Все в памяти моей... Гл. 26. Анемия. Бирштонас

               
    
  Ничто  даром  не  проходит. В  итоге  в эти  годы я  получила  к  своей,  почти  постоянной,  мигрени,  страшную  анемию. Врачи,  а  были  такие  и  среди  друзей  Виктора,  настаивали  на   санаторном   лечении.  Но  Виктор  был  категорически  против:  там  сплошное  б…во,  - заявил  он. И  несколько  лет  подряд  укладывал меня  в  больницу, к  своей  хорошей  знакомой,  Нине Александровне,  заведующей  инфекционным  отделением  краевой  больницы.
             
   Это  было  отдельное здание, на опушке  леса, окруженное  соснами, за  колючей  проволокой.  Но  я  там  чувствовала  себя  прекрасно!  Меня  помещали  в  бокс,  состоящий   из  просторной  палаты  для  двух  человек, - а  находилась  там  я  одна,-  туалетной  комнаты  и  прихожей,  где  стоял  холодильник.  Большие  окна  и  много  солнца,  что  я   очень  люблю,  особенно  зимой.  Нина  записывала  в  карточке  какой – нибудь  холицестит  или  краснуху  и  проводила   полный   курс  профилактического  лечения  анемии. А  я  наслаждалась  тем,  что  я одна,  никто  меня  не  тревожит,  со  мной  мои  любимые  книги  и  вязанье,  сплю,  сколько  хочу,  Виктор  приносит  всякую  вкуснятину. По вечерам, иногда,  Нина  разрешает  нам  свидание  в  своем  кабинете,  и  каждый  раз перед  этим  твердит  Виктору,  что  волноваться  мне  нельзя.  И  Виктор  приходит  такой  «белый  и  пушистый»,  такой  ласково-трепетный,  заботливый, – как  в  сказке…  Рассказывает  о  детях. (А  я  спокойна,  так  как  во-первых,  они  уже  не  маленькие,  а  во-вторых,  он  заботится  о  них).

 Через  две  недели  привозит  меня  из  больницы  домой,  -  и  начинается  все  то  же  самое...   Проходят  каких-  нибудь  четыре-пять  месяцев -  и  я  опять  по  утрам  стою  над  умывальником, не  в  силах остановить кровь, льющую  ручьем  из  носа, - и  снова  я  у  Нины  в  палате,  кайфую...
 
   Так  продолжается  четыре  года.  Уже  построили  заводской  профилакторий,  к  проектированию   и   курированию  которого  в  немалой  степени  приложила  свою  руку  и  я.  Мне   предлагают   подлечиться  там,  выделяют  в  завкоме  путевку,  - и  не  один  раз, -  но  Виктор  против.  И  вдруг,  в  семьдесят  седьмом,  в  феврале,  (сам!)  берет  у  себя  на  заводе  (мне!)  путевку  в  санаторий,  в  Бирштонас,  в  Литву!
               
   О-о!  Это  совершенно  отдельная  история.
 
   Литва  для  нас,  сибиряков, - уже  заграница! Февраль здесь мягкий,  снежный.  Снег  чистый,  не  то, что у  нас, в Барнауле, - где  он  покрыт  черной  копотью  сотен  котельных.

   Городок  Бирштонас  совсем  маленький,  уютный, тихий, и  очень…  европейский.  Санаторий   имеет  два  спальных корпуса,- мужской  и  женский,-  столовую,  из  дерева  и  стекла, и  культурно-спортивный  корпус  со  спортзалом,  кинотеатром,  библиотекой,  медпунктом  и  административно-хозяйственной  частью.
 
   Лечебно-процедурные  здания  разбросаны  по  всему  городку,  к  ним  подвозит  специальный  санаторный  автобус,  который  за  двадцать  минут совершает  полный  круг  по  Бирштонасу.  На  остановках   к  автобусу  подходят  на  задних  лапах  белки,  выпрашивают  у  подъезжающих орехи,  печенье,  конфеты.  Здесь  же  висят  таблички  с  просьбой  не  кормить  их  конфетами  и  печеньем.
               
    Поселяют  меня  с  Юлей.  Она  местная, на  десять  лет  старше  меня,  очень  смешно  говорит  по-русски:  «Светка,  ты  пришел?  Светка,  ты  не  хотел!…»  К  нам  присоединяется  ее  ровесница  Полина,  тоже  литовка, и тоже плохо  говорит  по-русски.  Обе   опекают   меня,  выступая  в  роли   наставниц  и   негласных  телохранителей, - я  одна  из  самых  молодых  (на  данный  момент)  в  «женском  монастыре», - так  называют  здесь  женский  спальный   корпус.  Мужской  корпус  рядом   и   там,  несмотря   на  зимнюю   пору,  многие    окна  открыты  и  с  подоконников  свисают  любопытные  физиономии:  мужской   контингент  внимательно  изучает   дамскую  половину  населения  санатория,  следя  за хлопающей   входной  дверью  «женского  монастыря».   Честно   говоря,   чувствуешь  себя  под  таким  «прицельным  огнем» очень  неуютно.
 
      На  входе в  каждый  корпус  сидит  строгий  «цербер»:  мужчин  в  женский  корпус  не  пропускают,  и  точно  так  же  женщин  в  мужской.  На  моих  глазах  мужа  ни  за что  не  пропускали  к  жене!  Каждый  вечер  перед  отбоем  (как  в  армии!) дежурная медсестра  проверяла: весь  личный  состав  на  месте? Не  имело  значения,- спят уже в  комнате,  или  нет,  недомогает  ли  кто, - в  одиннадцать  ночи  раздавался  громкий  стук  в  дверь, затем  она  с  грохотом  распахивалась  (запирать   дверь   изнутри  запрещала    памятка  отдыхающему!)  и  на  пороге  возникала  грозная  фигура  в    белом  халате:

-   Свэтлана  Кулиныш!  –  звучало   на   весь  коридор,  и   я   должна   была  немедленно  откликнуться.

   За  нами  неустанно  бдили,  берегли  наш моральный  облик. Виктор  мог  спать  спокойно!

   И  вот  тогда  же  на  наших  глазах   разыгралась  целая  драма.
 
   Двое,  он  и  она,  как  говорится,  нашли  здесь  друг  друга.  Ну,  и  слава  Богу,  флаг  им  в  руки!  И  только  бы  радоваться  за  них!  Так  нет!

   Их  ночью,  не  обнаружив  на  местах,  нашли (все-таки!) в местной  гостинице  и  наутро  выставили  из  санатория,  отправив  сообщения  по  месту  работы  о  недостойном  поведении!

  Возвращаясь  из  грязелечебницы,  я  увидела  их  на  остановке  автобуса,  с  чемоданами    и  сумками.  Надо  было  видеть  их  в   этот  момент!  Отрешенные  от  окружающего  мира,  они  стояли,  держась   за   руки  и,  (Боже!),  как  они  смотрели  друг  на  друга!  Проходящие  мимо  шептались,  кое-кто  усмехался,  а  мне   хотелось  рыдать,  глядя  на  них!   Кому   какое   дело,  что  происходит  между  двумя?  Кто  и  кому  дал  право  мешать  их,  может,   совсем  короткому,  счастью?

      Позже, когда через три  года я  отдыхала в нашем  профилактории,  произошла  подобная  история  с  одинокой  женщиной,  матерью-одиночкой.  «Полиция  нравов»  профилактория  в  лице  главного  врача  Зинаиды  Григорьевны, ( которая  очень  пристально  тогда  следила  за   мной,  ревнуя  к  далеко   небезразличному   ей     человеку, отдыхающему  здесь  в  это  же  время), сообщила в профсоюзный  комитет  завода  о  бедной  бабенке, -  и   ту  убрали  из  совсем  близкой  очереди   на  квартиру  и  переместили  в самый  конец,   то  есть,  лишили  ее  квартиры  еще,  как  минимум,  лет  на  пять!

    Для  меня  тогда,  в  Бирштонасе,  все  было  в первый  раз: лечебные  ванны, грязи,  массаж...

    Первой  была  сероводородная  ванна.  Собственно,  сама  ванна, -  старинная,  потемневшая  от  времени, -  оказалась  размером  с  маленький  бассейн, - длиной  почти  в  два  моих роста.

   Рослая, с  крупными   чертами  лица, белая и  бесцветная, как  моль, медсестра     поддержала  меня  за  локоть,  когда  я  карабкалась  по  деревянной  приступочке  и  крепко  ухватила  мою  руку,  когда  я  переступила   через  борт   ванны.  И  очень  во-время, так  как  зафиксировать  меня  в  воде  было  не так-то  просто:  я  плавала  на   середине   ванны,  причем   нижняя  часть  тела,  как  поплавок,  все  норовила  всплыть  наверх,  переворачивая   меня   головой   и  лицом  вниз.

   Наконец  ей  удалось  перевернуть  меня  на  спину.

-  Фот  эта  палошка  толжна  быть  фот  так, -  сказала  она  и  вложила у  меня  в  ногах  поперек  ванны  толстую  палку,  уперев  ее  в  борта, - тержитесь  за  нее  ногами,  -  добавила  она  и  быстро  ушла.

   Легко  сказать: держитесь! Я  судорожно  уцепилась за  борта  ванны,  затылком  с   силой  уперлась  в   грелку  с  водой,  которую  сестра,  накрыв   бумажной  салфеткой,  подложила  мне  под  голову,  и,  цепляясь  кончиками   пальцев   ног  за  палку,  попыталась  все-таки  погрузиться  в  воду, которая по  всем  законам  физики все  время  выпирала  мой  живот  наружу!   Злосчастная   палка  тут   же  выскользнула   из-под   моих  ног  и  меня  словно  течением   (откуда  оно  тут  взялось?)  понесло  к   противоположному   (берегу?)  борту   ванны.  В   одно  мгновение  в  свободном  плавании  в  огромной  ванне оказались я, палка,  грелка  и  салфетка.  Все   десять  минут,  предназначенных   мне   для   расслабленного   покоя  в  целебной  воде,  я   прокувыркалась  в   этой  воде,  ловя   то  палку,  то  грелку.  И  когда,  в  завершение  всего,  вошла  сестра  и  со  словами:

-  Хорошего  понемножку! -  выловила  меня  из  ванны,  я  не  была  в  состоянии  даже  поблагодарить  ее  за  спасение!...
               
   Ну,  а  грязелечебница...
 
   Когда  автобус  остановился  у  сказочного  белоснежного  дворца  с   резными  белыми, деревянными,  колоннами,   а  навстречу  из-за  сосен  вышли  на  задних  лапках  шоколадного  цвета  белки, -  в  голове   мелькнуло:  привет,  Александр  Сергеевич!  Как  в  сказке  о  царе  Салтане!
               
    В  просторном  холле  в  кадках  пальмы,  огромные  фикусы.  Белые  плетеные  кресла,  мурлычет  крошечный  фонтанчик.

  -Свэтлана  Кулиныш!! - с трудом  выговаривает  пожилая  дама, появившись  из-за  белоснежной, тоже в  резных  узорах,  двери  и  пропускает  меня  впереди  себя  в  этот  храм  здоровья...

   Подняв глаза,  я  замираю  от  неожиданности:  так,  наверное,  выглядит  ад  или,  на  худой  конец,  крематорий!

    Длинный,  тускло  освещенный  коридор  со  множеством  узких  дверей.  Стены,  потолок,  лампочки  высоко  в  этом  потолке, -  все   покрыто  черным   налетом, словно  копотью. Пол  устлан  рыже-черными простынями, они  цепляются за  ногами,  путаются.
      
   Передо  мной  открывают  одну  из  дверей.  Узкая  комната  с  высоким,  как  в  церкви,  потолком.  Две  кушетки,  застеленные  простынями,  чуть  посветлее  тех,  что  на  полу  в  коридоре.
               
-  Раздэться,  совсем, -  велят  мне,- и  подождать!
               
   За перегородкой, у  замазанного  белой  краской  окна,  кто-то   плещется  под  душем. Я,  босая  и  совершенно  голая, стою  на  холодном  и  мокром,  каменном,  полу  и,  как  цапля,  то  одну,  то  другую,  поджимаю   стынущие  ноги.  Жду.
      
   От  удара   ногой  со  стуком   отлетает - раскрывается   дверь  и   в   нее  протискивается   здоровенный  амбал  с  мощным  голым  торсом.  В  обеих  руках   
у  него  большие  ведра,  доверху  заполненные     какой-то  черной,  сыпучей  и  вонючей  массой.
 
   Поставив  одно   ведро  на  пол,  он   рывком   поднимает  второе  и  высыпает  из  него   эту  массу  на  кушетку.   Быстро  распределяет   все  по  кушетке  и,  не  глядя  на  меня,  жестом  показывает:  ложись!  Я  торопливо  укладываюсь  в  это  отвратное  ложе.  О,  Боже!  Эта  вонючая  масса  еще  и  горячая!

   Амбал  поднимает  второе  ведро  и  так  же,  рывком,  вываливает  содержимое  в  нем   на  мои  живот  и  бедра.  Так  же  быстро,  ловким  движением  ладоней  разглаживает  грязь  по  всему  моему  телу (научился,  гад!) и  укутывает  меня,  как  кокон,  в  простыни.  Глядя  в  лицо,  кивком  головы  как  бы  спрашивает:  все  в  порядке? Я   только  хлопаю  глазами,  от  шока  не  могу  раскрыть  рта…

   В  воздухе   вонь   от  грязи,  пар  от  горячей  воды  из  душа.  Высоко  на  потолке,  прямо   над   моим  лицом,  собирается  внушительная  водяная   капля,  довольно  грязная.  Вот-вот  шлепнется  мне  на  лоб.   Я  не  успеваю  додумать  до  конца,  как  она   разбивается  о  мою  переносицу,   залив   глаза   мутной  жижей...   А  там,  наверху,  уже  собирается  другая...

   Еле  дождалась  конца  лечебной  экзекуции,-  и  было  уже  совершенно  все -равно,  когда  все  тот   же  амбал  заученными  движениями  ладоней  соскребал  с  меня  эту  вонючую  панацею!

   Все!  Сюда  я больше  не ходок!
    
   И  уже  на  следующий день, послушав  Юлию  и Полину, я  на  приеме  у  врача,  потея  и  краснея  от  смущения,  выставляю  бутылку  облепихового  вина  “Алтын  Кель”,  что  везла  сестре  в  Москву, и получаю процедуры  в новеньком  лечебном  корпусе, где  все  очень чистенько  и  цивильно (здесь  лечатся  только  местные,   прибалты).

    Каждый  вечер  Юля  и  Полина сопровождают меня  на телеграф:  я  докладываю  Виктору  о прошедшем  дне. И почти  каждый  раз  у  него  кто-то   из  приятелей:  нетрезвыми  голосами  шлют  мне  приветы.  Иногда  на  звонок  отвечают  дети,  когда  одни  дома.  У  них  все в  порядке.  Но  очень   скоро   мне   надоедает  рапортовать  и  мы  втроем   ездим  с  экскурсиями  по  Прибалтике,  Белоруссии.  Вечерами  идем  в  кино  или  на  танцы.

   Мои  приятельницы  не  танцуют,  они  сопровождают  меня,  как  две  матроны,      - охраняют   от  порой  слишком  назойливого  внимания  курортных   гусаров   и  благосклонно  относятся   лишь  к  одному   поклоннику,  импозантному   мужчине  средних  лет:

-  Светка,  с  ним  танцуй, - это  мой  любимый  артист,-  Юля называет  фамилию,  которую  я  тут  же  забываю.
               
   И  теперь  я  танцую  с  “любимым  артистом”  под  их  присмотром.
               
   Прибалтика  живет  гораздо богаче  России, а о Сибири  и речи  быть не  может!   И,  естественно,  уезжая,  я   наполучала   множество  заказов:  почти  все  мои  сотрудницы  пожелали  заиметь  белье  из  Прибалтики  и  рижскую  косметику.

   И  вот  я  стою  в  универмаге  в  Бирштонасе, передо мной  куча  бюстгалтеров  и  женских  трусов  от  самых  маленьких  до  самых  больших.  Я  перебираю  эту  кучу  и  сверяю   со  списком  в  моей  записной   книжке,  и   вдруг  слышу   за  спиной:
    
 - Ого!  Эт-то  кто  же  такие  носит? Свэточка,  ви  в  нем  утонете!

    Я  замираю  с  бюстгалтером  восьмого  размера!  в  руках (для жены  брата – Галины)  и  боюсь  повернуться,  хотя  уже  узнала  голос “любимого  артиста”.

    Продавщица,  видя,  как  я  смутилась,  быстро  заворачивает  всю  кучу  в  два  больших  пакета  и  что-то  говорит  по-литовски.

-   Да-да,  я  фсе  понимаю, - отвечает  ей  “любимый  артист”,  забирает  у  нее  оба  пакета  с  исподним  для  моих  дам  и,  провожаемые   ревнивыми   взглядами  продавщиц,  мы  покидаем  универмаг...
               
                *****

   Потом  я  еще  бывала  в  Прибалтике не  один  раз,  в командировках, и  ехала  сюда  с  удовольствием, тем более, что вскоре Сергей, после окончания  института,  получил  приглашение  на работу в Елгаву, под  Ригой, на  местный  хлебокомбинат.

   И  еще  один  раз  я  отдыхала  в  санатории  в  Литве,  в  Друскиненкае,  уже  после  событий  в  Риге,  зимой  девяностого  года.

   Никто  из  заводчан  уже  не  решался  ехать  сюда,  путевка  горела, -  и  в  завкоме  вспомнили, что  у меня под  Ригой  сын.  Я,  конечно  же, не отказалась,  и, наверное, на радостях, что  не  придется отчитываться  за  пропавшую  путевку,  мне  не  только  ее  оплатили  полностью,  но  и  дорогу  самолетом в оба  конца.

   Вылетела на  два  дня  раньше, побывала у Сергея в Елгаве, уже  электропоездом  оттуда  уехала  в  Вильнюс. А  дальше, автобусом,  в  Друскиненкай, в  санаторий.
 
-  Ваш  корпус - четыре, - сказала  дежурная.
               
   Комната,  в  которую  меня  решили  поселить,  оказалась  на  четверых.

   Шумная  компания  за  столом,  заваленным  закусками  и  с  батареей  бутылок,  встретила  меня  приветственными возгласами:      
               
-  О-о!  Новенькая!  Проходите!

   Но  проходить  я  не  стала.  Развернулась  и  решительно  направилась  снова  в  административный  корпус.  Я  была  уже  не  та  робкая  и  несмелая  женщина,  которая  приезжала  сюда  раньше,  тринадцать  лет  назад.  И  пошла  уже  не  в  регистратуру,  а  в  кабинет  главврача.  Там  заявила:
               
-  В  общежитии  жить  не  собираюсь. Не  для  этого  летела  через  весь  Союз!  Не  поселите  в  нормальной  комнате,- я  немедленно  уезжаю! - мне  терять  было  нечего:  все  оплатил  завод,  могу  поехать  к  маме  на  Украину, побывать  еще  у  Сергея.
               
   И  главный  заюлил,  растекся  в  извинениях  и  пожеланиях  хорошего  отдыха:  обстановка  в  стране  была  неспокойная  и  лишние  неприятности  ему  были  ни  к  чему.
 
    Теперь  поселили  меня  в старинном  здании  с  высокими  лепными  потолками,  в  комнате  с  балконом,  для  двоих.   Здесь  отдыхали   местные,  литовцы.  По  вечерам  они  все  собирались  в   просторном  холле  прямо  перед  моей  дверью,  включали  телевизор  на  полную  громкость, слушали  Горбачева   и   митинговали
до  полуночи.

   Мне  это  не  мешало, - нас  тут  сбилась  компания,- три  женщины   и   двое  мужчин, -  скучно  не  было. Все вечера  мы  проводили  в  кино,  в  танцевальном  зале,  гуляли  по  городу,  перепробовали  кофе  и  пирожные  во  всех  кафе.
 
   Было  время  католического   Рождества  и   весь  город,  и  санаторий,  были  украшены  яркими  елками,  гирляндами,  Санта  Клаусами.  А  в  самом  санатории      нам  устроили  настоящий  рождественский  вечер при  свечах (на каждом  столе!),  с  вином,  живыми   цветами   и  маленькими   сувенирами! (Ведь  умеют  сделать  праздник!).
 
    Теперь  я  вообще  жила  в  комнате  одна,- заправляла  этим  старшая  сестра  корпуса,  русская, - в  первый  же  день,  вручив  мне  ключ  от  комнаты,  она  сказала:

  -  Хотите,  мы  к  вам  никого  подселять  не  будем? Народу  сейчас   мало, и  все  из  Литвы  и  Латвии.

    Лучшего  нельзя  было  желать! Днем  я  наслаждалась  полной тишиной (в холле  тоже  до  ужина  было  тихо:  митинги  начинались  после  семи  вечера),  вечером  меня  здесь  не  было,  а  ночью   был  полный  покой, - я  была  одна!

   Сколько  себя  помню, - мне  всегда  было  хорошо  одной. Никогда не  страдала  от  одиночества,  несмотря  на  то,  что  люблю  друзей,  шутки, компании (но  не  застолья!),  люблю  танцевать,  кино,  театр...   Но   побыть   одной, -  всегда  было  и  есть,  как  сейчас  говорят, - в  кайф!
               
   А  компания   подобралась  замечательная:  женщины  были  чуть  моложе   меня,  ленинградки (уже  одно  это  для  меня  было  свято!),   обе  из  какого-то  НИИ,  острые  на  язык,- палец  в  рот  не  клади!    Мужчины, - главное,-  не  зануды.  Один -  атомщик  из  Москвы,  довольно   солидного   возраста,  годившийся  всем  нам  в  отцы,  и  его  сосед  по  комнате,  уже  даже  не  помню,  какой.

   Я  уже    не  отчитывалась  по  телефону  перед  Виктором,  отношения  наши  в  это  время  были  другими...

    Теперь  каждый  год  я  уезжала  дважды  в  командировку на  две-три  недели, -  в  Москву,  Ленинград,  Киев,  Прибалтику, -    и  каждый  год  брала  путевку  в  санаторий  или  заводской  профилакторий.

    В  санатории   выбирала  наиболее  солидного  по  возрасту (и,  конечно  же,  по  внешнему  виду!)  дядечку  и,  как  в  юности, «раскручивала»  его...  И  вот  уже  у  меня  есть  сопровождающий:  я   могу  с  ним  идти  в  кино,  на  танцы,  на  прогулку,  в  кафе, -  ему  льстит,  что  с  ним  рядом  молодая  женщина,  а  мне  спокойно, -  у  меня  есть  защита  от  гусар-отдыхающих.   Эти  отношения,  (далекие от романтических,) ни  к  чему не обязывали, а если  человек  оказывался   умным   и   интересным  собеседником, (не  «белым»!),  и,  собственно,  вообще человеком, каким  оказался  А.Н.,  атомщик,  то  было   совсем  замечательно.

    Наверное,  это  неправильно,  наверное,  нельзя  быть  такой,  но   я  всегда  была  честной, даже жесткой (порой  и  жестокой) в  своих чувствах  и  отношениях  к  противоположному  полу.  Хотя  с   детства,  как  говорила  мама,  «влюблялась  за  каждым  углом»!   Это  состояние,  состояние   легкой   влюбленности,  всегда  присутствовало  во  мне,  но  дальше  этого  никогда  не  шло:   семья,   муж, -   наконец,  собственное  достоинство, – это  было  свято. (Пока  в одно  прекрасное  время  все  не  полетело  в тар-тарары!) Но...  пока  была семья, муж, (которого,  я,  несмотря  ни  на  что,  все  же  любила),  все  было  ясно  само  собой:  ни  о  каких  отношениях  не  может  быть  и  речи. Сложнее   стало,  когда  осталась  одна.
 
    Еще   из  юности   я  вспоминаю  одну   историю.  Я  уже  писала,  как  после  девятого  класса   была   физруком  в  пионерском  лагере,  в  селе  Липянка.  А  нужно  знать,  что  села  того  времени,  это  совсем  не  то,  что   мы   имеем  сейчас.  Тогда  в  украинском  селе,  в  колхозе,  было   полно  молодежи,  а  в  Липянке  еще  была  и  школа-десятилетка.  Кроме  того,  колхозная  молодежь  не  могла  покинуть   село,  так  как  паспорта  не  выдавали. Паспорт   можно   было  получить   только  в  особых  случаях,  по  разрешению   правления  колхоза. Это  было  советское  крепостничество.
               
     По  вечерам  в  сельском  клубе  было  полно  парней   и  девчат.  Танцевали   под  баян,  на  котором  играл  наш  лагерный  массовик  Саша (Сашко).  А  с  ним  приходила  в клуб и  я, - убегала  через  окно  своей  комнаты,  чтобы  не  видел  директор.
 
    Там  и  познакомилась  с  Александром,  бригадиром  трактористов,  местным   сердцеедом.  Парень  и  правда  был  красив,  девчата   шептали  мне,   указывая  на  него:
- Светка,  с  ним  будь  осторожна...

   А  мне  уже  стало  интересно. Танцевали, разговаривали, провожал  до  лагеря.  Я видела:  неглуп,  много  читает,  закончил  десятилетку.Скоро в  армию… Словом,  влюбился  парень  по  уши.  Признался  в  любви.
 
   Я уже уехала  домой, а он  на велосипеде  каждый  вечер приезжал  в  Златополь  и  ходил  под нашими  окнами.  Иногда  приходил  днем  к  школе,  сидел  в  углу  школьного  стадиона,  когда  мы  бегали  и  прыгали  на  уроке  физкультуры.  А  после  уроков  шел  за  нами  до  моего  дома. Подружки  шептались,  хихикали,  а я  злилась,  до  того  было  стыдно  и  неловко,  хотя  никто  из  них  не  знал,  что  он  приходит  из-за  меня.
 
   В один прекрасный день его заметила бабушка и потребовала объяснений. Пришлось  рассказать. Бабушке я врать не  могла. Еще  будучи  маленькой, - лет пяти-шести,-
я  зимой приходила с улицы  и  каждый  раз бабушка спрашивала:

-  Опять  сосульки ела?

   Я, как  могла, отнекивалась, хотя часто  и вправду грызла  и  сосала  ледышки -сосульки, обламывая  их с низкой крыши сарайчика. Бабушка  внимательно  смотрела  мне  в  глаза:

-  Не  ври! Вон  вижу  сосульки  в  твоих  глазах!

   Я пугалась, верила, что она  действительно  их  там  видит, и... признавалась.

   Так и в этот раз,  рассказала  все:  что  танцевала  с  ним,  что  провожал  он  меня...  И  что  совсем  ничего  не  чувствую  к  нему...

-  Пойди  и  разберись.  Что  парень  маячит  под  окнами! Только  постарайся  как-то  поласковей, что  ли... Сама  виновата!

   Кончилось  все тем, что я  вышла  из  дома и сказала,-(как топором рубанула!),  - глядя  в  его  воспаленные,  измученные  глаза:
               
-  Не  ходи  за  мной!  И  к  школе  не  приходи! Не люблю я  тебя! Понимаешь, -
не  люблю!…
               
   Как я сейчас ненавижу  себя  ту,  самоуверенную,  жестокую,  глупую  девчонку…Мое  счастье,  что  никто  не  говорил  таких  слов  мне!
               
    У  молодости  все  по  максимуму,  полутонов  нет, -  есть  черное,  и  есть  белое;  есть -  люблю,  и  есть – не  люблю.  Во  мне  это  сохранилось  до  сей  поры, - врать,  притворяться, лицемерить - так  и  не научилась. И  в  отношениях  сразу  вносила  ясность:  если  человек  был  мне  интересен, но  не  более того,  говорила  об  этом  откровенно,  чтобы  не  было  надежд  на  большее.  А  так,  без  чувства,  без  любви,  лишь  бы  не  быть  одной,  -  это  не  мое...

  И  с  глубокой  благодарностью  вспоминаю  человека,  которого  встретила  уже  здесь,  в  Израиле. Я знала, что он  любит  меня,  но  ответить  на  эту  любовь  не  могла  и  сказала  ему  об  этом.  А  он  остался  рядом  и  был  моим  самым  лучшим  другом,  какого  я  не  знала  за  всю  свою  жизнь. Почти  четыре  года  мы  каждый  день  были  вместе,  и, несмотря на приличную  разницу  в  возрасте  (он  был  старше  меня)  понимали  друг  друга  с  полуслова,  и нам  никогда  не  было  скучно  вместе.  Хотя  больше,  чем  дружескими,  наши отношения не были... Пока  смерть  не  забрала  его.
   
  Мне и сейчас его  очень  не хватает, и  я  до  сих  пор  мысленно  разговариваю  с  ним.  А  ведь  прошло  уже  почти  шесть  лет,  как  нет  его.  И  моя  бедная  собака,  которая  выросла  почти  на  его  руках,  и  сейчас,  при  имени  Максим  вопросительно  смотрит  на   меня,  начинает  метаться, скулить  и  искать его...

 ...И  снова я  там, в  феврале семьдесят  седьмого. Возвращаюсь  из  Бирштонаса.  В  аэропорту  встречает  Виктор,  соскучившийся,   нежный,  любящий.  Приехал  с  Володей  С.  на  его  машине.  Дома  обедаем  всей  семьей. Все  так  мирно,  так  хорошо.
 
  Виктор  возвращается  на  работу, - и появляется дома глубокой  ночью,  конечно  же, -  далеко  не  трезвый...  И  почти  до  утра:

- С  кем  была?… С  кем  спала?…  Ты  моя,  мамуля…  Только  я  люблю  тебя! - и  так  далее.

     А  через  полгода  я  снова  в  больнице  у  Нины  Александровны,  лечусь  и  отдыхаю  в  отдельном  боксе...