см.
http://www.proza.ru/2015/02/07/1989
Макс полежал немного с закрытыми глазами, словно надеясь снова заснуть. Как же не хочется просыпаться! Гадко во рту, гадко на душе, гадко в голове.
Сон ещё этот гадкий. И ведь запомнился как чётко, рожи эти нерусские, гогочущие. Как они его обзывали, пинали, плевали, а он молча терпел. Нет, не молча – он униженно терпел. Он стоял на коленях и просил, умолял их, а они смеялись. Потом взяли какие-то тупые ножницы и стали выстригать волосы на его голове.
Не стригли, а специально старались вырывать клочьями, чтобы больнее, чтобы обиднее. Остриженные клочья бросали ему же на голову. Полголовы остригли, потом надоело, пинками спустили его с лестницы, ещё раз обозвали и ушли.
Какой сон реальный, даже кожа на голове саднит, и тело всё болит. Хотя, тело болит почти всегда. Не болит, а ломает. Денег на дозу нет, перебиваться приходиться всякой дрянью, вот и ломает.
Их счастье, что это было во сне, а то бы он им показал.
Макс сам себя одёрнул – чего показал бы? Это раньше было – никогда не отступал. Мог один против толпы выступить, безбашенным называли, бесстрашным, за это и уважали. Давно уж ничего никому не показывает, наоборот, в любую жару в рубашке с длинными рукавами ходит - шифруется, чтобы следы от уколов скрыть. Так целыми днями и гуляют по кустам с Дёмычем. Дёмыч – как бы друг, живут они в одном подъезде, давно уже. Вместе и в первый раз укололись, вместе и сейчас колются.
Дёмычу ещё хуже – у него вены на руках плохие, так он в ноги колется, а ноги тоже какие-то не такие – то ли нарывают, то ли вообще отгнивают. Еле-еле ходит, никакие штаны носить не может - больно. Нашёл какие-то ветхие, маскировочные, широченные, заштопал и носит. Наплёл чего-то матушке своей, она ему верит во всём, в рот ему заглядывает. Как же – единственный мужчина в доме. С отцом развелись давно, вот и трясутся со старшей сестрой над Дёмычем.
А у Макса отец есть, и дядька есть, зато матушки вообще нет. Бросила она его, семимесячного, и ушла. Вроде бы с бабулей поругались. Ну, с бабулей поругались, а он-то при чём? Бабуля говорит, что у неё, у мамаши его, ещё дети до него были. Она их тоже бросила, алименты даже платила бывшему мужу. Живёт сейчас в этом же городе, с третьим мужем, и дети тоже есть. А про Макса и не вспоминает даже, и ни разу за все эти годы не приходила.
Бабуля с неё алиментов брать не стала, сама Макса воспитывала. Она и своих сыновей – отца Максова и дядьку, сама воспитывала, мужа своего прогнала, когда с любовницей застукала. Такая вот у Макса бабуля – всех разогнала, всё сама тащила на себе.
Говорила: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик».
Над Максом дрожала всю жизнь. Чуть кто обидит во дворе, тут же выбегала, со шваброй наперевес. Не только дети, а и взрослые побаивались связываться. Макс всегда очень стеснялся таких бабулиных скандалов, поэтому старался сам за себя постоять, не жаловался особо. Но бабулю любил всё равно.
Жили, правда, они хорошо раньше, в смысле денег. Бабуля на вредном производстве хорошо зарабатывала. Наверное, бывший муж алименты присылал хорошие, хотя бабуля никогда не говорила об этом. Макс знал, что он всё помириться хотел, да только бабуля очень гордилась тем, что никогда никому ничего не прощает, тем более измену. И ещё всегда повторяла, что одна поставила на ноги двоих сыновей, и внука тоже поднимет сама.
Отец и дядька стали автослесарями, бабка им обоим по квартире «сделала», и по мотоциклу.
Только всё в прошлом осталось – после развала страны с работой стало плохо, квартиры они свои пропили, мотики тоже, на новые уже не скопить. Так и живут – пока деньги есть, у жён очередных. Деньги закончатся, жёны их выгоняют, они приходят к бабуле с Максом.
Макс не работает – где сейчас работу найдёшь. Учился в технаре, да выгнали за прогулы, а теперь и вовсе на игле сидит. Бабка давно уже боевой пыл растеряла, старая стала и бестолковая, пенсия – смех и грех. Вещи ценные уже все продали, сидят без денег. На последние деньги бабуля себе заранее гроб купила, боится, что не смогут сыновья по-людски схоронить. Гроб со всеми полагающимися делами стоит на веранде.
Когда собираются все вместе в бабкиной квартире, начинается настоящий дурдом.
«Чего вы все сюда прётесь, когда у вас жёны есть? С деньгами к жёнам, а без денег к матери? А чем я вас кормить буду? Я вам квартиры сделала, нечего было пропивать. А теперь живите где хотите, а мне дайте покою», - начинает бабуля, обнаружив, что все припасы съедены.
А в ответ: «Сама живи, где хочешь. Вон у тебя домовина на балконе, там и спи. Там спокойно».
Мат-перемат, пьянки, скандалы. Потом помирятся, успокоятся: «Мамуля, мамуля», бабка и растает.
Чтобы к пенсии хоть что-то добавить, бабка пускает днём, на время, базарных проституток с клиентами.
Они платят не очень много, но в итоге за час-два, да пару раз - получается чуть ли не вторая пенсия. Только могут спереть что-нибудь, надо караулить, да и противно после них. А что делать? Кушать-то надо.
Он опять заворочался, вспомнив про клиентуру бабкину. Надо вставать, вдруг кто явится, всё равно заснуть не удаётся.
С трудом поднявшись, потащился в ванную, держась за стенку.
Наклонившись над раковиной, долго и жадно пил, но облегчения не было, наоборот, стало тошнить ещё сильнее. Почти прижался лицом к замызганному зеркалу, пытаясь рассмотреть своё отражение. Блин, где бабуля ухитряется доставать такие дохлые лампочки, «чтобы свет лишний не жечь», не видно почти ничего.
Рассмотрел. Лучше бы не рассматривал. Полголовы выстрижено клочьями, грубо, небрежно, даже кровавые ссадины кое-где. На скуле синяк, ухо надорвано.
Сон, значит!? Выходит, не сон, зря надеялся. Одурманенный мозг с трудом восстановил всё, что было вчера – как нёс дядькины туфли барыге, а тот туфли взял, но ничего не дал, выгнал его. Да ещё вот как посмеялся, унизил. Сколько их там было, он точно не помнил. Главное, и дозу не дали, как ни умолял. На коленях стоял. Хорошо ещё, что не опустили по полной. Верующие, блин. Вера им запрещает с мужчинами, а то бы осталось только повеситься. Пережить бы такое не смог.
Идиоты они были с Дёмычем, когда в первый раз ширнулись. Зачем, чего не хватало? Думали, такие крутые станут, все вокруг замрут. Сколько уж лет прошло? Четыре, что ли?
Даже не верится, что когда-то учился, книжки любил читать, особенно фантастику. На гитаре играл, даже песни пробовал сочинять, и получалось. На гитаре-то ещё играет, даже в группе, только с каждым днём всё сложнее – без дозы никак.
Вся жизнь – с утра найти денег, чтобы потом найти дозу, чтобы потом ширнуться и кайфануть. На следующее утро опять то же самое.
Он сидел на грязном кафеле, рассматривая в тусклом свете лампы свои дрожащие руки с чёрными, давно не стрижеными ногтями, потом перевёл взгляд на ноги, с чёрными лунками ногтей и растрескавшимися пятками. Острый запах собственного давно немытого тела неожиданно вызвал неудержимую рвоту.
Стало легче, смог добраться до кухни.
Тупо глядя в стену, проталкивал в себя остатками холодного чая полузастывшие макароны, обнаруженные в кастрюле на плите. Пытался придумать – где найти денег.
Вот Дёмыч бы нашёл, ему это почти всегда удавалось. На крайняк, у матушки бы своей спёр золотую цепочку – у неё их полно, пока спохватится, успеют сдать. Но теперь на Дёмыча надежды нет – положила его матушка в больницу, лечится Дёмыч. И от ног лечится, и от наркотиков – от всего вместе. А чего ему не лечиться? Денег у матушки полно. Всё плачется, что на хлеб не хватает, а у самой золота, всяких цепочек-колечек столько, что сама не знает, сколько. Даже не сразу заметила, когда Дёмыч взял кое-что. Теперь спохватилась, спрятала куда-то в тайник. Ну, Дёмыч найдёт, он шустрый.
А вдруг он и искать не будет? Вылечится, на фига ему тогда деньги будут нужны.
Мысль о том, что Дёмыч может вылечиться, раньше в голову не приходила. Он даже растерялся – как это, Дёмыч будет весь в шоколаде, а он, Макс, всё в том же дерьме?
Его ведь никто лечить не будет. Отцу и дядьке наплевать на него, им бы со своими жёнами и пьянством разобраться. Бабуле даже не объяснишь, не поймёт, да и нет у неё денег.
Самое ценное, что в квартире осталось – это иконы, вроде даже старинные. Но бабуля их не продаст, говорит: «Иконы не продаются». Велела после её смерти иконы передать в церковь, а за это батюшка обещал её отпеть по всем правилам.
Мысли беспорядочно метались в гудящей голове, сосредоточиться никак не удавалось.
Вдруг горло перехватило удушливой волной привычной жалости к себе, любимому, несчастному, брошенному сиротинушке. Захотелось поплакаться кому-нибудь, получить порцию жалости. Он знал, что тогда сразу отпустит, и можно будет снова окунуться в наркотический дурман, безо всяких угрызений совести – словно получив индульгенцию.
Только вот вопрос – кому бы пожаловаться. Нужен ведь именно нормальный человек, не наркоша, а таких вокруг него всё меньше. Да и обжёгся он уже раз со своими откровениями.
Была у Макса девчонка, встречались они. Интересная такая, стихи писала, в музыке разбиралась, и симпатичная – тоненькая, пышноволосая. Очень она ему нравилась.
Решил ей рассказать про то, что колется. Зачем? Неужели думал, что добавит это ему интереса, загадочности в её глазах? Или пытался помощи искать, совета? Сдуру, в общем, рассказал, потому что реакция у девочки была совсем не та, на которую он надеялся. Глазищи свои вначале испуганно вытаращила, а потом сразу же домой заторопилась. А когда он поцеловать её на прощанье хотел, отшатнулась брезгливо. И всё, как отрезала! Всякие отношения с ним прекратила – деликатно, но очень решительно.
Остался он с вязко пробивающимся пониманием, что наркотики его не подняли над толпой, сделав великим, а опустили, сделав изгоем, прокажённым. Тут ещё друзья-наркоманы стали умирать один за другим, сам еле ходит, вот и Дёмыч в больнице.
Голова раскалывалась от боли, от непривычных мыслей. Он подумал, что просто сойдёт с ума, если останется дома. Надо немедленно дозу найти, больше ничего не надо пока, всё потом.
С головой надо что-то делать – побриться наголо, что ли, не ходить же таким ободранным. Но всё потом, потом, сначала – дозу. Нахлобучив на голову какую-то каскетку, найденную в прихожей, Макс вывалился из подъезда…
продолжение
http://www.proza.ru/2015/02/13/1479