Самые значительные события моего детства и юности, которые невозможно забыть, это окончание войны и смерть товарища Сталина.
Сталин умер дважды: в 1953 году физически, а после разоблачения его культа Хрущевым - идеологически.
В школе, за одной партой сидел с пигалицей, наголо остриженной, в старом коричневом платьице, ношеном-заношеном, и в черном фартуке с заплатками на рукавах.
Серое ее лицо, с красными пятнами, выражало хроническую усталость и страх. За партой сидела низко наклоня голову, старалась быть незаметной, а на школьных мероприятиях пряталась за спины одноклассников, как-будто совершила преступление. Если учительница спрашивала ее, она вздрагивала, как от удара электрического тока, соскивала и молчала. Дрожала так, что вибрация передавалась по парте мне. Пытаясь ответить, открывала ротик, но из себя не могла выдавить и слова. Учительница начинала "воспитывать": " Ты что, язык проглотила? Перестань вытираться платком! Что ты его все время трешь?!"
Эльвира страдала куриной слепотой и от этого у нее слезились глаза, а из ушей тек гной. Каждую перемену полоскала платочек под краном и клала на батарею просушиться. Естественно, однокласникам было чем позабавиться: отпускали шуточки, а это больше ее конфузило и она, обессилев от насмешек и страха, вспотевшая и смертельно уставшая, опускалась на скамейку и долго сидела невменяемая. Домой возвращалась согнувшись и робко оглядываясь по сторонам, и со стороны можно было подумать, что это маленькая старушка, прожившая жизнь в концлагере.
Когда в школьный буфет привозили горячие пирожки и чай, она пряталась, чтобы не видеть как едят дети. Я находил ее и угощал, но Эльвира, глотая слюни, отказывалась. Я настаивал. Она, схватив пирожок, убегала, чтобы я не видел как она ест.
Мои двойки, были ее двойками. Если замечал, что списывает, смущалась, а по лицу текли слезы. Шалуны обзывали ее дочерью врага народа. Эльвира закатывалась истерикой, под веселый смех школяров, и в конце-концов падала в обморок. Учителя начинали "воспитывать" пионеров и комсомольцев - де нельзя так, и тд. и тп. Я никогда не обзывал Эльвиру врагом народа и не обижался учителям, что от нее воняет. Поэтому сидел с ней.
Инстинктивно чувствуя мою доброту и отзывчивость сердца, держалась около меня, как привязанная: старалась встретить когда шел в школу и возвращался домой, и никто не приставал, не обзывал врагом народа, не потому, что я был сильным, а потому, что слыл дурной славой отпетого хулигана из подозрительной семьи, да и дружки мои - безотцовщина, а с такими лучше не связываться.
Вне школы Эля становилась стервозной и задиристой девчонкой - компенсировала унижение и страх в школе, если присутствовал соответствующий "контингент". Мы поощряли ее, с удовольствием смотрели, как она лупила сумкой со школьными принадлежностями, сшитой из мешковины, своих обидчиков.
На школьных собраниях пели верноподданные песни:
Сталин - наша слава боевая,
Сталин - нашей юности полет/пролет/
С песнями борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет/попрет/
Эльвира тоже старательно пищала, резавши мне слух.
- Не пищи, заткнись, - морщился я, как от зубной боли.
- Ты почему так плохо поешь? - подозрительно прищурившись, приставала комсомолка-активистка, чтобы выхвалиться перед училками.
- Лучше не получается, - чуть не плача, оправдывалась Эля.
- После уроков, когда пойдем домой, я тебе растолкую, - заступался я за подопечную. Разборок никто не хотел.
А на день Советской Армии, когда нас зомбировали: Сталин!Сталин!..
вдруг раздался голосок Эльвиры: "А Сталин скоро помрет!"
На торжестве наступила могильная тишина, и все школяры и училки заморозились, как персонажи гоголевской комедии: "Ревизор".
- Это голос Эльки! - уличила школьная запевалка Галка.
- Не ври! Она стояла за моей спиной и молчала, - заступился я за подопечную потому, что Галка достала меня своей критикой.
- Сам ты врешь! - разозлилась Галка и началось выяснение отношений, пока всех не "потянули" к директору школы.
Директор школы - пожилой фронтовик с деревянной ногой и костылем, не стал искать провокатора: "Эльвиру направляю в психбольницу, пусть подлечат." Учителя облегченно вздохнули. Лица просветлели.
По дороге домой я заинтересовался: "С чего ты выдумала, что Сталин умрет?"
- Я сон видела, что он лежит в гробу и в сапогах. - ответила она.
- А тебе какая радость от смерти Сталина? - спросил я.
- Мама говорила, что когда Сталин умрет, мы поедем в Ленинград.
Я подумал, что у Эльки действительно "съехала" крыша.
В начале марта месяца, как и ежегодно, пронесся циклон и завалил наш городок по крыши снегом, а за ним ударил мороз, но не такой, как зимой. Солнце днем уже пригревало и северяне с нетерпением ждали конца длительной и морозной зимы. В тот день мне не хотелось идти в школу потому, что хотел отправиться на рыбалку подледного лова. Дожидаясь, пока мама уйдет на работу, расчистил дворик от снега, дорожку к дороге и взялся помогать солдатам убирать снег с дороги, но мама поняла меня: "Иди в школу. Не отлынивай. Я позвоню директору." Как не хотелось, но пришлось идти.
Солнце ярко светило, морозец щипал уши, свежевыпавший снег искрился так, что слепли глаза. По дороге меня догнала Эльвира.
После больницы похорошела: лицо светилось, как весеннее солнышко и даже на щечках пробился румянец, а глаза оказались небесно-голубые.
- Какая ты красивая! - удивился я.
- Сталин умер! - ошарашила меня.
- Свихнулась, - поставил я диагноз.
- По радио объявили. Не слышал? Сегодня траур. Смотри, знамена с черными лентами вывешивают. Вот хорошо. Скоро мы с мамой уедем в Ленинград.
И начала рассказывать, как хорошо они жили в Ленинграде, но после расстрела папы, маму и ее сослали в эти дикие края, где люди ездят на собаках, на помойках живут лисы и тд. и тп.
Действительно, на домах вывешивали знамена с черными лентами, портреты вождя, звучала траурная музыка из репродукторов.
На лицах людей страх, скорбь и растерянность.
В школе все смешалось: в каждом классе портреты в черных рамках, учителя бестолково сновали туда-сюда, тихо переговаривались и шикали на учеников: "Тише вы, нет для вас ничего святого."
В спортивном зале, где проводились мероприятия, поставили трибуну с гербом СССР, а рядом портрет усопшего вождя во весь рост. Ближе к трибуне выстроили первокласников, за ними постарше, а старшеклассники стояли около стен. Освободили проход для директора, который прошел к трибуне и, встав за нее, начал читать, срывающимся, скорбным голосом: "Дети, умер великий вождь всех народов........."
Я видел плач учителей, будто потеряли очень близкого и родного человека, а некоторые плакали навзрыд и эта аура всеобщей скорби передалась школьникам, и даже хулиганистая безотцовщина присмирела. В ауре всеобщей скорби витал вопрос: Что будет дальше?
И неизвестности боялись, и тут еще разные слухи: война, мор и даже конец света.
Любовь к вождю, годами внушенная страхом с надеждой на светлое будущее, которое не представлялось без вождя, обернулось страхом перед настоящим.
После траурной речи директора, начали выступать учителя, за ними пионервожатые, затем активисты, и каждый старался красивее и ярче выступить, чтобы выделиться из общей массы, и зарекомендовать себя для своего будущего.
Сталин!Сталин! - зомбировали себя и однокласников.
Вот уже вспотели от духоты, вот описались первоклашки, и многие переминались с ноги на ногу, а зомбирование продолжалось: "Сталин!Сталин!"
Улучив момент, когда наш физрук отвлекся, я проскользнул мимо него.
Эля за мной, вылетела из школы и помчалась к туалету, около которого стояли мои кореша: курили, матерились. Я присоединился к ним. Вскоре из всех дверей школы хлынула толпа школьников к туалетам, которые быстро заполнились и получилась толкучка. Кому было невтерпеж, оправлялись тут же, около туалета. Безотцовщина подначивала и заливалась смехом.
Что касается моего поколения, то любовь к вождю нам прививалась зомбированием, а не страхом, ибо мы не знали о репрессиях, а после смерти вождя, любовь ушла вместе с ним.
Дома, дядька с отчимом, как всегда за бутылкой, обсуждали дальнейшую перспективу - кто возьмет власть. Отчим утверждал - Берия. Тот пустит кровище, чтобы его полюбили сильнее Сталина.
Дядька стоял за Жукова, мол он знает судьбу командиров Гражданской войны и не позволит объявить себя врагом народа. Спорили, кто кого раньше объявит врагом.
Сталина похоронили. И ничего страшного не случилось: ни войны, ни мора, ни конца света, и также светило солнышко, и вот уже сошел снег, и потянулись перелетные птицы на севера, и начались каникулы.
Врагом народа объявили Берию. Отчим, ставивший на Берию, проиграл. Я не знаю, сколько бутылок пришлось выставить дядьке, но не просыхали неделю. За то, мне была воля, никто не "воспитывал" и я успел попасть в милицию, но обошлось на сей раз. Мама, вернувшись из командировки, благодаря мощному опекуну, вызволила из каталажки.
Летним днем, идя на рыбалку, встретил Эльвиру с матерью и сразу же влюбился, настолько она похорошела - прямо муза поэта. Смутился.
Она, поняв свою победу, улыбнулась. В руках матери и Эли была скромная поклажа.
- Уезжаете? - понял я.
- Да, в Ленинград и навсегда, - ликовала Эля.
Вызвался помогать им, но мать Эльвиры отказалась: "Эля, отвыкай общаться с дворовыми хулиганами." И все-таки я проводил их.
Когда теплоход отошел от стенки причала, Эля с матерью стояли на верхней палубе. Я помахал им рукой. Эля ответила и, как показалось мне, а может действительно, заплакала. Мать схватила ее за руку и
до меня донеслось: "Забудь это! Забудь!"
Может быть и правда - нужно забыть, но как?
- Блинов, в ленкомнату! - чуть свет, разбудил меня дежурный по роте стратегической связи, сержант Холоденко.
Быстро оделся и вошел в ленкомнату, где уже собрались: помощник командира батальона по политическому воспитанию майор Горелик - один из тех, кто на фронтах призывал: "За Родину! За Сталина!", ефрейтор Остапчук, призванный с Западной Украины и долговязый, с рябым от оспы лицом, рядовой Минченко.
Мне бросилось в глаза отсутствие портрета товарища Сталина, который раньше висел рядом с портретом Ленина.
Значит - кто следующий? Ведь свято место пусто не бывает.
Майор Горелик приказал построиться. Придирчиво осмотрел нас, сделал замечание и, приказав - За мной! - покатился, как колобок, в сторону автопарка. Несмотря на то, что был в летах и толстый, бегал шустро. У автопарка нас уже поджидали и приготовили машину. Остапчук завел грузовик ЗИЛ, которому не было аналогов в мире, и, выехав за ворота, остановился. Я и Минченко залезли в кузов.
Майор Горелик сел в кабину и мы поехали.
Город Южно-Сахалинск еще дремал. Прохожих на улице не было, но уже светлело небо. От утренней прохлады знобило. Вскоре подъехали к воротам штаба. Майор Горелик выскочил из кабины и подкатился к КПП штаба. Переговорил о чем-то с дежурным офицером. Ворота открыли двое солдат и грузовик въехал на плац, развернулся перед зданием штаба и задним бортом сдал к клумбе, на которой стоял памятник вождю и отцу всех народов, генералиссимусу, товарищу Сталину. Майор Горелик вылез из кабины и приказал: "Слазьте!"
Я и Минченко спрыгнули с кузова и подошли к командирам.
- Открывайте задний борт, вытаскивайте буксир и цепляйте за пьедестал, - приказал он.
Не знаю, как поняли приказ мои однополчане, но я подумал, что у майора "рванула крыша" и, чтобы не быть подельником расстрельной статьи, не спешил выполнять приказ, который может быть отменен.
Остапчук и Минченко тоже напряглись и стояли, открыв рты и вылупив глаза на майора.
- А чей приказ? Может это провокация? - проявил бдительность Остапчук.
- Чтоо? Я провокатор?! - фальцетом взвизгнул Горелик, - Приказ не обсуждается, а выполняется!
- Товарищ майор, я любовь к товарищу Сталину и ненависть к немцам вместе с молоком матери в оккупации впитал, - чуть не плача, заявил Минченко.
- Молчать! Выполняйте, а то ... - и майор Горелик, по фронтовой привычке, вытащил пистолет из кобуры и поднял над головой, словно на знаменитом плакате.
- Майор, отставить. Положите пистолет в кобуру, - спокойно сказал офицер с проходной, подошедши к нам, - Содаты, это постановление партии и правительства. Выполняйте.
Но мы ничего не поняли и я переспросил: "А нам за это ничего не будет?" Перестраховался, потому что призывался с мест, где очень доходчиво учили, как любить Родину и товарища Сталина.
- Не будет, - усмехнулся он и ушел на КПП.
Горелик, дрожащими руками спрятав пистолет в кобуру, попросил: "Сынки, начинайте, а то мне п...ц будет. Я за все отвечаю."
Минченко, топча цветущие тюльпаны, прошел по клумбе до постамента и, упершись в него руками, сказал мне: "Залазь на меня."
Я залез на его плечи, поднявшись во весь рост. Остапчук подал мне буксир и я надел его на голову Сталина. Хотел опустить гашу ниже, но она задержалась на бюсте и дальше не опускалась.
- Не фиксируй так, опускай ниже, - командовал Горелик, оглядываясь по сторонам.
Несмотря на мои старания, гаша буксира ниже не опускалась.
- Кончай возиться. Не надевается гаша, спрыгивай, - возмущался Минченко.
Он уже устал держать меня на плечах и сожалел, что проявил инициативу.
- Придурки, нужно было зацепить за основание постамента, - заявил ефрейтор Остапчук.
Я спрыгнул с плеч Минченко.
- А гашу буксира почему не снял? - заорал на меня майор Горелик.
- Я больше не буду стоять, - отказался Минченко, разминая плечи.
- Давайте дернем так, как есть. Может быть получится, - придумал я, чтобы не держать Минченко на плечах.
- Давай! - махнул рукой Горелик.
В это время восходящее солнце осветило позолоченный бюст вождя, а постамент заискрился розовым светом. Мне стало жалко памятник рушить и я сказал: "Шедевр! Здорово смотрится. Только трос, словно петля, портит вид. А что, если его не разрушать."
Горелик посмотрел на меня сочувственно, мол не я, так другой.
- Дергай, дергай, - глубоко вздохнув, сказал майор Горелик.
- А тебе жалко Сталина? Ты сталинист? Может быть еще заплачешь? Слепота политическая, - прогнулся перед замполитом ефрейтор Остапчук и залез в кабину.
Взревел мотор, буксир на бюсте натянулся, колеса стали проворачиваться на месте, из-под них пошел синий дымок, но Сталин стоял хоть бы что. Остапчук заглушил мотор и вылез из кабины.
- Крепкий гад. Бульдозер нужен.
Майор Горелик сам залез в кабину, сдал грузовик до постамента и, набрав скорость, дернул его так, что бюст оторвался от пьедестала.
Майор протащил его почти до КПП. Оказалось, что бюст сделан из гипса, а сверху покрашен бронзовой краской. Осколки бюста валялись от постамента до проходной. Затем пьедестал обмотали тросом у основания и Минченко стал дергать, а командиры материли его.
За этим занятием не заметили, что к нам подошел полковник из политотдела.
- Так, так, не успели затемно выполнить приказ, - тихо прошипел он.
Майор Горелик крикнул: "Смирно!" и первым вытянулся во фрунт.
- Он крепко сложен. Тут бульдозер нужен и рота солдат с ломами, - заступился я за своего командира.
- Вы, майор Горелик, выше полкового агитатора не поднялись, - не обращая внимания на меня, оценил командование майора и направился к штабу.
Мы продолжали попытки разрушить пьедестал. Офицеры, спешившие на службу, проходили, будто так и должно быть, несмотря на то, что еще вчера отдавали памятнику честь. Прибыла подмога: рота солдат с ломами. Значит, полковник принял мой совет.
- Конец идолу! - радовался Остапчук, когда последние куски памятника были погружены на грузовик.
Уничтожив памятник физически, (по-русскому обычаю, чтобы духа его не было), взялись за его дух.
Остапчук подогнал грузовик к дверям штаба и штабисты стали выносить связки книг, а я и Минченко принимали труды вождя и бросали в кузов. Когда закончились связки книг соратника Ленина, штабисты начали выносить портреты Сталина: большие и маленькие,
в рамах и без. Их было так много, что быстро заполнили кузов, а штабисты продолжали тащить.
- Нужно было сначала грузить портреты, а сверх книги, а то портреты будут выпадать на ухабах, - запоздало предложил я.
- У нас всегда: надо было так, а не так. А тебе что, больше всех нужно? Выполняй приказ. За солдата командиры думают, - улыбнулся молодой лейтенант.
После погрузки, ефрейтор Остапчук и майор Горелик залезли в кабину и мы поехали. На ухабах портреты выпадали из кузова. Прохожие подбирали и, с подозрительными физиями, провожали нас глазами.
Минченко забеспокоился: "Держи их, а то майор засекет и на "губу" отправит". Майор не заметил, что выпадают книги. Когда заехали на территорию родной части, Остапчук подъехал к столовой, что было весьма кстати. Я и Минченко спрыгнули с кузова и направились к столовой, но майор Горелик разочаровал нас: "Отставить! Натощак работается веселее". Привел нас в кочегарку, где работал котел для нужд столовой. Открыл топку: "Сгружайте все и бросайте в огонь и не вздумайте что-нибудь оставить: тогда пеняйте на себя."
Я залез в кузов и начал сбрасывать портреты и книги, а Остапчук заносил их в кочегарку и бросал в топку. Мне попался на глаза портрет Сталина с девочкой на руках. Такая фотография висела над школьной доской, когда учился в школе. Она напомнила школьные годы: взгрустнулось и стало жалко бросать ее на землю.
- Ты, блин, чаво дивишься? Скидывай, а то замполиту накапаю, - проявил бдительность Остапчук.
Портреты горели хорошо, а как дело дошло до книг, пламя сбилось. Книги не хотели гореть, дымили, летели искры.
Сытно отрыгивая, уже "под мухой", в кочегарку зашел майор Горелик.
- Мать вашу туда-сюда, и это, по уму не можете сделать! Солопы! Страна ждет героев, а рождаются дураки.
- Бензинчику надо. Тогда полыхнет, - проявил инициативу Остапчук.
- Бензинчику, - передразнил его майор, - чтобы ты, дурак, обжегся, а мне отвечать.
Схватил кочергу и начал шуровать и разбивать то, что изучал и выполнял многие годы, и во что верил, а может и сейчас верит, но выполняет, подчиняясь сталинской дисциплине по инерции, краеугольным камнем которой был приказ - Ни шагу назад.
Благодаря примеру замполита, книги схватились пламенем, только успевай подкармливать прожорливый огонь. Как только кинули последнюю связку, на котле что-то щелкнуло и сразу же засвистело, как соловей-разбойник, и зашипело, как змей-горыныч, и над котлом появилось облако бурого пара, похожего на джинна.
- Это дух сталинский выходит! - съязвил Остапчук.
Откуда-то прибежал кочегар.
- Котел взорвали! Вредители! Сталина на вас нужно!
- А ты где был? Почему боевой пост оставил? Сталинист! - ефрейтор Остапчук двинул в зубы кочегару.
Тот шмякнулся на горячий шлак задницей, вскочил и с воем выбежал из кочегарки. Как только "дух" Сталина перестал выходить из котла, майор, проверив работу котла, разрешил нам идти принимать пищу, а сам пошел доложить в штаб о выполнении приказа.
На следующий день, на утреннем построении, майор Горелик, от имени командира, объявил мне и Минченко благодарность, а ефрейтору Остапчуку, как особо отличившемуся при выполнении особого задания правительства и партии, о присвоении очередного звания - младший сержант.
Этим летом меня демобилизовали с армии, а Минченко направили на целину. Остапчук же остался делать крьеру. С таких как он, начиналась дедовщина в армии.
После демобилизации я работал на пассажирском пароходе "Якутия".
В одном из рейсов из Корсакова, что на Сахалине, во Владивосток, среди пассажиров заметил майора Горелика, который сидел на лавке шлюпочной палубы, разувшись и поставив ноги на голенища сапог.
Был он без погон, с испитым лицом и, если бы не ордена и медали на помятой гимнастерке, можно было принять его за вербованного с путины. Поодаль от него сидела молодая симпатичная женщина, намного моложе Горелика, которая искоса, с отвращением поглядывала на него. За ее спиной девочка лет десяти капризничала и нудила: "Мороженое хочу! Купите мне мороженое!"
- Папа все деньги пропил, - со злостью отвечала мамаша.
Совесть не позволила пройти мимо, не поприветствуя бывшего командира.
- Здравия желаю, товарищ майор!
- Ну, здравствуй, здравствуй,- ответил он тоном-мог бы и не подходить.
Говорить было не о чем и я сконфузился.
- А как вы устроились после демобилизации? - заинтересовалась женщина.
- Я здесь работаю.
- Так вы моряк? У вас есть вещи для продажи?
-Я шмотками не торгую.
- Во как! Вы тоже идейный? - подначила стервозная баба несчастного мужа.
- А Остапчук демобилизовался? - перевел я разговор на нейтральную тему.
- Миша дал ему рекомендацию в Высшее Политическое Училище. - удивила она меня.
(Он ненавидел комиссаров. Ведь его батьку комиссары к стенке поставили и расстреляли на глазах матери и его. Остапчук делал карьеру, чтобы отомстить на случай чего.)
- Пролетел ты, Миша, пролетел, как трусы над баней. Напрасно я с ним не уехала. Глядишь, и генеральшей бы стала. Пока такие, как Миша, блюдят невинность коммунистической идеологии, она нагуливает байстрюков. - раскололась смехом стервозная баба.
- Демагогия это! Происки американского империализма! - разозлился Горелик и лицо его побагровело от злости.
- Дурак! - продолжала смеяться женщина.
- Семь футов вам по жизни, - откланялся я и отошел.
Вечером, моряки под руководством милиционера, выставляли пьяного Горелика из ресторана. Он пытался ударить кого-нибудь, орал, стращал, хвастался заслугами.
- Дайте ему хорошенько, чтобы "не выступал", - злорадствовала жена.
Дали, и хорошенько.