На следующий день Филипп проснулся поздно. Много позже обычного.
Открыл глаза. Взглянул в окно – Антуан не закрыл на ночь ставни. И теперь Филипп мог наблюдать, не поднимаясь с постели, как густо разлился за окном день.
«Похоже, дело к полудню», - подумал он.
Потянулся, приподнялся на локтях, покрутил осторожно головой - комната поплыла. Филипп поморщился, замер. Голова была тяжелой, в висках стучало. Он потер глаза, не позволяя тяжелым векам снова сомкнуться.
Надо было подниматься.
Сирен, обиженная, провела ночь в своей комнате. Филипп, впрочем, практически не имел возможности этого заметить - он явился домой вдребезги пьяным, когда поздний, зимний рассвет уже вползал в окна.
Антуан, увидев, в каком состоянии вернулся его хозяин, так и всплеснул руками: как вас только угораздило!..
С трудом раздел отяжелевшего, в момент ставшего беспомощным, графа, уложил его в постель. Какое-то время сидел рядом – следил, не станет ли хозяину плохо.
Все обошлось. Тот спал тяжело – то постанывал, то принимался храпеть. Но спал. Однажды только, едва приподняв голову, не раскрывая глаз, пошарил рукой по полу – искал бутылку. Антуан подал ему приготовленный заранее отвар – его, Антуана, матушка когда-то подавала такой его отцу.
Тот был не дурак выпить. И часто по утрам мучился головной болью.
Сделав несколько больших глотков, Филипп упал в постель и снова заснул. Тогда и Антуан отправился в соседнюю комнату – подремать хоть немного. Оставил смежную дверь открытой – чтобы слышать, когда проснется господин.
Филипп уселся в постели. Он чувствовал себя неловко… больше того, он чувствовал себя гадко. Мало того, что у него болела голова, и во рту стоял отвратительный, дрянной вкус. Он еще и вспомнил, - стоило только глаза раскрыть, - вчерашний разговор с матерью Сирен, по сравнению с которым, все предыдущее и последующее теперь представлялось ему сущим пустяком. Он не укорял себя за то, что отправил Сирен вчера домой в одиночестве, не мучился из-за того, что сам провел ночь весьма и весьма далекую от целомудренной. Филиппа смущала теперь его дурацкая, необъяснимая реакция, - точнее сказать, отсутствие ее, - на неожиданное, чудовищное предложение матери его любовницы.
Накануне, усадив Сирен в портшез, он махнул рукой слугам – отправляйтесь. Сам задержался на мгновение. Точнее, впрочем, было бы сказать - его задержали. Ухватили бойкими голосами, как крючками. Окликнули, поздоровались вразнобой.
Он обернулся, увидел госпожу Муллен с двумя младшими дочерьми – лет тринадцати-пятнадцати. Поморщился – вот уж с кем ему совсем не хотелось говорить. Впрочем, та обещала быть краткой. Она прикрикнула на девчонок, пялившихся на него во все глаза. Отправила их, наказала подождать в сторонке. Сама подошла ближе, поздравила с праздником. Улыбнулась. Поблагодарила за доброе к ее дочери отношение.
- Простите, ваша милость, что я отнимаю ваше время, - сказала, проникновенно глядя на него. – Но… не позволили бы вы Сирен побыть с нами хотя бы несколько дней! Мы так соскучились по нашей девочке!
Он удивился. Ни разу до сих пор никто из семейства его любовницы не навязывал ему своего общества. И не обращался к нему с просьбами. Однако эта просьба устраивала его вполне.
Оттого, когда госпожа Муллен договорила, он кивнул благосклонно, скрывая облегчение, – «я не возражаю».
И тут произошло то, что он не сумел сразу осознать. А, осознав, почувствовал себя оскорбленным.
- Я была уверена, - странным тоном произнесла мадам Муллен. – Я знала, что вы не станете противиться. В конце концов, даже самым счастливым парам бывает нужно время, чтобы отдохнуть друг от друга, не так ли?
Она взглянула на него заговорщицки. Только что не подмигнула. А он отчего-то не одернул ее – теперь он и сам не мог объяснить, почему не воспротивился вчера этому отвратительному, неуместно фамильярному тону, почему не прервал ее.
Он молчал. Смотрел на нее и молчал. А она продолжала:
- Я давно говорила Сирен, что она старовата для вас. Разве такой молодой и сильный мужчина может долго довольствоваться одной женщиной? Если вы устали от нее, господин, то у меня есть еще две девочки - умненькие и хорошенькие. Они, уверяю вас, послужат вам ничуть не хуже моей старшей дочери.
Она повела рукой в сторону стоявших поодаль дочерей. И он, по-идиотски повинуясь этому ее жесту, в самом деле, взглянул на девиц.
Потом сощурил глаза. Стиснул зубы. Отчего-то не нашелся, что сказать.
Ему захотелось ударить ее – так сильно захотелось, что он сжал кулаки. Не произнес ни слова. Едва справившись с нахлынувшей на него яростью, развернулся и зашагал прочь.
Позже, сидя в таверне, он пытался объяснить самому себе, почему ничего не ответил старой своднице. Пытался понять, отчего этот глупый разговор так сильно ударил по нему. Он ведь и сам знал, что Сирен для него – развлечение, собачка в доме. Он волен был вязать ей банты и кормить ее сладостями. Когда же настроение менялось, без малейших угрызений совести отсылал ее прочь. Да, он покупал ее – ее тело, ее чувства. И знал это. Отчего же в тот момент, когда эта женщина озвучила все это, он вдруг почувствовал себя так отвратительно!
Филипп опустошал бутылку за бутылкой. Глядел по сторонам. Вокруг бурлила жизнь. За длинным столом, у самого очага, расположилась большая компания – ела, пила, о чем-то громко спорила. Среди праздновавших были в основном военные - уже пьяные и довольные. Вокруг крутились девицы – носили блюда, приносили-уносили кружки, порхали с коленей на колени. Солдаты окунали пальцы в низкие декольте, то и дело прикладывались-присасывались к полным грудям девиц, вызывая у тех всплески бесстыжего смеха. Чуть поодаль сидела парочка - он пожирал ее глазами, она смущалась, то и дело некрасиво, пятнами, краснела.
Филипп какое-то время сидел в одиночестве – как и собирался до этой дурацкой, выведшей его из себя, сцены. Думал обо всем: о службе и своей жизни в Квебеке, о себе и Мориньере, о порученном им двоим деле и способах его исполнения. Точнее сказать – пытался думать. В действительности, из головы его не шла эта мерзкая, фальшивая старуха с влажным, слащаво-задушевным взглядом.
Он злился. Говорил себе, что завтра прогонит Сирен прочь – какая мать, такая и дочь! Потом, после очередной кружки, начинал сомневаться – Сирен была теплой и уютной. И, если не считать некоторых мелочей, устраивала его вполне. Она умела быть нежной и забавной.
И она не создавала ему особенных проблем.
Никаких проблем.
Особенных.
Те, что случались, в конце концов…
Он мог решить. В любой момент… когда…
*
Размышления его от кружки к кружке делались все менее связными. Все сложнее становилось удерживать мысли – они ускользали, как рыба из рук неловкого рыбака. К тому же его раздумьям довольно сильно с некоторых пор мешала девица – пухленькая, миловидная. Она уже давно поглядывала на него с интересом. Когда он отставил в сторону очередную пустую бутылку, наконец, подошла, присела за его стол. Обвела языком губы.
Он подумал: «Одна шлюха здесь, другая – дома. Интересно, не окажется ли эта лучше той?»
Спросил:
- Здесь есть свободная комната?
Она улыбнулась. Ответила:
- Конечно.
*
Надо признать, что опыт этот ему не понравился. Он, впрочем, предполагал, что так и будет, задолго до своего появления в этой таверне. Оттого и возникла в его жизни Сирен. Все то же самое, - что уж там… - но свое.
Проклятая уверенность, что вот эта - с прекрасными пухлыми грудями и волнительным треугольником между ногами, только старательно исполняет условия заключенной наскоро сделки – портила все.
Филипп, впрочем, готов был признать, что чувство гадливости, так сильно ему досаждавшее, проявилось только теперь, когда он, наконец, пришел в себя. Вчера, завершив с сексуальными утехами, он был настроен совсем не так критически. Обняв девицу за талию, - он помнил это вполне определенно, - Филипп спустился в зал. Заказал еще еды и вина – себе и девице. Ччерт, а ведь он даже не удосужился спросить ее имени!
Девица выглядела довольной. Смеялась привычно, когда он запускал руку в декольте и под юбку, шаловливо хлопала его по кисти. То отталкивала его, то прижималась к нему покрепче.
- Я так голодна, - проговорила тихо, приближая губы к его уху. – Ты отнял у меня все силы! Ты был великолепен!
Он поморщился, представив, как, должно быть, надоело ей говорить всем одно и то же. Заказал еще вина. Потом еще.
Что ж… Теперь ему предстояло изрядно заплатить за эту свою невоздержанность.
Когда в комнату вошел Антуан, - услышал-таки, что хозяин проснулся, - Филипп поднялся с постели, морщась и стеная.
- Подай мне что-нибудь выпить, - приказал. – И побрей меня хорошенько. Я сегодня намерен отправиться в гости.
Антуан хмыкнул недоверчиво, оглядел хозяина.
- Боюсь, что с походом в гости придется повременить, потому что…
- А ты не бойся, а неси бутылку, - прервал его мягко Филипп. - И займись своим делом.
Уже спустя четверть часа, посвежевший и, наконец, окончательно пробудившийся, Филипп сидел перед зеркалом, а Антуан готовился его брить – завершал последние приготовления: разложил перед ним на столике лезвия, поставил кувшин с горячей водой, чашу, сложил на углу стопку полотенец. Во всем, что делает, его камердинер любил достигать совершенства. И Филипп знал, что просить его спешить без крайней на то необходимости – не стоило. Процесс бритья был обычно долог. Но Филипп научился проводить это время с пользой - строил планы на день или обсуждал с Антуаном те вопросы, которые следовало обсудить.
Вот и сейчас, расположившись в кресле поудобнее, Филипп приготовился размышлять – ему было о чем подумать.
Но сначала спросил – не удержался, вздохнул:
- Что? Поднялась ли Сирен?
Камердинер пожал плечами:
- Если и поднялась, то еще не выходила.
Он, как это обычно бывало, когда речь заходила о Сирен, был немногословен. И Филипп с недавних пор понимал причину этого.
А ведь всего неделю с небольшим назад, - подумал Филипп, - он был в шоке от произнесенного Мориньером:
- Если вы пожелаете отказаться от услуг вашего камердинера, только скажите мне – я с удовольствием приму его к себе на службу.
Филипп тогда подумал, что ослышался. Или Мориньер сошел с ума.
- Что за ерунда? – спросил озадаченно. – О чем вы толкуете, Жосслен? С какой это стати я должен избавляться от человека, прослужившего мне верой и правдой столько лет?
Мориньер тогда безразлично пожал плечами.
- Значит, мне показалось.
- Показалось - что?
По лицу Мориньера скользнула усмешка.
- Что если отношения между вашей любовницей и Антуаном станут развиваться в том же, что и теперь, направлении, вы, вынужденный выбирать, предпочтете слуге женщину.
Ему, Филиппу, следовало быть наблюдательнее. Или хотя бы переспросить, уточнить, что Мориньер имел в виду. Но тот отвлек его внимание новым сообщением:
- Вы не огорчитесь, надеюсь, - спросил тоном легкомысленным, - заполучив меня вскорости в соседи?
- Что это значит?
- Что скоро не только вы меня, но и я вас смогу приглашать в гости.
- Вы собираетесь снять в Квебеке дом?
- Совсем недалеко отсюда.
Филипп задумался.
- Я не знаю ни одного пустующего здания в округе.
- Это произойдет не в ближайшее время, - улыбнулся Мориньер. - Пока этот дом, действительно, занят. Но уже весной, как пока предполагается, хозяин его отправится в Париж. И вот тогда…
Мориньер сидел в кресле, вытянув ноги к камину. И на лице его играли красные блики.
Филипп посмотрел на друга внимательно.
- Вам некомфортно в моем доме?
Тот качнул головой.
- Речь не обо мне. Вы ведь знаете, я бываю в Квебеке нечасто и коротко. Я собираюсь поселить там своих людей.
Он, казалось, на этом желал бы и закончить разговор. Однако, помолчав какое-то время, нехотя, будто через силу все-таки продолжил:
- Скажите мне, Филипп, уверены ли вы в своих новых слугах?
- В каком смысле?
- Не слишком ли споро вы набрали их? Убеждены ли вы, что в ваше отсутствие кто-нибудь из них не интересуется вашими делами? Вашими бумагами? Это было бы некстати.
- Они все, как один, неграмотны. И любая из бумаг на моем столе для них - лишь белый лист, испещренный каракулями.
- А ваша любовница?
Мориньер не смотрел на него. Продолжал лениво, беззвучно постукивать пальцами по полированному завитку, венчающему подлокотник. Прикрыв глаза, сквозь ресницы смотрел в огонь. Вся его фигура, весь его вид демонстрировали сонную праздность.
Но Филипп понял, что именно ради этого вопроса его друг завел весь этот разговор. Больше того, он вдруг понял, что и решение Мориньера переехать - тоже в огромной степени связано с присутствием в его доме Сирен.
- Сирен – глупа, как гусыня. И не интересуется ничем, кроме платьев, лент и побрякушек, которые она цепляет на себя.
- Хорошо, если вы так уверены,- сказал тогда Мориньер.
Был ли он уверен?
Филипп тогда ответил утвердительно. Но, говоря откровенно, теперь он сомневался. Подумал: возможно, вчерашняя неприятная сцена – еще одно предупреждение ему? Возможно, ему и в самом деле стоит подумать о том, чтобы расстаться с этой женщиной? В любом случае, без серьезного разговора с ней не обойтись.
Понимание этого делало привкус во рту еще более гадким. Он поморщился, сглотнул.
Будто поняв, что теперь так раздражает хозяина, Антуан отложил на время бритву. Подал Филиппу кружку с мятным отваром, подставил плошку, чтобы тот, ополоснув рот, мог сплюнуть.
- Ох, хозяин, - покачал головой, - и чего вам вчера дома не пилось. Я бы уж проследил, чтобы дело обошлось без головной боли.
Он говорил с ним, как с ребенком. Филипп улыбнулся болезненно:
- Заканчивай поскорее.
*
Сирен никак не могла заставить себя выйти из комнаты. «Выйти» – означало сегодня «уйти». На время. Или навсегда.
Она сложила уже в узелок кое-что из мелочей: немного денег – из тех, что давал ей на булавки Филипп; брошь, - из последних, подаренную им; вышивку, которую не успела закончить. Никак не могла решить, что делать дальше.
Филипп до смерти напугал ее вчера. Он был так холоден, так неуступчив, что она решила вдруг, что он хочет бросить ее. Собственно, эта мысль никогда до конца ее не покидала, бродила неподалеку, обрушивалась на нее по ночам, стоило ей остаться одной. Она безумно боялась, что однажды он скажет – убирайся!
Она столько раз видела уже это во сне!
Сирен не спала всю ночь. Не могла уснуть. Прислушивалась, ждала, когда он вернется. Решила: будь что будет! Она не станет ждать, пока он молча вышвырнет ее на улицу, как котенка. Она сама придет к нему. Сама. И спросит… Господи, о чем же она его спросит?
Все время, пока Филиппа не было, Сирен металась по комнате. Искала слова и не находила. От этого ей становилось еще хуже.
Когда она вернулась домой со службы, все в доме уже спали. Кроме Антуана. Тот никогда не ложился раньше своего хозяина. И Сирен ненавидела его за это. И за это – тоже. Он, - заносчивый, настырный, - был для Филиппа важнее нее. Он укладывал хозяина спать, он встречал его пробуждение по утрам. Его не волновало ее присутствие в хозяйской спальне. Он, кажется, и вовсе не замечал ее. Сирен казалось: даже если бы она голая сплясала перед ним на постели, он и тогда не заметил бы. И Филипп… Сирен боялась признаться, - она была в этом почти уверена, - что и Филипп не обратил бы на эту ее выходку ни малейшего внимания. Рассмеялся бы только – в самом деле, какая разница, что она там творит? Сегодня она есть рядом, завтра – нет.
С ней всегда было так. И муж, и редкие любовники, которые случались после смерти мужа. И сестры… Даже мать. Все они любили ее меньше, чем ей было надо. Позволяли ей находиться рядом, снисходили до нее, когда она пыталась быть нужной. Если тебе так уж хочется, - говорили, - можешь посидеть возле. Если хочешь, можешь приготовить, испечь, сшить. Можешь – если хочешь. А нет - так и не надо. Обойдемся.
И обходились. Улыбались другим, уходили к другим.
Когда Филипп обратился к ней в тот день, в таверне, когда впервые привел ее в свой дом, она решила: с ним все будет по-другому.
Он, - взрослый, опытный, циничный, - не ждет от нее ничего такого, чего она не могла бы ему дать. И она сумеет. Она отдаст ему все – всю себя, свое внимание, свое тело. Она станет ему необходима. А уж тогда…
Что будет «тогда» - она не очень представляла. Но там, за этим «тогда», - по крайней мере, в ее мечтах все было хорошо.
*
Услышав утром шаги Филиппа на лестнице и ненавистный тихий голос Антуана, помогавшего хозяину подняться по ступеням, она поняла, что разговор придется отложить.
Последние часы ожидания оказались невыносимыми.
Когда на пороге появился камердинер Филиппа, - постучал, не дождавшись ответа, заглянул в комнату, - она, бледная, с красными от бессонной ночи глазами, все меряла шагами комнату. Сирен запомнила уже: семь шагов – вдоль окна до постели, и одиннадцать – если наискосок, до кресла, у стены.
Обернулась на скрип открывающейся двери. Выслушав переданное Антуаном приглашение, проговорила холодно:
- Передай своему господину, что я сейчас приду.
- Хозяин сказал – сейчас же.
- Мне надо привести себя в порядок.
Тот пожал плечами – раньше надо было прихорашиваться. Сирен только скрипнула зубами. Она не собиралась позволять этому хаму вести ее по коридору, как если бы она была преступницей, а он – надзирателем.
Когда тот вышел, она и не взглянула в зеркало. Только прихватила лентой волосы, до тех пор струившиеся по плечам. Вскинула гордо голову.
Филипп встретил ее в кабинете ровно так, как судья встречает преступника. Стоял, глядел на нее, заложив руки за спину. Молчал.
«Не помогло, - подумала она отстраненно. – Ничего не помогло и не поможет!»
Она смотрела на него в испуге. Он был бледен и суров.
- Ты собралась? – спросил.
- Да, – она кивнула. - Нет… Не знаю.
Лицо Филиппа сделалось еще более надменным. Он изогнул бровь, взглянул на нее насмешливо:
- Выбери что-нибудь одно, пожалуйста.
Она закричала вдруг:
- Перестань! Перестань! Прекрати! Объясни мне, что происходит! Что я должна делать? Ты хочешь, чтобы я ушла? чтобы совсем ушла? Я уйду! Если ты скажешь… если тебе надо, чтобы я исчезла, я исчезну. Только не мучай меня своим безразличием! Убери это с лица! Я ненавижу это его выражение! Ненавижу!
Он поморщился.
- Замолчи, - сказал тихо. – Замолчи сейчас же!
Удивительно, что она расслышала его слова. Стихла. Стояла, уронив руки вдоль тела. Глядела на него – будто откуда-то издалека.
- Чего ты от меня ждешь? - спросила бесцветно.
Он смотрел на нее странно – будто она вдруг стала прозрачной, и он разглядывал, рассматривал что-то внутри нее.
- Я говорил вчера с твоей матерью, - ответил, наконец. – И она сделала мне предложение, от которого трудно отказаться.
Если бы в этот момент его, Филиппа, спросили, почему он сказал именно это, он не сумел бы ответить определенно. Внутри него в эту минуту сидело Зло – огромное, сильное. Сильнее него самого. И оно смотрело его глазами, говорило его языком. Оно заставляло его руки сжиматься в кулаки. Оно требовало от него жестокости.
Этими словами Филипп пытался откупиться. Говорил - чтобы не схватить стоявшую перед ним женщину, не ударить, не швырнуть об пол.
Почему оно опять проснулось в нем – черт его знает. Он не любил эту женщину. Не был уверен, что она нужна ему. Не ждал от нее верности и не собирался быть верным сам. Он мог бы заменить ее другой - в любой момент. И все же мысль, что она, Сирена Муллен, оставалась с ним только ради тех денег, что он давал ей, - была для него невыносима. Когда он думал, что она отдавалась ему ради тряпок и безделушек, которыми он одаривал ее, ему хотелось убить ее.
«Мои младшие послужат вам ничуть не хуже, чем старшая дочь» - эти слова ее матери бились в его мозгу, как бабочка в окно – безудержно и безнадежно.
Ей не надо было объяснять ничего. Она сделалась бледной, еще бледнее, чем была. Совсем белой. Вдруг пошатнулась, опустилась, будто стекла на пол, укрыла лицо руками, зашептала:
- Нет! нет! Пожалуйста, только не это! Не это! Не слушай ее! Забудь все! Не гони меня!
Он подошел, все-таки не удержался, схватил ее за плечи, встряхнул.
- Посмотри на меня!
Она повиновалась. Он всматривался в ее лицо – выискивал в нем что-то. Как будто нашел. Оттаял едва ощутимо – она тоже всматривалась и ждала. Оттого и заметила. Выдохнула чуть слышно:
- Пожалуйста…
Филипп отпустил ее, выпрямился. Отошел в сторону. Долго тер виски – спасался от разрывавшей голову боли.
- Хорошо, - сказал, наконец. – Сегодня решать тебе. Или ты собираешь вещи, - забираешь все, что хочешь, все, что ценно для тебя, все, что ты считаешь своим - и убираешься прочь. Или остаешься. Но, оставшись, - на то время, что ты будешь жить со мной, в этом доме, - ты забываешь, что у тебя есть мать и сестры.