Проклятое утро наступило с той самой непреложностью, с какой наступает всякое иное утро после ночи. И оно неожиданно застало Клементину врасплох.
Несколько раз за ночь она бегала к Вик: смотрела, не проснулась ли та, кормила ее, укачивала. Потом снова возвращалась к отцам-иезуитам. В последний раз принесла ребенка с собой. Вошла, прижимая девочку к груди.
- Окрестите ее, святой отец, - прошептала. – Пожалуйста.
Протянула ребенка отцу д’Эмервилю. Тот смешался на мгновение, не сразу принял из ее рук дитя. Потом взял ребенка на руки, подержав, передал Вик отцу Менарду. Тот долго с теплой улыбкой смотрел на спящую девочку. Наконец, кивнул Клементине, ожидающей ответа:
- Конечно, дочь моя.
Клементина забывала дышать. Сидела, смотрела на священника, державшего девочку на руках, следила за его губами, шепчущими молитвы. Наблюдала за тем, как спокойно, внимательно глядела Вик в лицо иезуиту. Когда, завершив обряд, отец Менард не удержался, коснулся губами лба ее дочери, а та ловко ухватила старика за белые пряди, Клементина счастливо засмеялась.
А потом она заснула. Унесла обретшую ангела-хранителя дочь назад, положила рядом со спящей Санлатой, вернулась к пленникам. Заняла свое место рядом с отцом д’Эмервилем, прислонилась спиной к стене. Снова смотрела на них, слушала. И… не заметила, как заснула.
Когда она открыла глаза, за пределами хижины уже бесновались, кричали, танцевали свой бешеный танец индейцы. И по всему лагерю разносился ужасный запах паленого мяса. Едва раскрыв глаза, Клементина подскочила, огляделась. Рядом, совсем рядом с ней сидел отец д’Эмервиль. Смотрел на нее – сверху вниз.
Она не вполне понимала его взгляд – глубокий, долгий, тревожный.
Несколько мгновений она еще находилась между сном и явью, продолжала глядеть на д’Эмервиля. Потом подскочила, бросилась к выходу.
- Стойте.
Его голос был так резок, что она остановилась, замерла на пороге. Вернулась.
Он поднялся. Встал - усталый, осунувшийся, но по-прежнему непобедимо-величественный.
- Не ходите туда.
- Я уснула, – сказала растерянно.
- Да.
- Как вы могли не разбудить меня?
- Я желал бы, чтобы вы проспали несравненно дольше.
Она заметалась по хижине, как мотылек, бьющийся о стекло в поисках свободы. Наконец, то ли сообразив, то ли решившись, сделала шаг по направлению к двери.
- Не ходите туда, дитя мое, - произнес он снова. – Не ходите.
Шагнул к ней, будто желая удержать, остановить. Она замотала головой, отступила, отшатнулась от него. Выскочила наружу.
Вздохнув, опустив руку, которую до тех пор протягивал к молодой женщине в стремлении остановить ее, отец д’Эмервиль подошел, приник глазом к одному из обнаруженных им в стене дома отверстий. С этой точки ему, - вот насмешка судьбы! – едва ли не лучше, чем многим толпившимся теперь перед столбом пыток, была видна вся сцена, на которой разворачивалась драма.
Стоя у этой, выглядевшей такой непрочной, стены, упершись в нее лбом, д’Эмервиль неотрывно смотрел на своего друга, привязанного к столбу. И вспоминал момент их прощания.
- Не будите ее, - сказал отец Менард, кивая на спящую женщину. – Пусть она этого не увидит.
Несколько последних часов д’Эмервиль старался не шевелиться, хотя это давалось ему непросто. У него затекли все мышцы, и нестерпимо разболелась рана на ноге. Но он не желал тревожить сон Клементины де Лоранс. Все время, пока она спала, он боялся двинуться – во сне она сползла, улеглась на пОлу его сутаны. И именно это, в конечном итоге, стало причиной того, что он, д’Эмервиль, остался ждать своей очереди.
Услышав, что к хижине движется толпа индейцев, отец Менард поднялся. Предупреждающе поднял руку:
- Не будем спорить, друг мой. Поберегите лучше ее сон.
И направился к выходу.
Если бы он, д’Эмервиль, мог рассчитывать на долгую жизнь, он сказал бы: до самой смерти не сможет забыть этот момент их прощания. По иронии судьбы, увы, подобное обещание сегодня было крайне легко выполнимо.
Отец Менард успел подойти к выходу ровно в тот момент, когда индейцы были уже в шаге от хижины. Они громко вопили, размахивали руками и всячески себя подзадоривали. Дети, женщины, мужчины – все они в этот момент выглядели так, будто собрались на праздник. Так, собственно, и было. Они шли смотреть представление.
Появление на пороге одного из пленников, свободного и решительного, оказалось для них неожиданностью. Выпрямившись, приняв вид высокомерный и строгий, отец Менард поднял руку. И индейцы, эти жестокие воины, эти безжалостные истязатели, в момент замолкли, замерли, подчинились безмолвному его требованию.
Он ступил на землю, энергично растолкал толпу, направился во главе нее к вкопанному неподалеку столбу пыток.
Этого, последнего, д’Эмервиль не видел. Клементина по-прежнему спала. И он оставался рядом с ней неподвижен.
Он не видел, как истязали индейцы старого иезуита, как гордо, держась из последних сил, привязанный, стоял тот у столба, как старался изо всех сил не виснуть на ремнях, не терять опоры, оставаться на ногах. Сначала они бросали в него камни – дети и женщины смеялись. Это было их время. Потом на их место заступили мужчины.
Д’Эмервиль ничего этого не видел. Но он слышал и обонял.
Что заставило старика издать тот страшный вопль, от которого проснулась Клементина д’Эмервиль не знал. И не хотел, чтобы знала она.
Но он ничего не мог поделать. Едва поняв, что происходит, она выскочила за порог хижины. И теперь он мог только бессильно наблюдать со своего места, - лишь едва склонившись к щели, образовавшейся между двумя кусками коры, - за тем, что там происходило.
*
Приблизившись, - Клементина и сама не помнила, как случилось, что она вдруг оказалась прямо перед ним, в двух шагах от изувеченного, истерзанного ее нынешними соплеменниками миссионера-иезуита, - она едва не потеряла сознание при виде того, что с ним сталось.
Еще несколько часов назад он улыбался и дарил ей свое тепло и свою нежность. Он дал ей силы и позволил поверить, что жизнь ее в племени может быть терпимой и, в конце концов, она сумеет вернуться к своим.
- Господь не оставит вас, - сказал он фразу, которую она, Клементина, в своей жизни слышала не однажды.
Но только в эту ночь она поверила, прочувствовала ее до конца. В устах отца Менарда слова эти не были шаблоном. Они рождались в тот самый момент, когда их изрекали его уста.
Теперь отец Менард больше не мог говорить – могавки обожгли ему горящими поленьями рот. И он больше не видел – сильнейшие ожоги покрывали его лицо.
Медленно, не касаясь поникшей у столба фигуры, чтобы не причинить ему лишней боли, опустилась Клементина перед иезуитом на колени. Что-то шептала ему, говорила. Потом вскинула к небу руки, закричала невнятное туда, вверх, где теперь ярко сияло солнце – то ли мольбу, то ли проклятье. Могавки подпрыгивали от нетерпения. Вопили - одни от радости, что дождались, наконец, настоящего представления, другие - от негодования. Появление Клементины определенно нарушило привычное течение их жестокого спектакля. И они гневались.
Д’Эмервиль побелел, когда кто-то из толпы метнул томагавк. Тот пролетел, едва не задев Клементину, вонзился в бедро старика.
Клементина, кажется, не заметила, что мгновение назад была на волосок от смерти. Поднялась, огляделась. Увидев приготовленные у костра наполненные кипятком черпаки, поняла – вот откуда эти жуткие волдыри на лице святого отца. Она слышала уже об этом. Индейцы, протестуя против крещения, имитировали его таким чудовищным способом – поливали миссионеров, несших в их дома имя Бога, крутым кипятком. Когда-то так пытали отца Бребефа. Теперь то же испытал на себе отец Менард.
Она обернулась в ярости. Сжала кулаки.
Со своего места д’Эмервиль видел, как Клементина бросилась к костру, схватила один из ковшей, приготовилась швырнуть его, полный кипятка, в толпу индейцев. Но не смогла, замешкалась, удержала руку. «Не так-то это просто, девочка моя, - желваки заиграли на скулах д’Эмервиля. – Совсем не просто».
В тот же момент Уттесунк, - д’Эмервиль узнал его, - подскочил к ней, отобрал, отнял у нее черпак. Увидев это, д’Эмервиль облегченно выдохнул. Если бы она успела сделать то, что собиралась, судьба ее была бы незавидной.
На мгновение он отодвинулся, выпрямился. Коснулся рукой лба – будто пытался стереть из памяти все, что видел. Потом снова прильнул к отверстию.
Толпа бесновалась, шумела. Клементина стояла перед Уттесунком. Выпрямившись, что-то напористо ему говорила. Требовала, угрожала, снова требовала. Д’Эмервиль не мог разобрать ни слова. Он только видел ее лицо – разгневанное, возмущенное. Уттесунк, - удивительное дело! - слушал ее внимательно. Молчал. Потом кивнул.
На одно мгновение облегчение коснулось лица Клементины – оно протянулось от этого короткого движения головой до того момента, как, выхватив из-за пояса томагавк, Уттесунк метнул его в старика. Томагавк раскроил иезуиту череп.
Клементина отпрянула от могавка. Обернулась. Долго, не веря своим глазам, смотрела в сторону столба, к которому все еще было привязано тело. Потом, поникнув плечами, медленно, путаясь в шагах, пошла в его, д’Эмервиля, сторону.
Д’Эмервилю нестерпимо захотелось кинуться в эту минуту туда, расшвырять всех по сторонам, схватить в охапку эту женщину-девочку и унести ее прочь – навсегда. Стереть с ее лица это выражение опустошающего ужаса, а из памяти все, что ей довелось увидеть.
Но он только отошел от стены. Встал посреди хижины. Опустил голову.
Он слышал возмущенные вопли индейцев, понимал их неудовольствие. Ждал ее появления.
Она вошла, как слепая. Подошла к нему. Вдруг опустилась, распласталась на земляном полу.
- Встаньте! Поднимитесь!
Он чувствовал, что голос его звучит резко, а слова – грубо. Но у него не было времени на долгие разговоры.
- Клементина де Лоранс!
Она вскинула голову. Взглянула на него в удивлении.
- Встаньте, – повторил он мягче. – Я хочу успеть вам кое-что сказать.
Она поднялась. Смотрела на него растерянно.
- Я просила… Он обещал… - лепетала она.
Он взял ее за плечи. Встряхнул.
- Ну! Что вы просили? Что он обещал?
- Я просила пощадить святого отца, уберечь, освободить его от мучений.
Она с трудом выговаривала слова. Казалось, они застревали в ее гортани, мешались во рту.
- Но он ведь… - Д’Эмервиль посмотрел на нее сочувственно. - Он это и сделал.
Расслышав и осознав, наконец, то, что он произнес, Клементина закрыла глаза.
- Послушайте меня, дитя мое, - он снова встряхнул ее. - Услышьте и примите. У меня нет времени ни объяснять, ни убеждать. Но я хочу, чтобы вы запомнили то, что я скажу. Вы не должны обвинять могавков в том, чему теперь стали свидетельницей. У всякой жестокости есть причины. У той, что вы теперь видите – тоже. Все это выращивалось много лет. Мы пришли на эту землю с оружием. И не нам теперь удивляться, что наша деятельность дала такие плоды. А еще вы должны понять: смерть для индейца – возможность показать свою храбрость. Они не ищут смерти, но когда она приходит, отважно ее встречают. И от нас, белых, они ждут того же. Только доказав им, что мы достойны уважения, мы сможем как-то примирить их с нашим появлением на их земле. Если бы я мог, если бы у меня оставалось время, я рассказал бы вам – и вы бы поняли. Но теперь просто запомните. И освободитесь. Освободитесь от гнева, обиды, страха.
Он перевел дыхание – за стенами хижины нарастал шум.
- И еще… Обещайте мне выжить. Делайте все, что от вас потребуется. Все. Только живите. Придет время – и вы спасетесь. А пока, на какое-то время, они – ваша семья. Не самая плохая из семей.
Она кивала, но ему казалось - не вполне его слышала.
Вдруг схватила его за руку.
- Я не могу помешать им убить вас, но я обещаю… Я буду с вами там. Я буду рядом.
- Нет. Не надо.
Кожаный полог приподнялся, впуская индейцев. У д’Эмервиля не осталось времени даже на то, чтобы быть вежливым.
- Сидите здесь. Я не хочу вас видеть.
Она упрямо замотала головой:
- Я останусь с вами до конца.