И ее голова упала на плечо соседки, после чего она не шевелилась больше. Удар был нанесён.

– Что! Это несчастное создание, которое сидело слева от нее, имело …

– Я тебе расскажу все об этом деле! И ты, если захочешь, сможешь затем меня выгнать, но не раньше, чем я закончу свой рассказ. Хорошо ?

Амьен жестом показал, что он больше не думает о том, чтобы отсылать прочь своего друга, и что он простил ему убийство Улисса.

– Инструмент, который использовали для убийства,- начал Верро,- должен был быть изготовлен, подготовлен и принесён мужчиной, который поднялся на крышу омнибуса. Женщина не могла бы манипулировать ядом… да, вероятно, и не осмелилась бы. Рассмотри, я тебя прошу, внимательно этот портативный дротик. Он совсем нов, и трудно представить что-либо хитроумное. Он имеет форму булавки для шляпки, у него вполне невинный вид, и если его увидят в руках плутовки, которая им пользовалась, никто не догадался бы об истинном назначении этой штуковины. Игла заканчивается шаром с одной стороны, чтобы ее было удобно держать, не поранившись. Игла довольно коротка, чтобы  ее можно было легко спрятать в муфте, но достаточно длинна и довольно остра, чтобы пробить самую плотную одежду, но этого не потребовалось, ведь несчастная малышка носила прохудившееся от времени платье, от которого старая ткань ее защищала не лучше, чем паутина.
Одним словом, все было спланировано и подготовлено этим мужчиной, который должен быть изрядным злодеем. Ну а женщина взяла на себя исполнение его плана.

– Почему она? Неужели этот злодей труслив, чтобы действовать самому!

– Нет, это не так. Просто он посчитал, что женщина привлекла бы намного меньше внимание других путешественниц. Они вряд ли нашли бы естественным, если бы девушка позволила отдыхать своей голове на плече соседа, в то время как на плече соседки это было совсем просто и естественно.

– Он, следовательно, знал, как она осядет на плечо соседки после укола …

– Вполне, дорогой. Результаты действия кураре известны так же хорошо, как и мышьяка. Сто раз был испытан этот смертельный яд в лаборатории Коллеж де Франс. Пронзённое животное останавливается, наклоняется направо или налево, и падает, если никто его не поддержит. План его состоял в том, чтобы поддерживать мёртвую до момента, когда подвернётся случай от нее безопасно освободиться. Невозможно было ее просто оставить в салоне. Она упала бы со своего кресла, и последовала бы сцена, в которой убийца не хотела оказаться замешанной.

– Ты, значит, полагаешь, что мужчина вначале устроился в салоне только для того, чтобы занять место для своей сообщницы?

– Я не только так полагаю, но я в этом уверен. Был ли ты в омнибусе до него? Ты видел, как он вошёл?

– Я прибыл одним из первых. Девушка пришла почти сразу же за мной, и она села лицом к лицу передо мной, когда мужчина поднялся.

– И, разумеется, он пошёл и расположился прямо около ее.

– Да, хотя были и другие свободные места. У меня даже возникла в этот момент мысль, что он ее знал. Но вскоре я заметил, что они не разговаривали друг с другом.

– Так что теперь понятно, как этот негодяй действовал. Он подстерегал малышку на подступах к станции омнибусов. Его сообщница, которая получила его инструкции, держалась немного поодаль.

– Тогда они должны были знать, что эта девушка собиралась поехать на омнибусе?

– Вероятно. Откуда они это знали? Это - то, что я выясню позже, когда обнаружу этих негодяев.

– Значит ты надеешься их найти?

– Черт возьми! Я же тебе сказал, что обязательно их найду. Слушай дальше. Мужчина все это проделал лишь для того, чтобы его сообщница точно оказалась в этой поездке рядом с будущей жертвой. Мужчина предполагал, что этот последний рейс будет забит, свободных мест не будет. И его расчёт оказался верен. И тогда они сыграли комедию, сценку, в которой женщина чрезвычайно огорчена тем, что не может уехать, а галантный мужчина любезно предлагает уступить своё место. Могу предположить, что дама не сопротивлялась этому предложению.

- Она это сделала чисто формально и даже обменялась несколькими комплиментами с ним, после чего села в омнибус. Она приняла его помощь, чтобы подняться по ступенькам, она схватилась за его руку своей маленькой ручкой, о мой бог! Она была в тонкой перчатке, и даже задержала его руку в своей немного больше, чем это comme il faut.

– Отлично! Я это зафиксировал.

– Ты хочешь сказать, что эта фамильярность доказывает, что они были знакомы? Мой Бог! Вполне вероятно.

– Это точно… практически несомненно, потому что они оставили омнибус почти одновременно, мужчина сошёл на Рю де ла Тур де Оверни, а женщина на улице Лаваль. Но продолжительное пожатие рук ещё доказывает и кое-что ещё, мой дорогой.

– Что?

– У мужчины на руках также были перчатки, не правда ли ?

– Да. Толстые, подбитых мехом перчатки, кожей внутрь… которые должно быть были куплены в английском магазине. Я обратил внимание на эту деталь.

– Было от чего. Эти перчатки стоят дорого, а мужчина, как ты мне говорил, не выглядел богатым человеком.

– Но и не нищим. Этакий мелкий буржуа, унтер-офицер в отставке.

– Итак! Если у не самого богатого человека были такие толстые перчатки, то остаётся предположить, что это из-за боязни уколоться отравленной иглой. 

– Как это?

– Он, несомненно, держал в руках булавку, и передал ее даме, делая вид, что он влюблённо сжимает кончики ее пальцев. Они оба знали, что малейшая царапина может быть смертельна, и они приняли меры предосторожности против несчастного случая.

– Тогда, если верить тебе, женщина в этот момент получила в свои руки от своего сообщника булавку, и она этим воспользовалась …

– Очень искусно, так как никто ничего не увидел. Она ожидала случая, который ей представился на выезде с Нового моста. Омнибус подбросило на камне, и жертву бросило на ее соседку напротив. Она этим воспользовалась, чтобы уколоть ее кончиком своего инструмента. Дальше, и у меня нет больше ни тени сомнения в этом, она манипулировала уже мёртвым телом девушки.

– Да,- прошептал Амьен,- все эти факты, кажется, естественно связываются между собой. Думаю, вполне логично, что ты связал их в одну цепочку…

– Это не цепочка, это - доказательство.

– Тогда объясни мне, пожалуйста, почему эта ужасная женщина забыла в омнибусе эту отравленную булавку, которая может ее выдать.

– Вполне можно предположить, что она не сделала этого нарочно. Булавка могла выскользнуть из ее пальцев; Несчастная резко подскочила после того, как получила царапину или укол, который ее убил только что,  и убийца непроизвольно выронила иглу. Поначалу она опасалась сама уколоться, подбирая булавку в темноте, а потом уже опасалась обратить внимание на своё поведение, разыскивая на полу орудие убийства, кроме того не забывай, что в этом случае ей пришлось бы непременно выпустить из своих объятий свою жертву, которая бы непременно упала. Когда пришел момент уходить, ей уже не терпелось убежать, ведь, задумайся, она уже несколько минут обнимала труп…испытание не для слабонервных… и она сбежала с места преступления, как говорится, без задних ног.

– Она могла предусмотрительно подумать, между тем, что впоследствии это осязаемое доказательство ее преступления будет обнаружено.

– Конечно! Но она надеялась, что служащий, ответственный за уборку омнибуса, сметёт этот предмет наружу. Что будет дальше ее уже почти не беспокоило. Ее не волновало, что булавка может убить людей, которые могли ее подобрать и у них могла возникнуть фатальная идея ею воспользоваться! Могла произойти целая цепочка смертей. Но злодеи такого масштаба смотрят на смерть человека другими глазами. Жизнь человека для них не имеет никакого значения.

– Факт, что эта женщина должна быть чудовищем, монстром: убить так бедного ребёнка, которого она даже не знала, это… злодейство… хладнокровная и бессмысленная жестокость.

– Как!- воскликнул Верро,- ты думаешь, что она ее убила ради собственного удовольствия, убийство ради убийства… ради апробации своего красивого инструмента,  так же, как некогда маркиза де Бренвилье, которая травила клошаров, просивших у нее милостыню, и которых она щедро одаряла отравленными пирожными, чтобы увидеть результат действия ядов, которые она собиралась использовать для своих врагов!
Амьен, мой друг, ты зашёл чересчур далеко. Эти опыты вышли из моды, потому что они слишком опасны для производителей. Вспомни, чем закончила маркиза.

Это создание прекрасно знало, что делало, играя булавкой со своей соседкой. Именно эту девушку она хотела убить, а не какую другую.

– Но почему? Что ей сделала эта несчастная?

– Я не в состоянии пока ответить тебе на этот вопрос. Мне нужно время, чтобы все выяснить. Но, уверяю тебя, что я все выясню и дам тебе ответ на все вопросы.
Сейчас же я могу лишь утверждать, что у любого преступления есть мотив. Это может быть желание избавиться в силу разных причин от жены, например, месть… ревность… жадность …

– Но это преступление, зачем его было совершать в омнибусе на глазах пятнадцати человек вместо…

– Вместо того, чтобы ожидать жертву на углу темной улицы, или убить ее дома. Это кажется странным, на первый взгляд, и однако вполне объяснимо. Убийство на дому очень рискованно и его опасно совершить. Предположи, что эта женщина или ее сообщник придут домой в квартиру малышки… консьерж или соседи могли бы это заметить. А ведь именно этого они хотели избежать. Или предположи, что напротив, бедняжка сама пришла бы к ним или к одному из них, и больше не вышла бы из их апартаментов. Это было бы ещё хуже для них. Как освободиться от трупа? Это - камень преткновения для всех убийц. Делать своё дело на улице было бы легче, при условии, что они не действовали бы средь бела дня. Но, вероятно, малышка выходила на улицу очень редко по вечерам. И при том нужно, чтобы улица была пустынной, а жертва в одиночестве. Кто может нам доказать, что вчера вечером до станции омнибусов эту девушку не сопровождал кто-либо… подруга или друг, который ее покинул только рядом со станцией? Тогда, без сомнения, преступная пара, которая за ними, возможно следовала, и которая безусловно ее подстерегала, решила действовать в омнибусе. Учитывая гениальное орудие убийства, которым они пользовались, ничего не могло быть проще. Трудность состояла лишь в том, чтобы быстро убраться из омнибуса, прежде чем заметят, что пассажирка умерла, и ты сам видел, как умело и успешно они это сделали. И только ты можешь найти их теперь в Париже! Ты узнал бы их при встрече ?

– Я, возможно, опознал бы мужчину… хотя я видел его лишь мельком, а у женщины я заметил только ее глаза через вуалетку …

– Этого недостаточно. Возможно, что ты слышал ее голос.

– Да, звучный голос… немного низкий… с парижским акцентом, как мне показалось… впрочем, ничего особенного. Но, если я, человек, который их хотя бы видел, говорю тебе о том, что был бы не в состоянии их узнать при встрече… я хотел бы знать, как ты, кто их не видел никогда, можешь льстить себе, собираясь их схватить.

– О! У меня есть разработанная мной система. Я буду двигаться от известного к неизвестному, как математик. Когда я узнаю, как звали эту убитую девушку и кем она была, я начну разыскивать людей, которых она посещала, и нужно быть полным идиотом, чтобы не обнаружить среди них тех, кто был заинтересован в ее смерти.

– Ты забываешь, что мужчина и женщина из омнибуса ей были неизвестны, так как она к ним не обратилась с приветствием и не завела разговор во время поездки, следовательно, она с ними раньше не встречалась.

– Просто они действовали в интересах других людей.

– Это - довольно рискованное предположение. И кроме того, твой план принципиально несостоятелен. Мы не знаем ни имени, ни адреса покойницы.

– Прошу прощения! Ее выставили на всеобщее обозрение в Морге, и …

– Это доказывает лишь то, что при ней не нашли никакого указания на ее личность.

– Никакого, это правда. Я справился у секретаря учреждения. Я тебе как раз собирался рассказать о моем разговоре с этим служащим, когда ты прервал меня, попрекнув, что я пугаю Пию. Он мне сказал, что у покойницы в карманах было только потёртое портмоне, которое содержало сумму в четырнадцать су и маленькая связка ключей, привязанных к стальному кольцу. На ее белье не было никаких меток. Впрочем, как и визитной карточки, что не удивительно, но и даже ни малейшего клочка бумаги.

– Клочок бумаги! Ты заставляешь меня вспомнить, что я подобрал один вчера вечером в омнибусе.

– Ты нашел бумагу, и не сказал мне об этом?

– Клянусь, я забыл о ней.

– О чем ты думал тогда?

– Представь себе, о моей картине, а тебе следовало бы подумать о твоей, то есть о той, что ты хочешь всем продемонстрировать уже не один год, и которую ты ещё даже не начал.

– Оставь меня в покое… ты способен рассуждать только о своей профессии. А у меня есть страсть к познанию неизвестного. И я вижу, что мне решительно нечего делать с тобой.

– О!  Совсем ничего!

– Поэтому я буду действовать один. Если ты мне поможешь, то сам того не зная и не желая этого. Хорошо, посмотрим, что получится! Что ты сделал с этой бумагой? Ты ее не сжёг, я надеюсь!

– Нет, но я мог ее потерять.

– Да, ты на это способен. Скажи мне, наконец, куда ты ее положил?

– Я ее положил в карман моего пальто, вместе с булавкой, которой ты отправил на тот свет моего кота. Бедный Улисс!- вздохнул художник, смотря на уже остывшее тело несчастного ангора.

Верро все ещё держал в руке эту грозную булавку, и Амьен с некоторым беспокойством наблюдал, как он ею жестикулировал во время разговора.

– Я буду тебе страшно благодарен, если ты окажешь мне милость и положишь в какое-нибудь безопасное место это опасное средство уничтожения всего живого,-сказал он.- Ты уже имел бешеный успех у публики в моем лице, убив невиновного зверя. Мне кажется, что на сегодня смертей достаточно.

– Не пугайся, мне известна опасная сила этого тонкого инструмента,- ответил бездарь-живописец, который, между тем, и сам думал, что ему уже пора освободиться от смертельного оружия.

Он его деликатно поместил на печь, и побежал к пальто, откуда он его до этого извлёк смертельную булавку. Он погрузил свою руку в зияющий карман и вытащил изрядно помятую бумагу.

– Слава богу! Она была ещё там,- воскликнул он.- Это - действительно она, бумага из омнибуса, не правда ли ?

– Я полагаю, что да. Но я тебе признаюсь, что я подобрал ее вчера вечером, не рассматривая, и не сделал этого до сих пор.

– Ах! Ты и вправду можешь похвастаться тем, что не любознателен. Это неслыханно! Почему ты тогда подобрал эту бумагу, если не собирался на нее посмотреть?

– Вчера у меня было такое намерение, но в этот момент ты меня окликнул, я вошёл в кафе, и твои экстравагантные речи расстроили мой разум. Ладно, какое это имеет сейчас значение. Сейчас этот клочок в твоих руках, эта несчастная бумага. Скажи мне, что это такое.

– Это - письмо, мой дорогой,- произнёс с видом триумфатора неудачливый художник.

– Без конверта и, следовательно, без адреса,- обратил внимание на бумагу Амьен.

– -Ничего страшного. Письмо должно мне рассказать о многом. Итак, взглянем… Ах! черт! Оно разорвано почти посередине, вдоль листа. Это сильно затруднит чтение… но я обязательно разгадаю этот текст… и что хотят сказать нам майские жуки и птицы, которые отпечатаны на обелиске… это будет труднее, чем дополнить недостающий текст до конца строчек… но нас же двое, а один ум хорошо, а два, как говорится, лучше. Послушай : « Дорогая… следующее слово оторвано, значит было дорогая подруга, или: дорогая и какое-то уменьшительное имя. Жаль, что мы его не можем прочитать, но все равно неплохо, потому что мы узнали, что письмо адресовано женщине.

– Мужчиной, как мне кажется. Почерк характерно мужской.

– Да, он твёрдый, крупный и довольно нерегулярный. И это не коммерческая запись, а личное письмо. Хорошо, почитаем продолжение.

« Наконец, мы здесь. Я уверен, что [оторвано] прибыла в прошлом месяце. Она поселилась на улице [оторвано] выходит редко, но ходит иногда вечером [оторвано] ещё не знаю, к кому, но [оторвано] возвратись к моему первому проекту, так как он больше [оторвано] не нужно, чтобы это тянулось. И ещё, доставь мне удовольствие [оторвано] наше соглашение. Хотим все закончить в течение [оторвано] ни одного слова никому, даже не [оторвано] обнаружили, что та опасается в доме …

« Итак, до завтра, моя хорошенькая З … »

» Ах! Имя дамы начинается с буквы З. Это - уже что-то.

– А подпись?- спросил Амьен.

– Оторвана… отсутствует, не осталось и одной буквы, говорит,-ответил Верро, который прочитал письмо громко, останавливаясь после каждой купюры фразы.

– Черт возьми! Ты его так оптимистично анонсировал, но это письмо абсолютно непонятно. Все, что стало известно, так это то, что покойницу звали Зели, или Зефирин, или Зеноби, или …

– Значит ты думаешь, что именно она потеряла эту бумагу?

– Боже мой, мне об этом ничего не известно! Но если не она, то кто?

– Несомненно, другая, та, которая уколола ее булавкой. И хочешь я тебе скажу, какую службу сослужил этот фрагмент письма? Он потребовался для того, чтобы завернуть в него отравленную булавку. Это хорошо видно. Посмотри, как его смяли. Злодейка боялась уколоться, и она взяла этот кусок бумаги из предосторожности.

– Да,- прошептал Амьен, - у нее был весомый повод разорвать письмо. Но, как бы то ни было, невозможно понять, что было на этом клочке бумаги.

– Ты действительно так думаешь?

– Какие выводы ты можешь сделать из этих обрывочных фраз?

– Для меня смысл также ясен, как будто перед моими глазами абсолютно целое письмо.

– Тогда, я тебе буду чрезвычайно обязан, если ты меня посвятишь в суть своих умозаключений, так как оно совершенно не понятно.

– Потому что ты не потрудился над ним поразмышлять. Между тем, тебе бросилось в глаза то, что письмо было написано мужчиной и адресовано женщине.

– Чьё уменьшительное имя начинается с буквы З. Это не вызывает сомнения. Но затем? Что письмо имеет в виду, в чем его смысл?

– Отправить в мир иной бедную девушку, которая лежит в этот час на плите в Морге.

– Где, черт возьми, ты видишь это?

– На каждой строчке. Я их для тебя продолжу, и ты тоже все поймёшь. Итак, начнём с первой строчки. Письмо начинается с этих слов: « Наконец, мы здесь! » Этим автор письма хочет сказать: наконец, момент чтобы действовать настал.

» Я уверен что прибыла в прошлом месяце! » Кто? Несчастная девушка, очевидно! Прибыла в женском роде. И это очень хорошо согласуется с нашими оценками. Она не француженка. Я ее хорошо рассмотрел. Отнюдь не наше бледное солнце позолотило эту кожу.

– Это правда. У нее испанский тип лица.

– Давай допустим, если ты согласен, что она прибыла из Андалусии. Что она собиралась делать здесь? Автор письма это знал без сомнения, и его первая забота состояла в том, чтобы ее выследить; он сначала констатировал, что она ходила иногда вечером, но к кому? Он этого ещё не знает, но ему достаточно того, что она куда-то ходит. У него есть план, и он хочет его быстрее реализовать. Этот проект, мы о нем теперь знаем, это - укол булавки.

 “Не нужно, чтобы это тянулось”, написал этот изобретатель оперативных способов. Этот разговорный язык вполне соответствует облику мужчины, которого ты мне описал, пассажиру с крыши омнибуса …

» И он добавляет: “ хотим все закончить в течении ” Вот конец фразы, который ясно определяет его ситуацию. Он действует для другого. Этот злодей всего лишь наёмный убийца. Хотим… кто это? Вероятно, человек, заинтересованный в смерти девушки и слишком осторожный, чтобы компрометировать себя, действуя лично.

– Да,- прошептал Амьен,- твои рассуждения неплохи, но ты не намного продвинулся в своём расследовании, так как все произошедшее для меня по прежнему в тумане.

– Прости, но на второй строчке есть указание, которое довольно точно. « Она живёт » она, это - разумеется вновь прибывшая, « она живёт на улице … »

– Итак! Название улицы в нашей части письма не упомянуто? Ты надеешься его разгадать? Это было бы большой удачей, сильнее, чем все твои предыдущие успехи.

– Обратите внимание, мой дорогой друг, что там написано не rue de…, а rue des, то есть во множественном числе, то есть это говорит о том, что она живёт, например, не на улице каменщика, а на улице каменщиков, что существенно облегчит мои поиски. Сколько в Париже есть улиц rue des? Очень мало, не правда ли ?

– Ты ошибаешься. Много. Если ты хочешь, я к тебе собираюсь цитировать по памяти целую дюжину rue des : улица Миндальных деревьев, улица Белых Кающихся грешников… улица Пивных бутылок… улица Четырёх Ветров… улица Двух экю… улица Плохих ребят …

Достаточно! Достаточно! Так ты дойдёшь до того, что перескажешь мне от начала до конца Альманах Боттана со всеми парижскими улицами. Я предпочитаю обращаться к нему исключительно на досуге. Что бы ты не говорил, даже если таких улиц в Париже пятьдесят, я обойду и осмотрю их все. Я пойду от одной двери к следующей, и буду спрашивать, не исчезла ли из их дома молодая девушка.

– И, возможно, удача тебе улыбнётся месяца через три или четыре,- сказал Амьен, пожимая плечами.- Было бы проще отправиться к комиссару полиции и вручить ему булавку и обрывок письма, который начнёт расследование и, используя средства, которыми он располагает, быстро обнаружит адрес жертвы.

– Очень хорошо. Значит ты собираешься сопроводить меня к этому комиссару полиции.

– Я! Ах! Ну нет! Я тебе уже сказал, что у меня совершенно нет свободного времени.

– Как пожелаешь. Но я ничего не могу сделать без тебя… Я имею в виду-ничего официального. Если я представляюсь перед комиссаром, мне придётся ему сказать, откуда у меня появился обрывок письма, который я ему покажу… мне придётся также ему рассказать о смерти твоей кошки. Я уверен также, что он попросит показать ему труп Улисса. Будет сделана аутопсия бедного зверя.

– Никогда в жизни!- воскликнул Амьен.- Я не хочу, чтобы препарировали моего кота. Вполне достаточно того, ты его убил.

– Следовательно, у меня нет никакой необходимости навещать комиссара, чтобы ему рассказать эту историю,- нагловато прокомментировал его слова Верро.- Цель оправдывает средства, мой дорогой. Если мы посвятим в это дело полицию, ты должен рассчитывать, что окажешься в ее руках всерьёз и надолго.

– Это - то, чего я не хочу.

– И это - то, что несомненно настигнет тебя. Сейчас никто не верит в преступление. Только поэтому тебя оставили в покое. Но если будет констатировано отравление Улисса, все моментально изменится. Будут проведены опыты с булавкой на других животных; принесут в жертву собак и кроликов; врачи напишут длинные отчёты о последствиях воздействия кураре, и не будет больше ни у кого сомнений, что девушка из омнибуса была убита. Поднимут на ноги всех агентов, и, так как ты единственный человек, который видел убийцу и наблюдал за ее действиями, а также и за ее сообщником на крыше омнибуса, тебя попросят, без сомнения, сопровождать этих господ агентов в их экспедиции по обнаружению преступников… если их конечно удастся найти.

– О чем ты говоришь! Ты насмехаешься надо мной?

– Я, конечно, немного утрировал и перегрузил картину красками… но, не намного. Можешь быть уверен, что тебя будут вызывать каждый раз, когда полиция найдёт подозрительного человека или подозрительную женщину. И ты будешь опознавать всех подозрительных женщин и мужчин Парижа.

– Прелестная перспектива! Мне придётся все дни проводить в префектуре полиции. Нет, нет! Делай все, что тебе заблагорассудится, лишь бы только мне не пришлось заниматься чем-либо другим, кроме моей картины.
– Тогда, ты мне отдаёшь булавку и разорванное письмо… ты мне даёшь карт-бланш, и ты не будешь контролировать мои операции?

– Никогда! При условии, что ты меня будешь держать в курсе этого дела.

– Считай, что я уже все это делаю. Я буду занят только охотой на этих негодяев, и так как я тебя вижу каждый день, мне ничего не останется делать, кроме как рассказывать тебе о том, что я сделаю накануне. Это соответствовало бы твоим желаниям, не правда ли? И мы обойдёмся без комиссара.

– Да и между тем …

– Что ещё?

– Я спрашиваю себя, имеем ли мы право хранить у нас эти предметы и все то, что мы знаем. Долг хорошего гражданина состоит в том, чтобы просветить юстицию, а ты хочешь запереть, как говорится, свет под ведром.

– Прошу прощения! Я намерен посвятить юстицию во все нюансы этого дела…но не сейчас… а когда настанет нужный момент…юстиция!... Как говорится, когда я буду держать за горло эту преступную парочку…да юстиция должна будет меня благодарить за то, что я за нее выполню почти всю работу, и судебный процесс против этих негодяев будет мною уже наполовину подготовлен, когда я их предоставлю в руки юстиции на блюдечке с голубой каёмочкой.

– В действительности, я тобой восхищаюсь. Как ты уверен в своём таланте и способностях!... и без сомнения, ты будешь действовать в одиночку.

– Не совсем. Я много занимался самостоятельно вопросами юстиции, знакомился с трудами знаменитых сыщиков и у меня есть все основания полагать, что я стану первоклассной ищейкой, но практика… мне ее катастрофически не хватает. В начале расследования мне понадобится советник, инструктор, но не для проведения основного расследования, его я в состоянии сделать и сам, моего инстинкта ищейки мне вполне достаточно, а лишь для того, чтобы показать мне маленькие хитрости и уловки этой профессии. И такой человек у меня под рукой.

– Ах, не может быть!

– Мой Бог, да. Именно этого господина я встречаю очень часто в кафе… но не этом квартале… он мне предложил свою дружбу, потому что однажды вечером я сделал его портрет карандашом… и абсолютно точный. Он мне сказал, что полиция часто приглашает художников, чтобы сделать портрет предполагаемого преступника, и сделанный мной портрет  очень хорош. Я почти уверен, что прежде он работал в полиции.

– Черт возьми! Ты завёл прекрасное знакомство.

– Что ты хочешь? Я не могу проводить все мои вечера в салонах предместья Сен-Жермен. Меня, почему-то, всегда забывают на них пригласить. Но если бы ты знал этого бравого Фурнье, ты понял бы, что мне нравится в его обществе. Он полон остроумия… и забавных анекдотов.

– Я в этом не сомневаюсь, но я тебя избавляю от того, чтобы ты меня представил ему, и прошу тебя даже не упоминать ему обо мне.

» И теперь, когда мы достигли соглашения, доставь мне удовольствие и освободи меня от всего, что может мне напомнить об этой мрачной истории. Унеси с собой письмо, булавку, и даже тело Улисса.

– А я не прошу тебя о большем,- ответил Верро,- и по тому же случаю, я тебя собираюсь освободить и от моего присутствия. У меня полно своих дел.

– Последняя рекомендация,- добавился Амьен.- Не говори никогда ни слова об этом деле в присутствии Пии. Она очень раздражительна и нервна, и я боюсь …

– Что потом она проболтается кому-нибудь. Не бойся. Я ей ничего не буду рассказывать. И если она у меня спросит, что стало с твоей кошкой, я ей отвечу, что она умерла от мышьяка, полизав твою палитру с красками.
Часть III
У Поля Амьен были свои причины не продолжать чересчур долго разговор с Верро, который и не закончился бы никогда, если бы только Поль предпринял хоть малейшую попытку вникнуть в смелые и фантастические идеи этого горе-художника.

Верро не просил большего, кроме как привлечь его к охоте на преступников, о которой он уже давно мечтал, но у Поля Амьена было меньше воображения и больше здравого смысла, чем у его товарища. Сейчас он соглашался с тем, что девушка из омнибуса могла быть убита, а не умерла естественной смертью. Эксперимент, который стоил жизни Улиссу, стал для него решающим... и определяющим. Но он был далёк от мысли, что с помощью имевшихся у них на руках улик возможно обнаружить преступников, и Амьен не прельщала возможность сесть на судно, отправляющееся в плавание с неясным результатом, и которое нарушило бы его душевный покой и равновесие, в котором он так нуждался для своей основной  работы.

Не будучи честолюбив, Амьен, тем не менее, имел твёрдое желание завоёвывать независимое положение в обществе, и он был на верном пути к этой цели. Он уже обладал той известностью, которая ведёт к доброму имени, реноме, а иногда даже к славе. Считалось, что он уже перерос определение талантливый художник, и вскоре станет большим художником, и, соответственно, станет зарабатывать большие деньги.

Он должен был, впрочем, благодарить за свои успехи только самого себя. Единственный сын негоцианта, который мог бы оставить ему большое наследство, Поль оказался в девятнадцать лет без поддержки и без средств к существованию. Полностью разорённый одним из тех экономических кризисов, которые разрушают даже самые крепкие торговые дома, отец умер от горя, и оставил ему в наследство лишь доброе имя, так как он всем пожертвовал, пытаясь исполнить свои обязательства. Поль, который потерял свою мать при родах, оставался в этом мире совершенно одиноким, без единого близкого родственника, кроме троюродного кузена, который жил в провинции и внезапно помог ему, предоставив в его распоряжение сумму в тысячу франков, которая позволила ему отправиться в поисках счастья за границу.

Поль, у которого не было никакого вкуса к профессии золотоискателя в Австралии, чувствовал в себе большую тягу к прекрасному, и решив стать художником, он использовал эту милостыню для переезда в Рим, где задержался на пять лет, подрабатывая, чтобы было на что жить и, главным образом, учиться. Уехав из Парижа студентом, он вернулся художником… молодым художником, конечно, но уже ценимым среди коллег и публики, которая покупает картины.

Благосклонно к нему отнеслись и критики, и возможно, удачным для него стало то обстоятельство, что признание и деньги пришли к нему одновременно.

Он дорожил намного больше славой, но не забывал, что в этом мире именно деньги дают свободу, и пытался примирить в себе принципы творчества и потребности публики. « Когда я буду богат и независим,- говорил он себе,- я смогу целиком отдаться искусству, которое я ставлю превыше всего. Состояние не является целью, но это - средство. »

И чтобы быстрее добиться независимости, к которой он стремился, Поль Амьен думал иногда о том, что было бы неплохо жениться.

У него было, разумеется, все то, что было нужно, чтобы нравиться девушкам. Он был высок, тонок и хорошо сложен, черты  его лица были немного неправильными, но у него была выразительная и приветливая физиономия. Любезный и умный собеседник, без тени претензии, Поль обладал ещё многими другими превосходными качествами: доброе сердце, весёлый и открытый характер.

Можно без труда предположить, что стремление примерить Поля в качестве жениха для завидных невест Парижа не проявляло невнимательность к нему. Уже два или три года, главным образом зимой, не проходило и дня без того, чтобы он не получил несколько интересных приглашений: балы и ужины, где он был представлен девушкам, которых хотели выдать замуж. Он охотно ходил на эти мероприятия, и играл там свою роль очень хорошо. Он проявил себя на этих мероприятиях самым положительным образом, и у него сложилась репутация завидного жениха, но до сих пор он ещё не нашел того, что искал.

Амьен вбил себе в голову, что он женится только на женщине, которую полюбит, и он не хотел влюбиться сознательно, умом, а полюбить бессознательно, чувственно. И, тем не менее, претендентка все равно должна была обладать целым набором духовных и моральных качеств, и, более того, она должна была обладать художественным вкусом, который бы вдохновлял его, как художника.

На открытии нынешнего зимнего сезона Поль, однако, обратил внимание на дочь господина, который был прежде в деловых связях с месье Амьеном-отцом, и стал радушно принимать сына своего бывшего партнёра с тех пор, как этот сын в перспективе собрался стать богатым и знаменитым.

И, конечно, мадмуазель Аврора Дюбуа заслуживала того, чтобы на нее обратили внимание. Для начала заметим, она была чудесно красива, также красива, как и Пия, хотя она на нее походила не более, чем день походит на ночь.

Пия была бледной и темноволосой, а мадмуазель Дюбуа была светловолосой и с нежной розовой кожей. Пия была невысокой, и ее деликатные формы были ещё скорее обещающими, чем свершившимися, а мадмуазель Дюбуа была высокой, и, хотя ей было едва двадцать лет, ее обильная красота уже завершила своё развитие.

Пия походила на деву Рафаэля; мадмуазель Дюбуа походила на фламандку кисти Рубенса.

И Поль Амьен, который любил мэтров всех стилей и направлений, всех школ, в глубине души все-таки предпочитал итальянцев. Но, несмотря на это, Поль  в последнее время был восхищён привлекательностью блестящей наследницы большого состоянии, которая ему оказала честь, предоставив свою руку на множество туров танца с начала зимы.

Как мы говорили, мадмуазель Аврора была наследницей изрядного состояния. Ворочая делами – это общеупотребительно выражения для обозначения вида деятельности человека, который обогатился спекуляцией, – ее отец нажил значительное состояние, почётно приобретённое, благодаря удаче, как говорили его друзья, и у него не было других детей, кроме мадмуазель Авроры. Ее мать умерла, оставив ей двести тысяч франков, во владение которыми она должна была вступить, достигнув совершеннолетия.

Господин Дюбуа, владеющий тремя домами в Париже, имел не меньше семидесяти тысяч фунтов ренты, и должен был оставить после себя дочери ещё больше, так как он делал каждый год неплохие сбережения, хотя и жил на очень респектабельную ногу.

Его дочь любила светскую жизнь; она часто принимала гостей в своём доме, и любила получать приглашения на светские салоны и балы. И когда она у себя устраивала свои чудесные званые ужины, то всегда отправляла приглашения Полю Амьену, который их с удовольствием принимал, менее из любви к превосходной кухне, а более из предпочтения к красоте мадмуазель Аврора.

И Поль так часто бывал у нее этой зимой, что, не имея возможности в качестве ответного жеста пригласить их к себе, поскольку жил в холостяцкой квартире, уже давно искал случай сделать месье и мадмуазель Дюбуа то, что называется знаком вежливости.

Итак, во время последнего ужина мадемуазель, которая сидела за столом рядом с Дюбуа Амьеном, выразила желание увидеть Рыцарей тумана, драму, постановка  которая была только что возобновлена в театре  Порт-Сен-Мартен.

И Поль Амьен, который знал, что даже самые богатые парижские буржуа не пренебрегут возможностью бесплатно сходить в театр, подумал сразу же о том, что следует снять ложу на представление. Он проявил хладнокровие и воздержался от того, чтобы сразу же предложить мадемуазель Авроре сходить на спектакль, но искусно справился у нее о занятости в ближайшие вечера, и выяснив, что на послезавтра у нее не было ни одного приглашения на светские рауты, он зарезервировал прекрасную ложу в хорошем месте, не оплачивая ее сам, чтобы не задеть деликатные чувства господина Дюбуа, и попросил это сделать одного своего друга журналиста, после чего отправил бесплатные билеты господину Дюбуа.

И сегодня вечером, в день смерти несчастного Улисса, в то время, когда Верро, его убийца, выходил с его телом из дома художника, Амьен получил милостивое уведомление от господина Дюбуа, который его благодарил, и просил настоятельно присоединиться к нему в ложе на представлении, куда он намеревался привести свою дочь.

Правда, в этот момент художник уже не был очень уж расположен получать удовольствие от пребывания в течении нескольких часов в прелестной компании мадемуазель Авроры.

Трагедия в омнибусе его расстроила, а проекты Верро обеспокоили. Он уже упрекал себя за то, что пообещал ему молчать об обнаруженной им отравленной булавке, которую он должен был бы, как порядочный гражданин, вручить комиссару полиции вместе со своими объяснениями. Он начинал даже опасаться, что может быть рано или поздно скомпрометирован некоторой нескромностью или неосторожностью своего безрассудного товарища.

Между тем, боясь прослыть невоспитанным грубияном, Амьен не мог уклониться от похода в театр, чтобы поприветствовать отца и дочь, которые выражали желание его увидеть там.

И впрочем, это был превосходный случай заглушить захлестнувшую его сознание тоску.

Поль решился, следовательно, одеться, и к шести часам, как он обычно это делал в хорошую погоду, Амьен вышел на улицу, чтобы пешком отправиться на ужин на Большие бульвары, в один клуб, членом которого он был, но где его видели довольно редко.

Присутствующие в клубе, к счастью, не скучали, и их весёлое настроение вскоре разгладило сумрачные морщинки в уголках рта Поля, у которого, в сущности, не было серьёзных печалей. Он оживлённо беседовал с сотрапезниками на темы, которые ему были интересны, и когда настал момент, чтобы  отправляться в театр, он уже полностью забыл все свои печали. Он не думал больше ни о чем, кроме как о мадмуазель Дюбуа, и готовился к тому, чтобы весь вечер любезно уделять ей все своё внимание.

Но так было видно предначертано ему его судьбой, что случайная встреча напомнила ему о неприятном приключении накануне.

Подходя к ступенькам театра, он остановился на мгновение, чтобы докурить свою превосходную кубинскую сигару, и был немало удивлён тем, что услышал обращение к себе в таких выражениях:

– Конечно, я не ошибаюсь. Это - действительно вы.

Персона, которая обращалась к Амьену, была крупной женщиной в платке, опоясанная лотком с апельсинами.

Амьен не узнал ее поначалу, но она не предоставила ему времени на воспоминания.

– Вы меня не помните,- продолжила она охрипшим голосом.- А я вас сразу признала. Это вы сидели лицом к лицу передо мной вчера вечером в омнибусе, следующем на винный Рынок.

– Ах! Да, теперь я вас припоминаю,- пробормотал изумлённый художник.

По обыкновению люди, которых случай вам даёт в качестве попутчиков в общественном транспорте, не останавливаются, чтобы обратиться к вам с речью, когда они вас встречают следующим днём на улице.

Очевидно, что это слухи заставили ее окликнуть Амьена у тротуара бульвара Сен-Мартен, и она хотела поговорить о печальном событии, которое произошло во время пути.

И между тем, ее не было в омнибусе, когда заметили, что девушка умерла. Каким образом тогда произошло, чтобы она была столь оперативно проинформирована о случившемся? Торговка не замедлила объясниться.

– Скажите,- начала она,- что там за история приключилась в дороге?  Это бы мог подумать? Я готова положить руку в огонь, что она спала. Это должно было на вас произвести странное впечатление… положить себе на плечо голову покойницы… ее голова на вашем плече.

– Как! Вы знаете …

– Это в бюро станции омнибусов на Пляс Пигаль, мне сказали об этом этим утром. Я встречаю там каждый день карету, чтобы купить мои апельсины, и все контролёры станции меня знают… и когда они мне рассказали, что высокий смуглый мужчина помог вынести тело из омнибуса, я сразу же догадалась, что это могли быть только вы… Признаюсь, что это было не слишком умно с моей стороны, так как во время поездки не было другого такого мужчины, схожего с вами по этим приметам.

– Это довольно необычно, что вы вспомнили моё лицо,- прошептал Амьен.

– О! Если я хоть раз увижу человека, я его не забуду никогда. Так что, например, господин, который сидел рядом с малышкой и уступил своё место… вы, возможно полагаете, что я не обратила на него внимания, ведь он сидел рядом со мной не больше пяти минут. Но нет, если я его повстречаю, я не нуждаюсь в том, чтобы долго рассматривать его и сказать затем: « Это - он. »

– Если бы Верро был на моем месте,- сказал сам себе Амьен,- он бы непременно подружился с этой торговкой апельсинами, и ходил бы каждый день с ней по улицам в надежде использовать ее память на лица. Я не хочу делать то же самое, но мне любопытно было бы узнать, что она думает о вчерашнем приключении.

И он сказал вслух:

– Тогда вы узнаете также и даму, которая воспользовалась любезностью этого господина?

– Ах! А вот и нет. Она не показала мне даже кончика своего носа. С вуалью, которые дамы взяли сейчас моду носить, лицо ещё труднее рассмотреть, чем если бы оно было совсем закрыто тряпкой. Нужно запретить скрываться таким образом, потому что если предположить… что женщина совершила какой-нибудь ужасный поступок и скрылась… ее просто нельзя будет найти! Это мне напоминает о том, что если бы малышку убили в дороге до того времени как вы, а мне об этом сказал служащий компании, поместили ее голову себе на плечо, то эту женщину не найти. Но ведь ее не убили… на ней не было даже царапины .

– Да, но эта смерть мне показалась столь необычной …

– Это правда, что она не произвела много шума. Что вы хотите! В этом возрасте умирают легко.

– Тогда, вы не думаете, что ее соседка …

– Дама, на чью мордашку никто не пялил глаза? Хорошо, подумаем! Если бы она ей причинила зло, мы бы это увидели. И затем, это - не все. Врачи рассмотрели тело малышки, и они ничего не нашли. И меня не удивляет, что она так закончила свою жизнь. Ее бледное лицо, как будто сделанное из папье-маше, буквально рассказывало окружающим, что она была больна.

– Ее лицо… вы его, значит, рассмотрели? А ведь на нем также была вуаль.

– Это правда, но ведь я вам ещё не рассказала, что я ходила в Морг… я знала, что она должна была быть там… я продавала неподалёку апельсины и зашла посмотреть… мне пришлось даже постоять в очереди! Когда там выставляют утопленников, то это ужасно… это не красиво… эти утопленники, брр… в то время, как малышка была прекрасна, как день, и смерть ее не изменила… она, казалось, спит. И я ее признала, и очень быстро.

– Так вы ее знали?- воскликнул Амьен.

– Я считаю, что я ее знала!- сказала толстая торговка.- Я ее встречала раз десять на рынке на площади Сен-Пьер, на Монмартре. Надо вам сказать, что я там тоже частенько торгую.

– Тогда вы знаете, кто она?

– А вот и нет, потому что я никогда не разговаривала с ней. Вы понимаете, что в моем возрасте не станешь сплетничать с молодёжью, особенно когда не знаешь, с кем имеешь дело. Но, что касается того, что я ее видела раньше, то это да! И если бы я прожила на свете сто лет, я все равно никогда бы не забыла ее физиономию. У нее были черные глаза, которые сверкали, как два бриллианта… так, что вам, наверное, захотелось бы об них зажечь свою сигару… и бархатистая кожа, как белый атлас… совершенно бесцветная… как будто у нее не было капли крови в жилах…

Амьена охватило волнение. Он не был, как его друг Верро, поклонником профессии следователя, но тайна омнибуса его волновала, оказывается, намного больше, чем он сам себе в этом признавался, и Поль уже стал надеяться, что продавщица апельсинов его просветит относительно происшествия в омнибусе. Но справка, на которую он надеялся, не пришла.

И все таки он себе сказал, что из этой толстухи, пожалуй, ещё можно извлечь кое-какую полезную информацию, и продолжил:

– Но если она приходила часто на этот рынок на Монмартре, то значит она жила в этом квартале.

– О! Это, конечно,- ответила сплетница.

– И возможно тогда, что среди продавцов, которые ей продавали съестное, некоторые могли бы сказать, на какой улице и даже в каком доме она жила.

– Это вполне возможно, но лично меня, однако, это удивило бы. Они не должны были обратить внимание на нее, так как она ничего особенного и много у них не покупала. Яйца, овощи, салат. Она не расходовала больше тридцати су в день. И несмотря на это, вела себя, как маленькая принцесса, ходила с гордым видом. Она не разговаривала с продавцами, а лишь спрашивала их: «Сколько?» И когда она находила, что это было слишком дорого, она не торговалась, а просто поворачивалась и уходила, не сказав ни слова.

– Между тем, она не была, по всей видимости, богатой?

– Богатой? О! Нет. Я всегда видела ее в одной и той же протёртой до дыр карако и таком же истлевшем от старости платье из чёрной шерсти.

– И она всегда была одна?- спросил Амьен, который, несмотря на то, что ему пора было идти в театр, продолжал расспросы, как простак Верро.

– Всегда. Горничные, которые приходили на рынок со своими кавалерами, насмехались над нею, потому что у нее не было возлюбленного.

– Красивая и целомудренная… это редкость… и случается, главным образом тогда, когда у девушки нет ни состояния, ни родителей, и которая должна работать, чтобы заработать себе на жизнь.

– Родителей, я думаю, у нее действительно не было, но мне кажется, что работницей она тоже не была.

– Чем же она, как вы полагаете, могла заниматься?

– Она должна была давать уроки по двадцать пять су за занятие…больше почти никто не даёт за это.

– Тогда она должна была посещать многих людей, и возможно кто-то опознает ее тело.

– Как знать!- ответила толстуха, пожимая плечами.- Не все ходят в Морг, а экспозиция с ее телом продлится только три дня.

– Но вы то туда сходили, и вы, без сомнения, сказали секретарю обо всем том, о чем вы мне рассказали только что.

– Я! Ах! Нет… но ничего страшного. У меня совершенно нет времени. Мне нужно торговать, а не ходить по судам. Подумайте, у меня на шее мой мужчина, который не встаёт с постели уже четыре месяца, с ревматизмом, который он поймал, работая грузчиком. Если я его не накормлю, то кто это сделает? И если бы я рассказала все в морге, у меня на это ушло бы два, и на завтра я все равно была бы обязана идти к этому собаке, полицейскому комиссару, и снова беседовать с ним о том же самом. Спасибо! И для чего? Я не знаю ни имени малышки, ни ее адреса.

Амьен был вынужден признать, что торговка не ошибалась. Она действовала так же, как и он, предпочитая оставаться в стороне, хотя и много знал об этом зловещем приключении.

– Это не значит, что если вы будете нуждаться во мне, я вам не помогу,- продолжила толстуха,- я-к вашим услугам… Извольте, Вирджиния Пилу, живу на углу улицы Мюллер, вам стоит спросить только внизу у зеленщика, и он вас проводит ко мне. Я вижу, что история этой бедной девушки вас заинтересовала, и я попытаюсь достать вам сведения о ней не позже, чем завтра утром… я расспрошу о ней во всем квартале. Теперь, извините, мой принц, ведь в то время, что я болтаю, я не продаю моих апельсинов. Ведь вы их у меня не купите, не правда ли? Мой товар не для господ.

И оставив Амьена, торговка вновь начала кричать:

– По три су, прекрасные валенсианские апельсины! Только три су!

Поль счёл, что было бы бесполезно настаивать. Мамаша Пилу ему больше ничего не скажет по той простой причине, что она больше ничего не знала. И впрочем, было самое время зайти в театр. Первый акт был уже сыгран, и он старался успеть попасть в ложу до начала второго. В подобном случае поспешность - почти невежливость. Итак, антракт близился к концу, и Амьен находил приемлемым представиться в ложе господина Дюбуа прежде, чем занавес будет поднят.

Поэтому он последовал за зрителями, которые возвращались на свои места после выкуренной в антракте сигареты; он назвал контролёру номер ложи, и медленно поднялся по лестнице, которая ведёт к коридору лож первого яруса.

Поль вышел из своего клуба в превосходном настроении, готов был все увиденное воспринимать позитивно и провести прекрасный вечер в обществе красивой девушки и ее отца. Но встреча с этой продавщицей апельсинов изменила расположение его духа. Она поставила его лицом к лицу перед проблемами, которые очаровывали только Верро, а его совершенно не привлекали. Казалось, что эта плачевная история с омнибусом будет настигать его везде, где бы он не появился. Он хотел бы никогда больше об этом ничего не слышать, а ему все время эту историю напоминали, даже люди, которых он не знал.

И то, что его раздражало больше всего, состояло в том, что он сам не мог отделаться от воспоминаний о произошедшем несмотря ни на что. Поль напрасно старался говорить себе, что смерть этой девушки его никак не касается, и что у рассуждений его дорогого товарища по поводу насильственной смерти девушки не было здравомыслия… все равно он невольно прислушивался к словам торговки, получал удовольствие от расспросов, которые он ей учинил, и сведения, которые она ему предоставляла без разбора, пронзали его любопытство.

– Решительно, это слишком глупо,- шептал он, заставляя себя смешаться с толпой, которая повторно вливалась в театр.- Я сам себе создаю все новые неприятности, когда мне вполне достаточно позволить себе просто жить, чтобы быть вполне счастливым. Я сумел сделать себе имя и заработать гораздо больше денег, чем мне необходимо для жизни. Меня везде с радостью принимают, во всех домах, и мне нужно дорожить возможностью удачно жениться, сочетаясь браком с девушкой, которая мне нравится. Что я выиграю от того, что буду разбираться в мрачных последствиях события, на котором я случайно присутствовал? Это хорошо для Верро, бездельника и экстравагантного типа, разыскивать скрывающихся от правосудия преступников. Я могу гораздо продуктивней использовать моё время. К черту продавщиц апельсинов и отравленные булавки! Этим вечером идёт речь лишь о том, чтобы нравиться этому восхитительному созданию, имя которому Аврора Дюбуа. Если только я получу от нее и ее отца разрешение сделать ее портрет для салона будущего года, этот успех меня успокоил бы и я бы забыл навсегда о поисках мужчины и женщины, которые замыслили это сумрачное преступление.

Держа сам для себе эту очень разумную речь, Амьен старался рассечь человеческий поток, который его окружал, но не преуспел в этом начинании. Прямо перед ним маячил большой и сильный весельчак, чья широкая спина преграждала ему проход, и который, казалось, нарочно не спешил, чтобы выводить из терпения людей, которые шли за ним.

После нескольких безуспешных попыток прокрасться вперёд между стеной и этим персонажем, Амьен дошёл до того, что попробовал его немного подтолкнуть, чтобы убедить двигаться немного быстрее.

Человек обернулся, бормоча невежливые слова, и показал таким образом своё лицо художнику, который испытал странное ощущение, увидев его. Ему показалось, что этот любитель театральных драм походил на пассажира омнибуса. Это были те же черты, обрезанные ударами топора, те же седеющие усы, те же бакенбарды, по-военному подбритые, то же тяжёлое выражение физиономии. Только его костюм кардинально отличался: вместо мешковатого пальто и фетровой шляпы этот господин был одет в чёрный редингот из тонкого сукна и совсем новую шёлковую шляпа.

Его глаза быстро осмотрели Амьена, очень живые, черные глаза в тени густых бровей, и без сомнения он решил, что Амьен не достоин его гнева, так как, вместо того, чтобы грубо его окликнуть, он тотчас же принял прежнее положении, и ускорил свой темп, да настолько, что Поль почти сразу потерял его из виду в коридоре, который вёл в направлении оркестра.

« Поклялся бы, что он меня узнал и сбежал,- подумал Амьен.- Если бы Верро был здесь, и если бы я с ним поделился своими впечатлениями, он бы преследовал этого индивида по пятам. Но я не Верро, и я не собираюсь развлекаться тем, что буду бегать за незнакомцем. »

После этой мудрой мысли он продолжил свой путь на первый ярус театра.  Он искал ложу, которая располагалась прямо напротив сцены, и когда нашел ее, позвал билетёршу, не думая больше о встрече, которая только что с ним приключилась.

Гардеробщица прибежала на звук его хорошо поставленного голоса и ввела в ложу, занятую отцом и дочерью Дюбуа.

Амьен с удовольствием наблюдал, как щеки мадмуазель Авроры окрашиваются густой пунцовой  краснотой, которая, как ему показалась, была ей к лицу, и господин Дюбуа его принял наиболее учтивым образом. Он потрудился встать, чтобы протянуть ему обе руки, и сам подвинул стул вновь прибывшему, и Поль сел на него только после того, как оплатил за столь лестный приём развёрнутым комплиментом, на который девушка ответила любезной улыбкой.

– Я был уверен, что вы не откажетесь составить нам компанию,- воскликнул господин Дюбуа,- и я вас благодарю за то, что вы посвятили нам ваш вечер.

Этот домовладелец был маленьким аккуратным старичком, приятного аспекта и модно одетый. У него были быстрые жесты, правильная и лёгкая речь, привлекательные манеры, и его физиономию можно было бы назвать симпатичной, если бы она была откровеннее. Глаза немного портили ее-они почти никогда не смотрели в глаза собеседника, и в них была тревожная подвижность. И затем, губы чересчур сильно расплывались в улыбке, но она была банальна и не искренна. Но в совокупности его физиономия была скорее приятной, и у господина Поля мог быть  очень презентабельный тесть.

Мадмуазель Аврора, к счастью для нее, ничуть не походила на своего отца. Она, без сомнения, именно от своей матери унаследовала свою фигуру, цвет волос и некоторую милую беспечность, которая придавала всему ее облику особенную привлекательность. У нее была, как говорится, стать и порода, а господин Дюбуа был простоват, и отличался не самым лучшим воспитанием. Но он был без ума от своей дочери, и поэтому ему многое прощалось от бомонда, воспринимавшим его таким, как он есть. 

Амьен смог ему понравиться своей обходительностью и уважительностью, качествами, которые не свойственны большинству художников по отношению к мещанам-буржуа. Поль простёр своё снисхождение к этому буржуа до такой степени, что позволял ему давать свои оценки той или иной картине. Он выслушивал его комментарии о картинах мастеров старых школ и современных признанных мэтров, и не пренебрегал комплиментами в отношении этих реплик.

Мадмуазель Аврора разбиралась в искусстве, возможно, не намного лучше, чем ее отец, но у нее был такт, и она испытывала благодарность к Амьену за то, что он не насмехался над ее отцом.

– Дорогой,- сразу же сказал ему месье Дюбуа,- вы прибыли очень вовремя, чтобы нас примирить по вопросу, связанному с искусством.

– Я заранее уклоняюсь от этой роли,- скромно сказал Амьен,- и я убеждён, что вы правы… но и мадемуазель не ошибается.

– О! Не пытайтесь отделаться вежливым поражением. Вы очень компетентны для того, чтобы разрешить наш спор, и абсолютно нужно, чтобы вы нам высказали ваше мнение.

– Я очень горд узнав, что вы и мадемуазель были так любезны и вспомнили обо мне.

– Я вас прошу полагать, дорогой Амьен, что с нами это будет случаться часто. Вы не из тех, о ком забывают, особенно теми, кто знает вас так, как знаем мы, а вас мы узнали ещё до очной встречи по вашим произведениям, которые стоят того, чтобы на них посмотреть и приобрести. Ваше имя у всех на устах, да и не сходит со страниц всех газет. Везде только и говорят о картине, которую вы собираетесь показать в этом году, это будет большой успех Салона, как мне сказали, и я этому верю. Итак, - именно эта картина была точкой отсчёта нашего разногласия …

– Но,- робко возразил художник,- я сожалею, что вы мне до сих пор не оказали чести прийти ко мне и посмотреть на нее… вы могли бы судить …

– Я знаю, о чем она… речь идёт о классическом искусстве… молодая пастушка из римской провинции, сидящая у подножия  могилы… Метеллы…нет, Цецилии… нет, не могилы даже, а гробницы… но, между нами, вы могли бы выбрать более весёлую тему, потому что могилы, видите ли, на мой взгляд, хороши для больших любителей живописи, но мне бы лично не очень бы хотелось видеть это в моей гостиной или кабинете…могилу…и возможно, это может повредить продаже …

– О! Это было так давно… те времена, когда Цецилия Метелла умерла!- серьёзно сказал Амьен, которому на самом деле хотелось рассмеяться в лицо месье Дюбуа.

– Это, конечно, некоторое оправдание для вас, но не об этом идёт речь. Я утверждал только что Авроре, что вы, как и другие художники, ошибались, упорствуя в том, что воспроизводите на ваших полотнах итальянцев и итальянок. И я утверждаю, что для женских моделей именно наши француженки вам предоставили бы чудесные типы девушек и женщин.

– Вы совершенно правы, месье, и мне не пришлось бы далеко ходить, чтобы найти такую,- с неким вызовом сказал Амьен, смотря на мадмуазель Дюбуа.

– Вот видишь! О чем я тебе и говорил?- воскликнул месье Дюбуа.- Амьен и сам считает, что ты можешь быть великолепной моделью.

– Я плохо себя представляю в качестве пастушки из римской провинции,- сказала со смехом мадмуазель Аврора.

– Вы были бы прекрасны в любом костюме, мадемуазель,- тепло возразил Амьен.

– Ещё нужно, чтобы я смогла представлять персонаж, который вы выбрали. Ведь итальянки не блондинки, коей я имею несчастье быть. Солнце ни не позолотило мою кожу, ни окрасило в тёмный цвет мои волосы, и черты моего лица абсолютно не характерные для уроженок Апеннин, испытывают нехватку характера.

– Ба!- сказал месье Дюбуа, перебивая дочь и  Амьена, у которого был готов слететь с губ ещё один комплимент,- это очень хорошо, что ты так считаешь, и я знаю многих людей, которые согласятся со мной.

– Я вас прошу причислить и меня к когорте этих людей,- добавил художник, очарованный тем, что получил возможность воспользоваться случаем, чтобы подтвердить своё восхищение красотой мадмуазель Аврора.

– Впрочем,- продолжил ее отец,- я признаю, что не могу не восхититься этими головами, за которыми художники отправляются так далеко. Они красивы, клянусь, эти ваши жительницы Рима, со своей лимонного цвета кожей и запавшими глазами! И какие наряды! Лоскуты, которые кухарка не осмелилась бы накинуть на себя даже в последние дни карнавала, на Марди Гра. Следовало бы запретить появляться в этих нелепых нарядах на людях.

– Вы чересчур строги в отношении этих бедных девушек,- прошептал Амьен.- Мы должны делать своё дело, и, чтобы позировать, им не нужно одеваться, как парижским модницам на гравюрах.

– Хорошо! Я понимаю это. Нужен местный колорит. Я знаю, что это такое, хотя я всего лишь буржуа. Но если бы я был художником, я брался бы за дело иначе. У меня был бы специальный гардероб для сеансов, и когда я нуждался бы в какой-то Форнарине, я выбрал бы француженку, и мне потребовалось бы только замаскировать ее под римлянку.

– Но, мой отец, это было бы не совсем то же самое,- сказала мадмуазель Дюбуа.- Тип лица сильно отличается!

– Оставь меня в покое со твоим типом. Красота есть красота, черт возьми!

Амьен опустил голову и ничего не сказал. Он соблюдал осторожность, беседуя с человеком, который произносил такие чудовищные нелепости, и он начинал спрашивать себя, способен ли он вынести в будущем такого тестя, начисто лишённого художественного вкуса.

Но Аврора догадалась, о чем он думал, и одарила его таким взглядом, который его заставил забыть в одно мгновенье о мрачных мыслях в отношении месье Дюбуа. Он говорил о стольком, этот взгляд… он был нежен, он умолял, просил прощения за недостаток вкуса у ее отца, который не походил на свою дочь.

– Впрочем,- продолжил капиталист, у меня есть особые причины ненавидеть итальянок.- Вообразите, мой дорогой, что эти плутовки могли бы мне стоить хорошего наследства, которое я должен буду получить… наследства моего брата.

– Действительно?- спросил достаточно удивлённый Амьен.- Я не знал, что у вас есть брат.

– Никто этого не знает, так как он живёт в провинции, и у нас разные фамилии. Моя мать два раза выходила замуж, и этот брат от ее второго брака. Но я теперь его единственный родственник и, следовательно, его единственный наследник, хотя я его и не видел никогда. Мы не контактировали с матерью уже давно, и мой брат поселился в маленьком городке на юге Франции из-за того, что парижский климат ему не подходил... Аврора не знает своего дядю.

– Это недостаточный мотив для того, чтобы он вас лишил наследства,- рассеянно прошептал артист, которого эти сведения почти не интересовали.

– Нет, но вот несчастье! Это животное, которое всегда было первостатейным оригиналом, решив, что у него в молодости были задатки художника, отправился в Италию, где он провел несколько лет, пачкая холсты, лучший из которых он сумел продать за пятнадцать франков. Если бы его имущество состояло только из этих картин, я бы по нему не скорбел… но он богат… также богат, как и я, если не больше. И он бы не мог оставить меня без наследства, если бы не сделал своё завещание в пользу ребёнка, который у него якобы появился некогда в Риме.

– Следовательно, он там женился?

– Брат об этом говорил, но подтверждений тому нет. Утверждали, что он сделал глупость и женился, но я не знаю, на ком… на какой то твари, которая позировала для художников. Но я не думаю, что он зашёл так далеко в своём идиотизме. Только он волен свободно распоряжаться своим состоянием, и это похотливое животное вполне способно оставить его своей внебрачной дочери. Вы теперь понимаете, мой дорогой Амьен, почему я испытываю отвращение к римским позершам.

» И что самое любопытное в этой истории,- продолжил месье Дюбуа,- что мой дурачок брат не занимался никогда своей прекрасной семьёй, которую он создал там. Приведя в порядок свои дела, он внезапно закончил своё существование в Риме, и… новая причуда. Вернувшись во Францию, он поселился в какой-то дыре в ста пятидесяти льё от Парижа, где живёт совершенно один, как сова.

 Как только я был проинформирован об этом чудном решении, я ему написал, предлагая помириться… предложил жить у меня… и я охотно принёс бы в жертву многое, отправился бы на его розыски в пустыню, лишь бы вернуть его сюда. Ах! Да! Он мне ответил очень коротким сухим письмом, в котором отклонял любую возможность примирения и даже встречи. Мы остаёмся в этом состоянии уже десять лет. Но вы, конечно, не думаете, что я оставил это дело на самотёк, и не следил все это время за его жизнью… хотя он об этом даже не подозревает. Его нотариус принял во внимание мою заинтересованность в этом деле, и держит меня в курсе происходящего. Итак, я узнал в последнее время, что месье мой сводный брат говорил о том, что сделает завещание в пользу иностранки, и я очень обеспокоен этим. Я принял несколько превентивных мер, таких, как например… попросив меня информировать…

– Но, мой отец,- тихо прервала его мадмуазель Аврора,- я не думаю, что эти подробности развлекут месье Амьена.-  И к тому же, собираются поднять занавес. Вы мне позволите посмотреть… и даже послушать.

– Ты права, малышка… я, должно быть, утомил нашего друга рассказами о моих семейных делах, но он, надеюсь, извинит меня за это. Но я забочусь и о твоём состоянии, имей это в виду, так имущество моего ветреного брата должно перейти к тебе после меня.

» И затем,- продолжил месье Дюбуа, смеясь,- я старался лишь объяснить моему дорогому Полю, почему я не терплю итальянок. Но это мне не помешает отправиться в один прекрасный день к нему в мастерскую и посмотреть его картину.

Амьен склонился в знак согласия, и так как в этот момент занавес стал подниматься, он был избавлен от необходимости отвечать.

По правде говоря, он едва слушал достаточно запутанную историю, которую отец Авроры ему только что излагал, и ему следовало признаться себе, что разговор этого миллионера был недостаточно… просто, откровенно говоря, мало привлекателен, а что касалось его суждений об искусстве, то он высказывал просто напросто нелепые мнения. Амьен не чувствовал, что он в состоянии даже из желания понравиться дочери, против своей воли, обсуждать с отцом  достоинства моделей, переехавших из Рима в Париж дабы стоять и позировать перед французскими художниками. Он предпочитал молча восхищаться прекрасным лицом и головой его дочери, которую он мысленно разделял на три четверти и помещал на полотно некоего фламандского мэтра.

Художник погрузился в это созерцание, с которым мадмуазель Аврора, казалось, соглашалась очень охотно, в то время как месье Дюбуа, вооружённый огромным верроклем, косился на зал, переполненный зрителями и, главным образом, зрительницами.

Она великолепна,- думал Амьен, рассматривая глазом знатока линии этого столь чистого профиля,- и я полагаю, что у нее есть и разум и сердце.

Тот, кого она полюбит, не будет несчастен, и в конце концов, тот, кто на ней женится, не будет обязан жить с ее отцом. Хотя я бы предпочёл, чтобы она была менее богата, но ее отец был менее буржуа. Некоторые его идеи меня угнетают, и я удивляюсь, что он не заметил, что мы с ним не смогли найти консенсуса ни по одному вопросу. Все его речи и поступки достаточно ясно свидетельствуют о том, что я ему нравлюсь, и я этому удивлён, потому что я ничего не сделал для этого. Возможно, он просто демонстрирует меня своим друзьям, как диковинную птицу, этакий некий вид тщеславия, достаточно распространённый среди ему подобных. Они любят помещать в качестве якобы своих друзей актёров, певцов, художников. И все же нет, мне кажется, что у него есть ещё какая-то иная цель, когда он расточает свои авансы в отношении меня. Он иначе не действовал бы, если бы не рассматривал меня в качестве своего зятя. Для меня вопрос состоит в том, чтобы вначале понять, нравлюсь ли я его дочери, так как я не рискну, пожалуй, отправиться наслаждаться этой местностью, чтобы затем разочароваться. Я ещё не влюблён в мадмуазель Аврору, но я не замедлю впасть в это состояние, если стану проводить с ней рядом много вечеров. Нужно принять решение, прежде чем подвергнуться такому риску.

Держа перед собою эту очень разумную речь, Амьен пожирал глазами мадмуазель Дюбуа, которая, казалось, уделяла все свое внимание сцене, но при этом очень хорошо замечала результат, который производила на своего молодого соседа. Но настал момент, когда Аврора почувствовала стеснение от настойчивости, с коей Поль ее рассматривал, и чтобы это прекратить, она заимствовала веррокль своего отца, и направила его на актёра, игравшего Джека Шеппарда, который как раз выходил на сцену.

Амьен понял ее намерение, и принялся смотреть на лица людей, сидящих в партере, исключительно для того, чтобы чем то занять себя, так как пьеса его мало интересовала.

Но вскоре его глаза скоро остановились на мужчине, который стоял навытяжку, прислонившись к стене авансцены, у первого ряда кресел.

Этот человек, возможно, не привлёк бы внимания Амьена, хотя он стоял в то время, как все его соседи сидели, но именно он пристально смотрел в сторону ложи, где господствовали на передних креслах месье Дюбуа и его дочь. Глаза художника, которые были превосходны, встретились с глазами этого зрителя из оркестра, и он его тотчас же узнал.

Это был именно тот господин, которого он толкнул на лестнице, и который, как ему показалось, неясно походил на пассажира из омнибуса.

На этот раз Амьен смог его рассмотреть без спешки, в полной красе, так как его лицо было хорошо освещено, при свете, и он не скрывался, а Полю больше и делать было нечего, поскольку в это время мадмуазель Дюбуа развлекалась тем, что косилась на актёров и на пейзажи декораций.

Он получал гораздо меньше удовольствия, рассматривая этого незнакомца, чем созерцая прекрасную Аврору, но его любопытство было пробуждено этой живой трудно объяснимой композицией, и он приложил большие усилия, чтобы напрячь свою память и вытащить из ее закромов черты увиденного мельком накануне мужчины в омнибусе.

Эти усилия увенчались успехом, и он снова констатировал сходство, но по прежнему не мог утверждать, что это один и тот же человек… абсолютной уверенности не было. Париж полон мужчин, несущих на своём лице пышные усы и бакенбарды, прерванные бритвой на уровне уха. Рост был тем же, телосложение такое же, как и некоторая резкость в движениях. Индивид, время от времени, не ритмично жестикулировал, казалось, обращаясь с призывами к кому-то. Но, по-видимому, не персонам, которые занимали ложу Амьена, так как ни отец ни дочь не обращали никакого внимания на этого персонажа, который наблюдал за ними издалека.

Но все это ничего не доказывало, и Амьен, менее усердный, чем Верро, уже собирался отказаться от продолжения наблюдения, когда он увидел, как господин возле оркестра склонился, чтобы обратиться с речью к женщине, сидящей рядом с ним.

Это было само по себе вполне естественно, и между тем у художника тотчас же возникло интуитивное предположение, что эта женщина должна была быть тем самым созданием, которое нанесло укол отравленной булавкой. Рискованное предположение, учитывая, что справедливость его было невозможно проверить, так как соседка бедняжки-покойницы ни разу не показала своего лица во время пути с бульвара Сен-Жермен на улицу Лаваль.

Между тем, при первых же словах, которые ей произнёс мужчина, стоявший навытяжку, она быстро повернулась и подняла голову, чтобы посмотреть на ложу, на которую, без сомнения, этот месье обратил только что ее внимание. 

Свет от люстры падал под прямым углом на ее лицо, и Амьен увидел, что черты его были довольно правильными, но слишком резкие, а цвет немного красноватым, куперозным. Совокупность всего этого не производила отталкивающего впечатления, и физиономия ее была даже изысканна. Возраст этой дамы должен был плавать между тридцатью пятью и сорока годами.

« Неужели это на меня она смотрит с такой настойчивостью?- спрашивал себя Поль.- Я в этом сомневаюсь, так как едва ли она может меня увидеть, учитывая место, которое я занимаю в глубине ложи. И если это не я, то это, следовательно, месье или мадмуазель Дюбуа… мадемуазель скорее, так как она довольно красива, чтобы это заметили… и между тем, это странно, что женщина, которая пришла в театр посмотреть драму вместе с красивым мужчиной, именно на которого она должна бы смотреть, вместо этого созерцает… »

Месье Дюбуа также, вместо того, чтобы увлечённо наблюдать за подвигами Джека Шеппарда в таверне одноглазого Пи, принял позу триумфатора и беззаботно прислонился к перегородке ложи, выставив на всеобщее обозрение толстую золотую цепочку для часов, которая извивалась на его жилете и алмазные запонки, сверкавшие на его рубашке. Он искал в зале знакомые лица, и в конце концов взгляд его наткнулся на пару, разместившуюся в углу у оркестра.

Тотчас же женщина снова повернулась в сторону сцены, а мужчина поприветствовал капиталиста. Он засвидетельствовал своё почтение не движением руки, как салютуют другу, а склонился с уважением, и, на этом расстоянии, столь скромная, неприметная вежливость выглядела немного смешно. Месье Дюбуа на это ответил довольно сухим поклоном головы. Мужчина, без сомнения, удовлетворился увиденным, и поспешив сесть на своё место, принялся шептаться со своей подругой.

- Черт возьми!- сказал про себя Амьен,- он знаком с персонажем, которым я занимаюсь уже полчаса.

Мадмуазель Аврора предупредила вопрос, который он собирался направить ее отцу. Она задала ему точно такой же вопрос-близнец, также заметив этот обмен приветствиями.

– Кто этот господин?- спросила она.- Он бывал у нас ? Я что-то не припоминаю, что когда-либо видела его.

– Я его принимаю иногда по утрам моем кабинете,- ответил важно месье Дюбуа,- но никогда в нашем салоне, и я воздержался от того, чтобы тебе его представить. Это - торговый агент.

– Кто это такой торговый агент, что это за профессия? рассеянно спросила прекрасная Аврора.

– Моё дорогое дитя, понадобилось бы достаточно много времени, чтобы тебе это объяснить… да и вряд ли, могу предположить, это тебя заинтересует, но вкратце могу тебе сказать, что эти господа… я имею ввиду этих людей, позаботятся… посредством жалования… за проценты… о которых я с ними договариваюсь… они берут на себя сложные взыскания с должников… запутанные банкротства, ликвидации предприятий… расследования всякого рода… их специальность… их специальность, это разрешение спорных вопросов …

– Вот слово, которое мне ни о чем не говорит.

– Потому что ты игнорируешь деловой язык. Справедливости ради скажу, что ты в этом и не нуждаешься… не нуждаешься в том, чтобы знать его, так как я до сих пор занимался и буду всегда заниматься твоими делами… пока я жив, по крайней мере, а после меня эта забота перейдёт к твоему мужу, который, я на это очень надеюсь, будет трудолюбивым и надёжным человеком.

 Что касается агента, который позволил себе только что меня поприветствовать через весь зал, то как только я его увижу у себя, я его попрошу впредь быть скромнее на публике. Это человек– знающий толк в своём деле, и я его считаю честным, но это не повод, чтобы являть факт знакомства со мной перед пятнадцатью сотнями зрителей… тем более, что я догадываюсь, с каким намерением он это сделал… Приветствовать такого капиталиста, как я, это - реклама для бедняги вроде него. Я готов его использовать, когда мне понадобятся его услуги, когда он сможет быть полезен для меня, но я не собираюсь терпеть его фамильярность.

– Он, сказали Вы, знаток в своей профессии?- спросил художник.

– О! Он очень сведущ в своих делах, могу это подтвердить. Один мой друг, негоциант, рекомендовал мне его. Я ему недавно поручил одно довольно деликатное дело, и у меня ещё не было времени, чтобы судить об этой персоне по результатам его работы, но мне сказали, что ему нет равных…

– Тогда, месье, я вам буду очень обязан, если вы меня познакомите с ним. У меня есть один должник, который исчез… и если бы ваш агент мог …

– Очень хорошо. Как только я его увижу, а это будет скоро, я его направлю к вам.

– О! Это не стоит это вашего труда. Я сам к нему схожу, если вы назовёте мне его имя и адрес.

– Имя? Ах! Черт возьми! Дело, в том, что я его забыл. Вы понимаете, у него такая фамилия, которая не задерживается в памяти. Но у меня дома есть его визитная карта, и уже завтра вы будете знать, где он живёт.

– Я вас заранее благодарю,- сказал Амьен, слегка разочарованный.

Он уже мысленно представлял вытянувшееся от удивления лицо Верро в тот момент, когда он бы ему сообщал точные данные индивида, который походил на пассажира из омнибуса, а теперь ему нужно было ожидать, когда месье Дюбуа соизволит ему послать карту этого подозреваемого в убийстве лица, если не передумает.

– Ну вот!- сказал капиталист,- уже опускается занавес. Сейчас они стали делать поразительно, просто скандально короткие акты. Совершенно не за что платить.

– Но мне кажется, мой отец, что это всего лишь конец картины,- ответила мадмуазель Аврора.-Да…Подождите! Пробили три раза, и никто не оставляет свои места.

– Это ничего не меняет, мы можем продолжить наш разговор. Ничто мне не причиняет больших неудобств, чем обязанность шептаться, чтобы не мешать спектаклю,- сказал месье Дюбуа, который любил раздувать меха своего органа.

У него был глубокий бас, голос легендарного месье Прюдомма.

– Итак, мой дорогой Амьен,- продолжил он,- значит, вы вкладываете деньги, потому что они должны работать. Это хорошо…и это хорошо для вас состоит в том, что в вашем возрасте плюсом является то, что вы имеете должников вместо кредиторов. Я не ошибся на ваш счёт. Вы живете довольно хорошо, с достатком, и это вам не мешает делать сбережения. Справедливо, что вы должны получать за ваши картины приличные суммы. Картины ваши идут в рост, как и ваша известность. Нескромно с моей стороны будет у вас спросить, но все таки-сколько вы зарабатываете в год?

– Но… для меня будет довольно затруднительно уточнить эту цифру,- пробормотал Амьен, немного краснея.- Это зависит от многих вещей…

– Попробуйте прикинуть! Скажите примерно.

– В прошлом году я получил около пятидесяти тысяч франков… и если бы я захотел писать портреты …

– Вы получили бы намного больше.- продолжил Дюбуа,- И это нужно делать, мой друг, нужно это делать. Я знаю, о чем говорю. Вы сейчас находитесь для этого в прекрасной ситуации. И один знаток, которого я знаю, меня накануне убеждал, что этот рынок станет ещё более востребованным. Америка начинает покупать, и…

Билетёрша пресекла в корне восторженные оценки рынка и энтузиазм месье Дюбуа. Она скромно вошла, и сказала, обращаясь к нему:

– Там кто-то… один господин… просит вас, месье, выйти на минутку…он принёс вам очень срочную депешу.

– Депешу!- повторил месье Дюбуа.- Это странно. Я никому не сказал, что отправился в Порт-Сен-Мартен, и телеграмма вдруг находит меня здесь.

– Но, мой отец, ваш камердинер знает, что вы здесь,- сказала мадмуазель Дюбуа.

– Это правда… я об этом не подумал… и он знает также, что я ожидаю важные новости, и так как он очень умён… вы позволите, мой дорогой Амьен, вас оставить на мгновение… Аврора с вами поговорит о живописи, она в этом разбирается лучше меня.

И месье Дюбуа поспешно последовал за билетёршей, которая закрыла на ним дверь ложи.

Случилось так, что только сейчас впервые в жизни Амьен оказался наедине с мадмуазель Дюбуа. В светском обществе, на раутах и салонах свидания редки. Несколько слов, которыми обменивают у пианино, перелистывая партитуру, или у стола, в то время, как девушка подавала своей белой рукой чашку чая наиболее элегантному из гостей своего отца.

Случай, который непредвиденный инцидент предоставлял художнику, был превосходен, чтобы выйти из обычной банальности разговора, и ему только оставалось им воспользоваться. Мадмуазель Аврора, со своей стороны, также этого, без сомнения, желала, так как именно она придвинула свою ногу к нему на более интимное расстояние, прежде чем обратиться со словами :

– Я опасаюсь, что мой отец вас шокировал, вынуждая уточнить цифру ваших доходов,- сказала она своим приятным голосом.- Не вините его. Он очень уважает деньги, качество, которым не обладаю я. Но именно для меня он все делает. Он меня обожает, и утверждает, что я не смогу быть счастливой без крупного состояния. Я, признаюсь, понимаю под счастьем нечто иное… Я не расстроюсь, если мой муж будет богат, но я хочу, прежде всего, чтобы он мне понравился, как человек.

– И я, мадемуазель, спокойно бы женился на девушке без приданого, если бы полюбил ее.

– Таким образом, мы друг друга поняли и всегда сможем договориться,- весело сказала мадмуазель Дюбуа.- Посмотрим, будет ли у нас одно мнение по поводу искусства. Вы должны хорошо разбираться в живописи в отличие от меня, не так ли? Вы - художник. И Вы должны иметь эталон, к которому вы стремитесь, тип внешности, о котором вы мечтаете.

– Я его на самом деле уже нашел.

– Можно узнать, где?

– Посещаете ли вы иногда музей Лувра?

– Не часто. Мой отец любит только современные картины… и бывают дни, когда я хожу на выставки современного искусства вместе с ним.

– Попросите тогда отвести вас в большую галерею, и ищите в пятом пролёте слева портрет, написанный Рубенсом. Мэтр умер уже несколько веков тому назад, но женщина, которая для него послужила моделью, жива… вы ее знаете… и я не буду нуждаться в том, чтобы вам назвать ее имя, когда вы увидите это чудесное полотно… сходство поразительно, и вы тогда узнаете, кто он, мой идеал.

– Но если я не ошибаюсь, Рубенс писал только фламандок… а фламандки белокурые.

– Мой идеал блондинка.

– Это странно. Вы ведь всегда изображаете на ваших полотнах только брюнеток.

– Потому что смуглые модели считаются…это  общеизвестный факт… лучшими натурщицами… и одновременно у нас, художников, нет никакого затруднения в выборе моделей… мы избалованы их изобилием… в то время как блондинки редки,  как натуральный жемчуг.

– Но раз Италия не может вам предоставить их… Тогда… а если я соглашусь для вас служить моделью …?

– Я был бы слишком счастлив, мадемуазель.

– Но тогда мне было бы нужно каждый день приходить в вашу мастерскую.

– Месье ваш отец мог бы вас сопровождать.

– О! Он бы не мечтал о большем. Только …

– Что…?

– Мне бы хотелось быть уверенной в том, что я не встречу у вас никаких смуглых итальянок, главным образом не потому, что я, как и мой отец, их ненавижу, но у меня есть большой недостаток… я ужасно ревнива.

– На этот раз, это было заявление… декларация, которую уже нельзя было игнорировать и художник, который почувствовал всю неважно скрытую иносказательность этого эзопова языка, собирался употребить во всю мощь свой, когда месье Дюбуа внезапно возвратился.

– Дорогой друг,- сказал он взволнованно,- вы должны меня извинить. Моя дочь и я… мы обязаны вас оставить. В телеграмме, которая мне была вручена только что, сообщается, что мой брат умер сегодня в три часа.

– Верьте, месье, что я прекрасно понимаю вашу боль,- пробормотал Амьен.

– В телеграмме мне также сообщили, что мой брат лишил меня наследства. То, чего я так опасался, случилось. Он оставил все своё состояние какой то иностранной шлюхе. Но хотя у меня нет оснований благословлять его память, я не могу остаться в театре. Это было бы неприлично. Пошли, Аврора. Мой камердинер прислал карету, и мы закончим этот вечер у нас дома.

Амьен, удивлённый и немного обеспокоенный этой новостью, встал и почтительно склонился в передней части ложи. Мадмуазель Дюбуа тоже встала, и ее лицо выражало не глубокую боль, а очень живое раздражение происходящим.

Очевидно, что она была намного менее затронута смертью дяди, которого она никогда не видела, чем расстроена необходимостью оставить столь стремительно компанию, которая ей так нравилась.

Месье Дюбуа казался подавленным, и безусловно, это было связано не с тем, что не стало его брата, о смерти которого он якобы сожалел. Он его едва знал, и к тому же, он его при жизни не то что не любил, но даже не жаловал своей благосклонностью. Он мог ежеминутно пыжиться, подчёркивая на любом углу, что он капиталист-миллионер, но не мог так легко смириться с тем, что потерял значительное наследство.

Амьен рассматривал это событие, главным образом, с точки зрения продолжения своих отношений с отцом и дочерью, и ему казалось, что у него нет повода чересчур уж огорчаться. Наследство, которое ускользало от этой семьи, возможно удвоило бы их состояние, но чем больше Аврора бы обогатилась, тем стремительней возрастал бы шанс, что месье Дюбуа проявил себя бы более требовательным к качествам и возможностям претендента на роль его зятя.

Но это был не самый лучший момент для таких глубокомысленных размышлений. Отец спешил уехать, а билетёрша, предупреждённая им, уже принесла его пальто и шляпу девушки. Амьен, особо не понимающий, что следует говорить в подобных оказиях, смотрел на них, прислонившись к перегородке ложи, которая, вместе с другими двумя смежными, образовывала группу центральных лож…у всех на виду.

Это был антракт, и в зале множество верроклей было направлено на мадмуазель Аврору.

– Останьтесь, мой друг,- сказал месье Дюбуа художнику, который уже был готов к тому, чтобы их сопровождать к карете.- Вы не в трауре, и осталось совсем немного до конца спектакля, и вам нет необходимости демонстрировать правила общественных приличий. Я вас уверяю, что если бы не этот случай, абсолютно не касающийся вас, мы предпочли бы закончить наш вечер с вами.

И так как Амьен сделал вид, что собирается протестовать, продолжил:

– Не настаивайте, мой дорогой, иначе вы меня обидите. Впрочем, мы вскоре снова увидимся. Как только я освобожусь от хлопот, связанных с кончиной моего несчастного брата, мы однажды удивим вас своим появлением в вашей мастерской, я вас об этом со всей серьёзностью предупреждаю.

Амьену оставалось только склониться в почтительном поклоне. Он пожал руку месье Дюбуа, мадмуазель Аврора ему протянула свою, по-английски, и подчеркнула эту любезность, направив в его сторону обнадёживающую улыбку.

Амьен остался один, но он имел основания не волноваться в отношении своих будущих отношений с красавицей, так как он точно был на верном пути, и очень надеялся на то, что они не остановятся на пол пути. Отец явно только что продемонстрировал ему своё наилучшее расположение, а девушка за три минуты свидания наедине продвинула их отношения столь далеко, насколько ей позволял резерв политеса, навязанный девушкам их воспитанием.

« Это становится серьёзно,- говорил себе артист, и я начинаю думать, что теперь уже от меня зависит, буду ли я вскоре обладать восхитительной женой и тестем, украшенным семьюдесятью тысячами ливров ренты. Вопрос теперь состоит в том, чтобы понять, стоит ли это счастье того, чтобы я ради него пожертвовал моей свободой. Мне не нужно фантазировать и размышлять над этим с утра до вечера, чтобы понять, что если я женюсь на мадмуазель Дюбуа, я буду осуждён на работу над картинами, на которых будут блистать одни блондинки. Она мне на это ясно указала.

» Бедная Пия! Мне придётся захлопнуть перед ней дверь моей мастерской, а ведь она вполне способна от этого умереть в печали …

» Ба!- закончил свою мысль Амьен,- я должен буду от нее освободиться, отослав в Субиако с красивой суммой денег, которая ей послужит хорошим подспорьем в поисках порядочного мужа… там… в ее стране. »

Размышляя таким образом, он одел свою шляпу, чтобы уйти, так как его совершенно не увлекало лицезрение продолжения Рыцарей тумана, и он неясным взором окинул зал. Несколько зрителей покинули свои места в паузе между картинами. В креслах в партере все сидели, за исключением одной женщины. Она направлялась к выходу, непосредственно перед открытием занавеса, и она маневрировала, стремясь присоединиться к господину, который стоял на выходе в коридор, и делал ей знаки, призывающие ее поторопиться.

– Держись, Поль! Внимательнее!- прошептал Амьен,- ведь это торговый агент и его подруга, уходящие в самой середине представления. Почему они столь торопятся убраться из театра? Может быть потому, что они меня заметили в ложе месье Дюбуа? Это вполне возможно, так как я, в сущности, до момента, когда отец и дочь встали, находился все время в глубине ложи. Возможно, что они боятся оказаться на выходе из театра одновременно со мной. Итак! Я нарушу их планы. Я подойду к контролю раньше, и рассмотрю их внимательней. О Верро, на какие глупости толкает меня мой мозг, который ты столь успешно, оказывается, напичкал своими глупостями!

И при этом упоминании холстомарателя и исследователя криминальных тропок, Амьен устремился в коридор и побежал на лестницу, даже не замедлившись ни на секунду, чтобы одеть своё пальто, которое билетёрша ему вручила только что.

Амьен бегом преодолел ступени лестницы, отделявшей ложи первого яруса от фойе, и он бежал так быстро, что сумел обогнать оба подозрительных существа, которых он надеялся рассмотреть вблизи.

Он старался также сделать это незаметно. Поэтому, для того, чтобы быть эта подозрительная парочка его не увидела, он устремился наружу, вышел из театра и встал немного справа от входной двери.

 Минутой спустя, мужчина и женщина появились под колоннадой. Они взялись за руки, и остановились на мгновение на пороге.

Мужчина посмотрел в одну стороны, а женщина в другую.

– Хорошо!- подумал Амьен,- они чего то опасаются… скорее всего, меня, и не осмеливаются появиться на тротуаре, прежде чем не убедятся, что я их не подстерегаю. Решительно, они боятся встретиться со мной. Ах! Дама отогнула свою вуалетку и… она ошиблась, так как теперь она мне абсолютно точно напомнила путешественницу из омнибуса, и я уверен, впрочем, что она меня до сих пор ещё не заметила. Ого! Торговка апельсинами тоже их рассматривает! »

Действительно, торговка подошла к ним, остановилась прямо перед ними и стала мучить шумными предложениями.

– Всего по три су, прекрасные валенсианские апельсины!- кричала она им, преграждая проход своим лотком.- Купите мои апельсины, мой принц. Охладите вашу даму. Это вам обойдётся дешевле, чем другими средствами.

Это предложение не имело никакого успеха. Мужчина, не стесняясь, оттолкнул ее в сторону и прошёл вперёд. Он держал за руку свою подругу, и они спустились рука об руку вниз от монументальной двери, которая дала имя театру.

Амьен оставил тотчас же свою засаду, и в три шага присоединился к продавщице, которая его встретила таким возгласом:

– Как! Вы ? Пословица права, когда мы говорим, что помянёшь дьявола… ну вы понимаете… тут же его повстречаешь …

– Мужчина с омнибуса?- прервал ее Амьен.- Это - действительно он, не правда ли ?

– Ах! Я вам клянусь, что это - он. И та особа, которую он тащил с собой… мне кажется той самой дамой, которая села в омнибус на винном рынке. Нужно думать, что он с ней познакомился после того, как она покинула омнибус. Вы понимаете, что это именно ей он уступил своё место. Он был очень учтив тогда к даме. Мне все равно… но он мог бы быть щедрее, этот господин, и мог бы заставить попробовать свою принцессу мой апельсинчик. Она бы от этого не умерла.

Толстуха продолжала говорить, хотя Амьен был уже далеко.

После того, как торговка подтвердила его подозрения, он бросился в погоню за парой, которая быстро шла перед ним по улице. Он хотел узнать, где жили эти люди, и поэтому решил проследовать до их дома, чтобы на следующий день указать этот адрес Верро, ведущему собственное расследование.

Вскоре он обнаружил, что они подозревали о его намерениях. Женщина часто оборачивалась назад, а мужчина маневрировал таким образом, чтобы скрываться, смешиваясь со зрителям, которые выходили в это время  из театра де ля Ренессанс на воздух во время антракта. Но Амьен, у которого были зоркие глаза, не потерял их из виду.

У Поля также были хорошие ноги, и он сумел их догнать, но так как он боялся быть обнаруженным, Амьен заставил себя замедлить шаг, и стал следовать за парой из омнибуса на приемлемом расстоянии.

Без сомнения, они чувствовали, что их преследуют, так как они не оборачивались больше назад, но ускорили свой шаг.

Амьен увидел, что они быстро приближаются к стоящим в ряд омнибусам на станции Порт-Сен-Мартен, и испугался, что они собираются сесть в омнибус,  где он был бы сразу разоблачён, но они прошли мимо и свернув на бульвар Сен-Дени, пошли по широкому тротуару к длинной веренице стоявших вдоль него фиакров.

« Они собираются взять фиакр, это очевидно,- сказал про себя художник,- Черт. Я об этом не подумал!... Хотя, ничто мне не мешает сделать тоже самое. Я на фиакре прослежу за ними до порога их дома. »

Амьен не ошибся. Мужчина и его спутница приблизились к фиакру и вступили в переговоры с кучером, который спустился к ним с облучка. Головной фиакр стоял прямо у ворот Сен-Дени, а фиакр, который они выбрали, было пятый, начинаясь с начала очереди. Амьен подошёл к последнему фиакру, чтобы не привлекать их внимание. Он вначале положил руку на ручку двери, а потом сделал вид, что ищет сигару в своём футляре, дабы оставить подозрительной паре время, чтобы подняться в фиакр.

– Поедем, что ли?- Спросил его кучер с высоты своего места.

– Вы видите этого господина и его даму, которые впереди беседуют с вашим товарищем? Как только они окажутся в фиакре и он тронется с места, вы за ним последуете.

– Понял. Тогда, самое время.

– Да, и будут хорошие чаевые, если вы сможете не отстать от них них.

– Позволить опередить меня, Камиля, колымаге генерала! Этого нечего бояться. Поднимайтесь, месье, и садитесь с моей стороны… чтобы вы не сбежали, когда настанет время расплачиваться… знаю я такие истории,- сказал кучер в белой шляпе.

Амьен, очарованный тем, что ему попался такой умный кучер, наблюдал в пол глаза за парой, которая продолжала вести свои уже немного затянувшиеся переговоры с кучером чуть далее по улице, и удивлялся, что их коллоквиум длился так долго.

« Торговка апельсинами была права,- думал он.- Этот месье с омнибуса - скряга. Он торгуется из-за цены поездки. Ах!... Он решил оплатить поездку заранее… Он вкладывает деньги в руку кучера, открывает дверь… пропускает вперёд женщину и поднимается вслед за нею… Вот момент, чтобы сделать тоже самое… они думают, что обнаружили меня и сумеют скрыться на фиакре, но они не подозревают, что я буду их преследовать и дальше. »

– А мы, месье?- спросил его кучер.- Они уже упаковались, а мой товарищ поднялся только что на свой насест, и уже стегнул свою клячу, пытаясь сдвинуть ее с места.

– Давай,- сказал Амьен,- и не приближайтесь к ним чересчур близко. Не нужно, чтобы они заметили, что мы за ними следуем.

– Будьте спокойны. Они не увидят огня нашей кареты, и будут в полном недоумении в конце поездки.

Амьен прыгнул в фиакр, и, высунув голову в окно, с удовольствием констатировал, что передний фиакр лишь только что сумел выбраться из ряда других и медленно катил по мостовой бульвара.

Камиль не хвастался, его лошадь была хороша, и она не нуждалась в том, чтобы ее понукать и подстёгивать, дабы сохранить расстояние до следующего впереди фиакра. Они держали расстояние между каретами в восемьдесят шагов, и поддерживали его без труда.

– « Куда они едут?- спрашивал себя Амьен.- Вполне вероятно, что в мой квартал. Вчера вечером мужчина спустился из омнибуса на улице Тур Д ‘Овернь, а женщина сошла на улице Лаваль. »

И он был довольно сильно удивлён, когда увидел, что их фиакр уклонился влево на бульвар Севастополь.

– Я ошибался,-прошептал он.- Все наоборот. Они повернули в противоположную к Монмартру сторону. Хотя этот факт не доказывает, что они живут там. Они сели в фиакр на пляс Пигаль, сделав своё грязное, мерзкое дело… и потом через мост вернуться к себе домой. Мне кажется, что они могут жить на левом берегу. Вечер у меня свободен, так что я могу посвятить его этим негодяям. А вот если бы я был женат…

Это последнее размышление ему напомнило о мадмуазель Дюбуа, о которой он немного подзабыл со времени своего выхода из ложи, но это его также заставило вспомнить, что отец этой восхитительной девушки знал мужчину с усами и подбритыми бакенбардами. Он его знал очень даже хорошо, и использовал в качестве так называемого торгового агента.

« Черт возьми!- говорит он себе,- за что же мне такое наказание. Я сам себе придумал приключение. Я ведь могу узнать имя и адрес этого персонажа когда захочу. У месье Дюбуа они не сохранились в памяти, но записаны в его блокноте, и он мне обещал их дать. Пора мне заканчивать это преследование, результаты которого мне не дадут ничего нового, все, что я пытаюсь с таким трудом узнать сегодня, мне завтра совершенно без всякого труда может сообщить месье Дюбуа.»

Он поднял руку, чтобы повернуть ручку вызова кучера и остановить фиакр, но тут другая мысль пришла ему на ум.

« Да,- подумал он,- месье Дюбуа мне скажет все, что ему известно, но, вполне возможно, что этот негодяй ему представился под чужим именем и оставил ложный адрес. Человек такого калибра очень даже способен на это… как и иметь два места жительства. И интересно проверить, живёт ли вместе с ним девица, которая его сопровождает.

» Кроме того, когда я теперь увижу месье Дюбуа? Смерть его брата принесёт ему много дополнительных хлопот, которые не позволят ему встретиться со мной. Я не осмелюсь показаться у него в течение нескольких дней, и при этих обстоятельствах, в которых он оказался, я не могу ему написать достойное письмо, чтобы попросить даже незначительную справку.

» Следовательно, я выиграю время, если доведу до конца охоту, которую начал,- заключил Амьен.- Вопрос состоит в том, чтобы только узнать, куда эта красивая пара меня собирается меня привести. На другой берег реки… это становится очень вероятно. Ну вот, мы прибыли на площадь Шатле, и фиакр катится прямиком к мосту Шанже… все время прямо, и если он так продолжит, мы так доберёмся к шлагбауму Сен-Жака… через час, если он и дальше будет двигаться как черепаха. »

Это была правда. Фиакр, куда поднялась пара, шёл довольно медленно, обе лошади, которые его тащили, наслаждались поездкой, как будто они следовали за похоронной процессией и, кажется, стоило бы Полю удивиться, почему торговый агент выбрал для того, чтобы вернуться к себе домой один из тех огромных фиакров, в два ряда сидений с грузовым отсеком на крыше, которые обычно служат только для того, чтобы транспортировать на вокзалы железных дорог путешественников, загруженных багажом.

Респектабельная карета шла столь медленно, что кучер Амьена произнёс все проклятия мира в адрес своего товарища по профессии, мешающего показать его лошади достойный бег, позволяющий легко превзойти мирную упряжку, которая семенила перед нею.

« Вот люди, которые не торопятся,- говорил про себя художник.- Но это лишь доказывает, что они не знают, что я следую за ними. Какое выражение примут их лица, когда они увидят, как я спускаюсь с фиакра одновременно с ними! Но, на самом деле, разве я буду спускаться с фиакра вместе с ними? Мне кажется, что это было бы абсолютно бесполезно, так как у меня нет плана, как с ними объясниться. Мне будет достаточно узнать, где они живут, и, как только они войдут в дом, я возвращусь к себе. »

Как он и ожидал, фиакр, за мостом Шанже принял влево, на набережную Ситэ, и вскоре прибыл к Нотр-Дам.

« Ах, значит так, они едут в Морг?- спросил себя Амьен, узнавая муниципальное здание, где выставляют неопознанных мертвецов…- Это было бы немного слишком! В этот час учреждение закрыто… да и карета не останавливается, она пересекла мост Архиепископа… решительно, пара живёт на левом берегу и вероятно в том же квартале, что и Пия, так как фиакр теперь катится по набережной Турней. »

Но, как выяснилось, он туда поехал лишь для того, чтобы с грехом пополам добраться до перекрёстка, которым заканчивается бульвар Сен-Жермен, возле моста Анри IV.

Там кучер немного принял лошадей вправо и остановил фиакр перед дверью дома, который образовывал угол бульвара и улицы Дефоссе Сен-Бернар.

Амьен тихо опустил окно в передней части кареты, высунулся и потянул за рукав Камиля, который повернувшись к нему, сказал, понизив голос:

– Если месье хочет мне позволить выбрать место, где его не будет видно, я это сделаю.

Одновременно он маневрировал таким образом, чтобы расположить свой фиакр вдоль тротуара, за первой каретой. Это было сделано очень быстро, и Амьен прижался тотчас же к двери, чтобы не пропустить ни одного движения путешественника и путешественницы. К его большому удивлению, никто не вышел из наемной кареты. Кучер огромного фиакра слез со своего места и разнуздав лошадей, привязал к их мордам мешки с овсом, и принялся не спеша разжигать свою трубку, как человек, который знает, что у него будет много свободного времени, чтобы ее покурить и докурить.

– Что это значит?- пробормотал Амьен.- Они прибыли к месту назначения. Тогда, почему не выходят? Подозревают, что я их подстерегаю? Нет, это не так, ведь если бы они это подозревали, они бы поехали дальше и попытались избавиться от моего преследования.

Проведя пять минут в мучительных сомнениях и беспокойном ожидании, художник услышал, как кучер ему очень тихо сказал:

– У меня такая вот мысль в голове… что над нами подшутили… и в фиакре никого нет.

Эти слова стали лучом света для Амьена. Он тут же открыл дверь, прыгнул на тротуар и приблизился к грузовому фиакру, все окна которого были закрыты и наглухо зашторены, но вглядевшись в узкую щёлку, он легко убедился, что салон фиакра был пуст.

– И ваши пассажиры,- спросил он кучера, пытаясь изобразить безразличие на лице,- их вы потеряли по дороге?

– Мои пассажиры?- Усмехнулся кучер,- я их как раз жду, но я не думаю, что они придут. Мне все равно, так как мне оплатили пребывание здесь до половины десятого. Четверть прозвонила только что, и когда мои животные закончат поедать свой овёс, я помчусь в депо компании. Мой рабочий день закончен. И я собрал аж сотню су чаевых.

– Но господин и дама, которые поднялись к вам у ворот Сен-Мартен? …

– Ну и ну! Вы видели это, и вы… следовали за ними все это время? Ах, господи, они над вами славно посмеялись. Они вошли в мой фиакр с одной стороны и тут же вышли с другой. Этот буржуа со мной так договорился. Он мне дал десять франков за то, чтобы я разрешил им сделать это, а потом порожняком катался по Парижу. Чтобы я вас заставил прокатиться к Рынку вина, в то время как они прогуливались на больших бульварах. Потом я должен был забрать их здесь, но теперь я вижу, что они и не собирались с вами встречаться, а потому не появятся  здесь.

Амьен чувствовал всю справедливость этого суждения. Он не сказал больше ни слова, и повернулся, опустив голову, опозоренный… позволив себя высмеять, и клянясь, что больше в жизни не будет заниматься никакими погонями.

– Каждый должен заниматься своей профессией!- воскликнул он, возвращаясь в свою карету.- Я не более рождён полицейским, чем Верро создан, чтобы заниматься живописью. Но я уверен теперь, что именно эти мужчина и женщина были в омнибусе вчера вечером. Если бы они меня не узнали, они не потрудились бы предпринять столь усердную попытку ускользнуть от меня. И если они меня так опасаются, значит совесть их не чиста. К счастью, месье Дюбуа мне даст их адрес, и тогда посмотрим. Пляс Пигаль, кучер, и побыстрей!
Часть IV

Бульвар Рошуа - преимущественно квартал кривых кабачков, которые, на парижском языке, называются кабулё.

Среди них попадаются и вполне респектабельные кафе и лавочки, куда честные рабочие приходят выпить свой литр вина у стойки, но вышеупомянутые учреждения там в большинстве.

Кабулё, впрочем, посещают не только дошедшие до полунищеты люди. Туда приходит и богема, люди, которые почти не работают, это правда, но которые и никогда не имеют проблем с полицией. Мастерские художников изобилуют в окрестностях этих мест, и праздношатающиеся горе-художники не испытывают затруднения в выборе компании для выпивки. Им достаточно, чтобы хозяин кабуле открыл им кредит и не был слишком требовательным в требовании долга и поведения в его трактире, чтобы можно было прийти туда в рабочей блузе, напиться и драть глотку без удержу, играть в домино в течение целого дня или вечера без обязанности делать новые заказы.

Друг Амьена Верро был из числа тех бездельников, кто уже давно стал завсегдатаем этих мест. Он жил в мансарде на улице Мирра, и кабулё Гранд-Бок был расположен между улицей Клинанкур и бульваром Орнан, в двух шагах от него.

Этот кабачок имел довольно непрезентабельный снаружи вид. Его витрина была грязна, а замызганные шторы скрывали от глаз прохожих тайны зала, где в глубине был установлен бильярд с продранным до дыр сукном, и широкие деревянные скамьи, на которых пьяницы могли спать в своё удовольствие. Внутренняя часть кабачка была украшена фресками благодаря вольному, пропахшему алкогольными парами духу и кисти Верро, покрывшему стены странными и нелепыми рисунками. Эта работа, бесплатно выполненная, стоила ему неплохими милостями и благосклонностью хозяина дома, известного в квартале под именем отца Пуавро, во многом, благодаря его любви к абсенту. Он регулярно поглощал половину литра этого чудесного напитка в день, и довольно неплохо при этом держался и выглядел вплоть до полуночи, хотя к утру лицо его было уже землистого цвета. Ведь он ложился спать пьяным почти каждый вечер.

Верро был там почти как дома. У него был открытый счёт, и он мог делать все, что ему заблагорассудится. В этом заведении он проводил приблизительно двенадцать из двадцати четырёх часов в сутки, и был там, как говорится, и в дождь и в хорошую погоду. Когда ему вдруг взбредало в голову порассуждать о большом искусстве, завсегдатаи харчевни, которые в этом ничего не понимали, слушали его, как оракула.

И он завёл там множество друзей, уверенный в том, что всегда найдёт там людей, которые его приветят, которые дорожат честью его угостить, если ему захочется выпить, и с удовольствием послушают его рассуждения об искусстве. При этом он не искал компании красиво одетых кавалеров, штатных танцоров в Буль Нуар и Рен Бланш, которые охотно собирались у отца Пуавро, чтобы поиграть в карты. Он пренебрегал даже мелкими торговцами, хозяевами маленьких лавочек  по соседству, которые приходили туда иногда лишь для того, чтобы поставить су в пикет. Он водил дружбу только с достаточно зажиточными людьми: мраморщиком с кладбища Сент-Уэн, для которого он рисовал проекты экстравагантных гробниц; рантье, которого звали месье Фурнье, и у которого был очень хороший капитал; был там ещё один отошедший от дел торговец аптекарскими товарами, который не блистал в разговоре, потому что был глух, но всегда восхищался художниками вообще и Верро в особенности.

Хотя, по правде говоря, хитрый горе художник был объектом шуток месье Фурнье и всей компании, они прекрасно понимали, что с ними он экономил на расходах по содержанию собственной мастерской, но добрый рантье никогда не сердился на художника и всегда составлял ему компанию.

Верро, напротив питал к месье Фурнье симпатию, удвоенную некоторым уважением. Его привлекали мягкие манеры месье Фурнье, а его взвешенные суждения и гладкая речь очаровывали Верро. Месье Фурнье был собеседником чрезвычайно приятным. Он много повидал и пережил. Он знал многие страны и многих людей. Он говорил обо всем на свете с видом осведомлённого человека, и был способен дать хороший совет. Но при этом он был чрезвычайно сдержан относительно своих дел и того, чем он занимался в молодости.

Верро придумал поначалу себе, что Фурнье служил в армии, но не был в этом окончательно уверен, а впоследствии решил, что он занимал большой пост в политической полиции или работал в дипломатическом ведомстве. Но в конце концов Верро больше понравилось считать, что Фурнье раньше работал в полиции. И он постоянно заводил разговор с Фурнье на криминально-полицейские темы, но его собеседник находил их не интересными и обращался к ним только в крайнем случае.

Но вот уже три дня Верро бесполезно  ожидал за кружкой пива в Гранд-Бок своего любимого партнёра по столу. Месье Фурнье не приходил туда больше, и это неожиданное исчезновение чрезвычайно печалило Верро, который горел желанием обратиться к нему с рассказом о деле омнибуса.

Фурнье стал недоступен, магически пропал точнёхонько на следующий день после этого трагического приключения.

Верро безутешно сожалел об этом неприятном совпадении и спрашивал о Фурнье всех забулдыг Гранд-Бока, но никто его не видел, и отец Пуавро тоже был не в состоянии сообщить никаких новостей от этого верного завсегдатая своего учреждения.

Было известно, что Фурнье жил в этом же квартале, одни говорили, что на площади Антверпена, другие, что на улице Дюнкерка; но он никогда никого из своих знакомых по таверне не приглашал к себе домой, и Верро тоже не знал его адреса, хотя и неоднократно пытался его узнать у своего собеседника. Фурнье всегда ловко уклонялся от этого вопроса, и тайна, которой он окружал свою жизнь, также способствовала тому, что убедила горе художника в том, что Фурнье работал раньше в полиции.

Необъяснимое его отсутствие в последние дни лишь только утвердило Верро в этом мнении. Он был убеждён, что Фурнье наделили только что некоторой тайной миссией, и что вследствие этого его нельзя будет видеть в течении определённого времени. И он был огорчён этим, так как рассчитывал на его ум, знания, опыт и даже помощь, чтобы внести ясность в очень запутанную историю, которую он так хвастливо объявил практически распутанной Полю Амьену. 

Он торжественно поклялся ему в том, что вскоре найдёт женщину, которая нанесла роковой укол булавкой, и ее сообщника с омнибуса. Он понимал теперь, что был чересчур оптимистичен, и сам, без посторонней помощи не в состоянии ничего сделать. Он признавал сам себе своё бессилие, и это признание унижало его до такой степени, что он не осмеливался больше показываться у своего друга с пляс Пигаль. А Амьен, в свою очередь, не был человеком, способным лично отправиться на поиски Верро для встречи с ним. Когда Верро приходил в его мастерскую, Амьен всегда оказывал ему хороший приём в память о бывшем между ними товариществе, которое родилось в Школе изящных искусств в уже далёкие теперь юношеские годы, но с тех пор, как они вошли в самостоятельную взрослую жизнь через одну и ту же дверь, они последовали по ней различными дорогами и маршрутами, так что узы этого товарищества потеряли былую прочность. Амьен вышел в свет и играл в нем вполне заметную роль, а Верро, своим неряшливым костюмом испачкал бы кресло на каком нибудь светском рауте, а разболтанной походкой перепугал бы всех его участников, если бы, конечно, сумел туда пробраться. Амьен испытывал отвращение к кабачкам, а Верро из них не вылазил. Из чего вполне логично вытекало, что они никак не могли встретиться вот уже три дня.

Верро все это время постоянно располагался в Гранд- Бок. Он лишь изредка прогуливался в Морг, и только лишь для того, чтобы поинтересоваться, выставлено ли там ещё тело девушки из омнибуса и не опознал ли кто-нибудь его. И всякий раз он возвращался с этой экскурсии мрачнее тучи, не узнав ничего нового. Никто не опознал мёртвую до конца установленного законом трёхдневного срока, и собирались приступить к ее захоронению, сказал ему секретарь учреждения. Бедное тело будет брошено в братскую могилу, и тайна преступления будет похоронена вместе с жертвой на больничном кладбище.

Уверенность в неумолимом приближении такой нелепой развязки его расследования поразила Верро, и он был чрезвычайно расстроен этим фиаско. Следовало уже спросить себя, не стоит ли заставить себя попросту отнести в комиссариат полиции отравленную булавку и рассказать комиссару все, что ему известно о происшествии в омнибусе, независимо от высказанного его другом Амьеном отвращения к нему, нежелания быть замешанным в этом деле. Но все таки Верро в глубине души до последнего рассчитывал на сотрудничество с этим Фурнье, который, по его оценке, был более умным и умелым детективом, чем все полицейские в мире вместе взятые.

В то время, как опрометчивый маляр томился в кобулё в ожидании этого персонажа, Поль Амьен, который мог бы предоставить Верро важные сведения, тихо проводил время у себя дома и не испытывал ни малейшего желания увидеть его. Поль Амьен, поразмыслив, решил не предпринимать больше никаких действий до нового уведомления, то есть, до тех пор, пока месье Дюбуа ему не даст адрес этого торгового агента, который столь изящно скрылся от него в вечер представления Рыцарей тумана. Поль Амьен упорно работал над картиной и думал намного больше о мадмуазель Авроре, чем о подозрительной паре, которую он недавно преследовал.

Итак, на третий день после спектакля, около полудня, позавтракав блюдом из кислой капусты, обильно сдобренной несколькими кружками пива, Верро меланхолически прогуливался по периметру первого зала своего любимого кабулё. С озабоченным выражением лица и трубкой во рту, он периодически приклеивал своё лицо к окошку в двери, продолжая надеяться, что заметит Фурнье, приближающегося по бульвару к их любимому заведению. Это был час, когда он обычно приходил, чтобы поиграть в бильярд или в домино. Но Фурнье не появлялся.

Отец Пуавро дремал за стойкой, положив свою голову между бутылкой абсента и пустым стаканом, а отставной торговец аптекарскими товарами, отзывавшийся на имя Морель, читал газету в углу, и принимал, без сомнения большое участие в этом чтении, так как он молчал и был недвижим, как монумент на кладбище, хотя Верро ему уже подбросил в тарелку несколько ломтиков бекона, до которых он даже не дотронулся… потому что был глух, как пробка. Верро, сильно раздражённый бесполезным ожиданием, уже был готов совершить свою очередную неудачную шутку, подпалив его газету спичкой, когда дверь кабачка внезапно открылась.

– Добрый день, товарищи! Привет, отец Пуавро!- произнёс зычный голос, который разбудил хозяина учреждения и даже заставил поднять голову аптекаря, погруженного в чтение газеты.

– Фурнье!- воскликнул Верро.- Наконец-то, вот и вы! Разве это не счастье. Вот уже три дня я о вас расспрашиваю всех, и не могу разыскать.

– Держу пари, что это для того, чтобы предложить мне рюмку отменного коньяка,- смеясь, воскликнул Фурнье, изливаясь прекрасным настроением.

– Конечно… и потом ещё одну. Ах, что с вами случилось? Вы были больны?

– Я, болен! Никогда! Посмотрите на меня, на этот торс! Разве я похож на призывника, освобождённого от армии по причине слабой конституции?

– Нет, черт возьми! Но иногда мы совершенно напрасно стараемся казаться крепкими и сильными, хотя не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы понимать, что невозможно скрыться от недомогания. Я сам часто страдаю от похмелья. И когда я увидел, что игнорируете мою кампанию три дня подряд, я стал беспокоиться. Если бы я знал ваш адрес, я конечно навестил бы вас, чтобы узнать, не случилось ли чего-нибудь с вами.

– О! В этом не было никакой необходимости. Меня не было дома в эти дни! Я отправился в путешествие во вторник вечером, и я возвратился только этим утром.

– Это объясняет все. Вы уезжали далеко?

– Нет, я был всего лишь в пятнадцати льё от Парижа ради маленького наследства, которое неожиданно только что свалилось мне на голову.

– Это лучше, чем черепица с крыши или булыжник с мостовой… мои комплименты… это то… тот самый случай, который меня никогда не настигнет.

– Ба! Кто его знает? Но, раз так случилось, именно я угощаю этим утром. Отец Пуавро, графинчик и стаканы!... Вы согласны на коньяк постарее?... Смотри-ка!... Он догадался, чего я хочу, старый шельмец… он уже приготовил коньяк… и поставил поднос на стол, рядом с уважаемым месье Морелем. Это для того, как я могу без труда догадаться, чтобы я пригласил этого доброго старика за наш стол! Я не против ещё одного страждущего выпить. Сегодня для меня хороший коньяк пустяк.

– Черт возьми! Если бы я получил наследство, я бы приглашал к столу всех прохожих на бульваре. Но я, признаюсь, не стремлюсь пить коньяк по соседству с отцом Морелем.

– Почему это? Чем вам не угодил бедный старичок?

– О! Абсолютно ничем. Только у меня для вас есть одна история, которую я вам хотел уже не один день рассказать, и попросить консультацию для меня… и только для меня одного.

– Хорошо, и не волнуйтесь, он нас не услышит… потому что глух, как горшок.

– Это правда. Я об этом даже не подумал. Говоря тихо, я могу не бояться, что он услышит хоть одно слово. Мы вполне можем сесть возле этого аптекаря.

– Ах эти интимные признания! Тайны! Секреты… о чем, например! Вы что-то замышляете против правительства? Черт возьми! Со мной это не пройдёт.

– О! Я это прекрасно понимаю,- сказал Верро,- который принял эту шутливую речь за признание в работе на государство.- Я понимаю, что вы не можете вмешиваться в такие дела. Но об этом нет и речи, разговор пойдет о частном деле.

– Частном! Тогда меня это устраивает. Объясните мне все это, но вначале давайте чокнемся,- сказал Фурнье, который наполнил только что три стакана, и занял место бок о бок с Морелем. За ваше здоровье, папаша,- продолжил он, ударив по плечу своего соседа.

– Неплохо, а вы?- ответил старик с ошеломлённым выражением лица.

– Он полагает, что я у него спросил, как он себя чувствует,- усмехнулся Фурнье.- совсем оглох старик! Давайте оставим его в покое и расскажите мне вашу историю. А если аптекарь не будет пить с нами, мы высушим этот графинчик на двоих.

И Верро, облокотившись на стол, немедленно приступил к теме. Он начал рассказ о поездке в омнибусе с самого начала и не опуская ни одной детали. Все было в этом повествовании, и эпизод с переуступкой места в салоне до катастрофы по прибытии. Он описал в ярких красках три персонажа этой драмы, обоих сообщников и их жертву, и немую сцену, которая произошла при спуске с Нового моста, и оцепенение служащих транспортной компании, когда констатировали, что пассажирка умерла во время пути.

Он ничего не упустил в своём эмоциональном выступлении, в нем даже была трогательная картина, когда он встал и как актёр на сцене сыграл, как буквально рыдал при виде мёртвой девушки. Все было изображено доподлинно, кроме того, что вместо своего друга Поля он подставил на его место себя и представил все так, как будто это произошло с ним. Он решительно приписал себе роль, которую сыграл на самом деле Поль Амьен. Это льстило его самолюбию, и к тому же он считал бесполезным компрометировать товарища, который не хотел фигурировать в деле этого рода.

Месье Фурнье выслушал его с напряжённым вниманием и явным интересом. Он позволил себе, между тем, два или три раза улыбнуться, и в конце концов воскликнул:

– Вот так приключение! Но какого черта вы оказались в полночь в квартале винного Рынка?

– Я… провел вечер в поисках женщины, живущей в окрестностях… модели,- пробормотал Верро, не ожидавший этого вопроса.

– Ах! Хорошо! Это очень интересно… история этой внезапной смерти, но о чем вы хотели со мной проконсультироваться?

– Я хотел бы узнать, что вы думаете об этом странном несчастном случае.

– Но,- ответил Фурнье, пожимая плечами,- я об этом случае вообще ничего не думаю. Я не врач.

– Я также. И, однако, я уверен, что эта бедная девушка была убита в омнибусе.

– Хорошо, пусть так! Тогда, кем и как, скажите мне пожалуйста?

После этого вопроса Верро приступил ко второй части своего рассказа, который он готовил вот уже три дня. Он рассказал, как ему удалось раскрыть тайну отравленного наконечника булавки и фрагмента письма, об опыте, который стоил жизни кошке, затем о своих неоднократных визитах в Морг, его сомнениях и выводах, на которых он остановился, размышляя зрело об этом происшествии. Он закончил свою речь, умоляя Фурнье ему помочь своим советом и приступить к делу вместе с ним, чтобы обнаружить отвратительную пару злодеев, которая сотворила это преступное произведение искусства.

Фурнье стал серьёзен. Он качал головой с умным видом при каждой ремарке, которую формулировал Верро, и поглотил подряд три рюмки коньяку, прежде чем ответить.

– Мой Бог!- наконец сказал он,- я тоже начинаю думать, что эта смерть не была естественной. Изложили ли вы эти факты комиссару полиции?

– Я остерёгся делать это, так как намереваюсь обойтись без него. Я его обязательно проинформирую, но лишь тогда, когда буду знать, где можно будет арестовать женщину, которая сделала своё грязное дело, и ее сообщника.

– Вы совершенно правы. Комиссары охотно усложняют вопрос, и первое, что они сделали бы… это стали бы вас подозревать. Но, скажите мне… вы, я предполагаю, сохранили булавку и порванное письмо?

– Ах! Конечно! Я их храню возле моего сердца. Взгляните на них поскорее.

Говоря это, Верро вытянул из кармана своей блузы футляр, где он обычно держал свою любимую трубку. Он его открыл, и извлёк оба вещественных доказательства, которые Амьен ему вручил. Булавка играла в этом футляре роль мундштука отсутствующей трубки, и письмо роль чаши.

– Гениальный тайник,- сказал, смеясь, Фурнье.

– Вы понимаете ведь, что я боюсь потерять эти объекты и, главным образом, сам уколоться,- воскликнул мазила.- Но я вам не мешаю их рассмотреть, и даже прошу вас об этом. Только, держите булавку в руках очень осторожно.

– Я не собираюсь брать эту булавку в руки, я верю, что вы правы в отношении нее. Я буду довольствоваться тем, что попробую расшифровать, если вы позволите, то, что написано на этом клочке бумаги.

– Как! Как это… если я это позволяю! Да мне просто не терпится узнать то, что вы об этом думаете. Я лично нахожу доказательство преступления в конце каждой строчки этого письма.

В то время как Фурнье разворачивал измятую бумагу, Верро, поднимая голову, заметил, что отец Морель хитро улыбался.

Мужчина не был отвлечён от чтения своей газеты их разговором, который его глухота мешала ему слышать, но он неплохо видел, а потому явление на свет божий булавки, казалось, его бесконечно обрадовало.

– Ах! мой славный малый,- сказал он указывая на нее пальцем,- вы коллекционируете реликвии, позаимствованные у ваших прекрасных подруг! Вот, что значит быть молодым. Она красива! Красивая девушка прикалывала свою шляпу этой булавкой?

– Не прикасайтесь к ней! Вы можете уколоться,- закричал ему Верро.

И, для большей безопасности, он вновь закрыл футляр.

– Хорошо! хорошо! Не будь так ревнив, мой мальчик,- продолжил глухой старик.- В моем возрасте уже нет места таким глупостям.

– Тогда читай свою колонку происшествий в газете и оставь нас в отдыхе, глупый старик, -пробормотал Верро.

– Вы сказали, что я хорошо сохранился… вы мне льстите, молодой человек, но я не виню вас в этом,- серьёзно ответил Морель, вновь склоняясь над своей газетой, которую он всегда изучал до последней строчки.

– Решительно, мы не нуждаемся в том, чтобы нам мешали, мой друг. Но аптекарь ещё более глух, чем я думал, а отец Пуавро вновь начал храпеть на своей стойке, так что вы смело можете высказать мне ваше мнение о письме, мой дорогой.

– Письмо ничего не доказывает,- прошептал Фурнье.- Нет ни одной фразы, которая была бы закончена и имела смысл.

– Нет, в этом вы правы, но мы можем прочитать кое-что, что называется, между строк. Она прибыла уже месяц тому назад… она-это, очевидно, имеется в виду умершая в омнибусе малышка. Читаем дальше… Я возвращаюсь к моему первому плану… вполне очевидно, что это план убить ее булавкой. Дальше… она выходит очень редко, но каждый день по вечерам… негодяй, который это написал, не знал, куда она ходит, но он знал, что куда-то в квартал Винного рынка, черт возьми! И он ее поджидал на обратном пути.

– Дорогой друг, вы очень искусны… искуснее меня, так как я никогда не нашел бы в этом тексте всего того, о чем вы мне сказали только что. Но, что касается булавки, то я смогу, если вы этого пожелаете, узнать, в какой яд было погружено ее острие. Я знаю одного первостатейного в этих делах химика. Он проведёт опыты, сделает анализы… и установит правду.

– Меня это устраивает! - воскликнул Верро.

– Только, надо было бы мне вам вручить этот предмет,- добавило Фурнье.

– Вам поручить булавку!- воскликнул Верро.- Конечно. Я уверен, что вы не используете ее ненадлежащим образом, и в ваших руках она будет также надёжна сохранена, как и в моих.

– Я вам предложил бы , конечно, поприсутствовать на испытаниях,- продолжил Фурнье,- но это могло бы помешать моему химику… потому что… Вы понимаете, это - профессиональный судебный эксперт, а здесь не идёт речь об официальной экспертизе. Если я ему расскажу об истории в омнибусе, он стал бы опасаться, возможно, скомпрометировать себя, поставив на службу свою науку частному лицу, которого он не знает, в то время как у меня, его друга, он не попросит никакого объяснения или удовлетворится той историей, что я придумаю.

– Это справедливо… отнесите ему булавку, мой дорогой, но при одном условии, однако …

– Каком?

– При условии, что вы мне пообещаете работать со мной. Я поклялся, что разоблачу злодеев… но без вас я ничего хорошего не добьюсь.

– Откуда вам в голову пришла идея, что я обладаю талантом следователя?- спросил Фурнье, смеясь.

– Мой Бог! В той ситуации, что мы сейчас оказались, я могу вам признаться в этом,- воскликнул Верро.- Мне кажется… нет, я уверен… что вы работали прежде в этой сфере.

– Это очень лестное для меня предположение… особенно учитывая то, как много сейчас в обществе людей с предубеждениями против полиции и против всего, что связано с ее работой.

– О! Что касается меня, то если бы я не был художником, то хотел бы быть секретным агентом, то есть… давайте уточним… не стукачом-доносчиком… я хотел бы охотиться на убийц как частный сыщик… для моих друзей, как месье Лекок, в романах Габорио.

– Месье Лекок, если я не ошибаюсь, сделал это своей профессией.

– Я… пока нет. Я упустил мою карьеру в этой области. Но вы в ней работали  и поэтому я хочу, чтобы вы мне помогли.

– Как бы там ни было,- произнёс Фурнье со скромной улыбкой,- я вас прошу поверить, что я теперь там не работаю.

– Вот ещё одна причина, чтобы вам заняться моим делом. Если бы вы были привязаны к префектуре, это вас затруднило бы… тратить своё время на меня, в то время как вы, свободный от своих прежних обязанностей, можете принять участие в моем расследовании.

– Действительно, мне ничего не мешает, но если мы достигнем благоприятного результата, в чем наш интерес?

– Удовольствие от мести за смерть бедной девушки, убитой злодеями.

– Это – кое что… меня это устраивает. Вопрос лишь в том, есть ли у нас шанс на успех. Вы мне сказали, как мне показалось, что жертва не была опознана в Морге?

– К несчастью, нет, и ее похоронят этим вечером.

– Черт! Нельзя терять ни минуты. Если мы не узнаем, кто она, то и не сможем установить, кто ее убил. И я, признаюсь, пока даже не представляю, как мы можем установить ее имя.

– Есть только один способ установить ее адрес.

– Значит вы полагаете, что это легко …

– Нет… но это и не невозможно. У нас есть указание на него. Перечитайте разорванное письмо. На третьей строчке… там улица и название во множественном, а не в единственном числе …

– Действительно, это множественное число-точка отсчёта наших поисков.

– Прекрасно… и я бы уже обошёл все эти улицы с названием во множественном числе, если я не провел здесь три дня в надежде встретить вас. Я здесь, в Гранд Бок, буквально жил. Пуавро, если бы не был пьян, вам бы это подтвердил… и я мог бы обратиться к свидетельству отца Мореля, если бы это животное не было глухим.

– Что вы хотите! Я был занят своими делами… связанными с наследством. Эта задержка досадна, но не фатальна, тем не менее, и можно попытаться наверстать время. Обратившись к альманаху Боттана мы получим полный список улиц, которые нас интересуют, и тогда мы могли бы поделить между собой поровну нашу работу. Вы посетили бы половину парижских улиц, в то время как я обойду другую. Впрочем, есть один способ значительно сузить район поиска. Эта несчастная девушка села, сказали вы мне, на последний омнибус у винного Рынка?

– Да… тот, который прибывает на конечную станцию уже после полуночи.

– Следовательно, она возвращалась к себе домой, чтобы лечь спать. Таким образом, она должна жить где-то в окрестностях пляс Пигаль. Следовательно, было бы разумно начать поиски с этого квартала. Вы там знаете какие-нибудь улицы с названием на…?

– Я знаю много таких: улица Мучеников, улица Аббатисс …

– Отлично, тогда давайте осмотрим для начала эти две.

– Хм! Улица Мучеников ужасно длинна. Она начинается у церкви Нотр-Дам де Лоретт и поднимается до холма Монмартр.

– Как!- воскликнул Фурнье, смеясь,- вы уже устали от работы!

– Нет, но я боюсь попусту потерять время.

– Тогда давайте вначале атакуем улицу Аббатисс.

– Это совсем близко отсюда, эта улица Аббатисс,- сказал Верро,- и она не так длинна. Ничто не противится тому, чтобы мы начали с нее. Я говорю мы, потому что мне показалось, что вы расположены меня сопровождать. Это бы меня чрезвычайно устроило. Без вас я ничего хорошего не добьюсь. Я ещё не умею разговаривать с портье… выведывать нужные сведения. Я не знаю, какие им задавать вопросы. Вы мне преподадите, я надеюсь, азы профессии, и когда я буду обладать первоначальным набором знаний, вы увидите, что из меня может получиться неплохой сыщик.

– Я в этом убеждён,- серьёзно произнёс Фурнье.- Вы, впрочем, увидите, что это не очень трудно. Речь идёт лишь о том, что нужно иметь дерзость и некоторую проницательность. Но если вы хотите, чтобы ваше обучение было успешным, вам нужно, чтобы вы добывали сведения сами. А я буду рядом и помогу вам.

– Идеально! Мне нравится ваш план, так что, давайте приступим сразу же к делу.

– Ах, на сколь я люблю этот благородный жар, объявший вашу душу, так что я вашем распоряжении. И ещё раз… Вы не против, чтобы я забрал отравленную булавку?

– Булавку и письмо, если вы хотите. Мне будет намного спокойнее, когда они будут находиться в ваших руках, потому что в моем жилище нет шкафа, который закрывается на ключ, а все мои карманы дырявы без исключения.

– Черт! Было бы неприятно потерять столь ценные вещественные доказательства, так что будьте уверены, я сохраню все в наилучшем виде и, разумеется, верну вам эти объекты при первом вашем запросе,- сказал Фурнье, вновь укладывая порванное письмо в футляр, в котором его уже поджидала булавка.

Отец Морель, который наконец закончил чтение своей газеты, бессмысленно и глупо улыбаясь, смотрел на его манипуляции.

– Это вас удивляет, папаша, что я прячу в своих карманах эти безделушки,- закричал ему Фурнье.- У вас для этого нет причины. Это попросту доказывает, что мой друг Верро доверяет мне.

– Чего-чего?- спросил мужчина, вытягивая в его сторону ухо.

– Что-то он совсем оглох, этот старый олух,- усмехнулся Верро, который уже поднялся и стоял возле стола.

Фурнье пошёл трясти хозяина заведения и попытался его разбудить, чтобы оплатить выпивку, и рассчитавшись, вышел. Верро последовал за ним на бульвар, и они направились бок о бок на площадь Святого Петра, которая лежит у подножия холма Монмартр. Оттуда легко попасть на улицу Аббатисс, и без сомнения, у Фурнье были причины, чтобы выбрать этот путь.

Фурнье всегда был одет всегда очень опрятно, аккуратно, и поэтому он, возможно, постарался выбрать менее оживлённые улицы, пребывая в компании горе-художника, одетого в очень грязную блузу и увенчанного шляпой с экстравагантными полями.

– Мой дорогой- произнёс он, когда они вошли на улицу Дорсель,- я представляю себе, что эта бедная девушка могла жить в меблированных домах… моё представление об этом сложилось из описания, которое вы мне дали, обрисовав ее костюм.

– Это правда… туалет ее не был блестящим,- прошептал Верро.- Одета как домработница. Она должна была жить в мансарде.

– Да, и в меблированной. Я вам говорю об этом, потому что считаю, что нам пора начинать нашу инспекцию с доходных домов.

– Хорошая идея! Превосходная идея! Ах! У вас нюх, как у хорошей ищейки! Мне в голову даже не пришла такая идея. И раз вы так резонно рассуждаете, не могли бы вы между делом меня немного просвятить… почему убили малышку… ведь не для того же, чтобы ее обворовать… при ней нашли только четырнадцать су.

– Как! Вы до сих пор не догадались? Это - женская месть, черт возьми! Она похитила любовника или мужа у дамы, которая ей отомстила.

– Это вполне возможно… но между тем, у нее не был облик женщины, способной отбивать чужих мужчин.

– Прошу прощения! Ведь вы сами мне сказали, что она была замечательно красива.

– Да, но ее лицо… скромное и честное…лицо девушки, которая никогда не покидала свою мать.

– Ба! Первое правило сыщика-никогда не доверяться внешности. Честные и разумные девушки не циркулируют в одиночку в полночь по омнибусам. Впрочем, мы не можем узнать это за четверть часа. Когда мы узнаем, кто она, настанет время выяснить, почему ее убили.

– Бригадир, вы правы,- сказал Верро, который всегда соглашался с мнением Фурнье.

Они шли быстрым шагом, и вскоре достигли театра Монмартра. Чуть выше начиналась улица Аббатисс, которая тянулась вверх до улицы Лепик. Это была одна из лучших улиц этого квартала, и меблированные комнаты, которые изобилуют на внешнем бульваре, здесь довольно редки. Дома имеют буржуазную и респектабельную внешность, здесь находятся мэрия и почтовое отделение восемнадцатого округа. Она, впрочем, довольно мало посещаемая, и гулять по ней одно удовольствие, так как никто не затрудняет ваше движение. Вскоре, Фурнье остановился посреди мостовой, и показал на маленькую дверь, увенчанную в верхней части небольшим витражом:

– Мой дорогой,- сказал он,- вот буи-буи, забегаловка, ниже которой пасть уже некуда, но которая, тем не менее стоит нашего пристального внимания и того, чтобы вы потрудились войти туда.

– С вами?- добавил Верро.

– Ну нет, без меня.

– Как! Вы хотите, чтобы я один вошёл в этот вертеп! … И как я без вас смогу там расспрашивать людей, которые там будут! Черт меня побери, если я знаю, о чем с ними говорить! Добывать сведения об арендаторе, имени которого я даже не знаю… это не совсем удобно.

– Вы смущаетесь из-за такой малости. Есть три или четыре способа  приступить к делу.

– А какой применили бы вы?

– Самый простой. Я вытащил бы из моего кармана красивую банкноту стоимостью сто су и позволил бы ее увидеть хозяину заведения… а если вы имеете дело с простым портье, то двух франковой банкноты будет вполне достаточно… и я бы его вежливо попросил мне сказать, не поселил ли он в своём доме девушку, выглядевшую так и этак. Могу уверенно сказать… держу пари, что он не откажется от того, чтобы ответить на ваши вопросы… эти люди всегда дадут вам нужную информацию в обмен на некоторое количество денег.

– Мне кажется, что вы гораздо лучше меня сыграете эту комедию.

– Нет, так как я никогда не видел девушку, имя которой вы хотите узнать, а я бы неважно ее описал. В то время как вы…тот, кто ее так хорошо рассмотрел на досуге… к тому же профессиональный художник… вы обрисуете ее портрет столь похоже, что ее сразу же узнают.

– Дело в том, что я действительно мог бы нарисовать ее портрет по памяти… я даже подумывал об этом… представляете… картина… красавица, лежащая на холодной плите Морга… вполне достойная и реалистичная тема для Художественного Салона будущего года.

– Итак, тогда идите. Что вас сдерживает?

– Мой Бог! Мне стыдно признаться. То, что меня задерживает… у меня нет ни пяти франковой банкноты, ни даже одного франка. Я забыл моё портмоне дома.

– И это все? Возьмите мое,- сказал Фурнье, вытаскивая из своего кармана красивый кожаный кошелёк.- Внутри него достаточно аргументов, чтобы развязать язык хозяев всех квартир на Монмартре, и я вас прошу не стесняться в средствах.

Верро для вида поколебался на мгновение, но принял дар, говоря:

– Это не просто аванс с вашей стороны, мой дорогой друг…  и этот кредит я вам возмещу в один из ближайших дней, и кроме того… я собираюсь с толком использовать ваши финансы… может быть я сумею достать нужную информацию только за тридцать су… Но, я думаю… что скорее всего мне просто скажут, что разыскиваемая мной персона… скажем, жила там, но что она исчезла вот уже три дня как…и что я должен буду сделать?

– Тогда вы искусно осведомитесь о ее привычках, как она жила, чем занималась, каких людей она принимала… вы спросите, не оставила ли она в своей комнате багаж или какие-нибудь документы… Под каким именем она проживала… и когда вы узнаете все это, вы бегом отправитесь в Морг и выступите с вашим заявлением перед секретарём, который предупредит полицию. Хозяин квартиры будет вызван и он опознает своего арендатора, которого повременят хоронить, а у вас появится операционная база, и вы сможете начать серьёзное расследование.

– С вами, я надеюсь?

– Со мной, если вы на этом настаиваете. Я бы не хотел чересчур явно вмешиваться в это дело, но я вам всегда выскажу своё мнение, не торгуясь, если вы решите, что нуждаетесь в нем… или в моем совете.

– Фурнье, мой старый добрый малый, мы будем вместе и в жизни и в смерти,- воскликнул панибратски Верро в приступе энтузиазма.- Я собираюсь преодолеть порог этого помещения, которое совсем не походит на дворец и дебютировать под вашим руководством в практике частной дипломатии. Затем я сделаю доклад о проделанной работе для вас, так как я полагаю, что вы меня собираетесь подождать.

– Весьма охотно. Наверху, на площади перед мэрией. И не спешите. У меня есть время. Если мы уж добрались сюда, проведите толковый допрос, основательно справьтесь обо всем, не забывайте, главным образом, расспросить, не остались ли у пропавшего арендатора в комнате какие-нибудь документы… это очень важно для вашего дальнейшего расследования… ведь успех дела складывается по кусочкам.

– Это понятно, мой дорогой друг. А теперь пора в Нельскую башню!- разглагольствовал бездарный мазила и начинающий сыщик, устремляясь к двери, на которую ему указал проницательный Фурнье, который в это время принялся вновь медленно подниматься по улице Аббатисс.

Дверь не была заперта, и Верро ее решительно открыл.

- Что за человек!- прошептал он.- Если окажется, что малышка действительно здесь жила, Фурнье окажется величайшим полицейским сыщиком нашего времени, потому что это он привёл меня прямо в нужное место. Слово чести, у меня даже появился соблазн подумать, что он знал, где она живёт.

Путь был не широк, вернее сказать… узок. Двое мужчин разошлись бы с трудом в этом коридоре. Он был скудно освещён, и Верро пришлось продвигаться вперёд с большой осторожностью, и ощупывать с двух сторон стены, чтобы не упасть. В конце концов, когда у него уже появилось ощущение бесконечности этих стен и коридора, послышался тихий окрик:

- Что вам нужно?

- Я хочу поговорить с консьержем,- ответил Верро.

- Здесь нет консьержа,- произнёс голос, который показался ему женским.

- Тогда с хозяином.

- Я хозяин. Что вам нужно? Вы пришли снять помещение в аренду?

- Нет. Я пришел к одной из ваших арендаторш.

- Не знаю такой. Я сдаю только мужчинам.

- Но мне сказали, ...

- Что ... Объяснитесь ... и пройдите вперёд, чтобы я могла видеть вас.

Верро ничего не оставалось, как попытаться сделать несколько шагов вперёд, и он чуть не упал, пока наощупь не добрался до ещё одной, чуть приоткрытой двери. Он толкнул ее и вошёл в комнатушку, освещенную ненамного лучше, чем коридор. Свет в нее проникал только со двора через сомнительной чистоты матовое окно. И Верро с немалым трудом рассмотрел старуху, которая грелась у почти потухшей печурки.

– Хорошо! Теперь говорите,- закричала она ему,- я знаю, с кем имею дело.

Верро и хотелось бы начать разговор… но он не знал, с чего. Приём, оказанный ему, не укладывался ни в одно русло предполагаемого допроса, о которых ему рассказывал Фурнье.  Он ничего не понимал, был выбит из седла, и спрашивал себя, с чего ему начинать. Невозможно использовать способ, рекомендованный ему Фурнье. Демонстрация пяти франковой банкноты не произвело бы никакого впечатления по той простой причине, что старуха, которую он должен был задобрить, попросту не могла увидеть в этом сумраке сверкающий металл между пальцами странного посетителя, собирающегося ее расспросить о постояльцах. Но Верро никогда в своей жизни не пребывал в состоянии длительного затруднения. И если дипломатия не была его сильной стороной, то застенчивость тоже обошла его стороной, и он, опомнившись после некоторого ступора, как всегда, сразу же, как говорится, брал быка за рога, а ноги клал на стол.

– Вы утверждаете, что вы знаете, с кем вы имеете дело,- начал он отважно.- А я держу пари, что нет.

– Если бы я держала пари с тобой,- ты потерял бы свою ставку, мой малыш,- возразила ему хозяйка дома, фиксируя на нем два серых глаза, которые сверкали в темноте, как зрачки кошки.- Я тебя знаю, как свои пять пальцев.

– Ах! Ба! Скажите тогда, как меня зовут.

– Я не знаю твоего имени, но я знаю, что ты перебиваешься по жизни, размазывая по хорошим холстам плохие краски. Ты художник, мой мальчик, но вывесками не занимаешься. Я тебя встречала раз пятьдесят на бульваре Клиши с коробкой для красок.

– Тогда я признаю свою поражение, мамаша, и готов сделать ваш портрет в любое время, когда вы захотите.

– Мне не нужен мой портрет. Уже пятьдесят лет я вижу своё изображение в зеркале, и мне этого достаточно. И затем, я тебе запрещаю называть меня " матерью ", так как у меня нет детей, ни мужа… и Слава богу!

– Хорошо! Тогда я скажу: мадемуазель.

– И никаких расходов на мастерскую, проказник. Я их не люблю. Что ты хочешь?

– Знать, не жила ли у вас одна молодая особа, которая меня интересует.

– Итак, вот ты и здесь, приятель! Я догадалась, что ты пришел от нее.

– От кого?- спросил Верро растерянно.

– От итальянки, черт возьми! От Бьянки.

– Ах! Если вы догадались… мне не стоит вам противоречить,- прошептал Верро, решивший, что самое умное в этой ситуации будет позволить старухе беспрепятственно говорить.

– Так это значит ты ее совратил, гадкая жаба? Я подозревала, что дурочка дала холстомарателю. У нее был скверный вкус, и ты этим пользовался, но поступил подло. У малышки даже на лиард не было порока в душе, и я могу руку засунуть в огонь, поклявшись, что у нее хватало разума в голове, но на своё несчастье она встретила тебя на своём пути. Где ты ее подкараулил, чудовище? На рынке Сент- Пьер, где она покупала каждое утро травы для своего обеда… или вечером, на пляс Пигаль, когда она возвращалась с урока пения?

– Я клянусь вашей головой, что я никого не соблазнял.

– Замолчи, змея. Три дня тому назад она не вернулась домой… Она… девушка, которая никогда не ночевала вне дома… Рискни своей головой и скажи мне, что ты не утащил ее в свою лачугу.

– Рискну и скажу, что никогда не осмелился бы это сделать!- воскликнул Верро, который ликовал в душе, услышав эти незаслуженные упрёки, осознав, что попал точно в цель.

Эта итальянка, которая исчезла три дня тому назад, могла быть только девушкой, умершей в омнибусе. Он уже знал, что ее звали Бьянкой, и ему хотелось только одного- узнать о ней побольше.


– Это хорошо! Ты  напрасно будешь пытаться хитрить со мной, все равно это не пройдёт. Пусть малышка живёт, где она захочет, мне все равно. Но ты пришел ведь ко мне, чтобы потребовать ее пожитки и узелки, не правда ли? Хорошо, ты можешь ей передать от меня, что если она хочет это иметь… чтобы она сама потрудилась прийти сюда… Она, возможно, стесняется,- продолжила старуха- ведь она не стала принцессой, раз связалась с тобой.

– Прошу прощения!-  пробормотал Верро, запинаясь, - я вам уже сказал, что …

– О! Я подозреваю, что она боится меня снова увидеть, зная, что я не жалею слов, когда говорю правду. Я могла бы, конечно, подозревать, что она просто сбежала, чтобы не заплатить мне за аренду, а это было бы позорно для нее, и если бы я знала, что все закончится таким образом, я бы никогда не поселила ее у себя.

– Но, моя прекрасная дама …

– Нет здесь прекрасных дам для тебя. Когда я об этом подумаю, у меня кровь в жилах закипает. Ах! Недотрога! Она тебе не рассказала, как попала ко мне? Послушай! Это случилось однажды вечером, и шёл такой ливень, что хороший хозяин в такую погоду не оставит собаку спать под открытым небом. Она заявилась в мою комнатку вместе с мальчишкой, который тащил ее дорожный сундучок… белый, деревянный… в который могло уместиться не больше, чем пара платьев и пол-дюжины рубашек. « Мадам,- спросила она меня со странным, даже забавным акцентом,- вы не могли бы мне сдать недорогую комнату? У меня не очень много денег, но я буду платить каждый день.» Я, в то время, как она мне говорила об этом, провела инспекцию ее мордашки, и увидела с первого раза, что это не потаскушка, которых с избытком хватает в нашем квартале. Тогда я ее спросила, есть ли у нее документы, и она мне вытащила итальянский паспорт на фамилию Романо… Бьянка, оперная певица, в возрасте восемнадцати лет… певица… немного смешно, не правда ли! Оперная певица, бедная дьяволица, которая прибыла пешком с Лионского вокзала, чтобы сэкономить на фиакре! Это как если бы ты сказал, что ты – художник… ты, существо, способное только чистить палитры и вытирать кисти настоящим художникам.

– Спасибо!

– Может ты хочешь меня уверить, что сейчас пишешь картину, которую собираешься представить на весенней Выставке! Такие сказки ты мог рассказывать Бьянке, раз она польстилась на тебя, но со мной… нет, такие шутки не пройдут. Я знаю, чего ты стоишь, холстомаратель, и я уверена, что это именно ты развратил малышку. Когда я подумаю, что за тот месяц, что она жила здесь, к ней, в ее комнату не вошёл ни один мужчина, ни одна женщина, и она выходила из дома только для того, чтобы отправиться к учителю пения, уроженцу ее страны, как она говорила… После этого невозможно представить, что на самом деле она ходила все это время наслаждаться любовью в твоём чердаке.

– Никогда в жизни! Я ее не знал …

– Возможно, но ты с ней познакомился…И я, например, понимаю, почему она влюбилась в твою физиономию! Должно быть ты ее обольстил, напевая: Я – художник, Вы тоже… артистическая натура… Мы рождены друг для друга, две творческие натуры… И она верила этой дурости! Господи! Почему девушки так глупы!

Верро вяло протестовал жестами, но не прерывал старуху, а наоборот подстрекал ее к продолжению болтовни, и этот метод имел успех, так как за пять минут ее монолога он узнал почти все то, что он хотел знать, и это даже практически без единого вопроса с его стороны.

– Но я теряю моё время,- продолжала раздражённая хозяйка квартир,- и у меня достаточно других дел, кроме как болтать с такой птицей, как ты. Я нахожу, что уже заболталась с тобой. Убирайся!

– Не раньше, чем вы мне скажете …

– Что? Что тебе ещё нужно? Ты поселил ее в свою халабуду, и теперь собираешься притащить туда барахло малышки? Не будь столь глуп. Я не кредитую больше чем на шесть франков, которые она мне должна за три дня аренды, но это не имеет значения. У меня ее дорожный сундук, и я на него отвечаю. Скажи ей, что если она хочет прийти ко мне и потребовать его, я ей его отдам, не требуя мои шесть франков. У нее не слишком много денег… а теперь, когда несчастная должна ещё и тебя прокормить…

– Ах! Что вы говорите! Я - добрый парень, но я не позволю каждой персоне …

– Бросать тебе в лицо правду. Мне все равно, позволишь ты мне это делать или нет. Ты ей передашь также, что ее комната уже сдана, и я никогда больше не поселю ее у себя, даже если она предложит мне двадцать франков в день. Я не хочу несерьёзных личностей в моих меблированных комнатах… и бездельников, тем более… и это означает, что, если когда-нибудь тебя выставят за дверь твоей лачуги, для тебя здесь не найдётся места.

– Ах! Черт возьми! Да я и не захочу никогда, даже под страхом смертной казни, стать вашим арендатором. Я предпочёл бы спать под открытым небом. И если бы вы мне позволили говорить, вы знали бы, что у меня нет вопросов на эту тему. Но я не смог ещё вставить ни одного слова в ваш монолог. Хотите ли Вы меня выслушать в конце концов… да или нет? Я здесь не для того, чтобы выслушивать ваши ругательства.

– Нет, потому что ты пришел от Бьянки.

– По поводу нее, да… но отнюдь не она меня послала. Она умерла.

– Умерла!- воскликнула старуха.- Ах! Это слишком жестокая шутка!

– Это не шутка. Девушка, которую вы называете Бьянкой, умерла, и если вы полагаете, что я лгу, вы достаточно только дойти до Морга. Она сейчас там.

– В Морге!- повторила хозяйка квартиры, внезапно вставая.- Ты смеешься надо мной. Это не возможно.

– Давайте посмотрим,- возразил Верро.- Только поторопитесь. Она там уже три дня, и ее собираются похоронить.

– Уже три дня!... С тех пор, как она не вернулась домой!... Но тогда значит, что это не ты …

– Я же вам говорил, что я ее не знал… я ее впервые в моей жизни увидел лежащей на мраморном столе в Морге за стеклом.

– Тогда, как ты догадался, что она жила у меня?- спросила старуха, буравя Верро сверкающими глазами.

– Я ровным счётом ни о чем не догадался. Я подумал, что она должна была жить в этом квартале, потому что у нее не должно было быть своей мебели. И я решил, что мне необходимо посетить все дома с меблированными комнатами на сдачу. Я начал с вашего, и угадал. С первого раза… и вы мне назвали имя, которого я не знал …

– Ах это… так ты, значит, из полиции? А я то приняла тебя за …

– За того, кто я есть, мамаша. Жак Верро, художник. Я был в Морге, и там увидел несчастную, которую демонстрировали на мраморной плите, и что-то во мне всколыхнулось… и когда я узнал, что ее никто не опознал, я начал собственное расследование в качестве сыщика-любителя. И я хорошо поступил. По крайней мере, теперь можно будет вписать ее имя в свидетельство о кончине и написать его на деревянном кресте… который я поставлю на ее могиле.

– Имя! Ее имя! Все равно ещё нужно доказать, что это именно моя квартирантка, Бьянка Романо, лежит там.   

– Но именно вы это докажете. Необходимо, чтобы вы ее опознали.

– Я! Никогда! Я из-за этого могу заболеть неа нервной почве. Как только я только подумаю об этом доме для утопленников, у меня мурашки пробегают по коже.

– Я понимаю это, моя дорогая дама, но нет средства для вас избегнуть этой тяжкой доли. Я тотчас же отправлюсь к комиссару полиции и выступлю с моим заявлением перед комиссаром, и он незамедлительно пошлёт за вами.

– Ах! Негодяй… но если ты подшучиваешь надо мной, ты за это заплатишь.

– Я не могу скрывать то, что только что узнал. Да вы и сами не захотели бы, чтобы вашего арендатора бросили в яму для бездомных, предварительно препарировав в амфитеатре.

– Замолчи, ты меня вгоняешь в холод. Ах! Мой Бог! Бедная девушка! Как это она туда попала? Она не бросилась в воду, я надеюсь… Нет…. Тогда… она была раздавлена каретой.

– Ее нашли умершей в омнибусе на станции пляс Пигаль.

– Как это могло случиться! Я видела заметку об этом случае в Пети Журналь, и там писали, что нет ничего подозрительного… но это, однако, действительно случилось вечером того дня, когда она не возвратилась домой… а я, дура, думала, что она шлялась все это время в поисках любовных приключений!

– Это всего лишь доказывает, что все мы можем ошибаться. Теперь, надеюсь, вы меня не будете больше обвинять.

– Пока не увижу ее, нет. Но все равно, это очень подозрительно… эта смерть. Бьянка была, конечно, худенькой девушкой, но отличалась неплохим здоровьем, ни разу не болела за все это время, что жила у меня. Возможно… ее отравили.

– Вполне возможно. Но кто? Вы мне сказали, что она ни с кем не виделась, не встречалась.

– Здесь, нет. Но она уходила из дома каждый вечер, а иногда также и днём.

– А куда? Вот то, что надо было бы знать.

– Но черт возьми, именно этого я тебе не могу сказать. Бьянка была не болтлива, а я не любознательна. Именно поэтому я ничего не знаю. Она мне рассказывала о каком то учителе пения, который ей давал уроки и жил в квартале Ботанического сада… что мне казалось странным… потому что там живут только шарманщики… если только она не училась пению во дворах и на улице. Однажды, когда она только начинала жить у меня, она мне сказала, что у нее были родители в Париже, но раз она не знала, где они жили… я подумала, что она хвасталась…

– Но она не лгала сказав, что училась в районе Ботанического сада, так как она умерла в омнибусе, который следовал с винного Рынка. То, что более всего удивительно, так это то, чтобы ее преподаватель… или ее родители, если они у нее действительно были было, не посетили Морг и не опознали ее. Они должны были прочитать о случившемся в газетах. Ведь их должно было обеспокоить ее исчезновение.

– О! Они почти не занимались ею. Они ни разу не появились здесь с тех пор, как она поселилась у меня… уже месяц. 

– Она прибыла с Лионского вокзала,- прошептал Верро про себя.- Это странно, что она поселилась на Монмартре.

– Это совсем не странно. Она не знала  Париж, но итальянец, которого я поселила у себя в прошлом году, дал ей адрес моего дома.

– Так значит, она приехала прямиком из Италии.

– Из Милана. Это написано в ее паспорте.

– И у вас он есть, ее паспорт?

– Это часть того немногого, что у меня осталось от нее, мой малыш! Он наверху, в ее сундучке, вместе с другими документами и ее пожитками. Она закрыла на ключ свой сундук и унесла ключ с собой.

– Ключ! Но в карманах ее пальто нашли только кошелёк с несколькими су… и больше ничего.

– Черт возьми! Она не была богата, бедная девушка. И вместе с тем, она была подозрительна. Когда она уходила, то всегда была озабочена тем, чтобы закрыть свой сундук. Я конечно могла бы попросить слесаря открыть его, когда  увидела, что она не возвращалась домой уже несколько дней, но я ее любила, эту малышку, и затем, я думала, что она вернётся. И я ее не выставила бы за дверь, если бы она возвратилась. Я довольствовалась бы тем, что прочитала бы ей мораль, потому что, как ты видишь мой мальчик, я отнюдь не зла. Ты можешь осведомиться в квартале, и тебе все скажут, что Софи Корню никогда не наказывала своих квартирантов.

– Я в этом убеждён… хотя вы и были сейчас суровы по отношению ко мне.

– Не вини меня в этом, мой мальчик, я тебя приняла за одного из этих бездельников, которые бродят на бульваре Клиши, чтобы обвести вокруг пальца бедных девушек, встречающихся на их пути. Это не твоя ошибка, ни моя, но факт в том, что ты внешне мало от них отличаешься. И мне по прежнему кажется, что ты не страдаешь от частого труда.

– Каждый день… но немного,  моя дорогая дама.

– Я тебе поверю, если это доставит тебе удовольствие. И так как отнюдь не ты похитил Бьянку, я больше ничего не имею против тебя. Я даже довольна тем, что встретила тебя, хотя ты и принёс мне дрянную новость. По крайней мере, я узнала, что стало с малышкой, и я не допущу, чтобы ее положили в братскую могилу, хоть это мне и обойдётся в пятьдесят франков… купить ей место на кладбище.

– В добрый час! А я сразу догадался, что у вас доброе сердце. Итак, когда вы собираетесь пойти в Морг?

– Черт подери! Это как раз то, что меня совершенно не привлекает и не развлекает!

– Но, однако, это нужно сделать. Я хотел бы, чтобы вы избежали этой неприятности… я даже сам пошёл бы туда вместо вас, но это не одно и тоже, а потому не возможно. Я же не знал эту девушку, в то время как вы ее поселили у себя и у вас все ее документы …

– Да, я могла бы назвать ее имя и доказать, что я не ошиблась. Уверен ли ты по крайней мере, что она ещё там?

– Я уверен, что она ещё не похоронена. Если она не выставлена больше в зале Морга, вам нужно только попросить секретаря, и он вам ее покажет в другом помещении.

– Брр! От этого стынет кровь в моих жилах. И после того, как я ее признаю, как все произойдёт?

– Вам не придётся ничего делать. Префектура полиции пошлёт к вам полицейского забрать сундук Бьянки. Будут изучены документы покойницы, и кто знает, возможно обнаружат тех самых родителей, о которых она вам говорила.

– Меня это не волнует. Для чего? Какие-то странные родители. Они беспокоились о ней не больше, чем о бездомной собаке. Но, мой мальчик, это ещё не все. Если я выхожу в город, нужно, чтобы кто-то охранял мой дом, и комнату для стирки белья. Мне нужно умолять соседку посмотреть за моим хозяйством, так что я пойду сейчас искать ее, а тебя я здесь оставить одного не могу. Так что иди к себе домой… или куда хочешь, и можешь зайти ко мне завтра, если захочешь. Я тебя встречу лучше, чем сегодня, не бойся. И, если сердце тебе подскажет, ты меня сопроводишь на похороны.

– Я верю, что мое сердце мне это подскажет, но если я туда пойду с вами, то у меня будет одно условие: мы разделим расходы пополам.

– Хорошо, давай разделим! Смотри, правда, не поломайся. Что касается меня, то я, слава Богу, в состоянии сама оплатить красивые похороны для бедняжки! Ладно, мы побеседуем об этом завтра, малыш, а сейчас тебе пора срочно убираться. У меня нет времени с тобой лясы точить.

Верро не требовалось повторного приглашения исчезнуть с глаз старухи, и если он продолжал рассыпаться в любезностях и щедрых предложениях, то лишь потому,  что чувствовал необходимость примириться с хозяйкой, чтобы дать ход будущим своим проектам, в которые он благоразумно не стал ее посвящать. Верро в своей первой дипломатической миссии одержал полный успех и торжествовал. Он поверил в свой талант сыщика-дипломата, так же как и все идиоты, которые выиграли в карты, потому что случайно получили при сдаче прекрасный набор карт в руки, думают, что их успех вызван их талантом и благосклонностью к ним фортуны.

Он простился с Софи Корню, и  устремился на улицу. Выдающийся сыщик Фурнье назначил ему встречу перед мэрией Монмартра. Он побежал, не чувствуя ног от радости, чтобы быстрее присоединиться там к нему, и когда заметил своего напарника, то ликующе вознёс руки над головой, чтобы ему издалека сообщить, что несёт хорошую новость.

Ещё немного, и он бы подбросил бы свою шляпу в воздух в знак удачи.

– Итак?- спросил у него Фурнье, который был намного спокойнее.

– Итак,- ответил Верро,- я нашел то, что мы искали. Ваши указания были справедливы и точны, мой дорогой, и я громогласно провозглашаю, что вы - великий человек. Малышка там жила, с тех самых пор, как оказалась в Париже, то есть уже месяц. И сумасшедшая старуха, которая держит там меблированные комнаты, собирается нацепить на себя свой тартан, чтобы отправиться в Морг опознавать ее. Она мне назвала имя покойницы и обо всем, что с ней связано…

– Тогда значит, у нее есть и ее документы?

– Документы… пожитки… все в одном сундуке. И все будет вручено комиссару полиции, как только тождество между трупом и ее жиличкой будет констатировано.

– Прекрасно! Но сказали вы ей о том, что вы подумали об этой смерти в омнибусе? Знает ли она, что малышка была убита?

– Она этого не подозревает. Я хитрее, чем кажусь с виду, и я сразу же понял, что если я ей скажу о преступлении, она начнёт фыркать от испуга скомпрометировать себя, в то время как если я ей позволю верить, что ее жиличка умерла естественной смертью, я буду уверен, что она не заставит себя умолять отправиться на ее опознание.

– Все мои комплименты вам, мой дорогой. Вы маневрировали, как старый парижский кучер. И я думаю, что теперь вы можете обойтись в вашем расследовании без сотрудничества со мной. Вы знаете также много, как и я.

– Ах! Ну нет,- воскликнул Верро,- без вас я наделал бы только одни глупости. Кроме того, я по прежнему не вижу, с чего я должен начать расследование… если только не решиться отправиться в полицию и рассказать о нашем деле комиссару полиции ?

– Любой дурак вас в этом случае посчитает братом,- быстро ответил Фурнье.- Комиссар сочтет вас сумасшедшим. Эти люди не обладают воображением, и у вас нет положительно ничего, чем вы можете подкрепить свой рассказ. Хозяйка квартиры вам сказала, что малышка никого у себя не принимала. Вы не можете, следовательно, никого подозревать.

– Она мне сказала, что у малышки были родители в Париже, и она каждый день уходила из дома, чтобы брать уроки пения.

– Родители в Париже, это очень неясное предположение. И урок пения был, возможно, только поводом уйти из дома. Где он находился, этот учитель пения?

– Старуха этого не знает.

– Итак, прежде всего нужно узнать адрес обсуждаемого нами учителя пения.

– Кажется, что он живёт в районе Ботанического сада. И на всем белом свете не найдётся ни одного человека, кроме вас, кто был бы в состоянии его найти.

– Я попытаюсь, и, возможно, буду иметь успех, но поиск не будет быстрым. Чудо, что мы напали с первого раза на меблированную комнату, в которой она жила… чудо, которое не повторяется.

– Черт! Проблема в том, что бедную девушку собираются захоронить, и как только она окажется в могиле, как смогут установить, что она была отравлена уколом отравленной иглы?

– Это - то, о чем мне скажет мой учёный друг, когда он проведёт исследование булавки. Если он мне заявит, что яд, которым пользовался убийца, не оставляет следов, нет ничего, что нужно и можно сделать ни сейчас, ни позже. Если, напротив, он остаётся в теле, то его всегда можно будет обнаружить и зафиксировать впоследствии. И тогда, те поучительные выводы, которые я смог уже сделать и ещё сделаю, обретут истинную ценность. Но первый вопрос, на который предстоит найти ответ, заключается в том, чтобы узнать, кто был заинтересован в том, чтобы убить эту девушку.

Верро опустил лицо, и, казалось, не был убеждён сказанным.

– Дорогой продолжил Фурнье,- если вы не доверяете мне, не стесняйтесь, скажите об этом. Я вообще в таком случае не желаю вмешиваться в это дело.

– Но если так, то да. У меня к вам неограниченное доверие.

– Тогда, позвольте мне действовать на мой манер. Я у вас прошу карт-бланш.

– О! Охотно. А я готов выполнять все ваши распоряжения, и буду вам рапортовать абсолютно о всех моих результатах.

– В добрый час! Таким образом, я смогу работать с некоторым шансом на успех. При одном условии, однако…

– Я ему подчиняюсь заранее.

– При условии, что вы никому не будете говорить обо мне… слышите, никому. Если узнают, что я ввязался в эту кампанию …

– Никто не узнает. Но кому вы не хотите, чтобы я об этом говорил?

– Вашим товарищам, черт возьми! У вас они гнездятся во всех мастерских квартала. И я их подозреваю в том, что они очень не сдержанны. По сути своей. И я подозреваю также, что вы уже проболтались им. В течении тех трёх дней, которые вы меня искали… вы ведь не хранили эту историю для себя одного… совсем одного… держу пари.

– Клянусь, Фурнье, что …

– Не клянитесь, дорогой друг. Я читаю в ваших глазах, что вы об этом говорили кому-то еще. Скажите лучше мне, кому, я предпочитаю правду.

– Моя Бог! От вас ничего нельзя скрыть. Да, я взял доверенное лицо, но это доверенное лицо - серьёзный человек, который будет молчать, я в этом уверен, так как это приключение его ничуть не интересует, и он о нем уже не думает больше. У него есть другие дела, которыми ему необходимо заниматься и, впрочем, он не верит в это преступление. Это - Поль Амьен, художник. Его ждет, возможно, большая медаль на ближайшем Художественном Салоне, и рента в шестьдесят тысяч франков в год.

– О! Я его знаю понаслышке и даже видел мельком. Сказали ли вы ему, что вы положитесь на меня в этом деле?

– Нет. Он не знает даже, что вы существуете, я вам даю в этом моё слово чести, и я вам клянусь, что никогда не произнесу ваше имя в его присутствии, и он будет думать, что я действую совсем один, без помощника.

Осторожный Фурнье размышлял несколько мгновений. Последние утверждения Верро разгладили тревогу в чертах его лица, поселившие на нем после нескромных признаний горе-художника, и вслед за коротким молчанием он произнёс  решённым тоном:

– У меня есть ваше слово, и я считаю, что вы его сдержите. Поэтому я возьмусь за ваше дело. Ни о чем не беспокойтесь и приходите завтра в Гранд-Бок. У меня будут, возможно, новости для вас. А теперь нам пора расстаться.

– Я повинуюсь, мой выдающийся мэтр,- весело сказал Верро, пожимая руку Фурнье, тотчас же направившемуся к внешнему бульвару.
Часть V

В то время как предприимчивый Верро и проницательный Фурнье искали и находили, каждый по своему, но очень умело и удачно, адрес и имя мёртвой бедняжки, у капиталиста Дюбуа были иные заботы, чем думать о том, как разыскать авторов преступления в омнибусе, и это по нескольким причинам, первая из которых заключалась в том, что он был в полном неведении относительно этой истории.

Месье Дюбуа читал только финансовые газеты, и когда он заканчивал с политическими новостями, то, натыкаясь на колонку с происшествиями, пренебрежительно отбрасывал газету в сторону. Месье Дюбуа гордился тем, что считался серьёзным человеком и интересовался только серьёзными вещами. Он бахвалился тем, что ни разу в своей жизни не перелистывал страницы ни одного романа, и если он уже некоторое время занимался художниками, то только лишь потому, что убедился, что в нашу эпоху профессия художника - одна из наиболее доходных и успешных, если она осуществляется должным образом… или под правильным руководством.

Не без труда он сформировал в себе такое убеждение. Дюбуа провел всю свою жизнь, презирая этих пачкунов, как он называл художников. Он их не называл иначе, чем голодные мертвецы– это было определение, которое он сам для них придумал – он считал, что они голодают всю свою жизнь, заканчивая ее на соломе в приюте для бездомных. Но один из его друзей не так давно донес до его ушей новую информацию. Этот друг, который сделал состояние, продавая разные диковинки, древние раритеты и даже картины, доказал ему цифрами и примерами, что некоторые модные художники заработали в наше время много денег и многие из них даже стали миллионерами. Они всегда в курсе спроса на рынке и пишут только те картины, на которыми интересуются потенциальные покупатели,- говорил этот торговец художественными изделиями,- и они уверены, что никогда  не обанкротятся. Этот последний аргумент поразил месье Дюбуа, который ни за что на свете не хотел бы увидеть, как состояние его дочери исчезает в коммерческой катастрофе. Итак, теперь, когда у него под рукой был художник с большим будущим, который уже продавал свои холсты очень дорого и собирался их в самом ближайшем будущем продавать ещё дороже, трудолюбивый, экономный и хорошо воспитанный мальчик, с положением в обществе, чьё прошлое и его семью он хорошо знал, и что немаловажно, нравился Авроре, он смотрел на него, как на потенциального зятя.

Месье Дюбуа, таким образом, остановил свой выбор среди претендентов на руку своей дочери на Дюбуа Амьене и ожидал от него решительных действий, рассчитывая, что в ближайшее время ему представится для этого удобный случай. Такая оказия вроде бы случилась в театре, в то время, как играли Рыцарей в тумане, но беседа не приняла решающий оборот. Она была прервана инцидентом, после которого отец блондинки Авроры плохо спал.

Телеграмма, которая ему сообщала, что его брат только что умер, перед этим лишив его наследства, была составлена в обычном стиле телеграмм, то есть отправитель столь усердно экономил слова, что она была едва вразумительна. Месье Дюбуа телеграфировал тотчас же, прося дополнительные разъяснения, но его корреспондент, который был нотариусом покойника, ему ответил такой вот лаконичной фразой: « Я завтра уезжаю в Париж. »

И месье Дюбуа ожидал с нетерпением этого честного нотариуса, который всегда защищал его интересы, и который, вероятно, не предпринял бы без серьёзных мотивов столь длинную поездку. Завещатель умер в Амели-ле-Бен, курортном городке, расположенном у подножия восточных Пиренеев, в двухстах пятидесяти лье от столицы. Должностное лицо, которое оформило его завещание, конечно не отправилось бы в Париж, если бы шла речь только о том, чтобы вручить лишенному наследства брату копию с акта, которую он изготовил.

Так что месье Дюбуа жил уже три дня в безуспешной борьбе между робкой надеждой на прибавление своего капитала и тягостным унынием от его потери. Он дорожил своим отдыхом почти так же, как и состоянием, и эти сомнения нарушали его отдых настолько, что у него расстроился аппетит и сон. Его дочь, намного менее расстроенная произошедшим, чем ее отец, его не узнавала. Он стал почти неприступным. Она пыталась ему напомнить, что Поль Амьен ждал их визит в своей мастерской, и была очень плохо принята. Он ей ясно дал понять, что не выйдет из дома прежде, чем поговорит с нотариусом, который мог прибыть с минуты на минуту. И Аврора должна была отказаться от мысли его убедить. Она успокаивалась, примеривая траурные туалеты, которые были ей очень даже к лицу.

Месье Дюбуа не покидал свой кабинет. Он там проводил все своё время, вновь детально штудируя всю переписку со своим братом, с самых давних времён, до их окончательной ссоры. Он пытался обнаружиться в этих письмах, написанных во время пребывания этого брата в Италии, какие-нибудь указания, относящиеся к браку, который, как он подозревал, брат заключил в Риме, и не находил ничего положительного, никакого намёка на это. Очень важный вопрос состоял в том, чтобы знать, были ли у покойника там законнорождённые или незаконнорождённые дети, и главным образом то, кем эти дети стали. Месье Дюбуа, в связи с этим, вновь и вновь изучал документы, и не находил ответа на интересующие его вопросы. Он и раньше проявлял вполне естественное любопытство к этой стороне жизни своего брата, а после его смерти этот интерес стал поистине маниакальным.

На четвёртый день после смерти брата, завершив меланхолический обед, на котором Аврора не появилась под предлогом мигрени, в тот самый момент, когда ее лишённый наследства отец садился на стул перед своим бюро, явился один из его слуг и доложил, что какой-то господин желает с ним поговорить.

– Как его зовут, этого господина?- спросил месье Дюбуа.

И когда он узнал, что этот посетитель не пожелал представиться, произнёс:

– Я не встречаю людей, которых я не знаю.

– Месье сообщил, что пришел, чтобы сообщить вам очень важные сведения по одному очень значительному делу,- тихо сказал камердинер.

« О! О!- подумал месье Дюбуа,- А что если это нотариус там внизу? Эти провинциалы игнорируют обычаи и правила. Он вполне мог вообразить, что ко мне в кабинет можно вот так, запросто, попасть… и считает бесполезным вручить слуге свою карту … »

– Хорошо. Пусть войдёт,- сказал он громко, и встал, чтобы встретить этот столь нетерпеливо ожидаемый персонаж. Одной минутой спустя дверь открылась, и вошёл индивид, который не был ни нотариусом, ни провинциалом, это было сразу же видно.

– Как! Это - вы!- Сказал ему капиталист, морща бровь.- Я же вам предписал не приходить ко мне, кроме случаев, когда вы будете в состоянии мне принести достоверные сведения вместо неясных предположений.

– Я придерживался ваших указаний, месье,- ответил посетитель.- Вы меня не видели уже некоторое время, потому что мне нечего было вам сообщить, но сегодня у меня целый ворох новостей, заслуживающих того, чтобы вы о них узнали, я в этом уверен.

– Ну что же, посмотрим. Но, вначале, напомните мне ваше имя, которое я совершенно запамятовал,- пренебрежительно сказал месье Дюбуа.

– Бланшелен, месье… Огюст Бланшелэн.

– Очень хорошо. Я припоминаю теперь. Вы претендовали на то, чтобы называться торговым агентом, и вы живете в районе рынка Сент-Онора?

– Улица Сурдьер, 74.

– Мне следует пометить ваш адрес где-нибудь, а то он у меня совершенно выскочил из головы, так как совсем недавно кто-то у меня его попросил, а я не смог его дать… вам бы следовало оставить мне вашу карту.

– У меня ее нет с собой… но если вы пожелаете мне указать адрес человека, который хочет меня увидеть …

– Сейчас… но вначале вы мне сообщите новости, которые принесли…  и для начала я должен вам сказать, что тогда, вечером, вы позволили себе меня приветствовать в театре… через весь зал, а я вам не разрешал такое вольное обращение со мной.

– Но вы мне и не запрещали.

– Это возможно, но прошу вас впредь больше такого не допускать. А теперь давайте послушаем, что вы мне хотели сообщить. Как продвигается ваше расследование?

– Оно успешно завершено.

– Каким это образом вдруг?

– У меня есть доказательство, что у этой Бартоломео Романо, умершей в прошлом году в Риме, родилась в 1862 году дочь, названная Бьянкой.

– В 1862!- эхом повторил за ним месье Дюбуа, чьё лицо заметно омрачилось.

– Да, месье, 24 декабря. Я смог достать копию с акта крещения.

– Покажите мне ее.

– У меня ее нет с собой, но я вам ее вручу, когда придёт время …

– Но что, по крайней мере, содержит этот акт. Эта Стелла Романо, была ли она замужем?

– Нет, месье. Ее дочь Бьянка обозначена в  нем, как рождённая от неизвестного отца.

– Ах!- вздохнул с облегчением месье Дюбуа, лишившийся одного повода для беспокойства. И что стало с этой девушка? Она пропала…исчезла без сомнения?

– Говорят, что она оставила свою мать, в десять или двенадцать лет после своего рождения. Но ее мать всегда знала, где она. В начале этой зимы эта Бьянка пела хоре в театре Ла Скала, в Милане.

– И… она ещё там?

– Нет, месье. Она уехала в Париж месяц тому назад.

– В Париж! Что она собирается делать здесь?

– Искать своего отца, который был французом.

– Давайте, говорите же по делу!- воскликнул капиталист, явно расстроенный.- а то вы мне тут пересказываете какой-то слезливый роман.

– Это - правда, месье. Я вполне осведомлён, верьте мне, во всех деталях этого дела, и оно действительно похоже на роман, и я могу вам сообщить имя этого француза. Его зовут Франсуа Буае. У него жил этот ребёнок в Риме, когда он находился там. Теперь месье Бойе живёт в департаменте Восточных Пиренеев.

– Это вас не касается,- внезапно резко сказал месье Дюбуа.- Я вам не поручал сбор информации об ее отце.

– Нет, но я никогда не делаю работу наполовину. Наводя справки о дочери, я желал знать, почему она оставила свою страну… и я это узнал.

– Как вы это узнали?

– Это, месье, мой секрет. Если бы я раскрывал перед теми, кто меня использует, механизм моей профессии, они не нуждались бы больше во мне. Итак, я все знаю, и я вам это докажу… и я знаю ещё многие другие вещи.

– Так что вы ещё знаете?- спросил месье Дюбуа, пытаясь изобразить на своём лице безразличие.

– Месье,- сказал Огюст Бланшелэн,- я мог бы, поколебавшись для вида, ограничиться тем, о чем вам отчитался только что, так как я выполнил миссию, которую вы мне поручили. Я был ответственен за то, чтобы собрать сведения о ребёнке, который мог родиться приблизительно в семидесятые годы в Риме у некоей Стеллы Романо. Эти сведения я вам принёс, и я в состоянии доказать их подлинность. Так что мне не остаётся ничего другого, как потребовать от вас оплатить мне мои услуги и хлопоты.

– Я не отказываюсь от своего обязательства расплатиться с вами.

– Я в этом убеждён, но вы не оценили бы мою службу, ее истинную ценность, если бы я не стоял сейчас здесь перед вами, и я полагаю, что настал момент раскинуть перед вами все карты на столе.

– Что вы подразумеваете под этими словами… что имеете ввиду?

– Я имел ввиду, что я не игнорирую тот факт, что вы чрезвычайно заинтересованы сейчас в том, чтобы узнать, что стало с девушкой, которую при рождении нарекли  Бьянкой Романо, и которая позировала для художников.

– У меня есть интерес? Почему вы так решили ? Меня это совершенно не интересует.

– Давайте будем серьёзны, я вас прошу. Если бы вам было это безразлично, вы бы мне не пообещали банкноту в тысячу франков против точной информации. Итак, месье, учитывая этот интерес, я позволил себе заняться ее розысками, и мне не составило большого труда ее обнаружить. Бьянка Романо, дочь Стеллы Романо, - ваша племянница.

– Это не правда!... У меня нет племянницы.

– О! Она - ваша племянница, двоюродная и… более того, месье Франсуа Буае, ее отец, - ваш брат по матери, или сводный брат, если говорить вульгарно. Вы, тем не менее, наследник по закону той части его состояния, которое к нему перешло от вашей матери и эта доля дорогого стоит, ведь она представляет собой очень значительный капитал.

– И даже если бы это было так,- воскликнул месье Дюбуа,- существование этой девушки меня совершенно не затрагивает. Вы мне сами только что сказали, что она незаконнорождённая. Следовательно, она не имеет никакого права на наследование имущества брата.

– Никакого законного права требовать нет, конечно. Но, месье, вы не можете игнорировать тот факт, что братья не являются по закону теми наследниками, для которых резервируется обязательная доля наследства. Ничто не мешает месье Буае оставить все своё имущество на основании завещания первому встречному… или первой встречной… например, синьоре Бьянке Романо. Он даже был бы очень счастлив сделать такой подарок этой девушке, чтобы загладить свою вину за то, что он не записал ее своей дочерью при рождении.

– Если бы у моего брата было намерение сделать иностранку своей единственной наследницей, он бы побеспокоился об этом человеке… он же никогда не пытался ее увидеть, уже много лет.

– Возможно. Он мог потерять ее из виду… но это не значит, что он забыл о ней.

– Он выразил бы, по крайней мере, желание ее найти… Проявил бы каким-нибудь способом, свои намерения …

– Но… он их проявил… и не его вина, что он снова не увидел свою дочь.

– Вы знаете, похоже, об этом больше меня,- сердито сказал месье Дюбуа.

– Ещё нет,- спокойно ответил господин Огюст Бланшелэн.- Но я имел честь вам сказать, что имею обыкновение основательно выяснять обстоятельства дела, которое мне поручают. Мне, таким образом, пришлось основательно потрудиться в департаменте, где поселился месье ваш брат после своего возвращения во Францию. У меня есть помощник в Амели-ле-Бен.

– Ах! Это слишком уж большое усердие с вашей стороны… и я удивляюсь вашей отваге. Вы позволили себе меня выследить, и вы осмеливаетесь мне об этом говорить напрямик. Вы считаете, что я вам заплачу за то, что вы влезли туда, куда вас не просили?

– Я ни на что не претендую. Я ограничиваюсь лишь тем, что излагаю вам факты. А вам уже принадлежит право сделать из них выводы.

– Пойдите к черту с вашими выводами!- закричал месье Дюбуа, охваченный гневом.- Я не хочу с вами иметь никаких дел сейчас… в то время… когда мой брат умер только что.

– Я это знаю.

– Вы это знаете?

– Да, со вчерашнего дня. И я знаю ещё, что он вас лишил наследства в пользу Бьянки Романо.

– Может быть вы мне ещё скажете, что вы видели завещание?

– Нет. Но и вы его также не видели. Правда, нотариус, который его составил, должен был вам об этом написать. Вы ведь его ждёте.

– Жду я его или нет, это не важно. Важно то, что я больше не нуждаюсь в ваших услугах.

– Мои услуги для вас, напротив, более необходимы чем когда-либо. Сколько бы вы заплатили тому человеку, который предоставит вам доказательство того, что Бьянка Романо умерла?

– Как вы осмеливаетесь говорить, что эта девушка умерла? Мне кажется, что Вы насмехаетесь надо мной. Вы только что утверждали, что она была в Париже.

– Эх, была! Но,- усмехнулся Бланшелен,- люди в Париже непрерывно умирают, как, впрочем, и в других странах.

– И имеете ли Вы доказательство ее кончины?

– У меня оно есть, и я готов вам его предоставить… не даром, разумеется.

– С моей стороны было бы глупо вам заплатить за это доказательство, так как я не нуждаюсь в вас, чтобы его получить.

– Попробуйте.

– Мне будет достаточно справиться по регистрам актов гражданского состояния во всех мэриях Парижа.

– Вы вольны сделать это. Но имейте ввиду, что многие люди, которые умирают, частенько не записаны в этих регистрах под их настоящими именами.

– Если кончина этой  Романо  была зарегистрирована под другим именем, как вы сможете мне предоставить свидетельство о ее смерти, которое бы установило, что это действительно умерла она, а не другая персона?

– Это - моё дело.

– И даже если бы вы мне предоставили этот акт, какую службу он может мне сослужить? Если эта итальянка наследует за моим братом, то ее наследники унаследуют за ней.

– Безусловно. Но в какой день умер месье Франсуа Буае?

– В среду, в три часа.

– Итак, если бы  Романо умерла во вторник, что случилось бы?

– Это не изменило бы ситуацию.

– Я полагал, месье, что вы лучше знаете законы вашей страны.

– Вы, я полагаю, не собираетесь прочитать мне лекцию по праву. У меня не так много времени, чтобы его терять. Ясно объяснитесь и давайте закончим на этом.

– Я не прошу большего. Чтобы унаследовать за кем-нибудь, нужно его, по крайней мере, пережить, не правда ли ?

– Без сомнения.

– Следовательно, завещание, сделанное в пользу умершей персоны, ничтожно по определению, является недействительным.

– Это очевидно, но …

– И это завещание теряет силу, Это – общепринятый термин.

– И тогда? …

– Тогда, это значит, что ситуация возвращается к той позиции, что признается отсутствие завещания и наследование производится по закону, а не по завещанию, и, как говорят нотариусы, наследственная масса делится между наследниками по закону, естественными наследниками.

– Вы уверены в том что говорите?

– Абсолютно уверен! Если вы в этом сомневаетесь, проконсультируйтесь с вашим нотариусом, или с вашим адвокатом, или с любым юристом.

– Так, что, если эта девушка умерла за день до моего брата …

– День или один час, неважно. Она не могла наследовать, если умерла прежде, чем было открыто наследство. Это - только вопрос даты. И чтобы его решить, достаточно взглянуть на оба свидетельства о смерти.

– Моего брата и его дочери?

– Именно так. Вы можете получить в любое время, если его ещё нет у вас до сих пор, свидетельство о смерти месье Франсуа Буае. Но учитывая обстоятельства, я предполагаю, что вы захотите заполучить также акт о смерти Бьянки Романо.

– Значит вы пришли, чтобы предложить мне его купить у вас?

– Мой Бог, да!

– Знаете ли Вы, месье Бланшелэн, что вы хотите совершить довольно… своеобразную сделку?

– В этом мире продаётся все, что можно продать. Если бы я был владельцем большого капитала, я бы не развлекался продажей наследства. Но у меня другая профессия, и мои клиенты никогда не жаловались на меня. Вы сами, месье, не должны быть недовольны проделанной мной работой, и если, как я на это надеюсь, мы сумеем договориться, то так как вы мне будете обязаны значительным состоянием, оно вам это обойдётся лишь в относительно посредственную сумму. Я вам напоминаю, впрочем, что именно вы пришли ко мне и просили меня помочь вам в поисках.

– Прошу прощения! Я услышал о вас от одного из моих друзей, который заверил меня, что вы занимаетесь поиском людей и очень искусны и удачливы в этом занятии. Я послал за вами, и поручил вам собрать сведения о женщине по имени Стелла Романо… но я вам не сказал ни одного слова, которое бы имело отношение к наследству.

– О! Согласен. Но было бы нужно, чтобы я был очень глуп, чтобы не догадаться, что речь шла именно об этом. Поэтому, кроме основной задачи, я параллельно решил осведомиться о последовательности наследования в случае необходимости. И мне не составило большого труда и хлопот установить ваше положение и ситуацию вашего брата.

– Если бы я знал, что вы поступите таким образом, я не обращался бы к вам.

– Вам, как я вижу, нравится произносить эти слова сейчас. Но позвольте мне думать противоположное и напомнить вам о имевшем честь состояться между нами разговоре… не первом… а втором… так как вы были так любезны принять меня два раза. В течение нашей последней встречи, когда я у вас спросил, что я должен делать в том случае, если выясню, что у Стелла Романо был ребёнок, вы воскликнули, что если бы такой ребёнок существовал, то было бы желательно, чтобы он умер.

– Вы не собираетесь утверждать, надеюсь, что я вам приказал его убить.

– Фи!- сказал, пожимая плечами месье Огюст Бланшелэн.- Как человек подобного вашему положения даёт подобные указания агенту, которого он использует? Он ограничивается тем, что выражает пожелание, и это - то, что вы сделали. Вы мне сказали – я вспоминаю близко к тексту ваши слова – вы мне сказали: «Тот, кто узнал бы и принёс мне известие, что ребёнок этой итальянки умер, принёс бы мне хорошую новость». Я это прекрасно помню, как и то, что я вам на это ответил: « Хорошие новости оплачиваются очень дорого», на что вы мне сказали: « Я не посмотрел бы на цену ».

– У вас, месье, чрезвычайная, необыкновенная память,- пробормотал месье Дюбуа,- явно расстроенный последними словами своего собеседника.- И мне кажется, что при разговоре с вами следует остерегаться экспрессии в выражениях.

– Нужно также заботиться о том, что мы пишем. Я от вас не скрою, что тщательно сохранил письмо, подписанное вами, которое содержит ваши подробные инструкции. В соответствии с этим письмом, я должен был, в случае, если Стелла Романо оставила бы после себя ребёнка, информировать вас о том, что стало с этим ребёнком, и, когда я это выясню и найду его, сделать все возможное для того, чтобы ему помешать попасть во Францию. Вы добавили также, как бы случайно, что если этот ребёнок все-таки попадёт во Францию, следует любыми средствами помешать ему остаться там. Слышите ли Вы, любыми средствами?

– Я имел ввиду: благовидными,- громко сказал месье Дюбуа.- Если я не добавил это слов… то лишь потому, что это само собой подразумевалось. Честные люди никогда не прибегают к другим средствам, а я - честный человек.

– Я в этом не сомневаюсь. Но тем не менее верно и то, что вы мне предоставили свободу действий, чтобы избавить вас от человека, который вас затруднял.

– Избавить меня… это не то слово… вам следует выбирать выражения и особенно термины, которые вы используете.

– Я выбираю те, которые лучше всего подкрепляют мою мысль.

– Но тогда я от вас требую объяснить ее, эту вашу мысль. А то можно сказать, вас услышав, что вы убили эту девушку, и теперь пытаетесь сделать из меня вашего сообщника.

– Вы идёте чересчур далеко в своих предположениях,- усмехнулся Бланшелен.- Я никого не убил, и прошу вас в это верить. Я желал только вам показать, что я ничего не делал и не сделал, что бы выходило за рамки ваших указаний. Впрочем, это само собой разумеется. И лично я совершенно не был заинтересован в том, чтобы дочь Стеллы Романо исчезла.

– Исчезла! Исчезла! Вам нравится пользоваться двусмысленными выражениями.

– А в чем, собственно, двусмысленность? Эта девушка умерла. Когда люди умирают, они исчезают.

– Но тогда скажите мне, как она умерла, что случилось?

– Если бы я вам об этом рассказал, вы могли бы обойтись без меня, а это - то, чего я не хочу. Я проделал большую работу и хотел бы, чтобы вы меня вознаградили надлежащим образом. Итак… поразмышляйте обо всем том, что я уже сделал за месяц. Я провел два или три расследования одновременно, и я их успешно завершил. Расследование в отношении Бартоломеа, почтенной матери Бьянки; расследование в отношении вышеупомянутой Бьянки; расследование в отношении месье Франсуа Буае, вашего сводного брата …

– О! За это я отнюдь не испытываю к вам признательности,- произнёс сквозь зубы месье Дюбуа.

– Я не требую от вас благодарности,- возразил Бланшелен с иронической мягкостью.- Я ограничиваюсь тем, что предлагаю вам купить у меня свидетельство о кончине Бьянки Романо.

– Я вас услышал… и, поразмыслив, я отказываюсь.

– Это ваше право, месье. С моей стороны это, конечно, нескромно, но все таки, могу я вас попросить познакомить меня с мотивом этого отказа?

– Конечно… Я отклоняю ваше предложение, потому что этот акт для меня абсолютно бессмысленен и мне не нужен.

– Вы хотите сказать, что обойдётесь без меня, чтобы получить его.

– Ничуть… напротив, я допускаю, что без вас я не сумею этого сделать. Но я не намерен даже пытаться получить этот акт.

– Тогда получается, что вы отказываетесь от наследства вашего брата. Прошу прощения… это какой-то новый вид бескорыстности или … я чего-то не понимаю… или не знаю. 

– Я извиняю ваше любопытство! Законная наследница умерла, не правда ли ?

– Умерла и похоронена.

– Итак, она не будет претендовать на наследство.

– Нет. Но если вы со своей стороны заявите о своих претензиях на него, вы его не получите. Завещание было вручено президенту окружного суда, и я вас уверяю, что естественные наследники, наследники по закону не смогут вступить во владение наследством, пока смерть Бьянки Романо не будет доказана предоставлением подлинного акта об этом событии. Назначат опекуна, который будет управлять состоянием вашего брата до представления законной наследницы или ее свидетельства о кончине. И это состояние будет длиться бесконечно… И никто не сможет воспользоваться капиталом вашего брата.  Это – утешение для вас, я это знаю, но плохое. Возможно вы мне скажете, что через тридцать лет, когда истечёт срок исковой давности по требованиям наследников Бьянки Романо, наследство все равно достанется пусть пусть не вам, но хотя бы вашим внукам… Подумайте, ведь на этом свете уже не будет ни вас, ни, возможно, и мадемуазель вашей дочери …

– Достаточно!- воскликнул месье Дюбуа, доведённый до крайней степени гнева этими неопровержимыми доказательствами.- Сколько вы просите у меня за этот акт?

– В добрый час,- воскликнул Бланшелен,- вы встали на путь рассудительности и благоразумия, услышав меня и мои доводы, и мы сможем, наконец, договориться, и я, в свою очередь, изложу вам мои исключительно справедливые условия, и уверяю вас, мои претензии очень умеренны.

– Сформулируйте их, наконец,- сказал раздражённо месье Дюбуа.

– Очень охотно. Ваш брат оставил после себя почти миллион двести тысяч франков.

– Гораздо меньше.

– Я уверен, что если я и ошибаюсь, то не больше чем на пятьдесят тысяч. Мои сведения почерпнуты в надёжном источнике.

– В любом случае я могу рассчитывать только на половину этого состояния.

– Я это знаю. Другая половина возвращается к наследникам по отцовской линии, так как месье Буаэ был только вашим братом по матери. Они, говоря мимоходом, тоже имеют интерес в этом деле, и не меньше вашего заинтересованы в том, чтобы установить, что единственная наследница по завещанию умерла. И с ними необходимо переговорить. Я этим ещё не занимался … но обязательно займусь. Но вы могли бы, обратившись к ним, возвратить себе часть ваших расходов, так как было бы справедливо, чтобы они вам возместили половину комиссии, которую вы мне собираетесь заплатить.

– Возможно,- прошептал месье Дюбуа,- но назовите, наконец, цифру.

– Я мог бы потребовать равного раздела, но я удовлетворюсь пятой частью, то есть сто тысяч франков считаю минимально возможной комиссией в этом деле, так как ваш брат вам оставил что-то около шестисот тысяч… в самом худшем случае около пятисот тысяч.

– Сто тысяч франков! У вас хватает наглости просить у меня сто тысяч франков! Да я предпочту отказаться от всего, чем отдать вам такие деньги.

– Как вам угодно, месье,- холодно ответил Бланшелен.- Я потеряю вознаграждение за мои хлопоты, но вы потеряете состояние.

Месье Дюбуа гневно взмахнул рукой и принялся мерить большими шагами свой кабинет.

– У меня нет желания пытаться вас убедить, что вы ошибаетесь,- продолжил агент.- Я вас прошу лишь тщательно поразмыслить, между тем, прежде чем принять окончательное решение, так как если я выйду из вашего кабинета после того, как мы с вами не придём к обоюдовыгодному соглашению, моей ноги больше не будет в вашем доме, я вас об этом предупреждаю. Я люблю дела, которые быстро решаются, и у меня тоже нет времени чтобы терять его на пустые разговоры. Сегодня вечером я могу вас вычеркнуть из моего репертуара, и если завтра вы мне напомните о своём существовании, я не побеспоюсь о встрече с вами.

– Но… месье,- сказал, внезапно останавливаясь, отец Авроры,- у вас нет,  я предполагаю, претензии получить сто тысяч франков прямо сейчас, сегодня?

– Нет, так как у меня нет с собой копии свидетельства о смерти интересующей нас персоны. Ничего даром не даётся. Вы мне их вручите, когда я вас принесу этот акт… или, скорее… посмотрите, до какой степени я благороден… когда вы вступите во владение вашим наследством.

– Исходя из сказанного вами… вашей последней фразы… мы могли бы договориться, если …

– Да, но я хочу письменное обязательство.

– Как! Вы опасаетесь меня… боитесь, что… ?

– Никоим образом, но дело есть дело. Никто не знает, что может произойти в жизни, и вы также смертны, как и я. Если случайно вас не окажется на этой земле до окончательного урегулирования этого дела, с моей стороны было бы невежливо требовать у мадмуазель Дюбуа выполнения условий договора, который ее отец не подписал, а заключил лишь в устной форме.

– Ещё было бы нужно узнать о форме, в которую вы намереваетесь облечь наше соглашение, так как вы претендуете на очень многое… и судя по вашим словам… на долговременное соглашение.

– Мне достаточно, чтобы договор не был запятнан нелегальным содержанием. Вы просто признаете, актом на гербовой бумаге, что в качестве вознаграждения за действия, предпринятыми мной во исполнение ваших указаний, вы мне должны определённую сумму компенсации, а именно к оплате подлежит сто тысяч франков, когда вы получите наследство вашего брата. В этом нет ничего безнравственного. Суды ведь рассматривают обязательства, заключённые с брачными агентствами.

– Впрочем, если я подпишу этот договор, я не собираюсь встречаться с вами в судебном процессе,- прошептал месье Дюбуа.- Это все?

– Боже мой, да! За исключением… одного условия, которое вы примете, я в этом не сомневаюсь, и ради которого я удовлетворюсь устным обещанием.

– О чем ещё идёт речь?

– Я вас попрошу мне предоставить ваше слово чести, что вы никому не расскажете о наших сегодняшних договорённостях.

– О! Если речь идёт об этом… Не в моих правилах бахвалиться таким… да и желания такого у меня нет. 

– Не превознося ваши строгие правила, все таки не могу не осведомиться у вас по этому поводу, ведь вы могли бы побеседовать на эту с кем-то из ваших друзей… например с тем, кто у вас попросил мой адрес...

– Персона, которая у меня попросила ваш адрес, не имеет ничего общего с моими делами,- сказал месье Дюбуа.- Мои дела его не интересуют, и у меня нет оснований посвящать его в это дело.

– Я вам верю…,- возразил господин Бланшелэн,- но мне хотелось бы иметь подтверждение ваших слов.

– Вы, надеюсь, не дойдёте до того, что станете требовать от меня изложить на гербовой бумаге обязательство хранить молчание.

– Я уже имел честь вам сказать, что вашего слова чести для меня было бы достаточно.

– Итак, я вам его даю.

– Я его получил, и считаю, что этого достаточно. Осмелюсь ли я вас спросить теперь имя вашего друга… того, который желал узнать, где я живу?

– Зачем? Вы его не знаете.

– Но я был бы рад познакомиться с ним. Без сомнения, он нуждается в моих услугах, и это поможет мне увеличить моё благосостояние. Я всегда стараюсь расширить мою клиентуру.

– Это ваше желание мне понятно, и я пошлю к вам этого господина. Речь идёт о том, чтобы разыскать одного должника.

– Это - моя специальность, и я сделаю все возможное, если ваш друг решит использовать мои способности и возможности. Это - негоциант, без сомнения? Светский человек не обратился бы к агенту, чтобы вернуть долг.

– Это - не негоциант…  это - художник.

– Художник! О! Тогда я знаю, кто это . Вы были с ним, тем вечером, в ложе в театра Порт-Сен-Мартен. Это - Поль Амьен.

– Ах!- Прошептал достаточно удивлённый месье Дюбуа.- Вы знакомы с ним?

– Нет. Но мне его показали знакомые, и я его частенько встречал на улице или в театре. Такое лицо невозможно забыть… исключительно парижский тип. У него много таланта, да и репутации столько же, сколько же таланта.

– Тогда бесполезно, чтобы я вам его рекомендовал.

– Абсолютно бесполезно. Я охотно оказал бы ему помощь, если бы мои услуги могли хоть чем-нибудь ему помочь. Но я вам все таки буду обязан, если вы не будете меня ему рекомендовать.

– Почему?

– Потому что я не считаю, что у него серьёзное намерение прибегнуть к моим услугам. Художник-кредитор, это редкость, но случается. Но художник, который преследует должника… такого я не видел и не слышал никогда. Эта идея, конечно, могла прийти на ум месье Амьена, но я держал бы пари, что он не стал бы настаивать на взыскании долга уже через пару дней… и даже если случайно он будет помнить об этом чуть дольше, то все равно вскоре забудет, а у меня нет времени на пустяки, которые заканчиваются ничем, и я предпочитаю не вмешиваться в дело, которое мне, возможно, придётся оставить в одно прекрасное утро. Поэтому я вас попросил бы, если месье Амьен будет настаивать на своей просьбе узнать мой адрес, скажите ему, что вы его забыли.

– Хорошо, я вам обещаю не давать ему его. Но хорошо, что вы меня предупредили, так как я от нее не скрыл бы ваше место жительства, и вероятно, что я увижу месье Амьена в самое ближайшее время. Итак, давайте возвратимся к более значительным вещам. Когда вы мне принесёте свидетельство о кончине дочери Романо?

– Завтра… или самое позднее послезавтра, если вы мне сегодня подпишите обязательство, которое гарантирует моё право на посредничество.

И так как он увидел, что месье Дюбуа не спешил брать перо, чтобы закрепить их отношения, Бланшелен добавил:

– Чего вы опасаетесь? Вариант, который я вам предложил, не оставляет места для любой двусмысленности. Вы меня вознаградите только после того, как сами обогатитесь.

 Между нами нет никаких возможных недоразумений… и также никаких затруднений. У нас есть общие интересы, и мы их урегулируем очень легко, когда наша цель будет достигнута… и этот счастливый момент не замедлит наступить, я в это верю. В течение двух дней вы получите доказательство, что наследница по завещанию месье Франсуа Буае больше не живёт вместе с нами в этом мире, и когда вы об этом официально заявите, то не пройдёт и месяца, как вы вступите во владение вашей долей наследства.

Эта приятная перспектива, обрисованная столь кстати, убедила месье Дюбуа. Он сел на стул перед своим бюро, открыл один ящик, достал лист бумаги, отмеченный гербом государственного казначейства, и оформил своим красивым почерком обязательство, составленное в терминах, указанных месье Бланшелэн, который его внимательно прочитал и спрятал в своём портфеле с очевидным удовлетворением.

– Теперь, месье,- сказал этот продавец наследства,- у меня есть эта бумага, равносильная полумиллиону франков в вашем кармане, и кроме того прибавляющая сто тысяч франков к моему скромному состоянию. Мне остаётся только попрощаться с вами, и просить вас напоследок дать распоряжение, чтобы ваши слуги всегда меня провожали к вам, когда я им представлюсь. Я надеюсь, что смогу вам вручить свидетельство о смерти послезавтра утром до полудня. И тогда настанет ваша очередь сделать все остальное, чтобы мы оба были довольны нашим сотрудничеством.

– Очень хорошо. Я буду вас ожидать,- тихо произнёс месье Дюбуа.

Он провел негоцианта из своего кабинета в коридор, который вышел, не произнеся больше ни слова, и задумчиво возвратился к своему бюро, когда лёгкий шум заставил его поднять голову.

Его дочь Аврора приоткрыла только что дверь, которая сообщалась с салоном, и стояла на пороге кабинета.

– Можно войти?- спросила она улыбаясь.

– Да, я один,- ответил месье Дюбуа.

– Но только на протяжении последних десяти секунд. Я уже думала, что этот господин никогда не уйдёт.

– Значит ты знала, что у меня посетитель?

– Я шла к вам, и когда я уже собиралась войти, услышала два голоса в вашем кабинете, и тогда решила подождать, когда вы останетесь одни. 

– Я надеюсь, по крайней мере ты не слушала наш разговор у двери?

– Нет, конечно, но у меня острый слух, а вы говорили громко очень.

– И ты поняла, о чем мы беседовали?

– Не совсем. Но я уловила на лету одно имя.

– Какое имя?

– Имя месье Поля Амьена, и была очень удивлена. Так что вам этот господин говорил о нем?

– Ты очень любопытна!

– Но нет… не чересчур. Я уверена, что это не секрет.

– Ты ошибаешься. Я беседовал о делах коммерческих, которые тебя не касаются.

– Значит у тебя коммерция с месье Амьеном?

– Аврора, ты меня докучаешь своими расспросами. Скажи мне, что тебе было нужно от меня, и оставь меня.

– Я хотела у вас спросить... заточение, которое вы мне навязали уже на протяжении четырёх дней… оно скоро закончится?

– Как! Какое заточение! Я что, повесил амбарный замок на твои двери? Разве ты не свободна в своих действиях также как и раньше?

– Мой Бог! Да я знаю, что не нахожусь под арестом, как младший лейтенант в армии, нарушивший дисциплинарный устав. Я могу беспрепятственно перемещаться из конца в конец квартиры… ничто мне не мешает встать у окна и смотреть, как прохожие ходят по на улице Ферм-де-Матюрин… которая на самом деле практически безлюдна. И если этого увлекательного спектакля не достаточно, чтобы развлечь меня, мне остаётся только выйти из дома с моей гувернанткой мисс Бетси, которая может меня лишь отвести погулять на Елисейские поля и полакомиться пирожными в английской кондитерской на улице Риволи.

– Так что тебе ещё нужно?- произнёс месье Дюбуа, пожимая плечами.- Или ты думаешь, что я собираюсь устраивать званые вечера или водить тебя в театр в то время, как мы в глубоком трауре... и совсем, если так можно выразиться, свежем трауре? Мой брат умер только что, если ты это помнишь.

– Он умер в двухстах льё отсюда, и я его никогда не видела. Вы же не будете от меня требовать, чтобы я страдала по этому поводу… и вы будете правы, так как мне было бы невозможно симулировать чувство, которого я не испытываю.

– Я понимаю это, и сам не считаю себя обязанным оплакивать этого несчастного Франсуа, который не подавал никаких признаков своей жизни уже долгие годы и приложил максимум старания и сил, чтобы лишить меня наследства, но… существуют социальные приличия, которых никто не в силах избежать. Если бы я их не принимал в расчёт, любой светский человек бросил бы камень в наш огород, иначе говоря, злословию бы не было конца.

– О! Я не требую от вас отправляться со мной на светские вечеринки. Я даже придерживалась все эти дни соответствующих правил хорошего тона. Вы видите, что я одета в чёрное с головы до пят…. Как вы того и хотели, к вашему удовольствию. Но я полагаю, что правила хорошего тона в этой ситуации не запрещают навестить наших друзей.

– Нет, без сомнения. Только я не знал… что мои друзья способны тебя развлечь.

– Совершенно верно, большинство из них не смогут этого сделать. Но мне показалось, что несколькими днями раньше, тем вечером, в театре Порт-Сент-Мартен, вы обещали месье Полю Амьену посетить его мастерскую.

– Ах! Ах! Так вот куда ты метила, маленькая хитрюшка? Тебе не стоило ломать эту комедию, а нужно было просто и искренне поведать мне об этом твоём жгучем желании посетить нашего друга.

– Значит вы не возражаете?

– Возражаю… нет… точно нет. Этот молодой человек очень хорош… у него нет дефектов, присущих другим художникам… но, поскольку у нас официальный траур, мы не можем принять его у себя. Хотя, если я ему обещал нанести визит, мы вполне можем отправиться в его мастерскую в один из ближайших дней.

– Почему не сейчас?

– Потому что я ожидаю с минуты на минуту нотариуса, который видел завещание моего брата.

– Что! Этот нотариус приезжает в Париж! Я полагала, что месье Буае лишил вас наследства.

– У него было такое намерение, но неожиданно случилось событие, которое может все изменить…и впрочем, это слишком долго тебе объяснять, да ты и ничего не понимаешь в этих делах, так что довольствуйся тем, что теперь ты знаешь, что все будет в порядке. Я тебе оставлю красивое состояние, и ты не потеряешь той части его, о которой я беспокоился, а именно состояния твоего дяди. Ты будешь более богата, чем я осмеливался надеяться, моя малышка Аврора,- заключил месье Дюбуа, потирая руки.

– Тем лучше ! Я смогу выйти замуж за мою мечту,- воскликнула девушка.- Ведь у меня будут деньги за двоих.

– Означает ли это… не правда ли, что ты вбила себе в голову обвенчаться с Полем Амьеном ?

Аврора слегка покраснела, но совсем не смутилась.

– Да… только когда?- сказала она.- И потом, вы ведь не запретили мне думать о месье Амьене.

– Безусловно нет,- ответил месье Дюбуа.- Ты могла бы также добавить, что приняв в нашем доме этого молодого человека так, как принял его я… я дал тебе понять, что он мне понравился, и я не против отдать ему тебя в жены… если бы он у меня попросил твоей руки.

– Он у вас ее попросит, мой отец.

– Каким образом ты столь хорошо информирована о его намерениях? Ах! Я догадываюсь… тогда, вечером, в театре… я вас оставил с ним с глазу на глаз  на несколько мгновений, и он пользовался моим отсутствием, чтобы объясниться с тобой, моё дитя. Он поступил бы намного лучше, если бы обратился вначале ко мне… таковы правила в подобном случае. Хотя я знаю, что художники считают для себя возможным игнорировать общепринятые нормы. 

– Но, мой отец, я вас уверяю, что месье Амьен не делал мне никаких предложений.

– Тогда откуда ты знаешь о его планах?

– Я не была бы женщиной, если бы не разгадала их.

– И… ты готова поощрить эти его планы?

– Поощрить? Нет… это было бы чересчур. Но я его не разочаровывала.

– Тогда… значит ты его любишь?

– Он мне очень нравится,- прошептала Аврора, опуская глаза.

– Это не ответ,- сказал месье Дюбуа, который не любил двусмысленности.- Вы удивительны, молоденькие девушки… как только с вами начинают говорить о браке, вы считаете себя обязанными принять глупое выражение лица, после чего из вас невозможно извлечь больше ни одного разумного слова. Так что посмотрим, удастся ли мне извлечь из вас что-нибудь членораздельное! Объясни мне ясно, без экивоков, любишь ты или не любишь месье Амьена?

– Хотите ли вы услышать от меня настоящую правду?- спросила Аврора, немного поколебавшись.

– Черт возьми! Кому ещё ты можешь ее сказать, как не твоему отцу?

– Итак… я не знаю, люблю я его или нет.

– Вот так новости! Мне кажется, что ты насмехаешься надо мной. Невозможно, чтобы ты не осознавала… не разбиралась в своих собственных чувствах.

– Это, возможно, странно, но это так. Вы у меня спросили, люблю ли я его… но вам вначале следовало бы мне объяснить, что вы понимаете под словом любовь.

– Ах! Если ты полагаешь, что я тебе собираюсь прочитать лекцию на эту тему!... Ладно, поставлю вопрос по другому- ты охотно вышла бы замуж за Поля Амьена?

– Да, весьма охотно. И, из всех мужчин, которых вы мне представили до сих пор, только за него я согласилась бы выйти замуж.

– Тогда в добрый час: он тебе вполне подходит,- воскликнул, смеясь, месье Дюбуа.- Мне не потребовалось больших усилий, чтобы открыть твоё сердце. Ты сама выбрала этого молодого человека, не посоветовавшись со мной, но я тебя не порицаю за это… и за этот выбор. Я навёл справки о нем, и наблюдал за ним с тех самых пор, как мы познакомились, и теперь, когда мне о нем действительно многое известно, я считаю, что он мог бы тебя устроить. И меня тоже.

 У него нет состояния, его отец ему ничего не оставил, но он зарабатывает много денег, и я знаю, что он умён и у него достаточно разума не растранжирить эти деньги. Для юноши это очень хорошая черта характера- экономить заработанное, это - гарантия мудрости, и когда он ведёт себя таким образом, это свидетельствует о том, что он готов управлять домашним хозяйством. Я убеждён, что он может тебя сделать счастливой.

– Но отнюдь не деньги делают человека счастливым,- прошептала очень тихо Аврора.

– Не всегда, но сильно этому способствуют,- возразил ее отец, который всегда во всех вопросах был человеком практичным. Впрочем, на данный момент, денежный вопрос разрешён. С твоим приданым и доходом, который получает своим трудом Поль Амьен, продавая свои картины, вы будете очень богаты. Ну, а что касается его внешнего вида, то я уверен, что он тебе нравится, так как он – большой красавец. Он умён и у него хорошие манеры. Остаётся узнать твоё мнение относительно его характера… удовлетворяет ли он тебя.

– Что вы хотите услышать от меня? Я знаю о его характере не больше, чем он знает о моем.

– Между тем, вы встречались с ним довольно-таки часто.

– В свете, на приёмах, да… но там не демонстрируют свои недостатки.

– Нет, без сомнения. И между тем браки не делаются иначе. Нужно полагаться и на свою интуицию и доверять немного внешности. Я тебе об этом говорю, потому что я женился на твоей матери, поверив своим чувствам, и не ошибся. Я до свадьбы видел ее не больше десяти раз, в то время как ты …

– Я требовательнее. Я хотела бы узнать о моем предполагаемом муже более основательно … и о жизни, которую он ведёт.

– Черт возьми! Если ты полагаешь, что это легко сделать!

– Существует очень простое средство.

– Расскажи мне о нем… ты мне доставишь удовольствие.

– Неужели вы забыли, что месье Амьен предложил мне сделать мой портрет?

– Нет, но я не вижу …

– Портрет не делается в один день. Потребуется много сеансов.

– И…?

– И если я буду ему позировать в его мастерской, я смогу узнать, что там происходит на самом деле.

– Но я предполагаю, что в мастерской Поль Амьен также будет придерживаться всех норм приличия и обойдётся без экстраординарных поступков. Если бы я думал противоположное, я давно бы закрыл дверь моего дома этому молодому человеку. Или ты узнала, что он ведёт там беспорядочную жизнь?

– Нет, но я знаю, что он принимает там натурщиц.

– Естественно. Кажется, что для того, чтобы писать картины, без этого не обойтись, ты не находишь.

– Сейчас, например, он заканчивает картину, которая изображает девушку.

– Пасущую коз. Он, конечно, выбрал странный сюжет. Почему бы не пастушка, который пасёт гусей?... ладно… это шутка. И все таки у этих художников все время в голове достаточно странные идеи.. Но почему ты мне об этом говоришь?

– Говорят, что итальянка, которая позирует ему для этой картины, как говорят, чудесной красоты. Месье Амьен мне отзывался о ней с восхищением и энтузиазмом.

– Хорошо! Хочешь ли ты мне этим сказать… ты думаешь, что он влюблён в это создание?

– Я не сказала этого, но мне было бы любопытно ее увидеть.

– Прости! Но ты не думаешь, я надеюсь, о том, чтобы познакомиться с ней. Эти девицы, которые прибывают в Париж, чтобы наниматься на работу и выставляться в мастерских – не очень достойные персоны, и мне хотелось бы думать, что Амьен, принимаясь за работу над твоим портретом, устроит все таким образом, чтобы ты не повстречалась у него с этой пастушкой.

– Я считаю, так же, как и вы, мой отец, но это не доказало бы ничего… а напротив.

– Ах так… ты, по-видимому, ревнуешь? Я не знал о наличии у тебя такой слабости.

– Дело в том, что до настоящего времени я сама ничего не знала об этом. Мне все мужчины были безразличны.

– А теперь, как я понимаю, все изменилось. Лишь он один тебя теперь занимает. Я не вижу смысла тебя за это порицать, так как я сам думаю о том, чтобы сделать его моим зятем. Но в тоже время мне кажется, что ревность тебя посетила немного рановато. Подожди, по крайней мере, то время, когда ты выйдешь замуж.

– Одно не мешает другому,- возразила, улыбаясь, мадмуазель Дюбуа.- Чего вы хотите? Я так устроена, и я не в состоянии измениться по мановению волшебной палочки. Я знаю, что так не принято, чтобы девушка беспокоилась о жизни, которую ведёт до брака тот, с кем она должна сочетаться браком. Меня же этот вопрос волнует, мне он кажется важным, и я хочу о ней узнать побольше, и я считаю, что не ошибаюсь, заняв такую позицию.

– В принципе, нет, но мне было бы любопытно узнать, как ты возьмёшься за дело, чтобы добиться своей цели. Нужно превратиться в маленькую птичку, чтобы следить за человеком незаметно… но маленькие птички не залетают в мастерские художников. Неужели ты думаешь, что сможешь выяснить ежедневные привычки Амьена, если я тебя приведу к нему?

– Возможно. У меня зоркий и пытливый взгляд, и я в состоянии рассмотреть много мелочей, которые ускользнули бы от вашего взгляда. Иначе говоря, например, если мы там застанем эту итальянку, я сразу же пойму… она ему только позирует для картины или же ...

– На этот вопрос я тебе в состоянии ответить сам и прямо сейчас. Эти итальянские ветреницы в красных нижних юбках не могут соблазнить мальчика, у которого есть вкус. И художники позволяют себя обмануть таким девочкам гораздо реже, чем простые буржуа. Ведь они обычно уже столько повидали в своей жизни!

– Но однако, такое случается. Разве не вы мне рассказывали, что мой дядя …

– Твой дядя ничего не делал… как делают другие нормальные люди.

– Я хотела бы быть уверенной, что месье Амьен не поступит также, как и он. И, чтобы в этом убедиться, я хочу для начала узнать, так ли хороша и красива на самом деле пастушка из Абруццо, как об этом говорят.

– Хорошо, пусть так, но ведь он наверняка воздержится от того, чтобы ее вам показать, когда мы отправимся его навестить, и будет прав.

– Абсолютно точно… и именно поэтому мне хотелось бы удивить его неожиданным визитом. Амьен знает, что вы потеряли только что вашего брата, и думает, что вы должны быть поглощены делами наследства, и не готовится к нашему визиту. Сегодня прекрасная погода… превосходный день, чтобы стоять у мольберта и писать картину, а месье Амьен не имеет права терять время, ведь уже опаздывает… Художественный Салон открывается 1-ого мая. Я уверена, что его натурщица сейчас там. Сейчас время сеанса. Так что, если вы не против, мы могли бы пойти на прогулку, маршрут которой нас привёл бы, как будто случайно, к пляс Пигаль.

– И мы поднялись бы наверх и постучались бы, без церемоний, в дверь студии месье Амьена. Хм! Мне кажется, что это был бы немного рискованный ход. Во-первых, он может нам просто не открыть дверь, и будет прав, так как мы его заранее не предупредили о визите. Я слышал, впрочем, что художники никогда и никому не открывают двери студии во время сеанса, во время работы с натурщицей, из страха нарушить позу, в которой он ей определил.

– Когда мы будем рядом с дверью, я начну говорить с вами очень громко. Месье Амьен узнает мой голос, и соизволит оставить свои кисти, чтобы встретить нас. Если он посмеет оставить нас снаружи, я ему этого никогда не прощу. Так что, решено, вы ведь согласны с моим планом, дорогой отец? Видите, я уже готова к прогулке. Мне осталось только одеть шляпку и пальто. Вам также. И кроме того, вы не появлялись на улице вот уже три дня. Свежий воздух вам пойдёт на пользу.

– Послушай! – воскликнул месье Дюбуа,- а как же мой провинциальный нотариус, которого я ожидаю с минуты на минуту?

– Нотариус?- пренебрежительно повторила Аврора.

– Да, он,- сказал месье Дюбуа.- Он должен мне привезти копию завещания моего брата, и ты понимаешь, с каким нетерпением я его жду. Телеграммы, которые он мне направил, слишком лаконичны. Он развлёкся, составляя предложения, как загадку, экономя слова, чтобы сэкономить франк на миллионном деле. Эти провинциалы так глупы.

– Мне кажется, что, если бы он прибыл в Париж сегодня, то уже был бы у вас. Поезда прибывают только утром и вечером, и нотариус, если он не сошёл с утреннего поезда, уже не придёт к вам днём.

– Это справедливо по отношению к экспрессам, но я подозреваю, что он сел в пассажирский поезд… он всегда экономит. Так как провинциалам не известна английская максима: время, это деньги… Как ты это произносишь на английском языке?

– Time is money, мой отец. И чтобы осуществить на практике эту максиму, я собираюсь отправиться к себе, чтобы побыстрее закончить мой гардероб перед прогулкой. А если этот господин здесь появится в то время, как вы выйдете со мной в город, ваш камердинер может вас разыскать. Вы только должны оставить ему ваши инструкции и адрес месье Амьена.

– Это хорошая идея. Благодаря такому плану, думаю, что могу без нежелательных последствий отлучиться на часик.

– И даже на два,- произнесла совсем тихим голосом мадмуазель Дюбуа, которая намеревалась продлить визит в мастерскую художника.

– Но,- продолжил ее отец,- какой повод мы собираемся предъявить месье Амьену, заявившись к нему без предупреждения?

– Для начала, отец, хочу вам сказать, что мы не нуждаемся в поводе. Он нас лично приглашал много раз зайти к нему и посмотреть его новую картину.

– Ладно, пусть так, но когда мы приглашаем людей к себе, предпочитаем заранее знать, когда они придут, для того, чтобы подготовиться к визиту и принять гостей надлежащим образом. Амьен не очень будет доволен тем, что будет вынужден показывать нам свою не приведённую в порядок студию.

– Но… я как раз именно для этого и стараюсь его удивить.

– В этом случае нам все таки придётся с ним объясниться и сказать ему, почему мы так неожиданно прибыли… ты не можешь с этим не согласиться …

– Вы ему скажете, что мы пришли для того, чтобы договориться насчёт моего портрета. Он мне предложил начать работу над ним в любое время, когда я пожелаю.

– Хм, это серьёзный повод, это очень серьёзный повод!- сказал месье Дюбуа, качая головой.

– А в чем его серьёзность?

– Не кажется ли тебе, что если я приму это предложение… то это почти то же самое, как если бы я взял на себя обязательство отдать тебя ему в жены.

– Почему? Это-его работа… заработок-делать портреты, так как он, между прочим – художник, и не более того. И он уже этим занимался. Я уже видела одну его работу на прошлогоднем художественном Салоне. Это был женский портрет… и это был шедевр.

– Вероятно и то, что за него ему заплатили, и очень даже может быть, что заплатили дорого. Полагаешь ли ты, что он согласится с тем, чтобы я ему заплатил за твой?

– Нет… я не думаю, что….

– Тогда, это было бы равносильно подарку ценой десятки тысяч франков… Он продаёт портреты своей работы по цене, которая мне известна… Они буквально на вес золота. И такие дорогие подарки девушка может достойно принять только от своего жениха.

– Хорошо, мы можем поступить так. Если я не выйду замуж за месье Амьена, тогда вы ему заплатите за мой портрет. И таким образом, у вас не будет обязательств перед ним.

– Он наверняка откажется мне его продать; ты мне только что об этом сама сказала. И твой портрет, твоё лицо останется висеть на стене его мастерской. Это тебя устроит?

– Он не захочет меня оскорбить, я в этом уверена. Я очень надеюсь, впрочем, что не увижу у него ничего, что помешает мне …

– То, что ты имеешь ввиду, эти твои планы в отношении Амьена я одобряю. Я надеюсь, как и ты, что он преуспеет в своих делах… но все-таки, между тем, нам неизвестно, что может случиться, когда мы вот так запросто заявимся к нему и нужно все предусмотреть.

– Я допускаю, что может случиться все, что угодно. Но я осознанно хочу пережить это испытание. Я хочу попытать счастья.

– Но признай, что момент для визита к Амьену выбран очень неудачный. Если он возьмётся за твой портрет, то может не успеть закончить свою картину для Выставки.

– Это – как раз то, чего я желаю.

– Это потому,- усмехнулся месье Дюбуа,- что тогда ему придётся дать отставку и отослать прочь итальянку, которая позирует ему для этой картины. Дорогая Аврора, я тебя не узнаю, ты ли это.

– Дело, в том, что действительно… я очень изменилась за последнее время,- решительно произнесла мадмуазель Дюбуа.

– Вот как! Я замечаю, что ты, кажется, обезумела от этого мальчика. Боюсь, что если я буду тебе перечить, ты способна слечь на нервной почве. Ладно, иди, собирайся, одевай свою шляпку, а я пока одену свою и дам распоряжения Франсуа.

Аврора не заставила себя просить дважды. Она знала, что все равно добилась бы своей цели, поэтому ее горничная все это время ожидала свою хозяйку, чтобы немедленно помочь ей одеться.

Отец баловал ее и привык ей уступать, и к тому же он пребывал в хорошем настроении с тех пор, как господин Бланшелэн ему сообщил о смерти Бьянки Романо, поэтому он и принял благоприятное для дочери решение навестить Амьена.

Он только дал указание своему дворецкому, чтобы в случае появления в его доме нотариуса тот разместил бы его в салоне и заставил ждать возвращения месье Дюбуа, одновременно отправив слугу к художнику, чтобы предупредить его о прибытии этого значительного и долгожданного персонажа.

Десять минут спустя месье Дюбуа и его дочь уже направлялись пешком, рука об руку, к пляс Пигаль.
Часть VI
После посещения спектакля Рыцари в тумане Поль Амьен жил как отшельник, вернувшись к своей основной профессии и призванию художника, опаздывающего к выполнению своей основной на сегодняшний день цели, завершению картины, которую ему необходимо было в ближайшие дни отправить на суд строгих экзаменаторов, дабы не пропустить открытие Салона.

В первый день ему приходилось довольно тяжело. Он был твёрд в осуществлении своего намерения упорно трудиться, но воспоминания об охоте на криминальную парочку не выходили у него из головы. Он упрекал себя в нерасторопности, неумении… глупости… вспоминая, как ловко они обвели его вокруг пальца, и твердил себе, что если ему только вновь представится такой случай разыскать их, он уже не совершит такой глупой ошибки.

Также он намного больше, чем это требовалось для завершения его картины, думал о мадмуазель Дюбуа и, когда он садился перед своим мольбертом, изображение прекрасной Авроры, усиленное воображением влюблённого художника, частенько помещалось между его глазами и холстом.

Но вся эта, по большому счёту, земная накипь человеческой страсти была бесследно смыта в голове  большого художника уже к концу первого сеанса, и начиная со второго страсть к искусству снова одержала верх. Воспоминания о погоне в фиакре стёрлись, призраки пропали, и он не думал больше ни о чем другом, кроме как о шедевре, который вырисовывался из под его кисти.

Момент был выбран удачно, чтобы завершить его.

Месье Дюбуа, отдавая дань трауру, не мог в течение некоторого времени осуществить свои планы и нанести визит в его мастерскую, и когда он это сделает, было довольно неясно, ведь он даже не получил от него никакого, хоть короткого известия.

Амьен довольствовался тем, что отправил ему свою карту, и был теперь спокоен, что Дюбуа его не побеспокоит и не помешает работе над картиной. 

И, к тому же, на его счастье, Верро больше не заглядывал к своему другу… Верро, который раньше, казалось, проводил всю свою жизнь в его мастерской, куря нескончаемые трубки… Верро просто бесследно испарился.

Амьен совершенно не тревожился о его судьбе. Он решил, что этот фантазёр разбил свой походный бивуак в Гранд Боке или в другом хлебосольном кабулё, если только не развлекался тем, что играл в полицейского, гоняясь за авторами преступления в омнибусе.

Амьен знал, что Верро неизбежно возвратится, как осень и зима, когда решит, что у него появились новости… или просто когда его кредит пивной будет исчерпан, и на его честное слово ему уже нигде не будут наливать.

Но Амьен не только не сожалел о его отсутствии, а был даже несказанно этому рад, так как Верро был невыносимым компаньоном для трудолюбивого артиста.

Верро, пребывая в его мастерской, непрерывно двигался, все хватал руками и безостановочно болтал. Он бросался по любому поводу своими невероятными  теориями, приправленные экстравагантными парадоксами, которые могли вывести из себя самого терпеливого человека, и не было никакого средства заставить его замолчать.

С тех пор как этот буйный бездельник избавил Амьена от своего присутствия и от своей критики, работа над картиной продвигалась в два раза быстрее.

Пия позировала ему теперь каждый день по пять часов. Она приходила до полудня и уходила только с наступлением ночи.

И она позировала с образцовой усидчивостью и настойчивостью. Никакого движение, ни одного слова. Она не просила перерыва, не требовала отдыха. Амьен даже требовалось ее просить, чтобы она согласилась встать с ее скамеечки, чтобы он мог ее немного развлечь после утомительной неподвижности.

Прежде она была менее спокойна, и всегда пользовалась перерывами в сеансе, чтобы отогреть свои ноги и немного поболтать языком.

Она получала огромное удовольствие от посещения мастерской Амьена, и обязательно совершала прогулки вдоль стен его ателье, поднимая ткань, прикрывающую прислонённые к стенам картины, и издавая радостные возгласы, когда она узнавала модель, которая была изображена на холсте, находя неожиданные аналогии, задавая умные вопросы, и щебеча, как птичка.

Но ее радость понемногу погасла, и уже несколько дней бедный ребёнок, казалось, полностью изменил характер. Амьен ее не узнавал.

Она больше не щебетала и не порхала по комнатам. Сойдя с неудобного помоста в перерыве сеанса, она сидела грустно в углу на низенькой скамеечке, молчаливо и неподвижно, положив подбородок на колени.

Амьена поначалу не слишком беспокоило это изменение в поведении Пии, но на третий день он заметил, что у нее красные от слез глаза, и  он справился о причине ее печали.

Девушка ответила, что ей очень жалко Улисса, о трагическом конце которого он только что ей рассказал, но Амьен категорически отказался поверить, что она оплакивала несчастного ангорца, убитого Верро.

Но так как у Поля совершенно не было времени, чтобы отвлекаться на девичьи слезы, он не стал заниматься выяснением истинных причин ее плохого настроения, обещая себе основательно расспросить ее после того, как закончит картину.

К несчастью, на пятом сеансе после смерти кошки он был вынужден признать, что Пия перестала держать требуемую позу, и требовалось ей об этом сказать.

– Малышка,- вздохнул он, пристально смотря на нее,- это уже совсем не то, чего я хочу от тебя. Ты сейчас изображаешь из себя кого угодно-Деву Марию в гробнице или Мадлен в пустыне, но никак не пастушку из Субиако. Послушай, моё дитя! Когда ты пасёшь там коз, у тебя не должно быть на лице этого похоронного выражения лица, которое ты сейчас нацепила на себя.

– В Субиако,- сказала девушка так тихо, что ее слова можно было едва расслышать,- меня никто не наказывал, и мне никогда не было больно.

– И кто же это тебя наказывает здесь?- воскликнул Амьен.- Или у тебя сердечная боль?

– Вы же знаете, что нет.

– Хорошо, я тебе верю, ведь ты мне говорила, что у тебя нет возлюбленного. Ты слишком разумна, чтобы влюбляться в мальчиков, которых ты встречаешь в доме Лоренцо или на пляс Пигаль. Но что тогда?

– У меня все в порядке, месье Поль.

– Не говори мне так. Я тебя прекрасно знаю… я читаю по твоему лицу, как по открытой книге, и я тебе заявляю, что ты сильно изменилась. Ты больше не смеёшься, не можешь держать голову, когда позируешь так, как я тебя прошу, а руки твои свисают вниз так, как будто ты изображаешь не пастушку, а статую вечной скорби и боли. Все стало плохо до такой степени, что я больше не могу ждать ничего хорошего, и если ты продолжишь плакать, я пропущу срок сдачи моей картины. Моя пастушка оказалась сроду не пастушкой, а дочерью разбойника, которого только что застрелили.

» Чтобы снова поднять твоё настроение, малышка, есть только одно средство. Расскажи мне о своих печалях. Это тебя утешит, а я найду средство тебя излечить. Давай, расскажи мне все без утайки. Может быть, это Отец Лоренцо, который сдаёт тебе в аренду твою комнатку, причиняет тебе эти страдания?

– Нет. Он, можно сказать, почти что уважает меня с тех самых пор, как вы меня рекомендовали ему. Он больше никогда не поднимается в мою комнату без моего разрешения.

– Очень хорошо. Я ему дам премию, как только его увижу, и для этого я даже специально срочно повидаюсь с ним.

– Но ты… может быть ты нуждаешься в деньгах?

– Ой…! Нет. Я зарабатываю у вас в два раза больше, чем могу израсходовать.

– Может быть ты тоскуешь по родине? Это твоя родная гора… она тебе снится по ночам?

– Что бы я там делала теперь? У меня там больше никого не осталось,- прошептала бедная девушка.

– Это правда,- сказал взволнованный ее словами Амьен.- Ты - сирота.

– Моя мать умерла в прошлом году.

– И ты никогда не видела своего отца?

– Практически нет, я лишь едва, очень смутно, помню его…. я его видела, когда была совсем маленькой. 

– Это был француз, не правда ли ?

– Мне так говорили соседи. Моя мать никогда не рассказывала о нем.

– И у тебя больше не было другого отца?

– Нет,  только мама и сестра. Я думала, что вам это известно.

– Да, я припоминаю теперь, что ты мне рассказывала, что твоя сестра оставила Субиако в двенадцать лет. Она была старше тебя.

– Мне тогда было девять лет.

– И твоя мать позволила ей уехать из дома?

– Моя мать была настоль бедна, что больше не могла ее прокормить.

– Хм! Мой соотечественник повёл себя безобразно. Если ты благороден, нельзя бросать без средств к существованию свою жену и дочь.

– Я зарабатывала на жизнь, пася коз,- продолжила Пия, как будто не заметив эту строгую, но справедливую оценку поведения ее отца.

» Моей сестре было сложнее, чем мне. Она была старше и не могла выносить страдания нищеты. У нее был прекрасный голос, и она получила предложение от преподавателя вокала, который искал учеников. Он предложил ей брать у него уроки музыки, с тем, чтобы потом помочь ей заключить договор с оперной труппой. Она согласилась и уехала с ним.

– И ты больше не слышала о ней?

– Она писала раз в год для нас одному мужчине в Субиако, который нам пересказывал новости о ней. Моя мать не умела читать… а я научилась читать только во Франции… благодаря вам.

– Итак, что с ней стало, с твоей сестрой? Мне ни разу не пришло в голову спросить тебя об этом. Как сложилась ее судьба в театре?

– Она спела в нескольких больших городах Италии. Прошлой осенью она была в Милане и пела в Ла Скала.

– Как прима донна?

– Нет, в хоре.

– Дьявол! Тогда, должно быть, она не стала миллионершей. Но как ты обо всем этом узнала, ведь ты уехала из Субиако?

– Мне написали оттуда, что наша мать умерла… там знали, что старый Лоренцо меня увёз в Париж. У нас ведь там каждая собака знает Лоренцо, и знают, где он живёт. А шесть недель тому назад я получила письмо от моей сестры, адресованное на мой адрес на улицу де Фос-Сент-Бернар. Впервые в моей жизни мне кто-то написал письмо.

– Но, надеюсь, оно не будет последним. И ты ответила твоей сестре, я думаю?

– Да, один раз, а затем пришло второе письмо от нее, в котором она сообщала, что собирается приехать в Париж.

– Ах! Ба! И она приехала?

– Да, месяц тому назад.

– Как, малышка, ты это скрыла от меня?

– Моя сестра мне строжайше запретила говорить о ней. Она хотела, чтобы никто не знал, что она появилась здесь.

– Но ты то с ней свиделась, я надеюсь?

– Именно потому, что я больше ее не вижу, я и плачу,- воскликнула Пия, разражаясь слезами.

– Как! Что значит… ты ее больше не видишь?- воскликнул Амьен.- Уж не поссорились ли Вы?

– Поссорились! О! Нет,- вздохнула итальянка.- Мы нежно любим друг друга, как только могут любить две сестры, которые остались совсем одни в этом мире.

– Итак, тогда почему вы перестали встречаться?

– Потому что она больше не пришла ко мне.

– Кто тебе мешал пойти к ней?

– Я никогда не знала, где она живёт.

– Ни чего себе! Ах! Это сильно! Что! Твоя сестра приехала в Париж, для того, чтобы разыскать тебя… и не сообщила свой адрес! И потом, было бы естественно, как мне кажется, чтобы она жила вместе с тобой.

– Нет… дом отца Лоренсо ей не подходил… Меня там уважают … хотя бы потому, что я ещё ребёнок… но моей сестре восемнадцать лет, и она очень красива.

– Ты думаешь, что ты некрасивая?... Ладно, речь не об этом. Я понимаю, по крайней мере, что она имела право не захотеть найти пристанище в этом караван-сарае на улице де Фос-Сент-Бернар. Но это не причина не сообщить тебе, где она поселилась.

– У нее была причина не делать этого… причина, о которой она мне не сказала, а я не настаивала. Я только знаю, что она не хотела никого видеть и ни с кем не встречаться.

– Но с тобой то она виделась? …

– Да, каждый вечер.

– Почему вечером?

– Потому что она знала, что днём я приходила позировать у вас.

– Ах! Ты ей рассказала обо мне?

– О! Я ей очень часто рассказывала о вас.

– И она, о чем она рассказывала тебе?

– О нашей матери, нашем детстве,  нашей родине…

– И она тосковала по вашей родине, по Субиако?

– Да… она мне говорила, что ее самое горячее желание состоит в том, чтобы жить там вместе со мной.

– Значит, она была готова отказаться от театра?

– Без сожаления. Профессия певицы ей не нравилась.

– А ты, ты тоже хочешь отказаться от профессии натурщицы?

– Я не знаю,- прошептала девушка, опуская глаза.

– Тебе все равно рано или поздно придётся отказаться от этого занятия. Ты не можешь провести всю свою жизнь в мастерских художников… Ты выйдешь замуж и бросишь эту работу.

– Я не хочу замуж,- громко выдохнула Пия.

– Хорошо, не хочешь… так не хочешь! Но ты изменишь своё мнение. Давайте возвратимся к твоей сестре. Она должна была по крайней мере тебя сказать, почему она приехала в Париж. Ведь не для того же, чтобы завоевать Парижскую сцену… я предполагаю, что она не собиралась получить ангажемент в театре.

– О! Нет.

– Почему, тогда?

– Она меня заставила поклясться, что я никому не скажу об этом.

– Черт! Неужели ли это большая тайна? И она тебя запретила открыть ее и конкретно мне?

– Она не говорила конкретно о вас. Ведь она не предполагала, что вы мне позволите говорить во время сеанса.

– Она не знала также, что я - твой друг. Если бы она это знала, то сделала бы исключение для меня. Она не хотела, чтобы отец Лоренцо узнал что-либо о ее делах. Я понимаю это. Но я не Лоренцо, я даже не итальянец… и я уверен, что она бы сочла меня достойным выслушать ее признания. Ты должна была ее ко мне привести.

– Я не осмелилась.

– Хорошо! Но теперь, когда ты беспокоишься о ней, не знаешь, что с ней произошло, ты вполне могла бы мне рассказать о том, зачем она приехала во Францию и что собиралась здесь делать. Это бы мне помогло, возможно, ее разыскать.

– Если бы я могла надеяться на это …

– Ты можешь мне верить… и ты не опасаешься меня, я надеюсь!

– О! Нет.

– Тогда, говори. Я и так почти разгадал эту ее тайну. Твоя сестра искала кого-то, не правда ли ?

– Это правда.

– Когда я буду знать, кого, я смогу искать целенаправленно, а не наугад… наудачу. Я знаю кучу народу, и если твоя сестра обратится ко мне, я ей, вероятно, мог бы дать полезные указания.

– Вы мне обещаете сохранить в тайне все, о чем я вам собираюсь рассказать?

– Кому, черт возьми, ты хочешь, чтобы я это повторил? Из всех моих друзей только Верро знаком с тобой, но я поостерегусь брать его в доверенные лица в этом деле. Он слишком болтлив, чтобы делать из него компаньона. Этот юноша проводит свою жизнь в кафе, и я думаю, что это не то место, где мы можем найти твою сестру и персону, которую она разыскивала.

– Нет, месье Поль, это совершенно не то, о чем вы думаете… моя сестра искала нашего отца.

– Вашего отца!- повторил эхом Амьен, который был совершенно не готов к ее словам.- Ах! Конечно, ведь он был французом. Я об этом даже не подумал. Но ты мне только что сказала, что вряд ли узнаешь его, если увидишь.

– Зато моя сестра его вполне хорошо запомнила,- сказала Пия.- Она была старше, чем я на три года, и когда отец оставил нашу мать, сестра была уже в состоянии все понимать.

– Тогда она должна была тебе сказать о том, что произошло между ними, и почему ваш отец бросил таким образом… оставил в нищете своих детей. Между нами, он повёл себя очень недостойно, так как, наконец, он никогда не отрицал своего отцовства, и было время, когда он вас называл своими дочерями.

– Я сохранила об этом времени только очень неясные воспоминания. Я помню, что мы жили в Риме, и что мы каждый день проводили в старом доме, на немного менее широкой площади, чем площадь Пигаль, и лицом к лицу перед огромной лестницей, ведущей к церкви с башнями.

– Отлично! Я знаю это место. Это Испанская площадь,  и испанская лестница у подножия церкви Тринита-деи-Монти. И внезапно он перестал у вас появляться?

– Да. Он неожиданно уехал, возвратился во Францию, и тогда мы были вынуждены возвратились в Субиако. Моя мать могла бы продолжать зарабатывать на жизнь, позируя в мастерских художников… ведь она была очень красива! Но она больше не захотела заниматься этим ремеслом и увезла нас в горы …

– На что же вы там жили?

– Моя мать собрала немного денег в те времена, когда работала натурщицей …

– Как! Твой отец ей ничего не оставил?

– Ничего.

– Это отвратительно.

– Моя сестра думает, что он не смог обеспечить нашу жизнь потому, что он был беден.

– Прекрасный повод не содержать свою семью! Хотя у него хватило средств, чтобы отправиться обучаться живописи из Франции в Италию. Если он был не в состоянии обеспечить вам достойную ренту, он не имел права бросить вас в крайней нищете. Он был обязан остаться и работать ради семьи. И Бог знает то, что вы испытали! У вас был хоть какой-нибудь кров, по крайней мере?

– Моя мать сняла за околицей деревни сарай, брошенный пастухами и стала прачкой, обстирывая белье в  двух или трёх богатых домах. Моя сестра и я пасли деревенский скот.

– И ваш отец, от него не поступало никаких новостей?

– Достаточно долго, нет. Но однажды кюре сказал моей матери, что ему написали из Франции, чтобы узнать у него, не живёт ли наша семья в Субиако. Не знаю почему, но моя мать попросила его ответить, что мы оставили страну и он не знает, куда мы уехали. Сделал ли он это? Это то, чего мы не знали никогда.

– Получается, что бедная женщина не хотела больше даже слышать о нем. Должно быть, он ее смертельно оскорбил. Она его, вероятно, проклинала до самой своей смерти.

– Нет, никогда ни одного горького слова в его адрес не вышло из ее рта. Она даже никогда не произносила его имени в моем присутствии.

– Но ты его знаешь, это имя?

– Моя сестра знает.

– И она тебе его не назвала?

– Я у нее не спрашивала. Я видела, что ей будет очень трудно произнести его имя. Каждый раз, когда я делала хоть малейший намёк на цель ее приезда в Париж, она принималась плакать.

– Все это, моя дорогая малышка, что-то экстраординарное. Но сейчас не время комментировать твою историю. Сейчас идёт речь только о том, чтобы найти твою сестру. Когда в последний раз она приходила к тебе?

– В прошлую среду. Я ее ожидала весь вечер, но она не появилась.

– Но ты ее видела накануне?

– Да, месье Поль. Она осталась у меня позже, чем обычно, и сказала мне, уходя, что вернётся ко мне на следующий день.

– Как она добиралась к тебе?- спросил Амьен, немного поразмыслив.

– Пешком, и я думаю, что она также возвращалась домой… ведь она была не богата.

– И вероятно, что она жила не далеко от тебя? И значит ты ее не провожала, когда она тебя оставляла?

– Нет. Она мне запретила это делать.

– И ты ее никогда не встречала на улице?

– Никогда. Я столь редко выхожу из дома, и то, только для того, чтобы отправиться к вам… и для этого и туда и обратно я пользуюсь омнибусом.

– Скажи мне, малышка, твоя сестра носила, как и ты, народные костюмы Субиако?

– О! Нет, месье Поль. С тех пор как она стала петь в театрах в больших городах Италии, она одевалась на французский манер.

Амьен собирался продолжить эти расспросы о жизни ее пропавшей сестры, но странный шум привлёк его внимание.

Осторожное царапанье в дверь донеслось до его уха, и вскоре послышалось жалобное мяуканье.

– Ах! Мой Бог! Но это - Улисс!- воскликнула девушка.

– Улисс!- машинально повторил Амьен.- Быстрей, давай посмотрим, в чем дело! Ты же уже знаешь, что он умер. Кошки не воскресают.

– Но однако, это действительно кошка. Послушайте! Он скребётся в дверь.

Второй каскад мяуканья, гораздо плачевнее, чем первый, заставил их вздрогнуть.

– Бедный зверь умирает от голода,- продолжила она. –Можно я ему открою?

– Моя бог! Конечно открывай дверь. Если даже это не душа моей ангорской кошки, которая пришла с того света, то тогда это мой новый кошачий компаньон, который хочет жить со мной. Я очень скучаю с тех пор, как у меня больше нет никаких животных дома. Я уже был готов купить обезьяну или попугая, но понял, что все-таки предпочитаю кошку. Это менее затруднительно в содержании, и так как само Провидение мне посылает …

Пия была уже у двери, но едва она ее открыла, как до Амьена донёсся ее испуганный крик, даже, можно сказать, вопль испуганной девушки.

Верро стоял перед нею, шляпа на затылке, руки в карманах брюк, насмешливые глаза на лице и трубка во рту.

– Как! Это - ты! воскликнул Амьен,- что означает эта глупая шутка?

– Мой дорогой,- ответил горе-художник, прокрадываясь в мастерскую,- я подозревал, что ты рассердился на меня и вряд ли мечтаешь о встрече со мной. Если бы я как обычно сделал просто тук-тук в твою дверь, ты узнал бы мой привычный способ стучаться в твою дверь и… я прекрасно знаю тебя… ты вполне способен не открыть мне дверь. И так как природа меня одарила особенным талантом и способностью имитировать крики животных, я спародировал мяуканье Улисса. Разве это было не похоже?

– Тебе должно быть стыдно напоминать мне о твоей жертве.

– Она была необходима, эта жертва,- сказал Верро, размахивая руками, как актёр мелодрамы.- И она мне ещё раз помогла, так как сумел проникнуть в твою мастерскую… И раз я уже попал сюда, то и останусь здесь, чтобы ты не говорил, мой разлюбезный друг.- И он продолжил, обращаясь к Пие,- Добрый день, малышка. Ты красива, как рассвет этим прекрасным утром.

Пия не ответила на этот комплимент. Она вернулась на свою скамеечку, чтобы Амьен понял, что она не хочет больше говорить о своей сестре перед этим посетителем, которого она почти откровенно не любила.

Но Амьен, которого вероломное проникновение в его студию Верро ввергло в мрачное настроение, не стеснялся в выражениях, чтобы донести до него ход своих мыслей.

– Я должен был бы вышвырнуть тебя,- пробормотал он.- Тебя не было видно уже четыре дня. Ты, без сомнения, сел на мель на скамьях какого-нибудь кабачка, хозяева которого имели неосторожность открыть тебе кредит… а у меня ты укрываешься, потому что с тебя, поняв твою натуру, пытаются его взыскать. Это происходит уже не в первый раз. Я готов оказать тебе услугу и потерпеть некоторое время твоё присутствие у себя, но при одном непременном условии, что ты не разожмёшь свои зубы и рот. Я должен побеседовать с Пией, прежде чем снова примусь за работу, и я тебя запрещаю вмешиваться в наш разговор.

Пия, услышав эти слова, бросила на него умоляющий взгляд, в котором недвусмысленно читалось ее желание …

– Ничего не бойся, моё дорогое дитя. Я не доверю твоей тайны скромности этого пьяницы Верро, но у меня есть еще один или два вопроса которые я хотел тебе задать. Посмотрим! Сегодня у нас понедельник… следовательно, прошло пять дней со времени исчезновения, которое тебя так беспокоит. Как ты думаешь, что случилось с … этой персоной? Несчастный случай?

– Увы! Это возможно, ведь Париж столь опасен, и главным образом, по вечерам. Я придумываю и представляю себе ужасные вещи… ведь она смогла быть раздавлена каретой или убита бандитами… уже не раз я думала о том, чтобы сходить в Морг… но я не осмелилась… боюсь ее там найти.

– Вот как! В Морг! Это место мне хорошо известно!- закричал Верро, который набивал свою трубку в углу мастерской.

– Молчи ты там!- прикрикнул на него в ответ Амьен.

– А я с тобой и не разговариваю. Это я сам себе сказал. Монолог… Ты же мне не запретил это делать…Тогда, какие претензии?

– Я тебе запрещаю все. Переваривай спокойно свой абсент, который до сих пор бродит в тебе, и оставь нас в покое.

И он сказал тихо Пии:

– Послушай, малышка. Я тебе обещаю сделать все возможное, что необходимо, чтобы ее найти. В нашей стране, не то что в твоих горах, невозможно исчезнуть, не оставив следов. Будет достаточно лишь сигнализировать о факте ее пропажи префекту полиции, чтобы он организовал ее поиски… и они ее найдут, я тебе за это отвечаю. Иностранец, который прибывает в нашу страну, должен арендовать квартиру или гостиницу, хозяева которых обязаны спрашивать имена своих арендаторов и записывать их в регистр жильцов, который инспекторы полиции имеют право просматривать, когда он им заблагорассудится.

– Ее зовут Бьянка,- прошептала девушка.

– Это ее имя, а фамилия?

– Такая же, как и у меня.

– Да, я совсем забыл, что у вас фамилия вашей матери. Ты мне раньше называла, но я ее забыл… Напомни мне ее, пожалуйста.

– Романо,- ответила Пия.

– Она говорила тихо, но у Верро был тонкий слух.

– Романо!- вскричал он.- Вас интересуют данные о персоне, которую зовут  Романо! Я могу дать вам справку.

– Ты опять вмешиваешься?- Закричал ему Амьен.- Я тебе уже сказал, чтобы ты оставил нас в покое.

– Хорошо! Я помолчу,- пробормотал Верро.- Но ты ошибаешься, не давая мне сказать ни слова, ведь я мог бы тебе рассказать много интересных вещей.

– О чем?

– О персоне, имя которой Пия назвала только что.

– Ты нас подслушивал! Ты за нами шпионишь! Господи, как же я был глуп, когда сдался и впустил тебя сюда, и ты мне доставишь большое удовольствие, если выйдешь из моей мастерской той же дорогой, какой и зашёл. 

– Я не подслушивал, и доказательством тому то, что я не услышал слова ни слова из того, о чем ты сказал малышке. Но она сама повысила голос в конце вашего коллоквиума, а я как-то не забыл помыть уши сегодня с утра, так что невольно в них влетело имя, которое мне прекрасно известно.

– Откуда ты его знаешь?

– А тебе не все равно? У меня есть секрет… представь себе, что у меня, как и у тебя, тоже могут быть свои секреты, которые я храню от чужих ушей… Забудь этот разговор, мой дорогой друг. Я не нарушу больше мирное течение вашей беседы. Буду нем, как рыба. Пусть у меня язык отсохнет, если я ещё произнесу хоть одно слово.

– Хватит паясничать, я хочу знать, что тебе известно об этой  Романо.

– Этой  Романо. Вот как! Значит ли это, что она женщина?

– Не изображай невинность. Что ты знаешь о ней?

– Совсем ничего.

– Ты лжёшь. Ты сказал только что, что мог бы сообщить мне новости о ней.

– Это возможно. Но я их храню для себя.

– Пия взволнованно и с большим вниманием слушала эти вопросы и ответы. Она не осмеливалась принять участие в этом диалоге, но внимательно смотрела на Амьена, пытаясь прочитать в его глазах то, о чем он думал после слов, брошенных этим сумасшедшим Верро.

– Послушай!- сказал серьёзно художник маляру, считавшему себя художником,- я тебя поддерживал до сих пор во всех твоих начинаниях, но сейчас я тебе категорически заявляю, что если ты немедленно не объяснишься со мной, я попрошу тебя убраться из моего дома, и больше ты меня в этой жизни никогда не увидишь.

– Ты это серьёзно?

– Очень серьёзно. Даю тебе слово чести.

– Тогда, я собираюсь встать на путь признаний, и то, что я делаю, это только в твоих интересах. Ты бы всю оставшуюся жизнь жалел о том, что поссорился со мной. Я не хочу, чтобы твоё существование было отравлено горем утраты.

– Когда ты наконец закончишь свои шутки?

– Уже закончил. Ты у меня просишь сведения о некоей  Романо. Я тебе могу сказать, что ты ее знал.

– Я! Ты безумен.

– Отнюдь. Ты ее видел только однажды, но ты провел с ней около часа… или рядом с ней, проще говоря.

– Где это?

– Ты совсем не догадываешься?

– Вовсе нет.

– Подумай хорошенько! У тебя короткая память. Напряги ее и свой разум. Как ты провел свой вечер в прошлый вторник?

– Вторник?- прошептал Амьен, который совершенно не помнил, что он делал пару ней назад, а не то что произошло на предыдущей недели.

– Я тебе помогу освежить память. Ты возвращался в этот день к себе домой, когда ты позволил себе меня заметить сидящим за столиком в кафе… куда ты соизволил все-таки войти.

– Сойдя с омнибуса?- спросил очень взволнованный этими словами Амьен.

– Совершенно точно. И именно в этом омнибусе ты встретился синьору, о которой ты осведомляешься с таким тщанием.

– Что! Эта девушка… которая… была  …

– Эту девушку звали Бьянка Романо. Я обнаружил это вчера, и я осмеливаюсь тебе сказать, что это открытие оказывает мне честь, так как оно вызвано моей исключительной настойчивостью и проницательностью.

– Как ты убедился в том, что ее на самом деле так звали?

– Я нашел квартиру, в которой она жила. Ну… квартира, это громко сказано… так, мансарда с голубями. Она жила совсем близко отсюда, на улице Аббатис на Монмартре. Я беседовал с хозяйкой квартиры, которая мне дала самые точные сведения о ней, и которая… не буду излишне скромен… благодаря моим наставлениям была так любезна побеспокоиться о том, чтобы отправиться в Морг, дабы опознать ее тело. Эту респектабельную даму зовут Софи Корню, и у нее доброе сердце, так как она оплатила расходы на похороны девушки, которые имели место этим утром. Я шёл во главе траурной процессии вместе с нею.

– Замолчи!

Но было уже чересчур поздно. Пия все услышала. Она вскочила и сделала шаг в сторону Верро, который не догадывался и не понимал, какой эффект могут произвести его слова.

– Моя сестра умерла,- прошептала она и упала в обморок.

– Несчастный! Видишь, что ты наделал,- закричал на него Амьен.

– Разве я мог догадаться, что эта малышка тоже  Романо?- сказал сквозь зубы Верро.- Я знал только, что ее зовут Пия.

Верро можно было упрекнуть в нехватке такта и  здравого смысла, но в его сердце отнюдь не было ни капли злобы.

И как бы в оправдание этого он быстро вскочил с места и бросился к Пие, чтобы помочь своему другу поднять ее с пола.

Вдвоём они ее поставили на ноги, но так как она потеряла сознание, Амьен ее отнёс на руках к окну и положил на тахту.

– Ее сестра!- шептал он, совершенно растерянный,- это была ее сестра! Я должен был бы сам об этом догадаться, услышав ее рассказ. Эта девушка, исчезнувшая во вторник вечером, в тот самый вечер моего трагического приключения в омнибусе …

– И я не намного лучше тебя, черт возьми! Мне следовало сразу все понять,- воскликнул Верро.- Мёртвая девушка походила чертами лица на Пию. Как я не подумал я об этом? Возраст… итальянский тип лица… все было так явно. Правда, нужно сказать, что я не подозревал, чтобы у Пии была сестра. Она очень скрытна, эта малышка.

– Замолчи, животное! И принеси мне флакон нюхательной соли… там, на столике, около бюста Наполеона.

– Уже иду… приоткрой ей корсаж… или ты ждёшь, когда она задохнётся, ожидая от тебя этой милости.

Амьен последовал этому совету, и смуглые плечи девушки показались из под ее красного платья.

– Вот флакон, который ты просил- воскликнул Верро.- Поддержи ее голову, пока я поднесу его к ее носу. Это ее обморочное состояние не продлится долго. Я не знаю, что в этой английской бутылке, но я попробовал, и мне кажется, что запах такой, что разбудит и мёртвого… Продирает мозг насквозь. 

Пия, распростёртая на тахте, прислонила свою прелестную голову на грудь Поля Амьена, волосы ее были распущены и кудрявые локоны спускались вниз прямо по ее бледным щёкам, глаза ее закрылись, и едва заметное дыхание выходило из ее слегка приоткрытых губ.

– Ты ее убил,- сказал Амьен горе-художнику, который стал на колени, пытаясь заставить дышать парами соли бедного ребёнка.

– О! Что ты, нет. Не пройдёт и одной минуты, как она вернётся к нам, и я попытаюсь ее успокоить. Кто бы, черт возьми, догадался бы, что она столь чувствительна? Это не изъян и не слабость, присущая всем итальянкам. Я знавал одну, которая потеряла своего мужа утром и позировала, изображая вакханку, уже в полдень, в мастерской Жан-Жака Эннера... ты его знаешь. После этого ему ничего другого не оставалось , кроме как стать ее мужем.

– Достаточно! Я извиняю твою глупость, но я запрещаю тебе рассказывать Пии, как умерла ее сестра. Этого будет достаточно, чтобы добить ее.

– Не бойся… я придумаю безобидную…насколько это возможно… историю, и чтобы она меня простила, я ее отведу к месту, куда мы проводили ее сестру этим утром. Софи Корню все хорошо организовала. Очень милая служба состоялась в церкви на Монмартре, и концессия на пять лет на кладбище Сент-Уэн дорогого стоит. А я расщедрился на большой букет Пармских фиалок.

Болтая таким образом, Верро без особого успеха играл перед носом Пии флаконом с ароматическими солями. Вдруг Пия судорожно вздрогнула, но по прежнему не пришла в сознание, и у Амьена возникло непреодолимое желание вырвать язык у этого  неисправимого болтуна, этот корень зла, причину всех его горестей.

И вдруг, в этот критический момент, в дверь неожиданно постучали.

– Дай мне флакон и открой дверь,- раздражённо сказал Амьен.- Если я не открою дверь, они продолжат стучать и ещё раз испугают Пию. И когда ты увидишь, кто посмел ко мне явиться в неурочный час, ты доставишь мне удовольствие закрыть дверь перед носом того дурака, который позволяет себе прийти меня беспокоить без предупреждения.

– Если бы я знал, что у тебя есть кредиторы, то был бы уверен, что это один из них,- ворчал Верро, направляясь к двери. Стук был властным и настойчивым.

Пия должно быть, услышала его и испугалась. Она вдруг обвила своими руками шею художника, а Поль привлёк ее к себе так, чтобы его губы буквально касались лица девушки.

Сами о том не подозревая, они образовали группу, которую любой художник мечтал бы изобразить на своём холсте.

Это была картина маслом наяву.

Верро, который этого не видел, приоткрыл дверь и высунул голову наружу. Он мысленно приготовил фразу, которая бы обратила в бегство любого чужака, которого он предполагал встретить на лестничной площадке, и слова эти так и вертелись на его языке, так как он обладал обширным репертуаром насмешливых дерзостей, а миссия, которую Амьен ему поручил, была как раз из тех, которые он любил выполнять.

Но слова застыли в его глотке, когда он заметил молодую женщину ослепительной красоты, сопровождаемую господином с внушительным лицом и респектабельного вида.

Верро исповедовал культ Рубенса, короля цвета, и одно из произведений голландского маэстро наяву явилось на свет перед ним.

Впечатление было столь живым и сильным, что он застыл, открыв дверь нараспашку…

Верро думал: « Амьен может говорить все, что ему заблагорассудится, но я не могу оставить этот шедевр на лестнице. »

В то же самое время он снял свою шляпу и поклонился до земли, отступая на три шага, чтобы уступить дорогу этой триумфальной персоне, которая вошла внутрь непринуждённым шагом, даже не удостоив его взглядом.

Господин, который ее сопровождал, последовал, немного поколебавшись, за ней, а Верро поднёс руку к своему лбу, изображая безоружного солдата, капитулирующего перед превосходящими силами противника.

И тут Амьен испустил радостный крик, увидев, что Пия открыла глаза.

Этот возглас можно было бы трактовать, как возглас удивления, потому что одновременно он узнал в вошедших в студию персонах месье Дюбуа и его дочь.

Диван, на котором лежала Пия, положив голову на грудь Амьена и обвив рукой шею художника… эта злополучная тахта стояла прямо напротив двери, чуть ниже широкого квадратного окна, которое освещало мастерскую, и следовательно, оказывалась прямо перед глазами людей, которые входили в мастерскую.

Месье Дюбуа внезапно остановился, заметив эту грациозную картину, и бормотал непонятные слова.

Его дочь, намного менее смущённая увиденным, чем он, все таки стеснялась продвинуться вглубь ателье, на ее лицо легла недовольная гримаса и кровь прилила к ее щёкам.

Верро спокойно закрыл дверь за вошедшими и созерцал с каким-то выражением восторга эту сцену, которая так радовала его сердце художника.

Но положение Поля Амьена было убийственно нелепо. Бедный юноша не мог оттолкнуть несчастную девушку, которая прижималась к нему, чтобы подойти к мадмуазель Авроре и поприветствовать ее и месье Дюбуа .

Пия вывела его из затруднительной ситуации. Она пришла в себя и вырвалась из его объятий. Она даже нашла силы привести в порядок свою блузку, собрать волосы в пучок и встать на ноги. И застыла… бледная и дрожащая, пристально смотря на красивую незнакомку, которая ее рассматривала с пренебрежительным выражением лица.

– Я вижу, что мы вас побеспокоили,- наконец вымолвил, прерывая ставшее уже неприличным молчание, месье Дюбуа.- Если бы я знал, что у вас происходит, прошу вас в это поверить, мой дорогой господин, я не вошёл бы.

– А я бы глубоко сожалел, если был бы лишён вашего визита,- ответил Амьен с усилием,- и я вас прошу меня извинить Этой девушке, которая служит моделью для моей картины, стало только что плохо во время сеанса …

– И вы ей помогли. Это так естественно. Но мы вас затрудним, оставаясь здесь, и мы собираемся проститься с вами.

– О! Месье,- воскликнул Верро,- Вы не будете так жестоки… вы не покинете нас столь стремительно, ведь как только мадам закроет дверь, мне покажется, что солнце погаснет.

Пройдоха встал перед красавицей Авророй, и нагло ее рассматривал, прикидываясь ослеплённым ее красотой мужчиной. Но этот его манёвр, казалось, не рассердил мадмуазель Дюбуа, так как она улыбнулась ему в ответ, несмотря на то, что Амьен задыхался от гнева.

– Малышка уже на ногах,- продолжил нахальный маляр,- несколько мгновений отдыха на этом зелёном диване, и она в порядке. Не так ли, carissima ?- добавил он, обращаясь к бедному ребёнку, который плакал.

– Нет, я ухожу,- ответила Пия, вытирая слезы.

– Ты права, моя дочь. Свежий воздух тебя полностью излечит. Прогуляйся по пляс Пигаль и возвращайся, когда ты почувствуешь себя в состоянии держать позу.

– Я не вернусь,- прошептала Пия.

И она направилась, пошатываясь, к двери. Амьен хотел броситься к ней, чтобы задержать ее, но взгляд мадмуазель Авроры приковал его к месту.

Пию удивил этот требовательный властный взгляд. Ее бледные щеки покраснели, ее милое личико поразила гримаска мучительной боли. Было откровенно понятно, что она ранена в самое сердце.

Но она не остановилась.

Этот раз Амьен не сдержался. Он прошёл перед мадмуазель Дюбуа и присоединился к Пии, когда она пыталась открыть защёлку замка двери.

– Возвращайся к себе домой, моя дорогая Пия, и будь мужественной,- сказал он ей достаточно громко, чтобы месье Дюбуа и его дочь слышали его слова.- Я приду к тебе сегодня, а завтра мы пойдём вместе на кладбище и отнесём цветы на могилу.

– Прощайте!- ответила итальянка, подавляя рыдание.

Она вышла, оставив Амьен терзаться угрызениями совести, ведь ему частенько и до этого недоставало сил и решимости поступить так, как требовало его сердце.

Боль Пии тронула его сердце, и если бы он был полностью в состоянии контролировать себя, он бы никогда не позволил ей уйти таким образом, но присутствие мадмуазель Дюбуа заставило его потерять голову и частично парализовало волю.

– Я действительно сожалею,- воскликнул отец Авроры.- Вы хотели бы, без сомнения, сопроводить эту малышку …

– Это было бы абсолютно бесполезно,- прервал его Верро.- Я ее знаю. У нее железная воля, и если она вбила себе в голову уйти одной, никто ее не переубедит. Впрочем, она не больна. Она в горе, вот все.

– Какое у нее горе?- сухо спросила мадмуазель Аврора.

– О! Большое. Она узнала только что, что ее сестра умерла.

– Именно здесь, в студии она узнала об этом?

– Да, мадам, и случайно… несчастный случай. Я не слышал никогда, что у нее есть сестра, и собирался рассказать моему другу Амьену, что я помогал только что на похоронах девушки, которую я раньше не знал, но случайно увидел ее тело в Морге. Мне было известно только ее имя, и я имел неосторожность сказать в присутствии малышки, что несчастную девушку звали  Романо.

– Романо! Девушку, о которой вы говорите, звали  Романо!- воскликнул месье Дюбуа.

– Да, Бьянка Романо,- ответил Верро, довольно удивлённый тем, что он видит, как на лице его собеседника появляются признаки заметного волнения.

– И у вас есть доказательство, что она умерла!

– Материальное доказательство. Ее похоронили только что, и я присутствовал при этом.

– Тогда… можно получить свидетельство о ее кончине.

– Безусловно. Вчера это было бы трудно сделать ввиду того, что никто в Морге не смог опознать ее тело, хотя оно было выставлено там на протяжении уже трёх дней, но сегодня без проблем.

– Это был несчастный случай?

– Да, месье … несчастный случай … странный…

– Не могли ли бы Вы мне сказать, где она жила?

Этот вопрос, так неожиданно заданный месье Дюбуа, имел непредсказуемый эффект… Верро незамедлительно прекратил свой поток откровений. Он не любил буржуа, – так он называл всех людей, которые не имели чести быть художниками, – и всегда был настороже с ними. Итак, он сразу же понял, что по его шкале деления людей месье Дюбуа был буржуа первого класса, и если он уже успел сболтнуть лишнего, то это благодаря тому, что мадмуазель Аврора его очаровала своей красотой. Но стоило поменьше рассказывать о трагической истории в омнибусе, о которой известный ему Фурнье заставил его поклясться не рассказывать никому.

– Я не знаю,- ответил он с апломбом.- Но если вы желаете узнать ее адрес, вы могли бы справиться в префектуре полиции.

Амьен сидел как на иголках после ухода Пии. Он прекрасно видел, что мадмуазель Дюбуа украдкой за ним наблюдала, и догадывался, почему.

Он хотел бы объяснить ей, почему был вынужден обнимать молодую итальянку, А с другой стороны, он чувствовал, что ему не следовало самому идти навстречу вопросу, который его и так ожидал.

Пытаться оправдываться до того, как это у него не попросили это сделать, это была почти дерзость и самонадеянность… это было равносильно тому,  как если бы он сказал: « Я знаю, что вы ревнуете ее ко мне, и я постараюсь вам доказать, что я вам не дал в сущности, никакого повода для этого. »

Но прекрасная Аврора не привыкла скрывать свои чувства, и без малейших колебаний затронула тему, которую Поль Амьен не осмеливался обсудить.

– Она красива, эта малышка,- сказала она небрежно.- Она здесь позирует каждый день?

– Да, мадемуазель, с тех пор, как я начал мою последнюю картину,- ответил художник, который никогда не лгал.

– То есть уже четыре месяца, если я не ошибаюсь.

– Четыре с половиной месяца, мадемуазель.

– Я понимаю, что вы не продвинетесь далеко в вашей работе, если вам приходится также часто прерывать сеансы, как вы это сделали сегодня.

– Это случилось впервые, мадемуазель. Обычно, этот ребёнок держит позу великолепно, но сегодня, непосредственно перед ваши приходом, она внезапно получила столь печальную новость, что потеряла сознание. Я должен был поднять ее и отнести на эту тахту.

– Это вполне естественно. Как вы можете быть не заинтересованы в ней? Ведь Вы ее видите каждый день в течение трёх или четырёх часов. И мне, впрочем, показалось, что она тоже к вам очень привязана. У нее были слезы в глазах, когда она говорила вам: « Я ухожу. »

– Она плакала, потому что потеряла свою сестру.

– Ах! Это ее сестра, та покойница, которую похоронили?

– Да, мадемуазель.

– Что! Бьянка Романо была сестрой этой натурщицы!- воскликнул месье Дюбуа.

– Да, месье. Разве я не сказал вам об этом?

Это был приятный сюрприз для отца Авроры-узнать из уст Верро, что месье Бланшелэн ему сказал правду. В Париже не могло быть двух Бьянок Романо, и единственная живущая в городе действительно отправилась в мир иной, в этом больше не было никаких сомнений, так как персоны, не заинтересованные в его деле, подтвердили это ненароком.

Он радовался, глубине души, смерти молодой девушки, этот превосходный месье Дюбуа. Он даже спросил себя, нет ли средства и возможности избегнуть выполнения своих обязательств по отношению к своему торговому агенту. Разве он нуждался теперь в нем… зачем ему платить сумасшедшие деньги за копию со свидетельства о смерти… теперь, когда он знал, где ее достать? Но его радость тут же померкла после того, как он обнаружил только что, что у покойной была сестра. Кто был отцом этой неожиданной сестры? Это был большой… важнейший вопрос, и месье Дюбуа попытался тут же его прояснить.

– Фамилия Пии тоже  Романо,- ответил на его немой вопрос Амьен.- Это - фамилия их матери.

« Тогда, все в порядке,- подумал наследник по закону покойного Франсуа Бойе.- Мой брат никогда мне не говорил об этой второй дочери. Следовательно, она не от него. И, так как он пережил на один день Бьянку, эта натурщица не имеет никакого права на его наследство.»

– Но, мой отец,- сказала, улыбаясь, мадмуазель Аврора,- мы пришли к месье Амьену вовсе не за тем, чтобы устанавливать родственные связи этих Романо, и так как вы забываете об этом сказать, я сама ему хочу напомнить, что он нам обещал показать достопримечательности своей мастерской, и я прошу его это сделать, поскольку пока что кроме итальянки в красной нижней юбке, распластанной на зелёном диване, я ничего не увидела.

И Аврора отвесила Полю Амьену явный поклон, который был рад его получить, но тон, которым она произнесла слова, касающиеся Пии, дошёл до него не сразу и шокировал его своей грубостью.

Чёрствость, почти жестокость, ироничная манера, с которой она обсуждала бедную девушку… Пия не заслуживала такого презрения.

Она не была ни горда, ни насмешлива, эта Пия, и ее не в чем было упрекнуть за столь внезапный уход. Она лишь страдала и терпела, ни на что не жалуясь и безмолвно любя своего благодетеля.

Прекрасная Аврора, напротив, демонстрировала больше уверенности, чем чувствительности, и если она соизволяла показать, что Поль Амьен ей нравился, то при этом совершенно не беспокоилась о том, что ее слова могут ранить чувства Поля, ведь она говорила таким тоном о девушке, судьбой которой он, вполне очевидно, интересовался.

Художник был благороден и у него было большое сердце, поэтому он не смог удержаться от мысленных сравнений девушек, результат которых оказался совсем не в пользу богатой наследницы. Но Аврора была настоль красива, что он был готов простить ей ее недостатки.

– Мой Бог, мадемуазель,- сказал Поль, прилагая усилия, чтобы грациозно ответить на ее любезные в какой-то мере слова,- я боюсь, что был нескромен, когда говорил вам, что в моей мастерской есть какие-то исключительные ценности. В надежде встретить вас здесь я позволил себе рассказать вам о чудесах… которые не существуют. Здесь у меня только эскизы, наброски, этюды… всякое старье, которое я собрал в римской провинции во время учёбы… несколько полуистлевших обрывков старых гобеленов, инкрустированная слоновой костью мебель… чрезвычайно ветхая… У месье вашего отца аналогичная коллекция намного красивее.

– Но ваши картины, наш дорогой мэтр,- воскликнул месье Дюбуа,- мы специально пришли, чтобы ими восхититься.

Он был в восторге от того, что с его языка слетели слова " Дорогой Мэтр ", потому что это выражение не для буржуа.

Верро, который внимательно наблюдал за этой сценкой, намереваясь потом посмеяться над происходящим, понял это намерение, и закусил себе губы, чтобы не рассмеяться.

– Мои картины не заслуживают того, чтобы ими восхищаться,- скромно сказал Амьен,- но я был бы счастлив их вам показать. К сожалению, я не могу их хранить у себя по той простой причине… что я их продаю.

– Вы их продаёте даже очень хорошо, и я вас с этим поздравляю,- воскликнул месье Дюбуа.- Ваше состояние в кончиках ваших пальцев, а живопись сегодня-королева профессий. Если бы у меня был сын, я из него сделал бы художника.

– Хм!- хмыкнул Верро,- а накладные расходы. Краски бесценны. Цена на них чудовищна. Месье, я разорился на тер де Сьене   и жён де хроме .

– Ах! Месье – тоже художник?

– Я льщу себе этим. Я стал им с самого нежного детства. Мне судьбой, при рождении, было предначертано стать художником. Поэтому у меня никогда не было учителя. Я - ученик природы. Поль, представь меня, наконец.

– Жак Верро, мой школьный товарищ и мой друг,- прошептал Амьен, который много бы дал за то, чтобы этот вечный студент немедленно испарился из его мастерской.

– Очарован знакомством с вами, месье,- серьёзно произнёс месье Дюбуа.- Пишите ли Вы портреты?

– Я пишу и крашу все… все за исключением вывесок… хотя, если бы меня об этом попросил какой-нибудь несчастный коммерсант, я бы рискнул опозорить мою кисть. Но если бы мне оказали честь увековечить черты мадемуазель, вашей дочери, зафиксировав их на холсте, я уверен, что я создал бы шедевр.

Этот комичный комплимент сильно разозлил Поля, но со стороны не казалось, что он не понравился мадмуазель Авроре, которая его вознаградила улыбкой.

– У вас есть по крайней мере одна картина,- сказала она, обращаясь к Амьену,- та, которую вы заканчиваете для Салона. На нее запрещено посмотреть?

– Нет, конечно,- быстро ответил художник.- И я вам клянусь, мадемуазель, что если бы мне улыбнулось счастье и картина вам понравится, то для меня уже не будет не иметь никакого значения, если жюри Салона отвергнет мою работу. 

Отец и дочь сели перед холстом, и месье Дюбуа воскликнул:

– Смотри, вот итальянка, которая потеряла свою сестру. Вы можете хвалиться, мой дорогой, вы поймали сходство. Это поразительно.

– Я нахожу, что вы ей льстите,- в свою очередь сказала мадмуазель Дюбуа.- У нее, конечно, красивые глаза, но нижняя часть лица испытывает явную нехватку изящества. И если уж я осмеливаюсь говорить все, что думаю, то добавила бы, что народность, которую предоставляет модель, грешит отсутствием изысканности.

– Это - то, что я повторяю каждый день Амьену,- воскликнул шутливо Верро.- Мы упорствуем в наших привычках, привозя к нам в Париж из года в год жительниц Рима, произведённых специально для экспорта, и крутим одну и ту же, образно выражаясь, всем уже надоевшую мелодию. Если бы Рубенс хотел нарисовать пастушку, сидящую у подножия гробницы Сесилии Метеллы, он просто взял бы красивую фламандку, и цитадель Антверпена была бы на месте гробницы. Ах! Дорогой Поль, если бы мадемуазель согласилась позировать вместо Пии, ты сделал бы настоящую картину, грандиозную и оригинальную, отличающуюся от всего, что выставляется в Салоне.

– Но,- сказала прекрасная Аврора,- предполагая, что я на это соглашусь, месье Амьен не согласился бы, я опасаюсь, стереть со своей картины изображение этой девушки. Если он ее выбрал, то это потому, что она ему нравится.

Амьен почувствовал, что от ответа, который он даст на этот вопрос, зависел успех проекта, который ему был дорог. Мадмуазель Дюбуа смотрела на него глазами, которые ясно говорили: если вы желаете жениться на мне, вы пожертвуете этим холстом и итальянской натурщицей.

Не то чтобы у нее было намерение на практике применить нелепые идеи Верро… у нее хватало вкуса, чтобы не заставлять художника изображать ее пастушкой из Абруццо, но она хотела подвергнуть своего будущего мужа испытанию.

Отнюдь не модель ей не нравилась, а женщина, эта бедняжка Пия, чья несомненная красота так резко контрастировала с ее собственной.

– Ты сошла с ума,- вмешался в их разговор месье Дюбуа.- Наш друг Амьен не может пропустить Выставку, потакая одному из твоих капризов.

– Если бы мадемуазель хотела мне позволить сделать свой портрет, я был бы самым счастливым человеком,- тихо сказал Амьен, который надеялся выпутаться из затруднительного положения этим неопределённым предложением.

– А я, разумеется, была бы самой счастливой женщиной,- сухо возразила высокомерная Аврора,- но упрекала бы себя вся мою жизнь за то, что лишила эту малышку бессмертия, которое вы ей собираетесь дать.

– Я вам клянусь, мадемуазель, что у меня нет притязаний на то, что мои произведения переживут меня… и не более, чем Пия думает о том, что ее черты войдут в историю. Бедная девушка работает, чтобы ей было на что жить… как и я, в конце концов, так как я продаю мои картины для этого же.

 Но я страстно люблю моё искусство, и если вы согласились бы послужить для меня моделью, я уверен, что сделал бы красивый портрет.

Вдохновение нас частенько обходит стороной… нас, художников, которые вынуждены жить своим талантом. Для того, чтобы заработать больше денег, мы выбираем темы, которые больше всего в данный момент нравятся публике, которая покупает картины. Итальянские сцены выгодно продаются, поэтому я нарисовал девушку, пасущую коз в римской кампании, хотя с таким же успехом мог бы нарисовать Трансеверинку, вставшую на колени перед мадонной.

 Но если бы я мог писать картины, о которых мечтаю, то когда меня посетит вдохновение, я писал бы картины только для себя, а не клиентов.

– И для меня также, я надеюсь,- добавила, улыбаясь мадмуазель Аврора, которую это заявление, замаскированное под жизненное кредо, полностью успокоило.- Но я вас предупреждаю, что если бы я решилась позировать для вас, я вам не оставила бы мой портрет.

– Я был бы рад его вам отдать,- громко сказал Амьен,- но я не мог бы вам поклясться, что не сохранил бы его копию.

– А я бы не противилась этому. Весь вопрос состоит в том, чтобы знать, буду ли я позировать. Мой отец утверждает, что вы нанесёте себе большой ущерб, бросив работу над почти законченной картиной.

– Но я могу ее заканчивать и делать в то же самое время ваш портрет,- возразил Амьен, который хорошо видел, куда метила мадмуазель Дюбуа.

– Иными словами вы разделили бы ваше время и вашу мастерскую между мной и мадмуазель Пией. У вас будет два холста и два мольберта. Пастушка стояла бы в одном углу, и я в другом, и у каждой из нас была бы своя очередь позировать. Я вам очень обязана, месье, вашей доброй волей, но вы мне позволите не принимать участие в такой гениальной комбинации.

Она сказала это столь сухим тоном, что багрянец залил лицо художника.

– Я вам не предлагаю ничего подобного, мадемуазель,- ответил он холодно.- Я прекрасно понимаю, что вы не можете позировать здесь, так как я вынужден встречать здесь людей, которых вам не было бы приятно встретить, но если месье ваш отец мне разрешил бы работать у него …

- Несомненно!- воскликнул месье Дюбуа,- с большим удовольствием.

– Вы не думаете, мой отец,- прервала его мадмуазель Аврора,- что свет в вашем доме отвратительный и не годится для работы художнику. Впрочем, если бы я решила заказать мой портрет, я хотела бы, чтобы работа над ним началась с завтрашнего дня, и месье Амьен забывает, что завтра он обещал этой девушке отвести ее на кладбище, где похоронили ее сестру. Это обещание свято, и боже упаси, чтобы я помешала его исполнить.

Это было уже чересчур, и Амьен, оскорблённый, ответил ей той же монетой.

– У меня должно просто отсутствовать сердце, чтобы проявлять невнимательность в этом деле,- сказал он, смотря прямо в лицо мадмуазель Дюбуа.- Но оно у меня есть, и я всегда буду на стороне слабых.

– Это очень щедро с вашей стороны,- саркастически произнесла высокомерная Аврора.- Но иногда великодушие стоит дорого.

– Я не считаюсь с расходами,- ответил художник.

– Аврора, ты зашла чересчур далеко,- воскликнул месье Дюбуа.- Месье Амьен свободен располагать своим временем, как он ему заблагорассудится и, чтобы вас примирить, я предлагаю, чтобы …

Эта попытка примирения была прервана громким стуком в дверь. Верро, с тех пор как началась эта битва слов, довольствовался тем, чтобы оценивать про себя выпады сторон, не вмешиваясь. В сущности, он был на стороне мадмуазель Дюбуа, на которую он посматривал в качестве знатока и которую находил великолепной в ее образе разгневанной львицы.

Верро даже предполагал чуть позже прочитать мораль Амьену, который, по его мнению ошибался, отказываясь от столь красивой персоны и такого зажиточного буржуа ради красивых глаз маленькой натурщицы.

Но он с жадностью воспользовался случаем пресечь в корне спор, поспешив открыть дверь, не дожидаясь даже разрешения своего друга.

За дверью стоял идеально выбритый господин, одетый во все чёрное и с белым галстуком.

Верро, голова которого была забита воспоминаниями о преступлении в омнибусе, принял его за комиссара полиции, и, приветствуя его поклоном до земли, начал речь, в которой сразу затронул вопрос судебного следствия.

– Прошу прощения, месье,- прервал его вновь прибывший,- я приехал из провинции, чтобы увидеть месье Дюбуа. Мне сказали у него дома, что он в гостях у Поля Амьена, художника, на пляс Пигаль, и я позволил себе …

– Я здесь,- закричал месье Дюбуа, устремляясь к двери.

– Месье,- продолжил посетитель,- я имею честь приветствовать вас. Я - мэтр Дрюжон, нотариус, и я прибыл из Амели-ле-Бэн, чтобы вам принести …

– Завещание моего брата… я знаю, я знаю, Я дал распоряжение слугам, чтобы они мне сообщили о вашем приходе, и я вас благодарю за то, что вы потрудились сами лично прийти сюда… Дорогой Амьен, прошу меня извинить. Я ожидал этого господина с нетерпением, чтобы урегулировать одно семейное дело, и я спешу побеседовать с ним, а посему обязан попрощаться с вами.

– Это совершенно естественно,- произнёс художник, склоняя голову.

– Но мы скоро вновь увидимся, и я надеюсь, что все устроится и к вашему и нашему удовольствию. Этот первый визит не в счёт. Пошли, Аврора,- добавил месье Дюбуа, который немного потерял голову в этой суматохе.

Аврора же, не ожидая приглашения отца, уже направилась к двери. Она вышла, не смотря на Амьена, но удостоила Верро улыбкой, которая сделала его очень гордым.

Нотариус был уже на лестнице. Он издалека приехал в Париж конечно же не для того, чтобы смотреть на картины, и художники его совершенно не интересовали.

Амьен церемонно провел отца и дочь до первой ступени лестницы, бросив уничтожающий взгляд на Верро, который, казалось, хотел их сопроводить намного дальше, и возвратился вместе с ним в мастерскую.

– Итак, мэтр Дрюжон,- начал месье Дюбуа, и взял за руку нотариуса спускаясь рядом с ним по лестнице,- мы с вами идём ко мне, чтобы вы мне показали завещание целиком, так как ваши телеграммы, которые вы отправили в мой адрес, дали мне о нем только общее, и отнюдь не полное впечатление. Но все равно, вы можете похвалиться тем, что нагнали на меня страху. Знаете ли Вы, что это совсем не весело терять право наследования такого огромного состояния, которое мне должно было достаться по закону?

– Кому говорите вы об этом, месье?- вздохнул нотариус.- Я сделал все, что мог, чтобы предотвратить удар, настигший вас, и я прошу вас полагать, что если бы это зависело от меня, вы не были бы лишены наследства… этого гигантского для моей практики состояния.

– Да, да… я это знаю… и я вам хочу сказать, что то, в чем вы не имели успеха, за вас сделало Провидение.

– Как это?

– Вы мне телеграфировали плохую новость. А я вас хочу познакомить с хорошей. Завещание моего брата не стоит ничего.

– Прошу прощения, месье, но я его видел своими глазами, и к несчастью, могу вас уверить, оно, напротив, составлено по всем правилам и совершенно законно. На нем есть дата, оно подписано и даже собственноручно написано рукой завещателя, который к тому же принял особые меры предосторожности, чтобы никто не мог оспорить его последнюю волю, и пригласив нескольких почтенных горожан, сам прочитал им его, заявив, что это было действительно выражение его последнего желания… так что к этому завещанию невозможно придраться, его невозможно оспорить в судебном порядке, и было бы ошибочно надеяться, что …

– В нем что то отсутствует… Это я знаю! Но оно недействительно, между тем,- возразил месье Дюбуа, акцентируя голосом внимание на юридическом термине, который господин Бланшелэн ему преподал этим утром.

– Оно недействительно!- повторил нотариус.- Знаете ли Вы точное значение этого слова?

– Черт возьми! Это означает, что названная в нем Бьянка Романо, единственная наследница, умерев за день до моего брата, не могла наследовать его состояние.

– Имеете ли Вы доказательство этой кончины?

– У меня оно будет завтра. Таким образом вы видите, что все сложилось, в результате, весьма неплохо для меня.

Нотариус качал головой и не казался убеждённым сказанным.

– Вы больше не будете сомневаться, когда я вам покажу копию похоронного акта.

– Этого недостаточно,- грустно сказал мэтр Дрюжон,- поскольку Бьянка Романо не была единственной наследницей. Месье Франсуа Буаэ своим завещанием оставил все своё состояние двум своим дочерям, Бьянке и Пие. Если одна умерла, то тогда другая получит все совокупное наследство, если она, конечно, тоже не умерла раньше вашего брата.

– Ах! мой Бог!- воскликнул месье Дюбуа,- все потеряно… потому что она жива, эта Пия… я видел только что эту мерзавку!

Аврора шла следом за отцом, и все слышала.

– Я теряю намного больше,- прошептала она.- Пусть она тоже умрёт, гнусное создание, которое забрало у меня человека, которого я люблю, и состояние, которое мне принадлежало!

………………………………


В полном объеме с данным произведением можно ознакомиться на площадках ЛитРес,Bookmate,AMAZON,OZON и др. под псевдонимом автора Игорь Кабаретье.