Творческая история повести Н.В. Гоголя "Нос". Ринотиллексоманиакальное исследование
Оглавление:
Глава 1. О предмете повести - http://www.proza.ru/2014/05/01/260
Глава 2. Начало работы над повестью - http://www.proza.ru/2014/05/09/390
Глава 3. Основная работа над повестью
Часть 1. Кавказский коллежский асессор - http://www.proza.ru/2014/05/21/1287
Часть 2. Неординарный профессор - http://www.proza.ru/2014/05/24/505
Часть 3. Дурной сон майора Ковалева - http://www.proza.ru/2014/05/27/294
Глава 4. Предпечатная история повести
Часть 1. «Московский наблюдатель» - http://www.proza.ru/2014/06/18/884
Часть 2. «Современник» - http://www.proza.ru/2014/09/13/338
Глава 5. О предмете повести. Post factum.
Глава 5. О предмете повести. Post factum. Гоголь за границей. Оставленное на родине имя.
Летом 1836 года Гоголь вместе со своим приятелем А.С. Данилевским уезжает за границу. Со стороны этот отъезд выглядит как поспешное бегство, не имеющее видимой причины (обычно объяснению этого служит указание на реакцию писателя по поводу приема зрителями его пьесы). Ирония этого «бегства» в том, что оно почти буквально - в «зеркальном» прочтении - повторяет текст «Носа». Полицейский чиновник благородной наружности, принесший Ковалеву нос, поведал следующие подробности: «Странным случаем его перехватили почти на дороге. Он уже садился в дилижанс и хотел уехать в Ригу. И пашпорт уже давно был написан на имя Тамбовского директора училищ» (Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 14 томах. Б.м., 1937-1952. Том III. С. 396-397. Далее с указанием в скобках номера тома и страницы). В жизни все произошло наоборот – сбегает сам «носитель», и даже по «подложным» документам – вспомним, что в объявлении по поводу отъезда Гоголь значится как «Николай Гогель».
28 июня 1836 года Гоголь писал В.А. Жуковскому из Гамбурга: «Долее, долее, как можно долее буду в чужой земле. И хотя мысли мои, мое имя, мои труды будут принадлежать России, но сам я, но бренный состав мой будет удален от нее» (XI, 49). С «мыслями» и «трудами» все понятно – высокий стиль, обороты речи, то, о чем Гоголю тогда нужно было тогда сказать. С «именем» все гораздо интереснее. Говоря, что в его отсутствие, его имя будет принадлежать России, то есть – уезжая за границу, он оставляет свое имя на родине, Гоголь выражался почти буквально. Его отъезд являлся актом добровольного «отшельничества». Пребывание вне России превращало писателя в человека без имени, анонима. Русские, с которыми он сходился за границей, могли фиксировать лишь факт бытийного существования его имени, социальное же его существование («громкое имя») могло иметь место лишь на родине. Произошло своеобразное расслоение: при Гоголе осталась личная доля имени (ядро), социальная же его часть (оболочка) (при жизни вне общества – отшельником - вещь практически не нужная) осталась в России.
Прежде чем поселиться в Италии Гоголь некоторое время путешествует по Европе. Во время пребывания в Швейцарии (середина августа – начало марта) обнаруживает себя любопытная деталь, которая весьма живо характеризует тогдашнее умонастроение писателя. Посещая местные достопримечательности он, как истинный русский турист, то тут, то там оставляет выцарапанным свое имя.
В письме к Н.Я. Прокоповичу из Женевы от 27 сентября 1836 года, описывая свою поездку в Ферней, в дом Вальтера, Гоголь признался: «Я вздохнул и нацарапал русскими буквами мое имя, сам не отдавши себе отчета для чего» (XI, 63).
Расставшись во время путешествия с А.С. Данилевским, он писал приятелю 23 октября 1836 года из Лозанны о своих попытках с ним связаться: «Я писал, писал, несколько раз писал в Крейцнах, разослал к тебе письма во все немецкие дорожные города, писал на всех памятниках и замечательных местах и улицах углем и карандашом мой адрес… Более месяца с лишком прожил в Женеве (если ты когда-нибудь будешь в сем городе, то увидишь в памятнике Руссо начертанное русскими буквами у тебе послание)» (XI, 71-72).
И, наконец, уже из Парижа, Гоголь 12 ноября 1836 года писал В.А. Жуковскому о том, что будучи в Веве он побывал в Шильонском замке, где «нацарапал даже свое имя русскими буквами». Гоголь пишет, что при этом не посмел «написать его под двумя славными именами творца <Джорджа Байрона> и переводчика <самого В.А. Жуковского> “Шиль<онского> Узник<а>”; впрочем, даже не было и места. Под ним расписался какой-то Бурнашев, - внизу последней колонны, которая в тени; какой-нибудь русский путешественник разберет мое птичье имя, если не сядет на него англичанин» (XI, 73).
Больше всего в тот момент Гоголь был поглощен мыслями о будущем, его пребывание за границей должно было послужить разрывом между неудачной попыткой представить себя публике профессором истории, и тем социальным образом, который еще только складывался в его голове. Ставя свое имя рядом с именами европейских знаменитостей, он пытается примериться к своему будущему, новому делу, которое должно было стать образцом высокого служения обществу. Пожалуй, единственное, что могло определить занятия [1] Гоголя во время его длительного пребывания вдали от дома, было писательство. Ю.В. Манн отмечает: «Знаменательно, что именно в Швейцарии, в Веве Гоголь впервые после отъезда за границу возобновил свою работу над “Мертвыми душами”» (Манн Ю.В. Гоголь. Труды и дни: 1809-1845. М., 2004. С. 463). Сам Гоголь писал по этому поводу: «Это будет первая моя порядочная вещь, вещь, которая вынесет мое имя» (XI, 74).
Гоголь хорошо понимал, что после отъезда разговоры о нем на родине еще какое-то время продолжаться. Слишком уж он для этого постарался. Но он рассчитывал, что его «имя» очень быстро утратит свою жизнеспособность - любая слава скоротечна - обсуждение его творчества (его поступков) сойдет на нет, и о нем станут забывать [2]. Залогом этому должно было стать полное забвение его имени в прессе. Находясь за границей, Гоголь не мог наблюдать всю картину происходящего, однако по мере возможности он старался отслеживать ситуацию. 25 января 1837 года он писал Н.Я. Прокоповичу: «Извести меня, что это такое «Литературные прибавления», которые издает Краевский и о которых пишет Пащенко? и отчего мое бедное имя туда заехало? или ему суждено валяться [3], как векселю несостоявшегося банкрота… Впрочем, мне это не приятно; и только в нашем литературном мире могут случаться такие самоуправства. Я не желал бы, очень не желал, чтобы мое имя упоминалось в печати» (XI, 86). Это желание было искренним. У Гоголя видимо все еще сохранились иллюзии по поводу возможности быть единовластным хозяином своего имени (главного «произведения» своего жизнетворчества).
Однако вопреки желанию писателя на родине о нем и не думали забывать. «Особенная повесть» оказалась своего рода пророческой - сбылся самый страшный сон Гоголя - его имя, как нос майора Ковалева, зажило в России своей собственной жизнью.
Во время своих приездов в Россию (в 1839-1840 и 1841-1842 годах) писатель мог в этом лично убедиться. В период отсутствия его статус в России сильно возрос. Смерть Пушкина способствовала изменениям в «кадровой» диспозиции. Персонажи, образы, сюжеты Гоголя пришлись очень по вкусу литературной, и не только, критике, читателям, и особенно молодежи. Гоголь в своих произведениях показал жизнь под таким углом, под каким на нее, пожалуй, еще никто не додумался взглянуть. Воспоминания по поводу реакции в обществе на творчество Гоголя [4] оставили И.И. Панаев, В.В. Стасов, С.Т. Аксаков. Сам Гоголь в силу своего эгоцентризма старался держаться подальше от социально-активных групп, но это не значит, что он мог оставаться в стороне от общественных баталий. Несмотря на все старания даже будучи за границей он оказался вовлечен в круговорот российских событий. «Его хотели поставить главой какой-то новой литературной школы, - писал П.А. Вяземский в статье «Языков и Гоголь», - олицетворить в нем какое-то черное литературное знамя. Таким образом с больных голов на здоровую складывали все несообразности, все нелепости, провозглашаемые некоторыми журналами. На его душу и его ответственность обращали все грехи, какими ознаменовались все последующие годы нашего литературного падения» (Вяземский П.А. Сочинения: В 2-х т. М., 1982. Т. 2. С. 171).
Вяземский очень тонко уловил сложные взаимоотношения Гоголя со своим именем: «Но что не смогли сделать неприятели, то предоставлено было сделать друзьям. Пошлая брань и не основательные придирки могли и должны были проскользнуть мимо внимания его, но чрезмерные, часто ложные похвалы, приторные гимны усердных поклонников не могли не навеять уныние на человека с умом светлым и высоким. <…> В некоторых журналах имя Гоголя сделалось альфою и омегою всякого литературного рассуждения. В духовной нищете своей, многие непризнанные писатели кормились этим именем… Я очень понимаю, что наконец Гоголю должны были опротиветь и самое имя его и творения, им написанные» (там же, с. 171). Известны многочисленные примеры в письмах Гоголя, когда он высказывал сожаление по поводу написания почти всего что было им создано в Петербурге. Чаще всего эти слова звучали в адрес «Вечеров на хуторе близ Диканьки» [5]. В минуты уныния, которые с определенного момента стали преследовать его довольно часто, Гоголь стремится забыть не только о своих художественных произведениях, но и о своем имени. М.С. Сабинина оставила воспоминания о таком эпизоде (относящееся к 1845 году): «Моей матери он подарил хромолитографию – вид Брюлевской террасы, она наклеила этот вид в свой альбом и попросила Гоголя подписаться под ним. Он долго ходил по комнате, наконец сел к столу и написал: “Совсем забыл свою фамилию: кажется, был когда-то Гоголем”» (Виноградов Т. 3. С. 574).
Любое использование его имени вне соответствии с его жизнетворческими планами вызывало у Гоголя болезненную реакцию. Если критика произведений зачастую провоцировалась им самим, то упоминание в прессе о нем самом воспринималось писателем в штыки. Это принимало весьма болезненные формы, чему имеются достаточно многочисленные и яркие свидетельства. Ярче и образнее всего это нашло отражение в истории с «другим Гоголем». 20 июня н. ст. 1847 года Гоголь писал из Франкфурта своему приятелю Н.Я. Прокоповичу [6]: «Разузнай, пожалуста, какой появился другой Гоголь, будто бы мой родственник. Сколько могу помнить, у меня родственников Гоголей не было ни одного, кроме моих сестер, которые, во-первых, женского рода, а во-вторых, в литературу не пускаются. У отца моего были два двоюродных брата священника, но те были просто Яновские, без прибавления Гоголя, которое осталось только за отцом. Если полнивший<ся> Гоголь есть один из сыновей священника Яновского, из которых я, однако ж, до сих еще <пор> не видал своими глазами никого, то в таком случае он может действительно мне приходиться троюродным братом, но только я не понимаю, зачем ему похищать названье Гоголя. Не потому я это говорю, чтоб стоял так за фамилию Гоголя, но потому, что в самом деле от этого могут произойти какие-нибудь гадости, истории с книгопродавцами, обманы и подлоги в книжном деле. Я потому и прошу тебя для избежания всяких печатных огласок известить лично книгопродавцев, чтобы они были осторожны, и если кто явится к ним под именем Гоголя и станет что-нибудь предлагать или действовать от моего имени, то чтобы они помнили, что собственно Гоголя у меня родственника нет, и я до сих пор его и в глаза не видал. А потому чтобы обращались в таких случаях за разоблаченьем: дела или к тебе, или к Плетневу. Тому же, кто выступает под моим именем, не худо бы как-нибудь дать знать стороной, чтобы он выступал под собствен<ным> именем. Всякое имя и фамилию можно облагородить. Верно же будет ему неприятно, если я сделаю какое-нибудь печатное объявл<ение>» (XIII, 325-326). Прокопович, конечно же, никаких следов «другого Гоголя» не обнаружил [7].
Весьма любопытно, что эта тирада исходит из следующих слов Гоголя: «По всему вижу, что мне придется сделать некоторые объяснения на мою книгу, потому что не только Белинский, но даже те люди, которые гораздо больше его могли бы знать меня относительно моей личности, выводят такие странные заключения, что просто недоумеваешь» (XIII, 325).
Белинский во многом способствовал популярности Гоголя, но он же используя произведения писателя для иллюстрации своих взглядов сильно этим способствовал отчуждению к нему со стороны Гоголя. И.И. Панаев писал: «Замечательно, что когда впоследствии Белинский начал разъяснять великое общественное значение произведений Гоголя, Гоголь пришел в ужас от этих разъяснений и объявил, что вовсе не имел в виду того, что приписывают ему некоторые критики» (Панаев И.И. Литературные воспоминания (Фрагменты) // Виноградов И.А. Гоголь в воспоминаниях, дневниках, переписке современников: В 3-х томах. М., 2013. Т. 3. С. 285). По словам П.В. Анненкова Гоголь пришел «к убеждению, что московская критика, то есть критика Белинского, злостно перетолковывала все его намерения и авторские цели» (Анненский П.В. Из «Замечательного десятилетия» // Гоголь в воспоминаниях современников. Б.м., 1952. С. 318). Таким образом использование Белинским имени Гоголя во многом должно было способствовать холодности со стороны писателя.
Тема имени будет актуальна для писателя до самой его смерти [8], но ее прямая параллель с текстом, пожалуй, завершиться вместе с последней публикацией повести.
При жизни писателя повесть «Нос» была опубликована еще один раз, в составе собрания сочинений 1842 года, войдя в третий том, в котором были собраны повести, названные впоследствии «петербургскими». Интересно расположение повестей, Гоголь поместил «Нос» сразу вслед за «Невским проспектом», то есть, относя ее к началу начал.
[1] Хотя делал Гоголь попытки найти себе дело. В начале мая 1840 года Гоголь обратился к В.А. Жуковскому с просьбой похлопотать для него о месте секретаря при открывающейся в Риме русской Академии художеств (XI, 281-282). О том же он просит П.А. Плетнева в письме от 25 июня 1840 года (XI, 288).
[2] Его желание в «Мертвых душах» вновь выступить в роли раздражителя общества, находится в видимом противоречии с его стремлением к тому чтобы разговоры о нем поутихли. Однако теперь его мотивы изменились. Если в Петербурге его критика была призвана погасить разговоры о нем как о неудавшемся профессоре, то теперь возобновление этой темы должно было переключить на его критику общества уже не художественной форме.
[3] Ср. в письме к матери от 6 февраля 1832 года о том, что «кончик» его фамилии не знамо куда делся: «Может быть кто-нибудь поднял его на большой дороге и носит, как свою собственность» (X, 219). Так же сравни тему потерянного и найденного носа в тексте повести.
[4] Мысль о том, что творчество Гоголя оказала весьма негативное влияние на будущее России, была весьма популярна у Розанов. В 1915 году он писал, что если бы вдруг удалось «выключить Гоголя» из истории, то этим бы можно было «спасти Россию» (Розанов В.В. Мимолетное. 1915. // Собрание сочинений. М., 1994. Т. 2. С. 301). В «Опавших листьях»: «Ни один политик и ни один политический писатель в мире не произвел в «политике» так много, как Гоголь».
[5] Обращает на себя внимание факт, что отрицая почти все написанное им к этому моменту, при работе над «Мертвыми душами» писатель собирается следовать литературному курсу, начатому им еще в Петербурге. Он писал В.А. Жуковскому 12 ноября 1836 года: «Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ; но что ж мне делать! Уже судьба моя враждовать с моими земляками. Терпенье! Кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом. Знаю, что мое имя после меня будет счастливее меня, и потомки тех же земляков моих, может быть, с глазами влажными от слез, произнесут примирение моей тени» (XI, 75). На то, что начало работы над «Мертвыми душами» было связано с пережитым писателем «необыкновенным душевным событием» в связи с началом работы над «Мертвыми душами», указано Ю.В. Манном. «Что конкретно испытал Гоголь неизвестно» (Манн Ю.В. Гоголь. Труды и дни: 1809-1845. М., 2004. С. 372).
[6] Эта тема уже была у Гоголя ранее на языке, и именно в связи с Прокоповичем. 4 марта н. ст. 1847 года он писал из Неаполя В.А. Жуковскому: «От Плетнева я получил извещение, что назад тому два года был послан ко мне, точно, вексель от Прокоповича во Франкфурт. Вексель этот, вероятно, получил вместо меня какой-нибудь другой Гоголь, потому что один из таковых завелся во Франкфурте во время нашего пребывания вместе и получал весьма часто вместо меня мои письма» (XIII, 232-233). 6 марта н.ст. 1847 года он писал из Неаполя П.А. Плетневу: «Что касается до векселя Прокоповича, то он, вероятно, получен кем-нибудь другим. Надобно тебе знать, что во Франкфурте, во время нашего пребывания вместе с Жуковским, завелся другой Жуковский и другой Гоголь. Эти господа весьма часто получали наши письма. Какого бы рода ни был этот другой Гоголь или не-Гоголь, воспользовавшийся деньгами, но он, без сомненья, был человек беспутный и безденежный…» (XIII, 247-248). Еще раньше в письме к Л.К. и А.М. Вьельгорским (от 12 октября 1844 года) жаловался он по поводу работы почты: «На беду завелся здесь какой-то другой Гоголь, который распечатывает все мои письма…» (XII, 352).
[7] По поводу «другого Гоголя» см.: Манн Ю.В. Гоголь: Завершение пути. 1845-1852. М., 2009. С. 16-17.
[8] Посмертная судьба имени будет беспокоить его не меньше, вспомним «Завещание».