Автор имеет свое мнение обо всем, в том числе о ваших увлечениях, религиозных и политических взглядах, ваших друзьях и, возможно, вас лично. Потому прочтение данного творчества может оскорбить ваши чувства. Если вы предполагаете, что произведение может что-то оскорбить или разжечь - лучше не читайте.
Лампадка старая – что сердце дедово: не столько в масле горит язычок, сколько чуть бьется. Вот-вот – и затихнет. Свечки пред образом – богомолицы у райских врат. Стоят, от зноя тают, а все – богу славу поют.
Темен старый образ: чуть померкнет лампадка, так и вовсе его не понять. А ведь образ тот, материнский, всем верам понятный. И православным, и католикам схимным, и Магометам черным, и язычникам лютым. Ибо коей веры б не был человек – материнство завсегда в почете.
Не управился б сам Иисус Русь крестить – не поняли бы его. Не спужал бы русичей и грозный меч Михайло-архангела. Не смутило бы слово апостольское. Так и остались бы язычниками. Но шла об руку с Христом да апостолами сама богоматерь. И склонялись пред ней язычники, а через нее – и вере новой. Ни Иисусу с крестом, ни ангелу с мечом, ни апостолам льстивым, - матери люди кланялись.
Образ ее в иконе выписан. Тремя руками сына своего держит, от груди отнять не хочет.
Когда мал был бог, уж сгубить его хотели. Убегала земная женщина, что богу ветхому родила бога нового. А путь пресекла ей река, что печенежская сабля. Кинулась богоматерь вплавь, да тяжко ей сына держать. И от боли да обиды материнской отросла у нее третья рука, чтоб грести сподручнее было. Спаслась мать, да сына спасла, а тот в боги и вышел. Стало у земли два бога – отец да сын.
Сидят у иконки три старца ветхие. О своем молчат. Как свое молчанием вызреет – наружу словом попросится.
- Был я у карелов северных. Слово божье им проповедовал. А они – детьми малыми: меня послушают, крестик наденут, в церкви поклоны отобьют – и ну, по лесам прежних богов славить да кормить. Так и живут двоеверами. Не сдюжил я.
Старец первый умолк. Бороду седую оглаживал.
- Был я у эрзи рукастой. Нес им пресвятое евангелие. И на порог меня не пустили. Был до меня у них иной проповедник, до утра гостил, а поутру почал идолов ломати. Так они его в мученики и отправили. А нам теперь шагу нет.
Старец второй посох с досады вертит, не сидится ему спокойно.
- Был я за горами Рифейскими, думал одолеть в споре язычников. Умны тамошние волхвы, о богах да о мире больше нашего ведают. Осрамился я в споре.
Третий старец камнем сидит – тяжек ему позор, вериг тяжелее.
Хлопнула дверь часовенки, всколебались свечи тревогою, а лампадка – умерла вовсе.
Новый поп вошел. Молодой да мордастый. И креста-то на нем не видать: утоп божий символ в складках брюшных.
- Поздорову ли, братия?
- Божьей милостью! – отвечали ему старцы. А сами все за спину пришельцу глядели: чудилось им, будто грех шею попу оседлал, да зубами белыми скалится.
- А чего вы так смотрите, братия? То у меня – слово божье, для язычников припас.
Стряхнул поп на пол обезьяна-зверя в короне тряпишной. Завертелся зверек бесиком, застрекотал сорокою: огня божьих свеч испугался.
- Что за слово? Расскажи.
- А вот оно, братия, пред вами хвостом машет. Я с ним к язычникам и хожу. Есть у них любомудры велеречные, есть и волхвы кудесатые, есть и вера вековая, исконная. Что им от нас? Ничего, окромя потехи. Вот потехой я и беру. Слово божье кратко скажу, да обезьяну зверя с поводка спускаю. Их волхвы да велимудры спор со мной затеют, а обезьяна учена – тут как тут. Кого за палец укусит, у кого шапку аль пояс стянет, кому за ворот нагадить усядется. Им уж и не до спора становится – обезьяну отогнать чают. А людям простым – потеха. От потехи той им и слушать ничего не надобно. Через обезьяньи коленца к богу и приходят. А сама обезьяна, что? Ей бог неведом, да и ведать не нужно – знай себе, тешится. От того ей от людей ничего и не станется. А я с ней дальше иду. Так вот и крещу: кого крестом, а кого – обезьяньим хвостом. Ну, бывайте братия! С вами посидел, в новый путь пора.
Ушел проповедник. И зверя прыскучего с собой унес. Молчали старцы.
Первый сказал:
- Завтра снова к карелам пойду. Буду своего бога с их богами мирить. Глядишь – и богам, и людям польза будет.
Старец второй поднялся:
- Завтра к вятичам в путь… Бают люди – семерых проповедников они убили. Буду средь них веру крепить, сколь успею.
Третий старец руки от лица отнял:
- а я снова за Рифейские горы… Спознаю – не от того ли там больше нашего знают, что сам бог их прежде нас посетил?
Скрипит да хлопает на ветру дверь часовни. Три голоса да согласно звучат:
- Коли слово божие, так не от зверьих потех, а от человечьего сердца да доброго дела исходить должно! Не нужно людям обезьяньего христианства!
По заре уходили. Старец последний, через порог преступив, на икону обернулся, да вздрогнул. Помнилась ему вместо лица богоматери морда обезьяна-зверя.
Тряхнул головой проповедник, сотворил крестное знамение – исчез морок.
- Жив буду – а такой иконы в век не допущу!
(С) Скрытимир