Читает «Отче наш!»
Эту молитву Тоня Паршина (теперь Соколова) запомнила на всю жизнь. Тоня уверена, что именно она помогла ей и её семье пережить те страшные испытания, которые выпали на их долю во время войны.
Небольшой городок Ярцево в Смоленской области, где жили Паршины, фашисты стали бомбить с первых дней Великой Отечественной. Потом здесь высадился десант, и начались затяжные бои. Немцы рвались к Москве, а наши сражались за каждый клочок земли. Гражданским оставаться в Ярцеве было нельзя, и огромный поток беженцев потянулся вглубь страны. Среди них и Паршины: Тоня, её мама и бабушка с дедушкой, два младших брата и сестрёнка:
- Был страх непонятный, потому что и по трупам уже приходилось ползти. Когда ползла через шоссе, увидела первый труп: растерзанную то ли снарядом, то ли пулями женщину. У неё была толстая коса, и всё было в крови. Это первое, что я увидела от начала войны.
Паршины пришли в родное село Седиба. Здесь тоже были немцы, но зато не шли бои. Паршиным из Ярцева в прямом смысле пришлось убегать, спасаясь от обстрела, поэтому ни документов, ни вещей взять с собой они не успели. Слава богу, родственники помогли: и приютили, и обогрели, и вещичек подбросили. Но спокойствие это не принесло. Появились партизаны, и за связь с ними немцы стали регулярно расстреливать и вешать мирных жителей:
- Нас сгоняли с каждого дома. Я помню у нас партизанку одну казнили беременную. Она, наверное, вышла из леса рожать. Она не седибская была. Её привезли избитую и повесили.
Однако это людей не пугало, и они продолжали помогать партизанам. Каким-то образом с ними был связан и Тонин дедушка:
- Я несколько раз носила какие-то сведения. Записку заплетали в косичку и отправляли. А меня там встречали. Что было в записках, я не знала. Меня просто целовали и отправляли назад.
Весной 42-го фашисты решили окончательно расправиться с непокорными. Седибу и несколько других деревень сожгли, а их жителей собрали, чтобы отправить на запад:
- Немцы объявили: те, кто не может идти, пусть отойдут в сторону: «Придут лошади, и мы вас повезём». Всех, кто отшел, согнали в конюшню и сожгли на наших глазах.
И началась долгая тяжёлая дорога человеческих страданий, осилить которую смог далеко не всякий. Немцы пленных не кормили, и только на остановках в белорусских деревнях их подкармливали сердобольные местные жители:
- Очень сплоченный народ. Когда мы приходили в деревню, помогали кто чем мог. Я очень благодарна белорусам, которые отдавали нам последнюю картошку. дай бог им на том свете царствия небесного.
И всё же в дороге, не выдержав испытаний, в числе сотен других, умерли бабушка и сестрёнка. А оставшихся в живых фашисты привезли в латвийский концлагерь Саласпилс. Здесь, чтобы оставить детей с мамой, дедушка пошел на хитрость:
- У нас не было с собой документов, и дедушка сказал: «Я пойду впереди и сам детей запишу». Дедушка уменьшил наш с братом возраст на 2 года. Всех, кто постарше, в отдельный коридор отгоняли. Дедушка это заметил и решил, что мы должны остаться с матерью. Меня тогда то ли дед, то ли немец нарекли Антониной, а я Татьяна. Я ненавижу своё паспортное имя, но мне просто некуда от него деться, а родственники зовут меня Татьяной.
Саласпилс был страшным лагерем. Его потом называли детским, потому что здесь очень много было умерщвлено детей: огнём и голодом, а у некоторых фашисты буквально выкачивали почти всю кровь для раненых немецких солдат, а трупики затем сбрасывали в овраг:
- Вы знаете, когда начинаешь вспоминать, у меня всегда к горлу подступает комок. Было страшно. Кругом были немцы и очень много полицаев.
После Саласпилса Паршины попали в другой латышский концлагерь – Резекня. Режим в Резекне был более щадящим, но чувство не только страха, но и голода неумолимо преследовало и здесь. И Тоне запомнилась, наверное, каждая порция выдаваемой немцами баланды и каждый кусочек хлеба, который очень и очень редко перепадал истощённым женщинам и детям:
- У нас не было даже котелков. Мы ходили с какими-то железными баночками. Мы вставали в очередь. Хочешь – сразу съешь, хочешь – в барак неси. Это была кожура картошки (запах картошки был) и какая-то крупа. Но это был не суп. Там же не найдёшь, чтобы что-то густенькое попалось. А вот когда мы были в Резекне, рядом был лагерь наших военнопленных. Так они умудрялись перебрасывать нам через проволоку ящички с супом погуще, а иногда и хлеб. Мы ходили к проволоке и постоянно ждали: может, кто-то что-то бросит. Один раз хлеб бросили, и он попал мне на голову, потом на плечо. Мы побежали к бараку, чтобы немцы не видели, и по краюшечке, по кусочку поделили.
Однажды в Резекне произошёл такой случай, который навсегда врезался в память. Кто-то прорвал проволочные ограждения, и наиболее смелые дети через эту дыру бросились побираться по хуторам. Не стала отсиживаться в бараке и Тоня. Она пошла за милостыней вместе с односельчанином мальчиком Володей. Детям латыши подавали щедро, и они так увлеклись, что, когда вернулись, лаз оказался заделан. Пришлось идти через центральные ворота:
- Когда мы пошли через ворота, то, естественно, охрана вызвала коменданта. Комендант, солидный немец, был жестоким и всегда ходил с плетью и в сапогах со шпорами. Когда он нас спросил: «Куда мы ходили?», мы ответили: «За хлебом». Он приказал нам куда-то пройти. Володя стал просить оставить хоть немного хлеба (у него бабушка болела), а я поставила свой мешок и не просила ничего. «Ты почему не просишь?» - спросил комендант, ссыпал мне в мешок весь Володин хлеб и сказал: «Иди, неси». Я пошла. Там у них был квадрат из веревок, и он приказал нам прыгать туда, а сам взял плеть. Мы поняли, что он нас будет хлестать. Мы разогнались. Я влетела туда, Володя тоже. Но он его по пятке успел ударить. Потом сказал мне: «Забирай хлеб и иди». И вот, когда я взяла мешок, иду и натягиваю его себе на голову, думала, что он будет стрелять. А потом думаю: какая разница: через мешок убьет или как, - и пошла нормально. Он мог меня убить, но он просто отдал мне хлеб. Почему, не знаю.
Из Резекни Паршиных вместе с другими пленными отправили в Ригу. Здесь на одной из площадей узников разделили по семьям на группы, а латышские помещики ходили и выбирали себе батраков. Паршины достались помещику средней руки Янису Рудаскасу. В слугах и батраках у него был целый интернационал: полячка, двое русских военнопленных (дядя Ваня и дядя Паша) и француз с семьёй. Рудаскас не издевался, как некоторые другие латыши, над своими работниками и ценил их:
- Мы доили с мамой коров. Мама работала в поле. Мы работали от темна до темна. Но нас кормили. Можно было даже попить молочка, если ты доишь корову.
Но однажды эта почти райская (после лагеря) жизнь чуть не рухнула в одночасье. И все из-за мальчишки-француза Марьяна:
- Марьян был вроде как пастухом. Он был старше, упитанный. Он нас презирал, он над нами смеялся. Я была в детстве чёрненькая, и волос чёрный. Но я была стриженая, и у меня всегда на голове была косыночка, в зелёный горошек. Он у меня её срывал постоянно, и я была, наверное, страшная. А он просто с соседскими мальчишками издевался. Когда я отнимала, они смеялись. Дядя Ваня сказал мне: «Не отнимай больше косыночку, а как царапни или как стукни его по лицу». Я его и царапнула. Я ему полосы сделала. Думали, хозяин отдаст нас назад, в лагерь. Мама плакала очень сильно, говорила: «Что ты наделала?» А хозяин его уволил. И французу сказал: «Или ты его ушлешь, или я тебя уволю», когда я сказала ему, за что оцарапала.
Однако, как бы ни был латыш хорош и справедлив, своих Паршины всё равно ждали с нетерпением. Весной 44-го уже стала слышна канонада, и наши должны были прийти со дня на день. И, как это всегда бывает, они появились неожиданно:
- Мы с мамой были на поле и свёклу продергивали. Вдруг увидели конницу. И мы на всякий случай прямо в свёклу залегли. Кто его знает, кто это едет. Когда я подняла голову, то подумала, что маму затоптали кони, а это она с нашим солдатом обнимается. Я даже бежать не могла. Откуда? И они тогда все шли с лошадьми и все плакали. И один солдат взял меня и крепко прижал к себе.
Вернувшись на родину, Паршины узнали от соседки, что жив отец и что он давно уже их разыскивает. Он был контужен на фронте и, не найдя своих, отправился на Урал, к родственникам. Туда ему и послали радостную телеграмму:
- Встреча была такая, что когда я узнала, что папа живой, я не могла спать. Я выходила на улицу и думала, что вот с той стороны пойдёт он в военной форме (я всю жизнь любила потом военную форму). Каждое утро, когда мы уже знали, что папа получил телеграмму, мы вставали с рассветом. Была весна, ещё холодно. Соседка говорила: «Вон идёт кто-то». Мама: «Это не мой, я бы его узнала по походке». И вот однажды мама увидела, крикнула: «Вон он!» Соседка спросила: «Где ты видишь?» (а далеко где-то фигурка маячила) - «Вон он идет, вот это мой». Папа шёл с чемоданом, высокий, хороший такой. И конечно, все побежали. Нас же было четверо. Сестра умерла. И когда папа так посмотрел: «А где же Надя и мама?», мы сказали, что их больше нет. Но всё равно встреча была такой радостью, чем-то таким, что нельзя передать.
Пережитое тяжким грузом давило потом всю жизнь. Младшенький Анатолий часто болел и, в конце концов, умер совсем молодым – в 32 года. Средний брат Иван, проживший почти 62 года, та и не смог отделаться от чувства страха, который всё время терзал его душу. Да и Антонина, которая оказалась сильнее всех, до сих пор боится смотреть войну:
- Я и сейчас боюсь чего-то такого. Если по ТВ показывают, меня просто пробирает такой страх … Я боюсь всего этого. Мы очень много видели смертей, и я боюсь войны.
После Великой Отечественной слова «пленные», «узники», «бывшие на оккупированной территории» звучали, как приговор. И о своей страшной «одиссее» Паршины никогда никому не рассказывали, впрочем, как и другие люди, пережившие оккупацию. Информационная блокада с этой темы была снята не так давно.
2000 г.