Однажды мама объяснила Мите, почему Павловна, несмотря на почтенный возраст, грузность и неважное здоровье, предпочитает ходить в сад пешком через лес, и непременно останавливается передохнуть у трёх сосен за мостом. Дело в том, что когда-то, давным-давно, в гражданскую войну на этом самом месте она попрощалась со своим сыном, белым офицером. Попрощалась и никогда больше его не видела: белые отступили, красные заняли город навсегда. И ни письма, ни весточки за сорок лет не дождалась, возможно, что его давно убили, а может быть, она на это сильно надеется, ему удалось уехать за границу, куда-нибудь во Францию или Канаду, откуда писем в Советский Союз писать нельзя. «Только ты никому об этом не говори», – предупредила мама.
До этого дня Митя знал из разговоров, фильмов и радио, что все красные непременно хорошие, а белые плохие. Белые офицеры, те просто ужасные преступники, как и все без исключения помещики, кулаки и капиталисты. Теперь оказалось, что имеются меж ними вполне человечные исключения из общего ряда, среди них сын Павловны. А Павловна настолько скучает по нему, что, несмотря на нездоровье и престарелый возраст, ходит несколько километров по лесу пешком, чтобы постоять под соснами, где они распрощались навсегда.
Неизвестно, зачем мама делилась с Митей тайной, скорее всего, эта история произвела на неё слишком большое впечатление, и ей просто необходимо было с кем-то совместно пожалеть несчастную старуху, но даже самые близкие знакомые и соседки на эту роль не годились. Павловна шепнула маме даже о том, что её дочь Лида не указала в анкете брата и тем самым уже совершила преступление перед властями. Для неё разглашение тайны привело бы к большим неприятностям, а для её мужа — высокопоставленного чиновного партийца — стало бы самой настоящей катастрофой. Зятя Павловна не любила. Говорила о нём всегда в саркастическом тоне. Идя по длинной лесной дороге, рассказывала, что вернувшись со службы, тот ничего не делает, долго ужинает, после чего ложится с умным видом на диван – читать свою любимую газету «Правду». Причём читает её, начиная с первой страницы всё подряд, не пропуская ни единой строчки.
Митя с мамой побывали в гостях у Павловны, в её вечно тонущем домике, и у дочери её Лидии, в современной трёхкомнатной квартире со всеми удобствами. Домик старухи располагался в большой яме на Третьем Прудском переулке, слева от пешеходного тротуара. Забор ниже тротуара, печная труба дымит на уровне колен пешеходов. Проходя мимо, можно сверху видеть изодранный толь на крыше, который держали плохо прибитые разнокалиберные палки, от времени и сырости изогнутые и местами отвалившиеся. Там, где палки оторвались, толь задрался, видны чёрные доски, местами поросшие зелёным мхом. По словам матери, когда Павловна купила этот домик в городе, он стоял самым обычным образом, но место было низкое, на дороге после дождей скапливалась лужа. Городские власти осушали её, просто высыпая машины со шлаком или гравием в середину дороги. Вода начинала уходить во дворы близлежащих домов. Хозяевам приходилось поднимать тротуары, строя из них запруду вдоль проезжей части. Вода опять скапливалась в дорожной колее, образуя глубокую лужу, мешая тем самым проезду машин, и туда снова вываливался самосвал шлака.
Дорога поднималась выше и выше, дома с дворами и заборами оставались на месте. Теперь и уличный тротуар и дорога проходят над крышами, борьба закончилась поражением местных жителей – вода от дождей беспрепятственно стекает к ним во дворы. Просто так по земле возле дома ходить невозможно из-за грязи и луж. Люди передвигаются по специальным мосткам из досок, проложенным от крыльца дома до туалета, сарая и калитки. Огородов здесь нет.
Зато Мите очень понравилась квартира дочери Павловны, тёти Лиды, где очень много книг, в том числе детских, про французского умного пёсика Пифа, со множеством смешных картинок. Митя от книжки пришёл в необыкновенный восторг, весь вечер не выпускал её из рук, и ему позволили взять Пифа домой. Надписи под картинками можно даже не читать, без того всё понятно. Митя открывал книжку, листал и хохотал до упада. Когда выучил наизусть весь текст, снова отправились в гости – отдавать книжку, и на этот раз с ними приключилась история, из-за которой Мите пришлось лечиться у бабки. Надо признаться, начало сей истории было положено на пути в сад, когда они с Павловной опять отправились «за семь вёрст – киселя хлебать», пешком через лес и мост, не тратя времени на ожидание автобуса.
Как всегда, так и в тот день Павловна остановилась под тремя соснами, смотрела, щурясь вдаль, будто пытаясь разглядеть сквозь годы уходящего навсегда сына. Далеко-далеко, где кладбищенская дорога сужается в серую нитку, стиснутую бором, на краю её неподвижно сидел человек. Митя сообщил об этом, но ни Павловна, ни мама не смогли разглядеть человека, как ни старались. Они как раз собирались зайти на кладбище, а теперь маме вдруг расхотелось идти туда, где сидит неизвестный. Мало ли это кто? Людей вокруг нет, не родительский день, вдруг уголовник, бежавший из ближней тюрьмы? Старшие обратились к Мите:
– Что за человек? Что делает?
– Сидит неподвижно, смотрит в сторону речки, будто ждёт кого-то.
– Молодой, или старик?
– Далеко очень, не разглядеть лица, в самом конце дороги.
– Может тебе кажется? Путаешь с кустом или пнём?
– Нет, сидит, вижу точно.
В конце концов, Павловна уговорила ничего не бояться, сходить навестить родственников. А Мите совершенно не страшно, не боится он далёкого человека ни капельки, не было в его фигуре ничего устрашающего, напротив, казалось, что это кто-то знакомый, возможно из соседей шел на кладбище и, заметив их, решил подождать, и будто ждал-ждал и уснул сидя, от того так недвижен. Чтобы подбодрить свой маленький отряд, Митя громко говорил и смеялся, подбирал сосновые шишки, валявшиеся под ногами, стрелял ими, целясь в стволы окрестных деревьев, и часто попадал. Маме всё это не нравилось. Она напряженно всматривались вдаль, но почему-то никак не могла разглядеть человека у дороги.
– Ты его видишь, Митя?
– Конечно, вон он встал, на нас смотрит, молодой.
Митя кинул шишку в сторону реки очень сильно, хотя до воды она не долетела, упала на прибрежную траву.
– Да где же он?
Человека на дороге не оказалось.
– Ушел. Нет его.
– Ты нас обманывал?
– Нет, обманывать нельзя, правда, мама?
– Правда.
Но Павловна не верила, бросала на Митю один за другим разочарованные взгляды.
– Вы идете на кладбище, я здесь вас обожду, устала что-то, выдохлась сильно.
Дорога поднялась на очередную горку, и оттуда стали видны кладбищенские оградки. Нигде нет ни души.
– Ишь ты, боязно как, – сказала мама, – ну да, авось бог милует.
Они быстро пошли меж памятников, венков и оградок. На местах недавних захоронений с фотографий на них смотрели яркие свежие лица: старые и молодые. Некоторые приветливо улыбались, будто видят и очень рады Мите. «Ну, здравствуй, отец, вот мы и пришли к тебе в гости, – произнесла мама распевно, – живём дружно, урожай в саду хороший, как уберу всё, дрова с углём выпишу, к зиме подготовимся, на работу буду устраиваться…». У Мити возникло жуткое ощущение, что мама видит каким-то образом папу, будто тот сидит где-то рядом, на лавочке у могилки, отдыхает. Мальчик втянул шею, осторожно оглянулся по сторонам. Или фотография, с быстро пожелтевшим краем под стеклом на памятнике в рамочке (туда, наверное, проникла дождевая вода) и есть нынче настоящий отец?
Тихо спросил:
– Он слышит нас?
– Конечно. Он теперь здесь повсюду вокруг, только его не видно. А он и видит нас, и слышит. А на родительский день души покойных собираются у ворот кладбища и ждут своих родственников. К кому приходят, те радуются, а к кому нет, сильно печалятся.
Почувствовав, что у него на глазах закипают слёзы, Митя отвернулся в сторонку. Тихо на кладбище. Солнце припекает. Мама достала из принесенного тяжеленного мешка несколько кирпичей, обложила ими в оградке небольшую клумбочку и рассадила на ней кустики анютиных глазок. Искрошила рядом с памятником варёное яичко, насыпала немножко пшена.
– Пусть птички попитаются.
Общение с умершим привело Митю от первоначального ужаса к радостному страху. Душа затрепетала перед великим открытием, что мир един и для них и для нас, значит, если что, папа оттуда всегда защитит его. Митя вцепился в материнскую ладонь, почти повисая на ней.
– Не балуй.
Мать достала из сумки бутылку водки, нашла припрятанную позади памятника пустую гранёную рюмочку, всю в пыли и песке, протерла стекло, налила в рюмку водки, поставила на основание памятника. Остатки вылила прямо на могилку.
– Отец любил выпить, – как бы оправдываясь, сказала Мите. – А ты не пей, ладно? Не будешь пить?
– Не буду.
– Ну и хорошо. Прощайся с отцом, да идём, Павловна, небось, заждалась. – До свидания, отец, оставайся, мы еще придём, до свидания.
– До свидания папа, – шепнул Митя, сразу отворачиваясь, потому что ему всё же не хотелось увидеть, как фотокарточка на памятнике оживёт и пошевелит губами: «до свидания».
Когда расположились отдыхать возле железной дороги, мама нашла несколько подберёзовиков и один белый гриб – боровик.
– Вот и похлёбка набралась. Павловна, приходи к нам на грибной суп с картошечкой молодой.
Ночью Мите приснились три сосны, кладбищенская серая дорога через сосновый бор и смутный человек, сидящий вдалеке. В этот раз Митя шёл по дороге один, и снова ничего не боялся, когда же подошёл совсем близко и собрался было поздороваться, человек сам по себе неожиданно растаял в воздухе, ничего Мите не сказав и никак не объяснив своего странного сидения в одиночестве среди леса неподалёку от кладбища.
И вот они направились к тёте Лиде – вернуть книжку про Пифа да взять продолжение.
Как всегда поначалу в гостях было неинтересно: пили чай с вареньями в зале, потом Павловна разговаривали с Митиной мамой, а Митя с дочкой тети Лиды – Катей начали выбирать ему новую книгу. Митя просил найти продолжение истории про Пифа, Катя добросовестно искала, но найти не смогла, взамен предложила взять другую книжку, тоже с картинками, однако не про Пифа. Она сказала, что Пифа, скорее всего, отдали кому-нибудь читать. Далее разыгралась неприятная история.
Митя обиделся. Надулся пузырем, категорически отказался брать другую книжку, желая читать исключительно про Пифа и ни про кого другого. Катя снова принялась искать в шкафах, на помощь ей пришла тётя Лида, они вдвоем вынимали книги, стоявшие в два ряда на полках, но ничего не обнаружив, продолжили поиски в других комнатах. Мама просила их не утруждаться напрасно, сердито выговорив Мите, что тот нехорошо себя ведёт, поблагодарила Катю за новую книжку с картинками, которую она предлагала: «Эта ему ещё больше понравится. Просто пока не читали и он не знает». Однако на Митю определённо нашло, он продолжал сердито настаивать на своём, чтобы ему разыскали книгу именно про Пифа, в противном случае никаких других книжек сто лет не надо. Чуть ногами не затопал.
Разумеется, столь вызывающее поведение в гостях было верхом наглости, за него рано или поздно придётся отвечать. По молниям, засверкавшим в маминых глазах, нетрудно догадаться, что тучи над митиной головой сгущаются, и дома уж точно кому-то достанется на орехи. В конце-концов книжка отыскалась в том самом шкафу, с которого начались поиски, на самой нижней полке, которая закрывалась дверцей, и где толстые взрослые книги стояли уже не в два, как везде, а в три ряда. Хозяйкам столь подробные поиски стоили немалых трудов, поэтому Катя с её мамой сначала даже не поверили собственным глазам, положили книжку в стопку на полу поверх прочих и стали вынимать очередную, но Митя закричал: «Так вот же Пиф, не видите, что ли?», схватил её, открыл, из книжки выпала фотография.
Ещё быстрее, чем Митя схватил книжку, эту фотографию вперёд всех подняла с пола Павловна, для которой находка оказалась не менее дорогой, чем Пиф для Мити. Оказалось, то была единственная сохранившаяся фотография сына Павловны, которую давным-давно на время ремонта и побелки дома она отдала дочери на хранение, как высшую бесценную семейную реликвию, та спрятала от мужа куда подальше и в результате потеряла. Нынче реликвия нашлась благодаря митиной настырности, за что Павловна погладила его по плечу и сказала: «Спасибо, голубчик».
На этом бы Мите и остановиться, и сесть пить чай с конфетами, слушать слова благодарности, но нет, как тут утерпишь, ведь он тоже узнал лицо на фотографии! Митя крепился, крепился, а потом всё же сказал, что этого человека он видел в лесу, возле дороги на кладбище.
– Сам говорил, что лица не разглядел, далеко было – сразу воспротивилась мама новости, решив, что сынок впал в завиральное настроение.
– Нет, я его еще раз встречал. Во сне. Шёл, шёл по той дороге один, без вас уже, а он сидит и сидит, не уходит. Когда совсем близко подошёл, он встал, посмотрел на меня и в воздухе растаял.
– Ну вот, опять сны у нас начались, к бабке пора тебя вести, – опечалилась мама.
Павловна её не поддержала, высказавшись в том духе, что, напротив, с Митей полный порядок, просто у него дар виденья. Это редкость, которую следует беречь и охранять, как зеницу ока, и на радостях выложила на стол красивейшую подарочную коробку с конфетами, каких прежде Митя в жизни никогда не пробовал.
– Такие конфеты только в Москве достать можно или в столовой крайкомовской, – пояснила тётя Лида с чувством большого облегчения, тоже радуясь, что фотография нашлась.
– Боюсь, недалеко сынок ушёл, раз Мите видится, значит, где-то поблизости лежит.
– Мама, не надо выдумывать да молиться за упокой, жив Саша. И через сорок лет люди находятся и через пятьдесят, вот погоди, придёт от него весточка, а тебе стыдно станет за сегодняшние слова. Верить надо и ждать.
– Был бы жив, давно известил. Нет, это он через Митю сообщает, что нет его боле на свете.
Для Мити в тот момент странен был спор меж Павловной и ее дочерью при всём, при том, что фотография лежит на столе прямо перед ними, а те слепо на неё глядят, и ничегошеньки не чувствуют.
– Его фашисты застрелили, – как можно мягче пояснил он Павловне, отвернувшись в сторону.
Мама сильно дёрнула Митю и засмеялась.
– Фильм недавно с ним ходили смотреть про Отечественную войну. Теперь только с фашистами и воюет, выдумщик. Я тебя прошу Митя, ты глупости здесь не собирай, нельзя людей обманывать. Это в прошлую, Отечественную войну с немцами воевали, те кричали нам «Хенде хох», а в гражданскую красные с белыми воевали, и те и другие русские были, поэтому война называется гражданской, то есть граждане страны воевали друг с другом, понял? А Саша — сын Павловны уехал ещё в гражданскую войну. Павловна, не слушай моего фантазёра, на него находит иногда, глаза распахнёт и собирает всякую чушь, ничем не остановить. Да обижается ещё, когда над ним смеёшься...
Но Павловна ему верила, Митя понимал это.
– Погоди, погоди, – остановила она маму, – устами ребёнка глаголет истина. Город наш красные интернационалисты брали, бывшие австро-германские пленные, которых большевики вооружили снова с русскими воевать. Не зря ваша улица названа в их честь Интернациональной. Они-то как раз по-немецки меж собой говорили.
– Мама, не слушай, ребёнок – выдумщик.
Однако Павловна принялась довольно громко, даже сердито всем втолковывать, что когда Россия воевала с Австро-Венгрией и Германией, в Сибири и самой России было очень много германских военнопленных. И в деревнях работали и даже на железной дороге за плату. Никто их особенно не охранял, под честное слово содержали. Потом они красными мадьярами назвались. Тетя Лида рассерженно покинула комнату.
Забрав книжку про Пифа, Митя с мамой тоже быстренько ушли. Мама чрезвычайно рассердилась на Митю, однако почему-то не ругала, шла молча, нахмурившись. С того дня они более не ходили в сад через лес, добирались исключительно на автобусе. Когда встречали на остановке Павловну, и та предлагала сделать марш-бросок, мама не соглашалась. А Павловна смотрела на Митю умоляющими глазами, словно надеялась, что он ещё что-нибудь сможет рассказать о её сыне, но Митя честно-честно ничего больше не знал. Ему даже стыдно было слегка, казалось, будто он и правда все выдумал, а откуда еще мог взять?
Чтобы раз и навсегда покончить с подобными неприятностями, мама отвела его вечерком к бабке, сказав на пороге, что ребёнка надо избавить от видений. До того Митя уже бывал здесь, когда у него болел живот. Лечиться у бабки не больно. Прошлый раз она положила на половик туго намотанный клубок шерстяных ниток, Митя должен был лечь на него животом, прямо тем местом, которое болит и немного покататься. Митя покатался. Бабка шептала что-то скороговоркой, брызгала святой водой, потом они ушли домой и всё. Живот болеть перестал, может бабка помогла, но скорее всего сам прошёл. На сей раз лечение оказалось ещё более простым, не надо даже ложиться на клубок. Его усадили на крепкий неказистый стул, бабка стала прямо перед ним, пошептала, водя над головой рукой с ножницами, будто собираясь его стричь, как в парикмахерской, но стричь не стала, сказала маме, что снов плохих да видений больше не будет.
«Подножный корм» в августе сделался очень вкусным: они начали подкапывать молодую картошечку, варить ее прямо в саду и есть, посыпая укропом, и кладя меж горячими картофелинами кусочки сливочного масла. С началом осени, когда не нужно стало каждый день ездить в сад рвать ягоду, Митя обрел прежнюю дружбу с мальчиком, жившим в доме напротив. Его звали Гога. Они играли то под присмотром Митиной мамы, то Гогиной мамы – тёти Маруси. Играли до поздна, а так как ночь приходит в сентябре рано, то и до ночи.
В один из вечеров Митя снова заигрался с Гогой возле их скамейки. Когда тётя Маруся повела Гогу домой, он попрощался и отправился через дорогу к своему дому, подойдя к которому заметил, что внутри горит свет, а ставни не закрыты. Странное чувство опасности заставило его заглянуть в окно. Хотя какая опасность может таиться дома? Опасность уже начинала сгущаться именно на улице, с которой надо быстрее уходить. В комнате, что сразу за окном свет не был зажжен, лампочка горела лишь на кухне.
У кухонного стола стояла мама, резала на «досточке» овощи, готовила ужин. Еще была видна входная дверь и возле неё, чуть позади матери стояла неизвестная старуха в черном одеянии, смотрела прямо перед собой, но не на мать, а дальше, в тёмную комнату, и ещё дальше, через окно, прямо на Митю. Он застыл на месте, скованный этим взглядом. Можно было клясться чем угодно, что старуха видит его, стоящего в уличной черноте ночи, из светлой кухни, непонятно каким образом, причём смотрит ему прямо в глаза. Митя испугался, но попытался взять себя в руки, успокоиться: наверное, какая-то соседка пришла поговорить с мамой, она похожа одеждой на Павловну, вот только лицо слишком тёмное и глаза неведомые, чужие.
Пригляделся внимательнее. Губы старухи плотно сжаты, не заметно, чтобы она что-то говорила, но и мама тоже ничего не говорит. Что же они, получается, обе молчат? Странно. Неся перед собой «досточку», мама прошла к плитке, ссыпала овощи на сковороду, вернулась к столу и, как ни в чем не бывало, продолжила готовить дальше. Все выглядело так, будто она не видела, что старуха рядом стоит. Словно бы даже не догадывалась. И старуха не обращала никакого внимания на маму. Стояла и смотрела на Митю. Ему сделалось жутко. Он присел на корточках под окном. Нет, идти домой нельзя.
Выждал некоторое время, снова заглянул в окно. Старуха по-прежнему стояла в дверях. Теперь Митя видел, что это, без всякого сомнения, их знакомая Павловна, только цвет лица коричневый и глаза лишились зрачков, сделались непроницаемо чёрными, будто слепыми, но самое ужасное в том и заключалось, что она глядела именно на Митю и своими слепыми глазами видела его. Только его и ничего и никого более. Он вскочил, бросился бежать к воротам Гоги. На лавочке никого не было, соседки давно разошлись по домам, он вошел в чужой двор. На него залаяла собака, которую звали Дружок.
– Ты чего здесь? – выглянула хозяйка Дружка из своей двери.
– А Гога где?
– Давно дома. И ты иди домой, мать, поди, ищет тебя, с ног сбилась.
Митя вышел из чужого двора на улицу, оглянулся по сторонам. Вечерние сумерки сменились ночной темнотой. Вернуться в дом, где находится старуха, он не мог: забрался в кусты высокой полыни, росшие при дороге напротив его дома, и тихо в них сидел, стараясь дышать неслышно. Рядом пробежала бродячая собака. Митя затаился. Хулиганы остановились у фонарного столба, принялись швырять камнями в лампочку. Митя ползком пробрался к дому, заглянул в окно. Ужасной старухи на кухне не было.
– Соседка, ушла? – спросил маму, боязливо приотворив дверь.
– Какая соседка? Никого не было. Давай, мой руки, да садись за стол, будешь кушать.
– Павловна вот здесь, в дверях стояла, очень страшная, с коричневым лицом, рядом с тобой, долго. Разве ты её не видела?
– Митя, никого не было, не выдумывай, пожалуйста.
– Я глядел с улицы через окно, а она на меня смотрела.
– Перестань ерунду собирать!
– Да, видел. Ты лук на досточке резала, а она рядом стояла и на меня страшно смотрела. Глаза чёрные-чёрные, лицо тёмное. Я не узнал сперва, а потом понял, что это Павловна!
Мама разгневанно взглянула на Митю. Ах, как ей хотелось его отругать, однако почему-то наказания не последовало. Усадив за стол, и поставив перед ним тарелку, мама куда-то ушла, вернулась не скоро, сказав в полголоса, что Павловна умерла. На похороны к Павловне они не пошли. Мама объяснила Мите, что дочь Павловны Лидия сердится на них за то, что пока Павловна верила, что сын живет за границей, надеялась его увидеть или хотя бы весточку получить, то жила и жила себе верой и надеждой. А как Митя нафантазировал про смерть Саши, сразу ко всему сделалась равнодушной, и к саду и к хозяйству. Наоборот, стала говорить, что вот умрёт, тогда и свидится, наконец, с сыном. Идти в гости к тёте Лиде, которая на них сердита, они никак не могли насмелиться, в результате книга про Пифа осталась у Мити – надо бы отдать, но не через кого.