Поставили нашему экипажу задачу доставить с аэродрома Чкаловский в Мелитополь какой-то срочный груз для роты связи. Вылет назначили на девять часов. С утра нас не принимали, мотивируя отказ отсутствием свободной стоянки, а с полудня до восемнадцати на Чкаловском полоса закрывалась на ремонт. В общем, как в поговорке: то кнут сломался, то кучер обосрался. Хотели перенести полёт на завтра, но ввиду срочности груза стали ждать разрешения. В результате приземлились мы уже около девятнадцати. Пока разыскали отправителя, пока привезли этот срочный груз – четыре пустых металлических шкафа, пока загрузились уже и солнышко село.
Поднимаемся с командиром на вышку к диспетчеру. У того под самым потолком красным цветом написано «Экипажам военно-транспортных самолётов, выполняющим перевозку пассажиров и грузов, разрешается иметь общий налёт не более 12 часов в сутки, при рабочем времени экипажа не более 14 часов. Статья 121 НПП-78». НПП – это Наставление по производству полётов в редакции 1978 года. Нас ещё в училище учили, что обложка у НПП красная, потому что каждая статья в нём написана кровью.
Встречает нас исхудалый капитан по фамилии Стативка словами с певучим украинским выговором:
– Разрешение, хлопцы, вам есть. Давайте полётный лист – подпишу.
Мой командир тоже не лыком шит, недаром родом из Закарпатья, говорит:
– А что это у тебя под потолком написано? Ставлю в известность, что стартовое время у экипажа заканчивается через сорок минут, а лететь нам домой ещё два часа.
– И что? – вопросом на вопрос отвечает капитан: – Вы не хотите лететь? У меня свободных мест в гостинице нет.
– Отчего же? Лететь я не отказываюсь. Только прошу в полётном листе записать, что в нарушение статьи 121 НПП-78 я приказываю экипажу Стойко вылететь в Мелитополь, и распишитесь.
Капитана будто холодной водой окатили:
– Я в тюрьму не хочу, – жалобным голосом произнёс он.
– Не дай Бог, случись что, вам будет уже всё равно, а меня посадят, – уныло продолжал «добрый» капитан.
– Да за такие слова тебя придушить надо. Руки марать неохота. Что же ты меня на нарушение толкаешь, человеколюбивый ты наш? – с тихой яростью спрашивает мой командир.
Я стою молчаливым свидетелем. Со стороны было занятно наблюдать за боданием двух хохлов. Вдруг в голову капитана пришла спасительная идея:
– Я сейчас на ЦКП позвоню, пусть они принимают решение.
Сняв трубку он вложил нас по полной, ни словом не обмолвившись о превышении стартового времени. Дежурный генерал на другом конце провода видимо в ярости затопал ногами. Что за новости? Какой-то оборзевший капитан отказывается лететь! Сейчас я его приведу в чувство.
На нечленораздельные звуки в телефонной трубке мой командир спокойным голосом уточняет:
– Как вы говорите ваша фамилия? Я записал. Вас ввели в заблуждение. Я не отказываюсь лететь. Как только диспетчер запишет в полётный лист, что вы приказываете мне в нарушение статьи 121 НПП-78 вылетать, я с удовольствием выполню ваш приказ.
Наступила долгая пауза. Наконец дежурный генерал мудро догадался огородить свой зад от ответственности, передав принятие решение на КП ВТА. Картина повторилась с той лишь разницей, что там обещали позвонить нашему комдиву. Да хоть Господу Богу! Если мой командир вошёл в раж, его уже не остановишь.
Время неумолимо приближалось к полуночи. Наконец раздался звонок. Оперативный дежурный КП ВТА радостным голосом сообщил, что командир дивизии приказал нам вылетать, чтобы срочно доставить груз. Все облегчённо вздохнули.
Капитан Стативка с чувством исполненного долга вписал нам в полётный лист приведённую выше формулировку, не забыв указать, кто передал приказ комдива, и пожелал счастливого полёта.
Дома, в эскадрильи посмеялись над этим случаем и забыли, а полётный лист командир, как положено, подшил в свою папку. Только друг командира, служивший на КП дивизии, при встрече поинтересовался:
– Ты что, Иван, на Чкаловской в бутылку полез? Хорошо, я в эту ночь дежурил. Комдива будить не стал, сам от его имени принял решение на твой перелёт.
Осенью прилетела из Москвы комиссия по безопасности полётов. С усердием, достойным лучшего применения, стали они рыться в лётных документах. И вдруг находят наш полётный лист с компрометирующей записью. У бедняг аж руки затряслись от волнения, и волосы встали во всех местах. Не было ни гроша, вдруг алтын. Первым заставили написать объяснительную моего командира, потом – комэску, затем – командира полка. Что касается комдива, не знаю, простым смертным знать об этом не полагалось. Кое-как разобрались. С командира обвинение в нарушении законов лётной службы сняли. Другу командира с КП, который разрешил нам лететь, впаяли служебное несоответствие.
А срочный груз, за которым никто так и не приехал, ещё месяца два ржавел на нашей стоянке за хвостом самолёта.