Приближалось Сретение.
Всю женскую половину населения Квебека лихорадило. В домах готовились к празднику – тем более желанному и ожидаемому, что он был последним перед Великим постом. И, памятуя о скором воздержании, жители города готовились отметить радостное событие так широко, как это было возможно.
Хозяйки доставали из закромов припрятанные до времени продукты. Спорили о рецептах, делились секретами попроще. Самые важные, действительные секреты оставляли при себе. Каждая хозяйка мечтала поразить своих гостей чем-нибудь особенным – необычным соусом к блинам, новой настойкой, экзотическим десертом.
Жизнь города в это время была очень оживленной. Не было дня, чтобы в каком-нибудь из гостеприимных домов квебекской знати не устраивалось праздничной вечеринки. Едва отдохнув после ночи бесконечных танцев, мужчины отправлялись играть. Те, что познатнее, играли дома – усаживались в кабинетах, разливали по бокалам коньяк, раздавали карты. Горожане победнее устраивались за столами в тавернах и кабаках. В музыкальных салонах пели, в гостиных – устраивали чтения, заводили политические и философские беседы, спорили о грядущем.
Все это происходило под снисходительным наблюдением неутомимого пастыря Квебека – монсеньора де Лаваля. Он не только не протестовал против такой бурной погони за развлечениями, но и сам организовывал «церковные ужины», в которых с радостью принимали участие члены всяческих благотворительных обществ Квебека. Благодаря мудрой политике монсеньора де Лаваля, грандиозные богослужения и великолепные проповеди привлекали жителей города ничуть не меньше, чем балы и светские рауты. А суровость, с которой следил монсеньор де Лаваль за своей паствой все последующие сорок дней покаяния, компенсировала его снисходительность к развлечениям в эти, предпраздничные, дни.
*
До праздника оставалась еще почти неделя, а Филипп де Грасьен уже чувствовал себя необычайно изнуренным. И мечтал о наступлении Великого Поста, как о спасении.
Причины этой его усталости крылись, разумеется, не в бесконечной череде вечеринок и балов – будучи придворным Филипп был привычен к подобным утомительным мероприятиям. Но необходимость выдерживать непрерывную осаду армии матерей, мечтавших выдать своих дочерей замуж за высокородного вельможу, приближенного к королю, изматывала его до крайности.
Они были так настойчивы в своих устремлениях, что борьба за его, Филиппа, внимание порой принимала самые причудливые формы. Хозяйки, организующие вечеринки, ни свет, ни заря присылали в дом графа де Грасьен лакеев - лишь бы те успели доставить их приглашения первыми. Они ловили его на улицах города, передавали записки через своих мужей. Напоминания о предстоящих балах настигали его на собраниях Независимого Совета, проходивших в здании Сенешальства, на заседаниях суда, где он присутствовал в качестве королевского представителя.
Однажды обнаружилось, что кто-то украл стопку нераспечатанных приглашений, сложенных в холле на небольшом подносе у самого входа. Досталось, как и следовало, Антуану. Но, отругав его за беспечность, Филипп, не боявшийся прослыть непоследовательным, тут же наградил своего слугу горсткой мелочи и разрешением выпить за его здоровье в любом из кабаков Нижнего города. А сам с удовольствием провел весь день дома. Он даже отменил пару ранее запланированных встреч – чтобы только не нарваться на очередное предложение «весело провести вечер».
Последнее приглашение Филипп получил, - не сумел увернуться, - во время частной беседы в доме лейтенанта полиции господина д’Антревиля, в его собственном кабинете.
Соседка д’Антревилей, полнотелая мадам де Марсан, зашедшая пощебетать с утра пораньше с женой лейтенанта полиции, впорхнула в кабинет, едва завидев его, Филиппа, через приоткрытую дверь, уютно расположившегося в глубоком кресле у окна. Пропищала извинения, взялась чирикать о том, как сильно надеются все ее домашние на его появление на небольшом празднике, который устраивают они по случаю именин их малютки, славной Эжени.
- Вы не можете… не можете отказаться, - выводила она мелодично. – Вечеринка будет только для своих. Никакого шума, никаких чрезмерностей. Поверьте, вам понравится.
Он улыбался. Кивал. Обещал быть. Представлял «малютку Эжени», - пучеглазую крупную блондинку с кривыми желтоватыми зубами. Старался, чтобы истинное его отношение ко всем этим чертовым вечеринкам не отразилось на его лице
Едва дверь за мадам де Марсан закрылась, Ариэтт д’Антревиль громко расхохотался:
- Могу дать руку на отсечение, господин де Грасьен, что если бы мы с моей женой пятнадцать лет назад родили не сына-оболтуса, а милашку-дочь, - а затем с неутомимым постоянством, не повторяли бы этот свой опыт по производству мужчин, - вы предпочли бы встречаться со мной где-нибудь на нейтральной территории.
Филипп улыбнулся заговорщицки:
- Надеюсь, вы с вашими мальчиками тоже приглашены на этот праздник?
Лейтенант кивнул:
- Да! Но даже самый старший из моих ребят не может надеяться соперничать с вами, увы.
И Филиппу показалось, что господин д’Aнтревиль облегченно вздохнул.
*
Желание видеть Филиппа де Грасьен своим гостем было настолько велико, что очаровательные дамы Квебека решительно и единогласно поступились своими моральными принципами, простив тому публичную демонстрацию их с Сирен отношений.
Когда юные дочери не могли их слышать, они понимающе шептали друг другу:
- Ну, что поделаешь? Природа требует свое!
И звали королевского посланника в свои дома в надежде, что однажды он прозреет, увидев их чудесную Эмму… Луизу… Сесильен. И женится. И забудет эту бесстыдницу Сирен.
Укорять себя за это нарушение приличий Филипп отказывался, полагая, что к тому его вынудили сами жительницы Квебека. Собственно, в определенной степени так оно и было.
На балах матери, готовые к битве, зорко глядели по сторонам. Едва в зоне их внимания оказывался королевский посланник, они разворачивали знамена, трубили наступление. Отправляли вперед мужей.
Те, все как один, предпочитавшие бои вне дома боям внутри него, всячески старались не ударить лицом в грязь. Пускали в ход все свои дипломатические способности. Заговаривали о политике, брались обсуждать последние «мужские» новости. А сами тем временем, взяв его под локоть, подводили к своим женщинам. И Филипп, чтобы не показаться грубым, был вынужден приглашать их дочерей на танец, просить спеть, прочесть поэму. Девицы краснели и заикались, наступали ему на ноги и забывали дышать. Матери откровенно любовались своими девочками, шептали Филиппу – ах, какая прекрасная из вас может получиться пара!
Отцы разводили руками – дескать, ничего не можем поделать. С женскими причудами не поборешься.
Филипп раздражался. Только чтобы как-то спастись от постоянного давления со стороны квебекских матрон, однажды он, который поначалу и думать не думал о том, чтобы представить обществу Сирен в качестве своей любовницы, - очень уж далеко это выходило за рамки здешних приличий, - решил пойти ва-банк. Будь что будет, - решил. Если общество окажется оскорблено – тем лучше. По крайней мере, он раз и навсегда избавится от внимания потенциальных невест.
Так в один прекрасный день Филипп вошел в зал под руку с онемевшей от счастья Сирен. Посмотрел по сторонам. И оказался очень удивлен.
Стойкости и хладнокровию женщин Квебека могла бы позавидовать любая армия. Ни одна из дам не отвела взгляда, не покраснела, не выказала возмущения. Лишь улыбнулись снисходительно – ах, эти мужчины совсем не придерживаются правил! Сделали вид, что так и должно быть. Во всяком случае, так - вполне может быть.
С тех пор Филипп стал брать Сирен с собой. Развлекался, глядя на то, с какой величайшей выдержкой беседуют квебекские дамы с его любовницей-простолюдинкой.
Сирен не была ни особенно умна, ни тем более - образованна. И тем то и дело приходилось проявлять необычайное терпение и такт, чтобы не замечать оплошностей, совершаемых его пассией.
Впрочем, так благосклонны и милосердны женщины бывали только в присутствии Филиппа. Едва Сирен оставалась одна, они выпускали коготки. И Сирен, - которая не была достаточно ловка, чтобы избежать расставляемых ей ловушек, - оставалось только терпеть тонкие, но весьма болезненные уколы.
Даже пожаловаться на жестокость общества Филиппу - она не могла. Она попыталась однажды, но тот только пожал плечами: не нравится – оставайся дома. Сирен решила по-своему. Продолжала принимать приглашения – это позволяло ей регулярно обновлять свой гардероб и выпрашивать у своего любовника новые украшения.
Но в обществе она старалась оставаться подле него. Оставляла Филиппа ненадолго, только для того, чтобы пройтись в танце с очередным поклонником. И снова возвращалась. Брала его под руку, заглядывала в глаза. Пересказывала разговоры, какие случались во время танца – чтобы Филипп ни единой минуты не сомневался, что один он живет в ее сердце.
*
Все эти доказательства ее бесконечной преданности не были нужны Филиппу ни в малейшей степени.
Только от скуки, - от скуки и глубокой внутренней убежденности, что как бы он ни поступил, это ничего ни для него, ни для Сирен не меняет, - он стал позволять ей больше, чем намеревался прежде, в самом начале их отношений.
Сначала он разрешил ей остаться в его доме.
Случилось это как бы само собой - чуть больше месяца назад. Сирен ни о чем его не просила. Лишь пару раз притворилась спящей, когда в его спальню являлся Антуан, чтобы проводить Сирен до портшеза. Филипп не сомневался в ее притворстве. Но он был утомлен, и ему совсем не хотелось выслушивать претензии оскорбленной женщины. Он махал рукой – ступай, пусть спит.
Антуан хмурился, пожимал плечами. Уходил.
Позже, устав от постоянного присутствия Сирен в своей спальне, Филипп приказал приготовить ей комнату на противоположном конце коридора. Она переехала туда с величайшим удовольствием. Разглядев это удовольствие в ее глазах, Филипп подумал было, что совершает ошибку. Но мысль эта ускользнула от него слишком быстро - в тот вечер ему было лень задумываться о последствиях. Он решил: как-нибудь после, когда она надоест ему окончательно, он уберет ее и из своего дома, и из своей жизни.
Антуан временами, - застилая по утрам господскую постель или готовя все необходимое для бритья, - бурчал что-то себе под нос. То и дело возвышал голос – чтобы господин наверняка его услышал. Говорил, что не узнаёт своего хозяина, что тот в этой стране, - странное дело! - совсем помягчел и ослаб, раз дозволяет женщине крутить собой, как той вздумается. Говорил внятно и одновременно недостаточно громко – чтобы, услышав, господин не чувствовал себя обязанным реагировать.
Филипп молчал. С одной стороны, он признавал, что в какой-то мере его камердинер прав. Никогда прежде он не поддавался на женские уловки. С другой стороны, он полагал, что, идя сейчас на поводу у красотки Сирен, он не так уж сильно рискует. Зато в определенной степени облегчает себе жизнь. Когда бы ни пришло ему на ум заняться любовью, у него всегда под рукой хорошенькая и уступчивая малышка – умелая и не слишком требовательная. В конце концов, она не так уж досаждала ему в те часы, когда он не готов был ее видеть. Сидела у себя в комнате, гляделась в зеркало, примеряла безделушки, которые он надарил ей за время, что они были вместе.
Пару раз он заставал ее за забавным занятием: раздетая, она крутилась у зеркала - принимала томные позы, надувала губки, улыбалась, хлопала ресницами, изображала готовность заплакать, снова улыбалась. Проверяла будто, все ли гримасы помнит, ничего ли не забыла.
Эти чудачества веселили его. В первый раз, досмотрев одну из частей этого спектакля, он тихонько вышел. Во второй раз – решил показаться.
Долго стоял в дверях, смотрел на нее. А Сирен, увлеченная собой, все не замечала его присутствия.
Тогда он, устав ждать, когда она оторвется от своих упражнений, кашлянул, захлопнул створку двери, прислонился к ней спиной, Сирен ахнула, заметалась, сдернула со стула халат. Приложив его к груди, сделала шаг ему навстречу.
Закраснелась, говоря:
- Ах, Филипп, как вам не стыдно подглядывать!
Он засмеялся, отнял у нее халат, бросил его на пол. Оглядел ее с ног до головы:
- Это было очень поучительно, дорогая. Как много знакомых ужимок мне удалось сейчас наблюдать.
Вот тут она, действительно, смутилась.
- Никогда не делайте этого больше! – надула губки. – Мне не нравится, когда на меня смотрят, как на диковинное животное.
Он не мог тогда не отреагировать на ее слова иначе.
Он приблизил свои губы к ее губам, проговорил:
- А ты и есть диковинное животное.
Тон этот понравился Сирен значительно более прежнего. Она больше не протестовала. Вскинула руки, обвила его шею, прижалась к нему всем телом.
Расстояние в сотню шагов, которое потом пришлось ему проделать, держа на руках жаркое, отзывчивое тело, показалось ему слишком большим. А выражение лица Антуана, разбиравшего в его комнате постель, слишком нахальным.
*
К тому, что дом Филиппа де Грасьен – теперь и ее дом, Сирен привыкла довольно быстро. И так же быстро сделала из этого соответствующие выводы.
- Мне так скучно, - сказала она однажды за ужином. – Целыми днями я жду, когда вы вернетесь домой с вашей службы. И все это время мне совершенно нечем заняться. А между тем тут полно дел. И, конечно, ваш камердинер не в состоянии за всем уследить. Женщина, которая приходит в дом, чтобы приготовить еду, делает это не лучшим образом. Белье, которое Антуан раз в неделю отдает в стирку, стирается не так хорошо, как могло бы, если бы стирали его люди, находящиеся у вас на службе. В конце концов, разве вы, Филипп, не можете себе позволить нанять еще пару-тройку слуг? Они будут стараться гораздо больше, потому что с них будет особый спрос.
Филипп смотрел на нее. Слушал. Устало кромсал ножом кусок мяса.
То, что говорила Сирен, показалось ему вполне разумным. И он намеренно игнорировал разъяренную физиономию Антуана, который стоял в дверях в ожидании, когда господин прикажет подавать десерт – большой кусок пирога с яблоками, оставшийся со вчерашнего дня.
- Что ж, - сказал он, - я думаю, дорогая, что вы можете этим заняться. Развлекайтесь, коль скоро забота о доме представляется вам занятием приятным.
*
Так в доме появилось еще несколько слуг, а Антуан сделался нелюдим и раздражителен. О том, что между его камердинером и любовницей началась война, Филипп узнал от своего друга, Мориньера.
Тот явился однажды к нему в дом в компании промерзшего до костей Рене, постучал в дверь, поздоровался с Антуаном, встретившем его у порога.
- Что-то вид у тебя не слишком счастливый, - проговорил, подавая старому слуге свой заснеженный плащ.
Антуан пожал плечами.
- Все меняется, господин де Мориньер.
Мориньер изогнул бровь. Взглянул наверх. Оттуда доносились голоса. Высокий женский - звучал громче всех.
- Твой господин у себя?
- Нет. Он в это время посещает заседания суда. Но к обеду он непременно будет.
Мориньер кивнул.
- Говорят, в вашем доме появилась хозяйка?
Антуан поднял глаза к небу. Мориньер улыбнулся.
- Я наслышан.
- Еще бы, - пробурчал Антуан. – Весь город наслышан.
Мориньер не ответил. Стал медленно подниматься по лестнице. На середине пролета остановился, обернулся:
- Я буду у себя. Накорми пока Рене обедом. Мне надо, чтобы через час он был сыт и доволен. Ему еще предстоят дела в городе.
Когда по прошествии часа Мориньер спустился вниз, резкий женский голос звучал уже в кухне.
Мориньер подошел к двери, тихонько отворил ее. Остановился на пороге. Намеренно не привлекал к себе внимания. Только наблюдал.
Молодая женщина – смазливая, но не более того, как показалось Мориньеру, - стояла посреди кухни, вполоборота к нему. Громко выговаривала расположившемуся напротив нее Антуану. Грозила уволить кухарку, позволившую чужакам занимать место на кухне – «в святая святых! месте, где готовится еда для господина!»
- Что это за человек? – спрашивала она строго, едва заметным движением головы указывая на сидевшего за столом Рене. – Откуда он взялся? И почему он рассиживается тут, как у себя дома? Я вас спрашиваю, Антуан!
Было заметно, что молчание последнего невозможно выводило Сирен из себя. И Мориньер подумал: похоже, что способ этот Антуан практикует не в первый раз. Во всяком случае, поведение камердинера казалось Мориньеру хорошо отрепетированным, а реакция женщины – привычной для всех.
- Что вы молчите? Почему вы молчите?!!
Голос Сирен взлетел так высоко, что, казалось, развешанная по стенам посуда сейчас зазвенит в ответ.
- Вы мерзавец, Антуан! Когда ваш хозяин дома, вы не позволяете себе вести себя так. Когда Филипп дома, вы – сама любезность! Вы исполняете его приказы, вы делаете все, что от вас требуется. Но когда его нет, вы становитесь отвратительны! Отвратительны!!!
Антуан слушал ее, и молчаливая ненависть, - такая, какой Мориньеру ни разу еще не доводилось наблюдать у старого камердинера, - искажала обычно мягкие черты его лица.
Рене сидел, замерев с ложкой в руке – только переводил взгляд с женщины на Антуана. Увидев Мориньера, хотел было подняться. Но тот покачал указательным пальцем, приказал оставаться на месте. Продолжил слушать.
Антуан тоже заметил вошедшего. Едва заметно ухмыльнулся, чем вызвал новую бурю негодования у молодой женщины. Та, распалившись, уже позабыла и о Рене. Один только Антуан вызывал теперь у нее бешеную ярость. Она грозила ему увольнением, обещала рассказать его господину о том, что тот издевается над ней, что он игнорирует ее просьбы и приказы, что все в доме могло бы быть по-другому, если бы не его саботаж.
- Я просила вас разобрать гардероб вашего господина, передать в стирку его рубашки. Но вы так и не сделали этого! В комнате по-прежнему беспорядок! Комната не проветрена! Постель не просушена!
Она говорила бы еще и говорила, если бы Мориньер не устал слушать.
Он шагнул, наконец, в кухню, прихлопнул за собой дверь. И звук этот заставил Сирен вздрогнуть и замолчать. Она обернулась. Побледнела, увидев незнакомца. Отступила на шаг. Замерла.
- Кто вы такой? – воскликнула.
Мориньер взглянул на Рене.
- Ты поел?
Когда тот кивнул, положил, наконец, ложку на поверхность стола, - приказал:
- Поднимись в мою комнату и жди меня там. Я объясню тебе, что ты должен делать дальше.
Потом перевел взгляд на выглядевшего весьма довольным Антуана.
- И ты, Антуан, будь любезен, подожди меня вместе с Рене. Я скоро приду.
Обернулся к кухарке:
- Возвращайтесь к вашим делам. Обед будет вовремя.
Потом повернулся к Сирен:
- Ступайте за мной, - сказал спокойно.
*
Она пошла за ним, как привязанная. Шла и слышала, как колотится сердце. Удивлялась тому, как хорошо он знает дом.
Меж тем незнакомец поднялся по лестнице на второй этаж, прошел по коридору, остановился у дверей, ведущих в небольшую гостиную. Распахнул их, пропустил ее вперед.
Зашел следом и закрыл за собой плотно обе створки.
Сирен едва держалась на ногах. Он пугал ее – этот странный мужчина. Его лицо казалось бесстрастным. Сам он был холоден и невозмутим.
Впервые в этом доме она чувствовала себя настолько неуютно. И это чувство – новое, непривычное, - так потрясло ее, что она взглянула на незнакомца с той же ненавистью, с которой только что глядела на старого, осмелившегося ей противостоять, Антуана.
- Кто позволил вам распоряжаться в этом доме, как в своем собственном? – спросила она заносчиво.
Мориньер усмехнулся.
- Присядьте, - указал ей на диван.
- Не хочу.
Он пожал плечами.
- Как угодно.
Заговорил, пристально глядя ей в глаза.
- Если вы, в самом деле, желаете, чтобы слуги, - тем более те, которые прослужили вашему теперешнему мужчине много лет, - признали вас хозяйкой, вам следует научиться держать себя в руках.
- С какой стати вы учите меня, как себя вести? – вспыхнула Сирен.
Мориньер снисходительно пожал плечами:
- Кто-то же должен это сделать.
В лице его явственно проглянула насмешка. Появилась и исчезла. Когда он заговорил, его голос звучал ровно, даже в какой-то степени отчужденно – будто бы он только проговаривает то, что должен, но его ни в малейшей степени не интересует, прислушается собеседник к его словам или нет.
- Вы, Сирен, возможно, неплохо умеете согревать постель нашего неугомонного Филиппа. Судя по тому, с какой легкостью он передал вам бразды правления, временами вы бываете весьма убедительны. Но во всем остальном у вас нет, похоже, никакого опыта.
Она попыталась заговорить. Он поднял руку.
- Помолчите. Сядьте и слушайте меня внимательно. Я никогда не позволил бы себе делать вам замечания, - сказал он и едва заметно улыбнулся, - если бы вы на моих глазах только что не поставили себя в крайне неловкое положение. И у меня нет причин полагать, что это – случайность.
Сирен смотрела на него ошеломленно. В его тоне, движениях, голосе… во всей его фигуре таилась такая уверенность, такая непоколебимость, что она не находила возможности протестовать. Только слушать.
- Вы рассчитываете продержаться в этом доме достаточно долго? – спросил он, вновь сверкнув насмешливо глазами.
Она возмутилась внутренне, задрожала от гнева. Но не нашла слов для ответа. Потерянно молчала какое-то время. Потом кивнула – да.
Он улыбнулся.
- Тогда запомните: никогда не повышайте голоса на слуг. Ваше влияние и сегодня, и всегда будет зависеть от вашей способности держать себя в руках. И оставьте Антуана в покое. Битву с ним вы уже проиграли. Признайте это. И удовольствуйтесь своим влиянием на остальных слуг. С ними у вас еще что-то может выгореть.
Она стиснула зубы. У нее пылало лицо. Слезы ярости готовились брызнуть из глаз. Она смотрела на него – оскорбленная и бессильная. Он видел это. Но все это его не трогало ничуть.
- А теперь идите к себе, - сказал ровно. – Приведите себя в порядок. Через час, - он взглянул на часы, удостоверился, что по-прежнему помнит о времени, - мы с Филиппом будем рады видеть вас за столом.
Уже у себя в комнате Сирен очнулась – будто освободилась от морока. Схватила со столика кувшин с водой, - неловко схватила: вода, всколыхнувшись, плеснула, пролилась ей на юбку. Разозлившись еще больше, она швырнула кувшин об стену, упала на постель, разрыдалась в голос. Никто не явился на шум. Не пришел успокоить ее. Не посочувствовал, не помог переодеться. Она так и лежала: в залитом водой платье, уткнувшись лицом в намокшее от слез покрывало.