А зима все длилась и длилась. Холодные ветры наметали огромные сугробы у длинных домов ирокезов. И Клементина, поднимаясь поутру, чтобы вместе с остальными женщинами заняться домашними делами, как никогда мечтала о весне.
Клементина постепенно привыкала к жизни в индейском лагере. Теперь, по прошествии времени, она уже без прежнего опустошающего ужаса вспоминала то, что произошло с ней в самом начале зимы.
Играя с дочерью, напевая ей незатейливые песенки, прикладывая ее к груди, она вспоминала долгую дорогу по зимнему лесу и одинокие роды на колкой лежанке из еловых веток так, словно это случилось не с ней. Вспоминала и свое первое появление в индейской деревне.
Они вошли на территорию селения, когда начали сгущаться сумерки. Услышав о возвращении сына вождя, из домов стали появляться индейцы. Мужчины, женщины, дети – они высыпали наружу, со всех сторон обступали прибывших, громко приветствовали Уттесунка и его молодых друзей. Недоверчиво смотрели на белую женщину, прижимавшую какой-то сверток к своей груди. Уттесунк стоял рядом. Отвечал на дружелюбные похлопывания такими же похлопываниями. Поглядывал на нее, стоявшую рядом. В какой-то момент лицо его посуровело. И он, не глядя на нее больше, пошел вслед за молодым индейцем, оставив ее наедине с любопытствующими.
Женщины окружили ее. Они трогали ее, дергали за волосы – не больно, но очень навязчиво. Заглядывали в лицо. Тоже что-то говорили – от усталости она не понимала ни слова.
Клементина едва держалась на ногах. Прислушивалась к тому, что происходило в свертке. Девочка уже не кричала, - собственно, за все время пути она вообще плакала очень мало. Лишь всхлипывала негромко. В тот момент же и вовсе молчала. А ей, матери, не хватало смелости развернуть тряпицу и посмотреть, все ли в порядке с дочерью. Ей казалось: стоит ей потревожить хрупкое равновесие внутри этого сооруженного ею для ребенка маленького домика - и случится что-то ужасное. Она боялась. Казнила себя за трусость, но не могла, никак не могла заглянуть внутрь.
Поэтому, когда кто-то, - она едва успела заметить, что это была женщина, - забрал из ее рук ребенка, она не возмутилась, не воспротивилась. Просто разомкнула затекшие руки.
Казалось, она потеряла рассудок - такое отупение охватило ее. Какое-то время она еще осознавала царившую вокруг нее суету. Она успела еще заметить, как, отодвинув полог, из стоявшего невдалеке дома вышел Уттесунк, направился в ее сторону. И почти в то же самое мгновение вокруг нее сгустилась тьма.
Клементина пришла в себя на укрытом шкурой лежаке. Вокруг нее царил полумрак. Где-то сбоку горел огонь, и плакал ребенок. Ей показалось - чужой ребенок. Потом ей почудилось, что звучат два детских голоса – согласно, слаженно, требовательно. Потом все стихло. И Клементина наконец нашла в себе силы подняться. Уселась на ложе. Оглянулась.
Картина, представшая тогда перед ее глазами, навсегда впечаталась в ее память.
У огня, на застеленном огромной медвежьей шкурой полу, скрестив ноги, сидела молодая женщина. Она держала на руках двух крохотных детей. Уложив их на колени, головка к головке, она кормила обоих одновременно. И они, то размахивая ручками, то, упираясь ими в небольшие груди индианки, с наслаждением сосали молоко.
Закончив кормить детей, индианка принесла девочку, положила ее рядом с молодой матерью. Проговорила что-то успокаивающее. И Клементина, ухватив ее руку, прижалась к ней щекой.
Этот ее естественный порыв положил начало их дружбе.
Путешествие, которое Клементине пришлось совершить сразу после родов, отняло у нее все силы. То, насколько она ослабла, стало понятно, когда, придя в себя в индейской хижине, Клементина не смогла подняться. У нее все болело, и кружилась голова. Платье, в котором она прошла весь этот долгий путь, в тепле оттаяло, намокло и прилипло к телу. И Клементину, уставшую, промерзшую и голодную, стала бить дрожь.
Заметив это, Санлата принесла одежду: то ли платье, то ли рубаху из оленьей кожи, теплые, высокие ноговицы (гамаши), мокасины, выстеленные изнутри мехом. Положила на лежак рядом с Клементиной.
- Переоденься, - показала жестом.
Пока Клементина одевалась, индианка подала ей отвар в глиняной чаше. И едва Клементина допила его, как почувствовала, что сознание вновь ускользает от нее.
После - она и спала, и не спала. Слышала голоса, ощущала движение вокруг. Кто-то отодвигал висящую над входом шкуру, входил, обменивался парой-другой фраз с Санлатой, снова выходил. Временами плакали дети. Кто-то успокаивал их. Она слышала и мужские голоса. Один из них принадлежал Уттесунку.
Так, в полусне, она провела три дня. Просыпалась ненадолго. Что-то ела, что-то пила. Кормила дитя, - это ощущение теплого маленького тельца у груди, требовательные губы, сжимающие сосок, доставляли Клементине невыразимую радость. Она воспротивилась бы последующим расставаниям с девочкой, если бы теплые отвары, которыми поила ее Санлата, не погружали ее снова в целебный сон. Она засыпала, проваливалась в небытие.
Зато, проснувшись наконец окончательно, на четвертый день Клементина почувствовала себя практически здоровой.
*
За это время Клементина пропустила несколько драматических событий. Одним из них было исчезновение племянника великого сахема, Таньян-Яхи. Он не вернулся из военного похода. Но не в этом заключалась главная причина, по которой могавки не находили себе покоя. Воины гибнут в боях – к этому индейцы были привычны. Но этот случай отличался от прочих - никто не знал, жив Таньян-Яхи или погиб.
В разгар битвы они потеряли его из вида. Потом, когда все закончилось, возбужденные и довольные, воины отправились домой. И снова они не вспомнили о нем. Индейцы возвращались в деревню несколькими группами, оттого отсутствие Таньян-Яхи обнаружилось уже в лагере.
Какое-то время в деревне надеялись, что он придет вместе с Уттесунком. Думали: возможно, он решил углубиться со своим братом в Квебек, чтобы добыть еще пару скальпов или захватить пленника. Когда вернулся Уттесунк, стало очевидно, что надежды эти были напрасны. Таньян-Яхи с ним не было.
И могавки, убежденные, что души непогребенных умерших воинов бесконечно бродят по земле в большом горе, готовы были на все, чтобы найти тело своего товарища и вернуть его в деревню. Если он погиб.
Многие все же верили, что он вот-вот явится. Принесет на поясе скальпы. Объявит о подвиге, совершенном им в одиночку. Они помнили: Таньян-Яхи - великий воин. И ничто не может быть для него слишком трудным.
*
Уттесунк пробыл в деревне ровно столько времени, сколько было нужно, чтобы слегка передохнуть и поесть. Перекусив у очага в доме своих родителей, он тут же отправился в обратный путь. Пошел снова в сторону Квебека в уверенности, что непременно найдет и возвратит Таньян-Яхи домой – живым или мертвым.
Так и случилось. Он нашел его не слишком далеко от дома – не больше дня пути. Нашел чуть в стороне от тропы, по которой совсем недавно проходил сам со своим небольшим отрядом.
Таньян-Яхи полулежал, опершись спиной о ствол дерева. Рядом с ним, упираясь оскаленной пастью в мокасины могавка, развернулась, да так и застыла в последней судороге большая росомаха - зверь, которого индейцы одновременно почитали и боялись.
В это животное вселяются демоны, - считали они. И росомахи изо дня в день доказывали людям справедливость подобного о них представления. Они забирались в их дома, уничтожали запасы продуктов, опустошали капканы. Делали все, чтобы оправдать враждебное к себе отношение.
Уттесунк, осторожно ступая, обошел не успевший закоченеть труп росомахи, опустился на колени перед могавком. Вгляделся в его лицо. В первое мгновение Уттесунк решил, что Таньян-Яхи тоже мертв – так неподвижно и холодно было его тело. Но, присмотревшись, он понял, что ошибся. Его старший брат был слишком упрям, чтобы умереть. Он спал.
Уттесунк не стал сразу будить Таньян-Яхи. Сначала обошел дерево кругом. Отметил глубокие царапины на спине брата, оставленные острыми когтями свирепого животного. Задрал голову, взглянул на нависавшие над тропой ветви, посмотрел снова на животное, убитое Таньян-Яхи. Понял – хищник поджидал могавка на дереве.
Уттесунк качнул головой.
Не так уж часто росомахи набрасываются на людей. Обычно они предпочитают охотиться на мелких животных, а еще лучше – подъедать падаль. Но иногда, случается, нападают и на крупную дичь. Изматывают ее долгим преследованием, потом бросаются, впиваются в свою жертву зубами и когтями, вырывают из тела ее куски мяса. Не отступаются, пока ослабевшее, обезумевшее от боли животное не упадет, не сдастся.
Уттесунк вернулся к росомахе, пнул ногой мертвого зверя – на этот раз тебе не повезло! не по зубам тебе оказался храбрый могавк!
Снова присел перед спящим.
Хорошо, что он пришел вовремя.
Уттесунк внимательно оглядел Таньян-Яхи. Не появись он здесь, - думал, - его брату трудно было бы добраться до дома. Кроме глубоких и, несомненно, очень болезненных ссадин, оставленных росомахой, индейца, похоже, изнуряли раны, полученные в недавнем бою. Одна из них снова открылась – подлое животное скользнуло лапой, разодрало едва начавшую заживать рану. И теперь из подреберья вниз стекала тонкая струйка крови.
Уттесунк решил, что пришло время приводить брата в чувство. Коснулся его плеча. Тот в одно мгновение встрепенулся – открыл глаза, схватился за кинжал, который на несколько минут, задремав, выпустил из руки. Узнав Уттесунка, расслабился. Кивнул, здороваясь.
Уттесунк раскрыл ладонь, попросил взглянуть на нож. Долго вглядывался в украшенную большими красными камнями рукоять. Он никогда прежде не видел этого оружия у Таньян-Яхи.
*
Когда они добрались до селения, вошли в ограду, приветствовали своих соплеменников торжественной речью, в деревне все сразу успокоилось.
Племянник сахема Дайо-Хого Таньян-Яхи вернулся. Он был ранен, слаб. Раны, полученные в бою с абенаками, еще не затянулись до конца. Раны, заработанные в битве с росомахой, были совсем свежи и причиняли могавку сильные неудобства.
Но он был дома. Среди своих. И то, как пойдет дальше его выздоровление зависело только от воли Великого Духа.
*
Деревня могавков, которая с некоторых пор стала пристанищем Клементины, оказалась довольно большой. И на первый взгляд казалось, что дома в ней были выстроены без очевидной системы.
Система, однако, существовала.
Дома для холостяков располагались на разных сторонах селения. В одних жили девушки, в других – юноши. Эти дома, длиной около десяти-пятнадцати туазов, были разделены на множество небольших помещений, с очагом в центре каждой комнаты.
Дома, принадлежавшие семьям, были короче. В каждом из них проживали, как правило, две-три, реже – до шести, семей.
Впрочем, все это Клементина выяснила далеко не сразу. В первое время она почти не выходила из своего га-но-соте (дом из коры). Из-за настоев и отваров, которыми поила ее Санлата, Клементина даже внутреннее убранство дома, в котором находилась, разглядела только к концу третьего дня.
Сначала она обнаружила, что лежит, укрытая медвежьей шкурой, в большой комнате, у стены. В центре комнаты располагался очаг. Над ним виднелось отверстие, через которое дым от разведенного в очаге огня выходил наружу.
По другую сторону от очага жила Санлата со своим ребенком. Клементина постоянно слышала ее голос. Та говорила с детьми – своим сыном и дочерью Клементины, - напевала какие-то песни, что-то шептала, готовя на огне еду. Когда Клементина приходила в себя, Санлата тут же подходила к ней, помогала подняться. Поила ее, кормила, приносила Клементине ее девочку. Та, как правило, мирно спала в берестяной корзине.
- Настоящая индианка, - сказала ей в один из первых дней Санлата с гордостью, которая немало удивила Клементину. – Уттесунк прав.
В чем именно был прав Уттесунк, и что означала эта самая гордость, Клементина поняла позже - когда тот появился в доме, где уже несколько дней Клементина на пару с Санлатой вела незатейливое хозяйство.
Они обе хлопотали у очага, когда полог отодвинулся и на пороге появился Уттесунк, поддерживающий раненого Таньян-Яхи.
Клементина в этот момент сидела на шкуре у огня, скрестив по-индейски ноги, и толкла в ступке обжаренные зерна маиса. Санлата длинной деревянной ложкой помешивала похлебку, булькающую в подвешенном на огне котелке.
Когда мужчины появились на пороге, обе женщины замерли в удивлении. И Санлата, до тех пор ни разу не обмолвившаяся о том, как сильно беспокоилась она в эти, последние, дни о судьбе своего мужа, вдруг улыбнулась, бросила ложку, подбежала к раненому и подставила ему свое плечо. Изо всех сил старалась быть бесстрастной.
- Входи, - сказала она Уттесунку спокойно, помогая одновременно мужу расположиться у очага. – Входи. Твой дом ждет тебя.
Клементина тоже поднялась. Она стояла, уронив руки вдоль тела, и с удивлением смотрела на молодую индианку, наблюдала за тем, как расцвело лицо ее подруги, какая нежность вдруг высветилась на нем.
Вслед за Санлатой Клементина сделала было несколько шагов в сторону вошедших, но тут в хижину ввалилась толпа индейцев, веселых и шумных. И Клементина снова отступила, укрылась на своей половине. Присела на свой лежак, поставила корзину, в которой спала дочь, рядом с собой. Оттуда, из темноты, - свет от очага не доставал до ее угла, - наблюдала за индейцами, праздновавшими возвращение своих соплеменников.
Лишь одного из них она знала – того, что вошел следом за возбужденной толпой, – старого индейца Дайо-Хого. Он приходил и в те дни, что женщины жили одни. Заглядывал в дом, перебрасывался с Санлатой несколькими словами, взглядывал коротко на Клементину. Никогда не задерживался. Не пытался заговорить с ней, не ступал на ее половину.
Когда она спросила у Санлаты кто это, та едва заметно улыбнулась и ответила:
– Отец Уттесунка.
И только тогда, когда он вошел следом за вопящей толпой в дом, когда толпа эта при виде него утихла на мгновение, замерла, расступилась, она поняла, что перед ней – великий сахем, человек, которого почитало все племя, к слову которого прислушивались и за его, племени, пределами.
Бурливая толпа индейцев еще какое-то время шумела в доме. Говорили одновременно, смеялись, топали ногами и хлопали в ладоши. Клементина смотрела на них. Старалась быть незаметной. И одновременно с этим не могла оторвать взгляда от этих странных мужчин. В иное время, - она видела это не однажды, - они бывали холодными, жестокими убийцами. Они не знали жалости, милосердие им не было присуще.
Тогда ей представлялось: они не умеют радоваться. Казалось, что всякое проявление доброты и сострадания они считают презренной слабостью. Но теперь, когда они отплясывали на земляном полу, когда наперебой поздравляли Таньян-Яхи с возвращением и громко смеялись от удовольствия, они выглядели маленькими детьми – открытыми, доверчивыми, даже как будто немного глуповатыми.