Чернуха

Александр Бурмагин
- Шурик, вставай. За хлебом собирайся. - будила меня мама.
Я высунул нос из-под купеческой шубы: трещала растопленная печка,
колеблющимся огоньком светила свеча, окна затянуты толстым слоем инея, на мне лежал огромный сибирский кот и оранжевыми глазами посматривал то на меня, то на маму. Очень не хотелось идти за хлебом и стоять в очереди, и готов сегодня остаться без хлеба, чтобы не мерзнуть в очереди, но вечером, когда мама придет с работы, останется без хлеба.
- Шурик, поднимайся! - рассердилась мама.
Чтобы не получить тумаков, вылез из-под шубы.
Брр, как холодно! Задрожал всем телом и застучал зубами. Быстро оделся, обул старые валенки и сел за стол.
В блюдце было черное, как деготь, растительное масло, а на блюде размоченные сухари, потому что вчера не вытерпел и съел весь хлеб.
Мама прятала от меня сухари и растительное масло, чтобы я их не съел преждевременно.
Много умерло таких, как я, в военное время. Мы брали сухари с подноса с золотой каймой и соблазнительным натюрмортом, макали в масло и заедали картошкой в мундире.
В двери кто-то сильно постучал.
- Шурик, пойдем за хлебом! - позвал друг Лева, с которым ходил за хлебом, чтобы легче было отбиваться от собак и беспризорников.
Давясь, на ходу, картошкой, одел солдатскую шинель и вышел в коридор, где стояли помойные ведра и от этого воняло мочой, и стойкий ее запах не выветривался даже летом. Дверь барака так примерзла к косяку, что пришлось отбивать ее пинками. Выйдя из барака, стали задыхаться от крещенского мороза, глотая воздух, чтобы набраться духа и идти за хлебом. На глаза навернулись слезы, так, что я ничего не видел, а когда прояснилось, продолжили идти к магазину.
Было еще темно. Только на востоке чуть-чуть просветлело небо.
С неба подмигивали яркие звезды, доносились гудки паровозов с железнодорожного вокзала и шипение пара, в темноте вырисовывался контур храма в византийском стиле, который и сейчас стоит напротив железнодорожной станции, через улицу.
Около магазина уже собралась огромная толпа. Люди дежурили здесь всю ночь до открытия и передавали свой номер, записанный на ладони, как эстафету. Мне и Леве некому было передавать эстафету и поэтому приходилось быть самыми последними. Ожидая открытия магазина, люди стояли молча. Иногда, кто-нибудь закашливался и кашлял долго и надсадно. Закашлялся и Лева. Долго кашлял, вытирая слезы. Внутри его что-то хрипело, да так сильно, что я слышал. Наконец, он откашлялся.
Вместе с нами, в конце очереди, стояли старики и дети, которые не могли выдержать ночь на морозе и не имели подменщиков.


Согласно теории Дарвина, выживали сильнейшие и самые приспособленные, а я, вопреки научной теории, почему-то выжил.
И пишу эту чернуху, но для кого? И кому это нужно? Не знаю.

Главное в очереди, не потерять продуктовые карточки и быть внимательным, чтобы сосед не вытащил карточки из кармана.
А мороз донимал: щипал уши, проникал в валенки и находил щелки, чтобы проникнуть и заморозить душу. В очередях я не озлобился на людей, конкурентов по-современным понятиям, не заморозил душу.
Многие, стараясь разогреться, делали физ-зарядку: подпрыгивали на месте,терли уши, размахивали руками и быстро устав, стояли, как истуканы. Вот и Левка стоял и захлебывался соплями, а это значит, что дело его очень плохо и может упасть, а мне не хотелось оставаться в одиночестве, в борьбе за выживание. Пришел милиционер и встал около дверей магазина, а это значит - скоро откроют. В толпе оживление, очередники сверяют номера на ладонях и выгоняют тех, у кого нет номера. Открылась дверь магазина. Началась давка, крики возмущения. Сильные, не обращая внимания на протестные крики очередников, стали пробиваться к двери. Началась потасовка. Вмешался милиционер. Начал пропускать в магазин только тех, кто имеет номер на ладони. Из-за толкотни мы оказались в середине толпы и, не смотря на то, что у нас не было номеров на ладонях, надеялись, что раньше других попадем к дверям магазина. И тут к нам протолкалась добрая фея, в кракулевой шубке с лисьим воротником и шапке, и, мило улыбаясь, уступила очередь, которая оказалась еще ближе к дверям. Перед тем, как открыть дверь магазина, высокий и усатый милиционер, чтобы дать проход выходящим и входящим, командовал: сдай назад! назад сдай! и толкал перед собою людей, которые, пятясь с крыльца, давили на нижестоящих. Очередь продвигалась и мы добрались до нижних ступенек крыльца. Небо просветлело, меркли звезды, предвещая наступление дня. Над толпой стоял пар. Этот день начинался удачно для нас. Только стоящий за нами дедушка, в тулупе, валенках и шапке, сильно давил на нас, чтобы выдавить из очереди и занять наше место. Я, чтобы остаться в очереди, запустил рукавицы в шубу, стоящую передо мной, а за меня держался мой друг Лева. В толпе согрелся, но ног не чувствовал.К нам пробилась добрая фея, которая поставила нас в очередь, с двумя подростками, головокружительно пахнущие борщом. Вероятно, только что плотно поели, пока мы давились в очереди.
- Откуда вы взялись? Какой ваш номер? - строго спросила добрая фея. - Бессовестные, в чужую очередь влезли.
Я и Лева так расстроились, что не знали как ответить.
- Убирайтесь отсюда! - потребовала добрая фея, но люди стояли так плотно, что из очереди вылезти было невозможно. Подростки, поняв это, схватили нас за руки и стали вытаскивать из очереди. В это время дверь магазина открылась и, пропуская выходящих, толпа отхлынула назад. Я, держась за шубу, не упал со ступенек, а Лева упал и люди, как скоты, пошли по нему. Лева закричал, но люди поперли к магазину и никто не обращал внимания на крик Левы.
Лева упал и его затоптали, а я не упал и остался жить.
Упавших затаптывают? Меня так сдавили, что кажется выдавят внутренности и, чтобы остаться жить, мне ничего не оставалось, как цепляясь за шубу, забраться на голову, впереди стоящей тетки. Она заматерилась, на чем свет стоит, но ее так зажала толпа, что не могла пошевелиться и громко портила воздух. По головам людей пошел к двери магазина. Головы реагировали по разному: одни матерились и даже пытались схватить меня, но большинство смеялись и поощряли - Молодец пацан! Нашлись подражатели, тоже пытались влезть на головы соседей и началась сумятица, но чем закончилась не знаю,потому что я быстро дошел до дверей, у которых стоял милиционер и он, смеясь, снял меня с голов и поставил рядом с собой на крохотное пространство. В дверь постучали.
- Поберегись! - предупредил милиционер.
И тут мне не повезло: попал между дверью и двумя мужиками. Придавило дверь так, что ни вдохнуть, ни ойкнуть. Мужики руками отжали дверь. Я проскользнул в магазин. Пахло хлебом до головокружения. Увидел двух теток в белых халатах. Одна, большим рычажным ножом резала буханки на пайки, а другая сметала хлебные крошки в кастрюлю. Дядька в белом халате и красной повязкой на рукаве смотрел, как они это делают./Хорошо устроился/
- Где твои карточки? - строго спросила одна из теток и сердце мое захолынуло, а вдруг беспризорник вытащил карточки из кармана?
Без карточек, хоть плачь, хоть на колени вставай, хоть умри, а хлеба не дадут. Таков закон товарища Сталина: суровый, но справедливый.
В этот день мне везло, беспризорник не вытащил карточки. Тетя отрезала две пайки черного хлеба: большую маме, меньшую мне.
В черный хлеб подмешивали отруби и что-то еще. От него у меня болел живот. Такой хлеб назывался ЧЕРНУХА.
- Тетя, дайте мне крошек.- попросил я. Она не отказала и тогда я начал хватать крошки из кастрюли и запихивать в рот. Нахватался так, что не мог проглотить и крошки застряли в животе. Хорошо, что дядька в белом халате и с красной повязкой на руке,оказался сообразительным:
влил в меня теплого, сладкого чая и крошки прошли. Чтобы меня не раздавили люди, когда откроют дверь, дядька в белом халате опустил меня с другой стороны крыльца, где не было людей.
Людей, стоящих за хлебом, стало значительно меньше, остались старики и дети. Спорили между собой за очередь и показывали друг другу номера на ладошках, а если у кого не было, отправляли в конец очереди. Если бы мне не повезло, возможно, не хватило хлеба. И такое случалось.
- А куда дели Левку, которого затоптали? - спросил первую попавшую старушку на глаза.
- Никого не затаптывали. Не болтай, а то посадят - оглядываясь по сторонам, сказала старушка.
- Ну как же, затоптали - настаивал я на своем.
- Провокатор, паникер. Я тебе сейчас уши оборву,- разозлилась старушка, но я не стал ждать, пока она сделает это и побежал домой.
Теперь нужно пройти через овраг по деревянному мосту, на котором беспризорники отнимали хлеб.. Когда еще Левку не растоптали, мы проходили по этому мостику вместе и если нападали беспризорники, падали на хлеб и, закрыв его грудью, орали благим матом.
/кстати этот мостик и до сих пор есть в Хабаровске/
Не доходя до мостика, догнал бабушку, закутанную в шаль, с клюкой в руке. Она шла очень медленно. Вдруг из-под моста вылез беспризорник, в больших солдатских сапогах, зековской телогрейке и папироской в зубах.
 "Отдай старая карга хлеб"- потребовал он и схватился за сумку, но бабушка ловко огрела его клюкой. Пока они бились, пробежал через мостик и направился домой. В бараке мамок не было. Все дети сидели под замками и на крючках, в холоде и голоде, дожидаясь своих мамок.
Так и выросло поколение детей: подзамочники и подкрючники. Случалось, дичали до такой степени, что родители силком вытаскивали своих чад на улицу из квартир. Когда меня мама впервые вытащила на белый свет и я увидел зеленую траву и деревья, и этот разноцветный, прекрасный мир, лишился чувств и долго боялся людей, в том числе и своих сверстников.
Поздно вечером мама вернулась с работы и разбудила меня.
- Мама, а Левку в очереди затоптали. - расстроил я ее.
- Его не затоптали. С чего ты выдумал?-
- Я видел,как его топтали люди. Он кричал,а они затоптали,-возразил я.
- Ты же не хочешь замерзнуть и умереть от голода, и поэтому: цок,цок, зубы на крючок, - ответила мама и на глазах ее навернулись слезы.
Взяла себя в руки, достала из сумки высокую банку американской тушенки, сахар, кубиками в пачке и полбулки белого хлеба!
Растопила печку, отварила картошку и добавила тушенку.
Это был один из счастливых дней  моей жизни. Впервые наелся, напился сладкого чая, и не с сахарином, а с настоящим сахаром, который таял во рту. Не обидел и кота Герцога.
Господи! Как мало нужно маленькому человеку, но и этого, случается, не бывает.
А за окном бесилась пурга. Ветер завывал в трубе, весело трещала печка и свеча, колеблющимся светом, освещала темные проемы окон, покрытые толстым слоем инея, комод с трельяжом, на котором стояли фарфоровые статуэтки в кимоно, а также книжный шкаф с толстыми и тонкими книгами.
К утру выпало очень много снега. Все мамки нашего барака долго возились с дверью, прежде чем открыли ее. Сгребли снег от входа и убежали на работу. Как только развиднелось, решил идти за хлебом, хотя мела поземка, зато снег не шел. Сначала шел по тропинке, протоптанной мамками, а когда тропинка повернула не по пути, пришлось, утопая в глубоком снегу, идти к магазину. Преодолев сугробы, вышел к тропинке, протоптанной очередниками к магазину.
Около магазина роилась толпа, состоящая в основном из стариков и детей. Они волновались потому, что работающие ушли на работу без хлеба. Мне хлеба не досталось, а это значит, что когда мама вернется с работы, хлеба у нас не будет. Между тем, пурга началась снова. Подул сильный ветер, понес колючую поземку. Люди шли вереницей и расходились в разных направлениях. У меня не оказалось попутчиков.
Пробивался через высокие сугробы. Застрял и от бессилия не мог идти,
хотя до барака осталось немного. Попытавшись несколько раз вылезти из сугроба и выбившись из сил, закричал:"Помогите!"
Устав призывать на помощь, замолчал. Снег быстро заносил меня. Темный контур барака исчез в белой пелене.
Господи, помоги мне - вспомнил о всевышнем и хотел перекреститься, как учила бабушка, но от холода руки не двигались.
Не знаю сколько прошло времени, когда услышал лай собаки. Она начала раскапывать меня. Испугался, потому что были случаи, когда бродячие собаки нападали на людей. Большая собака, с торчащими ушами и длинной мордой, стала облизывать лицо мягким языком.
Подошел дядька в белой шубе и, вытащив меня из сугроба, начал разминать. Сначала было больно, но вскоре боль прошла. Дядька с собакой провел меня до барака. В квартире было тепло. Отогревшись, доел картошку с тушенкой, которую оставила мне мама. На патефон поставил толстую пластинку и завел его:
Легко на сердце стало
забот как не бывало
за друга готов я пить воду
да жаль что с воды меня рвет.
Взял с книжной полки толстый альбом с репродукциями великих художников и, завалившись на кровать, под музыку,рассматривал шедевры. Дожидаясь прихода мамы с работы, каждый день коротал так время. Когда заканчивалась пластинка, ставил другую: песнь моя летит с мольбою в тихий час ночной..
С этих лет запомнил музыку и картины: человек, сидящий одиноко в каменной пустыне, группа мужчин, тянувших баржу по берегу реки, распятие Христа. Музыка и живопись отвлекали меня от жесткой действительности в военное время.
Когда в комнате стемнело настолько, что обстановка еле просматривалась, ставил самую большую пластинку и комната наполнялась аккордами Лунной сонаты Бетховена. В темноте вырисовывался только фиолетовый проем окна. Залазил на подоконник и обводил пальцем замысловатые и красивые узоры.
В этот вечер мама и мамки нашего барака задерживались. Уже совсем стемнело и узоры стали не видны, а мама не приходила. Ждал, когда громыхнет дверь барака, когда раздадутся шаги и постучит мама в дверь, но она не приходила.
-Мама! Иди! Иди! - первая не выдержала моя соседка Пава.
Мать ее, приходя с работы, срывала на дочке злобу жизни на весь барак и совсем затуркала ее, а моя заступалась.
Паву поддержал один голосок и, вскоре, по цепной реакции, голосил весь барак. Присоединился и я. Обводил замерзшим пальцем  фиолетовые узоры и, плача, звал: "Мама! Иди,иди!" Но мама не приходила, как и другие мамки. Замерзши, залез под шубу и слышал, как дети продолжали звать - мама. Я уже не звал, а прислушивался, ожидая скрипа двери. Вдруг отчетливо услышал скрип двери. Быстро вылез из-под шубы, сбросил крючок и распахнул дверь: пахнуло обжигающим холодом. Закрыл дверь и юркнул под шубу. Почувствовал, что по шубе бегают какие-то твари. Они старались добраться до меня, а одна начала прогрызать шубу. Все-таки одна из крыс пролезла под шубой и больно укусила меня за ногу. Я вскрикнул и резким движением сбросил крыс на пол.
- Герцог! Герцог! - позвал кота.
- мяу,яу - отозвался он из коридора.
Пришлось слезть с кровати и запустить Герцога. Поймал его и спрятался с ним под шубу. Кот согрел меня и крысы отстали. Один за одним стихали детские голоса. Только один голосок в отдаленной квартире долго боролся за жизнь, а когда затих, стало тихо, темно, страшно и очень холодно. Стараясь согреться, прижал колени к животу, а кота к груди, но ступни ног мерзли. Кот замурлыкал, я успокоился и, согревшись, заснул. Во сне увидел маму, бежал за ней, но она удалялась. Проснулся от холода. Кот уже не грел меня. Проем окна посинел. Очень захотелось есть. Стуча зубами, замерзал. Мама прятала от меня спички за дымовую трубу. Когда в комнате стало проглядно, поставил табурет около печки, на табурет еще один, залез на верхний и приподнялся на цыпочки: коробка спичек лежала возле трубы. Попытался дотянуться до нее, но увы!, чуть-чуть не доставали пальцы.
Кончились попытки тем, что упал, больно ударившись об пол. Залез под шубу. Вспомнил: в шкафу есть тушенка и краюха ржанухи. Поставив, к нему табурет, открыл шкаф, банку и ломоть ржанухи положил на стол. Тушенка оказалась замерзшей так, что кусочки мяса не отковыривались ножом да и хлеб закаменел. Устав от попыток, залез под шубу. Дверь барака громыхнула. В коридоре раздались шаги и кто-то постучал в мою дверь.
- Мама! - обрадовался я и, скинув крючок, открыл дверь: увидел трех дядек в белых шубах, с красными звездочками на шапках и в валенках.
У них были погоны и петлицы малинового цвета. Я испугался. Из соседней комнаты вышел еще один дядька, тоже в шубе, но поверх шубы белый халат.
- О! Один остался! - удивился он.
- Что будем делать? - озадачился один из дядек.
- Ты старший, тебе и докладывать. - непонятно ответил дядька в белом халате и все ушли.
Через некоторое время услышал мотор подъехавшего грузовика, грохот открывшейся двери барака, а затем в квартиру зашла мама.
- Мама! - обрадовался я.
- Живой! - удивилась она.
Взяла спички из-за трубы, открыла дверцу печки и подожгла дрова. Банку тушенки и ржануху поставила на плиту.
- Шурик, не выходи в коридор. - наказала мама и, плотно прикрыв дверь за собой, ушла.
В коридоре дико закричали и запричитали мамки. Я испугался и спрятался под шубу, ладошками зажал уши, но многоголосые, разящие душу вопли, отпечатались в памяти навсегда.
Разве можно забыть, как очередная вдова, получив похоронку или хуже того: пропал без вести, захлебываясь криком и бившись в истерике, выплескивала несчастье на весь барак. Соседки успокавали несчастную и держали за руки, чтобы не рвала волосы и не царапала лицо, а хуже того, чтобы не покончила с собой.
Зашла мама и стала торопливо чистить картошку. Зашел дядька в белой шубе с малиновыми погонами, в валенках и шапке с красной звездой
- Гражданка, вы арестованы. Садитесь в кузов. - приказал он.
- Я не могу бросить ребенка, - отказалась мама.
- Такой приказ Сталина. - спекульнул исполнитель именем вождя.
- Не могу бросить ребенка! - разозлилась мама и набросилась на дядьку, но тот успел схватить ее за руки.
- Сопротивление властям зачтется, - пригрозил дядька и потащил маму из барака.
- Дяденька, пожалейте меня! Я без мамы замерзну! - попросил я.
- Есть кому о тебе позаботиться, - ответил он и, раскрыв дверь, потащил маму, которая пыталась вцепиться ему в лицо.
Вытащил маму из барака на улицу. В кузове полуторки сидели мамки нашего барака, не кричали, не плакали, а поглаживая красные ящички, приговаривали: Васенька, Сереженька, Павочка. Дядька поднял мою маму на кузов, держа ее, залез. Потеснились, дядька сел самым крайним и приказал: "Поехали!"
- Шурик, возвращайся домой, простудишься! - кричала мама с кузова.
- Почему так? Почему? - закричал я и поперхнулся. Голос сорвался. Слезы закончились. Всевышний сомкнул мне уста.
Вернулся в квартиру. Кот Герцог залез на плиту и, перевернув банку, смачно ел тушенку. Мне есть не хотелось. Голова закружилась и, чтобы не упасть, лег на кровать и "почему" сверлило мне мозги до головной боли и,не нашедши ответа,погрузился в пустоту и ничего не чувствовал: ни холода , ни голода, будто из меня вытряхнули душу и осталось тело лишенное чувств, только теплое пятно на груди связывало меня с жизнью. Находясь "между небом и землей", то проваливался в бездонную пустоту, то поднимался, чтобы провалиться снова.
Громыхнула дверь барака. Со скрипом открылась дверь квартиры. Хотел открыть глаза, но они так затекли гноем, что не получилось. Такое со мной случалось. Мама протирала глаза чем-то теплым и они открывались. Каждое движение отзывалось болью, которая пронизывала до мозгов.
- Он живой? - явственно услышал я.
- Навряд ли, сейчас послушаю - ответил другой голос.
- Чи жив, чи нет, не пойму - сказал этот же голос.
- Смотри, сколько тута книг и фигурки ненашенские. Давай поделимся. На базаре продадим. Меда купим. Детишек порадуем.
- Несчастье переходчиво - отказался другой голос.
- Ты еще скажи: бог накажет. Я беру, а ты, как хошь.
- В слабосилку. Пусть там определяют, Афанасич. - поставил диагноз женский голос.
Дверь комнаты скрипнула. Послышались тяжелые шаги.
- Ложи его в сани, а сверху шубой накрой и поехали в слабосилку.
В слабосилке две женщины привели меня в сознание. Одна из них протерла ваткой веки и я открыл глаза. Надо мной склонились две женщины в белых халатах.
- Мария Григорьевна, вы настоящая волшебница. Ведь никаких признаков жизни не было! - дивилась красивая тетя.
- Слушать нужно уметь, - стесняясь, сказала Мария Григорьевна. - На санобработку! - приказала она.
Пришли молоденькие девушки и тоже в белых халатах, положили меня на носилки и принесли в санпункт. Постригли меня под машинку, раздели и опустили в ванну с теплой водой. После санобработки принесли в палату,где стояло несколько коек.Положили на свободную.
Был тихий час. Из-под одеял видны только головы: большие и маленькие, светлые и темные, неразличимы: мальчики или девочки.
Первая проснувшаяся голова оказалась моя соседка.
- Как тебя зовут? - спросила девчачьим голосом.
Я ответил бы, но рот, вопреки моему желанию, не открывался.
- А меня зовут Ирина. Говорить разучился?
В знак согласия, мотнул головой.
- Пройдет, - подала надежду Ирина, - когда дядьки в малиновых погонах забили мою маму, я тоже долго не говорила, а потом заговорила.
Проснувшись, дети заинтересовались моей персоной; где меня взяли:
на вокзале, сняли с поезда, поймали на базаре, помойке или я домашний.
Ответить не мог и, потоптавшись около моей кровати, теряли интерес ко мне. Из детей слабосилки, запомнилась Ирина, которая первая познакомилась со мной. Была она старше, на голову выше, говорила, как взрослая, а значит была умнее. Подстриженная под машинку, как и все дети слабосилки, с бледным, синюшным оттенком лица, без бровей, с выразительными, большими голубыми глазами. Она часто падала в обморок и дежурные нянечки отхаживали ее.
Нянечки принесли обед. Дети расселись за столом, стоящий тут же в палате, а я не мог подняться из-за бессилия. Тогда нянечки посадили меня и обложили подушками. Принесли поднос с кашей и большую ложку. Я разучился есть, хотя голод сжигал живот. Нянечка ложкой открыла мне рот и влила стакан теплого молока, вкус которого не знал.
По телу разлилось живительное тепло и сразу же заснул. Проснувшись, захотел есть и не наедался, пока меня не подняли на ноги, но говорить не получалось.
В ту запомнившуюся мне ночь, в палате было холоднее обычного. Лунный свет, пробиваясь в щелку между маскировочными шторами, светил прямо в глаза. Очень скучал о маме и поэтому сон не приходил. Дети дружно посапывали. Поднялся с кровати, подошедши к окну, залез за штору и прижался к теплой батарее.
Большая, улыбающаяся луна, матовым, безжизненным светом заливала больничный дворик, искрились синие комья снега на черных деревьях, растущих вдоль высокого больничного  забора, какие-то постройки и черный домик, стоящий поодаль от всех с филетовой шапкой снега. От синего снега, который завалил все видимое пространство, веяло холодом. Из моей души полились аккорды Лунной сонаты Бетховена, дополнив зимний пейзаж. А когда отзвучали последние аккорды, из моей памяти, из прекрасного далека, донесся бархатный голос: песнь моя летит с мольбою в тихий час ночной.
От прикосновения вздрогнул и обернулся: рядом со мной стояла Ирина. От лунного сияния синее обычного. От нее несло холодом, будто вышла из холодильника.
- Как красиво! И так будет, когда я умру. - печально сказала она и, показав на черный домик с фиолетовой шапкой снега, дополнила - Это домик для мертвых. Туда меня отнесут.
- С чего ты выдумала? - неожиданно вырвалось у меня.
- О, заговорил! После того, как дядьки в малиновых погонах, забили мою маму, я долго не разговаривала, а потом заговорила. Ты как сюда попал?
Я рассказал как.
- Ага, значит, ты тоже из врагов народа, - удовлетворительно определила она, мол, я тут не одна такая.
- А кто такие враги народа? - проявил я неосведомленность.
- Те, которых забивают дядьки из НКВД, - непонятно для меня объяснила Ирина.
- Мою маму не забили, а утащили в машину - возразил я.
- Значит, потом забьют. - омрачила меня Ирина.
Чтобы отвязаться от нее, подошел к кровати и спрятался с головой под одеяло.
- К тебе можно? А то я умру от холода. Если не хочешь моей смерти, пусти.
Конечно, я пустил. Накрыла сверху своим одеялом и залезла ко мне. Оказалась холодной, как ледышка за пазухой. Замер от ее морозной ауры.
- Какой ты тепленький! А мне всегда холодно. Когда была жива моя мама, мы спали вместе. Вместе теплее и не страшно.
Ирина прижалась ко мне и обняла.
- У меня сердце неправильно бьется. Так сказали врачи. Я скоро умру. Давай умрем вместе. Мертвым не холодно, ничего не болит, лежат себе в домике для мертвых.-
- А как умереть? - заинтересовался я.
- Нужно не дышать. - придумала Ирина.
Попробовал не дышать. Не получилось.
- А у меня получится. Положи мне руку на животик, - попросила она.
Выполнил ее просьбу и Ирина перестала дышать. Пауза затянулась.
- Дыши! Дыши!- испугался я.
Свет включила дежурная нянечка.
- Вот голубчики! Лежат, как жених и невеста! А ну, марш на свое место! - закричала нянечка.
Ирина, ежась,словно от мороза и трясясь как в лихорадке, поднялась с моей постели и легла на свою койку.
Нянечка, накрыв ее одеялом и выключив свет, вышла из слабосилки.
Утром, когда нянечка поднимала детей на физ-зарядку, Ирина не поднялась. Нянечка подошла к кровати Ирины, сдернула одеяло и быстро закрыла. Детей вывели из палаты делать физ-зарядку в коридор. Учили различать: где лево, где право. Когда вернулись с физ-зарядки, Иринина кровать оказалась пустой, но дети этого не заметили, зато я заметил и спросил нянечку:"А где Ирина?"
- Молчи. - тихо сказала нянечка и я вспомнил мамино научение: нельзя быть почемучкой, цок,цок-зубы на крючок.
И на следующую ночь, скучая по маме, не мог заснуть. Когда дети заснули и в палате стало тихо и темно, а лунный свет проникал в щелку между штор, поднялся с постели и залез под штору: так же, как и прошлой ночью, лился с неба безжизненный лунный свет, матово освещая постройки и домик для мертвых с фиолетовой шапкой на крыше. Из больнички вышла тень и открыла ворота. Зашла лошадка, запряженная санями. Подошла к домику для мертвых и остановилась. С саней поднялась тень и вместе с тенью, которая открывала ворота, зашли в домик для мертвых. Вышли с мешками, положили их на сани.
Безразличная луна смотрела с неба, будто так и должно быть. Не услышал, как ко мне подошла нянечка.
- Саша, тебе нельзя такое видеть. - тихо сказала она и взяла меня на руки.  Лошадка, с тенью на санях, подвезла сани к больничным воротам, приостановилась. Две тени о чем-то разговаривали.
Затем лошадка увезла возок, а другая тень закрыла ворота и ушла в больничку. Я все понял. И заплакал. Плечики нянечки вздрагивали, а по бледным щекам, под лунным сиянием, словно голубые жемчужинки, из глаз нянечки катились слезинки.
Успокоившись,положила меня в постель и, накрыв одеялом, вышла из палаты.
Тысячи почему теснились в моей голове почемучки, и не находили ответа. А спросить? А цок,цок-зубы на крючок?
Я так наскучался за мамой, что начал галюцинировать: то слышал ее голос, то видел идущей по больничному дворику, и плохо бы для меня это закончилось, если бы в один прекрасный день, в слабосилку, в сопровождении нянечки, не вошла тетя в красивой шубе с лисьим воротником, у которой черные бусинки глаз смотрели на меня и показались мне живыми и хотят меня цапнуть. На голове у тети была каракулевая шляпка с бляшкой, одна рука в каракулевой муфте, а в другой чемодан. Незнакомая тетя села на подставленный нянечкой стул и мамиными глазами, стала рассматривать меня.
- Я, твоя тетя. Двоюродная сестра твоей мамы. Забираю. Будешь жить у меня.
Открыла чемодан и подала новую одежду, пахнувшую нафталином.
Я вспомнил эту противную тетку, от которой получить по заднице-запросто, и поэтому собирался без радости. Когда выходили из слабосилки, множество детских глаз, с завистью, смотрело на меня, но знали бы они, какая моя тетка.
В коридоре слабосилки, перед дверью, тетка остановилась.
- Я вам благодарна. - сухо сказала она и, вынув их муфты ассигнацию, подала нянечке.
- Что вы, что вы... - смутилась нянечка.
Тетка хмыкнула, ехидно улыбнулась, спрятала ассигнацию и мы вышли во двор, где нас ожидала кошевка. Сытый конь  греб копытом снег и нетерпеливо ржал. Уселись в кошевку, ямщик закрыл наши ноги, поднял верх, сел на скамейку впереди нас, свистнул и конь вынес нас с больничного дворика.
Я смотрел на быстро удаляющиеся окна слабосилки и на душе заскребли кошки, и тетка поняла меня:"А, брось ты сантименты, а то пропадешь."
Подъехали к вокзалу. Тетя отпустила извозчика.
- Тетя, в квартире кот Герцог остался, - вспомнил я.
- Ничего не сделается с твоим котом. В вашу квартиру я поселила обязанного мне человека.
Канючить и требовать свое не решился. Пришлось смириться.
Прошли на перрон. Тут стояли пассажирские вагоны и паровоз пыхтел паром, и авпускал из дым из трубы с искрами. Загляделся.
Подошли к вагону, около которого стояла проводница. Она приветливо поздоровалась с тетей, взяла меня на руки и мы пришли к купе.
- Здесь ваши места. - улыбнулась проводница и спустила меня с рук.
- Как освободитесь, принесите нам чаю, - попросила тетя.
Только вошли в купе и развесили одежду по крючкам, вошел дядька в белом полушубке с синими погонами. Я испугался.
Поцеловав тетку, извинился за задержку, снял полушубок и повесил на крючок. На его гимнастерке было много наград.
- Ааа, племянник, - обрадовался мне и протянул руку с длинными пальцами. Начал рассказывать, как меня видел в Самаре, когда я только родился.
- Семен, он растет под замком. Одичал, не травмируй его психику.
- Вот, что у нас есть, - понял ее Семен и положил на столик сверток.
Когда тетка развернула, оказалась пахучая колбаса,белый хлеб и стеклянная банка, закрытая крышкой. Тетка начала нарезать колбасу на кружочки. Я схватил один кружок и, запихав в рот, начал давиться.
Это шокировало тетку:"Дикарь! Протри руки салфеткой! Не давись! Не чавкай и т.д. И началось мое аристократическое воспитание. Тетка-не мама: дуться, канючить и капризничать перед нею-дохлый номер.
У нее не заржавеет и по заднице надавать, и носом в угол поставить.
Я это уже на себе испытал.
Зашла проводница и поставила на столик три стакана в подстаканниках с чаем и маленький чайник.
- Благодарю. - кивнула головой тетка.
Проводница вышла. Семен, открыв банку, положил несколько ложечек пахнущей жидкости в мой стакан. Ели колбасу с белым хлебом, запивали чаем с медом. Тогда о таком я даже не мечтал, потому что не знал о такой вкусной пище.
- Саша, напоминаю тебе: на людях зови меня тетей Полей, а между нами-пани Лещинская. В разговор взрослых не вмешивайся. О чем говорят-никому ни звука. - учила меня жизни тетка.
- Цок, цок-зубы на крючок. - вспомнил научение мамы и спросил:
- А где моя мама?
- Маму, советский, суровый, но справедливый суд, приговорил к заключению за опоздание на работу, - отчеканила тетка, - и хватит об этом.
От тепла и сытости потянуло ко сну. Разделся и лег, накрывшись одеялом. Под ритмичный стук колесных пар на стыках, заснул.
Так перевернулась первая страничка книги моей жизни.