С приходом зимы Митя осознал, насколько чудесно было лето. Особенно хорошо оно потому, что в летние месяцы можно не ходить в баню. По жаркой погоде Митя почти каждый день купался в детской ванне в саду, или в огороде столько, сколько его душеньке было угодно, однако пришла осень, на улице стало холодно, своей бани у них не было, в женское отделение общественной бани №5 его не пускали банщицы: «Взгляд у мальчика слишком серьёзный, не детский, значит, всё понимает». В мужское отделение Мите ходить было не с кем, но делать нечего – надо, значит надо.
Пожалуй, самое неприятное занятие – долгое стояние в густой очереди.
Банный день – это субботний вечер. После трудовой недели весь город идёт смывать с себя заводскую грязь, чтобы воскресный день встретить чистыми, а так как на весь город работают две бани, то в обеих после пяти часов начинается субботнее столпотворение.
Билеты покупаются заранее, через родных и знакомых, днём. Огромнейшее количество билетов стоимостью по пятнадцать копеек расходится по рукам и самой ценной информацией становится ответ на вопрос: «Какой сейчас номер идёт в мужском отделении, а какой в женском?». Перед раздевалками скапливается живая очередь в три слоя, похуже, чем в хлебный магазин с утра, перед завозом хлеба. Люди даже с работы прибегают узнать, какой идёт номер? Для этого не надо заходить в здание, протискиваться к концу очереди, можно спросить у любого человека на крыльце, или даже у гуляющего в небольшом парке, или перед пивной, называемой рюмочной, где тоже царит столпотворение.
Каждый вам точнейшим образом сообщит требуемую информацию, которая циркулирует в народных массах, как кислород в крови артерий здорового организма. Узнав номер и засекая время, работяга бежит домой за вещами и благоприобретённым билетом, прекрасно зная, что скорость движения номеров – приблизительно шестьдесят человек в час или один в минуту.
О, как Митя ненавидит ходить в баню номер пять субботним вечером! Душа его в преддверии мытарств начинает тихонько поскуливать:
– Мама, я ещё очень чистый. Посмотри, даже ноги чистые, – он предусмотрительно сняв носки демонстрирует пятки. – Можно я не пойду на этот раз в баню?
Мама даже не смотрит в его сторону, собирая вещи, укладывает в балетку чистую смену белья. Оба только что прибыли с работы из детского сада, уже девятый час вечера, а билетов у них нет. Конечно, баня работает до одиннадцати, однако касса закрывается гораздо раньше, потому надо спешить.
– Одевайся без разговоров, у нас мало времени.
Боже, как Мите не хочется стоять в живой, шевелящейся, такой медленной очереди, где, не смотря на запреты, ожидающие начинают дымить папиросами, от чего под высоким потолком образуется густое сизое облако, которое с течением времени опускается ниже и ниже, до самого кафельного пола. Дым дерёт митино горло при каждом вздохе.
– А давай нагреем в кастрюльке воды на печи и я сам вымоюсь в ванной?
– И так зимой дом насквозь промерзает! Слава богу, хоть белье теперь стираю на работе, не хватало ещё здесь мыться, сырость разводить. Одевайся, кому говорят!
Мама начинает сердиться. Понимая, что сопротивление бесполезно, Митя трагически умолкает.
Завидев огромные толпы людей на подходе к бане, она внутренне ужасается митиной несчастной судьбе, проникаясь к нему сочувствием:
– Если бы ты не так сильно вырос, взяла с собой в женское отделение, но как им объяснить, что тебе всего четыре года, банщицы даже метрикам не верят, говорят, чужие принесла. Другие матери водят с собой детей до самой школы, если на вид маленькие, хотя те-то уж точно давно всё понимают. Ничего, Митенька, погоди, не расстраивайся, может, удастся поручить тебя какому-нибудь знакомому.
Она надеется на это, но Митя знает, что он в качестве банной нагрузки никому не нужен.
На выходе из сквера в тон зелёному забору приютился зелёный деревянный винный ларек-рюмочная, водку здесь не продают, только вино, зато наливают его в любую тару, в том числе и казенные маленькие стаканчики по сто пятьдесят граммов. У дверей толпится очередь, даже плотнее, чем в бане и уж конечно более шумная. Меж выпившими часто возникают ссоры, нередко переходящие в драки.
Два инвалида без ног ползают вокруг толпы на своих тележках, на их руки надеты деревянные дощечки, чтобы легче отталкиваться от земли, снега и асфальта. Вышедший из ларька мужчина налил обоим в стаканы, которые они держат при себе, сказав: выпейте, братья фронтовики, за нашу победу!
Те молча опрокинули, ничего не ответив, принялись курсировать вокруг толпы далее. Тут много и других калек, кто без одной ноги, на костылях, кто без руки. Все в один голос говорят про войну и про какие-то ужасные бои на Первом Белорусском и Втором Украинском, будто это было совсем недавно, на той неделе, а то и вчера. У многих багровые лица с фиолетовыми синяками, засаленные волосы, грязная одежда. Не обращая внимания ни на что вокруг, они громко ругаются, крепко бьют себя в грудь, напившись совсем пьяными, валятся прямо на снег, ещё хуже разбивая себе лица и не могут встать.
Затаив дыхание, Митя с мамой скорым шагом мчатся мимо опасного ларька, над которым горит лампочка, освещая шевелящуюся толпу, зато на аллее перед баней людей прогуливается немного, возникает слабенькая надежда: может все помылись и ушли домой? Но внутри здания спрессована тьма-тьмущая народа, несмотря на поздний час и ужасающую влажную духоту. Касса прямо перед входом, возле неё пусто. Они купили на тридцать копеек два билета в разные отделения. Налево от кассы сидят женщины – там женское отделение, направо ларёк с газированной водой, парикмахерская и мужское отделение.
– Мама, купим газировки?
– После бани попьём. Сначала найдём за кем твоя очередь, пристрою тебя, к себе схожу, а ты не вздумай куда-нибудь убегать, понял? У кого сто пятый билет? – спрашивает мама громко у мужской очереди, в три слоя стоящей к двери с занавесками, за которой располагается мужская раздевалка. Она внимательно разглядывает сидящих на короткой скамейке, ступеньках лестницы, а так же стоящих рядом людей. Ищет хоть мало-мальски знакомое лицо.
Высоко вверху, за сизыми дымными облаками табачного дыма горит одинокая маленькая лампочка на сорок свечей, внизу полумрак, вследствие чего здесь случаются споры относительно блёкло отпечатанных на билетах номерах, которые, к тому же за часы ожидания быстро стираются от пребывания в натруженных руках. Знакомого нет, хуже того, на вопрос ей не отвечают. Никто не хочет оказаться знакомым, чтобы на него навешали ответственность за чужого ребенка, к ним поворачиваются затылками.
– Кто крайний? – переспрашивает мама иначе.
– Крайние на улице, – ответил кто-то невидимый из глубины толпы.
Все заняты разговорами, тусклый свет скудно освещает серые, крашенные в неопределённый цвет стены, воздух густо насыщен паром и едким дымом самосада. Жарко, сыро, потно. У самого входа в отделение организовалось сразу две очереди – тех, кто опоздал, запускают через пять человек, инвалидам положено без очереди, но их пропускают через одного, иначе основная очередь вообще не двинется с места. Инвалиды психуют, то и дело начинают размахивать костылями, требуя соблюдения их законных прав. Бесполезно проискав крайнего в помещении, мама оставляет Митю одного, выходит наружу спросить крайнего на крыльце.
Оттуда приводит человека с каким-то девяностым номером.
– Мне ещё час стоять, – возмущается он.
– Ничего, постоите здесь, – невозмутимо говорит мама, – вот, Митя, держись за этим дяденькой, встань возле него и никуда не отходи, я пойду свою очередь разыскивать.
Дяденька с неудовольствием смотрит на пристёгнутого к нему мальчика, теперь из-за чужого ребенка он вынужден пребывать в духоте, а не покуривать в сквере на свежем воздухе.
Митя с горечью размышляет, что в женском отделении порядка много больше. Там нет пьяных, нет инвалидов, нет толпы перед парикмахерской, зато возле стен стоят длинные скамьи, на которых сидят суровые старухи вроде Павловны и наблюдают за очередью во все глаза. Мама выделила ему три копейки на стакан газированной воды с лимонадом, но нет, он слишком боится потерять своего ближнего человека, чтобы сходить попить.
Среди множества незнакомых людей, снующих туда-сюда, Митя чувствует себя неуверенно, от живота к сердцу поднимается тоска, ему кажется, что он стоит здесь слишком долго.
– Тридцать шестой! – кричат, оглядываясь, у входа, – есть тридцать шестой? Нету!
– Тридцать седьмой идёт, тридцать восьмой готовится!
Готовится – значит входит за занавеску и стоит там, на пороге раздевалки, ждёт, кто будет уходить, тогда отдаёт банщице билет, идёт на его место занимать кабинку. Тот, кто готовится – счастливый человек. Впереди него никакой инвалид уже не влезет. Митя не понимает номеров, ему кажется, выкликают его, а может быть его очередь уже прошла? Конечно, у человека, стоящего рядом, очередь прежде, но не уснул ли он? А вдруг тоже – рассеянный с улицы Бассеяной?
Совершенно неожиданно, ничего ему не сказав, человек, за которым Мите поручено держаться, быстрым шагом скрылся в толпе за другими высокими взрослыми людьми. Пошёл попить? Или надоело стоять в бане, отправился подышать свежим воздухом? Здесь так душно. Почему ничего не сказал? Не предупредил? Рассердился на маму? Подхватив балетку с носками и рубашкой, которую до того крепко сжимал на полу меж ног, боясь воров, Митя устремился в погоню. Надо предупредить маму, что человек, за которым ему поручено держаться, ушёл. Или выйти посмотреть на крыльцо?
Нет – из помещения выходить запрещено категорически. Митя поискал своего крайнего человека у киоска с водой, заглянул в парикмахерскую, не найдя, направился к женскому отделению. Здесь тоже очень много народа. Митя не видит маму, доходит до самых дверей в раздевалку, тоже закрытую занавеской, старухи его останавливают:
– Ты куда?
– Мамку ищу.
– Жди. Помоется – выйдет.
Она уже моется? Митя перепугался окончательно, вернулся на прежнее место, которое оказалось занятым толстенным дядей, держащим в руках собственный эмалированный тазик и веник в сумке. В женском отделении тетки сплошь и рядом с собственными тазами, среди мужчин – это редчайшее исключение. Его крайнего как не было, так и нет. Что делать? Найдет ли он мать потом, когда она помоется? Тогда надо идти к женщинам, ждать там. А один разыщет дорогу домой? Неизвестно, на улице совсем темно, и фонари не горят – разбили хулиганы, мама ругалась, что из-за них луж под ногами не видно.
Пребывая в растерянности, желая поднять себе настроение, Митя снова направился к киоску, где отстояв маленькую очередь, приобрёл за три копейки стакан вкуснейшей газированной воды, отошёл в сторонку и начал пить.
– Вот ты где! – закричала разгневанно мама, появившись неведомо откуда, – почему с места ушёл, куда тебя поставили?
– Тот дяденька ушёл куда-то, я пошёл тебя искать.
– Господи, боже мой, что же это делается?
Громким недовольным голосом принялась искать обладателя билета крайнего перед Митей, и к своему удивлению нашла почти сразу, не в толкучке перед входом в раздевалку, а на сиденье рядом с парикмахерской. Им оказался седоватый старичок с бородкой, немного напоминавшую бородку Дмитрия Данилыча, и туго набитой вещами женской сумкой, которую он обнимал обеими руками. Значит, тоже воров боится. У него оказался сто четвёртый номер. Между ним и Митей всего один человек будет.
– Вы никуда не уйдёте?
– Что я, дурак, что ли? Столько ждал, а теперь уйти.
– Вы за моим мальчиком посмотрите? Таз ему поможете налить?
– Почему не посмотреть, коли убегать не будет? Только вот гоняться за ним, гражданочка, точно не буду.
– Ты, Митя, не отходи от дяденьки, стой с ним рядом. Он пойдет вставать в очередь, и ты за ним иди, вставай следом, меж вами всего один человек будет, а может и не придет ещё…
Ясно, она надеется, что не придёт.
Окошечко кассы закрылось, больше билетов не продают, однако народу во всевозможных очередях по-прежнему толпится неисчислимое множество. Митя меж ними теряется, будто в лесу. Очередь в женский зал движется гораздо быстрее. В мужском выпившие инвалиды подолгу моются. Мама мечется, бегая то к Мите, то обратно в свою очередь, чего-то боится. Сам Митя прошёл порог душевного онемения, ему сделалось все равно, что с ним будет дальше.
– Ну, всё, сейчас моя очередь заходит, ты, главное, не забудь, что идёшь за этим дедушкой, держись его, – говорит она напоследок.
– Мне ещё шестидесяти нет, – обиделся сто четвёртый, – какой я вам дедушка? Вот придумали. Я, мамаша, ещё семью содержу.
– Простите. За дяденькой. Держись за этим дяденькой. Я побежала.
Мать торопливо ушла. Митя стоит за дяденькой в очереди. Вот, наконец, они подошли к самой двери.
– Сто третий пошёл, сто четвёртый приготовиться.
Дед скрывается за сырой на ощупь занавеской. Митя остается один во главе взрослой очереди. Появляется инвалид, становится перед ним, потом прибегает откуда-то сто пятый очередник, тоже становится впереди. Когда Митю втолкнули в раздевалку, договорного деда, который мог бы налить ему тазик, оттуда и след простыл.
– Ты один? – спросила банщица в белом халате Митю строго.
– Один, – ответил Митя. – Мама в женской бане моется.
– А сокровище на мою голову оставила. Что они там, с ума посходили все? – Банщица взяла талончик, надела на длинную спицу, торчащую из деревяшки. – Вон видишь, человек одевается? Иди к нему, встань рядом и жди, когда оденется, потом в кабинку разденься, вихотку с мылом возьми, не забудь, и меня позовёшь, я кабинку закрою. Не вздумай открытой оставить да уйти мыться, сейчас целая свора воровская в помывочную ушла, эти без ничего оставят, глазом не успеешь моргнуть.
Раздевшись и сложив вещи от шапки до пимов с калошами в кабинку, поставив туда свой чемоданчик-балетку, Митя позвал банщицу, которая сунула длинный незатейливый крючок в дырку дверцы, закрыла изнутри кабинку, сказав ему: «Твой номер тридцать седьмой, не забудь». На огромной стене раздевалки висят веники для продажи желающим, и ещё костыли. Веник Мите не нужен, он в парилку не пойдёт. Ему бы в банный зал дверь открыть. Но дверь не открывается, разбухла от влаги. Он решает ждать, когда кто-нибудь пойдёт. И точно, вдруг дверь распахнулась сама собой, вместе с клубами пара вылетел красный, горячий, мокрый человек, весь в берёзовых листах. Митя проскочил мимо него в зал и дверь за ним громко захлопнулась.
Он очутился в туманном жаре, от которого тело сразу начало чесаться. Помывочный зал огромен, потолки здесь высоченные, повсюду клубится пар от кипятка, которым посетители заваривают свежие веники или споласкивают лавки от заразы перед тем, как сесть мыться. Лавок очень много, ряды теряются в пару, как в тумане, на каждой два места, но свободных нет, несмотря на то, что они кажутся незанятыми. Вот на одном месте моется человек, а на другом лежит вихотка с мылом, значит, кто-то ушёл париться. Митя помыкался около, отправился искать дальше.
Какие только уродства и инвалидности не открываются в мойке: багровые культи – остатки ног и рук, страшные ожоги, порезы, татуировки, но самые тяжёлые увечья человеческим телам наносит старость. В центре зала расположен огромный столб. На все четыре его стороны сделаны краны с горячей и холодной водой. К ним стоят четыре очереди голых людей с пустыми тазами. Митя обошёл зал кругом вокруг столба и не нашёл для себя места. Один раз он увидел, как человек вылил разом на голову полный таз воды, будто заканчивая мытьё, Митя заспешил к нему, но тот опять встал в очередь к кранам.
На подоконниках огромных закрашенных белой краской окон стояли пачки новеньких блестящих тазов, если бы достать их, то можно было помыться, ставя таз непосредственно на пол, однако достать эти тазы не в состоянии не только Митя, но и любой взрослый мужчина, ибо подоконники располагались слишком высоко. Тазы эти запасные. Обойдя зал по кругу два раза, сильно исчесавшись от мокрого жара, Митя обнаружил, что один старик со шрамами во всю спину явно заканчивает мытье, он больше не мылит вихотку, напротив, набрав полный таз чистой горячей воды, аккуратно её прополаскивает, заботливо складывает в мешочек, а мыло в мыльницу. Обрадовавшись, Митя подбежал и встал рядом.
– Занято, поца, ищи себе другое место, – сказал высокий парень, возникший рядом, блеснув передними золотыми зубами, и больно шлёпнул его по мягкому месту жестокой рукой, разрисованной синей расплывшейся татуировкой.
Почувствовав опасность, Митя резво отскочил, поспешил укрыться в парном облаке за чужими мыльными телами людей, которым до него нет никакого дела. Наверное, он не сможет найти себе места на лавочке с тазиком. Не вернуться ли в раздевалку, пока не поздно? Там вытереться полотенцем, он и без тазика с водой стал весь мокрый, натянуть на себя чистое бельё, а маме сказать, что помылся?
Вдруг в спину резко ударила горячая струя. Митя обернулся и увидел, что его обстрелял из резинового слоника мальчик, имевший тазик, в котором плавали игрушки, а на соседнем месте мылся его папа. Этот мальчик догадался, что Митя в бане находится один, что его здесь никто не будет защищать, и обстрелял мыльной водой. Противный пацан! Пользуется тем, что ему сдачи нельзя дать! Сразу папенька разорется, а у Мити папы нет, заступаться некому. Пришлось ретироваться на другую половину зала, чтобы другие пацаны, побольше, не приметили его беззащитности. Их Митя боялся по-настоящему.
Походив туда-сюда, постояв возле кранов, из которых во все стороны летят страшно горячие или холодные брызги, когда бешеная струя под напором ударяет в пустой таз, понял окончательно: нет, не хватает ему пока роста дотянуться до крана. А если дотянется, наверняка обварится, вон даже дядьки боязливо отскакивают, сшибая друг друга, когда неисправный кран, закрытый вроде бы, вдруг проворачивается и снова хлещет на всю силу. Он не сумеет смешать в тазу воды нормальной температуры. Ему не хватит сил поднять его и донести до места.
Хорошо бы поскорее вырасти, тогда многое станет по силам. Чего, впрочем, он совсем бы уж не хотел, так стать вон тем стариком, что выполз на карачках из парилки. Если мама думает, что всё за него будет делать сосед-очередник под номером сто четыре, она глубоко заблуждается. Где он, тот сосед? Покажите мне его. В голом виде, что сто четвёртый, что сто пятый, все на один зад.
У Мити горит лицо, нечем дышать, и не остаётся сил терпеть чесоточную жару. Нет, довольно, хватит, он ничего не может и не умеет, поэтому возвращается в раздевалку. План срочного возвращения не так уж плох, возможно, мама ничего и не заметит, если волосы будут достаточно мокрыми. А они теперь очень мокрые и горячие. Митя хотел открыть дверь, чтобы вернуться в раздевалку, и опять не смог. «Сейчас, малец, погоди», – крикнул ему здоровенный пузатый дядька, обрушив на себя сверху холодный водопад, крякнул, перевернул таз дном вверх на крайнюю к двери скамейку, двинулся к выходу с вещами, рванул дверь и оглянулся на Митю.
Однако тот кинул вихотку с мылом на освободившееся место, схватил таз и, донельзя счастливый, поволок его к кранам. Когда подошла очередь, попросил стоявшего за ним человеку налить половинку таза не очень горячей водички. Человек налил и даже отнёс к скамейки, увидел, что рядом моется однорукий мужик, сказал: «Ничего, малый, скоро подрастёшь и отцу будешь воду таскать». Митя понял, что ему очень повезло с местом. Однорукого принимают за его отца. Только что он мечтал помыться в одном тазике и убежать в раздевалку, однако теперь можно не спешить. Вода оказалась очень приятная, не горячая – не холодная, умыл лицо, жара стала терпимей.
Мать говорит, что главное в бане – хорошо промыть голову, а у тех, кто голову не моет, заводятся вши. Митя честно намылил волосы, окунул голову в таз, поплюхался в нём, кажется всё в порядке, он даже ощутил гордость за себя – ему удалось помыть голову и не нахлебаться воды, что иногда случалось даже в присутствии матери! Открыл глаза, но страшная резь заставила тотчас их закрыть, плескаться мыльной водой себе в лицо, затем бежать к кранам, на ощупь выхватывать пригоршню холодной воды, плескать на глаза. Ещё и ещё.
– Эй, какого чёрта ты моешься из моего таза, а ну, пошёл отсюда!
– Не шуми, видишь ему мыло в глаза попало. Эй, неси свой таз, я тебе налью чистой воды.
Слава богу, добрый человек налил Мите полный таз чистейшей воды и донёс до лавки. Митя кинулся умываться.
Однорукий попросил потереть ему спину. Митя потёр. Тот приговаривал: «Крепче, крепче», Митя старался изо всех сил. Он заметил золотозубых урок в татуировках, когда те гурьбой выходили из парилки, матерясь и толкаясь. Но в это время уже однорукий, в свою очередь, тёр Мите спину. Глядя на них ни у кого не возникало сомнения в том, что здесь моется семья: отец с сыном. Обвыкшись, Митя несколько раз отправлялся за водой: из одного таза помыл голову, из другого всё тело с мылом, потом еще, и наконец, когда ему принесли четвёртый таз с прохладной водой, набулькался в своё удовольствие, после вылил, что осталось себе на пузо, с грохотом перевернул таз и пристроился к выходящим в раздевалку, где попросил банщицу открыть ему кабинку.
– Тебя Митя зовут? – спросила банщица открывая.
– Да, – удивился Митя, посмотрел на кабинку и ещё более удивился, ибо вещи в кабинке оказались чужими.
– Мать тебя спрашивала. Что, не твоя кабинка?
– Нет.
– А какой твой номер?
– Не знаю, я ещё в школу не хожу.
Банщица стала открывать одну за другой кабинки, пока не обнаружили в одной Митино пальто и балетку. На входе очереди уже не оказалось, здесь его ждала мама: «С лёгким паром, Митя!». В большом зале пустынно, только бегают туда-сюда банщицы в белых халатах, прибираются в отдельных номерах. Слава богу, киоск газированной воды ещё работает!
– Все вещи собрал?
– Конечно.
Он чувствовал себя настоящим героем. С большой радости от удачного предприятия, они выпили по стакану шипучей газированной воды.
На улице сделалось светло от свежевыпавшего снега. «Как легко после бани, будто сто пудов с плеч», – сказала мама радостно, Митя кивнул утвердительно. Однако самое замечательное, по его мнению, заключалось конечно же в том, что сегодняшнее приключение осталось позади, и до следующей субботы можно не поминать весь этот выпавший на его долю тихий ужас, называвшийся очень просто: баня номер пять.