ЖЕРТВЫ судебной ошибки.
Толстые, мужские пальцы стальным замком сомкнулись на белой, тонкой женской шее. И вырвавшийся из ее искореженного гримасами боли и страха рта, вырвался звук, мало похожий на крик женщины. Хлестнув по ватной тишине ночной пустоши, он быстро угас, сменившись на приглушенные стоны и шорохи борьбы, растворились в тумане, затерявшись в утробном уханье близкого болота…
«…приговаривается к пожизненному сроку заключения…» - эти страшные слова, когда-то прозвучавшие в Его судьбе, в тот момент слышались Ему точно так же, как сейчас стон, бьющейся под ним женщины – тихо, малозначительно и совершено его не касаясь...
Скрип отворившейся клетки, зазвучал тихим реквиемом. Струна Его жизни лопнула и все звуки мира: беснующийся в истерике зал, понукания торопливого конвоя и недовольное урчание «воронка» стали для Него таким же малозначительными и посторонними, так же как и дремотно дышащее болото.
И все.
Жизнь замерла. Прекратилась. Умерла... Или…?
В запасе у Него, правда, еще был последний, светлый момент - пересыльная тюрьма. «Пересылка» с ее хаосом и духотой переполненных камер, мешаниной исковерканных судеб, статей, подпунктов и вытекающих из них «ничтожных», в сравнении с Его, сроками наказания. В страхе, озираясь вокруг, Он еще не понимал - не догадывался, что все эти Коли, Жоры, Косые и Фазаны, по очереди, спящие на набитых вонючими телами нарах, живущие по непонятному «зоновскому уговору» и от того еще более противные Его естеству, очень скоро останутся в его памяти последними «нормальными» людьми с «гарантированным» будущим. Сама же «пересылка» с ее стенами, решетками, охранниками и вовсе будет вспоминаться как место, где был сделан последний глоток свежего воздуха и сказаны, услышаны последние, значимые слова.
Но экскурсы в память вскоре сошли на нет – потерлись временем. Ядовитая зелень стен, стальные прутья в узкой амбразуре под потолком, да длинные виляющие коридоры, изо дня в день выводящие на прогулку, замутили краски былого, превратив воспоминания в нечто чуждое, выхваченное из полузабытого сна.
Кстати, насчет снов. Сны Ему перестали сниться сразу же по «приезду». Каждое утро Он просыпался в липком горячем поту, уставшим и помятым. Просыпался от ощущения, что в камере царит жуткая духота, и что сокамерник лежит не у противоположной стенки, а куда ближе. Настолько ближе, что буквально пышет ему в ухо. Как долго все это продолжалось, Он не помнил. Помнил только, что было это давно, еще тогда, когда время тянулось медленно. Но все же тянулось. Оно встало после ответа на последнюю поданную апелляцию. И больше не ощущалось. В жизни «осужденного на жизнь» остались только утренняя побудка, завтрак, обед, прогулка и ужин. Все остальное толкало в петлю…
- Удавку вьешь?
- Да.
- Свалить значит хочешь?
- Хм, - впервые за время здешней жизни на Его угрюмом лице появилось что-то похожее на улыбку, – Точно! Бегу! Извини, с собой не зову.
- …
- С-сука! – кулак ударил в лицо сокамерника, прежде чем тюремщики успели защелкнуть на выкрученных запястьях наручники.
Обыска как такового не было. «Кумовья» - незваные гости тюремных камер - заранее знали, что искать и где искать. В противном случае они не церемонились - в считанные секунды выворачивали камеру наизнанку...
«Камера… Хата…Какой же у нее был номер?» - за столько лет заключения номер, ненавистной тюремной камеры, казалось, на всю жизнь должен был пропечататься в Его памяти каленым железом. Но на поверку оказалось, что глубокие шрамы души способны затягиваться...
Его мысли «завернувшие» в темные закоулки памяти о «долгом прошлом» не смогли найти этот номер. Они, петляли по коридорам тюрьмы, поднимаясь с одного яруса на другой, проходя тем самым путем, каким Его многие годы водили на прогулку и обратно. В мыслях Он вдруг вновь шел в свою камеру. Шел должно быть с прогулки. Сгорбленный, с «застегнутыми» за спиной руками. Вот Он одолел последний лестничный пролет, завернул за «отрешеченную» от лестницы площадку, и зашагал по сумрачному траурно-зеленому коридору. Мимо проплывали одинаковые утопленные глубоко в стену железные двери-близнецы с запертыми окошками и с замызганными до черноты заглушками глазков. Первая, вторая, третья… и так до бесконечности…
«Хотя нет! Вот она. Моя…»
Ошибиться было невозможно. За многие годы Он привык, что вместе с приказом: «стой, лицом к стене», с перезвоном отпирающих дверь камеры ключей, из легких улетучиваются последние капли свежего воздуха, заменяясь на рождаемую замшелым строением и его постояльцами, спертую смесь газов, травящих организм и дурманящих рассудок.
Но вот дверь медленно отворилась, пронеся мимо глаз белый трафарет «№312» и Он шагает внутрь. Оперативники закончили свое дело, никакой надежды на «освобождение» не осталось. Удавка на Его глазах пошла по рукам и скрылась за дверью.
Сокамерник сменился. Но веры уже не было никому. Двухместка превратилась в одиночку.
- За что мотаешь?
- Ни за что…
- Ну, ну. Не хочешь, не говори.
- За что вы сидите?
- А то вы не знаете?
- А все же? Мне хотелось бы узнать ваше мнение…
- Гражданин начальник…
- Я не начальник. Я ваш врач - ваш психолог, - заметно поморщившись, оборвал сидящий напротив него врач. – Вы пришли сюда – в мой кабинет и я хочу вам помочь.
- Я не пришел, меня привели…
- Так за что вы сидите?
Встречи с психологом стали регулярны, так же как и завтрак, обед, прогулка.
- Поймите, ваша проблема в том…
В чем его проблема психологу знать было не дано – этого Он и сам не знал. Но, несмотря на это, встреч со скрывающим под белым халатом погоны «костоправом душ человеческих» Он не избегал – все же какое никакое, а общение. Правда, тому, что каждая такая встреча начиналась с вопроса: «За что сидите?» - радоваться не приходилось. И пусть, со временем, вопрос этот стал восприниматься как визитная карточка тюремного психолога, он обижал и угнетал.
Столь странное общение протянулось ни один месяц. Можно было сказать, что Он даже сдружился с Валентин Борисовичем и день, в который не слышал его дурацкого «за что сидишь?» - считал черным.
Но всему приходит конец…
- Скажите, Валентин Борисович?
- Да?
- Только откровенно… Без базара.
- Конечно.
- Зачем вы со мной возитесь? Работа такая?
- Пойми, – Валентин Борисович, с ним на «ты» был уже давно, но в свой счет, ему таких «вольностей» не позволял, - я хочу помочь твоей психике, если хочешь душе, успокоиться. Чтобы ты смог достойно снести годы жизни здесь.
- Хм-м. И для этого, вы, каждый раз спрашиваете меня, за что я сижу?
- Да. Твоя проблема в том, что ты еще не смирился с тем, что тебя смогли поймать и осудить. Все еще живешь понятиями воли. Считаешь себя не пойманным, не обвиненным…
- …?
- Ты должен осознать свою вину. Перестань играть в невиновность. Пойми, твой суд прошел два года назад.
- Но вы же знаете…?
- Да знаю. Ты подавал на пересмотр дела. Подавал на апелляцию. Просил о смягчении наказания. Так?!
- Да.
- Вот видишь? – при этих словах в пальцах Валентин Борисовича вновь как при первых встречах зацокали костяшки четок, - Ты уже сделал первый шаг на трудном пути осознания.
- Я?
- Конечно. Через апелляцию, с верой в свою невиновность, ты дошел до прошения о смягчении. Значит?
- Что значит? – Он напрягся, в ожидании подвоха.
- Что, ты, осознал свою виновность…
- …?
- Но еще не осознал всей тяжести свершенного…
Встреч с тюремным психологом больше у него не было. Точнее были – его порой «под ручки» оттаскивали в «кабинет психологической разгрузки», усаживали на прикрученный к полу стул – напротив невозмутимо перебирающего четки врача. Но молчаливое сидение на табуретке и получасовое разглядывание рисунка волнами постеленного линолеума было единственным, чего теперь мог добиться от него Валентин Борисович. «Психолога» хватило на несколько немых сеансов, и очередной этап Его тюремной жизни остался позади.
Все вернулось на круги своя. Отложившихся в памяти ярких моментов не стало вовсе. Остались лишь вехи, по которым хоть как-то можно было «сверять свои тюремные часы».
Он опустился. Перестал следить за собой и со временем мог бы превратиться в бессловесную тень мифического узника замка Иф. Но тюремные власти с их добровольно-принудительной системой, как могли, следили и за здоровьем и внешним видом своих пожизненных подопечных. Они не дали Ему скатиться на животный уровень, но превратили в среднестатистическую серую массу, похожую на остальных заключенных не только цветом и покроем робы, но и «моделью» прически, невыразительным цветом лица и потускневшим взглядом. Таких в спец тюрьме для пожизненно заключенных было пожалуй большинство. Узнавать их в лицо – лицо с напрочь отсутствующим выражением эмоций, с каждым годом становилось все сложней и сложней. Из заключенных выветривались личности, черты характеров, черты лиц. Единственным отличием таких призраков были лишь невзрачные, как и они сами, номерки нашитые на грудь…
- Эй, как тебя? – после стольких лет молчаливого непринятия в один прекрасный момент вдруг подал голос сокамерник. – Подойди-ка…
- Что?
- Кажись, мне конец.
- Как это?
- Помираю я.
- Зачем? – глупее вопроса задать было просто нельзя. Он понимал это и без скользнувшей по лицу умирающего презрительной ухмылке, но ни чего более умного сказать не мог, так как в мозгу крутилась, наверное, еще более глупая мысль:
«Повезло. Еще не много, и отмучается…»
- Я тебе оставлю, хе-хе, в наследство «кобуру»…
- «Кобуру»? Зачем? Что с ней делать?
- Дурак? Сколько живешь, а «фени» не ведаешь. Кобура, это дыра в стене. Будешь по ней общаться с соседями. Береги ее. За зря… - кашель и без того мешавший говорить, оборвал слова соседа и больше не дал произнести ему ни слова.
- Ты кто?
- Я… Сергей, - поворошив память, с некоторой задержкой ответил Он.
- А где Фаций?
- Его увезли, в больничный блок.
- А что так? Тубик?
- Что? А, туберкулез? Да, да… А вы кто?
- Проха, я…
Как и когда сокамерник смог пробить в стене отверстие, и не досталось ли оно ему так же в наследство от кого-то еще, Сергей не знал. После того как их общение прервалось на вопросе: «За что сидишь?» - Сергей с ним не разговаривал и теперь мог только строить предположения. Но главное было ни это. За то время, что он сидел – как это по «фене» - «мотал срок», Сергей ни разу не чувствовал в себе потребности общения. Конечно, бывало, перекидывался с кем-нибудь на прогулке парой другой слов и все. Большего Он и не хотел, и даже более того, боялся. Со времен «психолога» Ему претила сама мысль, что кто-то будет лезть к нему в душу и заглядывать в глаза.
Но тут в Сергее буквально воспылало желание пообщаться. Поговорить с неведомым ему и очевидно не знающим его соседом или может быть соседями. Тем более, что кроме маленькой дырочки, прокрученной в стене, ни что их больше не соединяло. А значит ни Сергей, ни его собеседник не могли ни то, что уловить ноток фальши, но и посмотреть друг на друга.
- Эй… Эй… Как тебя…
- Тише. Тише. Дубаки заметят.
- Кто?
- Охранники. Ночью побазарим.
Ночь в тюрьме наступала по приказу. Властная рука дергала ручку рубильника. Свет в камерах гас. После чего лишь мерцающая полоска, пробивалась из коридора сквозь щели двери, да тусклый лик луны расплывался по грязному стеклу зарешеченного окна камеры. Обычно Сергей не ждал отбоя. Он не думал, о нем вовсе, воспринимая гашение лампы как данное свыше. Но в тот день ему не терпелось. Он жаждал поскорее услышать удаляющуюся поступь охранников, спешащих занять свои места в «красном уголке», и все для того чтобы, приникнуть к «кобуре» и позвать неизвестного ему Проху.
- Эй... Эй, там…
- Не кричи я здесь.
- … - ну, вот и все, отозвавшись на зов, сосед был буквально в пятнадцати сантиметрах от Сергея, и как ему казалось, готов был внимать каждое его слово - только говорить было нечего.
- Чего молчишь, Сережа? – ответом на молчание отозвалась просверленная стена.
- …
- Понятно. Давно сидишь, наверное. Говорить не разучился?
- Да. Наверное, разучился.
- Ну, ничего, это мы поправим, – обнадежил спокойный, немного даже посмеивающийся голос. – Курить будешь.
- Буду, - ни с того ни с сяго ответил Сергей, последний раз бравший в рот сигарету в девятом классе.
- Сейчас.
Привязанная к тонкой палочке сигарета и спичка появились из отверстия.
- А коробок?
- Какой еще коробок?
- Ну, этот спичечный – с чиркалкой.
- Ты что дурак?! О стену зажжешь.
- А, понял, понял, - Сергей гневался на себя за такой, не подобающий «ветерану пожизненного заключения», наив, и это сразу же отразилось на его тоне и желании общаться. – За столько лет забыл, как в детстве зажигал спичку о стену школьного туалета. Спасибо. Я сейчас курну по быстрому - потом поговорим.
- Подожди. Серега, братан, подожди. Ты давно на зоне?
- Давно.
- Сколько?
- Не знаю…
- Как это? Не считаешь что ли?
- Считал, да сбился. Какой сейчас год?
- Десятый. Две тысячи десятый. Эй, Серега, где ты там? Чего молчишь?
Больше на «связь» Сергей не выходил. Да и не до этого было. Ночь прошла в тоске, кошмарах, в поисках способа самоубийства. А утром тюремщик, пришедший для того чтобы вывести на Его прогулку, нашел брошенную на пол и забытую сигарету с привязанной к ней спичкой и после недолгого дознания прогулка сменилась карцером, темнота и духота которого лишь усилила полученный шок.
«Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…» - словно не веря своим подсчетам еще и еще раз зажимая пальцы подсчитывал Сергей и всякий раз сокрушался, произнося последнюю цифру. – Пятнадцать. Пятнадцать. Пятнадцать лет…»
Наказание карцером не может быть вечным. Даже более того оно не может быть долгим. Но для Сергея эти двое суток, проведенные в душной, тесной каморке показались еще одним пожизненным сроком. Мозг буквально жгли осознание безвозвратно прошедшего времени и нетерпение услышать хоть какие-нибудь новости с воли. И пусть расщедрившийся на сигарету сосед мог просидеть здесь год или более, он все равно для Него был новичком. А значит, и рассказать мог многое. Так что, лишь проскрипела железная дверь камеры, и лязгнул ее запор, Он без оглядки кинулся к предусмотрительно заделанной мякишем хлеба «кобуре».
- Эй. Сосед. Сосед…
- Ты, Сержка?
- Да, я.
- Ты, будто и не сидел, червонца с лишним! Ночи подожди, заметут…
- Один вопрос! Всего один! Ответь...
- Что?!
- Давно сидишь?
- Года еще нет! Все?!
- Нет, нет. А ты откуда?
- Из Питера...
- И я, – с вздохом счастья отозвался Он.
- Ну, все?!
- Да…
- Ну, покеда.
И вновь томительное ожидание. Отсчет текущего времени по стуку сердца. Сердца, которое, казалось вот-вот, разорвется не выдержав пытки. И все для того, чтобы, дождавшись «отбоя», позвать соседа и приникнув ухом к пробитой в кирпиче дырочке услышать:
«За что сидишь, Сережа?»
«За что? За что сижу? – эхом повторив вопрос, отозвалось вышедшее из под Его контроля сознание. – А какая собственно теперь разница. Сижу… Можно конечно сказать, что ни за что. И при этом остаться у навек оглохшей и онемевшей «кобуры». Кому здесь нужна моя правда? Ни кому. А мне же нужен этот сосед».
- Чего замолчал, Сережа? Иль не хочешь говорить?
- Нет, нет, - испугался Он и в этом испуге с легкостью взял на душу, то от чего так долго открещивался. – За убийства.
- И много?
- Много. Серия.
- Маньяк что ли?
- Не знаю… Наверное.
- Ну, ты крут братишка! – всхлипнул неведомый Ему сосед, так словно захлебывался слюной от зависти. - И как ты их?! Бритвой на части или…
- Душил. Руками.
- Ну-у, братишка…
«Помелуха» или по официальному амнистия, «осужденных на жизнь» ни касалась, ни каким боком. Но все же и в темно-серых корпусах спец тюрьмы, бывали свои исключения. Отнюдь не всегда ворота тюрьмы открывались для того, чтобы принять в свои стены очередного осужденного на долгую жизнь. Бывали случаи, что распахнувшись они выпускали кого-нибудь из заключенных.
Порою суд, пересматривая дело, смягчал степень наказания, и «счастливчик» уезжал на Большую землю, досиживать свой значительно «уменьшившийся» срок в другом заведении. С Ермолаевым же Сергей Павловичем – закоренелым и жестоким убийцей-маньяком произошел и вовсе единичный для пятакского спецзаведения случай.
В один из солнечных осенних дней, когда природа приукрасившись желтеющими нарядами только готовилась обнажить свое естество, Он впервые за почти двадцать лет шагнул за территорию лагерного двора.
Истинный убийца был найден, и Сергей после недолгих поздравлений и советов вышел на волю.
Сердце должно было петь: «Свобода, свобода!» Но вместо этого оно ныло и сжималось от страха. Поданный автомобиль и ожидающий у пирса катер, как и весь мир были чуждыми ему. Но, так, или иначе, нужно было приспосабливаться и привыкать. И Сергей стал осваиваться. Для начала к мягкому, высоком сиденью микроавтобуса.
Он шел «домой» после первой в этом, уже заканчивающемся, месяце шабашки. Брел уставший и измученный. В кармане обветшавшего пиджака скомканной в маленький шарик лежала сотня и россыпь какой-то мелочи. Честно и с большим трудом заработанные деньги в Его понимании являлись залогом скорого расслабления. И расслабление его уже лежало на дне пакета, засыпанное пакетиками с китайской лапшей. Теперь надо было только побыстрее добраться до обжитого им теплого подвала, влить дозу, одну, другую и, подвинув спящую на матрасе Машку, провалиться в небытие.
Предвкушая это, Он, насколько позволяли его стареющие ноги, летел по темной пустоши в сторону горящих в ночи окон спального района. С каждым шагом желание выпить нарастало, грозя через несколько шагов, заставить остановить бег, сорвать пробку и, зажевав хрустящий брикет, опустошить с полбутылки.
«Да. Наверное, так и надо», - уже приглядывая место где бы можно было сесть, думал Сергей, чувствуя как в предвкушении холодеют пальцы и все тело охватывает мандраж.
В конце концов, желание пересилило осторожность, и Он променял возможность упасть на теплый матрас на мгновенное удовлетворение. Без ножа, как и подобает бомжу, с его стажем, Сергей быстро откупорил бутылку и сделал долгожданный глоток. Отдышался. Глотнул второй раз и полез за «брикетом».
По телу разошлись теплые волны не только греющие плоть и душу, но и снимающие напряжение, накапливавшиеся в Нем каждый день, каждый час, ежеминутно – всю жизнь. На зубах уже хрустела лапша, горло принимало четвертую или пятую порцию «Столичной», а Ему все чего-то не хватало. То ли гуляющий по ночи ветерок, то ли сырость болота, то ли полная луна, прожектором висящая над головой, не давали расслабиться. Да так, что хотелось выть, броситься бежать, крушить, рвать и опять выть.
Но надо было идти в родимый подвал и прижиматься к живой батарее Машке. Иначе болезнь – больница. Прощай подвал. Прощай шабашки. И Сергей, недовольный пониманием этого, сунул недопитую бутылку в пакет и зашагал прежней дорогой.
«Что это?! Где я?»
Последний, слабый удар, привел Его в чувство. Это был даже не удар, а так, близкая к предсмертной, конвульсивная судорога, переставшего бороться тела. И именно это остановило Его, не дав довести дела до конца. Его истинное, неведомое ему самому естество, еще секунду назад, упивавшееся яростью от оказываемого сопротивления, в предвкушении наивысшего наслаждения заставлявшее дрожать все тело, вдруг успокоилось. Сошло, вместе с последним ударом ослабевшей женской руки. И теперь, лежащее под ним, почти бездыханное, податливое тело, не пробуждало в нем ни каких чувств и желаний.
«Кто это? Что я делаю?! Как она попала сюда?! Зачем это я?!»
«Не-е-ет!!!» - разнесся над пустошью звериный вопль, от которого, казалось, даже ползущий по земле туман остановился и потерял свою непроницаемость.
Хватка, клещами стискивающая горло несчастной, ослабла. В следующий момент Сергей уже бежал прочь от места преступления.
Над пустошью стояла мертвая тишина. Даже болото, казалось, потеряло «дар речи» от увиденного ужаса. В ушах же задыхающегося от бега Сергея стояли хрип несчастной, да перебивающий его слащаво-противный голос соседа-Прохи:
«Ну, давай, Сережа, давай, расскажи еще раз как ты их…? С подробностями только. С подробностями…»