Зелёнаякорона

               


                З Е Л Ё Н А Я  К О Р О Н А
                - повесть -               
               
               
               
                Та гора была – миры…
                Боги мстят своим подобиям. 
                Марина Цветаева               
               
               

         О  Горе в Станице рассказывали люди разные и по-разному.
        Я же по своему разумению сложил эти осколки.
        И вот какая история получилась.

                1
                Клинцов  возвращался  со свадьбы  дочери. Выйдя  из  электрички на узловой станции, заглянул  в  диспетчерскую, ублажил  сменщика  подарками с праздничного  стола. Тот отдежурил за него смену. Дальше – десять верст автобусом. Вообще-то пользо-вался  велосипедом. Но теперь был не тот случай.
     Автобус мягко  шуршал по накатанной ленте асфальта.  С обеих сторон его провожали  шеренги  пирамидальных  тополей. Лучи клонившегося к  закату  солнца  весело  лома-лись в них  убегающими  зайчиками.
     Скоро в просветах  между деревьев  стала  проявляться  Ее  верхушка. Гора  вырастала  на глазах, точно из-под  самой  земли.
      Развилка с ветвистым  платаном на обочине была  его, Клинцова, остановкой. Счита-лось, этот  гигантский  платан, эта  развилка  и есть истоки подлинного юга. Отсюда к Станице начинался  пологий  спуск. С этого места Гора представала уже во всей натуре – аккуратная, словно  выделанная  могучими  руками. Гора-пирамида. Она бы и сошла за таковую, не будь на ее склонах  зеленого  непролазного  покрова.
     Гору кольцевала Станица с яркими  вкрапинами  усадеб. Кое-где они жались так
плотно к подножью… Наподобие цыплят к матере-наседке. Дома и другие постройки, укрытые  буйными  зарослями  садов, выступали то блеснувшей на солнце цинковой  крышей, то отрывком беленой или краснокирпичной стены.
     Под платаном сидела Альфа. Узнав хозяина, поднялась  и. деликатно  поводя хвостом, поковыляла  навстречу. Она  вечно поджидала его у этого платана, – откуда бы он ни возвращался. А уж часы возвращения с работы были выверены ею до минуты.
     Клинцов опустился на колени и заключил в ладони ее голову… Альфе он тоже привез со свадьбы  кое-какие деликатесы. Достал из рюкзака и развернул сверточек, поднес к чуткому носу порезанную  дольками  ветчину. Альфа облизнулась и виновато потупила глаза, словно хотела сказать: «Зачем ты меня обижаешь? Я ведь ждала тебя не ради этой сласти. Тебя не было целых три дня…».
     Потом они шли домой. Похрамывая, она жалась к его бедру, а он ласкал пальцами ее голову, теребил непокорные волчьи уши. Но чем ближе подходили к дому, тем назойли-вей покалывал тоскливый холодок, скрадывая  тепло встречи с преданным
существом. А Гора как бы подвигалась обок, неспешно, по чужим задворкам. Он все время цеплял её краем глаза.
     С немалым волнением открывал  калитку своего двора. Но побывал в доме и флигеле, позаглядывал в катушки, вольеры, загородки и сердце немного отпустило. Все живое было накормлено, напоено, грядки политы… Он догадывался, кого за это благодарить. Собрался уже  в соседний двор, как снова щипнул тревожный холодок – от этого самого порядка. Хотя гусей, уток, кур извели для свадьбы немало, но и оставалось изрядно.
     Он присел на скамейку, под густой кроной орехового дерева. На ум пришло все то же: как и кто будет управляться с этим хозяйством? Одному - не потянуть.. А помощь сосе-да…  Ну, раз, два… Подгребла Альфа, стареющая полусобака, полуволчица с мудрыми усталыми глазами. Клинцов  гладил ее и с горечью думал: теперь она единственная по-мощница в его доме. И – хозяйка.

                2
                Усилием воли отряхнул жалостный дурман, поднялся. Надо было жить дальше.
     У самого забора его остановили голоса:
     - Недавно прочитал одного продвинутого эскулапа…  Так знаешь, что сказал он по
 этому поводу?
     В ответ – что-то типа мычания:
      - Ну-у?
      - Алкоголик или наркоман – есть безвольное ватоподобное  существо, внутри  которо-го живет и истязает его чужая зловредная информация – дьявол. Страдают от этого и потворствующие. Потому относиться к подобному субъекту следует как к отдавшему душу дьяволу. А не жалеть. Жалостью мы как бы окармливаем того самого беса. И он возрастает из себя, еще нахальней кочевряжится. Ты, Юра, есть энергетический вампир. Изыди. Сядь вон под грибок. Потерпи.
     - Дмитрич… Блажишь, Дмитрич.- Голос заискивающе-развязный.
     - Я тебе сказал: «Потерпи!» – Этот - шутливо-менторский, неторопливый.
     Так обычно говорят люди, занятые еще чем-то, кроме разговора.
     Двор у соседа с особинкой. Ухоженный – одно, но еще и посыпанный желтым песком с выложенными мелкой ракушкой дорожками. Вдоль заборов в несколько ярусов - вино-градная лоза. В дальнем торце двора сплетает что-то вроде зеленого грота с выходом к реке. Стены же дома разукрашены  сюжетами сказок: лисонька верхом на волке, терем-теремок с жильцами  – от мышки-норушки до медведя-давилы, Красная Шапочка с румя-ным пирожком в вытянутой руке, лесная тропа перед нею,  лягушка-путешественница, уцепившаяся в прутик с утками по краям. На самом видном месте, выше двери, - волшеб-ный глиняный горшок. Через край перетекает аппетитная каша. Она сползает по ущербам  двери, а восхищенные детишки  внизу черпают ее ладонями.
     За круглым пластиковым столиком с цветным зонтиком-грибком, какие бывают на
пляжах или в уличных кафе, - Юра Шерстюк по прозвищу Юра-дальнобойщик. На тем-ном, облупившемся местами от нутряного томления, лице – покорность и одновременно неистребимая вера. По всему, ее возбуждает скромный натюрморт – белая тарелка с зелеными перьями лука. Юра приподнимается и вежливо склоняет голову:
      - Здорово дневали, Алексей Николаевич! С возвращеньицем.
- Слава Богу, - в той же манере отвечает Клинцов.- Спасибо.
      - Как погуляли? – Шерстюк косит в сторону тарелки с диабетическими верхушками огородного дива. Глаза красные с размякшими от влаги  веками. Тема знакомая, однако, натурализовать ее Клинцов не торопится.               
 - Водку пить – не штаны кроить. Славно погуляли.
     Спиной к Клинцову, - оголенный по пояс,  в плетеном кресле-корзинке - хозяин. Перед ним – мольберт, рядом – что-то вроде тумбочки. Иван Дмитреевич  Зубило, так  зовут  соседа, увлечен рисованием. Клинцов уважительно касается его загорелого плеча, схожего с наголо ощипанным крылом птицы.
- Спасибо тебе, Дмитрич, за догляд!
- За догляд? А-а….  Да нет проблем! – Вскидывает кулак с кисточкой. – Айн ммент!
     Он рисует жирную зеленую гусеницу. Ее поедает крестообразное насекомое с двумя острыми рожками. Бросает зоркие взгляды на Гору, что в версте, а изображает какого-то монстра. На тумбочке – россыпь листов ватмана с  человеческими фигурами-призраками.
      Чуток наотлете от Горы садится солнце, вызолачивая ее склоны. 
      Дабы показать хозяину, что он в чужом дворе не простой  благодарный гость, а бла-
годарный по-особому, Клинцов показывает сверток:
- А как бы это?..  Надо бы хоть тут…
     - О-о, мадеру принес! Как раз к нашей теме. Вот, Юра, искуситель может являться и в обличье доброго соседа.
     Мадерой Иван Дмитриевич Зубило величает любое хмельное пойло. В  Станице почти у каждого – второе имя.  Оно-то, пожалуй, и является ключевым. Так вот, к художнику прилепилось «Мадера». Может, и оттого, что сам называет себя художником-модернистом. Еще и посмеивается: «Иван Дмитриевич Зубило – весьма выразительно. Но Мадера!.. По-моему - интеллигентней, и в память мягко заходит».
     У него густоперая, тронутая молодым инеем, борода  и узкое лицо в очках. Оно вреза-ется в бороду, наподобие клина. Прочая же фактура  окончательно подчеркивает сходство с высохшим индийским йогом. Когда кто-либо пытался ёрничать над его фактурой, незлобливо окорачивал: «У жирного барана жизнь короткая». При крайней худобе Мадера обладает сильным басовитым голосом. Такая нестыковка материи и духа  зачастую приводит в смятение, особенно при первой встрече.
     Достигнув в рисунке нужной кондиции, он осторожно, с оглядкой на сотворенное смертоубийство, вынимает себя из кресла.
     - Так что там у нас сегодня?
     Клинцов разворачивает сверток, обнажая литровую емкость с гранеными боками и  белой головой орла на ее плоскости. Юра слегка отстраняется, показывая, что к подобной экзотике не имеет ни  малейшего отношения, но как человек, уважающий чужие обычаи, готов ее стерпеть.
     На круглом  стерильном столике, кроме означенной тарелки с перьями лука  и примк-нувшей к ней «гостьи», больше - ни крошки. А задумчиво-расслабленная поза хозяина подсказывает, ничего более и не предвидится. Клинцов, досадуя на свою оплошность, возвращается к себе во двор. Приносит, что с краю прихватил: пучок редиски, лаваш, шматок сала, полдюжины свежих яиц, а также стаканы. Но после первой  «За счастье и благополучие молодых» становится ясно,  принесенные разносолы ни к чему. Мадера закусывает доморощенным перышком лука, Юра вообще блаженствует. Проглотил ог-ненную влагу, сидит окаменелым идолом, наблюдает внутренним оком  ее прохождение.
     Порасспрашивав Клинцова о свадьбе, о родственниках жениха, о самом женихе, о том, как чувствует себя дочь Катюша в новом «амплуа», Дальнобойщик и Мадера переводят разговор в иную сферу, возвышенную.
     - Не, Дмитрич, давай без талды-булды. Как ты просекаешь этих короедов? Отсюда  и деревья - под одну метёлку.
     Юра на десяток лет моложе Мадеры и Клинцова, но выглядит гораздо мрачнее и по-трепанней. Он, чем больше пьет, тем  вьедливей становится.
     - Ты, Юра, пока не созрел для такого сюжета. Одно намотай:  в этом мире все сообра-жает – хоть само дерево, хоть эта муха, что юзжит у тебя под носом.
- И ты? – Юра явно уязвлен таким ответом.
- И навозные бактерии под твоими ногтями.- Художник чуток опускает его.
- Давай, гони тюльку! Она и Гора с тобой в корешах, так?
    - Гора-то, Юра, как раз и …. Ух, изыди! – Мадера сует в рот луковое перо, словно прикрывает ним гремучую тайну.
- Бузишь, Дмитрич. Задираешь, так? А мне до булды твоя Гора. Спорим, поднимусь!
 За пузырек, а?
     - Ты, родной, попридержи себя с этим. А насчет пузырька… Утолил – и будя. Сказано: к трем чашам не прибавляй четвертой. Хочешь, поведаю,  как я остался живой?
- Ну?
     - Осину  гну.  Соль в том, чего ради карабкаешься в Гору. Покочевряжиться, показать себя, узреть других мурашами или…  А вообще, Юра, мы оба с тобой сущие банкроты перед Господом. Нам не спастись, а только спасаться. А и то великое дело.
      После своего воплощения на вершине Горы Мадера иногда заговаривал афоризмами из духовных писанийаний. Хотя, по его же уверению, никогда не читал их и даже не числил себя в верующих. Клинцов же подозревал в нем склонность к мистификациям.
     Он слушает, наблюдает, а внутри сквозит все тот же тоскливый холодок: «Теперь ты      один!». И с этой кочки игравшие пьяными словами рисуются, как нечто нереальное, в виде грибковых образований на коре жизни. Хотя при ином раскладе не приминул бы вставить о Горе свое слово. Сейчас эту тему гасит совсем маленькое, суетное, но такое близкое, привычное: брать или не брать нынешней весной инкубаторских цыплят? А может, появится своя наседка… Спохватившись, кривит губы: «Господи, да кому это теперь нужно?!». 
     Что-то заставляет его обернуться. Он замечает, как на мгновение к оконному стеклу прилепает бледное женское лицо с расширенными, будто застывшими, черными глазами. Или ему это только померещилось?

                3               
                «Алексей, вставай. Пора на работу». Он открыл глаза. Выспавшимся, чисто умытым ликом ребенка в окно заглядывало солнце.
     Клинцов  вспомнил: дежурить сегодня – в ночь. Однако, полежав чуток, поднялся. Жена впервые ошиблась. И это было странно. По привычке он заглянул на кухню, откуда и проник голос. Там, конечно, никого не было. И не могло быть. Но Клинцов знал, чуял, ее душа еще витает в доме. Правда, по-настоящему это был не дом, а флигель, куда они переселились по возвращении дочери из города. В родную станичную школу дочь верну-лась учительницей. Тогда и отдали дом в ее полное владение. Он-то и строился на вырост сына или дочери. Сейчас в нем проживала пустота.
    Случалось, в минуты душевной смуты, Клинцов говорил с женой. Она не отвечала, а вот по утрам будила (с каждым разом все реже). И тогда он не спешил вставать, старался  подольше удержать в памяти ее голос и воскрешаемый через него облик.
     Управляться по хозяйству было еще рано, и Клинцов заглянул в дом. Включил свет, стер со шкафов и подоконников пыль, полил в глиняных горшочках цветы. Постоял у семейных фотографий, заведенных в широкую рамку на стене. Последний снимок сына с узкими сержантскими шпалами на погонах был сделан сразу после выпуска из «учеб-ки»… Задержался у этажерок со школьными пособиями дочери. Она обещала забрать  как только устроится в городе на работу. Сейчас это утешение и этот необитаемый дом  еще безнадежней высветили его одиночество.
     Настало время кормить дворовую живность. Подумав, он отпустил пернатых на воль-ное пастбище. А вот кролики… В тени под сараем сохранился небольшой запас привялой травы. Сегодня перебьются …
     Сам мог прокормиться  и без этого хлопотного подспорья. Но всякий раз заклинивало на том, что расстаться с ним, - значит, нарушить привычный уклад. Он уже и так изрядно порушен. Это крякающее, курлыкающее, галдящее хозяйство заключало в себе память, некую связь с корневой основой жизни, утеря которой… По опыту других он знал, чем эта утеря чревата.
     В среде обитания Клинцова эти корни еще чтили. Он же ничем особо не выделялся из нее. В меру разговорчив, в меру любопытен, умел терпеть, ждать, быть благодарным. Та самая золотая середина…
     В палисаднике собрал букетик васильков и вышел со двора. Тропка вела вдоль реки. В это время года река была еще довольно полноводной, но уже очистилась от весенней мути, и на ее дне легко просматривались россыпи разноцветной гальки. Река брала на-чало из подгорных родников Озера, делала замысловатые петли по Станице и убегала в степь, соединяясь через пару десятков километров с быстротекущими горными речками.
     Кладбище покоилось у подножья Горы. Грустные тайны крестов придавали ей особую значимость хранительницы. На кладбище каждый день кого-нибудь хоронили. По своему раскладу Станица могла позволить себе такое. Вот и сейчас неподалеку слышалась духо-вая музыка.
     Клинцов налил в пластмассовую банку принесенной с собой воды, опустил в нее цветы, прислонил к памятнику…
     Жена ездила с другими матерями в Чечню разыскивать «без вести пропавшего» сына. Вернулась ни с чем. С этого и начала чахнуть, ни на что особо не жалуясь. Казалось, она узнала и увидела такое, после чего и разговаривать уже было не о чем. С нею приключи-лось самое страшное: она потеряла вкус жизни. И тихо угасала, как угасает свеча в каме-ре, из которой выкачали кислород.
     В Станице проживали и моложавые вдовицы, и разведенки, кои не прочь были бы сойтись с нестарым еще, грамотным и хозяйственным мужиком. Но Клинцов оставался глух и нем к их вниманию, словно тайно повенчанный.
    Он присел на лавочке в могильной оградке, по привычке, но и с потаенной надеждой  на продолжение того душевного контакта, что случился сегодня утром. Глядя на бугорок земли, Клинцов представлял не тлен, а живое спокойное лицо и открытые глаза. Не мигая, они смотрели с жалостным сочувствием, как бы прозревая его судьбу.
     В странной гипнотической смуте покидал он кладбище. И повернул не к дому, а в противоположную сторону, к Горе. Он чувствовал ее всеми клетками, чувствовал как живое существо. Оно не просто громоздилось рядом, подавляло своим величием, но и наблюдало за ним.
     Это было не новым его ощущением. Но раньше не придавал ему особого значения. И не только потому, что оно было не таким явным. Облик Горы, ее легенды врастали в жизнь с самых пеленок. Заряженные суеверным почтением люди не могли относиться к ней как к случайному явлению, спрессованной куче земли и камня. Оживотворенная вниманием, подобно святой иконе, она являлась  свидетелем их жизни с ее бедами и чаяниями. И кто, кроме нее, мог разрешить их, в конце концов? Надежды на тех, кто, сменяя друг друга под обольстительные песни и пляски шутов и шутих, правил ими, давно были погребены.
     Такой настрой не просто поддерживали, но и бесстрашно укореняли в сознании худо-жественно одаренные натуры типа «страннопришельца» Ивана Дмитриевича Зубило, полунасмешливо именуемого Мадерой. За этой язвительностью скрывалась немалая толика зависти вперемешку с искренним уважением. Соцветие таких чувств обычно вызывают блаженные, коим все дозволенно.
     Когда-то, не при жизни Клинцова, вокруг одного захоронения, чуть ли не на склоне Горы, высадили роскошные, невиданные для Станицы, розы. Бордовые, с черными вкра-пинами. С тех пор к могиле никто не наведывался. Постепенно она сравнялась с землей. Сохранились розы. Но поскольку и за ними не ухаживали, они разрослись, одичали, заплели соседние могилы, окрутили колючими жгутами подножье Горы. Их пытались выковыривать, но это оказалось занятием бесплодным. Корни ушли глубоко в землю, спрятались в расщелинах между камней. От их необыкновенно жесткой коры отскакивала не только штыковая лопата, но и сам топор. А стоило подрубить, - через небольшое время  выкрадывались еще более устойчивые побеги со злыми, ядовитыми шипами. Говорили, будто в той давней могиле  по христианскому  обычаю захоронили  человека, которого не следовало бы так хоронить. И эти одичалые розы, словно шипучие змеи, сберегали его тайну.
     И вот об эти шипы царапал руки Клинцов, в каком-то помутнении врезаясь в непокор-ные заросли, дабы выяснить у самой Горы истинную природу ее невероятного гипноза. А может, дело было не в гипнозе. Его сознание мог дурманить запах роз, зацветающих крапчатыми  мотыльками. Клинцов не переносил его с малых лет…

                4
                - А ты в курсе? – спросил Боря Кныш, едва Клинцов переступил порог диспет-черской. - Со вчерашнего дня у нас новый начальник. Лю-у-утый…. Аж похлеще Лаврен-тия Павловича.
 - Какого Лаврентия Павловича?
 - Э-э, пацан! Какого лысый Никита пустил в расход как агента мирового империалима.
 - Да нет, не слыхал. Про Берию, конечно, в курсе, а про нового нашего начальника…
 - Первого секретаря райкома, Матвея Федоровича Чепурнова, помнишь?
 - Ты хочешь сказать, главу районной администрации?
 - А? Ну да! Только он… Э-э, года два и успел порулить с новой маркировкой.
 - Так и что?
      - Так его сын теперь наш начальник. - Боря снизил голос до трагической амплитды.
 - Погоди, это тот Матвей Федорович Чепурнов, который…
      - А я об чем?!..
      
     Гора не отпускала Клинцова и на работе. Он хорошо помнил ту фантастическую историю. После неё суеверное почтение к Горе у станичников сильно укрепилось.
     Районная «элита», то бишь её глава (бывший первый секретарь Чепурнов), руководи-тель  ОАО  «Элеватор» (б. председатель райисполкома), руководитель ЗАО «Мясокомби-нат» (б. председатель райпотребсоюза), прокурор и начальник милиции решили затвер-дить «движение по пути демократии и реформ к процветанию отдельно взятой личности» на макушке Горы. А чтобы совсем поднять в народе Дух, а также веру в пользе того движения, приурочили славное мероприятие к святому празднику – к Троице.
     Никакого восхождения со страховочными веревками, рюкзаками и альпенштоками станичники, конечно, не увидели. Хотя еще за неделю до этого «политического акта доброй воли» районная газета оповещала о нем. Называла его также «примером прозрач-ности и открытости действий руководящей элиты». Этой открытостью станичники могли любоваться прямо из своих дворов. Она, открытость, спикировала на темечко Горы в облике стальной птицы-вертолета. А затем, под вечер, также открыто удалилась восвояси.
      Подобная  «прозрачность» была привычна, понятна и особых разномыслий не вы-звала. Ибо в народных радетелях, по обычаю, состояли люди первые в чине, справные по своей фактуре. И вертолет подходил им больше, нежели рюкзак и альпеншток. А уже на другой день закуржился нехороший шепоток, будто вся элита на той Горе и полегла. Вскорости слух материализовался  в некролог на четвертой полосе областной газеты.
     Поскольку слова «трагическая гибель» ничего, кроме самой гибели, не означали, а Гора в некрологе и вовсе не упоминалась, то сообщение стало обрастать догадками, пересудами, подобно недостроенному многоэтажному дому, лесами. В Станице прожива-ли родичи  «безвременно ушедших»… Так что шила в мешке не утаишь. Оказывается, на том самом мероприятии по развитию демократии и увековечиванию реформ её кон-структоры и технологи отравились шашлыками.
     Станица на время  затаилась. Вывели из шока те же сомнения: уж главе и прокурору с начальником милиции вряд ли несвежее отпустят на шашлыки. Конечно, если там заме-шана какая тайная акция… Поползновение… Так не должно! Оно ж за компанию отра-вился и руководитель закрытого акционерного общества «Мясокомбинат». Но что приво-дило народ в особое  смущение… Самый знаменитый в районе мастер-шашлычник Гогия и другая обслуга – в полном здравии. Правда, тут сама собой выпадала оговорка. По своему социальному статусу Гогия и прочие из пристегнутого состава не могли потреб-лять шашлыки в равной пропорции с хозяевами. Ну, так пробовать-то пробовали! И хотя бы стошнить должно было…
     Один станичный грамотей озвучил идею стихийного выплеска раскаленной магмы именно  из того центра, где заседали избранные. Мол, густой дымок над макушкой все видели… Фантазия других была приземлённей: на Горе давно орудует снежный человек. Он и выбрал, кто понаваристей. Им возражали: «наваристей» Гогии там никого и не было, а выключилась из жизни одна «головка». Жалели, вздыхали, но внутри у каждого копошился  сокровенный червячок  насчет того, что Господь все видит. И за всё надо платить.  Здравомыслящие понимали: это брожение – от дефицита той гласности и прозрачности, ради которой и полегли самые опытные и испытанные бойцы района.
     Но как бы то ни было, а «реформы» катили по заданной колее. Кроме того, что про-должалось «веерное» отключение электрической энергии в жилых домах и больницах, начали повсеместно лопаться проржавелые канализационные трубы, и вторичные продукты растекались по улицам и площадям нахальным половодьем… Стоп! Это из другого сюжета. Птьфу и птьфу на него!
     Клинцов не забыл, как в детские годы их пугали Горой: «Гляди, не будешь слухаться, - Гора заберёт». В других местах милицией или цыганами стращали, а у них – Горой. Знали, запретный плод сладкий, но со страху что ли сами подбивали к нему.
     Самым отличным  в Горе было не богатство растительной жизни  - от елей, сосен, дубов, папоротника до черники с земляникой и орешника, не обилие гнезд и всякой прыгающей фауны типа белок и ласок, а то, что она состояла из уступов-карнизов, ко-торые её кольцевали. И если поначалу с одного уступа на другой можно было взбираться без особых хлопот и даже играючи, то где-то к середине крутизна между ними возрастала, и без сторонней помощи одолеть её не могли даже самые смышленые и прыгучие. Но особинка таилась даже не в этом. С каждым подъемом все настырней донимал сквозной ветер. Откуда он происходил - непонятно. В Станице на этот момент, случалось, не шевелился ни единый листик. А на Горе ветер не просто свирепел, гнул и раскачивал вековые деревья, а завывал на всякие дикие голоса, швырялся клочьями фиолетового то ли тумана, то ли пара. Из каких тайников вырывался – тоже было загадкой.
     Клинцов не помнил, чтобы кто-либо из пацанов хвалился взятием вершины. Да о ней, будто о святом, никто и не заикался. Подвигом считалось продержаться на склонах час, другой…. На такого смотрели с почтением, как на самого храброго смельчака. Среди взрослых, наверное, проживали «покорители». Но они почему-то помалкивали. Вот Мадера… Хотя и он особо не выставлялся. Так, при случае. И то - намёками.

                5
               Клинцов вернулся домой после ночного дежурства. Его встретило оголодавшее воинство. Гуси вытягивали шеи и грозно шипели. Сотрясая огненным гребешком, горла-нил и суматошно хлопал крыльями петух. Кролики смотрели сквозь решетки вольеров скорбными глазами… О сне нечего было и помышлять.
     Перво-наперво выпустил птицу. Гуси и утки - прямиком в речку. Следом - куры. Они враз запорошили белой метелью прибрежные травы и кусты. Альфу покормил еще у платана – пирожками с печенкой. Купил в железнодорожном буфете.
     Он шел с косой, выискивая глазами кулиги самого сочного и густого разнотравья. Думал же о том, что надо бы поскорей, пока не придавила жара, полить огород. Клинцов представил поникшие от зноя листья моркови, сомлевшую завязь огурцов и помидоров.
     Быстренько набил мешок из ближней ложбинки. Кролики будут довольны.
     В детские и юные годы, когда учился в школе, а потом – в техникуме, Клинцов серьез-но «переболел» гимнастикой. Занимал неплохие места в соревнованиях. Это его физкуль-турное прошлое, а также привычка  самому доходить в хозяйстве до всякой малости, помогали теперь крутиться за двоих, а то и за троих. В еде же довольствовался малым. Видимо, потому и фигура держалась в аккурате. Ему всегда давали меньше его возраста.
     Моторчик качал воду почти бесшумно и, подвигаясь между грядок со шлангом напере-вес, Клинцов невольно улавливал обрывки разговора, а вернее – монолога, в соседнем дворе. Различал и фрагменты его обитателей в знакомом положении: согбенного худож-ника за мольбертом и «проглотившего аршин» Юру Шерстюка под ярко-полосатым грибком. В словах Мадеры чувствовался укор:
     - А тебя, Юра, Господь испытывал. Ибо сказано: гонения и притеснения полезны нам. Они очищают дух, укрепляют веру. Но ты оказался жидковатым. До Авраама тебе дале-ко… Не встречался с ним? Считай, повезло. - Помолчав, художник с прежними паузами пересказывает библейскую историю об Аврааме и его сыне Исааке, который едва не пал жертвой фанатичной веры отца. У Клинцова эта история всегда вызывала  жуть в виде мурашков по коже.
      Заметной чертой в характере Мадеры было то, что он не умел притворяться и потраф-лять слабостям других. Откровенно подтрунивал и над своими. Может, потому его не только терпели, но и тянулись к нему. В общем-то, он был человеком уютным, бесхитро-стным. Хотя… Хотя по большому счету - не таким уж простачком. Клинцов помнил недавнее посещение соседа и прильнувшее к его окну женское лицо.
      Юра что-то невнятно бормочет. Его осаживает зычный, не умеющий таиться, голос:
     - Твое спасение не было случайным. Ну, ладно, спасся. Освободили. А для чего? Тебе это, Юра, понять надо. Давно пора. Тебе оставлен шанс.
     Клинцов догадывался, почему Юра терпит словесный прессинг художники. Он яв-лялся к нему в самый худой для себя час…

     Судьба «опустила» Юру до самого некуда. Хотя он и не взлетал особо. Шоферил и в армии и после. Долголетним усердием достиг чина «дальнобойщика». Водил большегруз-ные "камазы" за тысячи верст. Получалось неплохо. Правда, и просветов в жизни, кроме «баранки», не так много знал. Но успел обзавестись женой, двумя детьми. И, наверное, все бы шло как надо, если бы накатанная колея в последние годы не стала такой скользкой.
     Его остановили на пятисотом километре между Москвой и родным городом. Они были в камуфляжах и с «калашниками». «Что везешь?» – В глазах - стеклянная пустота. Юра показал накладную. Вез он из Москвы компьютеры…
     Как «вырубили», не помнил. Очнулся распластанным на жестком металле, в кромеш-ной тьме. Оклемавшись, на ощупь обследовал ёмкость. По рифленым стенкам определил: заключили его в контейнер. О добротных засовах снаружи знал. И все же принялся дол-бить ногами и кулаками. Орал что есть мочи. Прислушается – ни звука в ответ. Значит, сбросили  где-то вдали от трассы. Когда в кровь разбил руки и совсем охрип, успокоился. Решил ждать и экономить силы.
     Мысленно обозревал местность, где его прихватила банда. По обе стороны трассы тянулись перелески, иногда довольно дремучие. В одном из них его, похоже, и скинули. Совестливая банда. Или пожалели заряда, полагая, что ему и так крышка.
     У него были электронные часы с подсветкой, и он мог в темноте отслеживать время. На исходе третьих суток, когда  телесные и душевные силы покинули, а с ними и наде-жда, внутренний голос подсказал обратиться к Богу. Хотя  и  Бога и его Мать поминал, как и другие  «шоферюги», когда что-нибудь не ладилось или при изрядном подпитии. А тут молитва сложилась сама собой: «Господи Иисусе Христе, сын Божий,  спаси меня, грешного! Спаси, Господи, и помилуй!» Он повторял ее в страхе и при этом истово крестился.
     Ему приходила на ум слышанная от кого-то притча о зубовном скрежете грешников в аду. Тогда он принимал ее за анекдот, и даже от души посмеивался над невежеством боголюбцев. Здесь, во тьме, явилось прозрение: самый страшный ад есть пробудившаяся совесть. Она-то, похоже, и терзала и рвала души грешников на части. От того они и скрипели зубами. Собственные грешки его всплывали как-то сами собой.
     К голоду, к пустому желудку Юра приноровился. Но вот жажда… От нее мутился рассудок. Ночью выцеловывал растресканными губами охладевший металл в надежде извлечь хоть малую каплю влаги. На пятый день, ползая по контейнеру, повредил часы. И обнаружил, без часов жизнь как бы остановилась, а борьба за нее потеряла смысл. Он не знал, сколько и чего ждать.
     Окончательно отчаявшись, в полумраке тухнущего сознания, Юра проклял Бога. Потом разорвал зубами вену и стал сосать собственную кровь.
     Полуживого, полупомешанного его освободили натолкнувшиеся на контейнер грибники.
     Телом он скоро окреп, но пребывал в задумчивости. Слова выбирал с большими пре-досторожностями, проговаривал со смущенной улыбкой, с глазами отстраненными, словно застывшими на далеком видении. Испробовал немало всяких работ, но ни одна долго не задерживала. К прежней возвращаться остерегали кошмары контейнера, которые являлись в ночных снах. Юра все ждал, когда они оставят его. И не просто ждал, а зани-мался самолечением.  И потихоньку оно обратилось в смысл его бытия.
     Немало способствовали тому и «ассистенты». Выпитое вино они чтили за вакцину от настигших проблем (кто-то потерял работу, кто-то здоровье, у кого-то не заладилось в семье, кому-то просто нравилась такая воля). В общем, финиш известный. Главными виновниками своего провала Юра стал подозревать жену и семью, которая безуспешно пыталась сохранить его для себя и для жизни. Сам же он сделался для нее не просто обузой, а настоящим пугалом. Ему хватило ума и силы (а может, минутного куража) понять это и однажды не вернуться домой.
     Какое-то время бомжевал в городе. О его новом статусе прознала сестра. Отыскала в картонной будке, на мусорной свалке. И увезла в Станицу, где проживала сама. Отмыла, приодела, но от пагубной заразы отлучить не могла. Однако держаться долго на-хлебником на шее сестры и ее большой семьи Юра постеснялся. Вообще совесть была его последним, хотя и довольно истончившимся, поплавком, который не позволял окончательно захлебнуться.
     Промышлял по части погрузок-выгрузок в магазинах и на складах, а еще – плотниц-ким ремеслом, рытьем колодцев и могил, починкой автомашин. Последнее было осо-бенно хлебно и по душе. Ему советовали даже открыть в Станице собственную авто-мастерскую: «Отбоя не будет!». У Юры загорались глаза, но… Его руки не чурались любой работы, но к двум часам дня они начинали трястись.
     К Мадере захаживал вконец истомленный своей страстью, когда кредит на лечебную влагу был закрыт во всех доступных ему точках. Он знал, художник погудит, но не отка-жет. Тут главное, потерпеть, выждать, назвать Мадеру пару раз Дмитричем. А уж потом воздастся. Хозяин тоже не прочь бывало…
     Однако и на этот раз под желание выпить Юра, похоже, пытался заказать Гору. «Наби-вал» себе цену. Но Мадера переживал взаправду:
      - Говорил уже: с Горой не шуткуй! Не искушай. Обожжешься… Кого искушаешь? А его, какой в тебе сидит. Может, и бес, а может, и голос. Гора – она знает… Конечно, невольник – не богомольник. Но… Гора - куча? Сам ты - ядреная куча!
     Благостно протекающий монолог сминает хриплый рык:
     - Э-э, достал ты уже меня своими заморочками! Я – и без твоей мадеры!.. Все вы об этой Горе  здоровые только лясы точить…
     В дальнем конце соседнего двора сердито хлопает калитка. Юра или переиграл или действительно разгневался. Мадера занудил его, «перекормил», как того соловья баснями. А всего-то и требовалось мужику – пару глотков той «мадеры».
 
     Не спалось. Полная луна заливала комнату голубым призрачным светом. Расплыв-чатые мысли о жене, осколки жизни, казалось, давно забытые, слипались в один капи-тальный вопрос: «Почему она ушла?». Да, смерть сына… Но…  ведь был еще он, ее муж! Неужели он для нее так мало значил? Была еще дочь…
     Жена угасла и отошла в иной мир, ни на что особо не жалуясь. Мадера говорил: «Чело-век живет столько, сколько хочет прожить». У нее еще была любимая школа, дети…
     Такие вопросы проклевывались и прежде. Сегодня вызывали что-то вроде обиды. Разгадка могла быть. Однако для нее еще, похоже,  не наступил час.
     Он вышел во двор. Сел на скамейку под ореховым деревом. Бесшумно придвинулась Альфа, вытянула на его согнутых ногах голову. Но он как бы и не заметил ее участливой ласки. Она поняла это, сняла голову.
     За ним наблюдали. Он чувствовал это всем своим существом. Так чувствует молчали-во-осуждающее внимание матери набедокуривший ребенок. Клинцов обернулся.
     Луна, великодушная от своей полноты,  щедро серебрила Гору – от подножья до ма-кушки. Загадочные переливы рождали удивительные видения. Чудилось, будто Гора смеется, подмигивает тысячью глаз….
     Из соседнего дома вышел художник, потом, погодя немного, - женщина. Впрочем, Клинцов только догадывался, что это была женщина. Невысокая тонкая фигурка в голу-бой, подстать лунному свету, накидке.
     Мадера обнял ее за плечи,  и по скрипучей дорожке они направились к зеленому выхо-ду-гроту. Скрадывая шаги, Клинцов невольно двинулся параллельным курсом. Но у ворот остановился, боясь, что его обнаружат.



                6
                В этот раз Альфа вела себя не совсем обыденно. Забегала вперед, возвраща-лась, поскуливая, заглядывала в глаза, словно умоляла поторопиться. Клинцов и заторо-пился – снова оседлал велосипед.
     Во дворе серебристой игрушкой поблескивала «легковая». У её открытой дверки  о чем-то негромко спорили зять и дочь. Заметив отца, Катя неподдельно обрадовалась. Обняла, чмокнула в щеку.
- А мы с обеда здесь! Ждем-ждем… Уже собрались назад.
Он прислонил к дереву велосипед, мягко упрекнул:
- Чего ж не заглянули в диспетчерскую? По пути вроде.
Зять Вова перекатывал во рту спичку. Пожал протянутую руку.
      - Да вот же… Поздно сообразили. Хотели на обратном... -  Он - в черном пальто с узким бархатным воротничком. Отменного качества сукно. Но летом… Разгар, а он – в пальто. Хоть и легкое, но пальто. «Что же это за символ у них, новых? Или пароль?» – не раз терялся в догадках Клинцов.
     Дочь и будущий зять учились в одном вузе. Там и задружили. Связь продолжалась и после, когда Катя работала в Станице. Перипетии той связи Клинцов переживал молча, как и подобает отцу взрослой дочери. К счастью, все закончилось свадьбой. Отец зятя имел свое небольшое, но доходное дело, и приловчил к нему сына еще в студенческую пору. А вот Катя…
      - Папа, с осени я буду преподавать в колледже, - упредила она вопрос отца. По сияю-щему лицу и глазам Клинцов понял, жизнь в городе и замужем у неё налаживается. «Ну и славно», - подумал не без грусти.
       Катя похожа на мать – осанкой, разлетом бровей. Другие черточки проступали не так явно. Но он улавливал их. Что сильно рознило, так ее непосредственность, взрывной характер. Мать была посдержанней, если не сказать, - посуровей. А Катя продолжала:
      - Так вот, я конфисковала у тебя книги и мои любимые петуньи. Кое-какое барахрах-лишко. Но и осталось немало. Только я не буду его уже носить. И маминого столько… Чего ему пылиться?! Может, предложишь Вере? У них фигуры по-моему одинаковые.    
  - Кому?
       - Ну что ты так! Дела давно минувших дней… Пора бы вам…  Соседи ведь. Хоть и через овраг, а соседи.
      Это недоговоренное «пора бы вам» неприятно резануло Клинцова. Что она имеет в виду? Что она знает? Как же у этих «детей демократии» все просто…
      В глазах дочери заодно с сочувствием светилось откровенное любопытство. Он  отвернулся.
     Зять ходил по двору, гонял во рту спичку, трогал на деревьях недозрелые плоды, отковыривал со стволов янтарный клей. В одеянии не по сезону рисовался  черным вороном, высматривающим добычу. Но и тесть имел свою чудинку – круглый год носил отжившую по моде фетровую шляпу. И походил на историческую личность – ученого-садовода Мичурина. Его и в Станице прозвали Мичуриным. Хотя такими успехами по садоводству, как великий Иван Владимирович, не мог, конечно, похвастать.
      - Я сейчас приготовлю. Вместе поужинаем, - предложил Клинцов не слишком уверен-но.
      - Спасибо, папа. Мы уже собрались. Да и поздно. Как-нибудь в другой раз.
      - Ну, я вам хоть пару курочек… А может, уток или гуся?
      - Да нет же, спасибо! Это их ощипывать, варить, парить или жарить… Не надо. У нас все есть. Наши курятники – в магазине. Да-а!..  Мы там привезли кое-что. В холодильни-ке.
     Она обняла его. Подошел зять. Опять же за руку попрощался. Ненавязчиво, по-свойски. Это было приятно. Они сели в машину. Уже на ходу, из окна, Катя прокричала:
      - В следующий раз сходим на мамину могилку. Ну, всего! Не скучай! И подумай насчет  гардероба. Пока моль не сожрала! Все-таки деньги стоит…
      Какое-то время Альфа шла по следу машины. Вернулась. Подняла глаза на хозяина. Но ему некогда было разбираться в нюансах ее переживаний, как и в своих собственных. Надо было заниматься хозяйством. Целый день оно оставалось без его присмотра.
      Куры уже пристраивали себя к насестам. Гуси и утки еще важничали. Отряхивались, прихорашивались на берегу речки. Надо бы шугнуть… Но сначала заглянул в дом.
      Без книг, с полупустыми нишами шифоньеров и оголенными подоконниками ком-наты выглядели покинутыми сиротами. И у него таки защемило. Грустное обратилось в тоскливый  холодок, с которым в последнее время он почти сжился. Все надеялся… Дочь в городе – это как бы понарошку, на первых порах. Она вернется. С мужем, конечно. Для деловых и в Станице есть, чем заняться. И они заживут одним коштом. Такой дом, такой двор, сад, огород… Речка. Воздух. И Гора! Где ещё такая?!  Местные к ней, будто к жи-вому Богу…
      Так мечталось… До самого этого вечера. А теперь?.. Для кого это все?!..

                7
                Он вошел без стука, рухнул на табурет.
     - Дошутковался, - прогудел вместо приветствия.
     Клинцов занимался починкой настенных ходиков, и замечание соседа принял на свой счет.
     - Жалко выбрасывать. Сейчас такие не выпускают. Они – с кукушкой. Еще бабушке с дедом куковали. Память всё-таки…Наследие…
- Они, может,  бабушке с дедом и куковали, а вот Юре… Юра откуковался.
     - Что? – Клинцов присмотрелся к  гостю. Лицо совсем сузилось. Очки да бородка.
     Художник помолчал, пошевелил губами, будто складывал в уме слова. И они покати-лись почти без запинки…
     Юра исполнил-таки свою угрозу – отправился покорять Гору. Дабы засвидетельство-вать его победу или провал, у подножья скопилось кое-какое общество. Уговорились: достигнет «контрольной отметки» – середины, - тут же «нарисуется». Выбрали для такого случая северную сторону, где проглядывал уступ, не слишком закрытый деревьями и кустами. А уже на верхушке Юра разведет костер. Дым и будет означать его победу.
     Ждали чуть ни полдня. Кое-кто из любителей остренького начал разворачиваться. Мол, этот дальнобойщик их просто надул. Выманил бутылку, сидит где-нибудь в мягком дупле, похлебывает и над ними, совками, изголяется. Но те, кто не дрогнул…
     Он объявился на том самом срединном выступе. Похваляясь собой, раскинул руки. В одной заметили бутылку (иные прихватили окуляры). Юра уже и приложился к горлыш-ку… И с той бутылкой, похожий на гадковато-носатую птицу, слетел с площадки. Да так, будто его двинули в спину. Не сразу и дошло что к чему. Подумали: фокус какой. Ждут-пождут, а Юры нету. И тут…
    Художник снимает очки, протирает бумажной салфеткой, цепляет на прежнее место.
     - Меня там не было. Я, как говорится, слухом пользуюсь. Но по моему опыту…
     - Его нашли? – Клинцов воздержался пока обогащаться опытом Мадеры. Ибо трудно было иной раз распознать, не почерпнут ли он из опыта Мюнхаузена. 
     - А его и не искали. В том месте, в диких кущах роз, пробоина. Из той пробоины, как из выхлопной трубы, и выкатился  Юра чумазым чёртиком. И что самое… Не то, чтобы увечий, ссадин – одна, две. Да и те пустяковые. Но кувыркался-то, почитай, с трехсотмет-ровой высоты… В общем, Юриным ходикам уже не тикать. - Густой бас художника комкается.
     Рассказ мог бы сойти за очередную байку о Горе, если бы не о конкретном человеке.
     - И кто же той бутылкой затравил Юру? - спросил Клинцов. В вопросе содержалась поддевка, и художник не без обиды пошлепал темными губами.
- От меня он ее не получал. Своим куражом достал братьев-алкашей: мол, без аванса никуда не полезу. Те и снарядили. Впрочем… Ты считаешь, Юру бутылка потянула в Гору?
- А что еще?
     Художник подергал худыми плечами, от лобового вопроса ушёл по касательной:
     - Да, я ему не всегда отказывал. Но и на вынос не давал. А так… Заходи. Коли есть… Ну, в лечебных целях, для поправки организма… Это было. Каюсь. Любил беса подёргать за хвост.
     Он поднялся и подошел к двери.
     - Смотаюсь домой. Принесу. Помянуть надо все-таки. Одному Господу ведомо, куда и кому из нас сподобит карабкаться.
      - Погоди. Тут мне родственники кое-что подкинули. - Клинцов повернулся на стуле,  открыл холодильник.
     Этим «кое-что» оказались пол-литра водки с белым лебедем, прогонистая бутылка красного вина, а также полено копченой  колбасы, полголовки сыра. Ну, молодые огурчики, редиска и любимые Мадерой зеленые перья лука были со своего огорода.
     - Катюша твоя ко мне заглядывала, - оттаявшим голосом признался художник, наблю-дая, как хозяин готовит на стол. - Она у тебя – молоток. Заказывал, не помню уже и когда, краску, так не забыла, привезла.
     - Да? - приятно удивился Клинцов. - Ты знаешь, а мне с Юрой… Никак не укладывает-ся.
     - Только что у них был. У Юриной сестры, естественно. Так вот, где стол был яств, там гроб стоит. А в нем – вылитый Юра. Аж покрасивей, чем в жизни. Смерть – она художник неподкупный. Соскребла всю накипь. Самое нутро оставила. А оно у него еще пело. С хрипом и надрывом, но пело. Жалко, неплохого мужика сломали.
     Когда опрокинули «за упокой души новоприставленного», Клинцов вернулся к разго-вору о Горе:
       - А все же, что это было? Ну, толкнул кто-то… Скатился под ноги… Без царапин… Да там такие загибы!..
     Клинцов донимал Мадеру совсем не из чувства противоречия или желания подловить. С тем, что их Гора не просто куча породы, а некое богоданное естество, еще в детские годы свыкся. У нее всё на особинку: и форма прямо-таки рукотворная, и сильно ретивых «покорителей» не жалует, и кое-кто над её зелёной маковкой сияние или знамение зрел. Иные божились: «Она всё видит». Да и сам он, на себе, не раз испытал: Гора как бы прощупывает, просвечивает, ты перед нею – голенький. Но совсем поверить в это…  Не маленький он и еще не совсем старенький, чтобы так легко поверить в чудеса. Хотя сейчас и не такое пишут и показывают. Он же подозревал: от одинокого образа жизни и всяких по ночам мыслей у него некий «сдвиг по фазе».
      - Знаю о тех кручах, - вздохнул Мадера.- И вот что в голову лезет. Притча о беснова-том. Когда Иисус изгонял из него бесов, они в обличье свиней попрыгали в пропасть. Ну, а Юра сам стоял над пропастью.
       - И что?
       - Свихнулся. Пьяная дурь чем угодно могла обернуться. Хоть теми свиньями. Они и уволокли за собой.  Ладно, пускай земля ему будет пухом.
      Выпили.
      - А хочешь узнать про мои кочки-цветочки? – спросил, нюхая луковое перышко. - Кстати, в этом году десять лет как в Станице обитаю. Или ошиваюсь? Ба, словами-то какими успел разжиться: обитаю, ошиваюсь, ещё – околачиваюсь, отираюсь, обретаюсь... Прибился, прилип, присосался, пригрелся. Прикипел… Ну, могучий! Ну, великий!..
     Клинцов подумал: как эти, залетные интеллигенты, охочи до сочных и местных слове-чек. Ностальгия что ли?
     - Тебя тут давно за своего принимают.
     - Спасибо. Знаю, за кого меня принимают. Давай ещё по одной.
     Разговор, как и бывает после «третей», окончательно сместился с выбранной колеи
     - Могучий-то могучий, да за последние годы в него чего только не напихали. Секс, киллер, шоумэн… «Вау!». Шоумэн – завлекательно, смачно. А скажи по-русски: это есть скоморох, пустобрех… «Птьфу, какая гадость!». Или киллер… О-о, ки-и- илле-ер… Музыка для души. Не то, что душегуб и убийца. А уж секс… Чужие  слова, – точно мерт-вые, сраму не имут. Так?
      - Похоже...
      С языком творилось, что и со страной, упавшей на «ножки Буша». Кто кормит, тому и в рот заглядывают. А гость:
      - У медиков – экзаменационная сессия. Профессор вызывает студентку Иванову: «А изобразите мне, пожалуйста, на доске орган любви». Студентка рисует. Профессор смот-рит. Загадочно улыбается. «Что-то не то?», -  волнуется Иванова. «Да нет, все верно, - успокаивает ее профессор. - Вам – пять. Только в мои студенческие годы органом любви считалось сердце».  Ну а в нашем, родном… Приглядись сколько в него бесов напихано. Бессовестный. Это вроде совести лишённый. А отодвинь-ка это «бес» на один пролёт… И что? Вот оно: «Бес совестный». Или бесчестный… Нам всю жизнь внушают: мол, не имеющий чести. А легонько раздели и уже – «Бес честный». И слов этих, в каких бесы скрываются, тьма. И почти все такие правильные и праведные… Бес…славный, бес…полезный, бес…порядочный… Даже бес…партийный… А всего-то одну буковку сменили – з  на с.  И какая чертопляска!.. А  ради чего, как думаешь? Сначала бесы, потом сексы-дрэксы… Хха-га, язык-то наш держа-авный. Уходит во тьму – уходят с ним искон-ные понятия, традиции, уклады, обряды… И вот уже Ванька, не помнящий родства, вывернутый мехом наружу. О, лукавые, дети лукавых! – Нюхает рюмку. - Сколько вас? Куда и кто вас гонит?.. Ну, Бог им судья! Давай-ка лучше за могучий хлобыстнём. В конце-концов всю эту хренотень перемогёт, перемелет!..
     Кто эти «лукавые дети», Клинцов не стал уточнять. В «голубой ящик» хоть изредка, да заглядывал. Не раз плевался от вида  гнили, какая в нём пучилась.
     Когда «хлобыстнули», Мадера вернулся к Горе.
     -  Ну вот, я-то зачем полез… Возмечталось схватить всю панораму: Станицу вокруг Горы, с её усадьбами, золотые маковки старой церкви, кладбищенские кресты, речку-вилюжину, и дальше – луга, степь, а еще дальше, в сизом мареве, - настоящие горные цепи. Вознамерился  небо и землю соединить. Что-то типа «Над вечным покоем». Только гораздо внушительней, объемней, ну, и сердцещипательней, конечно. Вот смотрите: земля и небо едины… Как Бог! Берегите их, люди! Живите в усладу себе и своей душе! Красиво, правда? А в красивости этой крылось желание - заткнуть за пояс прочую ма-люющую братию…
     Клинцов слышал уже эту историю, но перебивать не стал. При каждом повторении Мадера добавлял в неё что-либо новое. И Клинцов надеялся выудить из его рассказов важное для самого себя.
      - Не тебе говорить, что стало после. Ты меня видел до того и знаешь этого. Спеси, конечно, сильно поубавилось. Но и это не все. У меня как бы открылось второе зрение, а слух… Собственный дурной голос теперь - настоящая пытка. Я уже и голодом себя морю, и всякую гадость пью, а он прёт. Глянь-ка, уши ватой заткнул, чтобы не рехнуться.
     Уши его и впрямь были заткнуты ватой. А насчет специального голодания Клинцов сильно сомневался. Скорей, оно было у него вынужденное. С того, что художник «моле-вал» последнее время, особо не разживешься.
      - Так вот, я не только стал видеть укрытых в листьях пташек, насекомых и прочую мелюзгу, - продолжал Мадера, - но и слышу, понимаю их жизнь. Сейчас для меня даже дерево высадить на холсте – немалая проблема. Потому как ведаю, сколь обильно и раз-нолико оно, какие в нем бродят соки и страсти кипят. Если бы ты знал, насколько я сейчас богаче! Но это богатство… После Горы учуял вдруг, как застонало дерево, когда вколачивал в него гвоздь. И меня так полосонуло…
      - А тебе не приходило, что это просто галлюцинации, мираж? От недоедания.
       Художник задрал рубашку, ткнул пальцем в красный рубец, чуть повыше солнечного сплетения.
      - Тогда это была ранка. Из нее сочилась кровь.
 - Когда была ранка? - не понял Клинцов.
      - Ну, как я саданул молотком по шляпке гвоздя. Она и открылась. Целил острым в дерево, а получил в собственный желудок.
      - Соскочил что ли гвоздь?
      - Сам ты соскочил! Гвоздь остался там, куда и забивал. Правда, я его потом выдрал.
       - Фантастика.       
       - Если бы! Я думаю, плата за мой новый слух и мое новое зрение. Я понял главное: чтобы постигнуть целое, надо постигнуть его анатомию. Сия истина казалась мне бес-спорной и раньше. Но проник в нее по самые уши только  т о г д а. А галлюцинации…- Художник с каким-то невинным удивлением продолжает выдерживать пытливый взгляд собеседника. – Послушай. Это из «Деяния святых апостолов». - Он закрывает глаза и с чувством: «Изолью от Духа моего на всякую плоть…. И дочери ваши, и юноши будут видеть видения….».  Случалось ли с тобой такое? Вроде все нормально, ровно дышишь, ну, занят каким-то своим делом или мыслями. И вдруг… Необъяснимо сладкий толчок в сердце. И тебе хочется увидеть и узнать, кто послал такую благодать. И растерянно ищешь глазами. Меня в такой момент какая-то сила понуждает взглянуть на верхушку Горы. А знаешь, что я там застаю? Мерцающий светом купол. Медленно сворачивается он в контуры человека и постепенно тает. И не просто растворяется в воздухе, а как бы истекает в недра. Одно и то же – каждый раз. После того восхождения. Скажи, что это? Я – не знаю. Может, и галлюцинации. Мне стали мерещиться убогие старушки, чьи-то забытые матери с протянутой рукой, мимо которых я прошел когда-то, пожалел медный грошик или поленился его опустить в  высохшую ладонь…
     Клинцов продолжает недоверчиво вглядываться в художника. Но его измученное лицо… Даже неловко за свои подозрения. Не может человек с таким лицом устраивать лукавые игры.
      - Иногда вот о чем думаю, - раскручивает своё Мадера. - С высоты полета, это отмече-но и авиаторами и космонавтами, извилины гор похожи на извилины ядра грецкого ореха. А те, в свою очередь, напоминают извивы человеческого мозга. Вот оно!..  Небо – Земля – Человек - Природа… Это же божий слепок!..
     - И что нам делать – с этим слепком?
     - Нам?!  Не дай Бог!.. Сделали уже. Хоть в лес не ходи…
      Он подвигает к Клинцову рюмки. Тот выдавливает из бутылки последнее.
      - Ну, сегодня, кажется, хорошо пошла. Юра, должно, заглядывает сейчас в окошко и умиляется нашему трёпу. А может, стоит рядом, вот здесь, между нами, и ждет, когда нальем?..  Слушай, а ведь по обычаю положена ещё одна рюмка! Для покойника.
      Водку для Юры наливают в граненый стакан, «вскладчину», из своих рюмок. Накры-вают густо посоленным ломтем хлеба. Выпив остаток, художник терзает перышко лука, поглядывает на застывшее лицо хозяина.
     - Ты не переживай. Со мной все нормально. Лучше подумай, почему мы не говорим: «Отправился в ту тьму или в тот мрак», а ... «Отправился на тот Свет»? Да еще Свет – с большой буквы. Значит, Свет, а не тьма?
     Клинцов  раскрывает тонкую ладошку гостя и на зелёное пёрышко кладёт бутерброд с колбасой. Тот как бы машинально откусывает славный участок.
     - Все это интересно. Но почему так мало человеку светлого на земле, при жизни его?
     - Ты еще спроси: а зачем человек вообще? Какой в том прок, если он все одно отпра-вится на тот Свет?.. Так над этим  человечество с момента своего сотворения бьется.
- А ты как думаешь?
     - Я думаю, об этом ведает один Господь. Ибо, сказано,  не по своей воле являемся мы в этот мир. Иные умники утверждают, человеки на планете Земля –  всего лишь Его экспе-римент. И Он только наблюдает, что из нас получится… Если так, тогда зачем сопрово-дил нас заповедями?.. Я думаю, это и есть ключ к пониманию себя, человека, на этой грешной земле. Мол, Свет можно сотворить и здесь... Не зря же знамения, от которых сердце другой раз птичкой порхает. Нет, не зря. Я так думаю. А у тебя какое в голове?
      Разговор снова углубляется в сферы, где Клинцов чувствует себя не слишком бога-тым. Потому решает отвернуть художника к прежнему, к началу:
- Ну, а как ты очутился на верхушке? Что это было?
     - Вот то-то и оно… В тумане и дурмане все было. Даже кустов и пеньков не замечал. Ветки цепляются, а я их отшвыриваю и корячусь дальше. Вроде меня кто тянет за собой, проходы указывает. Помню, стою на самой-самой… Жутковатое дело. Ну, вроде на чем-то живом стою. И оно вот-вот шелохнется, а я огрызком вниз сковырнусь. Такое чувство, вроде я не один. Даже холодок по шкуре. Но потом освоился. Потом будто с кем-то в примирение вошел. Страх улетучился. И у меня будто заново глаза открылись. Облака плывут. Друг с дружкой то смыкаются, то врозь, то опять… А из них – разные лики. Как на сцене. То подлинное, то маска. И так близко! Протяни руку – коснешься рта, носа….  И земля… Какая земля! Какие краски! С тонами и полутонами. – Художник говорит все более высоким «штилем». – Знаешь, что мне пришло  т а м  в голову? Всё, кроме красоты земли и неба, - моль, пожирающая человека. Прав был гений, не злату надо служить, - красоте. Если бы как-то достучаться до человека с этой красотой!  Земля бы… Верю, когда-то она была раем. Оттуда  такой и представляется.
     Он никнет головой, снова тянется к бутылке. Но она пустая. Мадера перекатывает ее по столу, видимо, даже не замечая этого.
     -  А как спускался потом? – Клинцов во все время рассказа Мадеры не переставал думать о Юре и его странной, нелепой смерти.
     - Увы, и о спуске, как о подъёме, - смутные, рваные куски. Видений, леших не было. Но сам дух… Дух самого склона, по которому я скатывался, деревьев на нем,  расщелин, едкого тумана или пара… Как тебе сказать? Он живой, понимаешь! Он такой, какой я. Какие мои мысли, чувства, чем я жил тогда. Не понимаешь? Да я и сам не слишком…
      Говорил он сбивчиво и маловразумительно. Но Клинцов внимательно слушал, созна-вая, все это у художника – из самой души. Больное, чем-то отравленное или вытравлен-ное.
     - Он не злой, не добрый. Одним словом, что посылаем, то и получаем. - Снял очки, что называется,  въелся в Клинцова глазами.-  Ты веришь в то, что я рассказываю? В то, что понял, почувствовал, увидел?  Молчишь. Ну да, я что?! Так, мотылек восхищенный с обгорелыми крылышками. Представляю Его состояние. А ведь  Он… С а м, на глазах у толпы, чудеса творил. И все равно не верили. Распяли… «Чудо должно быть от веры, а не вера от чуда», - сказано ещё.
     Без очков глаза художника кажутся  запавшими в дремучую глубину, лишенными   влаги.

                8
                Клинцов, не выдержал, сморгнул. Тронул его ладонь.
     - Извини за любопытство. Случайно видел в твоем дворе женщину. Это жена? Она выписалась из больницы? Все нормально? – Почуяв, как трепыхнулись пальцы гостя, добавил: - Вопрос мой не просто так… Может, помочь чем?
     Мадера вскинул голову, посмотрел на свет пустую бутылку, с сожалением приставил к ножке стола.
       - Слушай, покойнику воздали. Давай за здравие. Все-таки десять лет в Станице. Десять лет учусь я в истине блаженство находить… Что там у тебя, вино? А, давай! Все одно та же мадера.
Клинцов раскупорил бутылку, достал из буфета хрустальные фужеры.
      - А ты молоток! – похвалил его художник.- Фужеры для вина – это красиво. Спасибо. - Не спеша, со вкусом выцедил.- А жена… Т а м   сказали: чем смогли – помогли. Дальше… В общем, теперь и врачи больше на Господа уповают. Но от человеков Лена по сей день прячется. Звуки всякие, особенно музыкальные, коробят. Вот такое «нормально» у нас. Десять лет уже. Постой!.. Десять лет как тетя умерла и мне это поместье отписала. Лена тогда уже в лечебнице проживала. Решил забрать. Природа, спокойное дачное житие… И прочее.
     «Прочее – это что?» – хотел спросить Клинцов. Но передумал. Не зря же о Горе столь-ко толковали.
     Дальше слов о болезни «на почве нервного срыва» Мадера никогда не заходил. А от чего этот срыв? Клинцов, само собой, не наступал на больное. Видел, оно мучило его, стыло в глазах густым сумраком. Но, оказывается, не только это.
      - С первой женой я прожил девять лет… - Посмотрел на Клинцова. Тот, чтобы не смущать его, прикрыл глаза.– Раз уж сегодня у нас момент истины, то потерпи. Да оно и не часто мы с тобой по душам… Детей у нас с Дашей не было. А без них с годами крысы заводятся. И шастают, шастают по ночам! И писк… Знаешь, вроде детский. А прислуша-ешься… Отвратительная пародия. Через каких только лекарей и бабушек-кудесниц ни прошли… На них, в основном, и тратились все эти годы жизни. Бесплодно.  Да-а. Нам бы, наверное, - к Господу, а мы – по эскулапам да колдунам. Думали, раз берут, значит, могут что-то. А жизнь между тем утекала. Как тот песок. И вот наступило в ней что-то, вроде штиля. Или мертвой зыби. Той самой, в которой корабли рушатся…
     Из глаз художника точилась знакомая муторь. Клинцов даже отшатнулся – настолько осязаемой показалась она в эту минуту.
      - Как-то друг пригласил на именины. Компания была спетая. Давно общались семья-ми. Они – к нам, мы – к ним. На этот раз пришла подруга его сестры. За столом оказались рядом. Последнее время с женой на таких сборах садились порознь. Само собой как-то получалось. Ну, рюмка к рюмке, слово к слову… Только что закончила консерваторию, играет в филармонии. Скрипка - ее профессия. Пригляделся, прислушался. Девушка знает себе цену. Но и в обхождении толк понимает. Не заносчива, начитана. Разговор может поддержать интересными репликами. Ненавязчиво, вскользь. Это интриговало. Сошлись, что в музыке и живописи при различии изобразительных средств, много общего. Весь вечер о Куинджи соревновались. О музыке цвета и света. И как это бывает с мужиками приморенными, к коим себя и относил, души настало пробужденье…
      Не сразу, конечно. Не вдруг. Видно, годы мои уже не те были да и совесть изрядно пощипывала. Разрыв в летах солидный. Тормозило все это. Но живые, не замутненные чепухой бытия, глаза не отпускали. Они преломляли и утепляли все, на что обращались. Дар натур восторженных, цельных. Один у них недостаток: считают, этот мир для них, таких вот, и сотворен. Ну, а грязь, колдобины – это другая материя. Потусторонняя. Впрочем, какой это недостаток?! – Он замолчал, светлея лицом от чуткости хозяина, в нужный момент подливавшего в бокал. Пропускаю посещения концертов филармонии, телефонные звонки, встречи в темных аллеях парков, в дальних кафе и т. д. Мне казалось, я воскрес, родился заново…
     Он все время держал глаза на Клинцове, будто остерегал от неловкого движения или слова, которое могло нарушить его исповедь или превратно истолковать. Готовый в любой миг замолчать.
      - Мы, как я уже говорил, немало прожили и пережили с прошлой моей женой Дашей, чтобы она не заметила этого моего хлопанья крылышками. Да я никогда и не умел особо притворяться. Так что надо было делать окончательный шаг – т у д а  или назад. Кто-то делает это легко и с песней. А меня так скрутило!.. Сел в электричку и – куда вывезет! – Он отглотнул вина. – Знаешь, что взбрело сейчас в голову? Если бы Анна Каренина не поторопилась, а села в вагон, да в вагон третьего класса, где с оклунками и сопливыми детишками униженные и оскорбленные, гляди бы и роман по-другому повернулся.
     «Нет, - возразил про себя Клинцов. - В вагон третьего класса она бы не села. Она – барынька. К другому запаху привыкла».
      - Ну вот, потерся я в тех вагонах, поночевал на вокзалах , поискал истину в глазах тех людей, и мое обожаемое «Я» сильно подпортилось, запашок от него уже не тот.
     Мадера надолго замолчал, видно, размышлял, стоит ли продолжать. Понюхал дольку сыра, вернул в тарелку.
     - Признаться жене, что мои отношения с Леной, - всего лишь вспышка, солнечный удар или обычный мужичий блуд я не мог. Просто не было оснований. Я понял это в том недельном выморочном скитании. Замолчать, оставить все как есть – значит, погрязнуть во лжи, подозрениях и, в конце концов, в равнодушии, - самой мерзкой форме сожительства, когда любое неосторожное слово чревато фонтаном обвинений и отвратительных унижений. И все это будет укореняться в сознании как некая норма, становиться привычкой. Так думал я тогда, просчитывая свою судьбу.
      - А теперь?- не удержался Клинцов.
      - Погоди. Осталось совсем немного. – Мадера заметно волновался. - Как расстался с Дашей – опускаю. С Леной решили перекантоваться какое-то время у ее родителей. По-нимаешь, когда  э т о  свершилось, я уже ничего не боялся. И прежде вкалывал не хуже карлы. Не гнушался любой пахнущей денежкой халтурой. А ради того, чтобы заполучить свой угол, готов был землю рыть. Не в переносном – в прямом смысле. Все нажитое, в том числе и квартиру, оставил Даше. Ну, вот и подхожу… - Басовитый голос художника стерся, обмелел. – Медовый  месяц решили провести на природе. У меня было тогда моторная лодка. Знал один чудный островок. Мы и с Дашей, бывало, к нему причали-вали. Сосновая роща, много озона, хорошая рыбалка. А главное – мало людей. Да и те знакомые, постоянные. И что особенно ценно – люди ненавязчивые, деликатные. Лена прихватила скрипку, ноты, я – этюдник. Разбили палатку… Но времена переменились. Бензин романтикам стал не по карману. Ещё налоги придушили. Шакалов стало больше. В общем, на нас и набрели те шакалы. Двурукие.
      Художник схватил  полупустой фужер и так стиснул, что его внутренние стенки моментально запотели.
      - Меня избили… Мы взяли с собой магнитофон. Так вот, били с чувством, под знаме-нитую арию Риголетто. Потом пристегнули к дереву. А Лену!..
     Он захлебнулся. Но не вином, а последним словом. В его кулаке хрустнул бокал. Меж пальцами засочились струйки не то вина, не то крови. Уходя, загадал хозяину загадку:
- За все надо платить. Мало кто из нас осмелится сказать: «Я готов, Господи!».

     Клинцов до полуночи не спал, ворочался в постели, размышляя над загадкой послед-них слов художника. Пришел к тому, что она была продолжением ответа на его давешний вопрос о смысле бытия.

                9
                «Все началось с хромого гуся», - вспомнит Клинцов.
     Гусь был породистый и своенравный – самый сварливый в стае. Видимо, претендовал на роль поводыря. Не давал спуска и людям, особенно чужакам. Почему-то больше всего голые ноги женского пола искушали. Прямо-таки помрачение творилось с гусаком. Но долбануть норовил исподтишка. Однако кто-то изловчился, ответил удачно. И с перело-манной ногой гусь целыми днями просиживал в тенёчке сарая, издавая змеиное шипенье. Особенно ядовитым было оно в адрес кровных сородичей, кои бесшабашно полоскались в речке или паслись на лугу. Это было несправедливо. По большому счету он-то и постра-дал из-за этих бездельников – честь и достоинство оберегал.
     Пускать под нож любую домашнюю живность в летнюю пору считалось противным сельскому обычаю. И все же Клинцов гуся завалил. Без него хлопот полон рот. Да и холодильник последнее время скучал. Но гусь оказался до того важным, что грех было не поделиться с добрыми людьми. Клинцов отстегнул половину и отправился к соседу.
      Однако столь роскошное подношение вызвало у художника нечто похожее на обиду: «Мы такое не потребляем, - выдал без обиняков. - Трупоядение – всё одно, что умышлен-ное отравление».
    Отказ Мадеры от щедрого дара (в голове Клинцова как-то сама собой сложилась нема-лая рыночная цена гуся) здорово уязвил. Он и прежде знал о «вывертах»  художественно сотворенного соседа. Но чтобы так… Получалось, будто не Мадера бедняк, а он сам, Клинцов, нищий проситель. Дальше – больше. Зажарив на ужин гусиное бедро вкупе с аппетитным копчиком, щурясь и цокая языком от волшебного аромата, Клинцов подумал: к такой славной оказии для полного счастья недостает одной малости. Та «малость» составляла внушительный остаток вина, подмигивала из холодильника золотистой проб-кой.
     В тот вечер Клинцов закатил себе царский пир. «Это – жизнь, - говорил себе, поглажи-вая разомлевший живот. И даже хохотнул от удовольствия. - Кому полезное для укрепле-ния зубов луковое перо, а нам, тёмным, и вредный трупик сойдёт!». 
     Слова Мадеры, особенно то, в какой форме они были сказаны, не отпускали его. Он ведь от души, по-соседски… Но жареный гусь и славное мускатное вино до того раззадо-рили, что комната показалась Клинцову слишком тесной, и он, прихватив бутылку с недопитым  вином, вышел во двор. Долго кружил в поисках самого точного слова – определителя своего душевного состояния.
     Во дворе держалась безмятежная тишина. Ей не было дела до человеческих пережива-ний. И постепенно спровоцированный хмелем энтузиазм начал угасать, обращаясь в тоскливый холодок. В нездоровом лунном свете настороженно и даже враждебно выгля-дели и деревья во дворе, и всякие полезные пристройки, а горбатый колодец посредине с откидной дощатой крышкой чудился нелепым надгробием.
     «Сиро!» - неожиданно вылепилось в душе совсем не то, что он искал. Это «не то» усадило его на скамейку и стало раскручиваться, подобно клубку. Хозяйство, эти беско-нечные хлопоты по его сохранности, всё, что годами копилось… Куда с ним? Вопрос не новый. Но в этот час разрешился философским открытием: последнее время  - оно всего лишь «затычка» пустоты его жизни. Даже истязающий свою плоть вегетарианец Мадера счастливей. Ибо рядом проживало существо, которое нуждается в нем…
     В такую полосу душевного размыва попалась ему на пути с работы одна велосипеди-сточка. Придавленный мыслями о хозяйских делах, что его поджидали, а также сонливой мутью после ночного дежурства, он не сразу обратил на нее внимания. И обогнал уже… Вдруг что-то щелкнуло, каким-то разрядом пробежало в мозгу. Женщина не ехала на велосипеде, а катила его. К багажнику была прицеплена тележка на резиновом ходу, а в ней располагался пластмассовый бочонок ведер на пять.
     Эта дорожная картинка привела Клинцова в доброе расположение духа. Он слез с велосипеда.
- Взять на буксир?- поинтересовался.
     - Хорошо бы, - устало отозвалась женщина. - Только у моего драндулета камера спус-тила. Похоже, лопнула от натуги.
     Они какое-то время подвигались молча, велосипед к велосипеду. Исподтишка Клин-цов наблюдал за женщиной. Это была плотненькая фигуристая бабенция. Почти под его возраст. С открытым загорелым лицом и живыми опытными глазами. Время от времени они с такой теплотой и сердечностью обнимали Клинцова, что он смущенно оглядывал себя: уж не забыл ли что застегнуть. Наконец, осенило:
      - Давайте поменяемся транспортом.
      Женщина как-то сразу загорелась:
      - Ой, спасибочки! А то уже поясницу ломит.
 «Еще бы не ломило!» - покривился Клинцов  через сотню шагов. Одно – велосипед со спущенной камерой, тележка… Но и бочка в ней! Булыжниками что ли набила?
      - А я про вас трошки в курсе. - Женщина, похоже, догадалась о его крученых мыслях и решила развлечь.- Вы подле того, получокнутого художника, проживаете.
     - Почему получокнутого? - изобразил удивление Клинцов. Сдернул с головы подмок-ревшую изнутри фетровую шляпу, повесил на фару велосипеда.
     - Все так говорят. Да и сама натыкалась. По Станице, когда шлёпает, – не на людей глядит, а куда-то поверх голов, вроде ворон считает. Или дюже гордый.
     - То он боится очки потерять.- Развивать тему о Мадере Клинцову не хотелось. Наутро, потрезвев, простил ему выходку с половиной гуся. И даже ругнул себя: из-за такой мело-чи обиделся на достойного человека. Однако это раскаяние не могло уже спасти от услуг нечистого. Стоит чуток послабиться жалостью к себе и поношением других – он тут как тут. Но в тот момент Клинцов об этом не думал, а решил пофокусничать с незнакомкой, не подозревая, что делает это не без участия того самого лукавого с рожками.
     - А вас звать… Сейчас отгадаю. Минуту! – В лицо он ее, конечно, знал. Сталкивались не раз. Станица приличная, но и дорожек общих немало пересекается – магазины, кино-клуб, вокзал… - Марией звать!
- Холодно!
- Татьяна?
- Так себе - не холодно, не жарко.
- Ну, тогда хоть намекните. Сдаюсь.
- А вот как у Лермонтова, Михаила Юрьевича.
- Бэлла?! - почему-то растерялся Клинцов. Да почему же! О Лермонтове вполне естест-венно было услышать от художника, но от этой женщины… Хотя в школьную пору этот поэт не мог расшевелить разве что самого толстокорого. А уж велосипедисточка с прице-пом… Сейчас немало писателей да музыкантов в дворниках  и сторожах обретаются.
Женщина прямо-таки закатилась со смеха. Насмеявшись, сказала:
- Не-е, я царского роду, пью горилочку, як воду.
- Тамара! – Он по-детски обрадовался.
     - Тамара Даниловна, если угодно. - Женщина ловко поменяла настроение и язык обще-ния. Видимо, - не из простеньких.
- Мне угодно, чтобы - Тамара.
    Она снова обвила его ласковым взглядом.
     - А что мы везем? – размягчаясь от полузабытого женского тепла, спросил Клинцов.  – Надеюсь, не тротил?
- Бог с вами! Тут у меня самый мирный продукт – селедочка.
- Зачем так много?
- Кабы мне! На мотоцикл стараюсь.
- Ясно. А почему сразу не машина?
-  Хорошо бы... Только с моей торговли - хоть бы на мотоцикл. Ну, конечно, маю мечту: продам мотоцикл, добавлю и куплю Марусю.
- Маруся – это кто?
- Марусей наши крутые «мерседес» называют.
Когда поравнялись с его двором, предложил:
- Давайте уж - до вашего дома. Хорошо?
     - О-о, вы меня совсем забалуете! – Тамара в этот раз глянула на него быстренько и оценивающе. - Хорошо-то хорошо! Но, как в той телепередаче: «Я – сама!». А то у нас знаете люди… Не столько дела, сколько… 
     - Да мне-то терять нечего! – не дослушав, отрубил Клинцов. И подивился своей лихо-сти.
     - И мне. Но все же там шлях посреди степи, а тут закоулки. Из каждого окна - зыр-кучие клиенты. – Тамара снова скосила в его сторону бедовый глазок.
- И что? – усмехнулся Клинцов.
- А то! Когда одна тележку волоку, то и селедочка дороже, - подмигнула ему.
Клинцов принял, видимо, ее слова за чистую монету.
     - Тогда сделаем так: я заберу ваш велосипед, а вы дальше – на моём. Ваш починю. А верну хоть завтра. Или когда хотите. Могу и сам доставить. Вы где живете?…
     Заводя во двор шлёпающий покрышкой велосипед, он не переставал дивиться переме-не в себе.

                10
                Клинцов убирал в кроличьих будках, когда послышался  женский голос, затем – рычание Альфы.  Во двор въезжала на велосипеде вчерашняя попутчица. Оста-новилась, сдёрнула с руля сумку, начала размахивать, пытаясь отогнать собаку. Но не тут-то было. Престарелая Альфа на совесть отрабатывала свой хлеб. Клинцов позвал её и стал извиняться перед гостьей, столбенея от её наряда.
     Полную загорелую шею Тамары оплетала крученая цепочка с зеленым переливчатым кулоном величиной со среднюю луковицу. Белая нейлоновая блузка с блестками-жемчужинами… По ее руковам тремя волнистыми строчками брошены золотые нитки. Шоколадного цвета шерстяная юбка с бахромой плотно обтекала могучие бедра. Эта великолепная живая модель времен расцвета советской потребкооперации каким-то чудом держалась в лаковых туфельках на тонких высоких каблуках.
      - Проходите, пожалуйста. У меня тут… Я сейчас… - Клинцов зачем-то пнул ногой мусорное ведро, и оно покатилось по двору, щедро разбрызгивая картофельные отходы и яичную скорлупу.
     - Ничего. Не беспокойтесь. Я насчёт своего велосипеда. Вот и ваш доставила, чтобы вам лишние силы не тратить... - Глаза выдавали интерес. И во флигель вошла вслед за хозяином. Клинцов усадил её на диван, сам же закружил по комнате, не зная, куда себя приспособить. Мямлил что-то типа: «Вот так мы и живем…». Подобные визиты были для него в новинку. Этот изрядно ошеломил. Может, потому, что ожидал его. Понаблюдав за хозяином, Тамара успокоила, теперь уже четко расставляя слова:
     - Да вы, Алексей Николаевич, не переживайте. Я ненадолго. Как там мой транспорт?
     Клинцов сообщил, что прокола в камере не обнаружил, но нипель заменил. Должно, он и пропускал воздух. Заодно почистил и смазал цепь, подшипники и шестеренки.
     - Вот спасибочки! А я вам тут, не погребуйте, - атлантической селедочки. А как же! Понимаем. Труд – он должен оплачиваться. Это только бюджетникам по полгода не выдают. – Она достала из сумки сверток. - Пряного посола. Жи-и-ирная. Аж течет. Ниче-го, что моя оплата бартером?
     - Это вы напрасно, - смешался Клинцов. – Я ведь… Хотя…
      В глазах Тамары светилось понимание момента.
     – К этой бы селедке… - пустил он пробную стрелу. Женщина промолчала. – Вы тут посидите. Телевизор включу, чтобы не скучали. Я – мигом.
     - Ну, если у нас такой расклад получается, то и тут не переживайте. Как-нибудь в другой раз сбегаете, - распевным голосом остановила его Тамара. – Я-то, признаться, хотела сначала к подруге. И захватила на всякий случай. У нее день рождения. Да ладно, трезвей будет. Где тут у вас посуда? – Она извлекла из своей сумки бутылку…
     Клинцов смутно помнил, о чем они тогда беседовали. Но влага в бутылке испарялась довольно живо. Помогали тому накопленные и испытанные поколениями тосты:  за знакомство и здоровье… и чтобы все было хорошо… и чтобы враги первыми… О подруге, к которой спешила, Тамара больше не вспоминала. В дополнение к известному поведала, что занимается в Станице не магазинной, а «выносной» торговлей.  «Хоть тяжко и налоги душат, но свободная… Моя точка на Платовской, возле собора. Заходите. Всегда будем с удовольствием…».
     Когда хмельного оставалось у самого донышка, Тамара призналась, что своего нор-мального счастья у нее пока не случилось. Так вышло. Брала взаймы, а то и подворовыва-ла где придется. Утомилась. Настоящей отдушиной – братья да племянники. Она их очень любит и старается в жизни больше для них. «А куда деваться?!» - пожаловалась под конец.
     И всё же сказанное не было похоже  ни на жалобы, ни на нытье. По вибрации голоса больше походило на полуироничные откровения  знающей себе цену женщины. И вызы-вали не сочувствие или неловкость, а желание припасть щекой к вспученной на груди белой блузке и замурлыкать покорливым котенком. Каким-то особенно уютным казалось ему именно это место.
     Он не знал женщину более двух лет… Тамаре это понравилось. Она забыла даже про свой велосипед.
     Явилась после очередного дежурства Клинцова на станции. Правда, наряжена была не так шикарно, как в первый раз. Но все равно с замыслом. И все повторилось. С той же водкой и селедкой во главе.
     К очередному её приходу Клинцов приготовил сногсшибательное блюдо – запёк утку, начиненную почками с курагой. Ну, а в последующем уже сама Тамара показывала повар-ские чудеса. Сама и отлавливала какую-нибудь из птиц. Он смотрел на это сквозь пальцы, хотя другой раз покалывало: что-то не совсем то происходит. Но тут же окорачивал себя: за последнее время сильно одичал, оторвался от широкого течения жизни.
     О нем, о его собственной жизни Тамара почти не спрашивала. Но говорила так, будто они знали друг друга с пеленок. Значит, была в курсе, справлялась на стороне. Это прият-но щекотало.
     Как-то вечером, после ужина, они смотрели телевизор.
     - А мой отказал, - посетовала гостья. – Два года погундел и потух. А деньги такие!..
     - Могу починить, - пообещал Клинцов.
     - Ты? – почему-то удивилась. – Так он у меня из японских, цветной… Самыми хвале-ными мастерами пользовалась. Где там! Сотни выколачивают, а он морг-морг и – пшик.
- Я бесплатно починю. Еще и сам бутылку поставлю.
     И починил. Тамаре не стал открывать, что когда-то, походя, закончил курсы радио-телемастеров.
     Этот случай произвел на Тамару сильное впечатление. Если до того навещала его пару раз в неделю, то после починки телевизора зачастила чуть ли не каждый вечер. Иногда оставалась ночевать.
     Жить стали не таясь, как муж и жена. Одно удручало Клинцова – «медовый месяц» сильно затянулся. Не один ужин не обходился без того самого, «для аппетита». Шуточка Тамары обернулась явью: «горилочку» она и впрямь потребляла, как воду. Клинцов начал ловить себя на том, что эта её привычка стала и ему нравиться. И другой раз скучал, если перерыв затягивался. И, наверное, потому к предложению Тамары устроить небольшой «фуршет», пригласить подругу Люсю («Мы с нею в одной системе») и ее кавалера Гарика отметить день моряка («Гарик был когда-то настоящим моряком дальнего плавания»), Клинцов отнесся благосклонно.
      Тамара и тут постаралась. Стол получился. Клинцов спросил: «Так у нас что, день моряка или свадьба чья?». Она притиснула его распаренным у плиты бюстом к спинке дивана: «А там поглядим!».
     У чубатого Гарика была мощная шея с розовыми складками и глаза цвета разбавленно-го динатурата. Из-под клетчатой безрукавки выглядывал уголок тельняшки. Протянул ладонь размером с вяленого леща: «Гарик Овчинников. Временно безработный. Хлеб насущный добываю ритуальными услугами». Он хотел показать себя этаким рубахой-парнем. Но Клинцов разгадал в нем общественного жеребца. Нагловато-блудливые глаза выдавали. Его спутница или невеста, или… Этакая остренькая сорока-стрекуха с краше-ным хвостиком волос. Белое платьице с рюшками-финтифлюшками, черные ажурные колготки. Люся явно строила из себя школьницу. Хотя возраст под сорок годков скрывать было затруднительно. Потом, при дальнейшем общении, Гарик доверительно сообщит: «Люблю это… чтобы сверху беленькое, а внизу черненькое. Ка-а-йф!». Он складывал щепоткой пальцы и посылал воздушный поцелуй.
     После того, как осушили первую рюмку за «вольного маримана» Гарика, вторую – за океан, а третью за внутренние и внешние моря, а также впадающие в них реки, Тамара сказала:
     - Гарик, а чего там в чемодане прячешь? А ну-ка вынай свой ритуал! Показывай!
     Гарик пришел с коричневым ящиком и сразу задвинул его под стол. В ящике оказался шикарный аккордион с перламутровыми клавишами. Гость раздвинул меха. Голос у него оказался к случаю – с хрипотцей и напором: «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали…». Однако до конца не вытянул. Видимо, сбили с толка Люсины недовольные гримаски. Гарик перешел на попурри: «Ты морячка, я моряк…», - «Девушки-старушки, вот сейчас я вам спою славные частушки…». А дальше пошло типа: «Я иду, она стоит, зараза на пригорочке…».
     Творчество Гарика перемежалось тостами. Потом созрели и танцы – гибрид «Барыни» и «Каравая». Отплясывали под шлягер: «А я, мама, шику дам!…». Подвыпивший Клинцов терялся в догадках, чей Гарик «кавалер» – Люси или Тамары. Или они в одной связке. Как альпинисты. Сам участия не принимал. То есть попробовал, но ноги скла-дывались не в ту сторону. Давно не практиковал.
      После этого «фуршета» пошло-поехало. Справляли праздники не только страны (каждый был причастен некогда то к строительству и физкультуре, то к железной дороге, то к рыболовству, то к химии и торговле), но и свои собственные – типа дней рождения, чего-то окончания или начала. Иногда теплая компания прирастала новыми лицами. Но они были мимолетными и почти не запоминались.
     А вот «своими» заделались братья. Их у Тамары набралась целая троица. Забредали не гурьбой, а поочередно. И это тоже стало традицией. При новом застолье обязательно кто-нибудь представлял. Были они разного возраста, но похожие, словно близнецы: брат Митя, брат Шура и брат Лёва. Так что опознать достоверно, какой из них в данный мо-мент гуляет,  для непосвященного в особые приметы было почти немыслимо. Шеи отсут-ствовали. А головы-свеклы сидели прямо на туловищах, как на перевернутых бочонках, из коих выпирали толстые ноги-подставы. При всяком натужном движении братья пыхтели, подобно паровозам, идущим на подъем с пылающими топками. И  водку не выпивали, а вбрасывали. Иной, переполненный чувствами, делал поползновение высказаться. Но только вытягивал «Э-э-э…», сестра Тамара направляла в его сторону такие пронзительные лучи, что свое «Э-э-э…» брат обычно заключал прокашливанием и запивал… Лева и Шура запивали обычно сырыми яйцами, а брат Митя – рассолом.

                11
                Двор Клинцова довольно скоро обрёл сходное с постоялым. Нередко гуляли допоздна. И тогда Гарик и Люся располагались на ночлег. Праздники справляли под ореховым деревом или во флигеле. Смотря по погоде и наличию гостей. В дом Клинцов никого не допускал. Тамара не раз порывалась под тем или иным предлогом распечатать. Он мягко, но решительно пресекал: «Это – дочернее»…  Всё еще ждал. Видимо, потому и противился осквернению.
     На время гулянок Альфа, виновато поджав хвост, уходила во двор Мадеры. Тот, сидя у мольберта, вполголоса что-то говорил, спрашивал.  Что? Клинцов не мог разобрать. Как-то решился: «Она тебе еще не отвечает?». -  «Не дай Бог! – искренне возмутился художник. - Если собака заговорит, особенно такая умница, как твоя, с людьми охота и нужда отпадет». С какими людьми, Клинцов не стал уточнять, а предложил: «Ну, а пока не заговорила, может, навестишь? Скоро годовщина рождения Кати, так ты, – прощу. В это воскресенье и отметим, - придумал на ходу.- Если хочешь, - с женой. Буду рад. От души. И ей, может, в пользу». - «Спасибо. Скоромного не потребляем. – Отговорка несерьёзная и даже обидная. Но обидеться Клинцов не успел, - А дочь твоя приедет, – обязательно поздравлю. – Скосил глаз. - Ну, а эти, твои пирушки-гаврюшки… Долго думаешь? Не надоело?». - «Уже недолго. Осенью поженимся», - снова сочинил Клинцов. Причем неожиданно для самого себя. Художник тоже немало озадачил: «Ну, вольному – воля.  Дай, Боже, нашему теляти вовка зъисты».
     Поводом для нового «фуршета» Клинцов и впрямь объявил день рождения дочери. Отмечали его, само собой, без именинницы, в спетой компании под аккордеон Гарика. На этот раз очередь представлять за столом братьев Тамары выпала Мите.
     Посреди пиршества, как снег на голову, свалились Катя и ее муж Вова. «А мы – за тобой», - увидев экзотическое общество, неуверенно протянула дочь. Клинцов засуе-тился. Ему сделалось не по себе, как настигнутому за неприличным занятием. Усаживая дорогих гостей, оправдывался: «Извини, приехать не мог. Работа… Так мы тут решили по твоему поводу…». Звучало это неубедительно, как оправдание. Кате никто из компании не был даже знаком. И Клинцов прикусил язык.
     Вернулись к началу, стали выпивать «за виновницу торжества». Теперь – «вживую». Но веселого в этом было мало, то есть его совсем не было. Зять сидел за столом, слегка отодвинувшись, не снимая черного пальто. Как «человек за рулем» к рюмке не прикасал-ся. Вертел в руках нож, разглядывал, будто важную реликвию. Тамара вела себя сдержан-но. Приглядывалась. Гарик потянулся, было, к аккордеону, но она окоротила: «Погоди, может, людям эта твоя музыка не в жилу?». Слова были сказаны в форме вопроса, но все промолчали. Дочь раза два пригубила вино.
     Возникшую церемонность нарушил хриповатый голос Люси, одетой в прозрачный стрекозиный наряд. Замыкали его ажурные колготки в чёрную нитку. «Гля, сестренка, я все хочу сказать тебе: ну вы, бля, прямо как друг для друга! Ты и Лёха. А чё до сих пор врассыпуху, не одним табором, бля? Пора бы. Как насчет свадьбы?». -  «На два дома неудобно, конечно.- Тамара ответила раздумчиво, так, вроде кроме Люси с ее «бля» и ее самой, за столом больше никого и не было. - Только все от Николаича зависит. Он глав-ный у меня». Она как бы ненароком притиснулась своим  плечом к плечу «главного» у неё.
     Из рук Кати выпала вилка, стукнулась о тарелку. Диалог подруг и этот стук явно обозначил раскол на две фракции. Даже на три. Тамара, Люся и Гарик продолжали со-ставлять свою. Гарик, наклоняясь то к одной, то к другой подруге, принялся рассказывать, как на днях «мотался с бригадой» к морю, и они «отхватили целый грузовик» леща и сазана. В Цимле у него в корешах – «главный мент», так что доступ к морепродуктам свободный. Женщины с наигранной искренностью охали-ахали, цокали языками, а он снисходительно потрафлял: «Сетями? А то пригоршнями!..  Раков? Для раков у нас драга… Не машину, конечно, но маленькую тележку точно…».
     Багровые тушки раков действительно благоухали в белом блюде посреди стола. Катя вполголоса говорила что-то мужу. Он согласно кивал и поглядывал в сторону тестя.
     Клинцов между этими двумя группами выглядел потерянным, сомлевшим, как те клешнятые «трупики» посреди стола. Только «брат» Митя оставался сам по себе. Он не мог взять в толк, почему нарушился заданный ритм. Перед ним слоился целый холм растерзанных рачьих панцирей.
     - А где у вас тут покурить? – спросил Вова.
     - Да прямо здесь. Или форточку открою, возле нее покури. – Клинцов подошел к окну. Он был-таки удивлен. Зять не курил. И вместо сигареты у него во рту вечно торчала спичка или зубочистка.
     - Я лучше во дворе. - Вова кивнул тестю, мол, давай заодно. Курить же явно не соби-рался, а, прикрыв дверь, сказал: - Отец (Клинцов вздрогнул: зять впервые назвал его отцом), это что у тебя за кодла? Хочешь, разгоню?
     - Почему кодла? – Клинцова задело не столько бесцеремонное предложение зятя, а то, что он, в общем, правильно оценил обстановку. Ему и самому приходило на ум подобное определение компании. Но поскольку увяз в ней по уши, то отгонял его. – Нормальные люди. Если что, разберусь сам.
     Вова не стал уговаривать:
     - Ну, гляди. Как бы не вышло поздно.   
     Предупреждение зятя заставило не на шутку задуматься. «Вы-то, братцы, хоть люди для меня и особые, но все же гости, - мысленно спорил он с Вовой, но больше убеждал себя. - Дорогие, но гости. Залётные. А мне с чем жить? Или с кем? Опять с Альфой да с кроликами?».
     Истинную цену тому, что и как происходило с ним и в его доме, Клинцов, мнилось ему, знал. Насчет любви Тамары, которую она ловко разыгрывала в постельных сценах, особо не обольщался. Он – ее шанс. Может, последний. А у него какой шанс? Прожить до скончания бобылем? Слушать эхо в пустом доме? Или ожидать, когда запищать призраки-крысы, как у Мадеры когда-то?
     Он утешал себя тем, что головы не потерял и не потеряет. И пусть все течет, как течет. А там видно будет.

                12
                В голове творится несуразное. Клинцов осторожно снимает её. На самой макушке нарост в виде шляпки гриба-поганки или ржавой крышки от чайника. Пробует отковырнуть ногтями, чтобы заглянуть, убрать сводящую с ума боль. Это ему удается. Но то, что видит… Внутри черепа булькает, дымится коричневая жижа, похожая на краску для товарных вагонов. Почуяв свободу, выкрадываются змейки едкого дыма. Они сплета-ются,  разбухают в продолговатый пузырь. В нем – зыбкие контуры человека. Колебания болезненных звуков: «А как ты его зацепила-ла-ла?» – капает невидимо-лающее. «Нипе-лем-ем-ем, - долбит знобливое. - Гляжу – подгребает-ет-ет… Я и спустила камеру-ру-ру… Он и клюнул-нул-нул…».
      Клинцов просыпается. От собственного стона.
     Голова на месте. Но как же болит, Господи! Трет виски, пытается выкроить из скрепу-чих слов какой-то смысл. Но они крошатся, тонут в слепой боли. Спускает ноги, шевелит пальцами.
     В расщелину приоткрытой  двери видит за накрытым столом Тамару, Люсю и Гарика. Его тоже замечают:
     - Салют, кум! Долго зорюешь, бля! – стрекочет Люся. С первого дня знакомства она почему-то называет его кумом. - Рассольчику? Или натуральной, бля? А может, пивком заглянцуешь?
«С утра лакают!» – брезгливо дергается Клинцов.
- Который час? – Он шарит языком-рашпилем по сухим закоулком рта.
- Скоро семь! – откликается Тамара.               
     Клинцов умывается колодезной водой, на ходу опрокидывает в рот протянутую            Люсей стопку, седлает велосипед.
     - Чего торопишься? Работа, бля, не волк! – кричит вдогонку сердобольная Люся.    
     Она сидит нога за ногу, так, что из-под бежевого халатика видны черные трусики, а на бедрах – татуировки в виде лучистых солнышек. В одной руке – сигарета, в другой фужер с пивом…

     - У тебя что, повылезли? Ты куда прицепил пятый вагон? – надрывается Боря Кныш в «матюгальник». Краем глаза улавливает вошедшего, прикрывает ладонью микрофон, меняется в лице: - А ты чего это?..
- На работу. Чего еще? – натужно хмыкает Клинцов.
     - На какую работу?! Я твою смену добиваю. Ты в ночь должен был… - Он поднимается навстречу. - Учти, это – последний раз. Я понимаю, ты меня выручал. Но мантулить двадцать четыре часа кряду на такой сволочной работенке да на пустой желудок – ноги протянешь.
     - Извини, подотравился малость. – Клинцов еще по дороге сообразил о промахе со своей сменой…
     Отмечать улов ночной бригады Гарика начали вчера, с самого утра. Была и тройная уха из разнорыбицы, и запеченные Тамарой цимлянские лещи, жирные и нежные, как молочные поросята, начиненные то гречневой кашей, то рахманкой или тушеными в сливочном масле баклажанами,  мелко посеченной молодой морковочкой, красным болгарским перчиком, лучком, чесночком, белым корнем… Были и раки в укропе, и шумная ватага хлопцев из «бригады». Коньяк марки «Сам жэнэ».
     День катился, сворачивался  в таком же  безпамятстве, как и ночь потом. И вот оно -продолжение… 
- Ты что, и правда больной? Или опять медовый месяц?
     Клинцов не отвечает. На подоконнике - графин с водой коричневатого цвета. Пьёт жадно, прямо из горлышка.
     - Хоть бы предупредил как-то. - Боря сбавляет обороты.- Пришлось начальнику фуфло гнать. Дознается – кишки на скалку намотает. Давай, греби отсюда, покуда он тебя не застукал! Чтобы к следующей смене, - как огурчик…
      Они сталкиваются на пороге. Клинцов от неожиданности густо выдыхает прямо в лицо начальника. Невольно пятится назад. Тот же не двигается, видимо, осмысливает полученную по воздуху информацию. Наконец, резюмирует:
    - Алексей Николаевич, зайдите, пожалуйста, в мой кабинет. - Круто разворачивается и по-строевому вышагивает коридором.
Клинцов возвращается к графину.
     - Да что ты лакаешь эту гниль! – опять взрывается Кныш.- Ее с начала перестройки никто не менял. В ней уже крокодилы ползают. – Боря оседает на свое рабочее место.- Гляди, не вздумай теперь вилять. Засыпишься. Олег Матвеевич из комсомола и органов вышел. Расколет, как грецкий орех. Покайся. Или сопи в дырочку. А-а, вляпались! – Он обреченно отсекает рукой воздух перед помятой физиономией сменщика.
     Олег Матвеевич лет сорока отроду. У него открытое, по-отечески строгое и неподкуп-ное лицо, располагающее к покаянию. Он из плеяды людей, коим  судьбой было назначе-но управлять другими. Все одно из-за какого стола или трибуны, но обязательно - управ-лять. Иным, вроде этого Олега Матвеевича Чепурного, «судьба» передавалась по наслед-ству.
     Он указывает на глубокое кожаное  кресло, напоминающее пыточное - слишком уж  не по чину шикарное. Клинцов покорно опускается, и по тому, как оно заботливо обхватывает его, понимает, это действительно капкан, и без искривленных органов из него не выбраться. Подержав достаточную паузу и не услышав никаких заявлений, на-чальник сам идет навстречу:
- Что можете сказать по своему поводу, Алексей Николаевич?
     Клинцову стыдно. Так стыдно, как не бывало в детстве, когда прихватывали в чужом саду или огороде. Главная забота - не подвести хотя бы коллегу. Врать не хочется. Да он и не умеет. Но во спасение надо:
- Я просил Бориса Васильевича подменить меня. Так случилось, понимаете…
     - Это я понимаю. Но если просили Бориса Васильевича, могли и со мной сообщиться. Все же я здесь не на последнем месте. А сейчас зачем пришли? Насколько я в курсе, ваша следующая смена через двенадцать часов.
     Не просто стыдно, а унизительно стыдно. А если встать. И – вон! И – все!… Может, пару месяцев назад он так бы и сделал. (Хотя в то время явиться в таком расхлябе на работу было для него просто немыслимо). Но это тяжкое похмелье… Размякло не только тело, но и что-то в душе. Решает терпеть. Авось и впрямь пронесет.
     - Вероятно вы, Алексей Николаевич, перепутали смены. Не буду вдаваться в причину. Личная жизнь у нас теперь основательно защищена конституцией. Вероятно, выпали из времени. Или из пространства? Это бывает. Но если перепутали, а все равно явились, то, стало быть, явились трудиться. – Сократовская логика начальника дожимает Клинцова. - Но в таком состоянии как я могу допустить? Или считаете, могу?
     - Вы, наверное, правы, - беспомощно роняет Клинцов. Он уже плохо прислушивается к словам начальника. Его занимают бурные процессы в желудке.
     - В чем я прав? - Олег Матвеевич с настойчивостью хирурга, спасающего больного, добирается до самого важного нерва. - Как я могу доверить вам людей, технику? На дороге за последнее время столько случаев. Вы же знаете, даже министра по этой причине лишили поста, а вы…
     Слова начальника плывут где-то поверх головы. Плывут какими-то странными тёмно-коричневыми ладьями. Клинцова мутит. Не надо было глотать эту жижу из графина. Брожение в желудке, звон в ушах. Еще две, три минуты и он…
В руке у Олега Матвеевича - телефонная трубка.
- Полина Александровна, вы можете зайти? Да. Попрошу.
     В кабинете - явление пенсионного возраста, в белом халате. Клинцов не раз пользовал-ся у этого доброго явления таблетками от простуды и головной боли. Не попросить ли теперь чего-нибудь закрепляющего?
     - Полина Александровна, вот товарищ… Как бы это на вашем медицинском выразить-ся? Он, видимо, сильно пострадал от праздников. Но готов заступить на службу. Считаю необходимым зафиксировать его внутреннюю дозу для дальнейшего решения… Да вы сидите, сидите пожалуйста, - успокаивает он выползающего из кресла клиента. – Это мероприятие не требует вертикального положения.
     Клиент, пошатываясь и делая руками плавательные движения, направляется к двери.

      Домой возвращается не сразу. Задерживает на станции, возле ритуального заведения, потреблённая из графина  взрывчатая смесь.
     В собственном дворе застает такую картину. Полдюжины пацанов облепили деревья, хрумкают яблоками-грушами, кидаются друг в друга огрызками. Пара из них такие дыл-дочки – до верхушек с земли могут достать.
     - Это мои племянники! - встречает его Тамара воркующим голоском. - Урожай соби-рают. А то ж тебе некогда. - Спохватывается: - А чего так скоро и назад?
Она внимательно вглядывается в его осунувшееся, земляного цвета, лицо. 

                13
                - Меня, кажется, сократили, - решает он полуправдой смягчить свое падение. «Сократили» было самым расхожим на просторах отечества словом. Оно могло означать не только «выгнали» с работы, но и «срезали» зарплату, и «пошла на убыль» рождаемость, и лишают насильственным путём продолжения жизни, и многое другое, что утекало и умыкали. Так вот, этим словом Клинцов хотел отвести от себя позор. Тамара какое-то время вникает в сказанное. А когда вникла, то немало подивила страстным экспромтом:
     - И ты переживаешь?! Да у тебя ж голова и руки на своих местах. Ты ж у меня золотой телевизионщик. И дело домашнее. А туда-сюда шмурыгать двадцать верст – штанов не напасешься! И чего ради? Пустые щи хлебать? Я тебе такую рекламу разведу!.. Сникерс обрыдается.
     И «развела». Еще и поставку заказов взяла на себя.
     Приехала дочь. (Позвонила в диспетчерскую справиться насчет здоровья, а Боря и просветил). Клинцов успокоил: это дело ему по нутру. И получает за него поболее.
     Главное же, полный переход к новому занятию совсем возвысил Клинцова в глазах Тамары. Углублённое копание в телевизорах и приёмниках представлялось ей не только хлебным, но и чрезвычайно интеллигентным, почти научным. А к интеллигенции у Тамары была душевная слабость. Может, поэтому и сама не материлась, и к матерщинни-кам относилась терпимо, т.е. толерантно.
     Он и впрямь с головой ушел в замысловатый мир конденсаторов и полупроводников. Ремонтировать приходилось и те, первые «Рекорды», с анодами и катодами, с экранами в кулачок. Их владельцами чаще всего выступали бабушки, кому «самсунги» и «панасони-ки» не по карману. Навар от ремонта таковых – невеликий, а мороки – через край. Но именно они дали ход легенде о проживании в Станице великого знахаря по лечению безнадежно больной видио и слухотехники. На ремонт стали привозить из соседних хуторов.
     Домашние дела отодвинулись на задний план. Этим во всю заправляла Тамара. Похо-же, оберегала мастера. Даже «фуршеты» устраивала где-нибудь в закутке полисадника, скрытого кустами сирени. Но как-то утром Клинцов протер глаза и обнаружил: двор будто попросторнел, будто в нем воздуха стало больше. И покоя. Заглянул в базки-катушки, в кроличьи вольеры… Ничего не понимая, позвал Тамару:
     - А что, у нас четыре  курицы с двумя гусями да кролики - и всё?
     - Ну, кто ж в сентябре кроликов изводит? – заволновалась Тамара.- В сентябре у них еще шерсть после линьки слабоватая.
     - А остальное?
     - Гля на него! – всполошилась не на шутку. - Совсем заработался человек. Тебе на Канары пора. Гостей своих  чем потчуешь?
     - Моих? – Клинцов за малым язык не проглотил.
     - А чьих? Двор-то чей! Они куда идут, эти гости?.. Вот именно. А я сними –  ещё и воландайся!..
     - А-а… Ну да, конечно, - согласился Клинцов. Однако по привычке нет-нет да и совер-шит обход своего хозяйства. Тамара – рядком, в виде консультанта с  пояснениями и переживаниями. Один раз вообще распереживалась:
           - Да не бери в голову! Сколько там на двоих надо!.. – Чмокнула в щёку хозяина, опечаленного немотой очередного сарайчика. - Нам четыре яйца на день - за глаза…  Сверх – только во вред. Ученые открыли в них вредные бактерии для печенки. Называются – холестерины. Показывали про одного американского мультимили… В общем,  денег – куры не клюют. А сам… ну до того худой! Так этот мульти за завтраком всего одно яйцо кушает. И то жидкое.
     - И тарелку овсянки, - съязвил Клинцов, закрывая дверцу осиротелого сарайчика.
     - Про овсянку не было. А у нас, когда заживем на общих паях, - всё будет. По весне наберем инкубаторских  курчат, утят. А твоих и так пора было пускать под ножик – одни перестарки. Жуешь, жуешь, аж скулы сворачивает. Даже Гарик жаловался. А у него зубы – колючую проволоку перегрызает. Кстати, мои братухи интересовались, когда наша свадьба? Они со своими детишками хотят приготовить нам сюрприз.
     От такого вопроса-сообщения глаза у знатного телемастера на лоб не полезли, но случилось другое. По пути во флигель споткнулся на ровном месте и за малым не повре-дил колено – оно чуть из чашечки не выскользнуло. Хотел переспросить, но в очах Тама-ры было столько девичьего смущения и благодарности… В общем, передумал. Может, когда и не сдержался о женитьбе. Эта Тамара кого угодно растопит. В горячке и соскочи-ло… 
     Свадьбу решили приурочить к ноябрьским праздникам. Они теперь отмечались как дни примирения и согласия. Примирители на всякий случай оставили их выходными. Так что для свадьбы набегало два-три дня. И это новое название «красного октября» Тамаре нравилось. Она считала его хорошим знаком для проживания в «законе». «Или у тебя на примете другие варианты?» - спросила в лоб, как следователь подозреваемого. Вариантов не было. Хотя он и чувствовал себя с этой женитьбой пребывающим на карнизе десятого этажа. И без страховки.
     Уже со следующего дня Тамара стала готовиться к свадьбе. Заказала белое подвенечное платье, фату. И хотя жених не возражал, принялась горячо убеждать: «Я, конечно, не девушкой тебе достаюсь, но в законном браке еще не состояла. Замуж первый раз выхожу. О свадьбе и фате мечтала всю жизнь».
     На все про все Клинцов выделил свои накопления. А по телевизионным делам касси-ром была сама Тамара. Сколько там у нее скопилось, – считал неприличным даже спра-шивать. Вела хозяйство, готовила – и на том спасибо.
     В ночь перед свадьбой Клинцов остался в доме один. Решил пораньше лечь спать. Это было его ошибкой. В темноте назойливо лезли в голову разные мысли. Ему хотелось представить новую жизнь. Но что могло быть в ней нового? Не поздновато ли? На сколько у них хватит запала? И что после, когда?.. Оба уже прокрутили по славному шматку жизни. Не будет ли их тянуть к старым лункам? Конечно, кое-что можно попра-вить. Постепенно отшить Гарика с Люсей. Или хотя бы сократить праздники. Одно дело – жизнь холостая, другое – семейная. По своей натуре Тамара неплохой, добрый человек, в жизни всякого хлебнула. Сама хочет ее изменить…
      С этой отрадной мыслью Клинцов и отошел ко сну.

    … Двое идут по заснеженной речке. Голубой свет луны сливается с белым, снежным, земным. А в конце призрачного тоннеля – Гора. Она уже близко. Но перед нею – полынья. Они хотят остановиться. И не могут. Полынья с темной мерцающей водой притягивает магнитом.
     Клинцов открывает глаза. Сердце колотится острыми тычками, словно пытается вы-рваться на свободу. Он встает с кровати, включает лампочку, выходит в чулан. В дальнем конце – двухведерная кострюля с наготовленным к свадьбе компотом. Рядом – десятилит-ровая бутыль. Пробует. Рассол. Дальше - посуда с коньяком «Самжэнэ» фирмы «Люся и Гарик». Двадцатилитровая. У самой стены – батарея винных бутылок. Он жадно выпивает кружку компота. Последнее время больше постился, так что рассол пока ни к чему.
     «В жизни такого не было», - вспоминает он сон. Но жена… Его юная жена Светлана… Да, именно такой она и запала в его память. Но вот полынья… Но Гора…
     Снова засыпает уже под утро. И сон продолжается.
     Косые наносы снега. На Светлане - то же белое подвенечное платье, та же фата. В руках – красные гвоздики. Клинцову не дает покоя мысль: почему они идут к Горе? И откуда цветы? Ведь только что их положили у памятника Вождю.
     У жены – короткие резиновые ботики. Она проваливается в сугробе. Клинцов одной рукой поддерживает ее, второй поочередно снимает ботики и вытряхивает снег. Ново-брачная смеется счастливым беззаботным смехом. У нее юное раскрасневшееся от щекот-ного мороза лицо в пульсирующем луче света, падающего с вершины Горы.  А он ворова-то отворачивает своё. Понимает, - у него лицо нынешнего, который старше на двадцать пять лет. И ему жутковато оттого, что Светлана вот-вот откроет его постыдную тайну.
     И он просыпается.

                14
                Бабье лето в том году сильно припозднилось. Дни держались прозрачные, в меру теплые, и свадьбу решили справлять во дворе. Было это кстати и потому, что ожи-дался большой наплыв гостей. Тамара с гордостью пообещала: приедут родичи из других станиц и хуторов.
     Всякого продукта наготовили заранее. Но и в день свадьбы продолжали жарить, па-рить, шкварить с самого утра. Пылали обе плиты – во флигеле и в доме. Клинцов, нако-нец, распечатал его.
      Все совершалось под командой и с участием самой невесты и ее подруги Люси. А недостатка в помощниках (т.е. в волонтёрах) не было. Сколотили из досок длинные столы и скамейки. Сверху, на случай дождя, натянули брезент. Повесили электролампочки для ночного видения. Тут во всю старались Тамарины братья и племянники.
     «Жених» в этой круговерти малость потерялся, чувствовал себя ненужным, забытым. Потосковав по задвинутому в угол чулана полуразобранному телевизору, отправился в соседний двор. Альфа переселилась раньше.
     Художник готовился к холодам: обкладывал сухими листьями и укрывал пленкой виноградную лозу.
     Обменивались знаниями по осенним работам в саду-огороде. Иногда Клинцов косил на окна с беспокойно мелькавшей в них тенью. Порывался справиться о здоровье жены. Но вовремя пресекал себя. На этот раз поостерёгся и приглашать на свадьбу…
     Родственников Тамары и правда набралось «под завязку». Помещались за столами плечом к плечу. Но никто не роптал. Напротив, все по-родственному подбадривали друг друга: «В тесноте, да не в обиде». После «второй» началось «дарение». Подобное с Клин-цовым уже было. Только  т о г д а   и свадьбу, и всё, что с нею да около,  принималось за сказку наяву. Повторение много лет спустя походило на нечто, схожее с фарсом: чересчур шумливые гости и они с Тамарой –  ряженые под жениха и невесту… Чтобы снять нелов-кость, почувствовать себя в общей куче, выпил «по полной». Невеста охотно поддержала.
     Она была в накрахмаленном белом платье и фате с красными восковыми ягодками. Вела себя с достоинством засидевшейся в принцессах королевы. И по природе моложавое лицо сияло масленичным блином, а глаза изливали неподдельное тепло. После каждого дарения под музыку аккордеона и воинственные крики «Горько!», полагалось целоваться. Клинцов делал это не без удовольствия. И не только от хмельного куража. Уж больно пухлые и жадные губы были сегодня у Тамары. И пахли забродившим винным яблоком-шафраном.
     Аккордеонисту Гарику выделили особый столик. Кроме усилителя музыкальных звуков, на нем распологалась индивидуальная бутылка и к ней закуски. Люся лепилась рядышком. И ее тоже распирало что-то хорошее и светлое. Можно было подумать, это и ее свадьба. Только у Люси не было фаты. Но тоже белое, только короткое, платьице. Не то, что невестино. Однако «шарму» даже поболее. А вот «низ» - опять же черный. Клинцов отметил, и у Тамары её длинное платье замыкалось продолжением тёмных то ли чулок, то ли колготок. Ему показалось это странным. Всё-таки свадьба, а не похороны. Правда, золотистые туфельки, в кои были вдеты лапки невесты, успокоили. «Отстал от моды», - совсем утешил себя.
     Обряд дарения затянулся до позднего вечера. Может, и потому, что сопровождался тостами с обязательным завершением: «Так выпьем же…». Жених попробовал сосчитать, запомнить для истории число этих тостов… И запутался.
     Разминались, утрясали выпитое и съеденное – танцами-плясками. Кто-то вспомнил упущенный свадебный обычай. Раздвинули круг. На присыпанную песком убитую землю братья и прочие гости Тамары начали горстями сыпать мелочь. «Тамада» напомнил: кто из «молодых» успеет больше ухватить «злата-серебра», тот и главой будет в доме. По-мявшись, Клинцов подобрал несколько монет. Тамара же азартно ползала по двору, сгре-бала пригоршнями. Собранный драгметалл высыпала в переданную кем-то алюминиевую кастрюльку. Получилось чуть ли ни доверху. Ей аплодировали, ее обнимали и целовали, кричали «Ура!», будто она выиграла миллион или первой достигла Марса.
      И снова сидели за столами. И славили молодоженов. Потом братья со своим юным племенем стали жечь бенгальские огни, запускать фейерверки. Это и был, наверное, обещанный Тамарой сюрприз.
     Клинцова покалывали опасливые иглы. Щели двора напичканы разным горючим материалом – от оставшихся досок и всяких планок до запасов бензина для колодезного моторчика и пары прикладков сухого сена. Но вмешиваться в забавы «пиротехников» было как-то неловко. Старались они от души, дабы украсить  праздник. Оставалось по-лагаться на благоразумие и авось.
     Гости перемешались, рассыпались кучками. Шло братание далеких и близких,  давно не видевших друг друга. Курили, обменивались новостями – кто родился, кто крестился, кого Господь призвал… Иные требовали «живую» музыку. Но Гарик не отзывался. Види-мо, тоже устроил себе перерыв.
      Хорошо подвыпивший жених вдруг обнаружил возле себя пустоту. Исчезла невеста. Он походил по двору, заглянул в дом, поднялся во флигель.
     Во флигеле было темно. Это его немало озадачило. Там хранились заготовленные к свадьбе разносолы, и кто-либо то и дело наведывался за ними. Так что свет горел посто-янно. Клинцов хотел уже вернуться, как различил глухую возню и невнятные всплески голосов. Звуки происходили за закрытой дверью. Раздумывая, что бы это значило, ти-хонько заглянул. На диване просматривались смутные силуэты. Клинцов нащупал вклю-чатель.
     Первое, что увидел, - клешнями распятые толстомясые ноги со спущенными до щико-лоток черными чулками. А между ними – тушу Гарика. Он узнал его по складкам налито-го кровью поросячьего загривка. Под ним металась голова с растрепанными волосами. Красные восковые ягодки фаты забивались в рот. Перекошенные губы выталкивали их вместе с утробным постаныванием.
     Свет мигнул и погас. Клинцов включил и выключил. Но сочная картинка… Она долго будет замыливать ему глаза. Придавив ногой дверь, отступил в тёмный закуток.
     Дверь открылась не так скоро. В падавшем со двора рассеянном свете белым привиде-нием обозначилась фигура. В руке - кружка. Из своего укрытия Клинцов схватил запястье свободно висевшей руки. И, наверное, так стиснул, что женщина присела. По-кошачьи зеленым брызнули глаза. Но голос, - будто сладкое шипение обласканной змеи: «Ты чего, Леша? Я – ничего… Вот. - Она протянула кружку. - Брат Митя рассолу забожал».
     Из тайников памяти выплыло совсем не кстати и очень похожее: «Брать Митька ухи хочет» - кажется, из детского «Чапаева». «Вон отсюда! И ты, и вся твоя кодла!.. Чтобы к утру – чисто. Ты всё поняла?!».
      Говорил кто-то чужой. Говорил пустое, ненужное. Потому как исправить что-либо было немыслимо. Клинцов понимал это. И чувствовал себя бездарным клоуном, по чьей-то прихоти назначенный потешать публику. А Тамара, поправляя свадебный наряд, ворковала: «Ага, поняла. Не переживай. Я скажу: мол, тебя скорая помощь сверхсрочно забрала. Мол, самогонка не в то горло пошла…».
     Фарс продолжался. Тут уже Клинцов совсем взбеленился, аж зарычал.
     Оттолкнул «невесту», выскочил из флигеля, потом и со двора. Уткнулся в соседский забор. Бежать дальше было некуда. Разве что…
      Он вышел к кладбищу. Отыскал знакомую загородку. С трудом отодвинул просевшую дверку из металлических прутьев. Постоял, не зная куда приспособить себя. Опустился на колени, стал прибирать могилку. Повыдергал наросший за лето бурьян, поправил крест.               
     Холодало. Временами прорывался ветерок. На небе клочьями грязной ваты слоилсь облака. Между ними ведьминым бельмом шныряла луна.
     Неведомо сколько часов прошло в полузабытье. Очнулся от ощущения, будто за ним кто-то наблюдает. Не поднимаясь с колен, обернулся. И увидел Гору. Она была рядом. Он чувствовал её дыхание. Она видела его. Наблюдала. Но её внимание не вызывало ни удивления, ни тревоги. Оно как бы убаюкивало, размывая одурь бытия. От Горы исходил сладковатый аромат перезревших плодов, вянущих листьев и травы. Грустный дух той неизбежной судьбы, которую мы ждем. Ждём с трепетом и жутковатым замиранием сердца.
     Он переместил себя на скамейку, опёрся спиной о решётку изгороди. И снова куда-то потерялся.
   … Едва уловимый ветерок неожиданно крепчает. Белое платье обклеивает тело. Зубы стучат от холода. Клинцов снимает пальто и укрывает новобрачную. Оглядывается, недоумевая, где и как они могли потерять ее шубейку. Согревшись, Светлана благодарно улыбается. Но вот впереди – знакомая полынья. Она манит, подмигивает сотнями масля-ных блёсток. Светлана застревает в сугробе, падает. Цепляется за его ноги. Он понимает, невеста хочет его задержать, остановить.
     Алые головки цветов на снегу, - как пятна крови…
     Он встряхивает головой, приходит в себя. Видит всё то же:  высвеченный луной надмогильный памятник, лик жены в бронзовом окладе… 
     У ног  поскуливает Альфа. Он хочет погладить её, но она как-то виновато, боком подвигается к выходу, точно приглашает за собой. Он чувствует неладное, вскидывает голову. У излучины речки, где ютится его усадьба, расплывается зарево.
     Клинцов опережает Альфу, отмечая краем сознания, что она сильно сдала. Всю дорогу, пока бежит, гонит от себя страшную догадку. Неужели?!.. Неужели судьба мало испыты-вала его? Этого не должно быть!
     Но это было. Горел его дом.
     Потом Клинцова поразит вот что. Кроме красной пожарной машины, казавшейся зловещим монстром в отсветах пожара, да самих пожарников в брезентовых робах во дворе никого из гулявших не было. Будто и сама свадьба, и «невеста», и ее многочислен-ная родня пригрезились в дурном сне.
     Сквозь рвущиеся языки пламени различил соседа-художника в странном парусиновом  халате с жар-птицей на спине и какую-то женщину в сапогах, в сером пиджаке и пуховом платке. Наверное, это была жена художника. Они ведрами выкручивали из колодца воду и плескали в огонь. «Надо бы запустить моторчик!», - осенило Клинцова.
     Правясь к колодцу, он не выпускал из вида женщину. Что-то заставляло рассматривать ее особенно пристально. Даже пожар куда-то отодвинулся, сделался малореальным.
     И Клинцов узнал её. Подервенелыми ногами отступил назад, за угол флигеля.

                15
                Зима прошла в плывучем тумане. Просыпался привычно рано. Какое-то время слонялся по комнатам уцелевшего флигеля. В углу, за занавеской, прятался умы-вальник с гремучим металлическим клапаном. Брился, рассматривал в зеркале свое лицо, словно хотел увидеть в нем будущее.
     По-старинке его приглашали «заглянуть в телевизор». Но это занятие потеряло для него смысл. Начнет что-либо паять или менять, да вдруг задумается, застекленеет, пока не начнет дымиться в руке паяльник.
     Сбрив щитину, умывшись, одевался, выходил во двор. Если выпадал за ночь снег, расчищал дорожки, потом принимался перелопачивать обугленные головешки между задымленных стен-скелетов сгоревшего дома. Подолгу разглядывал добытую из пепла вещицу – будь то чудом уцелевшая хрустальная ваза или чайник с помятыми боками. Чистил, протирал, узнавая по ним осколки прошлой жизни. Своим волчьим чутьем Альфа угадывала настроение хозяина и помогала отыскивать те «осколки», вынюхивая в завалах и призывно поскуливая.
     Постепенно в душе поселился покой, тот покой, сродни равнодушию. От свадьбы и всего, что было до неё, осталась одна выморочная пустота. Время от времени её занимали наплывы то ли вины, то ли стыда, то ли их тягучей мешанины.
     Дочь и зять наведывались каждую субботу. Привозили еду. Понаблюдав за отцом, за тем, как он в неизменной «мичуринке» неприкаянно бродит по двору, Катя закусывала губу и отворачивалась. Ни от нее, ни от зятя Клинцов не слышал даже слова упрёка за свадебный «фейерверк» и прочее… Это его еще больше угнетало.
     Катя все чаще уговаривала переехать к ним в город. Хотя бы на время. И было отчего. Он стал покашливать, потемнел лицом, в общем, выглядел не слишком здоровым. Клин-цов отнекивался, уверял, с ним все в порядке, а уборочной работы во дворе – непочатый край. Но родственники не отставали. Однажды они запихнули его в машину чуть ли ни силком. Уже по дороге Катя успокоила: «Я договорилась с соседями – они доглядят. А тебя не отпущу, покуда не поправишься. И вообще тут делать больше нечего».
     Молодые успели обзавестись собственной квартирой. Клинцов полагал, не без помощи богатенького свекра. Катя организовала отцу санаторную жизнь. Оплаченные врачи и медсестры приходили на дом, прослушивали, брали анализы, ставили капельницы, массировали и кололи. Холодильник с морозильником всегда были набиты доотказа. Катя ждала ребенка и радовалась, что рядом будет дедушка, который при нужде поможет. Да и ему не так скучно...
     Но как бы ни ублажалось тело, душа оставалась  т а м. Он понимал, зять и дочь из самых лучших побуждений пытаются втянуть его в свою жизнь, в свою семью. Однако в любом случае это будет не его, а их жизнь.
     На клочке бумаге вывел: «Катя и ты, Вова, за все спасибо. Я выздоровел и поехал домой. Не судите меня строго".
     Когда вернулся, то увидел, что двор его чист, ухожен, грядки зеленеют луком и реди-ской. Целая делянка засажена картошкой. Правда, обгорелые деревья и стены портили общий ландшафт, но во флигеле было убрано, держались тепло и уют жилого помещения. Будто его только что покинули. Он заглянул в колодец. И вода оказалась на месте. При-манчиво поблескивала отраженным светом.
     Что-то упрямо торкалось в его ногу. Обернулся. Смущенно виляя хвостом, на него влажными глазами смотрела Альфа. «Как же это я ни разу не вспомнил о тебе?!»-    Сухой комок заклинило в горле.
      Клинцов отправился в соседний двор. Художник подновлял сказки на стенах дома. За три месяца он почти не изменился. Разве серый пепел в бороде немного посветлел. После сдержанных приветствий и общих слов о здоровье, Клинцов спросил:
     - Это тебе спасибо за порядок и грядки во дворе?
     - Что? – Хмыкнул. - И без меня было кому наводить.
     - Кому?! – Клинцов подумал, что Мадера шутит. Тот снял очки. Взгляд его был какой-то жалостный.
     - А ты наведайся к соседям справа. Через овраг. Ну, конечно, и дети твои приезжали, что-то делали. Но соседи справа… Я бы их особо похвалил.
     Клинцов вдруг закашлялся. Его неплохо подремонтировали, он перестал уже, было, кашлять, а тут прорвало. Справившись с приступом, хотел переспросить, уточнить, даже обвинить в розыгрыше, но вовремя сообразил: это вышло бы по-детски, неуклюже, фаль-шиво. Неужто Мадера что-то знает или догадывается? Ну, а как не знать! Художник. Волчий глаз. Да и шила в мешке не утаишь. Особенно когда этот «мешок» на виду.
     Возле забора обернулся:
     - А тот, первый раз, когда я на свадьбе дочери был, тоже не ты за моей худобой и огородом доглядал?
    - А кто тебе говорил, что я?
     То, что Мадера назвал оврагом, скорей походило на размытый дождями сток. Чтобы не разрушались склоны, каждый хозяин укреплял их против своего двора бетонными плита-ми, камнем или щебенкой. Ну и, конечно, сливал житейские отходы.
     Этот двор мало чем отличался от прочих. Дом (иные из старого поколения называли такие куренями), флигель, летняя кухня или «грубка» во дворе, сараи, катушки… Ну и обязательно сад-огород. В последние три-четыре года скороспелыми грибами вспучились двух и трехэтажные дома из красного итальянского кирпича с такими же красными заборами чуть ли ни под крыши самих домов. Жили в них больше залетные дачники, похожие, как и зять, через свои черные одеяния на воронов.
     На пороге летней кухни Клинцов спросил себя: «Сколько же лет не заглядывал ты в этот двор?». И перекрестился.
     Когда вошёл, с табурета поднялся парнишка лет двадцати богатырского телосложения. В руке была камышовая удочка с черной нитяной леской, что спускалась в цинковое корыто с водой. На конце лески болталась гайка. Сам же парень был приторочен за ло-дыжку тонким капроновым шнурком к ножке табурета. Он мог легко развязать его или одним ударом сокрушить табурет, но почему-то не делал этого.
     У него был роскошный льняной чуб, который падал на левую бровь, и до идиотизма доброе лицо. Клинцов пробил кашлем застрявшую в горле пробку, спросил: «А мама… Где твоя мама, Паша?». Лицо парня расплылось улыбкой непорочного ребенка. Он долго чмокал губами, силясь что-то сказать, но выдавливалось тугое, невнятное: «Эгу… Лау …  Бубу…».
     Из уголка рта сочилась тонкая струйка.

                16
                Он ждал - мать Паши прознает о госте и поспешит с ответным визитом.      Два дня поглядывал на калитку. Но, кроме Альфы, к ней никто не подходил. Сделалось даже обидно: явился-то к соседям со своей благодарностью. Само собой, было за что и благодарить. Поддерживала в его дворе порядок, тушила пожар…  Занималась огородом,  ухаживала за дворовой живностью… Хотя он об этом даже не знал, не догадывался. И что же это - по доброте сердечной? А может, виноватое до сих пор копошится?  Или…
     Хотелось бы верить в это «или». Но после гуляночек на виду у всей Станицы, после «свадьбы», кроме как на жалость, вряд ли мог рассчитывать.
     Шли дни, но облик парня-красавца, пристегнутого к табуретке, рыбалившего в корыте с пустой водой, не давал спокойно засыпать. Какое же надо иметь терпение!.. Один… Изо дня в день ловит в корыте рыбу, которой там нету… Этот шнурок на ноге…
      Клинцов подсмотрел, в какие часы Пашина мать уходила утром, возвращалась в обед (видимо, покормить или просто навестить сына), а также вечером, и стал захаживать к нему.
     В их дворе деревьев с фруктами было в достатке. Но всякий раз Клинцов приносил самые отборные яблоки или груши, купленные в Станице, а однажды – привезенную дочерью хорошую плитку шоколада.
     Паша на эти подношения разве что глазом поведёт... Клинцов оставлял гостинцы на кухонном столике, возле всегдашней тарелки с пирожками и кружкой молока. Надеялся, хотя бы мать оценит его настойчивость и постоянство.
     Как-то слепил бумажный кораблик, пустил в Пашин «пруд». Стал дуть в паруса. Это действо вызвало у парня интерес. Он точь в точь повторил движения нежданного благодетеля.
     Клинцов понимал, Паша при его умственном заряде, не мог развивать себя спортом. Откуда же такая мускулатура, такие правильные пропорции, такая богатырская стать? «Чудны дела, Твои, Господи!», - шептал он, корчась по ночам в постели.
     Клинцов не считал себя человеком религиозным. Обряды не справлял. В церковь заглядывал разве что на Пасху да Рождество. Но в самых тайниках души… Он не раз вспоминал случай из своей совсем молодой жизни, когда была ещё живой мать. В горнице флигеля, в углу покоилась иконка с тёмным ликом Саваофа. Клинцов ни разу не видел, чтобы мать молилась у этой иконки, или поминала имя божье. И однажды в козлином юношеском задоре выдал: «Ма, чего она тут весит? Бога нету, а она весит». Мать вздрогнула, будто её хлестнули бичом. Не поднимая головы, тихо сказала: «А она тебе мешает? Ты откуда знаешь? Ты там был?». Таким строгим голосом она с ним редко когда говорила.
     Было время, когда Клинцов со своим сыном баловался рыбалкой. В кладовке сохрани-лись и кое-какие снасти. Отыскал бамбуковую удочку. В огороде наковырял червей. Вопрос теперь состоял в том, насколько управляемым окажется сам Паша и до какой черты позволит его мать Вера своевольничать с ним.
     Перво-наперво снял с его ноги шнурок. Он и был то завязан бантиком. Потом, на его глазах, соединил колена принесенной с собой удочки, вручил вместо камышинки. Парень долго вертел ее. Поворачивал так и эдак, с рассеянной улыбкой поглядывал на Клинцова, словно хотел спросить: «Это мне? Это зачем?». Клинцов кивал и говорил: «Тебе, тебе!.. Пойдем, я покажу тебе другую рыбалку». Паша переминался с ноги на ногу, а лицо пря-мо-таки распинала улыбка дитя, узревшего новую, более совершенную игрушку. Клинцов с некоторой опаской потянул его за руку. Паша охотно подчинился.
     Он был в полосатых штанах свободного покроя, какие в старые времена носили семей-ные пляжники, и в длинной серой рубаха, подпоясанной плетеным ремешком. Клинцов хотел обуть его, но Паша запротивился. И не то, чтобы запротивился, а, как гусь на моро-зе,  поджимал то одну, то другую ногу, стоило прицелиться к ней сандалем. Так и пошле-пал босиком.
     Отправились утром, не слишком рано, но чтобы обернуться к приходу матери. Паша держался сзади, и Клинцов то и дело оборачивался. Если бы парню на плечо вместо удочки - косу, сошёл бы за матёрого косаря.
     Он вел его вдоль реки. Чувствовалось, этот мир Паше тоже мало знаком, а может, радовался новой встречи с ним. В общем,  принимал его всё той же улыбкой во весь рот.
      Альфа трусила рядом, время от времени умильно заглядывала ему в глаза. У хозяина это вызывало что-то вроде ревности. Раза два он подзывал ее. Она послушно настигала, но через минуту-другую приотставала и снова клеилась к ноге Паши.
     Еще в первый свой приход Альфа без всякого смущения, что не было на нее похоже, зашла в кухню вместе с Клинцовым, даже опередила. Паша протянул ей пирожок с печён-кой. Неторопливо поедая его, она виновато отводила голову, словно каялась в какой-то своей провинности.
     Клинцов не обратил тогда на это особого внимания, - так был занят лицезрением самого Паши. Но после вспомнит и удивится. Альфа ни у кого, кроме как у Мадеры и у него самого, не брала с рук. И уж никогда не поднимала с земли. Стало быть, покуда он прохлаждался в городе, частенько наведывалась к парню. И они нашли родственный язык. Ну, еще бы! Кто-то должен был ее кормить. Он-то, занятый собственной персоной, напрочь забыл о ней.
     Клинцов подобрал плоскую гальку, изловчившись, пустил по воде, приговаривая: «Дед, перевези бабку на обед!». Подскакивая, камешек достиг почти другого берега невеликой речки. Это было незамысловатое развлечение из детства. Похожий камешек протянул Паше. Тот долго вертел его в руках, словно пытался отыскать двигательный механизм. Наконец, положил в карман.
     Километрах в трех от Станицы речка спадала в низину и растекалась плёсом. Сюда и привел Клинцов любителя-рыболова. Сама речка к середине лета не только сильно обме-лела, но в иных местах и пересохла. Он насадил червяка, закинул леску и сунул в руки Паши конец удилища.
     Скоро поплавок ушел под воду. Пашу это нисколько не тронуло. Зато у Клинцова  пробудило детский азарт: «Ну, чего ты ждешь?! Давай, подсекай!». Однако Паша продол-жал улыбаться. Клинцов перехватил удилище и они вытащили вместе.
     Это, наверное, была первая Пашина рыбка. И она не то, чтобы напугала его, а за-ставила на какое-то время закрыть рот. И как бы заморозила.
     После этой рыбалки Паша каждый приход Клинцова встречал гукающими звуками: «Ух, ух!.. Бу, бу..!», – и выбрасывал руку в сторону двери. Над корытом же сидел с новой, подаренной Клинцовым,  удочкой. И всякий раз его приходилось отвязывать.
     С матерью Паши Клинцов по-прежнему не общался. Как-то, уже нарочно, чтобы испытать ее терпение, увел парня на целый день. На этот раз – к Горе.
     Пошли они в обход кладбища. Клинцов хотел оставить удочку, но Паша запротивился, не выпускал. Под Горой, у её теневой стороны, ютилось невеликое Озеро. Малохитовое от склоненных к нему деревьев и кустов, а также нависающей зеленой Горы. Его и звали Малахитовым. На самом же деле вода была в нем чистой и прозрачной, а глубина – неме-реной. Подпитывалась родниковыми, дождевыми и вешними водами. Озеро и речку разделяла аккуратная плотина. И вода из него вытекала через приоткрытый шлюз. Он же и регулировал их уровень.
     Озеро огибала так называемая парковая зона с ровными кустами «волчьей ягоды», можжевельника, жасмина, с клумбами цветов, с вековыми деревьями, с посыпанными речным песком дорожками. Раньше здесь устраивались майские и октябрьские праздники, «народные гулянья» под гармошку или духовой оркестр. Была и открытая танцплощадка для молодежи. Процветала бойкая «выносная» торговля лимонадом, пирожками, коржи-ками, мороженым. Потом наступило «новое время». Праздники заменили «санкциониро-ванные» митинги. Но их справляли на станичном «пятачке», у памятника Вождю.
     В Озере во всю плескалась рыба. Похоже, было время жора. Прогонистые тушки серебряными клинками вымахивали из воды. При их виде Паша издавал ликующее мычание, размахивал удочкой, видимо, тем самым выказывая желание поскорей за-бросить ее. Он, конечно, не мог читать щитки с надписями типа: «Купаться и ловить в Озере рыбу строго запрещено. Штраф – 500 р.».
     И само Озеро, и все, что его окружало, станичники почитали чуть ли не за святое место. И оберегали все миром.
     На запрет не раз покушались дачники-вороны. Заезжали прямо к Озеру на своих «ма-русях», «отстёгивали»  не по пятьсот, а по тысяче и более рублей, лишь бы показать свою важность. Но взбунтовалась, ощетинилась вся Станица. Через высокие каменные заборы дач стали перелетать не только кирпичики, но и всякого рода «шутихи», брызгающие искрами. Разбираться  в «противостоянии» приезжали даже теленовости. На всю страну показали пировавших у Озера обожателей барбекю, загаженную грязными пятнами кострищ, ошметками целлофана и пустыми бутылками поляну. Спустя небольшое время объявился указ: «Считать Озеро особой зоной природоохраны и именовать Малахито-вым».
     Пашу Клинцов привел сюда с тайным умыслом расширить его мирок, продвинуть в понимании. Да и на саму Гору уповал. Ибо на себе испытал ее таинственную силу. Зачем ему это надо - не мог бы толком объяснить. Но что-то притягивало к несчастному, которо-го природа с избытком одарила одним и недодала другого. И не просто недодала, а лиши-ла.
     Он наблюдал за ним исподтишка и неожиданно открывал знакомые черточки. Эти черточки вымучивали даже по ночам. Они напоминали кого-то давнего, молодого. Не было сомнения, он хорошо знал его. Вот только вспомнить никак не мог. Черточки смазывала, растворяла добрейшая улыбка. Она была, словно приклеенная маска. Повторяла извивы лица, но в размытом виде, намеками. Иногда улыбка представлялась ухмылкой, которая скрывала что-то глубоко затаенное, почти разумное.
     Несмотря на запрет, Клинцов дозволил своему подопечному порыбалить. Он подумал: в Станице и другие знают, кто такой Паша, и простят, закроют глаза. Тем более что, принимая от Паши пойманную рыбку, бросал ее не в садок, а мимо, в Озеро. Паша это заметил. Такое определение добычи ему даже понравилось. И он сам отпускал рыбу. С той же незамутненной улыбкой.
     А рыба в Озере водилась довольно крупная. Проживали и хищники. Похоже, один из них ухватил крючок. Удилище согнулось дугой, и Паша не готовый к такому повороту, выпустил его. По всему, рыба пошла в глубину, так как удилище стало «торчком» и наполовину скрылось в воде. Улыбка не покинула лица рыболова, но чуток как бы вытянулась. Он нацелился шагнуть с обрыва, видимо, веруя, что и вода в Озере такая же твердь, как земля. Клинцов успел задержать его. Однако за Альфой не уследил. Увидел, когда она с удилищем в зубах гребла к берегу. Но тут ее поджидала осечка. Берега были хоть и не слишком высокими, но обрывистыми. И дряхлеющая Альфа, сколько ни закидывала ноги, выбраться не могла. Еще немного – и захлебнется.
     Клинцов уловил в ее глазах почти человеческое отчаяние, не раздумывая, плюхнулся в Озеро. Родниковая вода обожгла холодом. Ему-таки пришлось побарахтаться, покуда выталкивал Альфу, выползал сам. Продрог изрядно – зуб на зуб не попадал. Пришлось раздеваться, выжимать и сушить одёжку.
     Потом они обогнули Озеро и маленько поднялись в Гору. На первом же уступе Клин-цов развел костерок. И не только ради того, чтобы обогреться (его начинало познабли-вать). Из дома он прихватил рюкзак. В нем были котелок, молодая картошка, пучки редиски и лука, краюшка хлеба. И все это – ради Паши.
     В деревьях и кустах чиликала пернатая мелюзга. Вблизи куковала кукушка, переклика-ясь с дроботным постукиванием дятла. Запахи прошлогодней прели, молодой зелени и смолы кружили голову.
     Паша сидел на поваленном дереве со своей блаженной улыбкой, благосклонно прини-мая этот мир. Альфа умостилась рядом, вытянула голову на его колене. Вот так! Она понимала Пашу. А он, Клинцов?..  Снова неприятно щекотнуло ревностное.
     Домой они вернулись под вечер. Как и в первый раз, Клинцов задержался перед калит-кой. И, как тогда, с трудом погасил волнение. Но в кухне Веры не было. Он облегченно вздохнул и подошёл к окну. Двор был пустой, лишь черная собачонка, заместившая Тарзана, вылезла из будки, виляла хвостом и слабо побрёхивала в сторону дома. Там, внутри, явно кто-то ходил.
     Клинцов шатнулся от окна и очутился в рамке высокого настенного зеркала. И не сразу сообразил, что это он и есть. Снял шляпу, начал промокать платком взмокревший лоб. Поправил чуб. Когда опустил руку, то увидел Пашу. Он возвышался за его спиной почти на голову. И смотрел прямо в глаза. И лицо его было серьезным.
     Клинцов содрогнулся. Внезапно пришло озарение, кто отец этого блажного.
     Его стал душить кашель.

                17
                Купание в родниковой воде «выходило боком». Не отпускал  кашель. Знать, не совсем залечил порченые бронхи. К ночи сильно затемпературило. И он, как был в одежке, так и свалился под одеяло. Несмотря на озноб, глаза заливал пот. Хорошо бы выпить аспирина. Или чая с малиной. Или… Но ни лекарств, ни иных снадобий на такой случай не держал.
     Его подбрасывало на качелях.  Когда взлетал, то видел распаренное нутряным жаром собственное лицо. Возвращался в липкую яму, и подолгу не мог вынырнуть.
     Неведомо, сколько бы взмывал и пикировал, но однажды, задержавшись на взлете, почуял – в комнате он не один. И этот, некто расплывчатый, закрывавший собою обзор, поддерживал одной рукой его голову, а другой вливал в рот вяжущую язык жидкость. Сопротивляться не мог – так вымотался. Да уже и сознавал, делать этого не следует. Старались ради его пользы. И это было, как в детстве, когда лечили не только лекарства, но и ласковые пальцы матери…
     Наконец, он разглядел и лицо. То ли озабоченное, то ли приветливое. От времени краски его поблекли. И это почему-то трогало до слез. А ещё – полузабытое тепло жен-ских рук. Под их магией он готов был болеть бесконечно.
      Однако настало время, когда почувствовал себя почти здоровым. И легким, как щепка на волнах. Хотя и сильно потрепанным. Поднялся с кровати, вышел в прихожую, заглянул на кухню, посидел на веранде, упиваясь молодым задором утреннего солнца и жизнерадостным щебетом пичуг во дворе. Видимо, от излишка свободы и свежих впечатлений почувствовал слабость. Вернулся в комнату
     Почти до вечера пролежал в постели, прислушиваясь к шорохам за дверью. И как теплый ветерок среди зимы возвращает уставшую душу к дням весны, так и это тревож-ное ожидание возвратило Клинцова в весну его жизни.
     Он влюбился в шестом классе… А началось так. Рухнул мостик через их речку Батай-ку. Но рухнул не от буйного половодья, а оттого, что вовремя не заменили давно под-гнившие опоры. Так что школяры со своего края Станицы перебирались вброд.
     Мутная Батайка неистово скачет по камням. Нащупав мелководье, ребята, все в рези-новых сапогах, переправляются, держась за плечи друг друга или опираясь палками. Вот они достигают противоположного берега, как чей-то насмешливый голос: «Верка, а ты чего застряла?» - понуждает всех обернуться.
     Его соседка, Вера Казанкова, всё ещё стоит на том берегу, и по ее растерянной фигурке не трудно догадаться, она не может заставить себя сделать и шага в кипучую воду. По-кричав еще немного и вдоволь натешившись собственным остроумием, ребята идут дальше. А он, Леша Клинцов… Не то, чтобы ему жаль Верку или он, как сосед, питал к ней особую привязанность, этого нет. Но и бросить товарища в беде, ему, пионеру, совсем не к лицу. Он возвращается и протягивает руку. Вера берёт ее, но оторваться от берега все не решается. «Я боюсь!» – мяукает каким-то заморенным голоском. И то, что он заморенный, т. е. откровенно испуганный, а не притворно-плаксивый, Клинцов отмечает про себя. Нечто лихое и отчаянное взбрыкивает в его груди. И он одним движением подхватывает девочку на руки.
     Вера была тоненькой и хрупкой, а Клинцов уже тогда занимался гимнастикой, так что груз оказался вполне под силу. Но чем дальше пионер ступает по прыгающей через камни воде, тем слабее становятся коленки. Но не от бурного потока. А от чего?
     Он ищет ответа в глазах Веры, доверчиво прильнувшей к его груди, и обнаруживает в них столько благодарности, что невольно жмурится. Словно его застают за каким-то неприличным занятием.
     На середине реки останавливается, боясь уронить ее.
     Давно ли они, мальчишки и девчонки, голенастые, бесстыдно обнаженные купались в одном месте, под визг и улюлюканье прыгали с одной кручи, а сейчас?.. А сейчас, держа в руках запеленутый в одежды комочек плоти, чувствует в этом пульсирующем комочке женщину. Это так неожиданно. И так сладко. И совестно, и хорошо, что он…
     Что же тогда было с ним? Ну да, он пожалел, что вода достает только до колен, и он не может совершить подвига.
     В Вере он стал замечать такое, особенное... Ему нравилось, что в отличие от своих подруг, она не вскидывала в запале руку, каким бы завлекательным ни был призыв учите-ля: «А на этот вопрос кто ответит?». Но если называли ее фамилию, отвечала неторопли-во, почти всегда впопад, не стараясь выпятить свои знания перед классом. На круглую отличницу не вытягивала. Но Клинцов учился похуже.
     У Веры были густые каштановые волосы. И они свободно падали на плечи, а не торча-ли, как у прочих девчонок, острыми косичками. И это тоже нравилось. И еще к ее белой блузке и к ее слегка вытянутому и всегда приветливому лицу очень шел красный пионер-ский галстук.
     Она сидела на одной из первых парт, возле окна (и солнечные зайчики «плутали» в ее волосах), а он – наискосок от нее, в самом центре класса, что и определяло его статус хорошиста. Когда исподтишка поглядывал в ее сторону (хотя таиться было уже не обяза-тельно, их после того совместного рейда через Батайку в глаза обзывали женихом и невестой), то она, словно чуя его взгляд, поправляла прядку волос, закидывая ее за ухо. При этом мочка уха почему-то краснела. А уже в девятом классе, также не оборачиваясь, Вера показывала ему кукиш. Но к этому времени они уже целовались, выбирая самые потайные закоулки.
     В последний вечер перед отправкой в армию, когда стриженые под машинку сверстники во всю, «аж дым шел коромыслом», гулевали в станичном клубе, он пошел с Верой к Горе. Просидели там, обнявшись, до самого утра, гордясь своим целомудрием, видя в этом залог вечной любви, любви до гроба. А их матери каждый час, ночь напролет, бегали друг к дружке и утешались: раз обоих нету, значит, вместе. Значит, все в порядке.
     Это было в мае. Во всю цвели дикие кладбищенские розы, запах которых он так не любил. Они напоминали ему о покойниках. Отец умер, когда Леше было десять лет. Гроб долго стоял во дворе. Тело отца было усыпано розами. Вокруг головы, вдоль строго застывшего тела - красные, желтые, белые розы с толстыми мясистыми лепестками. Маленькому Леше вручили деревянный могильный крест и, пока шло отпевание,  он, как стражник, дежурил с ним у изголовья.               
    И на всю жизнь запомнил приторный запах роз и тления.

                18         
                Вера пришла под вечер. Он ожидал ее, сидя у окна. В кровати - было бы совсем по-мальчишески. Но увидел и… снова, как набедокуривший малыш, занырнул под одеяло.
     Вот она открыла дверь на веранду, вот взялась за ручку двери прихожей. Дальше… Он ждал целый день, а теперь вдруг каждая жилка запротивилась. Однако услышал осторож-ное «Ты спишь?» и опять все перевернулось. Когда болел в детстве, таким голосом гово-рила с ним мама.
     У родной жены голос был погуще, ровный. Он  редко давал слабину. Особенно, если дело касалось каких-либо хозяйственных интересов, воспитания детей… Он часто будил его по утрам. Таким голосом разговаривают учителя с родными чадами на школьных уроках, дабы не зазнавались. Но вот чудо! Более чем за двадцатилетие совместной жизни со Светланой, ему ни разу не случалось болеть.  А если бы…Может, тогда и голос бы её помягчел.
     Клинцов разлепил веки и впервые за столько лет во все глаза посмотрел на Веру.
     Лицо, - какое он видел в просветах болезни. Только приветливость - печальная. Такие лица бывают у русских женщин, раз и навсегда осознавших свою незадавшуюся жизнь, подчинившихся её течению.
     - Вот, принесла куриного бульона. Тебе сейчас это полезно.
     «Зачем же ты его принесла?! – мысленно скрежетнул зубами Клинцов. - Или ты не видела или не слышала, какие сучьи гульбы утраивались в моем дворе? Или такая же добрая, как твой сын Паша?». - «Твой!» - подрезал он себя.
     Откинул одеяло и, тужась изобразить улыбку, подошел к столу.
     - Спасибо тебе большое! - Дальше в уме складывались такие слова: «Только вот что давай сразу решим. Я, конечно, в долгу за твою заботу не останусь. Забор починю, покра-шу… Ну, и – прочее по хозяйству… Но что было, то прошло». Он, конечно, их не озву-чил. Ибо понимал, этой гордыней, этой фальшью, это мелочёвкой хотел упрятать или украсить свою вину.
     А Вера убила его:
     - Ты уж не серчай. Еще до того, до твоей свадьбы, к нашему двору прибилось пяток твоих уточек да и курок столько же. Так ты их как, сразу и заберешь? Или пускай у нас покуда, а сам пользуйся?
     Она-то как раз искренне и говорила, и вела себя, по невысказанному Клинцовым понятию: «Чего уж там! Что было, то было – и сгинуло. А теперь… Все – по-соседски, все - по-человечески».
     Клинцов снова благодарил. Хотя чувствовал: с «уточками» и «курками» что-то не то. Но спорить и вдаваться в размышления... «Потом разберемся», - решил для себя.
     Однако не только спорить, но и просто говорить было не о чем. Их разделяло столько лет глухоты!.. И Вера, посидев немного (скорей, приличия ради), посоветовала попить на ночь кипяченого молока с мёдом и топлёным маслом (она принесла и того, и другого, и третьего), ушла. И в душе сделалось пусто, зябко…
     В первый год службы он получал письма каждую неделю, а то и чаще. В них были нежность, ожидание… Откровение души чистой, доверчивой. И как они помогали ему, эти письма!.. Питали смыслом солдатские будни и непривычно длинные для южанина полярные ночи. А служил он под Мурманском, в морской пехоте. Сообщала Вера и о своих делах. Закончила курсы бухгалтеров, работает в конторе совхоза... Смотрит на цифры, а видит и рисует его лицо. Сбивается в счете. Главный бухгалтер грозит выгнать. Наверное, после этого она пойдет в художники («шутка!»).
     Потом письма стали приходить реже.
     Клинцов, разбалованный вниманием, упрекал её. Она оправдывалась тем, что работы много и мама прибаливает. Но он-то чуял, дух её писем совсем не тот. И однажды их жидкий ручеек совсем иссяк. Он – своей матери: узнай, в чем дело? От матери письмо – совсем мутное, оберегающее.
     Стали изводить догадки и подозрения. А потом получил послания неизвестного добро-дея, почти в стихах: «Понапрасну мальчик пишешь, понапрасну писем ждешь (и слезы льешь!). У зазнобы,  у твоей – квартирант студент-геолог. Ему дюже антересно, из каких пород Гора, сколько лет ей и так далее. Ну, а больше антересно женских прелес-тей начало. Охмурять умеет парень. Ну, а девица созрела, что твой плод под лаской солнца...». А дальше, как тот плод скушал исследователь горных пород. А потом – смылся.
     Письмо полубредовое, но остаток службы испортило окончательно…
     Выйдя из автобуса, «дембель» Клинцов поспешил не домой, к истосковавшейся мате-ри, а завернул во двор, к Казанковым. Тогда у них на привязи был волкодав Тарзан. Он узнал соседа, встал на задние лапы, а передние положил на плечи. Клинцов погладил его обрадованную морду и шагнул к двери.
     Посреди комнаты, на табурете, – корыто. В корыте Вера купает крепенького бутузика. В сторонке, спиной к шкафу, с бледным болезненным лицом - её мать. Вера распрямилась, подняла на бравого сержанта глаза, и ее губы начали беззвучно по-дергиваться. Она была в цветном байковом халатике. На груди халатик распахнулся, обнажая персиковую впадинку. Вера пыталась его застегнуть, но пальцы не слушались. Видно, готовилась к этой встрече так долго и так много сказала слов при скрытой подготовке, что теперь они были как бы и ни к чему. А может, просто скипелись и за-стряли.
     В ее глазах зарождался крик. Клинцов враз все понял и оценил. Этот крик – обвал на краю пропасти… Малыш заревел, требуя к себе внимания.
     «Так, должно, и предупреждаются человеческие обвалы», - осенило Клинцова уже за дверью…
     Явился Мадера с бутылкой  домашнего вина. Выпили «за скорейшее выздоровление». Клинцов решил, что и впрямь хватит валяться, корчить из себя то ли больного, то ли обиженного. Попросил Мадеру постричь и побрить себя. Этим промыслом они давно овладели, пользуя по очереди один другого. В их положении – экономия немалая.
     Размягченный выпитым вином и доверием («Я уже и забыл, с какого боку начинать»), художник гудел, ощипывая ножницами волосы клиента:
     - Ты, главное, в уныние не впадай. Никогда не было, нет и не будет безпечального места на земле. Такова она, наша обитель.
     - Так уж и нету! – возразил Клинцов лишь бы не молчать..
     - Есть. В сердце. И то, когда в нем – Господь. Ну а спасение наше и погибель наша – в ближнем нашем.
     Голос у Мадеры был теперь, как у дьяка на амвоне. Видать, последние месяцы затвор-ничества сильно продвинули его к Горе, с которой когда-то скатился.
     Клинцов закрыл глаза. Знал ли Мадера, говоря о ближнем, чей этот «ближний», кото-рый рыбу ловит в пустом корыте? Впрочем,  какое это имело теперь значение!..

     После армии погулял не долго. И не то, чтобы погулял, а походил в холостяках – два с половиной года, пока учился в техникуме. Как-то под выходной, возвращаясь из города в Станицу, повстречал в электричке Светлану. Она тоже училась в городе. В пединституте. Ну, а была землячкой, заканчивали одну школу. Она, правда, - на год позже. Слово за слово… Договорились провести выходные в Станице вместе. Смотрели кино, ходили на танцы к Озеру. В общем, пришлись друг другу по нраву. Работать Светлана вернулась в Станицу, которая и направляла ее на учебу.
    И они поженились.
     А в соседнем дворе замелькали мужики. Долго не задерживались. Но все равно резуль-тат был. Этим вторым результатом оказался мальчик Коля. А первого Вера нарекла Ле-шей. Почти в одно время с Колей у Клинцовых родилась дочь Катя.
     Бывший коллега Боря Кныш, выпив рюмочку, проводил, бывало, ладонью от горла до самого пупка, с серьезным видом прислушивался. Потом смачно выдыхал и повторял любимое присловье: «Эх, покатилось, как брехня по хутору»…
     Слухи по Станице покатились после того, как Вера выправляла в сельсовете метриче-ские на своего первенца. Фамилия по матери – Казанков. Звать – Алексей. Ну, а что? Хорошее имя. Алексей – божий человек. Дальше – отчество. Та самая «метричка» – все глаза на Веру. А она – Алексеевич. Стали перебирать в Станице Алексеев… Вера и второго своего, Колю, записала под Алексеевича. Тут уж как ни крути, сколько не перебирай станичных Алексеев, а все сворачивает к тому забору. Какой бы высокий ни был, - для соседа всегда щелка найдётся.
     Последние годы в жизни Веры всё упростилось. Жила она с третьим своим сыном, с Пашей. Работала уже не бухгалтером, а кладовщицей в том же совхозе. «Дышал» он по причине процессов распада и поисков брода в мутной воде на ладан. Так что со счетами мог справляться и один главный бухгалтер.
     Первый сын Веры, тезка Клинцова, служил в Сибири, где-то на границе с Монголией. Сошелся с местной. Остался на сверхсрочную. Раза два приезжали проведать. Но потом появился ребенок. Да и не по карману стало ездить в такую даль.
      Клинцов хорошо запомнил Колю. Бросая косяки через забор, видел его часто во двора голышом. Коля ползает в пыли, а вокруг роятся цыплята. У Коли крепенькие ручонки. Ухватит жёлтенький комочек и ну выдавливать из него сок. Как из апельсина. Лет до десяти цеплялся за подол матери и канючил: «Мамка, пожалей меня!». Станичные дума-ли: через тех цыплят, Коля станет птицеводом. А он, когда подошел срок службы, куда-то майнул. Наверное, и мать не знала куда. А может, знала, да помалкивала. Ходили слухи, кто-то видел его среди «нелегалов» на стройках Москвы. Другие встречали в электричках за картами с какими-то смурными корешами.
     От службы сбежал, а для матери – все одно, что погиб…

     Эта ночь выдалась дождливой и по-осеннему ветреной. Клинцов почти до утра проле-жал в кровати с открытыми глазами. Прислушивался, как струи воды хлещут по стеклам. И ему чудилось: кто-то огромный и печальный ходит вокруг усадьбы, шевелит набряк-шими ветками, и под его подошвами тяжко постанывает земля.

                19
                … Жену он привез в роддом в восемь утра. А уже в двенадцатом  вышла знако-мая медсестра и с этакой игривой улыбочкой: «С вас, Алексей Николаевич, причитается. Рост – пятьдесят один сантиметр, вес – ровно четыре кило, пол – мужской».
     Сына он ожидал. И это случилось. Но не только рождением сына запал в память тот день. Можно даже сказать, не столько…
     На радостях завернул в станичное кафе, наливал всякому, кто протягивал пустой стакан. Конечно, и сам изрядно «начокался». Его хлопали по плечам, желали «не останавливаться на достигнутом». Ему улыбались. И он готов был всех обнять, расцеловать и простить. Даже Веру с ее предательством, с тем, что она, как он полагал, надругалась над их любовью.
     Пять лет после армии Клинцов избегал с нею встречаться. Да и она не набивалась. Но в день рождения сына ему захотелось показать: она для него теперь просто хорошая знако-мая, бывшая школьная подружка. И они могут и должны жить как добрые соседи. А остальное – в прошлом. Первая любовь? На то она и первая, что бывают другие. И он даже попросит у нее прощения, если она считает его в чем-либо виноватым. А где-то в подкорке и зудел некий корешок вины. Только не мог уловить, в чем та вина – уж слиш-ком оскорбленным чувствовал себя все эти годы.
     Когда родился сын… Сколько же им было тогда? По двадцать шесть? У нее – двое. И у него теперь – двое! И те её  двое, бегающие и ползающие по двору голопузых, мало изменили Веру. То есть изменили, конечно. Как меняет робкую весну в ситцевой косыночке завернутое в роскошную шаль лето.
     Вера была не хуже и не лучше его жены. Она была просто другой, той, самой желан-ной, которую он так и не узнал. Он понял это, едва увидел её в тот день. И внезапно почувствовал себя… Нет, не в ловушке, а в некоем тупике. Направо пойдешь – себя потеряешь, налево свернешь – домой не вернешься.
     Она стояла у своей калитки в легком светло-голубом платье с белыми ромашками.  Такие платья и блузки очень красили её. И Вера, зная это, частенько надевала их. И он нередко видел её в таких нарядах через забор или в Станице. Они как бы отражали суть её легкого, лучистого нрава…
     Полные обнаженные руки и шею уже успел тронуть загар. Толстая витая коса уложена на затылке. (Вот что получилось из тех школьных прядей). Приветливое, улыбчивое лицо… Картина была бы совсем чудной, если бы Вера стояла на зеленом лугу у стройной берёзки. Клинцов как-то встретил такой снимок на обложке журнала «Сельская моло-дежь». И он запомнился ему.
     Было похоже, Вера наблюдает за ним. Вот он прошел мостик через Батайку, вот свер-нул на дорогу. Оставалось минуть овраг по бетонному настилу и он – дома. Но Клинцов дрогнул, повернул налево. И будто не было пяти лет отчуждения, похвалился: «А у меня тоже сын!». - «Поздравляю. Я и говорила Светлане, у вас будет сын. Так буйно вел себя последний месяц… Чисто футболист».- Не опуская глаз, она поискала его руку, чтобы пожать. Клинцов помнил эту её привычку. Если он говорил что-либо удачное или Вере это нравилось, она нащупывала его ладонь и благодарно пожимала.
     «А мои долгоносики с бабулей подались к Черному морю, так что я теперь одна».- Сказала и отступила назад, боясь, что он не так истолкует её слова. Клинцов истолковал правильно – он своим похвалился, она – своими. А скорей всего, сказала первое, что пришло на ум, лишь бы как-то сгладить неловкие мгновения встречи. Но посмотрели в глаза друг друга и поняли, встреча – не случайная. Ничто не ушло и не забылось, а только осело в душевных тайниках.
     Остаток дня Клинцов провел в ее доме. Это было то продолжение, которое у них не получилось, не сложилось. Было украдено. Она обнимала его и повторяла: «Милый мой, милый… Родной…». Клинцов  всего ожидал, только не такой нежности. Это была не наигранная нежность опытной женщины, уже пожившей, испытавшей привратности, поднаторевшей в любви, а едва начавшей постигать её тайны. Всего два повторяемых слова, но… Подобными словами и держится мир. И не рухнул еще.
     Шли годы и те слова с неисчерпаемым богатством оттенков нет-нет, да и оживали в памяти. С годами он открывал в них столько страдания и грусти по утраченному, не-сбывшемуся, что его самого иной раз захлестывало нечто настолько жгучее… Казалось, вот-вот  остановится сердце. Копаясь в своей жизни, он видел: ничего, более сокровенно-го, чем те промелькнувшие мгновения, и не было в ней.
        Но признать, что жизнь со Светланой не задалась, он не посмел бы, даже положа руку на сердце. У них было свое и по-своему. И он не чувствовал себя банкротом. Однако иногда вопрошал Всевышнего: «Неужели запретный или сворованный плод так сладок? За что же Ты столь сурово наказал  и х, если этот плод слаще самого рая? И Ты, Всемогу-щий и Всевидящий, разве не прозревал  и х  падения, не знал, насколько несовершенны творения Твои?». Он имел в виду, конечно, прародителей - Адама и Еву. И считал себя в такие минуты душевной ереси не вором, а обворованным…
     И вот настало время платить долги, о которых он проговорился самому себе после болезни. В первую очередь вознамерился починить забор. Совсем подгнили стояки. Покупать подскочивший в цене лес было не за что. Просить же деньги у Веры постыдился. Отыскал в лесопосадке сухие стволы. Распиливал по размеру, перетаскивал во двор. Очарованный Паша ходил за ним по пятам. Видимо, сохранилась привычка от прежней привязки к табурету. Это и подстегивало Клинцова, и немало смущало. Дабы не растрачивалась понапрасну столь внушительная сила, он приспособил его плечо для конца ствола. Второй укреплял на своём. Так они и шествовали почти через всю Станицу, сопровождаемые всеядными глазами. Но однажды Паша взвалил на себя целую заготовку и пустился наутек. Клинцов раскрыл, было, рот, чтобы остановить, но махнул рукой. Авось не надорвется. Главное, у парня шевельнулось что-то в голове.
     Красили забор в две кисти. С координацией у Паши было не все в порядке. Видать, сказывалось многотрудное сидение на веревочке, в мертвой позе рыболова у пустого «пруда». Клинцов терпеливо направлял. Паша радостно мычал и даже согласно кивал. До идеала, конечно, было далеко. Но в роли грунтовщика вполне мог сойти. Он, похоже, получал немалое удовольствие от самого процесса махания кистью.
     Отношения с Верой… По всему, новая встреча через много лет обещала стать и по-следней. В том смысле, что соединить их уже сильнее, чем Паша, вряд ли что могло. Встречаясь, они неторопливо переговаривались о том, о сем, о делах, в общем-то, простых и малозначительных. И так, будто в их жизни все решено, обусловлено, а ее течение не прерывалось паузой почти в четверть века. Было ощущение,  они параллельно прожили общую жизнь, какая и была назначена им свыше.
     Давно занимал Клинцова один вопрос. Важный, может, не столько для нее, сколько для его прошлой жизни со Светланой. Он  ждал удобного момента. А тот все не складывался. Тогда решил сочинить его.
     За время холостяцкой жизни Клинцов наловчился неплохо готовить. И как-то сварил на ужин борщ, наделал котлет и салата, стараясь включить в этот процесс и Пашу. И, как ни странно, у него это получалось гораздо удачней, чем ремонт забора. Видно, мать приобщала. Он и картошку сумел почистить, и мясо перегнал на мясорубке… В общем, Веру они удивляли вдвоем. У Паши и аппетит оказался славный. А мать после каждой ложки подхваливала…  И Клинцов решился:
          - Вера, скажи откровенно, Светлана знала, что Паша мой сын? Ты ей когда-нибудь говорила?
     Она, видимо, давно ожидала этого вопроса. Потому не очень-то удивилась. Только судорожно сглотнула.
      - Не хотела я говорить. И не думала. Вырвалось! Если бы она сама не спросила от кого Паша, я бы никогда и не сказала. Да и спросила-то как!.. С подходом, с подвохом: мол, те, двое – Алексеевичи, а Паша? Я и брякнула: Паша как раз и есть настоящий Алексеевич, а те, первые, - от разных. Только она, я думаю, не поверила. А я… Извини. Больно задела она меня своей подковыркой. Злой я была тогда.
      Клинцов поник: «Поверила. Еще как поверила! Подозревала, потому и спросила. Не выдержала». Если уж он разгадал в Паше своего, то женский глаз и женское сердце - и подавно.
      Признание Веры многое прояснило в жизни со Светланой. И в её  у х о д е    осо-бенно. Наверное, разговор с Верой произошел после возвращения из Чечни. И вот одно наслоилось на другое…
     Он отложил вилку. Не сказав слова, надел шляпу и вышел. Вера не останавливала. И не только потому, что знала, он все равно придет – некуда ему больше прислониться. Она понимала его боль. И такую же боль, и такой же грех носила в своем сердце. И хотела искупить не меньше, чем он свой. Но как? И можно ли вообще что-то искупить? А если можно, то какой ценой? И кто ее назначит?
      Вера опустилась перед иконкой Божьей матери на колени. Паша перестал жевать, какое-то время наблюдал за истово молящейся, потом последовал ее примеру.

                20
                Не спалось. В голову чего только не лезло…Лет десять назад один заез-жий, наслышанный о своенравии Горы, вздумает «покорить» её. Хвалился своей бывало-стью. Вроде не одну успел осчастливить. Ну, и они его, конечно. Чудак какой-то борода-тый, типа бомжа. Сравнивал свои чувства на вершинах с чувствами к любимой женщине. Уверял, они гораздо прекрасней, возвышенней, крепче. Крутился у калитки Веры. Однако переночевал у Клинцовых, а утром отправился к Горе. Больше он не встречал его. Потом Клинцов услышит от знакомого: это был тот самый, который проживал на квартире Казанковых еще студентом-геологом.
     А Мадера скажет: «Это «покорить» - больше для красного словца. О высоком духе и жалкой, вечно ноющей плоти толковал. Мол, при восхождении греховное сползает, наподобие изношенной шкуры змеи. А ещё скажет:
     - Т а м  я открыл для себя, почему люди карабкаются на вершины, к небу. Хотя пони-мают: не все поднимут флаг, положат свой камень. Не все вернутся. Их тянет потаённое желание прикоснуться к вечности. Хоть на секунду испытать её блаженство…
     Художник спросит: «Помнишь, я приводил тебе как-то из писания?.. Нет? Освежу: «Изолью от Духа моего на всякую плоть… и дочери ваши, и юноши будут видения ви-деть…- А вот и дальше: - И старцы ваши сновидениями вразумлены будут… и будут пророчества». Эта Гора – есть сон наяву. Как и вся наша земная жизнь. Как и во сне, часто и медовая, и бредовая».
     Да, сон. Было такое, сходное с тем, что художник пережил въяве.
     Он стоит на зелёной лужайке – вершине Горы. Её венчают причудливые кроны деревьев…Уступчатые склоны тоже в деревьях и кустарниках, будто в зелёном по-крывале. И голубое небо, и плывущие белые кучевые облака… И ему чудится – он тоже плывёт заодно с волшебной Горой и тонущей в зелени садов Станицей, и с малахитовым Озером, и с игривой змейкой реки… И блаженство…  У него перехватывает дыхание. И он не знает – смеяться ему или плакать.
     Вместе с потоками прозрачного воздуха наплывают волны необъяснимой радости. И чистые неземные мысли… Какое обожание всего и всех, кого знал и встречал!   Ему хочется обнять весь этот чудный мир и взмолиться: «Господи, об одном прошу: когда окончится моя земная жизнь, сделай так, чтобы душа моя нашла приют у этой Верши-ны!». Это его обращение к богу, его, выпустившего из памяти даже факт своего крещения – было оно или не было. Обращение во сне… А наяву… Что было наяву?
      Клинцов вспомнит критический момент в своей болезни, когда она раскачивала его на качелях. А «качели» те объяснила потом Вера. Температура то взлетала до сорока с лишком, то обрушивалась до тридцати четырёх и ниже. И однажды, в момент просветления, почувствовал: ещё раз упадет, то уже не вынырнет. Просто не хватит  сил. Тогда и рванёт из него: «Господи, грешен, накажи! Только дай передышку!». 
     И вот, ходит пока…

      Клинцов принялся обустраивать пострадавший от пожара двор. Трудней всего было справляться с остатками сгоревшего дома. (Восстанавливать - ни сил, ни смысла). Тут главным орудием были лом и кузнечный молот.
     Паша переминался в сторонке, боялся или стеснялся подойти ближе. Вздрагивал от грохота, однако держался. Когда накопилась горка колотого кирпича, Клинцов позвал его, стал показывать как располагать вдоль забора. Иногда рядок получался слишком высокий, иногда кривой - и рушился. Тогда улыбка Паши из наивной превращалась в растерянную. Он оглядывался на своего… Впрочем, вряд ли догадывался, кем доводится ему этот старательный дядя.
     Разум Паши равнялся разуму ребенка, который учится игре в кубики. Колотые кирпичи и были для него теми детскими кубиками. Приобщая его к взрослой игре, показывая, как правильно складывать, Клинцов и сам оборачивался в ребенка, упрощался до его разума. И уже не умом, а сердцем постигал своего сына.
      Временами, как и прежде, замирал возле случайно уцелевшей какой-нибудь вещицы. А то подолгу стоял на расчищенной площадке бывшего полисадника, вспоминал цветы, какие в нем росли. Особенно запали в сердце скромные васильки. Это были любимые цветы мамы, а потом – и жены. Они очень ладили между собой. И Клинцов полагал: немало способствовали тому скромные беззащитные васильки. Они и у него вызывали трогательное чувство. И больше всего - из-за любви к ним близких людей. По утрам, заглядывая в омытые росой голубые глазки цветов, вдыхая их свежий аромат, он с болью в сердце думал иногда: все это может когда-нибудь прекратиться, т. е.- эта удивительная связь человека и цветов; цветы останутся, а человека, самого родного, не будет.
     И вот не было ни тех людей, ни тех цветов.

                21
                На разборку сгоревшего дома ушел весь август. Решили побелить также закоптелую стену флигеля. Тут уже Паша, овладевший навыками малярного ремесла, махал с азартом сеятеля. Клинцов, сам не зная почему, стал поторапливаться. Словно поджимали сроки или его кто-то для чего-то ожидал.
     Он полюбил время засыпания – полубред, полудрему. В комнате темно и тихо. Полу-ночная тишина во дворе. После долгих ухищрений заманить сон начинают, наконец, слипаться веки. И тогда появляются они, лики. Проплывают медленной чередой, кадр за кадром. Это удивительно красивые, благородные лица. Живые, а не портретные. Но в них столько неземного покоя!..  Лица мужчин и женщин. Никогда раньше он не видел их. И если пытался задержать, рассмотреть, вникнуть, - они исчезали. И тогда надо было снова их ожидать, держать глаза под сомкнутыми веками так, чтобы не сморгнуть.
     Лица не то, чтобы неземные, но слишком уж благородные. И не одно никогда не повторялось. Клинцова поражало обилие непохожих друг на друга людей. Этот без-молвный парад лиц впечатлял. Они не о чем не просили, никуда не звали, ничего, кроме благородства не выражали. И от этого было тревожно и грустно. И чего-то жалко. И под эту жалость и грусть он засыпал.
     Вера в их делах с Пашей участия не принимала. Она была неглупым человеком, не хуже Клинцова сознавала: то откровение его жене, может, и не совсем разумное, может, и сгоряча и от обиды за свою неудавшуюся жизнь, не могло послужить их сближению. Да и думал ли кто о нем? Нужно ли оно теперь? Сколько подобных секретов скопилось у каждого за эти годы! Если начать от них избавляться… Все равно, что динамит в воду швырять, -  рыбы немерено всплывет вверх брюхом! Вот уж воистину, нельзя в одну и ту же реку войти дважды. Разве что она пересохшая. Но это уже и не река.
      Вере было довольно того, что рядом с ее несчастным сыном появился родной отец. И она видела, понимала – это серьезно. И это ее как бы распрямило. И постепенно люди стали к ней не такие любопытные и жалостные. Они словно поскучнели без своей добро-ты. Потому как теперь были не намного лучше.
     Не слишком тянуло к пересохшему и Клинцова. Сон о Горе, ночные видения что-то сдвинули в нем. Иногда тот мир, мир его души, те видения, представлялись ему реальней самой жизни. Тогда он останавливался посреди какого-нибудь дела, и его руки опуска-лись. А, очнувшись, начинал торопиться сам, понукал сына.
     Сентябрь истратили на спиливание обгорелых деревьев и выкорчевывание пеньков. Любимое ореховое тоже тронул огонь. Но Клинцов оставил его, надеясь, что со временем оно придет в себя. По преданию, дерево посадил еще прадед. Клинцов также восстановил смятую пожарниками скамейку.
     Жмурясь от не успевшего остудиться солнышка, они сидели с Пашей на этой скамейке. Его сын обратился как бы в двойника. Повторял каждое движение отца. Сначала это радовало, потом смущало, теперь вызывало тихую скорбь. Он припоминал тот двадцати-летней давности день, поглядывал на улыбающегося ничем не спровоцированной улыб-кой, как бы заколдованного, сына и думал: вот какой продукт может произойти из настоя хмеля и любви, в общем, - из греха.
     Он озирал опустелый двор, подобный небольшому футбольному полю. Озирал как бы  с  т о й  горной высоты. Это был даже не двор, а некая ржавая проплешина. Двор оставался мертвым. А двор без деревьев – все равно, что дом без детей. Значит, его надо пробудить! И октябрь для этого самый подходящий. Но саженцы?.. Совхозный питомник давно развалился. И тут надоумил случай.
     Приехал зять. Он был не в черном пальто, а в кремовой с цветными разводами куртке и в спортивных брюках. Но главное – с каким-то сияюще-загадочным лицом. «Что бы это могло значит?» – как-то отстраненно подумал Клинцов. Зять недолго оставлял его в неведении. Передав кое-какие подарки в виде съестных припасов, объявил: «Катя родила сына». Ну, а он, естественно, приехал забрать молодого деда, чтобы тот познакомился с внуком. За ним оставили право и дать ему имя.
     К своему стыду, Клинцов последнее время мало вспоминал о дочери. Да что там мало! Почти и не вспоминал. Она отодвинулась из его сердца. Ее место заполонила блаженная улыбка обретенного сына-бастарда.
     Клинцов заверил Вову, он обязательно приедет. И надолго. Только вот деревья поса-дить бы. А то упустит срок. И кто его знает, что будет потом. В общем: «Если бы где раздобыть саженцев…».
     Намёк его, больше похожий на просьбу, зять выполнил. Доставил саженцы в ближнее воскресенье. Этот подарок вызвал у тестя несвойственное ему возбуждение. Он без конца благодарил и тряс руку. Столь необычный факт Вова отметит потом. Тесть также просил приехать за ним через неделю. Тогда он будет совсем свободный. И еще просил извинить-ся перед своей дочерью Катей. А внука пускай назовут сами. Мол, не дедово это дело, а родительское - давать имя сыну.
     Трудились без роздыха и обеда, будто их кто подгонял. Когда закончили, Клинцов проводил сына домой. Вера пригласила за стол, но он отказался. По его поведению было заметно, он куда-то торопится.
     Но Клинцов никуда не спешил. Когда возвратился домой, то долго ходил между са-женцев, трогал пальцами их робкие верхушки, словно прощался или благословлял. Вспомнил, что забыли полить. Включил колодезный моторчик…
     Мадера наблюдал за ним через забор. Он вообще был немало удивлен бурной деятель-ностью соседа в эти месяцы. Ему показалось, тот разговаривает сам с собой. И даже кое-какие слова расслышал. Например: «Теперь всё. Теперь я всё сделал».
     Художник уверял потом, именно такие слова и уловил.

                22
                Воздух напитан тревогой. Она густеет, из нее выплетается голос. Клинцов видит его. Он проникает в сознание цветными вибрирующими кольцами. И подобен эху: «Алексей,  в с т а в а й. П о р а!». Голос живой, требовательный. Хотя и участливый. Таким голосом жена будила его на работу. Клинцов вскидывается и машинально отвечает: «Я сейчас!». Еще не осмыслив свое окончательное пробуждение, но, чувствуя, опаздывать нельзя, торопливо добавляет слова, которые давно и мучительно вызревали: «Я готов, Господи!».
     Точно от порыва  ветерка, на окне вздрагивает занавеска. Клинцов подходит к полуот-крытой форточке и пристывает к полу. Из соседнего дома прорываются мятущиеся звуки скрипки. Она то всхлипывает и замолкает, то грозит кому-то яростной скороговоркой, то плавно уносит в заоблачные выси…
      Вечером к Мадере стучится Вера.
     - Вы не видали Алексея Николаевича?
     - Нет. А что?
     - Так до сих пор – ни его, ни Паши…               
          - Вообще-то видел. Где-то утром. Помахал рукой, даже поклонился. Вроде прощался или прощения просил. Я еще подумал, чего это он вздумал ломаться! Мужик вроде серь-ёзный… Ну, ответил тем же.
          - А Паша? Паши с ним не было?
          - Когда выходил со двора, то не было.
     Из-за плеча художника выглядывает тоненькая женщина с бледным лицом и большими черными глазами. Она подает Вере какие-то знаки, показывая в сторону Горы. Но Вера так подавлена, что не обращает на них внимания…
     В полночь Станицу разбудил вой. Он проистекал с вершины Горы. Вой напоминал больше волчий, нежели собачий. Он давил, надрывал душу. От него хотелось бежать, забиться в глухие расщелины. Возникал и днем. Особенно изнурял наступившей ночью. Бывалые люди связывали его с исчезновением Паши и Клинцова. Прошел слух, будто кто-то видел их. Они двигались через кладбище к Горе. Впереди – Клинцов, за ним, крадучись, - Паша, а за Пашей плелась Альфа.
     К вечеру второго дня  вой на Горе прекратился. Но ни Клинцов, ни Паша дома так и не объявились. Подняться же на Гору, проверить, в чем там дело, никто не решался.  Ещё свежим был в памяти случай с Юрой-дальнобойщиком. Не истерлись и другие.
     Станичное начальство вызвало спасателей…
     Вертолет завис над самой макушкой Горы. Эта макушка являла собой открытую лу-жайку с густой, по-осеннему блёклой травой. Ее кольцевал хоровод фруктовых деревьев, образуя что-то вроде короны.
     Места для вертолета было довольно, но он не стал приземляться. Может, потому, что лужайка была усыпана плодами. Из темной утробы ревущего аппарата выпал конец лестницы. По ней спустились двое. Оба в комуфляжах. Пожилой с лихо подкрученными усами и загорелым до черноты лицом, второй – гораздо моложе, высокий, гнувшийся от вихрей, поднимаемых лопастями.
     На краю лужайки серым холмиком обозначалась собака. Перед нею стоял на коленях парень. Он раскачивался взад-вперед, как бы в забытье проводил ладонью по остеклене-лым собачьим глазам, словно хотел прикрыть их веками. Его губы что-то шептали.
     - А другой где? – выкрикнул пожилой, пытаясь шагать так, чтобы не подавить яблоки. Он, видимо, не знал, что обращается к станичному недоумку. Парень повернул к нему осунувшееся, страдальчески искревленное лицо.
     - Н-нету Альфы. П-померла Альфа, - натужливо вытянул из себя.
     - Альфа померла, а еще один где? Напарник твой…
     - Глянь, Силыч, может, его? – окликнул молодой.
     На конце сломанной ветки висит фетровая шляпа. Рядом мостится птица – то ли голуб, то ли ворона. Она вытягивает шею, раскрывает клюв, видимо, пытается проявить своё естество. Но из горла выпадают жалостные всхлипы.

                *  *  *