Секретное дело. Гл. 4. Ни друзья, ни враги

 4. НИ ДРУЗЬЯ, НИ ВРАГИ.
 
Листъ 40.
 (на фото - дом Севастьянова, за ним - Екатерининский собор).

Пещанский был вне себя: он, надворный советник, секретный комиссар, и отстранён[1] от дел собственной же комиссии! И кем?! Всего лишь навсего Исполняющим должность горного начальника Вансовичем! Молокососом! Да как он посмел?! Нет, понятно, что это ему Шульц по наущению нового Уральского Берг-инспектора Адольфа Агте нашептал. Вернее, даже не так. Приказал, вот как! Им, бестиям, сам Походяшин теперь, после кончины Булгакова, не указ, дескать! Что хотим, мол, в своей вотчине, то и творим. Вон оно как. Эх….
А ведь как славно всё начиналось: едва только он получил на руки Высочайшее повеление, как на правах старшего по званию и должности ему стали обязаны докладывать и Шульц, и Горный исправник Мундт, и Дрешер, а уж про Уездного стряпчего Скорнякова и говорить нечего. Этот, хоть и русак, да совсем не дурак,  - сразу с пяти маток молочко сосёт. Ведь кто ему только не кланяется: и заводчики-то тебе, и раскольники, и башкирцы с киргизцами, да и простые обыватели,  - все несут. Причём заодним он умудряется угождать и начальству, из какой бы партии власти оно ни было. И немцу-то сумеет услужить, и англофилу, и твёрдому стороннику Екатерининских обычаев. Молодец, одним словом.
И вдруг эти самые подчинённые, то бишь – члены возглавляемой им секретной комиссии, враз надумали бунтовать! Вансович им не позволяет дальнейшее сотрудничество, видите ли. «По известным Вам причинам», дескать. Знаем мы эти причины: да, Пещанский гонял подчинённых в хвост и гриву, ежедневно требовал от них новых результатов, да и сам весьма в расследовании преуспел. Осталась самая малость: доказать неоспоримую виновность определённого круга людей и, добившись от них нужных показаний, навсегда закрыть дело.

Но ничего: вскоре в ответ на его жалобу из Перми придёт строжайшее указание, и эти местные царьки поймут, что к Высочайшим распоряжениям и его представителям следует относиться с крайней осторожностью. Самого Пещанского, конечно, тоже пожурят для вида, как без этого, однако же цель будет достигнута, и руки у него вновь станут развязаны. Пусть даже лишь на то короткое время, покуда Шульц с Агте не придумают очередную пакость, но и этого срока для успешного завершения дела  вполне должно хватить.
Да и как он должен был открыть Шульцу, что его подчинённые Коуров и Солонинин в первую очередь докладываются губернскому следователю, а местному начальству достаются лишь рожки, да ножки? Правда, полицмейстер всё-таки, похоже, верность Шульцу хоть частично, но блюдёт, зато Филадельф Солонинин целиком на его, Пещанского, стороне. На Коурова, и на того, доносит. Надеется, поди, что следующим полицмейстером станет именно он, а что? Мы ему в этом вполне можем поспособствовать.
Впрочем, какую-нибудь «дохлую курицу», вроде Ивана Симбрицова, Шульцу в знак примирения придётся всё-таки кинуть. Да и не стоит этот Симбирцов того, чтобы его имя надолго оставалось в тайне: чего такого он поведал? Да то же самое, что и Кривошеин с Павельевым! К тому же наврал ещё  с три короба сверху, а из-за этого вранья Пещанский целый день потерял, проверяя его показания. Вот и пущай теперь за свою брехню недельку в подвале у Шульца посидит, авось, поумнеет.

Эх, ещё бы и самого Шульца туда засадить! – мстительно сжимал кулаки подполковник. – А то ишь, чего: Василий Верходанов, один из главных подозреваемых в скупке Меджеровского золота и – сбежал! Нет, как это так - «сбежал»?! Да не сбежал он, а попросту уехал! Причём все видели, как он уезжал, а брат Егор его даже аж до третьей заставы зачем-то проводил. И вот ещё что странно: Верходанов отправился якобы на Нижегородскую ярмарку, но ни товара, ни денег с собой не взял. Дурь какая-то пёсья, прости, Господи. Иди его сейчас, свищи, ежели всё краденое золото целиком у него: с двумя-то пудами хоть в Америку плыви.
Кто, спрашивается, за это отвечать-то теперь будет?! Нет уж, Пещанский здесь находится отнюдь не с распорядительными функциями, и даже – не с полицейскими, он – следователь, и этим всё сказано. Потому и ответственным за побег должен быть никто иной, как Шульц. Рановато в отставку[2] собрался, старый лис! Ревматизм у него! Причём – именно тогда, когда сам же и отстранил Пещанского от расследования. Разве что Вансович в этот раз не сплоховал, и отставки, ха-ха, не дал! Дескать, сам, Иван Иванович,  заварил кашу, вот сам и расхлёбывай. Пожалуй, этот момент будет нелишне упомянуть в своих отчётах.
 
Листъ 41.   
Терпение Пещанского было уже совсем на исходе, когда из Перми от Походяшина наконец пришло грозное и недвусмысленное распоряжение о восстановлении его в прежних правах возглавлять секретную комиссию  Едва получив свой экземпляр на руки, и недолго думая, подполковник решительно направился на дом к Шульцу.
- Здравствуйте, уважаемый Иван Иванович, - слегка поклонился он при входе и, не дожидаясь приглашения, занял место за столом. – Как там поживает Ваш ревматизм?
- Коли бы «там», любезный Иван Григорьевич. Здравствуйте, - протянул ему ладонь Шульц. – Он у меня, зараза, прям вот здесь сидит, - морщась, потёр Главный лесничий спину. – Никак не проходит. Обычно я в это время на курорты отправляюсь, зело люблю курорты. Месяца два там подлечишься, и можно опять до следующего сезона непрестанно работать. А из-за этого вашего расследования, будь оно неладно, меня даже лечиться не отпускают. Быть может, хоть Вы, дорогой мой Иван Григорьевич, меня отпустите-с? Пожалейте старика, право слово! Вансович-то, он молодой ещё, не понимает, а Вы – человек с понятиями-с, ветеран. К тому же Вы поминали, что и Ваши ранения также в непогоду зело болят, а?  Да-да, я понимаю, что не в вашей это компетенции, - шумно вздохнул бергмейстер, - но хоть пообещайте тогда, что словечко за старика замолвите?

- Непременно, - вновь склонил голову Пещанский, - обязательно замолвлю. Только вот в курс происходящего войду, и сразу же отпишу в Пермь, обещаю.
Насчёт того, что он уже отослал своё послание Походяшину, упоминая в том числе и о «раматизме» Шульца, подполковник говорить не стал: ни к чему Ивану Иванычу знать о такой необыкновенной заботе и проницательности. Как ему не стоит и догадываться, что Пещанский уже осведомлён, что у купца Марянича женкой Анфима Масленникова сегодня куплено более фунта золота.
Но до чего же досаден сей факт! Ведь знание-то о происходящем,  оно собственных заслуг никак не увеличивает. И что с того, что с Шульцем они обсуждали проблему пробной закупки ещё две недели назад? Даже номера ассигнаций в тайне от всех вместе переписывали, да вот вышло так, что скупка золота состоялась без её инициатора, то бишь – него, Пещанского. Обошли. Устранили на время, и обошли. Но да ничего: мы ещё покажем этим екатеринбургским, как дела расследовать надо! Да-да, и как их распутывать, и как запутывать.
И асессор, улыбаясь, продолжил:
- Слово офицера, отпишу в самом наилучшем виде. Быть может, чтобы ускорить написание сего письма, Вы поведаете мне о том, как далеко расследование комиссии продвинулось за известное Вам время? – не сдержался он от маленькой «шпильки» в адрес хозяина.

- Вы даже представить себе не можете, любезный Иван Григорьевич,  насколько я был уязвлён и огорчён Вашим отстранением! – переместив руку с поясницы на сердце, голосом святого праведника заверил его Шульц, с тоскою глядя в глаза следователя. -  Как же мне Вас не хватало! Вашего опыта, ума и решительности!
Пещанский, едва сдержавшись, чтобы не расхохотаться прямо в лицо хозяина, лишь вежливо поклонился в ответ на сии страстные заверения. Впрочем, старику и на самом деле надо отдать должное: столь нагло лгать, да с таким ангельским личиком и елейным голоском – это редкостный талант надо иметь. Изрядный комедиант в старикане умер.
- Вас лично, Иван Иванович, в произошедшем я ничуть не виню: сам человек военный, и преотличнейше знаю, что такое дисциплина. Для плебея она спасительна, но для человека кровей благородных – хуже удавки, - и Пещанский покрутив головой, пальцем ослабил узел шейного платка. – Душновато сегодня, не находите? Прикажите принести квасу, пожалуйста.
- Зачем же квасу? У меня и лимонад имеется, он куда как лучше кваса охлаждает-с, - и Шульц, позвонив в серебряный колокольчик, отдал соответствующее распоряжение. – Да и напиток этот, в отличие от простого кваса, куда как благороднее-с, согласны? Ну, а пока его готовят, спрашивайте, что Вам хотелось бы услышать о расследовании, прошу.
- А Вы начинайте по хронологии, прямо с двадцать восьмого июня, не ошибётесь.

Главного лесничего Пещанский слушал, что называется, вполуха: мало того, что хозяин говорил мягким, убаюкивающим голосом, так и все сведения, что он гладенько, словно по бумаге, скрупулёзно расписывал, были уже известны следователю. Так, он знал и об обыске в доме Верходанова, и о том, что со слов Масленникова, Марянич готов продавать золото по семи рублей за золотник, но только оптом, и не меньше чем на тысячу рублей.
Впрочем, были и маленькие сюрпризы: оказывается, Прасковья Гаврилова, что сегодня приобрела у купца Дмитриева-Марянича золото, отнюдь не жена Анфима Масленникова, а является супружницей его родного брата, Ивана. Как новым явилось и то, что приобрела она то золото не по семь рублей, а по шесть рублей сорок копеек за золотник. Итого на сумму шестьсот шестьдесят пять рублей шестьдесят копеек, выходит. Назавтра намечена повторная закупка[3], а там, по выходу данных из лаборатории, ежели потребуется, ещё одна.
- Плохо у вас в Екатеринбурге лаборатория Монетного двора работает, медленно, - укоризненно покачал головой Пещанский. – Неужели нельзя за час справиться? Чего там такого сложного? Даже я, простой офицер, а не горный специалист, знаю, что для анализа и одного часа довольно.
- Регламент-с…, - виновато развёл руками Шульц. – Покуда все входящие бумаги подпишешь, да образцы по описи примешь, уже полдня позади. Затем следует передача металла от офицера мастеровым, и вновь соответствующие бумаги. А потом – обратная ситуация, сами понимаете. Много воды утечёт.
- Хорошо, что хоть врачи на больного сперва смотрят, и только после лечения за бумаги принимаются, а то бы перемерли уже все с этакими регламентами, - буркнул следователь. – Кстати: а что там за история с Василием Верходановым?

Лицо Шульца мгновенно побледнело, взгляд стал жалким и искательным, даже губы дрогнули:
- Надзор над всякого рода сомнительными личностями целиком и полностью возложен на командира корпуса жандармов подполковника Ковальского. Оттого за сей внезапный отъезд ответственно никак не Горное ведомство, а именно он, Ковальский. Вы же с ним знакомы, Ваше высокоблагородие?
- Имел таковую возможность. На балу у Харитонова. Танцует наш жандарм замечательно, а сторож из него, по-вашему выходит, никакой? Вы это имели в виду? – прищурился следователь. – Виновным одного лишь шляхтича хотите сделать? Что, - «Боже упаси»? Разве я неправ? А как же Ваш подчинённый полицмейстер Коуров: он-то что, не при чём? Или же Горный исправник Серов? Впрочем, понимаю: наказать Коурова – что себя самого выпороть. А где был ратман магистрата? Или это Ковальский Верходанову паспорт на выезд в Россию выписывал?   Прошу прощения за чрезмерную прямолинейность, но ведь именно так дело и обстоит, верно?
Глядя на совершенно поникшего бергмейстера, Иван Григорьевич даже немного пожалел старика: этакая напасть, да под занавес карьеры – далеко не лучший подарок. Причём – именно от него, губернского следователя. С другой же стороны, Пещанский бегством Верходанова убивал зараз двух зайцев, а именно: закрыв глаза на шалости второстепенного купчишки, он выполнил своё обещание перед раскольничьими старшинами, данное на том самом Харитоновском балу. В ответ Зотов полностью отдал в руки следователя Марянича с его безмозглой братией, а уж сколько Григорий Федотович поведал любопытного! И пусть намёками, да недомолвками, но человеку умному и этого вполне довольно.

Нет, право слово: с первого раза заполучить себя таких влиятельных союзников – это дорогого стоит. Мало того, что теперь справиться с расследованием – дело пары недель, включая всякие там чиновничьи «регламенты», так и вовсе неплохая перспектива на будущее вполне может сложиться. По крайней мере, на одну только пенсию жить, тьфу-тьфу, не придётся. Но об этом Походяшину, или ещё кому, знать точно не следует.
Затем, что также немаловажно, советник с помощью староверов полностью берёт инициативу в собственные руки, и прочие члены комиссии отныне будут «пастись» лишь там, где им укажет Пещанский. Никуда они не денутся, - будут свою жухлую травку щипать, да мудрость пастуха нахваливать.
- Прошу понять меня правильно, Иван Иванович, - дождавшись, когда выйдет прислужник, принёсший лимонад, поднял стакан следователь. – Мы с вами отныне, после столь огорчительного инцидента с Василием Верходановым, просто обречены работать рука об руку. Да-да, работать и молиться, чтобы этого прохвоста как можно быстрее задержали. Причём – с золотом. И, как доказательство моих самых искренних к Вам чувств, прошу ознакомиться, - достал он портфеля несколько листов исписанной порывистым почерком  бумаги. -  Это копия моего доклада Вансовичу. Вы же просили меня поименовать людей, которых я допрашивал, и кого я подозреваю, верно? Здесь девять ключевых фамилий, да ещё пара дюжин свидетельских, извольте ознакомиться.
Пещанский отдавал в руки Шульца свою «дохлую курицу» без малейшего сожаления: чем больше имён, тем лучше. Потом, кроме злосчастного Симбирцова, все эти люди уже и так фигурируют в официальных бумагах, а, как иголку легче прятать в стоге сена, так и человека разумнее всего скрывать в толпе. Человек – он до толпы весьма охоч. Значит, там самое ему и место.

- Кстати, Иван Иванович, а Павельев в моё отсутствие к Вам не обращался? – якобы спохватился следователь.
- Нет. А зачем Вам эта пьянь?
- Я ему пятьдесят рублей на скупку золота выдал, - спокойно пояснил Пещанский. – Как бы и вправду не пропил. Вы распорядитесь его арестовать, и доставить в Управу, хорошо? А также братьев Жуковых, и эту ещё, как там её? Лукерью Печенкину. Да, и вот ещё что: работать будем, как и прежде:  с пяти утра, и до десяти вечера. Днём – трёхчасовой перерыв на обед. За опоздания и прогулы – штраф. Впрочем, Вам это не грозит, - и следователь, лукаво улыбаясь, поднялся из-за стола. – Собираться-то будем всё равно в Вашем доме. А проспите ненароком – так я Вас разбужу. Почти даром, всего за стакан лимонада. Очень хорошо у Вас его готовят, благодарю за угощение. Засим позвольте откланяться, - и асессор, слегка кивнув на прощание, вышел.
Едва только за следователем затворилась дверь, как выражение лица Шульца резко сменилось с услужливо-улыбчивого на негодующее и даже – желчное. И до чего же он ненавидел в этот момент Пещанского! Как будто там, в Перми, не могли прислать сюда другого следователя! Поскромнее, да попокладистее. Так ведь нет: терпи теперь этого выскочку! Воевал он, видите ли! Да мы и сами здесь, как на войне. Даже в него, Шульца, стреляли! Совсем с ума уже сошли эти старательские артели со своим золотом.
Впрочем…, - и губы Главного лесничего тронула ехидная улыбка, - после того, как солдатики эту рвань привели в сознание и повиновение, так и прииск их хитнический, незаконный, достался кому надо, да и рабочий люд там сейчас дармовой. И, что примечательно, бунтовать на нём никто даже и не помышляет.
 
Листъ 42.
 
Утро двенадцатого июля выдалось пасмурным в прямом и переносном смысле: мало того, что дождь лил, как из ведра, так и настроение собравшихся за столом в кабинете Шульца было крайне сумрачным. Разве что Пещанский был в ударе, всем улыбался и даже шутил. Особенно досталось полицмейстеру Коурову, который, похоже, вчера настолько обрадовался восстановлению старых порядков, что слегка позабыл о чувстве меры. Однако и он, выпив кружку наикрепчайшего кофе и освежившись лимонадом, наконец почувствовал себя настолько приемлимо, что даже обрёл некий конструктив мышления:
- Позвольте доложить, господа, - стараясь дышать в сторону, поднялся он на ноги. – Егор и Осип Трофимовы Жуковы вызваны подпискою в Управу благочиния к шести, солдатка Печёнкина – к десяти часам поутру.
- А Иона Павельев? – поинтересовался Пещанский.
- Ищем-с. Дома не ночевал-с, Иван Григорьевич.
- Кто не ночевал-с? – вновь развеселился следователь. -  Павельев, Вы, или же я?
- Павельев-с.
- Ясно. Можете садиться, Александр Гаврилович. Теперь Вы, господин Шульц, - обратился подполковник к хозяину. – У Вас Василий Жуков здесь же находится? – постучал он каблуком по полу. – В подвале сидит? Или в тюремном замке?
- Здесь. Желаете видеть его?
- Не сейчас, после допроса его братьев. Итак, Иван Иванович: сегодня этого Ваську кормить из рук вон плохо, лишь бы не сдох. Он у Вас как, на цепи содержится?
- Не только на цепи, но и в ручных и ножных железах-с.

- Это за что же Вы его так? – сделал удивлённое лицо Пещанский. – С этой тюти слезливой и цепи-то было довольно. Али случилось чего?
- Это когда он трезвый, то тютя, а как выпивку добудет – так только держись. Первого числа мне такой тут дебош устроил, собака! – пристукнул Шульц кулаком по столу. – С топором на охрану бросался, пёс.
- Как это так - с топором? Где ж это он его в подвале-то взял?  - хохотнул следователь. – Или же, когда ещё Ваш дом строили, он его там заранее на всякий случай припрятал? Но да это больше на анекдот походит, не так ли? Итак?
- В обед это было, - протяжно вздохнул хозяин. - Я вот за этим самым столом сижу, кушаю…. Бумаги, сами понимаете, просматриваю, да…. И вдруг слышу: снизу крики, шум, борьба, грохот, - театрально зажестикулировал он. -  Да, слава Богу, быстро заломали варнака, скрутили. Затребовал себе ножик, чтобы в кашу лук порезать, ишь чего удумал!
- А он чего, топором-то лучок настрогать не мог? – с ехидцей заметил советник, и добавил уже серьёзно. – Где Жуков взял топор, Ваше высокоблагородие?
- Видите ли, -  досадливо дёрнул головой Шульц, - я всячески стараюсь чрезмерного насилия не допускать-с. Оттого на время приёма пищи двери арестантской всегда в коридор открыты, а под сопровождением караульного арестованных дозволяется выводить на двор. Для справления естественных надобностей-с, так сказать. Вот Жуков и воспользовался этим: коли не дают, мол, мне ножа, то отниму его силой. Ну, выпимши он был, сами понимаете…. А тут, как назло, топор в коридорчике стоял, вот он и….

- Я. Лично. Ничего не понимаю, - отчеканил Пещанский. – Это что за бардак здесь у вас творится? Арестанты пьют, гуляют, а чуть что - за топоры хватаются. Как это понимать?! Да тогда я и сам тоже отнюдь не прочь в этом вашем застенке посидеть! А что? Сытно кормят, хмельно поят, работать не заставляют, чего там ещё? Ах, да! Гуляй, Ваня, покуда не надоест! Курорт, одним словом! Кстати, Иван Иванович: а зачем это Вам куда-то там на курорты за тридевять земель ездить? У Вас же и здесь всё хорошо!
- Виноват-с, -  побагровев, склонил голову Шульц. – Сам не знаю, как водка арестантам достаётся. Караульные божатся, что никто посторонний и близко к ним не подходит[4].  Но я сразу же дал знать об этом происшествии с Жуковым господину Вансовичу и попросил его заковать эту гадину в железа!
- И?
- И через день Александр Гаврилович его заковали-с, - благодарно поклонился хозяин полицмейстеру. 
- Через день? Кстати, благодарю, что напомнили о сроках: что там у нас с анализом золота, купленного вчера у Марянича? Готов?

На недвусмысленный вопрос Пещанского никто из присутствующих отвечать не спешил, напротив, - все срочно занялись своими «неотложными делами: Коуров деловито раскуривал трубку, Шульц с головой ушёл в изучение каких-то бумаг, Скорняков же…. Впрочем, чего стоит ждать от Уездного стряпчего? Его дело – суд. Что принесёте, мол, мне на рассмотрение, то и стану рассматривать, а всё это ваше следствие – оно только ваше. Моё дело до поры, до времени - сторона.
- Итак, Иван Иванович, повторяю свой вопрос: что показали результаты анализа в лаборатории? – уже адресно обратился следователь к Шульцу. – Или же для Вас он безынтересен?
- Отчего же, - отложил документы бергмейстер. -  Очень даже важная деталь в расследовании. Только вот то золото мне так до сих пор ещё не доставили.
- Поясните.
- Охотно. Вчера, сразу после закупки у купца Петра Марянича, Прасковья Масленникова сдала золото подполковнику Ковальскому. Он после взвешивания и описи должен передать его мне, я – предъявить Горному начальнику; из его канцелярии образцы металла поступят директору Монетного двора, а от него – начальнику лаборатории маркшейдеру Вейцу. После проведения анализа -  обратный алгоритм. Да я Вам вчера уже об этом говорил-с.
- Регламент-с?! – гневно сверкнул глазами Иван Григорьевич. – Какого хрена?!  Может, ещё и в Санкт-Петербург это ваше клятое золото для согласования отослать, чтобы получить право на проведение анализа?! Впрочем, простите, - словно за соломинку, ухватился Пещанский за сигару, успокаиваясь. – Погорячился. Но нельзя же так: для простейшей процедуры, и столько бумаг. Хорошо. Итак: сколько этот регламент потребует времени?
- Сколько потребуется, - неожиданно твёрдо ответил Шульц. – Быть может, и неделю[5]. Плюс-минус несколько дней.

Отставной подполковник смотрел на своих собеседников очумелым взглядом, и никак не мог определиться: они что, специально над ним издеваются, или же и вправду здесь так заведено? Впрочем, вчера Шульц говорил совершенно о другом сроке. Причём тогда он нервничал, переживал, а сегодня на самый логичный вопрос отвечает, как… как Будда, что ли? Видел Пещанский скульптурку этого божка, очень похожа на Шульца. Особенно – животом и невозмутимостью.
Хотя…. На вопрос-то о Ваське Жукова он как ответствовал? Верно, крайне эмоционально. А здесь – спокоен, как…. Да нет, не Будда он! На кота сытого похож, вот! На сытого и наглого кота. Причём – любимца хозяйки. Видимо, получил указание «сверху», вот и облизывается. А ну-ка попробуем его малость прищучить:
- Итак, как я понял, Вы, Иван Иванович, покуда мы ждём сей анализ, и дальше намерены закупать у Дмитриевского-Марянича золото, верно?
- Верно. Теми самыми мечеными ассигнациями.

- Похвально. Как раз их-то до ближайшей границы ему крайне и не хватало. Где там у нас эти старообрядцы от суда прячутся? Нет, право же слово:  вот возьмёт,  и прямо сегодня за своим дружком Верходановым, да сбежит! Что делать-то будете, господа следователи? Наверху ведь могут и решить, что вы с купцом заодно, как думаете?
- Не сбежит он, - невесть отчего взял на себя смелость ответствовать за всех полицмейстер. – Кордоны поставлены, наблюдение за домом Марянича установлено. Да и с чем ему бежать, Иван Григорьевич?  Голышом-то далеко не убежишь.
- А Вы, Александр Гаврилович, у Марянича что, личным бухгалтером подрабатываете? – одёрнул его Пещанский. – Я, к примеру, не исключаю, что у этого раскольника весьма недурные ценные бумаги имеются, или же счета тайные. Причём не на одну сотню тысяч. Чего молчите? Что? Вот и правильно делаете, что молчите. Молчание – оно золото. В том числе – и на Ваших обшлагах и воротниках[6]. Всем ясно? – мрачным взглядом обвёл он собеседников. Оттого приказываю: надзор над купцом Маряничем удвоить. Ответственным назначаю Коурова.
- А как же Ковальский? – попытался было разделить ответственность полицмейстер.
- У семи нянек дитя без глаза. Не перебивайте, Александр Гаврилович. Скупку золота у Марянича продолжить. Руководство за Вами, господин Шульц.  Допросы и дознание я беру на себя, но и вас, господа, от сего не освобождаю. Более того, давно назрела необходимость в самых тщательных обысках домов подозреваемых. Приказываю при оных всем вам присутствовать. Никакие  неотложные обстоятельства, даже болезни, - скользнул Пещанский взглядом по хозяину, - рассматривать, как оправдание отсутствия я не стану. И вот ещё что: о любом вашем самоволии, нарушении дисциплины, или же, упаси вас Господь, ошибках, способных опорочить в глазах вышних властей честь комиссии, будет без промедления доложено куда следует. Теперь же, - откинул крышку часов асессор, - прошу всех следовать за мной в Управу, послушаем, что там эти братья Жуковы нового нам поведают. Советую пройтись пешком, в такую погодку, сразу после дождя, - и подполковник, растворив настежь окно, улыбнулся выглядывающему из-за колокольни Вознесенского храма утреннему солнышку, - променад, он чудо как полезен.
 
Листъ 43.
 
Кое-как все вчетвером разместившись в кабинете полицмейстера, члены секретной комиссии затребовали к себе на допрос старшего из братьев, Егора. На место Коурова Пещанский усадил Шульца, за секретарский стол, доверив тому ведение протокола, полицмейстера, сам же с судьёй разместился в уголке, рядом с той самой злосчастной этажеркой с легкомысленными петушками. Впрочем, она  уже третью неделю как пустовала от секретных дел, словно бы свидетельствуя своей тоскливой пыльной ненужностью следователю о том, что Екатеринбург – не самое приветливое место в мире.
- Егор Трофимов сын Жуков, - ввёл дежурный в кабинет диковатого на вид мужика, и затворил за собою дверь.
- Это я, - кашлянув в кулак, поклонился мужик всем по очереди, растерявшись, по-видимому, от изобилия злотого шитья на мундирах офицеров. – Прибыл-с.
Пещанский видел старшего брата Василия Жукова впервые и был в неменьшем недоумении, нежели чем допрашиваемый: неужели родные братья могут настолько отличаться друг от друга? Васька – он взбалмошен, лицом тонок и чист, одевается, словно бы купец какой, хоть и мещанства, в отличие от братьев, обеспечить себе не может, а этот…. Кстати! Егору же, по ревизской сказке[7], сейчас должно быть ровно двадцать пять, а выглядит он на все сорок: кустистые брови, взгляд – исподлобья, морщины на лбу, а руки…. Можно подумать, что это Сизиф какой местный, который здесь каждый день только тем и занимается, что камни в гору таскает. Да и фигура у него вполне сизифова: угловатая, узловатая, у... да нет, не такой уж он и увалень, сразу видно, что в драке такой против полудюжины выстоит, да ещё и добавки попросит. Одичавший Сизиф, одним словом.

- Рассказывай, Егорка, чего нового вспомнил, - меж тем начал допрос Шульц.
- А чего рассказывать-то, Ваше благородие? Я ж ещё в мае обсказал Вам всё, как есть, - развёл «дикарь» руками.
- Как есть, или же как было? – покачивая ногой, лениво протянул из угла Скорняков, посмеиваясь.
- А Вы, Ваше благородие, лучше бы постыдились, чем с нечистым шутки шутить! – покосился на него Егор, крестясь. – Совсем уж Бога не боитесь.
- Ты это о чём, мужик? – опешил судья.
- А чего это Вы тут своей ножкой бесов-то качаете?! – ткнул пальцем Жуков в пустоту над коленями Скорнякова. -  Щас малых бесенят балуешь, да на горе себе презлых бесов взрастишь, так-то!  Кто сегодня скуку лелеет, тот назавтра нищету пожнёт, вон оно как мудрые люди-то говорят.
- Оракул, бл…, - выронив перо, рассмеялся Коуров, но, заметив строгий взгляд Пещанского, поправился. – По сути отвечай, Жуков! Нету здесь бесов, окромя тебя одного. Отвечай господам следователям всё честь по чести, как есть! Ну, или там было.
- На все вопросы я уже ответил. Ни от единого слова не отказываюсь. Готов подписаться, где укажете, - ещё больше набычился «дикарь». – Только прошу меня отпустить поскорее: работа, она промедления не терпит.
- Я читал твой допрос от двенадцатого мая, - уже с интересом приглядывался к Егору Пещанский. – Всё дельно, обстоятельно. Не исключаю, что так оно на самом деле и было. Однако же этого крайне  недостаточно. Скажи-ка, дружок, а что ты сам о своём брате думаешь?
- А чего о нём думать? У него своя голова, - и Егор всей своей мощной грудью шумно вздохнул. – Давно бы уже выгнал его из дома, да ради матери терплю. Плачет она, жалеет…. Старенькая.
- Выгнал бы? Не пожалел брата, и выгнал?

Здоровяк потёр узловатой пятернёй лоб, покачал головой, и с грустью в голосе ответил:
- Пожалел бы, Ваше благородие. Кровь….
- Лучше кровь малая, чем большая! – прикрикнул на Жукова подполковник столь резко, что Егор даже вздрогнул. – Сам же говорил: «что есть», да «что было»! Да только ты позабыл о том, что будет!
- И чего такого со мной будет?
- А я тебе скажу, что будет, - ровным, почти бесцветным голосом ответил Пещанский, и выдержал паузу. – Поскольку ты упорствуешь в покрывательстве своего брата, а также находишься под самым серьёзным подозрением в дележе награбленного золота, ты, Егор, обречён. Да-да, будешь наравне с остальными подельниками кандалами греметь, - брал «на испуг» асессор мещанина. - Так что, ежели ты нам не укажешь, где спрятано это проклятое золото, то твоей матери придётся оплакивать не одного  сына, а зараз троих. Где ваше золото, Егор? Выдай нам его, и твоя мать будет спать спокойно. Любишь ведь свою мать?
Егор Трофимов сперва гневно вспыхнул взглядом, желая, видимо, ответить следователю какой-то резкостью, однако взял себя в руки и лишь только тверже сомкнул уста, неотрывно глядя в глаза Пещанскому. И это безмолвие, эта твёрдость лучше всяких слов подчёркивали светящуюся в его зрачках мысль: «Да, я люблю свою мать. Да что там – «люблю»! Другое это…. А вот ты, твоё благородие, любишь ли ты свою матушку? Так, как люблю мою я, любишь ли?! Да куда тебе, кость белая никонианская, - что ты понимаешь в любви к матери?! Да и сама-то любовь у вас, белоручек, такая же: беленькая, да лишь бы напоказ. А вот мы, простые люди, свою любовь не выпячиваем. Однако знайте: даже мы, такие сирые и безродные, тоже любить умеем. Разве что наша любовь – она не белая, как у вас, она – просто чистая. Понял, нет, Ваше благородие»?

И – Иван Григорьевич его понял. Понял, вспоминая свою давно умершую мать, вспомнил прогулки с ней по поместью; затем - маленькую и брыкливую серую лошадку, что подарила ему мама на далёкий-далёкий День ангела, а как та лошадка любила морковку! Возьмёт себе её толстыми влажными губками, и так же важно и обстоятельно, словно бы дядька Штефан Андреевич, сочно ей хрумкает. И глазками своими масляными играет, косясь, нет ли у барчука за спиной ещё одной сладкой морковки. Эх, детство…. Прости меня, мама, что недолюбил я тебя.
- Ладно, иди, Егор. Работай. Бог в помощь, - махнув ладонью, отпустил мужика Пещанский. – Скажи дежурному, чтобы следующего заводил.
Да, Егор Трофимов Жуков понравился следователю. Даже странно: такой Сизифушка, и понравился. Однако же в расследовании он человек совершенно лишний и потому бесполезный. Несомненно, его куда как легче поймать на лжи, нежели чем хитреца, однако какой в этом толк? Такого склада люди, как правило, остаются заложниками своих принципов и идей до самой своей смерти: ты его ловишь на мелочи, а в большом он будет стоять до конца. Потому всей правды, как ты не старайся, из него и калёными клещами не вытащишь.

Другое же дело – человек хитрый: да, изворачиваться он станет до последнего, но уж коли начнёт говорить – и мать родную продаст, лишь бы свою шкуру спасти. И подобных людишек, увы, становится всё больше и больше. Что ж, посмотрим теперь на младшего братца: вон, похоже, уже его и ведут.
- Осип Трофимов сын Жуков, - безыскусно представил дежурный очередного допрашиваемого.
Младший из братьев, к разочарованию следователя, оказался более схожим со своим средним братом, Василием, нежели чем с основательным, и даже отчасти запавшим в душу, старшим Егором. Как и Васька, он был субтилен, с цепкими глазками и узкими руками, а вместо окладистой бороды старшего брата у него на подбородке и вовсе торчала какая-то линялая мочалка. Но да послушаем сперва его голос, не будем торопиться с выводами.
- Осип Жуков, - чуть ли не нараспев повторил за дежурным Пещанский, припоминая протоколы первого допроса молодого парня. – Двадцать три года от роду, старообрядец, грамоте не учён…. Странно. Чтобы раскольник, и неграмотным был? Брешешь, поди, как и твой братец Васька.
- Никак нет…, - неожиданным для своей комплекции Егоровским баском заговорил Осип.
- А ну, цыть! – прикрикнул на него подполковник. – Не перебивать! Насчёт Василия мы всё знаем. Даже и о том, что он учётчиком работал на Полевском заводе, знаем. Следовательно, он не только грамоте учён, но и счёту! А теперь неизвестно для чего врёт, что только свою подпись и знает. Так что запираться бесполезно, говори! Учён грамоте?
- Никак нет, - упрямо стоял на своём Жуков-младший. – Я не вру. Подпись свою вывести могу, это да. Счёт до ста тоже знаю, а больше мне и не надобно: мне эти тыщи ни к чему.

- Ладно, - кивнул Пещанский. – А скажи-ка тогда, Осип, в кого ты такой молодой, да ранний? Старший брат у тебя – холостяк, у среднего – полюбовница, а ты, выходит, вперёд братьев, да в самое пекло?
- Моё мастерство, господин следователь – чеботарное. Оттого-то я дома и сижу, людям то сапожки, то башмачки тачаю. Мне вполне жениться даже можно, у меня жена завсегда под боком. А Егор промышляет ломкою руд по лесам, и у него там ажнов четыре бригады на подрядах. Порой и по месяцу, и боле, дома не бывает. А мне одному за двумя бабами следить зараз – и непосильно это, да и невместно. Знаю я это шустрое бабье семя, на Васькину Лукерью с прочими насмотрелся. За ними глаз да глаз нужон.
- И плётка? – позёвывая, подал Скорняков голос из своего угла.
- И плётка, и вожжи, - вполне серьёзно ответил Осип. – Свою по закону я могу хоть оглоблей отходить за косой взгляд, или ещё за какую провинность, а братову бить ни за что не стану. Потому мы с ним уговорились: покуда он в купцы не выйдет, да дома себе не выстроит, из баб у нас дома[8] будут лишь матушка, сеструха, да моя супружница.
- А ежели твой брат Василий кого приведёт?
- Васька-то?! Да он и дома-то почти не живёт. Так, иногда поспать, да пожрать  приходит, словно пёс бродячий. Сущий окаянец, - укоризненно покачал головой Осип. – Развратник, пьяница и прелюбодей, вот он кто! – сменил Жуков-младший горестный тон на обличительный. - Да и кого он может в дом привести?! Эту потаскуху Лушку, что ль?! Да я её, сучку, так….
- Ты чего это разошёлся тут? Чай, не у себя дома, утихомирься, -  опять некстати заговорил судья. – А не то за ругательства такие поганые тебя самого примерно наказать прикажу!

- Что ж, ёмкая характеристика, - не поддержал Скорнякова следователь. – А как ты считаешь, Осип Трофимов сын: твой брат этой самой Лукерье доверяет?
- Васёк…? – склонил голову набок Жуков, размышляя. – А кто их, этих путаников, разберёт? Может, и доверяет. Но уж явно не до конца: сам слышал, как он её материл, да в воровстве обличал. Хотя, может, и врал: Лушка-то, как солдатская законная жена, от Государя пособие за мужа, покуда тот служит, получает, да и сама печь пироги изрядно навострилась. Напечёт пирогов разных – и на базар их несёт. Тоже кой-какой, а заработок. К чему ей деньги у Васьки красть? Разве что для того, чтобы тот последнее не пропил.
- Хорошо, - проговорил Пещанский и, заметив краем глаза, что судья вновь принялся «качать бесов» поспешил опередить Скорнякова с очередным вопросом. – Итак, Осип, сам ты из дому выходишь нечасто, и потому все домашние у тебя всегда перед глазами, верно?
- Так, Ваше высокоблагородие, - в отличие от Егора, верно определил статус асессора Жуков-младший. – Мастерская моя одним окном аккурат на улицу выходит, а вторым – во двор, так что я всех вижу, - и кто пришёл, и кто ушёл.

- Замечательно. Теперь прошу ещё раз вспомнить, кто из подозрительных приходил в ваш дом накануне Пасхи, и сразу после неё. Пересказывать тех, которых ты поминал в мае, не надо. Их мы уже проверили. Может, кого ещё припомнил? Ладно, давай так: я стану называть фамилии, а ты будешь говорить «Да» или же «Нет», понял?
- Да!
- Молодец, - усмехнулся следователь. - Рыков!
- Не знаю такого.
- Если не знаешь – говоришь «нет», ясно? Дружинин!
- Нет.
- Куншин!
- Нет.
- Дмитриевский-Марянич!
- Нееет, - недоумённо протянул Осип. – А этому-то чего у нас делать?
- Неважно. Коробков!
- Максим? Нет, самого купца Максима Коробкова у нас не было, а подмастерье евоный Никитка был, но он не к брату, а ко мне приходил, притащил цельный мешок халявы[9] продавать. Обещал ещё принести. А где уж он её спорол – я не знаю, молчит.

- Это к визиту Государя Императора[10] обмундирование меняют, - вновь заговорил Скорняков. – Весной меняли у жандармов батальона Ковальского, скоро настанет очередь казаков. Эх, быстрее бы Государь к нам пожаловал! У нас тут, считай, такое преступление раскрыто! Может, и наградит нас за усердную службу, как полагаете, Иван Григорьевич? – обернулся уездный стряпчий к Пещанскому.
- Не пожалует. У Его величества сейчас другие заботы, - сухо заметил асессор, сам тем временем думая, что уж ежели кого и наградили бы, то точно не какого-то там уездного судью или же полицмейстера, а  его, главу секретной комиссии. – А Ковальскому и Оренбургскому атаману надо поставить сей факт разбазаривания казённого имущества на вид. Их Державу караулить поставили, а им лишь бы воровать…. Но вернёмся к нашему допросу. Пикулин!
- А чево Пикулин? – пожал плечом Осип. – Пикулины, оне родственники нам. Хоть и дальние. Маврикия я не видел дано, а вот Нестор порой заходит, то со мной, то с братьями чаю попьёт, языком почешет, и всё.
- В прошлый раз ты о Пикулине не упоминал, - укоризненно покачал головой следователь.
- Так вроде…, - и Жуков-младший состроил жалобно-виноватую мину, - и нужды в том не было.
- А теперь, выходит, появилась?! Только не говори, что ты не слышал, что арестовали твоего родственничка. Подписку о преступности недонесения давал? Тогда почему сразу не пришёл?
- Боялся…, - совсем понурился Осип.
 
Листъ 44.
 
Пещанский после допросов братьев Жуковых и солдатки Лукерьи Печенкиной вместе с остальными членами комиссии возвращался из Управы на обед в дом Шульца и, стараясь не вникать, о чём там разговаривают попутчики, систематизировал полученные сведения.
Итак, очень интересна характеристика, данная чеботарём своему непутёвому родственничку Пикулину. С одной стороны, Осип говорит о нём чуть ли не с восторгом, как о светлой душе: мол, и детишек-то он, рискуя жизнью, из-подо льда пару лет назад вытащил, и деньги-то чуть ли не каждому встречному и поперечному одалживает, первый молитвенник, а по вечерам только тем и занимается, что богоспасительные книги читает, и поведения-то примерного, но….
Но всё это до поры, до времени, покуда не посчитает себя обиженным или же оскорблённым. Своих обидчиков он за людей вовсе не держит, и потому собственные долги перед ними напрочь не признаёт. Вроде как, коли уж обидчик - не человек, а скотина, то нет и самого долга: какие могут быть долги перед скотиной? И по этой самой причине в последнее время с ним никто финансовых отношений старается не поддерживать: шибко уж ненадёжен.
Потом, Нестор якобы крайне честолюбив и падок на лесть, а льстецы ему – лучшие друзья. К тому же – наивен, как ребёнок, и столь же упрям. На всяческие авантюры и приключения – всегда первый, совершенно не думая о последствиях.
Да уж, просто какая-то романтическая девица из полусвета получается, в кружевах такая вся, а не бородатый мужик с Урала….  Что ж, спасибо тебе, Осип Жуков, надо будет с этой «барышней» поближе познакомиться, да наврать ей с три короба. Фантазии-то у нас на это наверняка хватит.

 О солдатке Печёнкиной Пещанскому думать совершенно не хотелось, но для порядку он «причесал» и воспоминания о ней. Хотя – чего тут вспоминать?! Разбитная, наглая бабёнка, даже не постыдилась к господам следователям хмельной заявиться. А потом – ещё и глазки строить! Такое впечатление, что прямо в управе всем подряд готова была отдаться, тьфу! И бывают же такие….
А чего она там насчёт тёмных делишек своего полюбовничка отвечала?! И этого-то человека я не знаю, мол, и того тоже не ведаю, и тут-то она ничего не видала, дескать, да и об этом отродясь не слышала; а сама всё это время глазками играет, да ресничками «хлоп-хлоп», стерва! Татьяну Ларину из себя строит. Жеманницу, ёшкин кот, с парижской похабной картинки. А титьки! Ведь чуть ли на стол к Шульцу их вывалила! Надо будет проверить за обедом, не заработал ли грешным делом старикан себе косоглазие. Нет, но до чего же ушлая тварь эта Лушка! Прав был насчёт неё Осип Жуков.
Вместо того, чтобы вслед за своим коллегами после обеда пойти почивать, Пещанский решил  навестить Ваську Жукова. Нет, разумеется, допрашивать его вместе с другими офицерами – оно арестанта пугает куда как больше, нежели чем когда ты разговариваешь с ним с глазу на глаз, но, может, покуда хватит его пугать? Пусть на время отдохнёт от страхов, отдышится, пожалуется на строгости, а что? Мы его и выслушаем, и пожалеем, даже помочь пообещаем, и тогда, глядишь, совершенно другой разговор сложится. Человек – он же «зоон политикон», сиречь – «животное общественное», как говаривал Аристотель, вот мы для Жукова это самое «общество» и составим. Доброе такое, и всепрощающее.

Положив в салфетку несколько кусков хлеба, асессор, подумав чуток,  добавил к ним свой недоеденный бифштекс и, решив, что для «всепрощения» этого будет достаточно, с лёгким сердцем отправился с гостинцем вниз, в подвал. Но едва он только ступил  за дверь подземелье, как тут же схватился за платок, прижав его к носу:
- Это что за вонь здесь такая?! – негодующе обернулся он на караульного.
- Это они меня здесь заперли, Ваше высокоблагородие! –  опередив охранника, завопил из темноты Васька, гремя железами. – Три дня до ветру не выпускали, хоть лопни ты им!
- Он правду говорит? – кивнул головой на арестанта следователь.
- Не могу знать, Ваш высок-бродь! – стараясь держаться поближе к свежему воздуху, молодцевато гаркнул караульный.
- Это как понимать? – вкрадчиво спросил его Пещанский. – Ты что, уже правду от лжи отличить не можешь? Выводил ты Жукова сегодня во двор, нет?! – повысил тон асессор.
- Никак нет! Приказа выводить не было, Ваш высок-бродь!
- Очень любопытно. Тогда слушай мой приказ: с цепи снять, вывести во двор, а здесь немедленно прибрать! Заключённый ещё не осуждён, а вы его что, хуже последнего каторжника содержите?! Не позволю! Выполнять! – и подполковник, промаргиваясь от рези в глазах, выскочил на улицу.

Отдышавшись на свежем воздухе, он приглядел на заднем дворе для беседы с арестантом весьма уютное местечко в тени молоденьких липок. Причём уютным оно ему показалось не столько из-за самой тени, сколько вследствие уединённости и укромности: и из окон-то его толком не видать, и подступы к нему все как на ладони. Никто не подглядит, и не подслушает. Усевшись на скамеечку, асессор положил рядом с собой узелок с гостинцем и блаженно прищурился, поглядывая на играющую рябью поверхность городского пруда. Эх, и до чего же в этом году привольное лето! Ни жарко тебе, ни холодно, а…. Впрочем, в старики ещё записываться рано.  Но всё равно ведь хорошо?
А, вот и нашего кандальничка до ветру ведут, - чуть пошире приоткрыв правый глаз, лениво проводил Пещанский взором бредущих по полянке Жукова с караульным. – Да, похудел Васька с последней встречи, можно даже сказать – исхудал. Молодчина, Шульц: с «цухт унд орднунг[11]ом» ты образцово справился, спасибо тебе за «кнут». Настала пора теперь уже нам свой «пряник» показать, ты не против? – и Пещанский посмотрел на едва различимые сквозь листву окна спальни Главного лесничего. – Ну, а коли не против, спи себе дальше, а мы тут за тебя чуток поработаем.

- Караульный, ко мне! -  остановил на полпути обратно к дому конвойную процессию следователь. – Да не один же! Арестанта тоже веди: ты-то мне и вовсе не нужен. Да, вот сюда его ставь, - указал пальцем за сажень напротив себя Пещанский, - а сам ступай, погуляй. Или вон, возле поленницы посиди, но так, чтобы я тебя видел, ясно?
Вблизи, да на свету, Васька Жуков производил ещё более удручающее впечатление, чем в тусклом подземелье: глаза запавшие, волосы на голове и бороде в какой-то гадости, весь грязный, вонючий…. Даже портки, и те у мужика отобрали, в одной лишь рубахе оставили. Остальную одежду, видать, на кандалы поменяли.
- Садись, Василий, - махнув ладонью, вздохнул следователь. – Подыши хоть воздушком-то, да на солнышко полюбуйся. Птички вольные летают, слышишь? Ишь, как красиво-то щебечут, жизни радуются, - запрокинул голову Пещанский в поисках птицы, - соловьи, поди. Или стрижи. Ничего в них не понимаю.
- Скворчики это, Ваше высок…облагородие, - закусив губу, подсказал ему арестант, и вдруг залился слезами, падая следователю в ноги. – Ваш… выс…сок… Иван Григорьевич!  Не могу я так уже! Совсем помираю!  За что мне такое?! Ваш….

Смотреть, как Жуков, бессильно колотя кулаками землю, ёрзает у него под ногами, Пещанский, вооружась любопытством, ещё вполне успешно терпел, но когда Васька, вроде бы как затихнув, невесть с чего принялся, звеня кандалами, им в тональность подвывать, следователь всерьёз убоялся за целостность разума арестанта: тот ему нужен был живой, и хотя бы умственно здоровый.
- А я сегодня с твоими братьями разговаривал. Кланяются они тебе, - как можно более душевно проговорил асессор. -  Мать твоя….
- Что – мать? – разом оставив завывания, со страхом взглянул на него снизу вверх Василий, дрожа губами. – Мать – чего?! Померла?!
- Да жива она, жива! – поспешил его успокоить Пещанский. – Да ты присядь-присядь на травку-то. Вишь, зелёная какая, да чистая? Конечно же, жива! Помнит о тебе, день и ночь молится. Да ты слушаешь меня? Ну, поплачь, поплачь. Глядишь, и полегчает.
Дождавшись, когда Жуков наконец, размазывая по лицу рукавом перемешанные с грязью слёзы, успокоится, Пещанский заговорил вновь:
- Мать тебе особенно кланяться наказывала. Даже деньги тебе просила передать, но зачем тебе сейчас деньги? Да и не вправе я тебе деньги предавать, как бы твою матушку Татьяну Игнатьевну не уважал. А вот это, - и следователь протянул узелок с едой заключённому, - с охотою передам. Да ты бери, бери, это поесть я тебе принёс. Гостинец, так сказать.
- Хлеб… белый…, - развязав узелок, прошептал узник, и снова расплакался, время от времени твердя «мама, мамочка».

Лицезреть разнюнившегося мужика не составляло для Пещанского ни малейшего удовольствия, но зато внушало надежду, что Жуков, подтаяв душой, в уповании на милосердие, заговорит. Почему бы и нет? Во-первых, среди всех подозреваемых он самый хлипкий. Далее, судя по показаниям Кривошеина с Павельевым, он никого не убивал. Следовательно – имеет хоть какой-то, но шанс на снисхождение. А о том, что шанс этот ничтожно мал, мы Ваське говорить не станем, пусть потешится. Пускай себе помечтает, что  каторги да кандалов сумеет избежать, ежели всё по правде расскажет. Но для начала на время его надо избавить от этих, сегодняшних.
- Ну-ну, Василий, что же ты так убиваешься-то? – преодолевая брезгливость, наклонился к Жукову следователь. - Ты же ещё молодой, у тебя вся жизнь впереди, а ты её оплакиваешь, словно старец какой. Верь мне: если всё правильно будешь делать, то и мать свою, и братьев ещё обнимешь, затем оженишься, детишек народишь, и будет у тебя всё хорошо. Только вот для этого силы надо иметь. Так что ешь, да силы копи. Ешь, а я пойду, прогуляюсь чуток.
Пещанскому и на самом деле надо было встать, пройтись и отдышаться от смрадного Васькиного духа. А уж смотреть на то, как узник станет поглощать свою пищу, у него и вовсе никакого желания не было. Знаем мы, как эти голодные по-свински едят.
- В камере заключённого как, прибрали? – подошёл он к курившему возле поленницы караульному.
- Никак нет, времени не было! – спрятав трубку в рукав, отрапортовал караульщик. – Вы же приказали, первым делом арестованного во двор вывести, вот я и….
- Яи, яи! – передразнил его асессор. – Ты что, один во всём доме? Чтобы через полчаса камера чистой была! И, ежели я тебя ещё раз увижу возле дров курящим – самого туда же, к Жукову, посажу! Ты что, дом спалить хочешь?! Марш отсюда!

Проводив взглядом дунувшего в дом со всех лопаток караульного, Иван Григорьевич вернулся в тенёк под липки. Гостинец был уже до последней крошки уничтожен, а гладко разглаженная, но слегка испачканная салфетка лежала на скамье. Переведя взор на заключённого, асессор даже удивился произошедшей с тем перемене: Жуков прям-таки светился счастьем и умиротворением. Даже волосы, похоже, послюнявил и пригладил. Впрочем, пахнуть от этого лучше он явно не стал.
- Прибери салфетку-то, пригодится, - подал следователь тряпицу арестанту, - под голову там себе подложишь, когда спать будешь, или ещё что. Хотя… ты, Вась, сколько уже не мылся-то?
- Да уж и не упомню, - не переставая улыбаться, ответил Жуков, - давно, наверное.
- Пожарную бочку вон, видишь? - указал ему пальцем Пещанский. – Вон она, возле поленницы стоит. Иди-ка к ней, как сможешь, так и помоешься. Тут-то тебе салфетка и пригодится. Да иди ты, я подглядывать за тобой не стану! Мне твои прелести безынтересны. Только тихо, не бренчи! – немедленно среагировал на звяканье цепей следователь. – Остальных офицеров, не дай Бог, разбудишь. Эти тебе не то, что домыться, до…ть не дадут, - позволил себе не вполне приличное выражение асессор. – Иди!
Эх, и смех, и грех…. Наблюдать, как Жуков сперва, крадучись и опасаясь звякнуть кандалами, пробирается к бочке, а затем, задрав рубаху, неуклюже омывает свои костлявые мощи, и опять-таки почти беззвучно, было смешно. Наверняка над такой картиной, случись она где-нибудь в армии, офицер с товарищами охотно бы посмеялся, даже с дюжину шуточек бы отпустил, а сейчас как-то не хочется. Неужели и на самом деле жалко бедолагу? Неужто тот своих страданий не заслужил? Да ещё как заслужил!
С другой же стороны - «От сумы, да от тюрьмы не зарекайся», да…. И что за поговорка такая нелепая? Ведь где только за свою жизнь не побывал подполковник, а подобной глупости нигде не слыхал. «Там» почему-то все уверены, что с хорошим человеком ничего дурного случиться не может, а раз уж случилось – значит, не такой уж и хороший был тот человек, ошибались насчёт него люди. Хм…. С другой же стороны – Шекспир. У того явно не у всех положительных героев полное согласите с законом. За что те и  расплачиваются жизнью. Да и у Шиллера та же самая беда..
Не суть: всё равно в Европе на человека осуждённого принято плевать, в него дозволяется… нет! – даже поощряется! – кидаться камнями и нечистотами, его можно бить, пинать, а у нас что? Ах, кандальничков ведут! Вся же деревня тут же сбежится: кто с хлебушком, кто с копеечкой. «Помолитесь за нас, страдальцы», дескать! Странный у нас народ: и где он углядел в убийцах, да ворах, страдальцев?! Ан нет – «помолитесь»…. 
- Ну, как водичка? -  сам немного посветлев душой со своими размышлениями, спросил у подошедшего Жукова Пещанский.
- Спасибо Вам, Ваше высокоблагородие! – вернувшись на место напротив следователя и улыбаясь от уха до уха, поклонился ему арестант. – Вовек Вашу доброту не забуду, Иван Григорьевич. Помирать буду, а Господа за Вас молить не перестану!
- Ну, ты это, Вася, брось, - тронули слова арестанта асессора за душу. – Помирать нам ещё рано. А чтобы подольше прожить, нам вместе с тобой хорошенько подумать надо, согласен?

Жуков радостно закивал, но от этой радости Пещанскому вдруг стало тоскливо: совсем ведь молоденький парнишка этот Васька. Особенно отчётливо это стало видно сейчас, когда его космы после мытья прилипли к черепу, а бородёнка, так та и вовсе стала вроде как нарисованная. Мальчишки так себе бороды рисуют, когда друг с дружкой в рыцарей играют. Шпаги себе из деревяшек сделают, пистолеты, бородки жжёной пробкой наведут, и давай за дамами сердца ухаживать, да обидчиков на дуэли вызывать. Смешные.
 А вот нашему уральскому «рыцарю» явно не до смеха: не посмотрят ведь в суде, что малой, да глупый, и использовали его безжалостно, упекут. Да, именно так, «во глубину Сибирских руд», только вот в отличие от декабрьских бунтовщиков, жить Ваське там предстоит не в домах с прислугой, а в кандалах, да с надзирателями. Или, быть может, есть ещё у Жукова шанс в жизни? Быть может, помочь ему? Авось, и на самом деле одними шпицрутенами, да ломовыми работами он отделается? И пусть в шахте, да всего за пятнадцать рублей в год, зато без клейм и кандалов, а? Ведь зачтётся же Пещанскому на Страшном Суде такое снисхождение к несчастному, не может не зачесться!
Впрочем, о суде, тем более – Страшном, думать ещё рано, времени для раздумий вполне довольно. Время же для работы уже на исходе: скоро проснётся Шульц со своими сподручными, и позовёт пить кофе с пирожными. Надо бы до этого срока успеть с Жуковым ещё пару вопросов обсудить.
- Как железа-то, не сильно жмут? – издалека начал Пещанский.
- Да уже ничего, Ваше высокоблагородие, - не поняв намёка, подвигал кандалы по запястьям и щиколоткам арестант, улыбаясь. – И не болит почти, и не чешется, как помылся….
Зрелище, которое открылось взору следователя, было не из самых приятных: на вымытом теле все язвы, коросты и прочие увечья, нанесённые железом живому человеческому организму, стали настолько явственны, что его передёрнуло от отвращения. Нет, уж лучше бы Жуков вовсе не мылся: на грязной коже все эти уродства не так заметны. Но да коли назвался груздём, будь им до конца.
- Я не к тому, Василий, тебя спрашивал, чтобы узнать, где там у тебя чего чешется, - поднял указательным пальцем за подбородок голову юноши подполковник, - а затем, чтобы ты, - и он умолк на короткое время, вглядываясь в глаза Жукова. – Чтобы ты, Василий, понял: снять эти железа ты можешь. Повторяю: ты. Можешь. И – только ты.
- Как это?! – не отрывая расширенных зрачков от глаз следователя, прошептал арестант, механистически пытаясь расковырять ногтями кандальную заклёпку. – Как это – я?
- Будешь слушаться меня во всём – и станешь свободным, - шептал в ответ Пещанский. – Хочешь ведь стать свободным? Но для этого надо сперва кандалы снять. А ещё раньше – сказать всю правду. Всю. Ты ведь мне её скажешь, Вася? Твоя мать говорила, что ты всё скажешь, Вася. Она у тебя добрая. Верь матери, верь мне, и ты станешь свободным. Ты ведь готов меня слушаться?
- Я… я готов, - послушным взором смотрел на следователя арестант, почти не моргая.
- Тогда вот что, Вася, - и Пещанский, достав из кармана сигару со спичками, закурил, - Мы с тобой вот как поступим: чтобы «там» тебе поверили, - неопределённо ткнул пальцем асессор в сторону городского пруда, - ты должен сделать две вещи.
- Какие же? Я готов!
- Не спеши. Итак, первая: сейчас ты, и это останется между нами, скажешь мне, кто убил инженера Меджера. И – кто вас к этому подговорил. Повторяю: это будет между нами. Слова к протоколу, да без свидетелей, сам понимаешь, не пришьёшь. Просто… просто удостовериться мне надо, что ты всерьёз от кандалов хочешь избавиться. Ну же? Смелее, Вася!

Жуков, напрочь позабыв о том, что цепями сейчас бренчать крайне нежелательно, вдруг принялся, встав на колени, наотмашь креститься в направлении Никольского храма, всплёскивать руками, но, как он неожиданно своё моление начал, столь же резко и прервал.
- Слава Богу. Благословил. Знак я видел, Иван Григорьевич. Значит, можно, - прерывисто выдохнул он, прикрыв глаза, и ровным голосом сказал. – Пикулин это. А ещё – Рыков и Дружинин. Подговорил нас Пётр Марянич. Но сам я никого не убивал, Ваше высокоблагородие! Даже пальцем не тронул, вот Вам истинный крест! – вновь забренчал он железами, широко, по-старообрядчески, крестясь. – Напротив, отговаривал убивать! А они… они всех убили. И меня обещались убить, если я молчать не стану, - и он вдруг испуганно взглянул на следователя. – А я, выходит, не молчу…. Убьют меня, да?
- Да что ты, что ты, - совершенно позабыв о брезгливости и чистоте рук, погладил его ладонью по голове Пещанский. – Всё уже хорошо, всё ладно. Ладно же всё, Вася? Вот видишь, ладно. И я тебе верю. Верю, и что не убивал ты, и что отговаривал, верю. Теперь это надо при священнике сказать, ты же скажешь, Вася? Ты к кому на исповедь ходишь, Вася?
- К отцу Николаю, - вновь захлюпал носом Жуков.
- Куракинскому? – вспомнил следователь раскольничьего священника с таким именем. - Будет тебе отец Николай, обещаю. Как обещаю и то, что как только назовёшь ты имена сих разбойников на клятве при священнике, так и падут с тебя железа. Как с тела твоего, так и с души. А этих Рыковых, да прочих, ты не бойся: в тюремном замке они уже все давно. Никто тебя и пальцем не тронет.
- А Марянич? – вдруг резко отшатнулся от него Жуков.
- И Марянича не бойся, - улыбнулся ему Пещанский, продолжая певуче приговаривать. – Скоро придёт и его черёд. Только это, тссс! – секрет. Никому не об этом говори. Видишь, Вася, как я тебе доверяю? Даже секреты рассказываю. Вот и ты также мне доверяй, как я тебе. Повторишь завтра при священнике всё, что говорил мне, и сразу большое облегчение получишь. Договорились?

По глазам арестанта было видно, что сейчас тот готов на всё, что угодно, и будь здесь поблизости этот Николай Куракин – дело можно было считать наполовину решённым уже через час, но покуда этого священника ищешь, Жуков вполне может успеть и передумать. Вон, как он с тревогой поглядывает на едва различимую за забором улицу, как вздрагивает от резких звуков, да нервно теребит подол рубахи. Пожалуй, с нервами у парня серьёзная беда: то плачет, то блаженно улыбается, то дрожит, - поди пойми, чего у него на уме, и что он отчебучит уже через минуту. Впрочем, два месяца под замком, да с допросами, никому ещё на пользу не шли.

Вот-вот, правильно: «никому на пользу»! Да и какая польза может быть от таких допросов, кода заключённого раз в неделю приводят к следователю, тот задаёт одни и те же вопросы, раз за разом помечая в своих отчётах, что арестант-де ничего нового не вспомнил, и вновь садит того под замок? Нет, шалишь! Тут уж человека либо до конца дожимать надо, или же перемежать угрозы с ласкою, да мало ли способов! Нет, совсем не умеют допрашивать в этом Екатеринбурге. Но да, Бог даст, завтра всё благополучно разрешится, и Пещанский покажет этим горе-следователям, на что он способен.
Иван Григорьевич, посмотрев на часы, понял, что допрос нужно срочно заканчивать: к чему ему сегодня лишние пересуды? Начнут любопытствовать, о чём они шептались здесь с заключённым, почему без свидетелей и прочее. А Шульц в отместку и вовсе может какую-нибудь пакость устроить. Бутылку водки Ваське подкинуть, или же запороть того до полусмерти под надуманным предлогом, да мало ли что? Потому будет лучше прямо сейчас разойтись, выдав сегодняшний разговор с Жуковым как заботу о его здоровье.
- Вася, время, - постучал по циферблату ногтем следователь. -  Будут тебя спрашивать, о чём мы говорили – никому ни слова. Никому, понял? Отвечай, что я тебя про условия содержания спрашивал, а о деле – ни-ни. Да, и ещё: ты попросил меня прислать тебе твоего духовника, и я тебе его обещал. Не подведёшь, Вася? Помни: либо молчание в кандалах, или же правда и свобода. Ты выбрал свободу. Ступай, вон, тебя уже караульный заждался, - указал Пещанский на стражника, что уныло сосал пустую трубку. – И хорошенько помолись на ночь. Господь с тобой! До завтра, Василий.
- До свиданьица Вам, Ваше высокоблагородие, - поклонился ему Жуков и, не забыв прихватить с собой салфетку, зазвенел железом в сторону дома.

К сути завтрашней повестки дня Пещанский приступил уже после неспешно-ленивого распития кофе, когда офицеры перешли в курительную комнату:
- Прошу Вас, взгляните сюда, Иван Иванович, - обратился он к Главному лесничему, отодвигая в сторону портьеру, - Не находите странным?
- Что именно-с, Иван Григорьевич? – вслед за следователем выглянул на улицу Шульц.
- Я про погоду, Иван Иванович. Ведь право же слово, странно: с утра лил дождь, как из ведра, затем тучи развеялись, и выглянуло солнце. Жарко стало, Иван Иванович. И, насколько бывает переменчива природа, настолько же переменчивы и люди. Впрочем, это-то как раз естественно: мы же её дети.
- Да Вы философ, господин подполковник, как я погляжу, - улыбнулся ему хозяин. – А философы обожают загадки. Так в чём же заключается Ваша-с?
- Видите ли, покуда Вы почивали, случился со мной один анекдот. За столом я его, разумеется, рассказывать не стал, но сейчас, по-моему, можно. Вы позволите?
- Да-да, конечно! – почти в один голос с Шульцем потребовали историй и другие члены комиссии. – Просим, просим!
- Что ж, извольте. Обычно я после обеда совершаю променад. Ежели сразу не ложусь спать, конечно, - офицеры одобрительно хохотнули. – Итак, господа, дело обстояло таковым образом: иду я, зеваю, да взял, и по ошибке пошёл не на улицу, а спустился ещё ниже по лестнице, и забрёл в подвал. Сперва-то я ничего не понял: смотрю, коридор какой-то незнакомый, часовой стоит. Подумал грешным делом, что сплю уже, даже глаза протёр – а тот стоит, как стоял! Столбом, господа, стоит, и на меня глаза пучит! Экая страсть, господа! Филин в потёмках! Чего вы смеетесь? Вам бы такое повидать!
- Простите великодушно, Иван Григорьевич! – посмеиваясь, коснулся его рукава кончиками пальцев хозяин. – Но уж больно Вы смешно, про филина-то! Рассказывайте дальше свой анекдот, просим Вас.
- Благодарю, - коротко кивнул Пещанский. – Спрашиваю я этого вашего «филина», кто, мол, таков, и что здесь делаешь. А он мне честь по чести – такой-то и такой-то, а охраняю я Ваську Жукова. Того самого Ваську Жукова, - спрашиваю я. Он говорит, того. И тут меня взял интерес посмотреть, как он там. Приказал отпереть дверь, заглядываю, а там – тьма! Хоть глаз коли, лишь малый свет от окошка. А во тьме что-то звякает. Тоскливо так: «дзынь-дзынь, дзынь-дзынь». Я решаюсь подойти поближе, и вдруг малый лучик света освещает мне то место, куда я хочу поставить ногу. Точно говорю: тот лучик свыше послан был! Хотите узнать, почему?
- Разумеется! -  дружно откликнулись офицеры.
- Очень просто, - и Пещанский понизил тон. – Господа, я чуть было не наступил в дерьмо. Причём – человеческое, - и следователь затушил сигару в пепельнице. – Однако же это ещё не весь анекдот. Слушайте дальше: благополучно преодолев сию естественную преграду, подхожу я к нашему узнику, и что вижу? Жуков стоит на коленях и истово, словно бы перед казнью, молится. А меня, стоящего возле него всего в паре шагов, вроде бы как даже не замечает. И это с открытыми глазами-то! Я сперва хотел было отходить его по спине ножнами, - дотронулся следователь до темляка своей шпаги, - за такое неуважение, да заметил вовремя, что взгляд у него какой-то странный. Словно бы он горние выси этим взглядом пронзает, понимаете? Я отступил от него ожидая, что будет дальше. Слава Богу, ждать пришлось недолго: тот вдруг заговорил, да как! Не своим голосом, у меня аж мурашки по коже пробежали: «Душа очиститься желает» - и Пещанский на этом умолк.

- И что было дальше? – осторожно поинтересовался Скорняков.
- Дальше? Дальше буднично, безо всяких чудес: вывел я его во двор, дал помыться из пожарной бочки, да и Вашему караульному, прошу простить меня за самоуправство, Иван Иванович, - слегка поклонился следователь бергмейстеру, - наказал прибрать в камере заключённого. Вынужден признать, любезный Иван Иванович, - вновь, уже более галантно, поклонился Пещанский Шульцу, - Ваш метод воздействия на арестованного сделал-таки настоящее чудо: вчерашний разбойник, пьяница и прелюбодей раскаялся, и решил встать на путь исправления. Слёзно просил прислать ему завтра священника Николая для исповеди и покаяния. Я считаю, господа, что такой случай нам упускать просто грех: пусть этот раскольничий поп своим увещеванием принудит Жукова покаяться прилюдно, при всей комиссии. Как думаете, господа?
Короткое молчание первым нарушил неугомонный Скорняков:
- А почему мы должны призывать этого еретика? Пусть Жукова увещевает наш, православный! – вовремя поддержал он инициативу Пещанского, за что и получил испепеляющий взгляд от Шульца.
- Тогда мы рискуем совсем ничего не услышать. Куй железо, пока горячо, господин судья, - резонно заметил подполковник.
- Хорошо! – уже не столь уверенно откликнулся уездный стряпчий, поглядывая на хозяина дома. – Тогда пусть увещевают вдвоём: и наш, и этот… раскольничий, - брезгливо добавил он.

- Я согласен, - торопясь, пока никто не принялся вставлять палки в колёса, протянул Скорнякову ладонь следователь. – Вот видите, господа: один ум – хорошо, а два лучше. Так и два попа, ха-ха, куда как лучше одного! Думаю, все согласны? – и Шульцу с полицмейстером уже ничего не оставалось, как поддержать председателя комиссии. – Вот и славно! Тогда прошу Вас, любезный Иван Иванович, написать письмо местным духовным властям, чтобы те прислали к нам для увещевания арестанта священника, да чтоб был потолще и потолковей. Думаю, часов на десять утра. Вас же, господин Коуров, прошу, не откладывая, немедленно наведаться к попу Николаю Куракинскому, и чтобы он был здесь со своими раскольничьими побрякушками к тому же времени! Полагаю, раскольнику для сего никакой официальной бумаги не потребуется. Заключённого сегодня не допрашивать, давать только хлеб и воду, пусть молится. Не надо ему мешать в спасении христианской души. Итак, - и следователь взглянул на часы. – Ух, времени-то уже как много! Так и Царство небесное можно проспать. Всех жду с отчётами к девяти вечера. Честь имею, - и Пещанский, щёлкнув каблуками, направился к выходу.
- Простите, а Вы куда, Иван Григорьевич? – окликнул его Шульц.
- Думаю в вашу золотую столицу, на Берёзовский завод, съездить. А то какой-то нонсенс получается: быть в Екатеринбурге, а на то, как добывается золото, так до сих пор и не посмотреть. Обязуюсь не опаздывать, обратно буду вовремя.

Иван Григорьевич был вполне доволен первой половиной дня: во-первых, он нащупал тропинку к сердцу Жукова и, во-вторых, заболтал своей побасенкой коллег настолько, что те без лишних юридических споров, проволочек и ссылок на необходимость согласований с начальством, за какие-то жалкие пятнадцать минут дали себя уговорить. Далее, он выкроил свободное время для поездки, которая, возможно, подтвердит некие, покуда лишь осторожные, догадки. Надо в неофициальной обстановке поговорить с младшими инженерами, штейгерами и даже мастеровыми, а там посмотрим, что с этими сведениями делать, будущее покажет.
Вот и завтрашний день обещает быть нелёгким: старая лиса Шульц, хотя бы из ревности к расследованию, приуготовит ему ещё немало неприятных сюрпризов, однако всё отныне только его, Пещанского, руках. А сегодня за Ваську Жукова можно быть спокойным: не настолько  уж дурак Шульц, чтобы выставлять себя посмешищем не только перед горными, но и духовными властями. Самому, случись с арестантом какая оказия, боком сие происшествие станет. Да и не дежурить же возле этого Жукова, в конце-то концов?!
«Эх, надо было Шульцу ещё и протестантского пастора посоветовать привести! Вот смеху-то было бы, ежели попы за право первым увещевать Ваську передрались!», - злорадно подумал, ухмыляясь, следователь и приказал казённому ямщику следовать на Берёзовские золотопромываленные фабрики.
 
Листъ 45.
 
Нет, не зря люди говорят, что тринадцатое число – несчастливое: с самого спозаранку день следователя не задался. Священник Вознесенской церкви Яков Воронин, на которого Пещанский специально ездил посмотреть к заутрене, вдруг прислал к офицерам служку с запиской, что его Священство, видите ли, занемогли, и просят перенести увещевание грешника на пять часов пополудни.
Нет, ну каков прохвост этот Воронин! «Заболел» он! Голосище – что труба Иерихонская, только басурман пугать; пузо – что заводская домна, ручищи – как брёвна, а запах из глотки… мухи с комарами за версту дохнут, наверное. Можно об заклад биться, что это по указке Шульца его так вчера изобильно винами, да закусками щедро попотчевали.  Попы – они страсть как дармовщинку любят. Но да Бог с ним: авось, продержится Васька Жуков до пяти часов, не начнёт запираться от вчерашних слов, не испугается.
Вторым же «подарочком» от Шульца следует считать то, что бергмейстер прибывшего к увещеванию раскольничьего попа Николая даже в дом не пустил, и приказал старообрядцу дожидаться вызова на заднем дворе. Пещанский смотрел на него, такого растерянного и даже в жалкого в своей неприкаянности, из окна библиотечной комнаты, и нервно курил, раздумывая: что же до пяти часов делать-то, в конце концов?! Все офицеры, что Шульц, что Коуров, и даже Скорняков – все своими текущими делами заняты, а секретный следователь, выходит, дурака валяет. Нет уж, не быть по-вашему!

- Иван Иванович, у меня к Вам ещё есть одно дельце, - не затрудняя себя извинениями за внезапное вторжение, вошёл в рабочий кабинет Шульца подполковник. -  Прошу Вас потрудиться, и немедленно послать в тюремный замок за Кривошеиным, пусть доставят его сюда. Полагаю, он может пригодиться. Время на исполнение – один час.  – И Пещанский, не тратя более ни слова на хозяина, каблучной дробью скатился вниз по лестнице.
Да, сейчас он выплеснул на Шульца часть накопившегося в нём гнева, остальное же надо приберечь напоследок, когда настанет время обличений и увещеваний. Или же – наоборот: тут уж как карта ляжет. Главное, сберечь до пяти часов тот пар души, что так лелеял со вчерашнего вечера в себе следователь.

А теперь же, как кому-то этого, быть может, и не хотелось, асессор вопреки обстоятельствам вновь готов вернуться к расследованию: отчего бы не допросить так кстати подвернувшегося раскольничьего попика? Да и тому, глядишь, повеселее ждать покажется. Завернув за угол дома, Пещанский неспешно подошёл ко вчерашним липкам. Старообрядческий священник, похоже, его приближения вовсе и не заметил: он по-прежнему сидел на скамье, склонив голову и, шепча, перебирал в руках лестовку.
Асессор остановился в нескольких шагах от скамьи, и попытался наскоро составить для себя первое впечатление от внешности попа. Вроде бы, на первый взгляд, ничего необычного: да, для православного священника он чуточку худощав, однако же для мирянина – явно толст. Примерно сорока лет, неплохо сложен, широкая кость, крепкие ладони, белобрысый. Сапоги не старые, но и уже давно не блестят. Одёжка тоже так себе, однако крайне добротная. Ряса, похоже, и вовсе из английского или голландского сукна пошита. Крест на груди, по всей видимости, медный. Да, небогато раскольничьи попики живут, не шибко их жалуют купцы-золотопромышленники. Однако же: что в нём так смущает взгляд? Ах, да, вон оно что! Голова-то у него не патлатая, как у наших, а в кружок стрижена, да и носит он не шляпу[12], как прочие, а скуфейку! А под скуфьёй, поди, и тот самый гумешок[13]. Давненько уже не видывал Пещанский священников, да чтобы с гумешком. С самого детства, наверное: сейчас-то многие уже, поди, и позабыли, что это такое.
Подивившись такой ревностной приверженности старым порядкам, следователь призадумался, как следует обратиться к старообрядцу. Сказать ему «отче Николай»? Да нет, не подойдёт: ещё ответит, Боже упаси, что для заблудших овец он не отец, и не пастырь. Официально, по имени и фамилии? Тоже не то: сочтёт, поди, что допрашивать пришёл, или же, что также не исключено, какой-нибудь колкостью ответит. Эти раскольничьи попы – они остроязыкие, за ними станется. Наверное, остаётся лишь один вариант, а именно – назвать его «Священством»: рукоположен же он, в конце-то концов?! Следовательно – Священство.

- Доброго Вам дня, Ваше Священство, - подойдя ещё на пару шагов, склонил голову Пещанский.
- Благослови, Господи, - поднявшись со скамьи, откликнулся на приветствие отец Николай, и слегка поклонился ему в ответ. – Рад видеть Вас в добром здравии, господин подполковник, - и, что удивительно, священник двинулся следователю навстречу, с улыбкой протягивая тому ладонь.
Пещанский, с облегчением отметив, что та вытянута не горизонтально, словно бы для поцелуя, а вертикально, как для рукопожатия, «с чувством» пожал руку отцу Николаю. «С чувством» при рукопожатии в ряде случаев для подполковника означало лишь одно, а именно – как в  случае с полицмейстером Коуровым, когда тот за перо полдня не брался, а от рукопожатия и вовсе до сих пор всевозможными способами уклоняется. К удивлению Пещанского, рука у раскольника оказалась разве что самую малость податливее, чему у него самого, да и то ещё неизвестно, нарочно ли это было сделано, или же этот попик…. Да и откуда у попа настолько крепкая рука? Не крестом же своим медным все ночи напролёт от чертей он отмахивается, верно? И не лопатой в земельке ковыряется: вон, под ногтями-то у него чисто.  Похоже, ой как непрост этот наш попик.
- Милости прошу Вас, Иван Григорьевич, разделить со мной вынужденный досуг, - описав рукой дугу, указал ничуть неповреждённой ладонью на скамью священник. – Не осмеливаюсь надеяться, что Вы одарите меня, смиренного слугу, своим полным участием и вниманием, но льщу себя мечтанием, что Вы всё-таки не откажете в любезности общением тому, коего к себе в домы некоторым вельможам и принимать невместно?

Усмехнувшись про себя сей витиеватой речи,  асессор занял место справа от священника, для приличия дождавшись, покуда первым присядет отец Николай. И, едва только следователь обратил недоумённый взор на своего нового визави, как тот откликнулся:
- Спешу объясниться, Иван Григорьевич. Позвольте представиться: Николай Куракинский, сын священнослужителя, - коротко кивнул он, придерживая рукой скуфейку. -  Окончил Духовное училище, затем – Московскую семинарию, после неё благословлён на служение в Смоленск. Много читал. И на греческом, и на латыни, да и французский с немецким немного прихватил, - грустно улыбнулся краем губ раскольник. – Но только в наших древних писаниях и преданиях понял, где сущая правда. Душой, сердцем понял, и до самого своего последнего волоска и тайного закоулка в своей душе принял. Потом было два года Иргиза[14], и вот я уже лет пятнадцать как служу пастырем здесь, на Урале. Удовлетворил я Ваше любопытство?
Иван Григорьевич впервые в жизни встретился с таким занятным во всех отношениях священником, и оттого не вполне понимал, как следует поступать в подобных случаях. Вести ли себя с этим образованным попом, как с умным мирянином? Или же – как с неким чудаком, что променял свою не самую худшую Смоленскую кафедру, возможную карьеру и благополучие на уральское захолустье? А может, врёт он всё, и ему лишь только деньги, что во все стороны текут из сундуков местных золотопромышленников, важны? Ведь ходят же слухи, что уральские купцы православным священникам, что согласились, перейдя в раскол, служить в их храмах, большие деньги платят?  Впрочем, этот отец Николай вроде бы на стяжателя никак не похож, скорее – наоборот. Да и зачем тогда Куракинскому был бы нужен Иргиз, ежели во главе угла стояли бы деньги? Там, насколько известно асессору, всего за полгода из православного попа раскольничьего делают. Неужто же и там всерьёз учился?
Но да не будем забегать вперёд событий: «априори» порой первый враг «апостериори»:
- Разумеется, нет, - просто ответил ему Пещанский и, повернув голову, «вцепился» своим взглядом в глаза священника. – Пока – нет.

Однако чем он больше всматривался в зрачки священнику, тем более путался в догадках: глаза Николая Куракинского напоминали многослойный торт, – снимешь один слой, за ним открывается второй; за вторым – следующий, и так далее. И, что самое досадное, все эти слои у попа жидкие, словно бы подтаявший студень: отодвинул ты слой с чистым бульоном, нашёл за ним прожилки с рубленым фаршем, затем показался ещё один уровень, но уже с зеленью, а тут глядь! – два верхних слоя уже спешат на своё место, и разгребай их вновь. Так можно и целую вечность пальцем в чугунке мешать, а до конца так и не добраться. Разве что поймёшь, что и дно у чугунка – тоже чугунное. И эта железная, непробиваемая крепость духа, увы, или же к счастью, есть. Не стоило даже палец пачкать. Вот-вот, оближи его, Иван Григорьевич, то-то поп посмеётся! Впрочем, этот раскольник, похоже, не только умный, но и понятливый. Серьёзно так смотрит, тихо и смиренно.
- Хорошо, Ваше Священство, - выдохнув, опустил взгляд Пещанский. – Будем считать, что для первого знакомства Вы поведали мне достаточно. Даже слишком, - улыбнувшись, тряхнул он головой. – Боюсь, мне будет сложно скрывать свою к Вам симпатию. Но я постараюсь.
- Я – тоже, - не забывая о своей лестовке, с хитроватым прищуром ответил ему отец Николай. – Но одной лишь симпатии, согласитесь, недостаточно: нужна твёрдая двусторонняя поддержка, зиждущаяся на основании понимания общих интересов. Не буду скрывать, я кое-что успел о Вас уже разузнать, а, кроме того, вчера имел обстоятельную беседу с известными Вам людьми. И – вот, - достал он из кармана рясы атласный мешочек, расшитый  диковинными цветами, и протянул его следователю, - Григорий Федотович просили Вам передать.
- Что это? – принял мешочек Пещанский, удивляясь его внешнему виду и большому весу.
- Господин Зотов сказал, что Вы поймёте.
Пещанский, на всякий случай посмотрев по сторонам и в окна дома, осторожно, на самую малость, развязал шнурок, молясь о том, чтобы внутри оказалось всё, что угодно, но только не деньги. Заглянув внутрь, он обнаружил там золотистую коробочку. Час же от часу не легче! Бросив взгляд на демонстративно погрузившегося в молитву священника, асессор крякнул, и решительно распахнул коробку. Сперва он ничего не понял: золотистые иголочки какие-то. Не без труда подцепив одну, он достал её и рассмеялся:
- Ну и шутник же Григорий Федотович! Знаете, что это? – передал он иголку священнику. – Нет? Зубочистка это! Я ему за ужином во дворце у Харитонова как-то заметил, что, коль уж все приборы на столе золотые, то и зубочистки на нём должны быть не из слоновой кости, а из золота. Нашёл же, чем ответить….

- Вот как? – задумчиво повертел отец Николай зубочистку в пальцах. – Григорий Федотович, говорите? Да нет, на его стиль это непохоже. Скорее всего, это его зятя Пётра Яковлевича Харитонова придумка: подобные шутки в его духе.  А сие означает, что презент сей – общий. Не удивлюсь, ежели на самой коробке и другие монограммы имеются. Но это лишь моё приватное рассуждение, я саму коробку не разглядывал. Не суть, - вернул он зубочистку к своим сёстрам. – Могу ли я передать, что шутка Вам понравилась?
- Забавно, - подумав, засунул презент обратно в мешочек асессор, и прибрал его в карман. – Прошу передать мою благодарность при случае. А знаете, отец Николай, я искренне рад, что у нас с самого начала складываются доверительные отношения. Итак, к делу?
- Извольте, я весь к Вашим услугам, - поднявшись со скамьи, встал перед ним священник, и слегка склонил голову. – В известных пределах, разумеется: я – пастырь, и стану всячески охранять свою паству. В том числе – и от своих собственных заблудших овец: чтобы сберечь всё стадо, порой приходится избавляться от больных и заразных. Господи Исусе Христе…, - и священник, прикрыв глаза, три раза повторил Исусову молитву.
Несмотря на то, что Пещанский всего минуту назад говорил, что он рад доверительным отношениям со старообрядцем, ему вдруг стало грустно: ну, как же так! Почему всё так неправильно? Ведь когда-то этот Куракинский был пылким и умным юношей, много читал, еще больше – думал, стал священником, а затем – раз! – и всё бросил. Бросил и церковь свою, и прихожан, и семейные связи, наверное, призрел, да по воле сердца перешёл в раскол. И здесь, на Урале, оказался между молотом и наковальней: сверху его бьют, и бьют наотмашь, безжалостно, государственные власти. Снизу же у него – глыба заводских капиталов старообрядческих старшин, этих полноправных хозяев половины Урала и почти всей Сибири. Куда тут рыпнешься! Здесь хоть бы малую часть своей паствы, что ещё не вросла в «наковальню», спасти. Да и самому при этом уцелеть тоже, наверное, хочется. Право слово, даже жаль священника.
- А давайте, Ваше Священство, немного прогуляемся? – поднявшись вслед за отцом Николаем, спросил его Пещанский. – Почти час свободного времени у нас ещё есть, да и ни к чему нам тут под окнами из себя коварных заговорщиков  изображать. Пойдемте лучше на улицу, там мы спокойно и погуляем, и поговорим.
- И поговорим, - согласным эхом ответствовал ему священник.

После почти полуторачасовой прогулки новые знакомцы расставались ежели не друзьями, то уж добрыми товарищами – наверняка. Для Пещанского эта прогулка оказалась крайне полезной в первую очередь тем, что отец Николай дал исчерпывающую оценку всем без исключения арестованным и подозреваемым из собственной паствы, начиная с самых шатких и склонных к безобразиям разного рода Василия Жукова и Терентия Кривошеина, и заканчивая, как он сам выразился, «закостеневших в злом упрямстве» Пикулиным и Дмитириевым-Маряничем. Для следователя эти сведения были поистине подарком судьбы: ежели насчёт Васьки Жукова он сам как-то интуитивно вышел на верную линию поведения, то насчёт Нестора Пикулина…. С Нестором наверняка пришлось бы возиться куда как дольше, если бы не подсказки его слабых мест, на которые ему указал священник. Далее, отец Николай не оставил без внимания даже такие острые вопросы Пещанского, как Григорий Зотов и торговля золотом с его рудников,  мельком отметив, что во всей местной золотой промышленности, при всей её внешней сумятице и неразберихе, царит железный порядок, ослушание которого грозит неминуемыми карами.
Впрочем, в тонкости этого порядка Куракинский не вдавался, да следователь и не настаивал: было и так яснее ясного, что с золотом шутки плохи. Как ясно и то, что кое-кто уже дошутился. Разгребай тут после этих шутничков их авгиевы конюшни, будь им неладно! Впрочем, целиком всю конюшню мы чистить не станем: подчистим себе чуток возле крыльца, чтобы в глаза не бросалось, а дальнейший вход, чтобы не воняло, накрепко замуруем. И отец Николай вполне разделяет эту точку зрения, даже «каменщиков» из своих предложил, а что? Очень даже можно подумать над таким любезным предложением.
Так, проведя последние десять минут в недомолвках и намёках, довольные друг другом попутчики вернулись к дому Шульца.
- Благодарю Вас, отец Николай, за крайне содержательную беседу, - почтительно склонил голову Пещанский. – Даже жаль расставаться.
- А мы разве надолго расстаёмся, Иван Григорьевич? – с лёгкой усмешкой заметил священник. – От силы – до пяти часов. А может, и меньше: у Вас же сейчас будет допрос Кривошеина, верно? Так что – зовите, ежели потребуюсь, я на скамеечке. И вот ещё что, вдруг нам сегодня не представится удобного случая поговорить: не удивляйтесь, ежели я Вам случайно попадусь на глаза. – хитровато прищурился он. – В нашем мире ничего не бывает случайно.
- Хорошо, отец Николай, я понял: тут же позову Вас пить чай, Вы же любите чай?
- Копорский[15], ежели изволите, - и священник вдруг мигом стёр улыбку с лица. – Убедительно прошу Вас, дорогой Иван Григорьевич: не сводите глаз с Марянича: мне он в последнее время совсем не нравится. Как бы бед не натворил. Мы за ним, разумеется, тоже присматриваем, но можем и просмотреть. Это у вас – дисциплина, а у нас что? Кто в лес, кто по дрова.
Пещанский не стал огорчать старообрядца, что в полицейском управлении тоже полный бардак, и лишь благодарно кивнул:
- Непременно, отец Николай. Самых дельных поставим. Но да мне, увы, пора: вон видите, - указал асессор на окна второго этажа, - Коуров уже на нас поглядывает. По мне соскучился, наверное, - и Пещанский, коротко хохотнув, раскланялся со священником.

Несмотря на открытые форточки, в курительной комнате, что называется, можно было топор вешать. Совершенно не замечая этого, господа следователи, собравшись вокруг ломберного столика, лениво играли в картишки и потягивали ликёрчик. Пещанский, ни слова не сказав в ответ на вялые приветствия, быстрым шагом подошёл к окну и распахнул настежь рамы:
- Вы здесь ещё не задохнулись, господа? Погуляли бы лучше по улице, погода – что дар Божий, чего в четырёх стенах-то сидеть?
- Сперва в течение рабочего дня начнём прогуливаться мы, за нами, глядишь, последуют наши подчинённые, потом – писцы и прочая канцелярская шушера; а так недолго и до того, что сему пагубному примеру последуют и мужики с заводов, не находите? – философски ответствовал Шульц, потягивая трубку. – Кто работать-то будет? Уж лучше мы здесь посидим, да за общее дело пострадаем. Для сохранения дисциплины, так сказать. Ликёра не желаете?
- Мне бы лучше лимонада, - облизал Пещанский пересохшие губы и, вспомнив, как он сам давно не курил, присев на подоконник, достал сигару. – Кривошеина-то доставили, Иван Иванович?
- Так точно, доставили, - всё тем же равнодушным голосом ответствовал бергмейстер. – Вас ждали-с. А Вас всё нет и нет. Караульный сказал, что Вы с раскольничьим попом изволили прогуливаться, верно? Любопытно, и о чём таком можно более часа разговаривать с каким-то там фанатиком?! Право, не понимаю. Может, Вы удовлетворите наше любопытство, Иван Григорьевич?
Подойдя к столу, Пещанский залпом выпил полстакана лимонада и, почувствовав облегчение, задорно облизнулся:
- А вы тут что, в банчок решили сразиться? – и его рука по привычке потянулась к картам. – И почём? – но тут же, опомнившись, он отдёрнул руку. -  Ладно, всему своё время. Итак, Вы изволили полюбопытствовать, о чём я имел беседу с попом. Увы, вряд ли это для вас представит хоть какой-то интерес: сперва я его спрашивал о гумешке….
- О чём, простите? – перебил его Шульц.
- О гумешке, - нарисовал пальцем у себя над головой воображаемый круг.
- Нимбе, что ли?
- Да нет, Иван Иванович, не нимбе, - улыбнулся Пещанский. – Гумешок – это что-то вроде католической тонзуры. Я уж думал, его совсем перестали носить, ан нет: смотри-ка, в вашей глуши и такие чудеса встречаются.
- Ну, это что…, - небрежно махнул пальцами бергмейстер, - эти раскольники ещё и какие-то ремешки носят на поясе, и амулеты в руках перебирают. Чистые язычники, право слово. Или же – иудеи, их не разберёшь, - и он, брезгливо сложив губки в гузку, с презрением бросил. – Деревенщина неотёсанная. Читают, и то по слогам. А всё туда же: священство мы, мол! Да тебе не перед людьми проповедовать, а перед свиньями! В хлеву твоё место, в хлеву! Фи!
Пещанский не стал переубеждать хозяина, что Николай Куракинский – отнюдь даже не деревенщина, и начитан куда как более, нежели чем многие и многие офицеры. Да и о том, что старообрядческий священник разбирается в горноуральских политесах почище самого Шульца, лучше будет промолчать. Пусть Иван Иванович и дальше себе думает, что после Горного Начальника он на Урале самый умный. Ишь, как глазки-то самодовольно у хозяина поблёскивают. Любим мы себя, ой, как любим! Да и люби себе дальше, только нам не мешай! Мы тебе даже ещё одну причину для самодовольства подкинем, а заодно и себе самому обеспечим не вызывающий больших подозрений повод для встреч со старообрядцем:
- Имел я с этим Куракиным долгий и серьёзный разговор, - с горечью в голосе начал речь Пещанский. – Уж больно глаза мне его понравились. Чистые такие, честные, - здесь Шульц презрительно фыркнул. – Не перебивайте, прошу! Так вот: я с ним о душе, а тот мне о геенне огненной. Я ему о Писаниях, он мне про Предания рассказывает. Нет, рассудите, господа: что важнее: Писание или же Предание? Вот, верно! Конечно же, Писание! С него всё и начиналось.
- Прошу прощения, Вы, Иван Григорьевич, это к чему ведёте? -  явно неприятен был для Шульца богословский поворот темы. – В том, что Вы – философ и человек очень и очень образованный, мы уверены, но при чём здесь этот раскольник?
- Видите ли, - развёл руками следователь, - я уж и так его склонял придти к православию, и этак, и цитаты из Писания приводил, а он – ни в какую!
- И что?
- А дальше я ему: «Тогда отчего Единоверие не примешь, голова твоя садовая? Там же всё по-вашему, по-древнему писано, коли вы уж каждой буковкой дорожите!».

- Бесполезно это, - укоризненно помотал головой Шульц. – Это – фанатики, и их ничем, кроме как железа, не переубедишь. Будь моя воля, я бы давно всех на шахты, а этих бородатых с… как их? Ах да, гумешками! Этих и вовсе на галеры! Кстати, а при чём здесь Гумешки?! – оглядел он непонимающим взором офицеров. – Гумешки – это же медный рудник Строгановский! Малахит там ещё добывают. Пятьдесят вёрст отсюда, - покрутив головой, хозяин вытянул руку в южную сторону. – Вон там. Что-то Вы меня, любезный Иван Григорьевич, путаете. Нет?
Новость о том, что где-то здесь поблизости находятся ещё какие-то Гумешки, причём – Строгановские, явилась для коллежского асессора полной неожиданностью. Надо же, как странно этот мир устроен. У кого-то выходит, гумешок на голове, а у другого – в кармане. Причём небедный, видимо, раз с медью да малахитом.
- Я ничего не путаю, Иван Иванович, - принял обиженный вид следователь. – У меня в детстве был духовник, отец Софроний, и у него был гумешок, - чесался у него язык спросить «а твой-то духовник, Шульц, поди, тонзурку носил?». – Он и крестил меня, и в армию служить благословил, Божьим словом наставляя. А Вы мне тут какими-то Строгановскими гумешками пеняете! Право….
- Что Вы, что Вы, - живо вскочив на ножки, захлопотал вокруг него хозяин, даже новый бокал лимонада подал. – бывает, Иван Григорьевич, ещё как бывает-с: у Вас гумешки, а у нас Гумешки… фу ты, Гумешки! Совсем уже я с этими раскольниками запутался, пропади они пропадом! Давайте мы лучше этот вопрос перекусим, как вам моя идейка, господа? А то до обеда ещё далеко, а принимать пищу, как учил нас Иммануил Кант, надо регулярно и….
- И ещё раз регулярно, - не сдержался от иронии Пещанский. – Перекусить – поддерживаю, Иван Иванович. Звоните в свой колокольчик, пусть подают. Желательно – с коньячком. Однако я всё-таки сперва желаю завершить свой рассказ: этот ваш раскольник пообещал мне, что внимательно прочтёт труд преподобного Никифора Феотокиса[16]. У меня есть эта книга, я, как знал, на всякий случай прихватил её с собою из Перми. Как чувствовал, что в дискуссиях с раскольниками пригодится. Не читали, случаем?
Господа офицеры, явно не желая отвечать на поставленный вопрос, тут же принялись суетиться вокруг стола: Коуров стал деловито, одну за одной, складывать карты, Скорняков вдруг решил ещё раз обнести всех ликёром; Шульц же, призвав к себе обслугу, с самым серьёзным видом обсуждал с поваром, что именно, и в какой последовательности подавать к «перекусу», словно это был званый обед.
Грустно посмотрев на членов собственной комиссии, Иван Григорьевич вздохнул и неслышно пробормотал себе под нос: «Что, не читали? Вот и я тоже не-чи-тал. Прискорбно».
 
Листъ 46.
 
Дуновение неладного Пещанский почувствовал уже на десятой минуте устроенного Шульцем «перекуса»: было вполне похоже на то, что старый лис решил обосноваться в своей норе-столовой всерьёз и надолго, и никак не менее, нежели чем обожаемый им Кант. А ежели так, то, судя по часам, уже через полтора часа начнут подавать обед, за ним последует непременный послеобеденный отдых, потом господа офицеры пожелают пойти в курительную комнату, чтобы взбодриться кофейком да табачком, а уж только затем…. Нет, даже «затем» они придумают что-то ещё, лишь бы не приступать непосредственно к допросам.
Секретный комиссар уже пару раз поднимался на ноги, демонстративно складывал на тарелку столовые приборы, убирал прочь салфетку, но тарелки менялись, салфетки приносились свежие, а офицеры как сидели себе беззаботно за столом, так и сидят. Наконец, на двадцать седьмой минуте «перекуса» Пещанский не выдержал:
- Благодарю Вас за угощение, господин Шульц. Всё было просто восхитительно, - и подполковник демонстративно бросил салфетку на едва тронутый форшмак. – Я собираюсь сейчас допрашивать Кривошеина. Ежели кто желает – прошу со мной. Итак?
Перекатываясь с каблука на носок, Пещанский обвёл присутствующих тяжёлым взглядом. Однако по виду чиновников было похоже на то, что взгляд следователя может показаться тяжёлым лишь где-то там, за пределами этой комнаты, но для этой троицы он от силы разве что неуютен. Да, надворный советник имеет право сейчас всех этих зарвавшихся офицериков построить, как следует отчитать, и даже принудить их к действиям, а дальше-то что? От кляуз, жалоб и разбирательств в разных инстанциях потом жизнь не мила станет. А эти екатеринбуржцы, похоже, только того и ждут, чтобы их на скандал спровоцировали.

Чётко, по-военному развернувшись, следователь вышел из столовой и, боясь сорваться на первом же встречном, избрал своей грядущей жертвой дежурного:
- Кривошеина и писца в кабинет для допроса. Быстро.
С разочарованным удивлением проследив, как дежурный беспрекословно и деловито распоряжается, организовывая пространство комнаты допросов, Пещанский устало уселся на его стул в коридоре и закурил, размышляя, что это за жизнь такая, когда младшие чины суетятся, выслуживаются, порой даже совершенно непонятные для себя действия совершают в угоду власть имущих, причём – ревностно и искренне, а старшие по званию и положению тем временем…. Но не о том суть: Пещанскому вдруг вспомнилась детская игра калейдоскоп, в которой надо вертеть трубку, и в ней разноцветные, - красные, синие, зелёные. - стекляшки при вращении сменяют друг друга, образуя всё новые и новые узоры. Вот ведь какая интересная ситуация: а ежели этих, нижних, синих, да враз поменять, допустим, на красных или же зелёных? Что-то изменится? Или же теперь уже эти, бывшие синие, начнут коньяк пить, а красные – бегать? Бог весть. Странно Ты, Господь, свой мир устроил. Непостижимо. Наверное, я должен быть Тебе благодарен, что в этом мире Ты нашёл место и для меня.    
Уже безо всякой горечи отметив, что вместе с ним допрашивать Кривошеина никто из офицеров не собирается, подполковник, выкинув недокуренную сигару, азартно хлопнул в ладоши, завидев несмело приближающегося к нему канцеляриста с тетрадью и письменными принадлежностями в руках:
- Кто таков, голубчик?
- Ку… Курочкин, Ваше Высокоблагородие, - враз встал тот, как вкопанный, на месте. – Максим Курочкин, к Вашим услугам-с.

Иван Григорьевич со снисходительной усмешкой осмотрел юнца: и в самом деле, было что-то в том такого от домашней пернатой живности: лохматый, голова опущена, а глазки в пол устремлены, словно ищут там нечто вкусненькое. И немудрено: вон худющий-то какой, бедолага. Немного пожалев о зря загубленном форшмаке, следователь ободряюще кивнул писцу:
- Молодцом, Курочкин. Кем служите?
- Письмоводителем у господина Шульца, Ваше высокоблагородие-с.
- Это не к Вам ли жёнка Пикулина за копиями[17] обращалась?
- Ко мне-с, - потупился юноша, и даже покраснел.
- Похвально, - похлопал его ладонью по плечу Пещанский. – Хорошая работа, хвалю. Ежели и дальше будете столь же старательны и предприимчивы, непременно упомяну о Вас в отчётах.
- Благодарю-с покорнейше-с, - распахнул пошире перед следователем дверь комнаты для приёмов посетителей канцелярист. – Только прошу учесть, Ваше высокоблагородие: фамилия моя пишется через паер[18]очек-с: Курочькин-с.
- Обязательно учту: через паерочек, - усмехаясь, подошёл Пещанский к окну. – Вы там за столом располагайтесь, раскладывайтесь, а на меня внимания не обращайте, я уже насиделся сегодня. Кстати, Вы уже ведь встречались с этим Кривошеиным, не так ли? Что можете сказать о сем субъекте? – захотелось сравнить следователю оценки отца Николая и молодого копииста.
- Именно что «субъекте», Ваше высокоблагородие-с, - деловито протирая свой стол тряпкой, откликнулся Курочькин. – Вы совершенно верно изволили выразиться: этот Кривошеин тот ещё субъект-с….
- Нельзя ли покороче?
- Так точно-с! – ещё более энергично начал тереть стол копиист. – Терентий Петров Кривошеин, двадцать восемь лет, старообрядец….
- Это я знаю, - вновь прервал его Пещанский. – Мне важно, каким Вы видите этого Кривошеина, как человека? Краткая характеристика, ну же!
- Слушаюсь, - и Курочкин, оставив в покое тряпку, принялся аккуратно расставлять по столу письменные принадлежности. – Есть такие люди, про которых говорят «без царя в голове». По-моему, Кривошеин именно из таких: сам и гроша ломаного не стоит, а гонору, что у Кавалера[19]… ой, простите, - спохватился он, с опаской кинув взгляд на «Георгия» Пещанского. – Это я не про Вас, Ваше высокоблагородие-с….
- Ясно, что не про меня, - рассмеялся асессор, - какой уж из меня кавалер, в моём-то возрасте. Продолжайте, прошу.
- Итак, про совершенно неуместный апломб я сказал, - явно волнуясь, прерывающимся голоском заговорил Курочькин. – Нет, но сами же посудите: этот самый Кривошеин руками делать ничего не умеет, зарабатывает на жизнь лишь от случая к случаю: то на золотых промыслах песок помоет, то в кабаках сидельцем[20], то подторговывает невесть чем или же попросту уголь возит, а по улицам с дружками со своими гоголем ходит! Где пьянка или же драка – там его и ищи! Тем временем жена у него в обносках ходит, да при этом на двух хозяев горбатится! – с юношеским негодованием выплёскивал своё возмущение Курочькин. – За её счёт живёт этот паразит, знаю! И дружки евоные!
- Эх, Максим, Максим, - покачал головой следователь. – Совсем-то Вы ещё не умеете характеристики людям давать. Надо коротко и ясно: ленив, чванлив, пьяница, в связях неразборчив, и так далее. Ладно, не унывайте. Научитесь ещё. Зовите своего пьяницу, работать будем.

Две с половиной недели содержания в тюремном замке не прошли для Терентия Кривошеина даром: весь его бывалый лоск, как, впрочем, и нарядная куртка из красной бухарской кожи, куда-то делись, а когда-то ухоженная, коротко стриженая бородка превратилась в использованное мочало. Кроме того, похоже, в замке Кривошеин успел понахвататься множества маленьких дружков, которые никак не дают ему скучать: ишь, как чешется-то всё время! Брезгливым кивком ответив на поясной поклон Кривошеина, Пещанский поинтересовался:
- Что, Терёха, давно не мылся, поди?
- Ой, давно, Ваше высокоблагородие! – яростно почёсываясь, закрутил головой арестант. – Всего уже сожрали, гады, мочи нет!
- Это ничего…, - насмешливо протянул следователь, - перед каторгой тебя и помоют, и побреют. Враз перестанешь чесаться.
- Ну, Ваше же высокоблагородие Иван Григорьевич. – загнусавил Терёха, безвольно опустив руки. – Вы же знаете, что я никого не убивал, убивали эти все – Пикулин, Жуков, Дружинин, да Рыков, я уже говорил Вам про то! А я тут не при чём! Зря меня мучаете….
- А ну, хорош скулить! – прикрикнул на него Пещанский. – А кто тогда купцам якобы Пикулинское золото предлагал, кто? Курочькин?! – театрально указал следователь на писца, отчего тот, в крайнем изумлении раскрыв глаза, чуть не сломал перо. – Да Вы пишите, Максим, пишите. Ты почему, Терентий, до сих пор не хочешь свои показания письменно под присягой заверить? А я тебе скажу, почему: врешь потому что ты всё, Терёха! Ты тоже убивал! И золото ты своё хотел продать, а не Пикулина! А на Нестора ты брешешь, потому как во вражде вы с ним!
- Не убивал я!!! – заверещал арестант, падая на колени. – Христом-богом клянусь, не убивал! И никакого золота у меня отродясь не бывало! Это всё Нестор! Он это всё!

Пещанскому за последнее время зрелище людей, которые ползают у него в ногах, уже изрядно поднадоело. Право слово, так и хотелось из всей силы поддать этому Кривошеину под зад. Наверняка бы наподдал, ежели бы не Курочькин, и не туфли на ногах вместо сапог. «А вот сапогом-то я наверняка бы не удержался», - с сожалением посмотрел на округлую Терёхину задницу следователь, и со вздохом сел за стол.
- Тогда отчего не подписываешь? – ровным голосом спросил он. – Ждёшь, когда тебя опередят? Так ведь ждать-то недолго осталось: вон, саженях в десяти от тебя кое на ком цепи позвякивают, да своего часа ждут. А что? С одного подозреваемого снимем, да на тебя, упрямца, оденем: дело-то недолгое.
- С кого это – одного? – поднял голову от пола Кривошеин, озираясь.
- По запаху узнаешь. Уведите его, Курочькин. Пусть ведут  следующего.
- Не надо! Не хочу! Я здесь хочу! – уклоняясь от канцеляриста, забился в угол Терёха. – Я подпишу! Священника мне!
Перегнувшись через стол, Пещанский встретился с молящим взглядом по-прежнему ползающего по полу Кривошеина, и ему пришлась по сердцу перемена, произошедшая с этим взглядом.
- Хорош тут мне пол соплями мазать, вставай. Курочькин – протоколировать. Итак, Кривошеин, ты готов подтвердить под присягою ранее данные тобой показания? Не слышу!
- Да!
- И ты согласен подписать сегодня не только то, что ты говорил раньше, но и то, что ты вспомнил сегодня? Не слышу, твою мать!
- Да, – прислонившись спиной к стене, прикрыл арестованный глаза. – Всё подпишу. Только отпустите, Бога ради.
- Про Бога он вспомнил, - проворчал асессор, и поставил рядом с арестантом стул. – Раньше о Боге надо было думать. Садись, и рассказывай. Итак: есть чего нового о самом убийстве и дележе золота сказать? Нет? А тогда зачем ты мне нужен?! – возмущённо развёл следователь руками. – Курочькин….
- Я другое вспомнил! – вскочил с места Терёха, и зачастил. – Я про Пикулина ещё Вам расскажу! Про золото!
- Только коротко и ясно, чтобы без соплей. Записывайте, Максим. Лишнее отсеивайте, только факты, - и Пещанский сам взял на всякий случай карандаш. – Да ты присаживайся, Терентий. Говори.
Кривошеин, неуверенно утвердившись на стуле, с явным неудовольствием посмотрел в сторону канцеляриста но, смирившись с неизбежностью записи под протокол, горько вздохнул и жалобно взглянул на следователя:
- Токмо лишь в Ваши руки вверяю самое жисть мою, Ваше высокоблагородие. Ежели что случится со мною, как с Матюхой Бочкарёвым, так на Вашей совести то останется.

Пещанский, не выразив особого удивления от нового имени, скорее с требовательностью во взоре, чем с вопросом, посмотрел на Курочькина.
- Это до Вашего приезда было-с, господин подполковник, ещё в конце апреля месяца, за три дня до первого мая. Непременного работника Бочкарёва нашли со вспоротым животом в четырёх верстах от города по направлению к Решётской станции.
- Даже кишки у бедолаги все наружу вывалились! – счёл необходимым уточнить Кривошеин.
- А ты откуда знаешь? Сам резал, что ли? – с издёвкой в голосе спросил его асессор.
- Не я, - обиженно проговорил Терёха. – Мало ли добрых людей на белом свете. Так, говорят, будто кишки наружу…. Многие Матюху тогда  видели: сюда ведь, в госпиталь, его помирать-то привезли, - и арестант перекрестился, шепча молитву.
- Виновных до сих пор не нашли-с, - продолжил Курочькин. – Сам же Бочкарёв имена своих убийц отказался говорить даже священнику при соборовании. С некоторыми из подозреваемых в убийстве Меджера  покойный состоял в дружественных отношениях-с.
- С кем же именно? Говорите при заключённом, Курочькин. Пусть знает, как добрых людей зовут.
- Слушаюсь, - поклонился канцелярист. – Более всего Бочкарёв водил знакомство с Петром Дмитриевым-Маряничем и Нестором Пикулиным. А ещё – вот с ним-с, - кивнул он на арестанта.
- Замечательно, - покачал головой следователь, припоминая некоторые детали прочитанных им ещё в кабинете Коурова дел.

Странная петрушка получается: за три дня до первого мая было двадцать восьмое апреля, и именно ранним утром этого числа, в четыре часа, Марянича видели верхом на лошади, но не на улице, а за мызой Верх-Исетского завода, - чем тебе не Решёты? На допросе от пятого мая купец отвечал, что ездил-де по набережной пруда, песок для мытья полов искал. Со свечкой, наверное. И, что забавно, заводской исправник Серов этой сказке  поверил. Хорошо, что Кривошеин о том допросе, по-видимому, не знает: иначе бы молчал до тех пор, пока ему отрубленную голову этого самого Марянича не показали. Ох, грехи вы наши тяжкие….
- Мне лишний грех на совести иметь незачем, - нервно побарабанил пальцами по столешнице Пещанский. – Да и в вашем городе мне засиживаться тоже удовольствие невелико. Так что, Терентий, здесь мне ещё одно убийство явно ни к чему. Потому для твоего и своего собственного  спокойствия я велю усилить тебе охрану. Ежели ты мне помогать будешь, разумеется. Так что рассказывай смело и верь: каждое твое правдивое слово, оно как кирпич в стене, защищающей тебя от злодеев. Давай, ты же про Пикулина нам что-то нового поведать хотел.
Кривошеин, испросив дозволения, встал перед окном и, глядя на виднеющиеся вдали купола Никольского храма, размеренно закрестился. Молился арестант долго и вдумчиво, часто вздыхал, яростно чесался, а пару раз даже утёр глаза рукавом. На самом ли деле он плачет, или же просто Ваньку валяет, следователю было не видно, да и к чему знать про то? У таких взбалмошных людей, как Кривошеин да Жуков, что слёзы раскаяния, что смех злорадства – всё едино. Прав Курочькин: «без царя в голове» людишки.

- Нестора я знаю давно, - не желая присаживаться, заговорил из угла Терентий, повесив голову, - с самого детства, почитай. Оне с Петькой Маряничем дружили, потому и заходил Нестор к нам домой.
- Стой, Терентий! – вытянул вперёд ладонь Пещанский. – При чём здесь к вам домой, при чём Марянич, и…. Вы там что, родственники все? Или в одном доме живёте?
- Почти так, - равнодушно пожал плечами арестант. – Петр Марянич приходится пасынком Егорию Бунькову, а Егорий – дядька мне по матери. А тётка Анна, жёнка дядькина, значица, она младшая сеструха Пикулинской матери. Всё просто. Но живём мы в разных домах.
- А Жуковы вам всем кем приходятся?
- Кому – кем, - столь же безразлично ответил Терентий. – Если так посмотреть, то средь нашей общины все сродственники. Только вот некоторые даже знаться не хотят, зазнались.
- Это кто же такой важный?
- Да Вы их, Ваше высокоблагородие, всех знаете. Как быки с бубенцами своими, с медаляя-ами ходють, бренчат, - состроил он презрительную мину. – Расфуфырились все, ровно кочета, и гогочут, суки!
- Но-но! – шутя, погрозил ему пальцем следователь. – К делу переходи. Что там у тебя Нестор?
- А что Нестор? – словно перед нырком в стылую прорубь, протяжно вздохнул Кривошеин. – Он ко мне, почитай, сразу после Пасхи и пристал как банный лист: продай, да продай, мол, моё золото. Петька-де подлец, его вконец обманул….
- Петька – это Марянич?
- Он, Марянич. Так вот: Петька, мол, обманул, и теперича совсем не то говорит, как раньше обещал. Обида у Нестора на Петьку стала, выходит. Не буду ему продавать, мол, и точка! Продавай ты, дескать, а я тебе за это пятьсот рублёв дам! Вот я и соблазнился…. Но я же не знал, откудова то золото у Нестора, даже подумать не мог! Думал, что с Полевского оно, или с Каменска, почём мне-то знать?
- Дальше что?

- А что? Пошёл я к купцу Максиму Коробкову, а тот мне ответил, что даже в руки такого товара не возьмёт, да к своему брату послал. А чего, думаю, не заглянуть? У Полиекта-то лавка на первом этаже, аккурат под Максимовой конторою, вот я и зашёл. Он сперва за расспросы, откудова, мол, да сколько. А я ему, как Нестор учил: тыщ на сорок металла, говорю, есть. Поторговаться ему предлагал, а он – от ворот поворот! Да ещё и обругал погано вдогонку, гад! Зажрался, рожу за день не обсе….
- А ну, хватит! – прихлопнул ладонью следователь. – Следи за языком, болван! Не в кабаке, чай! Говори дальше.
- Дальше…. Дальше, уже в субботу, я направился к Ягунову, да отказал мне Сашка, даже не дослушал. Потом мы с Нестором цельный вечер пили, да….  И ещё день пили. Нестор больно уж горевал. Прямо убивался, Ваш Высокоблагордие! Стакан за стаканом, словно воду, глушил! Я, на что на десять лет его моложе, а так пить не горазд. Во здоровья-то у человека!
- Дальше.
- А потом я к купцу Сухареву ходил, к Гордею Василичу. Ну, уж у этого-то, думаю, денег куры не клюют, авось, и купит. Хотя б по частям.
- И что?
- А он, как узнал, на какую сумму, вдруг сразу взял себе в голову, что покойного инженера Меджера это золото, и тоже выгнал. Тогда-то мне Пикулин и говорит: коли уж у нас с тобой, Терёха, здесь ничего не выходит, поехали, брат, в Троицк. Сдадим там его бухарцам, взамен возьмём у них по два конца выбойки за золотник, здесь её продадим, да назло всем сами всамделишными  купцами заживём! Всё законно будет, мол! Да не успел: заарестовали вскорости его. А за ним – и меня, - и Терентий посмотрел на следователя самым невинным взором.
- И правильно сделали, что арестовали. Иначе, неровён час, ты тоже с распоротым брюхом сейчас где-нибудь валялся. Про Ваську Жукова что готов сказать?
- А что про него-то? – явно не хотелось рассказывать арестанту еще про одного родственника. – Ничего такого….
- Не дури! – постучал карандашом по столу Пещанский. – Сказывай, что поведал тебе Васька об убийстве, да о награбленном золоте.
- Ну, говорил мне Васька, что был он той ночью при убийстве, - с явной неохотою проговорил он. – Был, но сам не убивал.
- А золото?
- Часть Маряничу якобы продал за несколько тыщ. А может…. – задумался Терентий, - может, и всю кружку.
- Какую такую кружку?

- Так у них же весов-то не было, вот они кружкой и делили. Всем досталось ровно по кружке, а Нестору полторы.
- Кружкой делить золото? – усмехнулся подполковник. – Это что-то новенькое. Век живи – век учись. Ладно, что ещё он тебе сказал?
- А больше я ничего не помню
- Как это – не помню? – хмыкнул следователь.
- Так пьяные же были, Ваше высокоблагородие. На радостях-то как не выпить?
- Весёлая у вас жизнь, как я посмотрю: с горя – пьёте; радость – сызнова же пьёте. Вы трезвыми-то хоть когда бываете?
По внешнему виду арестанта было видно, что трезвым он всё-таки иногда бывает. Но – всегда поневоле, вроде как сейчас, в заключении, и это обстоятельство его нимало не радует. Впрочем, какое Пещанскому до этого дело? Сейчас надо принудить этого арестанта поставить свою подпись, а там он от нас уже никуда не денется.
Следователь, пробежав глазами протокол допроса, составленный Курочькиным, остался доволен прочитанным, и по прочтении протянул исписанный с двух сторон лист арестанту:
- Читай, Терентий. Ежели со всем согласен, ставь внизу подпись.
Кривошеин читал бойко и, по-видимому, по старообрядческой привычке, вслух. Причём он делал это не только с выражением, но и с некоторым удовольствием, словно бы удивляясь, насколько у него получилось гладко формулировать мысли. Асессор даже заслушался, как читает Терёха: «Пикулин неоднократно повторял мне свою просьбу приискать место, куда можно сдать его часть золота… ему весьма не хотелось доставить оное в руки купца Дмитриева… от Коробкова прошёл я тоже по просьбе Пикулина к купцу…». Дельно писано, ничего не скажешь. Пожалуй, надо отдать должное Максиму Курочькину, - тот вполне образцово справился с задачей составления из отдельных фраз вполне согласованного текста. Хороший канцелярист из этого Максима получится. Обязательно надо помочь юнцу, да упомянуть его.
- Со всем согласен, Терентий? – дождавшись слов «руку приложил», спросил у арестанта  Пещанский. -  Хорошо же написано, красиво! Тогда подписывай. Давай, смело! После тебя подпишет господин письмоводитель, а заключительная подпись будет уже моя.
Поставив вслед за остальными свой замысловатый автограф, Пещанский с самым дружелюбным видом кивнул Кривошеину:
- Вот почти что и всё. Осталось дело за малым: сегодня тебе ещё предстоит очная ставка, ещё разок распишешься….
- Я на это своего согласия не давал! – возмутился Терёха. – Нету на то моей воли!
- А это что? – вмиг посерьёзнел следователь, складывая пополам лист с показаниями. – Здесь ты подписался в том, что ради собственной корысти помогал Нестору Пикулину в продаже воровского золота. А сие означает, что ты, Кривошеин, подпадаешь под юрисдикцию второй главы седьмого параграфа первого отделения «Положения о преступлениях по добыванию золота, тайной оным торговле и о наказаниях за сии преступления», Высочайше утверждённого июня двадцать четвертого восемьсот двадцать девятого года, ясно? Или же ты с Высочайшей волею Монарха не согласен? Тогда уже государственным преступлением дело пахнет, изменой Государю!
Опешив, Кривошеин безвольно сел на стул, опустил лицо в ладони и беззвучно заплакал. Закурив сигару, следователь устроился боком на столе  неподалёку от арестанта и, заметив плохо спрятанную укоризну в глазах канцеляриста, прижал палец к губам, и с хитринкой подморгнул тому, словно приглашая юношу поучаствовать в дальнейшем действе.
- Но не всё ещё для тебя потеряно, Терентий Кривошеин, - брезгуя коснуться арестанта рукой, потеребил асессор кончиком штиблеты его штанину. – Мы с господином Курочькиным вполне можем устроить так, что тебя отпустят с миром. Лозанов[21] сто, а может – всего пятьдесят тебе для науки пропишут, и – свободен, как ветер! Хочешь на свободу-то, Терёха?
- А как это? – немного приподняв голову, посмотрел на следователя Кривошеин сквозь раздвинутые пальцы.
- А так, - достав протокол из кармана, помахал им в воздухе Пещанский, - этот черновик мы уберём в сторону, а твоё показание перепишем набело. Причём – так, как надо. А каким именно образом[22], тебе знать без надобности. Но для этого ты должен меня слушаться так, как отца своего родного не слушал! – грозно возвысил он голос. – Я тебе отныне – единственный и судия, и палач, и царь, и бог, понял?! – Терёха неуверенно кивнул, отнимая пальцы от зарёванного лица. – А раз понял, – заговорил асессор уже вполне ровно, даже с улыбкой, - то ты будешь у меня встречаться на очных ставках не только с Жуковым, но и с Пикулиным, и с Маряничем, и чтобы больше мне не артачился! Ясно! – Кривошеин, продолжая всхлипывать, кивнул. – Вот и слава Богу, вот и договорились. Господин Курочькин, прикажите охране увести арестованного в отдельную комнату, и чтобы та крепко запиралась. А я, пожалуй, - взглянул он на часы, - пойду отобедаю. И Вам, Максим, того же советую: вечерок нам сегодня предстоит, чувствую, долгий. Покуда результатов не добьёмся, спать не ляжем.
 
Листъ 47.
 
 К предстоящим допросам Иван Григорьевич подготовился наилучшим образом: основательно подкрепившись за обедом, он воспользовался гостеприимством Шульца, и в одной из гостевых комнат подарил Морфею целых два с половиной часа. И потому, когда заиграл призывную мелодию будильник его брегета, подполковник почувствовал себя совершенно отдохнувшим, и словно бы лет на двадцать помолодевшим. Умывшись холодной водичкой из висящего на стене комнаты медного рукомойника, он оделся и, весь в предвкушении непременной победы, спустился на первый этаж, где располагались канцелярия Главного лесничего и другие служебные кабинеты.
Не застав письмоводителя на своём рабочем месте, Пещанский с удивлением обнаружил его в комнате для приёма посетителей и допросов. Но поразило следователя не столько само нахождение Курочькина в сем кабинете, сколько его занятие: канцелярист, напевая, ухаживал за цветами! С тряпицей ходит, листики протирает, да из леечки их поит! Линней[23] тоже нашёлся! Хотя… растения в доме у Шульца и на самом деле какие-то диковинные: в столовой, вон, даже пальма с лимонными деревьями есть. Вот и здесь какие-то фикусы с… как это зелёное с фиолетовыми прожилками может называться, интересно? Явно не азалия. И не кактус: тот должен быть с шипами, а это фиолетовое без шипов.
- Вы, Максим, хотя бы обедали? – спросил юношу, осторожно щупая листок неведомого цветка, Пещанский. – Или же Вы одни только бездушные растения кормите?
- Обедал-с, Ваше высокоблагородие-с! – выпрямившись, спрятал протоколист за спину тряпку с лейкой.
- Что же Вы орёте-то так? – поморщился асессор. – Неровён час, цветочки свои разбудите, – здесь Курочькин тонко захихикал. – Кстати, Максим: а наш раскольничий поп ещё не убежал? Не видели?
- Никак нет, Ваше высокоблагородие, не видел-с. В дом он точно не заходил-с. Сбегать, посмотреть? - с готовностью отставил канцелярист  цветочные аксессуары.

Пещанский с укоризной посмотрел на юношу:
- Прежде чем зазря бегать, следует хоть немного подумать. Полагаю, этого Куракинского никто покормить так и не догадался? Что покраснели? То-то же: это Вам не за цветочками ухаживать. Возьмите на кухне что-нибудь постного и сытного - Петров пост, как-никак - и, будьте другом, отнесите священнику. Думаю, он всё там же, на скамеечке. Да, Курочькин! – остановил он сорвавшегося выполнять приказание юношу. – Прошу, не говорите ему, что это я Вам сказал.
- Так точно! – щёлкнул каблуками Курочькин, и вдруг задумался. – А ежели он у меня обед брать не будет, тогда что?
- Отчего это – «не будет»?
- Он же – раскольник, - сразу двумя руками показал письмоводитель в сторону заднего двора. – А они наше не едят, им и посуду свою подавай, и прочее….
- Тогда калач ему отнесите! А воду пусть хоть из Исети пьёт! Освятит её своим крестом, и пьёт! Что Вы мне тут голову своими раскольничьими выкрутасами морочите?! – рассердился на собственный просчёт Пещанский, но быстро взял себя в руки. – Принесите ему и калач, и прочее, да квас не забудьте. А ещё лучше – копорского чаю. Есть такой? Так вот: с ним он даже скоромное есть будет. Исполняйте.
Выйдя из кабинета в коридор, асессор несколько замешкался, задумавшись, куда следует идти в первую очередь: в курительную ли, к воспрявшим ото сна господам офицерам, или же вниз, в подвал, где в полумраке и смрадном воздухе содержатся арестанты. Дышать миазмами застенок  отчаянно не хотелось, но так уж был устроен подполковник, что он всегда предпочитал сначала вкушать горького, подслащивая свои чувства предвкушением удовольствий, нежели чем наслаждаться некоторое время маленькими радостями жизни, ощущая за щекой горькую пилюлю неизбежности. И потому, предварительно засунув от вони в рот сигару, он решительно зашагал по ступеням, ведущим в подземелье.

На сей раз, в отличие от вчерашнего дня, в подвале находилось сразу двое караульных, но это мало что значило: вдвоём они несли службу ещё хуже, чем по одиночке. Яростно, с перебранкой сражаясь в карты, ничуть не подозревая, насколько это больно – быть застигнутым в карауле врасплох, эти два отъявленных лодыря даже не заметили, как к ним на расстояние вытянутой руки приблизился Пещанский. Отставной подполковник же, напротив, отлично помнил это на своей шкуре с тех самых пор, когда, ещё рядовым, он задремал на посту. Загодя осторожно освободив свою шпагу из ножен, коллежский асессор неслышно пробрался вдоль стенки до позабывших о чувстве долга игроков и…:
- На, получай! – азартно лупил он плашмя клинком по спинам, рукам, хребтам и прочему, что находилось в пределах его досягаемости. – Это так вы, суки, караул несёте?! Куда побёг, скотина?! А ну, получай! Стоять! Не уйдёшь, гад! – оскалив зубы, с горящими глазами наскакивал на горе-караульных подполковник, порой для пущего ужаса посвистывая шпагой. – Как положено караул нести, я спрашиваю? На! Я вас научу как надо…, - и Пещанский, заметив сзади тень, воткнул оружие в пол, - …как караул правильно держать! Что за безобразие?! Вас бы тут вражеские лазутчики, сукины вы дети, в два счёта прирезали! Никакой дисциплины, - констатировал он уже сугубо для лохматой тени, в которой угадывалась нескладная фигурка Курочькина. -  Немедленно встать по своим постам, о своём проступке после смены доложить непосредственному начальству. Выполнять!
С усмешкой проводив взглядом ускользающую наверх лохматую тень, Пещанский с удовлетворением вложил шпагу в ножны. Да, и пусть его поступок с караульными можно назвать мальчишеством, зато кровь-то как знатно после сна разогнал! Да и былые лихие, бесшабашные годы вспомнил, когда рука была длиннее на целый клинок, впереди была вся бесконечность жизни, и только лишь ночей для счастья отчего-то вечно не хватало. Эх, тряхнуть бы стариной здесь, в Екатеринбурге, с какой-нибудь местной красоткой! Ну, или хотя бы в фехтовальный зал сходить, поразмяться….

Для начала заглянув в камеру Кривошеина, который, отвернувшись к стенке, делал вид, что спит, Пещанский перешёл к камере Жукова. Убедившись, что перед ним нет препятствий, подобных вчерашним, асессор заметил и другие перемены в подземелье: пол был подметён, возле стены  стояло поганое ведро, но смрадного запаха почти не ощущалось. Сам же Васька сидел на удивительно чистом полосатом тюфячке, в изголовьях которого лежала настоящая подушка. Впрочем, самого Жукова перемены покуда кардинальным образом не коснулись: он по-прежнему был в железах, а на его лице лежала печать беспросветного уныния.
- Что ж ты, молодец, невесел, что ты голову повесил? – подошёл подполковник к узнику. – Здравствуй, Василий. Как дела?
- И Вам здравствовать, Ваше высокоблагородие, - нехотя поднялся арестант, кланяясь. – Благодарствую за заботу, - побрякивая цепями, уныло обвёл он вокруг рукой. – Прибрали… постелю вот тоже поменяли. Хорошо. А дела всё одно паршиво.
- Что, не кормят?
- Да нет, кормють, как не кормить. И хлеб свежий дают, и воды чистой. Раньше хуже было. Кашки бы мне ещё, али супца…?
- Всё будет, Василий, обязательно будет. Но тебе же сегодня ещё причащаться да исповедаться, ты не забыл? Отец Николай уже здесь, он очень о тебе печётся. Хороший у тебя духовник, Василий, заботливый. Да ты садись, садись, - помахал пальцами Пещанский, и всё-таки, не стерпев остатков амбре, перешёл к низенькому зарешёченному полуподвальному окошку, закурив. – Имел я с ним обстоятельный разговор насчёт твоей будущности, Василий. Отец Николай ручается за тебя, говорит, что не подведёшь. Не подведёшь ведь, Василий?
- Отец Николай – здесь? – пропустив мимо ушей прочие слова следователя, оживился Жуков. – А где он? – и он, волоча за собой цепь, потянулся к тому же окошку.
- Отсюда не увидишь, он с другой стороны дома, - освободил арестанту место под оконцем асессор.
Однако его предупредительность, как и все потуги арестанта хоть одним глазком взглянуть на волю оказались тщетны: железная цепь, намертво вмурованная в каменную кладку фундамента, не позволила сделать Жукову не единого шажка свыше дозволенного. Васька, с тоской поглядев на недосягаемое для него окно, с укоризной погремел цепью и, взяв её, словно змею, в руку, уныло вернулся на свой топчан.
- Это ненадолго, Вася, - поспешил его успокоить Пещанский. – Вот только сделаешь всё, как мы с тобой вчера обговаривали – и гуляй, сколько хочешь!
- Так-таки сколько хочу? – криво улыбаясь, плюхнулся задом на своё ложе Жуков. – Вот прямо сёдни возьмут меня, и раскуют, да?

Как назло, обещать, что это произойдёт именно сегодня, следователь не мог: заключённых расковывали обычно либо в Управе благочиния, где была своя небольшая кузня, или же на Монетном дворе, где могли заковать в кандалы не только какого-то там Ваську, но и медведя или даже слона, если бы тот сдуру каким-то чудом окажется в Екатеринбурге.  Отбросив от себя нарисованную собою же умственную картинку со слоном в кандалах на ногах и на хоботе, Пещанский поспешил утешить арестанта хотя бы тем, что был в состоянии устроить сам:
- Нет, Вася, ручные и ножные кандалы мы снять с тебя сегодня можем и не успеть. Сейчас вот, - откинул он крышку часов, - четыре часа осьмнадцать минут пополудни. Пока тебя будут исповедовать, да увещевать попы, пока допросы, протоколы….
- Какие такие попы?! – встрепенулся Жуков. – Мне, окромя отца Николая, никого не надо!
- Так положено, - терпеливо, словно ребёнку, объяснил ему асессор. – Сперва к тебе приведут православного священника, а затем уже и отца Николая.
- Да на краю я хотел видеть этого вашего православного! – возмутился Васька, делая неприличный жест. – Понял, Ваше высокоблагородие, где?!
- Ты, по-моему, забыл, что тебе скоро причащаться, - с укоризной покачал головой Пещанский. – Материшься тут почём зря. Нехорошо это. Но да то дело твоё, и твой совести. Одно обещаю тебе твёрдо: сегодня ночью ты сможешь видеть звёзды и луну. С цепи тебя снимут, это точно. От кандалов же я тебя освобожу как можно скорее. Надеюсь, что уже завтра. Вот видишь: я тебе не вру, всё честь по чести. И ты мне, Вася, тоже не ври. Мне пора, Василий. И тебе тоже пора.
- Чего - пора?
- Помолиться пора. Отец Николай, вон, сейчас за тебя молится, вот и ты помолись.
 
Листъ 48.      
 
 Допрос Василия Жукова с самого начала пошёл вкривь и вкось: Шульц даже не удосужился снять его с цепи, и оттого священники были вынуждены увещевать арестанта прямо в подвале. Первым, как и ожидалось, в камеру заключённого вошёл Яков Воронин. Ох, и до чего же лютовал батюшка, спускаясь по крутой лестнице в подземелье! И это несмотря на то, что за одну руку его придерживал уездный стряпчий Скорняков, за другую – полицмейстер Коуров. «Как арестанта ведут, - с ехидцей подумал устранившийся от сей процессии следователь. – Очень даже аллегорично: одесную – судья, ошуюю – стражник. И низводят они в преисподнюю, получается, не кого иного, как преемника Апостола Иакова[24], брата Христова. Правда, тот, который Святой, не пил вина и не ел мяса, да и одежд таких пышных не носил. Этого-то Якова, наверное, иудеи в живых бы оставили, да за своего признали. Да и чёрта с два ты такого борова скалкой убьёшь».
О чём там в камере говорил священник с Жуковым – Бог весть, и оттого ожидающим в коридорчике подвала офицерам не оставалось ничего другого, как гадать, что означает та или иная тональность в басовитом рокоте отца Якова. Этот рокот становился то громче, то вовсе сходил на нет, а порой грохотало так, что, кажется, потолок трещал. Однако как свод подземелья, так и стены узилища были настолько крепкими и толстыми, что не только потрескаться, но даже мало-мальски внятно пропустить сквозь себя человеческую речь не могли. Создавалось даже впечатление, будто бы за стенкой работает огромная паровая машина, которая звенит, грохочет, завывает и гулко стучит.
Пещанский, дабы совсем уж не заскучать, пытался разгадать для себя, к чему тот или иной звук из-за стены относится. Пожалуй, звон наверняка принадлежит Васькиным кандалам. Интересно, он там что, от православного священника по кругу бегает? Пятнашки устроил? Тоже дело. Ладно, без шуточек: грохочет. Нет, но явно же – грохочет! Сапоги? Да нет, у попа они мягкие, так звучать не могут. Васька же и вовсе босиком, да…. Тот ещё вопрос, прямо скажем. Покуда грохот оставим, размышляем дальше: завывает… а вот завывает, похоже, Жуков. Припёр его, верно, священник своим пузом к стенке, вот и воет Васька от ужаса, сердешный.

Тут из камеры, не дав следователю как следует проанализировать звуки, вывалился священник. Офицеры даже сперва отшатнулись от его вида: лицо багрово-красное, глаза – что у Сатурна Гойи[25], да и запах вполне  соответствующий. Недоумённо переведя взгляд с лица отца Якова на его сапоги и полы сутаны, Пещанский, изо всех сил пряча ухмылку, быстро отвернулся к стене, чтобы никто не заметил его реакцию. Да уж, прийти увещевать преступника, дабы очистить его душу, а самому тем временем встряпаться в настоящее дерьмо – не самая лучшая участь для священника. Наверное, это он сгоряча поганое ведро там сшиб, вот оно и грохотало. А остальное уж понятно – и звоны, и громы, и прочее. Здорово досталось на орехи Ваське, судя по всему. Дождавшись, когда Скорняков с полицмейстером, охая и причитая, уведут священника наверх, Пещанский с Шульцем заглянули внутрь.
- Ты чего это, поганец, тут удумал?! – заходясь в праведном гневе, напустился на арестанта бергмейстер, не переступая, однако же, порога. – На гауптвахту захотел?! Или розгами тебя, собаку, отходить, покуда кожа с пяток не слезет?!
- А чо он дерётся? – жалобно простонал Жуков. – Волосья вон все повыдергал. Сам ведро опрокинул, а я, выходит…, и Васька, всхлипывая, замолк, приглаживая дрожащей рукой голову.
Плюнув, Шульц поспешил наверх, к священнику. Пещанскому, как ни крути, тоже ничего не оставалось, как последовать его примеру. Вовремя подать ежели не щётку, то хотя бы чашку чаю – это тоже искусство. А с местным священством нам ссориться ой как не с руки.
Увы, но должным образом воздать надлежащие почести отцу Якову Воронину следователю так и не удалось: священник, до глубины души будучи возмущён произошедшим, даже слушать не хотел  ни о чашке чаю, ни о наливочке, а тем паче – о продолжении увещеваний заключённого. Второпях, уже возле самых ворот, он сунул офицерам для благословения и поцелуя подозрительно попахивающую руку и, вскочив в свою кибитку, не оборачиваясь укатил в сторону Главного проспекта.
- И что теперь? – не обращаясь ни к кому конкретно, растерянно спросил, глядя ему вослед, стряпчий.

Не успел Пещанский раскрыть рот, намереваясь предложить на роль очередного увещевателя Николая Куракинского, как уязвлённый нанесённым оскорблением дому и собственной персоне Шульц, захлёбываясь в гневе, завопил:
- Как это – что?! Негодяй должен ответить за столь беспримерный конфуз! И он у меня ответит! – и бергмейстер, презатейливо выругавшись по-немецки, решительно зашагал обратно к дому.
Происходившее пятью минутами позже в подвале напоминало асессору дурно поставленный спектакль из античного репертуара какого-нибудь провинциального театра. Хозяин в данной постановке, похоже, видел себя никем иным, как Зевсом-громовержцем, и потому ругался на двух языках кряду, периодически украшая свою речь ядрёными французскими словечками. Причём делал он это столь яростно и пылко, размахивая тростью, что асессор посчитал разумным отойти от оратора подальше, и наблюдать представление немного со стороны.
Особенно его занимало, как будут себя вести, и в качестве каких именно божеств предстанут остальные члены комиссии. Увы, но то ли потому, что Скорняков с Коуровым были коренными русаками, воспринимающими любую напасть со смехом, или же те напрочь были лишены театральных талантов, но божки из них вышли весьма посредственные. Так, полицмейстер более всего походил на Аида и, когда в красноречии Шульца образовывалась брешь, непременно вставлял, топая ногами, что-де, Жукова давно заждалась преисподняя, черти с вилами уже наготове, да и масло-то на сковородах подгорело.
Уездный стряпчий был не столь категоричен, и потому Пещанский сравнил его с Гермесом. Да и кому, как не покровителю дорог, столько знать о долгом путешествии на рудники Алтая и Енисея,  о страшных зверях тех мест, о невиданных болезнях и прочих невзгодах, которые там поджидают преступивших закон заблудшие души?
Как это ни странно, но узнику в сей трагедии следователь не мог подыскать иной роли, кроме как скованного в горах Прометея, которого за своеволие злые Олимпийцы каждодневно и во веки вечные истязают орлом. И сим орлом в данной постановке является именно он, Пещанский. Он, и никто другой, ибо не перестанет он терзать Жукова до тех пор, пока тот не раскается и не даст показаний под присягой. Надо лишь дождаться конца этой «Божественной» комедии по-уральски, и можно будет опять «клевать». Но: к чему ждать именно здесь? Не лучше ли, пока эти комедианты мечут себе громы и молнии, пойти на задний двор, да обсудить сложившуюся ситуацию с отцом Николаем?

Старообрядческий поп, словно только одного его и дожидаясь, едва только завидев Пещанского, поспешил ему навстречу:
- За чай особая благодарность, дорогой Иван Григорьевич, но… нам же не до экивоков, верно? Вас ждут?
- Увы, Вы правы. Время не терпит. Однако случилось непредвиденное…, - затруднился асессор с формулировкой объяснения.
- Не надо, я всё знаю, - мягко остановил его Куракинский. – Только не спрашивайте, откуда.
Пещанский про себя лишь усмехнулся: везде-то у этих раскольников свои шпионы.
- Задача на самом деле весьма усложняется, - и отец Николай пригласил следователя жестом присесть на скамью. – Почти не сомневаюсь, что я смог бы до этого…, - махнул он в сторону дома рукой, подразумевая то ли отца Якова, или же Шульца с его распорядком допроса, - уговорить Василия за десять минут. От силы – за пятнадцать, но обстоятельства изменились. Зная Жукова, даже не сомневаюсь, что он сейчас замкнулся в себе, и близко к душе даже меня не подпустит. Извиняюсь, а Вы сами-то там на него не кричали, часом? – и ему хватило лишь взора, чтобы почувствовать себя неловко. – Прошу простить великодушно, Иван Григорьевич. Просто я привык, что военные люди обычно кричат. И зачем вы это делаете? Но – не суть. Одним словом, - пригладил он в раздумье бороду, - с первого раза мне его, боюсь, не взять. Пристыдить, успокоить, да всё, что угодно, хоть исповедать – могу. Но вот убедить подписать то, что он скажет на исповеди – нет. Жуков, Ваше высокоблагородие, после произошедшего зол и яростен. Можете надо мной смеяться, но именно сейчас в моём прихожанине сидят бесы. Презлые бесы, и я их вижу, - вытянул он растопыренную ладонь, словно желая накрыть ею весь дом Главного лесничего Урала. – Я их насквозь вижу. Вижу, и силою Господней поражу!
Пещанский хотел было задать шутливый вопрос, не трое ли числом этих «презлых бесов», по числу древнегреческих божеств, но, здраво рассудив, что юмор здесь неуместен, поднялся со скамьи:
- Вы правы, отец Николай: время. Полагаю, Шульц со своей компанией сейчас в курительной, отдыхает от трудов праведных. Я намереваюсь присоединиться к ним. Вам же предлагаю на Ваше усмотрение: либо оставаться здесь, и ждать, когда Вас вызовут, или же минут десять переговорить с арестантом. Если поймёте, что и на самом деле пока бесполезно – возвращайтесь сюда, хорошо? А коли будут спрашивать, почему Вы без позволения зашли к Жукову, скажете, что стыдить его пришли. За коллегу, дескать, обидно. Идёте?
- Иду, - хлопнув себя по ляжкам, поднялся вслед за следователем старообрядец. – Иду, но ничего не обещаю.

Спустившись после перекура, изрядно приправленного философствованиями Шульца о изначальной порочности человека вообще, и кардинальном различии высших слоёв общества от низших в частности, в подвал к Жукову, Пещанский с первого же взгляда понял, что миссия Куракинского провалилась. Да, быть может, Жуков чуток оттаял, отошёл от своего озлобления и обиды, но упрямство в его глазах никуда не делось.  В таком состоянии его хоть палкой бей, хоть голодом мори – ничего не скажет, а тем паче – не подпишет. Впрочем, голод, быть может, через недельку всё-таки взял своё, но нет её у нас, этой недели.
- Ты, Василий, на господина Шульца зла-то не держи, - начал он издаля. – Старик ведь совсем. Спина у него больная, ревматизм. Знаешь, что такое ревматизм, Вася? И не приведи Господь узнать. Это когда не согнуться, ни разогнуться. А вот господин Шульц, он по утрам разгибается, находит в себе силы, и лишь поздно вечером, когда уже все дела сделаны, позволяет себе чуточку отдохнуть. Ревматизм – это очень больно, Вася. А ты его, выходит, перед священником подвёл, разве так можно? Стыдно, Вася.
- А я его не звал! – огрызнулся Жуков. – Мне токмо отца Николая надобно было увидеть, и больше никого.
- И что? Повидал?
- Да чево там, - вяло махнул рукой арестант, оживляя уснувшую было цепь. – И он всё о том же, о душе да покаянии. Не хочу я о душе, я о жизни хочу!
- О жизни…? - подошёл асессор к окошку, и задумчиво повторил. – О жизни – это ты правильно, это ты хорошо. Вон она, жизнь. За окном – жизнь. А здесь, как у тебя – вряд ли. Зря ты отца Николая прогнал.
- Да я…!
- Не перебивай. Знаешь, скольких трудов мне стоило твоего духовника сюда привести? Одних только подписей с полдюжины собрал. Особенно духовенство местное возражало. Второй раз уж и не знаю, получится ли, - удручённо покачал Пещанский головой. – А посему, Василий, придётся тебе и дальше греметь своими кандалами. Но да ничего: знаю, через год-полтора ваш брат к ним настолько привыкает, что и не замечает вовсе. И ты привыкнешь. Ну, прощай, - и следователь направился к выходу.
- Ваш высок… Иван Григорьевич! – вскочил с тюфяка Жуков. – А может, ещё не поздно? Отец Николай ведь ещё не ушёл, нет?
- Не ушёл, - обернулся к нему следователь. – Покуда не ушёл. Я попросил его ещё немного обождать, даже сам не знаю, зачем. Или ты хочешь сказать, что ты обо всём честно расскажешь под присягой? – и Пещанский, встав почти вплотную, всего в футе к арестанту, пристально взглянул ему в глаза. – А ведь ты сызнова врать мне собрался, Вася. Вижу. Просил же тебя: не обманывай.
- Да я и не обманываю!
- Врё-ошь, - протянул Пещанский, - очень даже врёшь. Опять изворачиваться собрался, да на других вину перекладывать, так? Забыл, о чём вчера говорили? Молчи! Вижу, что так. Но да это ничего, я тебе помогу.
- Чево – помогу? – захлопал глазами Васька.
- Не врать помогу. Сейчас сюда зайдёт один человек, очень тебе хорошо знакомый, и расскажет, что он успел нам о тебе поведать. Надеюсь, это тебя в достаточной мере вразумит, и надолго отучит врать.
Василию Жукову данное предложение явно не понравилось, даже более того – он его испугался, даже за топчан с тюфяком зашёл, словно бы тот мог его оградить и защитить от нежданной угрозы.
- Напрасно ты испугался гостя, Василий: Терентий Кривошеин боится тебя сейчас не меньше, чем ты, к примеру, того же Шульца. Но Терёха уже всё подписал, и потому вскорости его ждёт свобода. Что же ожидает тебя – решай сам. Однако же учти: будешь и дальше упорствовать, поблажку на суде получат другие. А ты, напротив, получишь по-полной: и каторгу, и уставные знаки, и вот эти побрякушки, - кивнул асессор на кандалы. – Ненадолго, конечно: с такими украшениями долго не живут. Больше говорить я с тобой не намерен. Захочешь поговорить – позовёшь через охрану.
С Кривошеиным Пещанский церемонился ещё меньше, нежели чем с Жуковым: для начала сказав ему, что цепного пса только глупцы боятся, а Васька на цепи. Затем он поставил перед арестантом краткую и ёмкую задачу рассказать своему родственнику о том, что он передал следствию, утаивая разве что о попытке продать золото Пикулина. В заключение своего недолгого напутствия асессор как бы походя заметил:
- И вот ещё что, Терентий: советую тебе примириться с Жуковым. Не держите друг на друга злобы, ни к чему это. Если хотите, ради этого могу и отца Николая к вам послать. Знаю, он человек добрый, и поймёт вас, и простит. Теперь ступай. Ступай-ступай, и помни: твоя подпись – вот она, - похлопал следователь себя по карману. – Не сделаешь всё, как надо, вместе с Васькой загремишь.
 
Листъ 49.   
 
  Был уже девятый час вечера, когда к томившимся в ожидании и изнывающим от безделья и обжорства офицерам постучался письмоводитель Курочькин:
- Прошу простить, господа, но Жуков Его высокоблагородие господина Пещанского  к себе слёзно просит-с.
Коллежский асессор, без малейшего сожаления отодвинув от себя чашку с опостылевшим за вечер кофе, с готовностью поднялся из-за стола и с облегчением в душе перекрестился:
- Слава тебе, Господи, началось. Иван Иванович, прошу Вас покорнейше: ключи от кандалов и попа держать наготове. Полагаю, скоро настанет пора снять с арестанта цепь и ручные железа.
- А чего-с же тогда и не ножные зараз? – с ехидцей заметил Скорняков.
- Ножные у него заклёпаны, для них кузнец нужен, - равнодушно ответил следователь. – Ручные же, как и стенная цепь – на замках. У Вас будут ещё вопросы? Нет? Тогда я откланиваюсь.
Поскольку солнце, хоть и не скрылось ещё за горами, но уже не вполне освещало и без того тусклую камеру заключённого, Пещанский приказал внести в неё стул и пару светильников. Расставив их таковым образом, чтобы самому было отлично видно лицо арестанта, а тому же его – нет, следователь присел аршинах в четырёх от Жукова:
- Хотел видеть?
- Хотел, Ваше высокоблагородие, - не отрывая взгляда от пола, прошептал узник. – А Вы меня и на самом деле от кандалов избавите, ежели я всё скажу?
- Разумеется. Я же тебе слово офицера давал.
- А вот Терёха говорит, что Вы, Иван Григорьевич, мол, хоть здесь и главный, а без Шульца расковать всё-таки не вправе. Врёт?
- Да нет, не врёт, - вздохнул асессор, и закурил. – Я и на самом деле без ведома здешнего горного начальства не могу отдать такое приказание. У вас тут свой монастырь. Да я тебе уже о том говорил, когда упоминал, сколько мне стерпеть пришлось, чтобы отца Николая к тебе вызвать. Значит, ты желаешь, чтобы тебе тут, кроме меня, и остальные офицеры поклялись? Молчишь? Ну, ладно. Эй, караульный! – крикнул он, поворотясь в сторону двери. – Караульный, Курочькина сюда, - и, едва он договорил, как в дверном проёме показалась лохматая голова письмоводителя. – Максим, будьте столь  любезны, пригласите сюда господ комиссионеров. Скажите им, что важно. Да! – и Пещанский поднял указательный палец. – Мне так видится, что Вы, Курочькин, всё слышали. Тогда вот Вам экзерсис на сообразительность: равно исполняйте и то, что я недоговорил. Выполнять!
На то, чтобы спуститься со второго этажа в подвал, Шульцу с офицерами потребовалось целых пятнадцать минут. Пещанский, не задаваясь вопросом, виною ли тому пресловутый ревматизм, или случилось ещё что похуже, был уже в ярости, когда в камеру наконец, сопя и поругиваясь, зашли члены его комиссии. Презрев правила хорошего тона, а также желая подчеркнуть для арестанта и офицеров, кто здесь начальник, он остался сидеть на стуле, начав речь без предисловий:

- Господа, арестованный Василий Трофимов сын Жуков имеет желание дать чистосердечное признание в соучастии в убийстве господина берггауптмана, механика и золотопромышленника, Осипа Яковлевича  Меджера с его караульным. Однако перед этим он требует от вас, господа, - задрав голову, обвёл он взглядом своих коллег, - равно и от меня, как главы комиссии, клятвы.
- Какой такой клятвы?! – возмутился стряпчий. – Я свою клятву уже давал!
Выбросив из головы пронёсшийся в ней вихрь ругательств, Пещанский спокойно продолжил:
- Ради спасения души христианской не грех поклясться и дважды. Итак, Василий Жуков ждёт от нас, господа, клятвы в том, что мы снимем с него железа в знак доброй воли за его признание.
- И на чём же я здесь должен клясться? Ни иконы тебе, ни Библии! Казематы! Только в застенках я ещё не клялся! – никак не получалось держать язык за зубами у Скорнякова.
- И это тоже верно, - вздохнул Пещанский. – Потому предлагаю: дабы нам избежать, господа, анекдотов про себя самих, давайте раскуём Жукова прямо сейчас. Вы не против? Курочькин, давайте сюда ключи, - не оборачиваясь, протянул он назад ладонь. – Благодарю.
Офицеры оторопело смотрели, как подполковник подбирает ключи к замкам, с удивлением наблюдали, как сперва гулко ухнула на пол тяжеловесная стенная цепь, а вслед за ней звонко падают ручные кандалы; они даже слегка отшатнулись, когда Жуков, радуясь хоть столь малой свободе, вдруг принялся, улыбаясь, широко разводить руками. Они, по-видимому, никак не могли взять в толк, как это так? – без указания, вопреки инструкции, шутя? – взять, и расковать преступника лишь за то, что тот якобы пообещал?! Нельзя же так, не положено! Этого попросту не может быть в цивилизованном обществе!
В особенном возмущении был бергмейстер Шульц, пыхтевший, как боров, весь путь вверх по лестнице до кабинета для допросов, возле которого его, внезапно и вдруг, прорвало:
- Ферфлюхтет швайн[26]! – внезапно набросился он на Жукова с тростью. – Ихь бецвунге дихь нох дайне мистфи фрессен! Шайсскерл! – заходился он в исступлении, - Я тебе покажу, варначина смрадная, клятву! Будешь у меня собственное дерьмо жрать, аршлекер!

Обрадованный было обретённой степенью свободы, Жуков такой напасти явно не ожидал, и в испуге настолько резко подался в сторону, что чуть не упал, запутавшись в цепи ножных кандалов. Пещанский, не давая ему опомниться, силком затолкал Жукова в комнату для допросов и, прислонившись спиной к двери, гневно смерил глазами Шульца
- Если Вы ещё раз, господин бергмейстер, попытаетесь нарушить установленный порядок допросов, я буду вынужден составить рапорт о Вашем злонамеренном поведении на имя Министра финансов. Я полагаю, граф Канкрин по достоинству оценит Вашу службу. А Вы, Курочькин, - бросил он взгляд на вжавшегося в стенку письмоводителя, - ничего не слышали, ясно? Стойте здесь, перед дверью, и ждите моих указаний. Вы же, господа, - развёл руками Пещанский, осклабясь, - можете отдыхать дальше. Идите себе, идите! Я вас позову, когда появится надобность, - и Пещанский, зайдя в комнату для допросов, с треском хлопнул за собой дверью.
Жуков, сгорбившись, стоял возле окна и с тоской глядел на набережную. Поняв, что бедолагу надо на время оставить в покое, дабы тот отдышался и успокоился, следователь не стал ему мешать. Отдав приказание канцеляристу зажечь свечи и принести квас, он открыл настежь левую створку окна, и устремил взор в том же направлении, что и Василий.
На противоположной стороне городского пруда, как и на самой плотине, было многолюдно: только что закончился рабочий день у мастеровых Екатеринбургского казённого завода, Гранильной фабрики и Монетного двора, и многочисленные компании, успевшие, видимо, за воскресенье соскучиться друг по другу, вовсю спешили по своим нехитрым мужицким делам. Пещанский уже в который раз для себя с удивлением отметил, что местный простой люд одевается куда как лучше Пермского: там с работы все идут измученные, словно после каторги, в грязных одеждах; екатеринбуржцы же наряжаются по вечерам, словно бы на праздники: повсюду мелькают красные, синие, светло-зелёные рубахи, разноцветные картузы, а некоторые, что позажиточней, и вовсе щеголяют в коротких светло-коричневых сапожках, в которые заправлены штаны доброго фабричного сукна. И – при этом все чистые и умытые, словно бы это не они у горнов да наковален всего полчаса назад стояли, а некие мифические горные  духи.
Переведя взгляд чуть повыше, следователь отметил, что какой-то бородач в компании пышно разодетого киргизца на балконе Зотовского дома[27] распивает чай. «Никак, сам Григорий Федотович очередного азиатского царька уламывает, земельку под золотые прииски у него торгует. Но да пусть его торгует, нечего земле втуне лежать». – одобрительно улыбнулся подполковник, словно бы Зотов через пруд мог видеть его поддержку. Затем Пещанский посмотрел правее, на затейливый трёхэтажный дом с ротондой[28]: говорят, что на этой самой ротонде раньше каждый вечер оркестр играл. Однако, как померла у отставного маркшейдера Полкова жена, так всё и прекратилось. Затих, словно бы умер, дом. Даже штукатурка, вон, местами под крышей да на колоннах облупилась. Перекрестившись напоследок на купола Екатерининского собора, следователь кивнул Жукову на улицу:

- Гуляет народ-то. Отработался, да по кабакам пошёл. Я бы, наверное, тоже сейчас от рюмочки-другой не отказался, да с тобой вот вожусь. У тебя совесть-то хоть есть, Вася?
- А чо он на меня вечно кидается, Ваше высокоблагородие? – уже без обиды в голосе, а жалобно, почти что умиротворённо, спросил арестант. – Я ему чево, мешаю? Жить не даю?
- Лесничий – что тот же леший, - лукаво посмотрев на Жукова, пожал плечом Пещанский, - ему лишь бы попужать. Чего с него возьмёшь? Да ну его, старикана нерусского. Ты лучше о себе думай. Ну, да: сделал я ему выговор, да ты и сам, верно, это из-за дверей слышал, а дальше что? Ведь ежели у нас с тобой сегодня ничего не выйдет, он тебя вправе и обратно заковать, понимаешь ты это, остолоп? Зачем самому себе яму-то копать?
Жуков, совсем загрустив, ещё более втянул голову в плечи, посмотрел на свои изъеденные железной ржой запястья и тихо молвил:
- Не верю я ему. Он и так, и так закуёт. Хоть говори ему, хоть нет. Понимаете?
- Понимаю, - вздохнул следователь. – понимаю и принимаю. А скажи-ка, Василий, а мне ты веришь?
- Вам, Иван Григорич – верю, - твёрдо ответил Жуков, даже в глаза следователю посмотреть осмелился.
Найдя взглядом икону Христа, Пещанский затеплил перед ней лампадку, перекрестился, посмотрел на свои брюки, затем на пол, качнул головой, и вернулся к арестанту:
- Чтож, коли веришь…. Я первый готов перед тобой поклясться. Перед ликом Спасителя нашего.
- Зачем?
- Не зачем, а в чём. В том, Вася, что даже если Шульц, которому ты не веришь, вновь посмеет самовольно заковать тебя в железа, я, подполковник и кавалер Иван Григорьевич Пещанский, дойду до самого Государя Императора, и тебя освобожу. И сделаю я это ради тебя, ради спасения твоего бренного тела и твоей бессмертной души. А вот ты, Вася, готов ли сделать то же самое? Или во ад за собой грехи свои потащишь? Если не хочешь в ад, то становись вон со мной рядом на колени, - и следователь опустился на колени[29] перед иконостасом. – Давай-ка с тобой твоему небесному покровителю Василию Великому помолимся. Его молитву помнишь? – и следователь похвалил себя, что не поленился сегодня утром, и заучил сию молитву, как говорится, назубок.
- Помню, Иван Григорич, как не помнить, - встал с ним рядом на колени Васька и, прокашлявшись, запел неожиданно тонким и жалобным голоском. – Владыко Христе Боже, Царю веков и Содетелю всех, благодарю Тя о всех….
В одни уста пропев вместе с арестантом «аминь», Пещанский почувствовал, как он и на самом деле размяк душой и даже подобрел. Нет, разумеется, Жукова возлюбить всем сердцем и душой, как родного брата, он не готов, но излишняя и неуместная в данном случае жалость уже даёт свои корни. Надо с этим как-то побыстрее заканчивать, а то так из офицера можно и в священника превратиться, Боже упаси.
- Я, раб Божий Иван сын Григорьев, перед Святым образом клянусь, что в случае учинения несправедливости над раскаявшимся рабом Божьим Василием, дойду до самого Монарха Российского, и стану просить о даровании им прощения грехов заблудшего раба Твоего, Господи. Аминь.
Даже не взглянув на по-прежнему коленопреклоненного Жукова, следователь поднялся на ноги, немного растерянно оглянулся вокруг и, узрев на столе кувшин кваса и стаканы, наполнил три из них. Немного утолив жажду, он, неслышно отворив дверь, шепнул поджидавшему распоряжений письмоводителю: «Куракинского сюда. Бегом», и подал вторую кружку с квасом арестанту:
- Возьми, Вась. Промочи горло. Сейчас к тебе придёт отец Николай, исповедовать тебя будет. Ты как, готов? Тогда я пойду, не стану вам мешать. С Богом, Вася, - и Пещанский уже было занёс над Жуковым руку но, передумав крестить арестанта троеперстием, без дальнейших слов вышел из кабинета.
Ожидать старообрядческого попа не пришлось: едва только следователь притворил за собой дверь, как в прихожую вбежал Курочькин, а за ним уже и поп, на ходу старающийся рукой вслепую нашарить что-то заветное в своём мешочке.
- Не торопитесь, отец Николай, - шёпотом остановил его асессор, - успеете ещё разыскать, что Вам надо. Послушайте лучше пока меня: Василий остро нуждается в Вашей помощи. Именно сейчас. Я сделал всё, что мог. Помогите ему поверить, прошу. Прошу, понимаете?

«Вот, похоже, и всё, - проводил взглядом Иван Григорьевич старообрядческого священника. – Отныне от него, как это ни прискорбно, уже ничего не зависит, и он уже более не властен контролировать внезапные перемены в настроении Жукова, как  и не в силах предсказать возможные действия этого раскольничьего попа. Он может только ждать. Ждать и надеяться, что отец Николай Куракинский через десять ли минут, а может, через час или два, откроет эту дверь, и пригласит его на проведение допроса под протокол. Или же – не пригласит.  Грустно. Плохо это, когда от тебя уже почти ничего не зависит».
- А на улице-то, поди, уже соловьи вовсю чирикают, как думаете, Курочькин? – кивнул подполковник на понемногу сгущающуюся за окном синеву. – Люблю соловьёв. Красиво…. Кстати, Максим, а Вы знаете, что соловьиные язычки – любимое блюдо французских монархов? Что морщитесь? Ну, да…, - прошёлся по коридору Иван Григорьевич, - вот и я тоже думаю, что это – варварство. А у нас, вон, лебедей жрут, и что? Чего молчите?
- Не смею-с, - опустив голову, тихо проговорил канцелярист, но по его мимике Пещанский понял, что тому не терпится высказаться.
- Говорите смело, Максим, мы здесь одни. Я же вижу, что Вам есть, что сказать. Итак: соловьиные язычки…. Лебеди…, - вглядывался следователь в полное смятенных чувств лицо письмоводителя.
- Лебеди, Ваше высокоблагородие, не чирикают, они – поют! – по всей видимости, не решился откровенничать канцелярист.
Пещанский, не счёв нужным заметить, что поют уж точно не лебеди, улыбнулся Курочькину, и вышел на воздух, туда, где и на самом деле поют. И за домом поют, и через реку. И мужики, и бабы. Ага, даже собаки, вон, и те  им, счастливым да пьяненьким, подвывают. С блаженством вдохнув полной грудью свежий вечерний воздух, следователь прикрыл глаза, загадывая увидеть в темноте под веками поющих лебедей, но ему всё время мешал противный скулящий голосок, раздававшийся откуда-то слева. В неудовольствии рыкнув и клацнув зубами, подполковник открыл глаза и разом определил, кто же ему столь злостно помешал мечтать: оказывается, это он сам, Пещанский, был виною этому скулежу и причитаниям! Забыл закрыть окно в комнате для допросов, вот сейчас оттуда исповедь бедолаги Жукова и доносится!
Да, подслушивать – нехорошо. Об этом ему ещё покойный папенька говорил. Да, совать свой нос в чужие дела – опасно. На себе проверено. Да, нарушать тайну исповеди – это грешно. Однако же насколько заманчиво! Тем паче – когда окошко – вот оно, на расстоянии вытянутой руки! Курить под ним, конечно, не стоит, но постоять… послушать соловьёв… почему бы и нет? И коллежский асессор, стараясь не потревожить розовые кусты, растущие по периметру дома Шульца, встал возле стены, весь превратившись в слух.
- …а Остафей мне тогда: убью[30], мол, подла! Хайло своё, дескать, заткни, вот я и смолчал, батюшка! А как не смолчать было? У Остафея-то все руки в крови, а я крови боюсь – страсть! И Меджер-то на полу валяется, как лесина поваленная, он и упал-то тако же, с грохотом, я ещё боялся, что от свечки евоной пожар случится, под самый диван она закатилась, и кровь кругом! Я опять им: вы же мне говорили, что убивать никого не станете, а сами что? – и из окошка послышались невнятные звуки, словно бы кто-то или всхлипывал, или же для успокоения квас пил. – А чо дальше-то? Не поверишь, отец Николай: как только Андрюха….
- Рыков? – раздался сочувственный, и даже проникновенный, голос Куракинского.
- Рыков, Рыков, - и что-то стукнуло. – Так вот, как только Андрейка нашёл в диване эти проклятые банки с золотом, вдруг слышу – лебеди с пруда закричали! Кричат и кричат, проклятые, да крыльями плещут! Тут уж я понял: напрасно мы пришли, на беду свою! Худой это знак, отче, когда лебеди кричат! К беде это! Я так им и сказал, отче, что к беде!
- Прав ты был, Василий: к беде, - застучало что-то в кабинете вновь, а за стуком послышались уже и шаги. – И что же было дальше? Ты говори, говори, а я тут свежим воздухом покуда подышу.
Пещанский, не став дожидаться, покуда священник подойдёт к окну, бесшумно ретировался к главному входу и с самым независимым видом принялся раскуривать сигару. «Здесь у них прямо лебединый рай какой-то, - подумал следователь, выпуская в небо колечко ароматного дыма. – Мало того, что я сам только что с Курочькиным о лебедях разговаривал, так и у Жукова тоже самое. Только у него они были к беде. Интересно, а у меня к чему? Кстати, вон, а на пруду отдыхающие не лебедей ли с лодки кормят? Очень похоже. Эх, прокатиться бы сейчас на лодочке с хорошенькой прелестницей! Да, жаль, нельзя: Васькины лебеди не позволяют, чтоб их».

Скучая, Пещанский принялся рассматривать фланирующих по одетой в гранит набережной мещан и господ. По всей видимости, после шествия мастеровых наступало время для их вечернего моциона. По преимуществу прогуливающиеся ходили чинно, парочками: он – как правило, в горном мундире, реже - в цивильной пикейной паре; она – с непременным кружевным зонтиком, да и сама вся в кружавчиках. Зачастую яркими искрами на одеждах дам даже вспыхивали бриллианты, словно бы те собрались не на простую прогулку, а на званый ужин, причём, как минимум, к Горному начальнику или же Губернатору. И, что досадно, каждая парочка, как знакомая, так и вовсе доселе невиданная, считала своим непременным долгом церемонно поклониться подполковнику. Устав кланяться в ответ, следователь выкинул недокуренную сигару в урну и вернулся в дом. 
- Ну, как там, тихо? – кивнул подполковник письмоводителю на дверь. – Ещё никто никого не задушил?  Не прирезал? Да не делайте такие большие глаза, Максим: я же пошутил! Лучше расскажите мне о своей семье: женаты ли, как родители, и прочее.
История молодого человека была проста, как перст, однако в чём-то всё же поучительна. И не в последнюю очередь – благодаря своей заурядности: родился в семье маленького чиновника Каменского завода, учился, полностью повторять жизненный путь своего отца не пожелал, и потому мечтал стать горным землемером. И это понятно: что за работа у чиновника? Сиди, бумажки переписывай да перекладывай, и до дрожи в коленках бойся начальства, которое вечно кружит вороном где-то рядом.
То ли дело – горный землемер! Дали под твоё единоличное начало унтера со взводом солдат, лошадей, ассигновали денег на провиант, постой, а также найм рабочих из близлежащих к месту межевания деревень – и сам себе царь-государь! А сколько на этом прехитром ремесле можно собрать «подношений»! Захотел – чуть-чуть подвинул азимут, малость просчитался, промахнулся, прирезал сажень-другую, а на версте-то это ой как сказывается. А рудники! Сделать отвод руднику[31] – это же вообще золотое дно! Причём – в прямом и переносном смысле.
Но – не судьба была исполниться мечте Максима Курочькина, заприметил его прилежание и сообразительность Главный лесничий, и из будущего простого землемера, коих у него в подчинении многие десятки, сделал юношу свом личным и единственным письмоводителем. Только вот Максима это обстоятельство почему-то не радует. Не ценит пока юнец всех преимуществ нынешнего своего положения, не осознаёт, что украсть можно на любом месте, и что чем ты ближе к начальству, тем жирнее куш. Тех же землемеров обирать – чем тебе не приработок? Да и заводчиков тоже можно слегка пощипать: не всё ж Шульцевскую-то мошну набивать.
Впрочем, пусть Курочькин этого пока не понимает: глядишь, набьёт себе шишек, поумнеет, заматереет, а там, глядишь, и в такого волчару зубастого вырастет, что хоть сам от него беги. Главное, чтобы не зарвался со временем, не обнаглел слишком, а то живо разжалуют. Тогда-то и сбудется его юношеская мечта - стать землемером. Только вот пошлют его не на хлебное место, рудники мерить, да лесные угодья отводить, а в самую что ни на есть неудобицу, на севера, какие-нибудь болота межевать, которые и даром никому не нужны. Ладно, будем надеяться, что минет Максима чаша сия.
Так, проведя в неспешном разговоре с юношей около часа, Пещанский даже не сразу приметил, что возле него, кроме Курочькина, стоит и отец Николай.
- Исповедовал. Причастил, - не дожидаясь вопросов, заговорил Куракинский. – Сейчас молится. На молитву просил минут пять.
- А прошло сколько? – по привычке схватился Пещанский за брегет.
- Минуты три.
- Да Вы что?! А вдруг он уже сбежал?! Окошко-то открыто! – и следователь в испуге рванул на себя дверь, но тут же облегчённо выдохнул. – Здесь…. Молится.
- Да куда же он сбежит, Ваше высокоблагородие? – посмотрел священник на улицу. – В кандалах ведь, какая с ними беготня? Да и у вас здесь вон, возле входа солдат на карауле стоит. Не проглядит, чай.
- На солдата надейся, а сам не плошай – так нас в армии учили, Ваше Священство. Курочькин, Вы всё-таки присмотрели бы там за арестованным, да и письменные принадлежности свои приготовили. Идите, Максим. Только – тихо, не мешайте Жукову. Пускай и на самом деле спокойно помолится.
Дождавшись, когда письмоводитель уйдёт, отец Куракинский продолжил:
- Не волнуйтесь, уважаемый Иван Григорьевич: теперь-то Жуков уже никуда от Вас не денется. Нашёл я для него такие аргументы, которые на данный момент куда как важнее спасения собственной души. Но клятву не заковывать вновь, пусть Ваши коллеги всё-таки дадут. Вроде, всё…, - задумался старообрядец, склонив набок голову. – Надеюсь, я могу быть на сегодня свободен?
- Увы, - сочувственно проговорил следователь, - в свободе я вынужден Вам отказать: Вам ещё предстоит перед тем, как Жуков станет подписывать свои показания, дать ему для целования крест. До тех пор Вы вольны либо погулять, или же вместе со всеми нами поприсутствовать на допросе. Полагаю, Ваше присутствие будет даже полезно. Как для господ офицеров, так и для Жукова. Решайте сами. А я пока пойду, позову остальных, покуда они там совсем не…, -  и Пещанский сделал неопределённый жест рукой, который, по всей видимости, обозначал обжорство, отягощённое пьянством.
 
Листъ 50.
            
   Когда в сравнительно небольшой комнате для приёма посетителей и допросов разместилось сразу семеро взрослых мужчин, её стены, кажется, ещё больше сжались, сузились, будто готовясь к тому, чтобы одним махом, как плевком, гневно вышвырнуть через окно всех этих суетных людишек на улицу. Наиболее характерно неприятие комнатой лишних страстей подчёркивало то, что мебель в ней, в отличие от той, лёгкой и модной, что на верхних этажах, была сугубо тяжеловесной, неподъёмно дубовой и беспросветно канцелярской. В особенности на присутствующих давил своей тёмной глыбой платяной шкаф, в котором в конце июня столь безуспешно пытались подслушать разговоры Жукова и Кривошеина двое чиновников.
Да, жаль, что та попытка с наскока не удалась, но ведь нет худа без добра, верно? Ведь что могло произойти, проболтайся тогда Васька при этой парочке, не почувствуй он подвох - отчего это их вдруг оставили наедине с подельником? Ведь он впоследствии мог плюнуть на показания этих чиновников, и запереться, что я – не я, дескать? Вполне даже мог: не видели же его тайные соглядатаи. Чей-то там голос слышали – да, но сие лишь косвенная улика. А теперь Жуков, глядишь, более не отвертится. Не зря же отец Куракинский утверждал это столь уверенно.

Обведя строгим взглядом перешёптывающихся и пересмеивающихся офицеров, Пещанский поднялся на ноги:
- Господа, прошу вас осознать всю серьёзность момента. Не каждый день, чай, человеческую душу спасаем. Прошу всех встать, - и, дождавшись, когда его указанию последует по-прежнему недовольный Шульц, продолжил. – Василий Трофимов сын Жуков, дабы искупить грехи свои ещё при этой жизни, и не желая за оные отвечать в жизни вечной, намерен ныне  дать чистосердечное признание в своём преступлении. Верно говорю, Жуков? – в ответ арестант, стоявший в углу комнаты, глубоко поклонился, прошипев пересохшим горлом что-то невнятное. -  Теперь дело за нами, господа. Готовы ли мы помочь Василию Жукову в деле спасения его души? – офицеры, сделав вид, что это их или не касается, либо же они якобы не поняли, о чём речь, лишь нетерпеливо переминались с ноги на ногу. А судья Скорняков и вовсе изучал потолок. – Если готовы, прошу вас, господа, дать слово чести, что вновь не закуёте, без указания на то властей вышних, оного Василия Жукова в железа. Согласие прошу подтвердить крестным знамением, - и Пещанский, глядя на лик Спасителя, подал пример остальным.
Убедившись, что перекрестились все, даже бергмейстер Шульц, следователь вернулся за стол и взял в руки карандаш.
- Мы готовы тебя слушать, Василий. Да, Курочькин, будьте так любезны, подайте арестованному кваса, а то, ежели он и дальше будет шипеть, боюсь, мы ничего не поймём.
Присутствующие в комнате рассмеялись, улыбнулся даже Жуков и, с благодарностью приняв квас, одним махом выпил чуть ли не полкружки:
- Благодарствую. А с чево начинать-то, Ваше высокоблагородие?
- Начни с того, Вася, кто тебя пригласил к участию, с самого что ни есть начала. Как оно там было, в начале-то, Вася?

- Так как оно было-то? – и арестант, допив квас до дна, словно тот был вином, что пьют «для храбрости», поставил кружку на подоконник. – На Береговой то было, неподалёку от Бармина мосту. Иду я, значица, гуляю.
- Один?
- Так уж получилось, - словно бы извиняясь, пожал он плечами, - один я тогда был, не вечер же ещё. Да и последняя неделя Великаго поста то шла, никого днём с огнём не сыщешь. И тут мне навстречу, глядь – Пётр Дмитриевский!
- Марянич?
- Он, кому же ещё? Обрадовался, руку жал, а потом и в кабак повёл. Ему, мол, одному скучно, а уж мне-то – тем более! Сидим, значица, выпиваем, - похоже, начал входить во вкус повествования Жуков, даже взгляд оживился. – И тут он меня спрашивает: ты же, Вася, на промывке золота у Меджера работаешь, верно? Я ему, – перепутал ты, мол, Пётр Феопемтыч, меня с братом моим родным, с Осипом. Тот, вижу, огорчился, но наливать не перестал. Дальше пытает: могу ли я узнать у брата, много ли намыто у инженера золота, да где лежит оно, и можно ли как-то к нему подобраться. Тут-то я и смекнул: - А не похитить ли ты его собрался, - спрашиваю. Он сначала всё в шутку: дескать, обидно же, когда столько добра, и не у тебя в руках. Пропадёт же ни за грош золотишко-то, а мы как сидели, хлеб жевали, да горючей слезой запивали, так и сидим. А сам знай, подливает. А мне чего? Мне только того и надо: поят, кормят, в тепле….
- Василий…, - укоризненно покачал головой Пещанский, - мы же так до утра сидеть будем, да слушать, как вы там веселились. Будь ласков: покороче. Что он сказал, что ты ответил. Договорились?
Тяжко вздохнув, жалея, что ему не позволяют досмаковать воспоминания, Жуков уже без прежнего огонька продолжил:
- Заметил я тогда, что шибко уж торопится Пётр. Так и говорил, что вот-вот, и поздно будет. Сказывал даже, что он уже нанимал для похищения людей, да те трусами оказались, не отважились.
- Имена, прозвания помнишь?
- Как не помнить: Дыбин Давыдка, Федька Шапошников, Самсон, что отпущенник купца Баландина, а как уж там он по прозванию, не ведаю. А ещё какой-то расеец Иона, так этот Иона у них вроде как за главного был.
- Не Павельев ли?
- Похоже, - прищурив один глаз, кивнул Жуков. – Наверное, Павельев. Можно ещё квасу, Ваше высокоблагородие? 
- Разумеется, - и следователь, не желая отвлекать письмоводителя от его писанины, сам подал свежую кружку арестанту. – Пей на здоровье. С Павельевым мы потом разберёмся. Дальше-то что?
- А дальше… Дальше Марянич мне и говорит: набрал я, мол, новую шайку, да для верности одного человека не хватает. И что я, дескать, ему подхожу. Только надобно это всё обстряпать в самом скором времени, и прочее. Тут-то я его и спрашиваю, кого он уже подговорил-то. И ведь ничего! Думал, в морду мне даст за таковские вопросы, а он – нет, преспокойно себе  отвечает: Нестора, мол, Пикулина, да двух Верх-Исетских, Андрейку Рыкова, да Остафья Дружинина. И опять за своё: делать всё, мол, надо уже на этой неделе, в субботу, край – в Светлое воскресенье, в ночь на понедельник. И сызнова наливает, однако. Тут-то у меня голова кругом и пошла: а чево, думаю, не попробовать? В кармане-то – дыра! А до летних заработков ещё дожить надо.
- Что же ты, Жуков, лес, к примеру, валить не подрядился, или же железо к сплаву на пристань возить? – подал голос уездный стряпчий Скорняков. - Люди на этом хорошие деньги зарабатывают.
- У меня зимой руки и ноги мёрзнут, - обиженно подобрался Василий. – Не могу я зимой. Я только летом работать могу.

Сие заявление изрядно повеселило офицеров, а когда неутомимый на сарказм стряпчий сравнил заключённого с медведем-шатуном, то от смеха не удержался даже дисциплинированный и тихий, как мышь, Курочькин.
- Пусть будет так: не можешь, - улыбаясь, проговорил Пещанский. – Может, ты и прав: зимой работать – грех. Да и Геродот, вон, в своих трудах писал, что те, которые за Рифейскими горами живут, они в спячку зимой впадают, ровно как медведи. Ладно, оставим эту тему. Дальше что было, Вася?
- Как чо было? – улыбаясь следователю в ответ, ответил Жуков. – Выпили всё, чо было, да разошлись, - и, встретившись с похолодевшим взглядом следователя, поправился. – В тот день разошлись. А наутро я отправился на дом к Нестору, узнать, правду говорил Марянич, аль нет.
- Так.
- Сперва-то не хотел Пикулин со мною говорить но, когда я сказал про Марянича, сознался, - вздохнул Василий. – Сказал, что да, он дал купцу такое согласие. Но с условием: никого не убивать. Тут-то меня как бес попутал: думал же просто зайду – трезвы         й же – полюбопытничаю, да и позабуду про вчерашний разговор. А как Нестор мне сказал, что убивать точно никого не будут, тогда я и решился.
- Сказал ей красавец, что будет не больно…, - вдруг затянул кабацкий напев Скорняков, - Она перед….
- Господин стряпчий! – перебил его подполковник, стукнув ладонью по столешнице. – Вы что себе позволяете? Что за фривольность?! В судах себе песенки пойте, а здесь попрошу воздержаться! Продолжай, Жуков.
- Она перед ним, и в чём мать родила…, - подхватил песню Скорнякова арестант.
- Да вы тут что, сговорились?! Издеваетесь?! – в возмущении вскочил следователь.
- Дайте уж напоследок покуражиться человеку, Иван Григорьевич, - заговорил молчавший доселе Шульц. – Когда ему придётся вместе с самим Уездным стряпчим-то попеть? Пусть уж поёт, мне и самому интересно, чем эта песня закончится.
- Прорубью, - буркнул Пещанский, успокаиваясь. – Курочькин, пусть там кофе принесут, что ли? Голова уже от вас болит. А ты чего замолк? – взглянул он на Жукова. – Пой дальше, тебя, вон, сам господин бергмейстер просит. Ой, грехи вы наши тяжкие, - повторил он свою любимую поговорку, про себя решив, что в данном случае старый лис Шульц прав, пусть Васька чуток покуражится: глядишь, в азарте-то и проболтает чего лишнего. – Что ж  ты не поёшь?
- Перехотелось, Ваше высокоблагородие.
- Тогда рассказывай, как дальше дело было.  Итак, ты решился идти со своими новыми товарищами на преступление, верно?

- А и верно! – похоже, не растерял своего игривого настроения Жуков. – Вопчем, как уговаривались мы с Нестором, аккурат в Великоденную субботу, часов этак в десять вечера, вышел я тихими стопами[32] из дому. Прихожу я к нему на квартиру, гляжу – а того аж трясёт всего! Нет чтобы выпить, да успокоиться, а он всё мечется: где телега, мол, да где телега!
- Какая такая телега?
- Да брата его Маврикия телега. Лошадь Нестор у Винокурова одолжил, а телегу, стало быть, у брата. На чём ехать-то? Пешком-то не больно находишься, да и подозрительно. То ли дело – на телеге. На телеге-то, сами понимаете, люди по всяким делам ездють. Кто с рынка, кто с товаром каким, а кто и….
- Василий! – покачал пальцем следователь. – Не увлекайся.
- Да я ещё и не начинал, Ваше высокоблагородие, - совсем потеряв чувство меры, с глумливой ухмылочкой поклонился Жуков. – Но да как скажете. Коротко, так коротко. За Рыковым Пикулину пришлось ехать в Верхисетск[33], затем возвращаться домой, а потом уж мы все вместе на заимку  и поехали. Только вот Дружинина с нами тогда не было: захворал он, дескать! – возмущённо фыркнул арестант. – Сучонка однорукого из себя состроил, гнида!
Чем дольше Пещанский смотрел на разговорившегося Жукова, тем больше удивлялся перемене, произошедшей в его облике. Да, он знал, что люди, которым уже нечего терять, вдруг становятся на редкость говорливы и развязны, словно бы пытаясь таким образом загнать свой собственный страх в угол, и там навсегда похоронить его под грудой словесной шелухи. Однако Васька в этом смысле далеко перещеголял всех остальных, и нисколько не будет удивительно, если он сейчас себе и водки затребует. А, быть может, он её уже и выпил? Как знать, чем его там Куракинский причащал?
Не преставая внимательно слушать подследственного, асессор незаметно присматривал и за комиссионерами. Но, ежели судья с полицмейстером с самого начала допроса себя ничем выдающимся, кроме шуток и зевоты, не выказали, то поведение хозяина дома порой настораживало. Так, ещё при первом упоминании о Маряниче Шульц явно поморщился, затем, раз от разу, всё больше темнел ликом, а теперь делает вид, будто бы он здесь лишь по воле злодейки-судьбы, и никак иначе. Кряхтит, спину трёт, но взгляд…. Как у Сальери, взгляд.
Из этого можно сделать простой вывод: наш Главный лесничий неким образом связан с этим Дмитриевским-Маряничем, но как? Зотов ему об этой связи ничего не говорил, отец Николай – тоже, а уж о прочих и говорить нечего. Надо будет обязательно поискать к этому вопросу зацепочки, а то, что они есть, можно даже и не сомневаться.

Между тем допрос Жукова продолжался: Василий уже успел рассказать и о первой неудачной поездке в субботу, о воскресных долгих сборах, даже о кричащих лебедях, и о тех уже поведал, но практически ничего нового и удивительного следователь от него так и не услышал. Совсем другое дело было подсматривать за Шульцем. И до чего же славно, что на улице-то потемнело: вроде бы как глядишь мимо, а на самом деле в отражении оконного стекла видишь всё, что происходит в комнате за твоей спиной. О, вот и снова Шульц губу закусил!
- Дружинин-то почти сразу часть своего и Рыкова золота к Маряничу снёс. Да сдал аж на четыре тыши рублёв зараз.
- Ты ничего не путаешь, Вася: четыре тысячи? – уточнил Пещанский.
- Чо ж путать-то, Ваше высокоблагородие! Да и сам Пётр Феопемтыч мне то подтвердил: купил я, мол, у верхисетских золота на четыре тыщи, своими ушами то слышал! И ты, Васька – это он мне – свою долю неси, хороших денег дам. Да какие там хорошие! Курям же на смех, - увлёкшись, сплюнул Жуков на пол. -  Всего по два рубля за золотник!
- И что, снёс ты Маряничу свою долю? – оставив плевок без внимания, спросил Пещанский. – Снёс, Вася?
- Да чо я, дурной, чтоб за такую-то цену отдавать?! – и глаза арестанта хищно вспыхнули. - Не, моё золотишко как лежало, так и лежит.

«Хорошенькое дельце…, - подумал следователь. – С этаким-то алчным блеском в глазах, того и гляди, Жуков своё золото и нам отдавать не захочет. С него, дурака, станется: до гробовой доски будет себя тешить мыслью, что сумеет-де с каторги сбежать, да несметным богачеством воспользоваться. Наивный: всё равно же найдём награбленное, только вот сколько времени на это уйдёт – Бог весть. Впрочем, не будем забегать вперёд».
- И где же оно лежит, Василий?
- Да у Лушки же во дворе, возле самого колодца, зарыто! – уже безо всякой алчности, а напротив, с бесшабашностью в голосе воскликнул арестант, с торжеством глядя на господ офицеров, словно бы давая им понять, какие они недотёпы, что не надоумились поискать там, где спрятал он, простой мужик.
У Пещанского буквально камень упал с души: ежели этот безумец не врёт, и золото действительно окажется там, где он указывает, то четверть, а то и треть  дела, считай, сделано. В лаборатории наверняка подтвердят, что металл тот с Меджеровской заимки, да и больше, в таком-то количестве, ему и взяться неоткуда. Далее, когда при допросах и очных ставках сломаются остальные грабители – а они один за другим признаются – и укажут на Марянича, останется лишь заключительный штрих, а именно – найти награбленное золото у самого купца и, покуда не появились лишние вопросы, закрыть следствие. А то, вон, проныра и скандалист Дубровин[34] что-то пронюхал, и уже по-своему воду мутит, даже Гражданскому Губернатору в Пермь свою кляузу отослал. Да слава Богу, что там люди понятливые, и дали понять этому титулярному советничку, что в титулах нужно разбираться лучше, а советы и вовсе давать где-нибудь в другом месте.

Но как бы то ни было, а сегодняшний день уже можно считать крайне успешным, и даже – переломным, ибо раньше мы имели что? Показания каких-то там свидетелей, которые якобы нечто слышали, что-то видели, а прямых доказательств, да что там прямых! – ведь даже ни капли крови на одеждах, или же при свидетелях произнесённого слова добыть покуда не удавалось! От всего этого можно отбрехаться, что из злобы да зависти, дескать, клевещут на тебя, и пора уже выпускать на волю «невинных сидельцев». А тут, выходит, преступник, и сам на себя показания даёт. Впрочем, не поторопился ли Пещанский, говоря, что Жуков именно «даёт»? Показания-то ещё подписать надо, иначе они – так, сотрясение воздуха, как  утверждают учёные мужи ещё со времён Пифагора. Нет, надо срочно ставить жирную точку в этом деле. Хотя бы – на сегодня.
- Что ты ещё желаешь заявить перед подписанием протокола допроса, Василий? Говори смело, мы тебя все слушаем.
- А чо говорить-то?
- Самое главное скажи. Что для тебя лично самое главное, то и скажи.
Жуков, яростно почесав шевелюру, крякнул, развёл руками, а затем, вдруг просветлев лицом, белозубо улыбнулся Пещанскому:
- Спасибо, что напомнили, Ваше высокоблагородие Иван Григорьевич! Совсем же позабыл! Ты, как тебя там…, - вытянув шею, затряс он вытянутой ладонью в сторону письмоводителя. – Курочькин, вроде! Вот, Курочькин! Пометь себе: Жуков стоял возле дома на карауле и никого не убивал! Напротив, убивать отговаривал! А что я не убивал – подчеркни, иначе подписывать не стану! Подчеркнул? Вот, молодец. – и Жуков, впервые за весь допрос, наконец опустился на стул, и прикрыл глаза.

Пещанский, бегло пробежав взором протокол допроса, протянул было его членам своей комиссии для ознакомления, но господа офицеры лишнего времени на чтение тратить не пожелали, в один голос заявив, что целиком и полностью вверяются компетенции «господина Надворного советника и кавалера», и то, что заверит он сам, как младшие по чину, бесспорно заверят и они. Поморщившись про себя от столь изощрённой издёвки, следователь первым поставил свою подпись на документе и пригласил к столу Жукова с отцом Николаем.
- Священник Николай Куракинский, прошу Вас привести к присяге присутствующего здесь Василия Трофимова сына Жукова. Вася, подойди к Его священству, - и асессор, освободив проход между столами и стеной, сел на своё место.
Присяга, судя по часам, длилась чуть более пяти минут, но нервов следователю она стоила очень многих: компания Шульца, по всей видимости, ни в грош не ставила старообрядческие религиозные ритуалы и чуть ли не открыто надсмехалась над оными. Неизвестно, что из разговора офицеров доносилось до слуха отца Николая но, судя по его красным ушам и щекам, то были явно не дифирамбы. И лишь коленопреклонённый бедолага Жуков будто бы ничего из происходящего вокруг не слышал: он целовал распятие, когда то подносили к его губам, крестился, когда клал крестное знамение его духовник, шептал и вновь плакал.

«Воистину, неисповедимы души рабов Твоих, Господи, - думал Пещанский, с какой-то светлой грустью наблюдая эту картину. – То плачут, то куражатся. То пьют и убивают, то милостыньку подают и молятся. А у этого Васьки и вовсе: с утра украл – днём напился – а вечером, глядишь, и каяться пора наступила. Впрочем, не такая ли она вся, наша жизнь человеческая? В юности мы, налево и направо греша, крадём у души почти всё, что можем унести. Затем, повзрослев – оборачиваемся назад, и от ужаса натворённой нами непоправимой беды пускаемся во все тяжкие, топя в банальном пьянстве и умственном лукавстве – что ещё гаже пьянства -  угрызения своей совести. И только потом, в старости, спохватываемся и, как утопающий за соломинку, хватаемся за Слово Божье, за пресветлую Истину Его, и начинаем безутешно плакать. Плакать, потому что уже ничего не вернёшь». 
 
Листъ 51.
 
          В полшестого утра четырнадцатого июля асессор Пещанский был уже на ногах. Вернее сказать, это его ноги были на полу, а сам следователь, очумело оглядываясь с недосыпу в поисках заигравшего подъём брегета, сидел на кровати и зло зевал. Всё-таки возраст – коварная штука, и три часа сна, да для мужчины на пятом десятке, это совсем другое дело, нежели чем когда тебе всего за двадцать. Впрочем, даже каких-то там пять лет назад недосып для отставного подполковника почти ничего не значил, а теперь такое чувство, словно бы старость вплотную подкралась.
Мысль о якобы приближающейся старости мигом заставила Ивана Григорьевича вскочить на ноги и он, скороговоркой проговаривая «Царю Небесный… сый и всё исполняй… приди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны[35]….», азартно принялся умываться холодной водой из рукомойника, фыркая и щедро плеская брызгами на дубовый паркет. Обтёршись до пояса холщёвым полотенцем, он выглянул в коридор:
- Эй, кто там есть! Горячей воды мне и бриться! Живо!

Так уж получилось, что секретный комиссар ночевал сегодня не у себя на квартире, а в доме у Главного лесничего Шульца, и тому были весьма веские причины: до двух часов ночи они вели допрос Жукова, затем ещё с полчаса курили с господами офицерами, обсуждая произошедшее, а потому тратить время на то, чтобы ещё и разъезжать по ночному городу, ни у кого из комиссионеров желания не возникло. За что теперь, похоже, придётся и расплачиваться: прошло уже три минуты, а горячей воды и бритвенных приборов как не было, так и нет. Попробовал бы столь запоздать с приказаниями своего господина денщик Лука – царствие ему небесное – такого бы «леща» по уху получил, что дня три икал. Да, жалко старого слугу, - всегда ведь, с самого начала службы, рядом был, а уже шестой год как помер. Даже странно: все войны прошёл без ранений, хотя под Смоленском и Бельвилем добровольцем дрался наравне с остальными, словно бы не денщик офицера, а строевой солдат. А затем – нелепо, как обычный мужик, помер на кровати от старости.
- Позволите-с, Ваше высокоблагородие? – пропуская вперёд солдата с парящим кувшином и ведром, несмело вошёл в комнату Курочькин, держа в руках поднос с бритвенными принадлежностями.
- Что так долго-то? – для порядка проворчал асессор, приметив красные, явно после бессонной ночи, глаза юноши. – Но да ладно, на первый раз прощаю. Подойдите ближе, Максим, зеркало мне будете держать, а то перед этими новомодными зеркалами только дамочкам прихорашиваться, - занял он вычурный туалетный столик возле окна. -  Таз сюда поставьте, вода должна быть чуть теплее горячей… что? Да какая разница?! Лишь бы рука терпела, но не холоднее, ясно? Бриться буду сам, а Вы, Максим, покуда рассказывайте, чего нового.
- Так спят же все, Ваше высокоблагородие-с, - подал ему помазок письмоводитель.
- Неверно, Курочькин, - принялся намыливать щёки и шею  Пещанский. – Нового очень даже много. Во-первых, Вы должны срочно заготовить бумаги, и первая из них, за подписом Шульца – с приказанием Управе благочиния снять ножные железа с Жукова…, - и он на минуту замолк, тщательно выбривая шею. – Затем подготовьте распоряжения об обыске у его любовницы, и о заковании в кандалы Дружинина и Рыкова. Они же у вас тут в Верхисетске почти на свободе, верно? Что значит - «под замком»?! – отвлёкшись от зеркала, обернулся он к письмоводителю. – Запомни, Максим: если тебе начальство говорит, что «на свободе», значит, так оно и есть. Умей молчать, Курочькин, иначе выше писаря никуда не поднимешься. Теперь слушай дальше: следующая бумага должна быть уже за подписом исправляющего обязанности Горного начальника Вансовича. Срочный обыск у купца Марянича и арест его к едрёной матери! В железа! Эту бумагу ты дашь мне в двух экземплярах, и она заглавная. Напиши её так, сынок, чтобы я тобой гордился, понял? Чего отворачиваешься?
- Меня же по почерку узнают-с…, - заскулил канцелярист, - не имею я права такие письма писать… разжалуют-с….
- Я! Приказал! – дурным голосом заблажил Пещанский, улыбаясь и подмигивая. –  О, слышишь?

Зашебуршал кто-то за стенкой. Теперь они все или проснутся, или запомнят, что я шибко на тебя гневаться изволил. Скорее всего – второе. Пойдём-ка, брат, на первый этаж. Кофе хочу, - вытер полотенцем остатки пены с лица следователь, не без удовлетворения осматривая своё отражение в зеркале. – Я сейчас оденусь, а ты уж, будь ласков, приготовь там всё как следует.
Вплоть до самого обеда Иван Григорьевич, что называется, «бил баклуши»: на несколько раз перечитывая, и лишь для порядка заставив Курочькина переписать необходимые бумаги. Будучи в нетерпении, он вознамеривался уже было под угрозой написания рапорта поднять с постели сказавшегося больным Шульца, но тут, к общему удовлетворению, наконец-то привели ещё одного арестанта, а именно – старого знакомца Иону Павельева.
Хотя, справедливости ради сказать, и тот внёс разнообразия весьма немного, а толка – ещё меньше. Да и какой толк может происходить от человека, мучающегося похмельем? Какой может быть смысл в его оправданиях, что-де, потратил он «всего только» половину из данных ему пятидесяти рублей, а остаток готов возвратить по первому же требованию? Золото-то обещанное где, или хотя бы верные сведения о нём? Нет, опять лишь имена каких-то мужиков, которых Иона поил то в лесу, то в кабаке, и которые если что дельное и знают, то сие ни в какое сравнение не идёт с ценностью тех показаний, что вчера подписал Жуков. Одни только слухи, да бабьи сплетни.

Кстати, о бабах: а вдруг, покуда бергмейстер Шульц изволит почивать, а он, Пещанский, теряет драгоценное время на этого дурака Павельева, любовница Жукова перепрятывает похищенное золото? Отдав приказание посадить Иону под замок, асессор буквально схватился за голову, размышляя, как же лучше поступить. Итак, взять и просто потребовать от полицмейстера Коурова, чтобы тот арестовал эту Лукерью – нереально. Как бы он не зависел от Пещанского, однако без команды сверху он делать ничего самостоятельно не вправе. Идти, и подписывать бумагу об аресте у Шульца? Пожалуй, получится ещё хуже: тот скажется больным на день, на два, а доктор Дрешер, подпевая своему дружку, может и вовсе «запретить» ему всяческую работу на целую неделю.
Обращаться напрямую к Вансовичу? Тоже нереально: обязательно затребует официального предписания из Перми. Что ни говори, но до запятой отлаженный документооборот, и не ведающая промахов и упущений канцелярская машина – это замечательно, это внушает уважение и вселяет надежду, что всякая бумага попадёт к своему адресату, или же, по крайней мере, будет рассмотрена его помощниками, однако при нынешней расторопности властей она подходит скорее для некоего сонного царства, но никак не для живого и развивающегося организма такой необъятной Империи, как Россия.
Нет, но право же слово: хоть сам сейчас бери лопату, и отправляйся на двор к этой Лукерье Печёнкиной, золото возле колодца искать! И взять-то с собой никого, в качестве понятых и охраны, нельзя: без бумаги ни шага не ступят. И правильно сделают: сегодня он, Пещанский, в Екатеринбурге, а через месяц – в Перми, а им здесь ещё служить. Причём – с понижением в чине за несоблюдение Устава и Артикулов. Даже умницу Солонинина – а дом Лукерьи находится как раз в его части города – и того соблазнять журавлём в небе нет резона, не стоит игра свеч: если Печёнкина то золото и перепрячет, всё равно оно сыщется. Не такая уж она влюблённая дура, поди, чтобы за своим ненаглядным полюбовничком Васей на каторгу отправляться.
Немного успокоив себя таковыми размышлениями, а также рассудив, что хозяин, обуреваемый любопытством, непременно покинет собственную берлогу, следователь решил не торопить события. И, как показало время, не напрасно: к обеду Шульц нашёл-таки в себе силы выйти из спальни. Не дожидаясь, покуда бергмейстер сосредоточится на трапезе, Пещанский подошёл к нему с заготовленными письмами:
 - Выражаю своё сочувствие, дорогой Ивана Иванович, по поводу случившегося с вами недуга, но данные бумаги не терпят отлагательств, - положил он первый лист прямо поверх тарелки бергмейстера.
- Что это, Иван Григорьевич? -  брезгливо зацепил Шульц двумя пальцами лист, подслеповато щурясь. – Никак, Максимкина рука? И как он посмел, паршивец, да без….
- Можете писать на меня рапорт, но это я ему приказал, по причине Вашего недуга, - не позволил хозяину договорить подполковник. -  Боюсь, мне придётся поступать таковым образом и далее, покуда Вам не станет лучше.
- Мне уже лучше-с, - насупился Шульц. – Итак, в двух словах: о чём речь? У меня, в конце-то концов, режим! А Вы мне покушать спокойно не даёте. Это же просто… насилие и хамство какое-то.

Пещанский, убедившись, что в столовой больше никого нет, взялся за спинку стула бергмейстера, и вместе с тучным хозяином развернул его от стола.
- Вот это – насилие, Иван Иванович! – и подполковник сел напротив Шульца. – Но даже это – отнюдь не хамство, любезный! И довольно на меня глаза таращить! С Вами, в конце-то концов, разговаривает старший по званию! Князьки, мать вашу, - не стерпел надворный советник, и вновь вскочил на ноги. – Дело у самого Государя на контроле, а они лодырничают, да болезнями мнимыми прикрываются! И не смейте возражать! – топнул он ногой. – Даже рот только по моей команде открывать, ясно?! Быстро ознакомиться с бумагами, и подписать!
Похоже, что с Шульцем так давно, быть может – даже с самого детства, не разговаривали: он сидел, открыв рот и выпучив глаза, а руки же зачем-то спрятал подмышками, словно бы пытаясь объять целиком своё весьма дородное тело. Испуганно похлопав глазами после слова «подписать», он схватил в правую руку ложку, посмотрел на неё, отбросил, и нелепо промямлил:
- А чем подписывать-то?
- Сейчас всё принесут, а Вы пока будьте любезны ознакомиться, - и Пещанский, добавив к одинокому листу на тарелке ещё парочку сверху, поспешил к двери.
Судя по тому, что Курочькин уже стоял возле дверей, и не просто так, а с готовыми письменными принадлежностями в руках и со светящимися от восторга и обожания глазами, можно было сделать вывод, что письмоводитель  опять подслушивал. Но да такая, видать, доля всякого приближённого к власть имущим человечка: вынюхивать, да злорадствовать. А заодним –  набираться опыта на будущее, оттачивая зубки в надежде, что когда-нибудь они превратятся в настоящие клыки. Пещанский сперва показал юноше указательным пальцем на столовую, затем прижал тот к губам, а потом строго погрозил, покачивая головой, ясно давая понять письмоводителю, что длинные уши – грех невеликий, но длинный язык – первый враг всякого чиновника.
- Курочькин! – крикнул он в пустоту. – Тафель с чернилами и пером в столовую, живо! – и асессор, демонстративно потопав носками штиблет, как ни в чём не бывало вернулся к Шульцу, вполне добродушно улыбаясь. – Меня что особенно беспокоит-то, любезный мой Иван Иванович: как бы наша Луша не перепрятала золотишко-то. Надо бы срочно обыскать двор, как полагаете? Да и Марянича арестовывать уже самая пора: Боже упаси, сбежит в киргизскую степь, или же через своих алтайских единоверцев, да на Амур. Кто его там искать станет? То-то же. А китайцы, как я знаю, за золотник по пятнадцати рублей дают, а ежели товаром – так и вовсе до пятидесяти доходит. Понимаете, к чему я клоню? Ведь ежели этот Марянич убежит хотя бы с пудом золота, то через пару месяцев в Китае станет одним миллионером больше, не находите?
- Так следят же за ним! – и Шульц замолк, сердито посматривая на ставящего перед ним тафель Курочькина и, выждав, когда за письмоводителем закроется дверь, продолжил. – Всем заставам команда отдана-с: не пропускать за пределы города.
- Зачем Вы мне это рассказываете? Знаете же сами, что тот, кто хочет сбежать, всё равно сбежит,  – и асессор решил несколько сгладить возникшую с самого начала напряжённость, разливая по хрустальным бокалам коньяк. – Ваше здоровье, Иван Иванович! Прозит!
- Ваше здоровье, Иван Григорьевич, - вынужден был согласиться с деликатностью следователя Шульц, чокаясь. – Однако не соглашусь с Вами, - пригубил он напиток, косясь на бумаги, - Зотов же не сбежал, верно-с? Хотя капиталов у него вряд ли меньше, чем у Креза.
- С заводами не сбежишь, дражайший Иван Иванович. Заводы, их за пазухой не спрячешь. А вот пуд золота – запросто. Да что там пуд! Здоровому мужику под силу на себе и пять пудов золота упереть, да так, что никто и не заподозрит, согласны?

- Не знаю, - вздохнув, подписал первую из бумаг хозяин. – Столько много золота  ещё точно никто не крал. Железо – это да, это постоянно случается. Тут, знаете ли, в позатом годе казус какой приключился, - и он, оставив перо, развёл руками, - двенадцать же пудов! Спёр, скотина! Не припомню уж, как зовут его, а украл со здешней фабрики уже готовый судовой якорь, взвалил на плечо, и только возле Пышмы его поймали! Больше десяти вёрст этакую тяжесть пешком на себе тащил, как Вам?
- А я Вам не о том ли самом говорю? – ухмыльнулся Пещанский. – Если уж из-под носа такие здоровенные железные якоря воруют, неужели полагаете, что жалкий пуд золота не увезут? Кстати, никогда не видел, как выглядит пуд золота. Говорят, что совсем небольшой, Иван Иванович?
- Ай, - небрежно махнул рукой бергмейстер, - чепуха: меньше бутылки коньяку размером.
- Зато головной боли от него гораздо больше, - как намёк на частичную капитуляцию, воспринял фразу хозяина следователь, обновляя бокалы. – Вы бы подписали бумаги-то, да и отобедаем по-человечески.
Без лишних вопросов подписав две бумаги, хозяин остановился на третьей, заключительной. Причём – самой ключевой, о немедленном аресте Марянича. Со вздохом отложив её в сторону, он жалобно посмотрел на Пещанского:
- Сей документ я пописывать не вправе, Иван Григорьевич.
- Отчего же, позвольте узнать?
- Мне было дано твёрдое указание от начальства: покуда у меня не будет на руках результатов лабораторных исследований приобретённого у Дмитриевского-Марянича золота; до тех пор, пока купец не пустит в оборот меченые ассигнации – никаких распоряжений о его обыске и аресте не отдавать.  Да и, наконец, у него же третья партия золота ещё не закуплена! Так что…, - извиняясь всем своим внешним видом, протянул он следователю бумагу, - не могу-с, не уполномочен-с. Прошу понять-с.
- Понимаю, -  кивнул асессор. – Тогда пишите внизу: «Не возражаю». А уж у Вашего начальства я как-нибудь сам визу получу. И давайте, в конце-то концов, уже обедать! 
 
Листъ 52.               
    
Когда в кабинет для допросов ввели солдатку Печёнкину, Пещанский даже непроизвольно присвистнул от изумления, увидев произошедшую с ней всего за пару дней перемену: вместо растрёпанной опойки в кабинет вошла, - нет – вплыла! – исполненная неги грации пава. Следователь даже взревновал красотку не только к Ваське Жукову, но и ко всему мужскому населению Земли вообще, вкупе и сразу. На что он считал себя человеком искушённым и многоопытным, но в данном случае сердце следователя в мановение ока перечеркнуло и все прошедшие искусы, и разнообразные опыты, повстречавшиеся на жизненном пути отставного подполковника. Лукерья, да что там! – Лушенька! – сегодня была настолько хороша и обворожительна, что асессору тут же захотелось, вскочив, подать ей руку, усадить на стул, и со всей галантностью начинать ей декламировать сонеты. А какой от неё шёл обворожительный запах! Господи, да так волшебно лишь одни только ангелы Твои пахнуть могут!
И только когда он оторопело взглянул на ставшего вдруг лишним письмоводителя Курочькина, до него дошла вся комичность ситуации: хороши офицеры, нечего сказать! Мало того, что молодой слюну уже чуть не до пола пустил, так и старый туда же! Юбку увидали, и разом словно ума лишились. Ох, что же вы, бабы,  с нами творите-то?!
Но Васька всё-таки молодец: такую кралю отхватить! Этакой второй, верно, и во всей Европе не сыскать. Да и одета очень даже со вкусом: светлый, с вышивкой и разноцветной шнуровкой, почти под самыми грудями подпоясанный ажурным пояском лёгкий сарафанчик, простенькая, но изящная шляпка, а на ногах – лаковые остроносые сапожки. Ни дать, ни взять – паночка из обедневшего шляхтецкого рода, вот и губки она похоже делает, бантиком, в один лад с потупленными глазками. Во стерва-то! Такой только на зубок попади – считай, что навсегда пропал. Чтобы не попасть впросак с осипшим голосом, Пещанский прокашлялся в кулак и показал гостье на стул:

- Садись, Лукерья. Курочькин, будьте готовы протоколировать. Максим! – треснул он по столу кулаком, и только это действо привело в чувство письмоводителя, заставив того вспомнить о служебных обязанностях. – Писать только суть, ясно, Максим? Итак, представься честь по чести, Лукерья.
- Лукерья Яковлева дочь я, - показала красотка ровный ряд жемчужных зубок, невинно улыбаясь. – Прозванием Печёнкина я, но ведь это не навсегда, Ваше превосходительство? – продолжила она попытки обаять следователя, стреляя глазками.
- Навсегда! – отрезал Пещанский. – Итак, солдатка Лукерья Печёнкина, ты почто солдата, защитника Отечества, на убийцу променяла?
- Так не знала же я, что он такой, - сложила она ручки внизу живота. – А от муженька мне уже года как два никакой весточки. Некому меня больше защитить, - жалобно вытянула она шейку, с тоской глядя на асессора, -         кроме как Вам, Ваше превосходительство! Пожалейте бедную вдову, умоляю! Чево Вам стоит?
Пещанский, посматривая на по-прежнему полубезумного Курочькина, усмехнулся: эх, молодо-зелено. Уже и штанишки, поди, тебе тесны стали. Но да ладно, пора возвращаться к делу. Или, быть может, дополнительную пользу от Лушкиного появления извлечь?
- Мне это будет стоить одной ландриновой конфекты, - достал он из вазочки на столе лакомство. – Хочешь конфекту? На, держи, - положил он в протянутую розовую ладошку сладость. – А теперь пересаживайся за стол поближе к письмоводителю, дабы ему было лучше слышно. Давай, давай, вон на тот стул, - указал следователь. – Рассказывай ему всё по порядку: чем занимался накануне Пасхи, и сразу после неё твой полюбовник Василий Жуков, ясно? Живо!
Красотка, засунув за щеку конфекту, с видом оскоблённой невинности обожгла Ивана Григорьевича взглядом и, пересев за соседний стол, принялась за обольщение Курочькина, словно бы Пещанского вовсе не было в кабинете:
- Меня зовут Лукерья, - жеманно повела она плечиками. - Для Вас – Луша. А как зовут Вас, месью?
Видя, что внимание письмоводителя по-прежнему целиком и полностью захвачено созерцанием томно вздымающегося шнурованного декольте задержанной, следователь пришёл на помощь младшему коллеге:
- Максимилианом месью зовут. Не в честь вояки-императора, конечно, а в честь того мученика, который отказался брать в руки оружие. Чтобы с одними только бабами воевать, наверное. Ну же, Максим, чего ты с бабой, да замёрз? Веди уж допрос дальше самостоятельно, а я послушаю, - и Пещанский, чтобы не смущать юного чиновника, а ещё более – чтобы не видеть его красную физиономию, встал к окну спиной к присутствующим.
Да, допрос оказался до неприличия кратковременный; да, голосок канцеляриста порой срывался и дрожал, а дважды в неподходящих местах даже срывался на крик, но в общем и целом его результатами Пещанский был доволен. Молодец Курочькин, всё честь по чести справил: не вдаваясь в лишние подробности, выспросил самую суть[36] происходившего, заставил расписаться, подал на визирование вышестоящему начальству – чем не примерный чиновник? Можно было бы ему доверить обыск у этой Печёнкиной, но всё-таки есть опасность, что без надзора тот всё-таки не выдержит натиска соблазнов, и пиши пропало.
- Итак, Лукерья, ты утверждаешь, что не была осведомлена о намерениях твоего сожителя Василия Жукова убить и ограбить господина Меджера? – держа протокол допроса в руках, взглянул на бабёнку Иван Григорьевич.
- Ни в коем разе, Ваше превосходительство!      
 - Ты утверждаешь также, что золота в руках не держала, верно?
- Да ни в коем же разе, Ваше благородие!
- Ты хоть бы определилась, что ли, - поморщился Пещанский. – Последний раз спрашиваю: ты, Лукерья, готова добровольно сдать золото в казну? Сама понимаешь: найдём – каторга тебе.
- Да чо я-то? Хоть где у меня смотрите, господа хорошие, - и она принялась распускать нагрудную шнуровку сарафанчика. – Ничегошеньки у меня здеся нету!
- Да убери ты свои титьки обратно, - отмахнулся следователь. – Курочькин, пусть эту…мамзель, - подыскал он подходящее слово, - уведут покуда. А сами останьтесь.

Как ни пытался урезонить самого себя Пещанский, а местную паву он провожал взглядом с явным сожалением. Да, не всё то золото, что блестит, как и не всякий яркий плод – сладок, но отчего же нас, мужчин, так тянет к нему, проклятому и до горечи заветному? Перекрестившись на образ Спасителя, следователь вернулся за стол и, достав из кармана новёхонький, блещущий золотом империал, бросил его на стол:
- Играть будешь, Максим? С тебя – всего копейка.
- Зачем, Ваше высокоблагородие? – недоумённо положил копеечку рядом с золотой монетой письмоводитель.
- А для науки. Поспорить с тобой желаю. О чём, хочешь спросить? Да о том, Курочькин, что стоит тебе сейчас лишь пальчиком поманить эту Лушку, и она уже на всё готова. Могу даже этот кабинет вам освободить, - легонько постучал пальцем следователь по столу, - если тебе оно надо, конечно. Ни ругать за это, ни сплетничать по сему поводу, слово офицера, не стану. Ну, а коли она откажет – империал твой. Так как, споришь?
Смотреть на Курочькина было больно и жалко: он молча стоял перед подполковником, словно бы провинившийся школяр, закусив губу и вытянув руки по швам. Даже багрянец его щёк, похоже сменил свой характер с лихорадочно-любовного на дозволенный, и даже предусмотренный Уставом. Как там писал Пётр Великий? «Подчинённый перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство»? Очень верная фраза. Хотя в данном случае более подойдёт другая.
- Запомни навсегда, Максим: «Забывать службу ради женщины непростительно. Быть пленником любовницы хуже, нежели пленником на войне; у неприятеля скорее может быть свобода, а у женщины оковы долговременны», так-то. Это не я тебе говорю, а наш в бозе почивший Император Пётр Алексеевич, - и подполковник совершил крёстное знамение, - Царствие ему небесное. Надеюсь, ты правильно меня понял. А посему – забирай свою копейку, и скажи, чтобы запрягали две коляски. Обыск у твоей дамы сердца будем делать. Хотя я крайне сомневаюсь, что мы возле этого колодца, кроме как грязи и бурьяна, найдём хоть что-то стоящее.
 
Листъ 53.
 
                Дождь – что может быть прекраснее, когда уже четвёртый день на улице не просто лето, а настоящее пекло? Вдвойне радостно, ежели этот дождик прошёл ранним утром, напрочь смыв с городских улиц накопившуюся грязь и пыль, смочив листочки посеревших было деревьев, и словно бы заново выкрасив свежей краской фасады зданий. А как привольно после него дышится! Так и кажется, что ты вдыхаешь носом не какую-то там абстрактную воздушную массу, а пьёшь этот воздух, словно бы некий бальзам бессмертия или же нектар богов! Воистину, немного даётся нам, простым человекам, подобных даров свыше, как ласковый, тёплый и звонкий утренний дождь, сквозь который, веселя сердце, разноцветным пасторальным коромыслицем, словно бы  домотканое полотенце, продёрнута радуга.

Пещанский, глядя в окно на этот вечный знак завета между Богом и людьми, с улыбкой завязывал галстук, предвкушая обещающий быть изобильным на знаковые события день. И пускай вчерашняя среда опять не задалась: ни золота возле колодца тебе, ни новых признаний, тем паче – под протокол, но ведь на то она и среда? Ни рыба, ни мясо: постный день, одним словом. Сегодня же настал четверг, а чем ближе к воскресенью, тем, как водится, должно быть и праздника больше.
Итак, после вчерашнего неудачного обыска у Печенкиной Жуков якобы припомнил, что в начале мая он спьяну решил перепрятать свою долю награбленного, и снёс её в баню к своей родственнице Анне Чернавской. Причём даже побожился, что на сей раз точно ничего не путает. Не совсем уверенно, правда, но что этот Васька сейчас может утверждать с полной уверенностью? Уже последние мозги пропил, наверное.
Далее, сегодня должны быть готовы результаты лабораторных анализов золота, купленного у Марянича и, что самое главное, вчера вечером  Начальник заводов наконец-то дал добро на обыск  у того в доме, а, коли потребуется – и арест этого чёртова купца. Бурным обещает стать четверок, и эта мысль ох как радует! Потирая руки, подполковник подморгнул самому себе в зеркале и направился в дом Шульца, где в половине седьмого должна быть в сборе вся его комиссия и примкнувший к ней наследник убиенного, а именно – его молодой обер-шихтмейстер Александр Меджер. Тоже та ещё, прямо скажем, личность: белобрысый чистюля со стеклянным взглядом  и вечно сжатыми в кулачки руками. Явно что-то знает, но тщательно скрывает. И вот ещё какая странность: за месяц до убийства отца вдруг взял, и поменял свою англиканскую веру на православие. Очень даже подозрительно.
На отыскание награбленного Жуковым золота отправились всей комиссией в полном составе: кроме Пещанского и увязавшегося за ним Курочькина, вдруг воспылали желанием прокатиться по городу, а также подержать золотишко в руках полицмейстер Коуров, судья Скорняков, и даже чудесным образом исцелившийся Шульц. Таким образом, включая приглашённых в качестве понятых Александра Меджера и ратмана местного магистрата Луку Щербакова, обе коляски оказались, что называется, забиты под завязку до такой степени, что письмоводителя  и Ваську Жукова пришлось садить на пол между сиденьями.
Но, ежели Максим Курочькин на таковое с ним обращение ничуть не жаловался, а напротив, весь светился от радости, предвкушая приключение, то арестант всю дорогу бросал на подполковника жалобные взоры, демонстративно погромыхивая ножными кандалами. Наконец Пещанскому его паясничанье надоело:
- Уймись, Василий, хорош уже бренчать-то. Я же тебе сказал, что снимем, значит – снимем. Вот сейчас найдём твоё золотишко, и раскуём. А покуда радуйся, вон, что не на цепи, да без ручных оков. Солнышком любуйся, на баб глазей, да нам дорогу не забывай показывать. Завёз тут чёрти знает куда, - и асессор потёр разбереженную ухабами застарелую рану, - не дороги, а стиральная доска какая-то. Долго ещё ехать-то?
- Щас направо, третий дом, - спохватился узник. – Тьфу ты, чуть не проехали же! Да-да, вот сюда, Ваше высокоблагородие! Ага, к зелёным воротам, Нюркины это. На огороде ковыряется, поди, - и Васька, прежде всех соскочив на землю, принялся барабанить дверным кольцом в калитку. – Нюрка, открывай! Принимай дорогих гостей!
Примерно через полминуты за воротами послышались лёгкие шаги, звякнул засов, и калитка, словно бы нехотя, скрипуче растворилась. Словно бы вторя ей, до слуха офицеров донёсся дребезжащий голос:
- Чо голосишь-то понапрасну, дурень? Спервоначалу хоть молитву сотвори, а затем уже и ори. Чо надо-то? Ой! Ты чо энто, в кандалах?! Неужто убёг?
- Да не, Нюрка, от них не сбежишь, - оглянулся он, довольно улыбаясь. -  Сеструха моя двоюродная. Как овдовела двадцать лет назад, так до сих пор мужика себе подыскать не может. Дура-баба. Прошу проходить на двор, господа, - и Жуков, придержав цепь рукой, первым переступил через порог.
 Анна Чернавская оказалась примерно такой, как и рисовал её в своём воображении следователь: крайне худощавая, по староверческим обычаям с головы до пят закутанная в чёрное так, что лишь только маленькое скорбное личико с узко поджатыми губами, да кончики пальцев имеют возможность видеть солнце. Но, судя по густому загару, довольно часто: вон, даже брови у женщины совсем выгорели. Или же – поседели? Да нет, для этого слишком рано: судя по документам, Анне сейчас всего сорок три. На какой-то годик старше его, Пещанского – с чего бы ей поседеть? Не воевала же, поди.
Кивнув полицмейстеру, чтобы тот начинал процедуру обысков, коллежский асессор любопытства ради решил осмотреть двор. Итак, сразу справа от ворот – крытая давно прогнившей дранью убогая завозня на одну телегу, за ней, под такой же крышей – амбар, коровник. Собачьей будки, как ни странно, во дворе нет. Зато с крыльца дома за ним наблюдает здоровенный котище, а рядом с коровником, явно недовольный вторжением непрошенных гостей, сердито гурлыкает, распушив свой великолепный хвост, индюк. Ишь, как борода-то у него с горлом раскраснелись. Того и гляди, в атаку бросится, охраняя свои птичьи владения. Даже непонятно, чем от такого куриного деспота защищаться: не шпагой же отмахиваться, на самом-то деле! Во анекдот-то будет: на Георгиевского кавалера напал злой индюк, и наш герой мужественно зарубил его шпагой! Обхочешься….
На всякий случай решив покуда воздержаться вступать в пределы птичьего царства, Пещанский, сложив руки на груди, остановился возле коровника, вглядываясь вглубь огорода. Так, в глубине слева – явно та самая баня, где Жуков якобы припрятал свои богатства. С другой стороны огорода, судя по характерным очертаниям – отхожее место. Между ними рядком, по самой границе отвода буйно разрослась малина, зазывая своими красными сочными ягодами. Впрочем, нет, судя по боевому настрою индюка, в данном случае просто дразнит. И с чего этот индюк к нему такой злой? Было бы что охранять: пара индюшачьих куриц, да с дюжину обыкновенных. Интересно, а куриный петух у них где? Должен же быть.
- Знакомься, это – Васька, - прервав мысли Ивана Григорьевича о повадках пернатых, сунули ему в руки что-то тяжёлое и лохматое.

Это «что-то», яростно прошипев, ухватило Пещанского когтями за запястье, и в один гигантский прыжок мигом очутилось на крыльце. Убедившись, что это – всего-навсего кот, подполковник посмотрел вниз. Возле него стояла девчушка лет шести-семи и растерянно смотрела в сторону избы. Вздохнув, она развела руками и задрала голову на следователя:
- Извини, дяденька. Васенька вообще-то у нас добрый, ласковый. Он только пьяных не любит, да табашников. Я ж не знала, что ты пьяный. Знала бы, ясно дело, не дала тебе его.
Пещанский, засмеявшись, присел на корточки:
- Не пил я, маковка. Курю – это да, но при тебе, честное слово, не буду. Тебя как зовут, красавица? Меня вот – дядя Ваня. Давай дружить, - протянул он ей ладонь.
- Лександра, - подала девчушка свою игрушечную лапку.
При взгляде на крохотную собеседницу у подполковника аж захолонуло сердце: до чего же хороша малютка! Сказка, как хороша! Но не таковым образом, как вчерашняя Лушка – та была чертовски хороша, эта же малютка прекрасна по-иному, чисто и ангельски. Такую бы ему дочь - да он бы целыми днями на руках её носил, а по ночам – баюкал! И отчего у него нет таких дочерей? Как, впрочем, отчего-то и сыновей тоже не дал ему Бог. Вернее, где-то они точно есть, и по меньшей мере – четверо, но те – совсем чужие, а не свои. Ну почему жена такая бестолочь, что не хочет взять приёмыша? И пусть Иван Григорьевич – далеко не богач, а потому сыскать выгодную партию для подросшего воспитанника будет непросто, но ведь он – потомственный дворянин, и одна только его фамилия многих тысяч стоит? Нашли бы уж кого-нибудь, хоть и не очень знатного, но весьма богатого. Или – богатую.
- Ты в этом доме живёшь, Александра? – вздохнув по поводу несбыточных мечтаний, спросил кроху асессор.
- Да, туточки, - показала та малюсеньким пальчиком на избу. – С тёткой Анной. Она говорит, чтобы я звала её мамкой, но я-то знаю, что она – тётка. Подобрала меня где-то, но не мамка мне она, - и девчушка спохватилась. – Только ты не думай, что мне здесь плохо, она очень хорошая, и в храм меня каждое воскресенье водит, и молитвы вместе со мной читает, и кушаем мы вместе. Всё вместе, дядя Ваня!
Заслышав слово «кушаем», следователь всполошился: у него же в кармане ещё конфеты оставались! Вот и пригодились, миленькие! С сожалением отыскав всего пару, он протянул их девочке:
- Угощайся, Александра. Сладкие – страсть! Сам бы съел, да для тебя берёг. Как знал, что тебя встречу.
- Про меня, это тебе Боженька сказал, да? – заглядывая следователю в глаза, прошептала кроха, не притрагиваясь к угощению.
- А сама ты как думаешь? – уклончиво ответил Пещанский.
- Тогда можно, - чуть помедлив, несмело взяла одну конфету девочка, но сразу есть не стала, а спрятала в кармашек.
- А вторую чего не берёшь?
- Вторая – это твоя, дядя Ваня, - светло улыбнулась она, с головой топя следователя в голубизне своих безбрежных глаз. - Я же вижу, что ты тоже сладкое любишь. Кушай сам.

Чуть было не заплакав от умиления, следователь, отвернувшись, сделал вид, что смотрит на своих коллег, которые, обступив полукольцом хозяйку, вели её обстоятельный допрос. Проморгавшись, он вновь обратился к девочке:
- Тогда для тётушки своей возьми. А я уже сытый, - поспешил заверить кроху асессор, показывая свободной ладонью поверх лакомства горку. – Вот столько уже сегодня этих кофект съел.
- Тётка Анна такого не ест, - испуганно бросила она взгляд поверх плеча Пещанского. – И мне не даёт. Говорит, что искушение, мол. А какое же это искушение, когда вкусно? Не бывает так. Соседская Танька, вон, угощала меня на Пасху, так я никакого искушения не почувствовала. А ты как думаешь, дядя Ваня? Никакого же?
- Никакого, - улыбнулся ей Пещанский. – Ну, тогда хотя бы для Таньки своей конфекту возьми: долг-то платежом красен, верно? Вот и молодец, вот и возьми. А тётке Анне мы ничего говорить об этом не будем, верно?
И тут, как назло, вся процессия следователей и понятых двинулась через огород в сторону бани. Большинство - аккуратно вышагивая меж ровными и ухоженными грядками, полицмейстер же Коуров с поспешающим за ним Курочькиным, варварски топча будущий урожай, пошли по диагонали напрямки. Но, ежели Коуров это делал, по всей видимости, сознательно, выражая своё барское презрение к хозяйке дома, то письмоводитель поступал так без злого умысла, прыгая с межи на межу, словно молодой безмозглый козлик.
Случайно встретившись взглядом с презрительными глазами Анны Чернавской, Пещанский понял, что никогда-то ему не быть на этом дворе желанным гостем. Досадливо крякнув, следователь на прощание погладил девочку по головке и едва удержался, чтобы не потетешкать её в руках, не расцеловать в румяные щёчки и ясные глазки. Не переставая чувствовать на себе гневный взгляд хозяйки, он заставил себя выбросить из головы все не касающиеся долга службы мысли и, стиснув зубы, поднялся на ноги.
Походя удивившись исчезновению индюка, подполковник, не оглядываясь на Сашеньку, последовал за остальными комиссионерами. Что ни говори, а он здесь не затем, чтобы маленькими девочками любоваться, а дабы работать, чёрт его дери! Да, можно было бы расспросить добрую девочку, кто и когда к ним приходил, но зачем?! Даже противно как-то….

Следователь подошёл к бане как раз в тот момент, когда из неё, гремя цепью, выскочил радостный Жуков, блажа во всю глотку:
- А я чо говорил! Здеся оно, ничевошеньки-то я не перепутал! Расковывайте меня, господа хорошие! Иван Григорьич, расковывайте! – не обращая внимания на остальных, устремился он к подполковнику. – Всё верно, здеся оно! Всё! Как я и обещал!
- Погоди, - упреждающе поднял Пещанский палец и указал им на выходящего из бани с мешочком в руке полицмейстера. – Охолонись-ка покуда. Видишь, господин Коуров чем-то недоволен. Александр Гаврилович, что там?
- Маловато как-то, - недоумённо потряс тот своей ношей. – Даже до пятнадцати фунтов, по-моему, недотягивает. Но да сейчас проверим, завесим. Не напрасно же я с собой походные вески прихватил?
Импровизированную весовую устроили прямо здесь же, во дворе. Не обращая внимания на робкие возражения Анны Чернавской, у неё из дома вытащили обеденный стол, разложили на нём немудрёные инструменты, а весы прицепили к навесу крыльца. Судя по уверенным движениям полицмейстера, взвешивать золото ему было не впервой, даже более – у Пещанского по ходу сложилось впечатление, что тот занимается этим чуть ли не каждодневно.
И уже через пять минут от начала процедуры Коуров огласил вердикт:
- Тринадцать фунтов и шестьдесят девять золотников, господа! Что я и говорил! Причём золото – сырое и с землёй. По факту, после очистки в лаборатории[37], выйдет ещё меньше. Где остальное, Василий Жуков?! Куда ещё десять фунтов подевал?

Тот же вопрос стоял и во всех остальных, обращённых к арестанту глазах. И, что примечательно, среди них нашлось место и тётке Анне, и малышке Сашеньке. Обе смотрели на Василия так, что любой другой бы, верно, провалился со стыда под землю, но не таков был Жуков: обернувшись на баню, он воскликнул:
- Да плохо вы все искали! Дайте мне! У меня в платках, помню, было, а у вас в мешке! Не моё это золото! Нюркино, поди!  А ну говори, Нюрка: твоё золото?
Хозяйка в ответ только плюнула, подхватила за ручку воспитанницу и, гордо выпрямившись, направилась в сторону дома.
- А ну, стоять, баба! – рыкнул на неё полицмейстер. – Отвечай своему брату! Правду он говорит, что твоё это золото?
- Пускай черти ему отвечают, когда его вместе с остальными лжецами и клятвопреступниками во Аде поджаривать будут. А мне неча с ним, Каином, разговаривать.
Пещанский перевёл взгляд на Ваську: тот, нахохлившись, смотрел в сторону и что-то невнятно бормотал себе под нос.
- Погромче сказать можешь, Вася? – подошёл к нему следователь. – А то я с годами, видать, на ухо туговат что-то стал.
- А может, она отсыпала? – неохотно буркнул тот. – Да и в платках золото у меня было. Вроде.
- Ох, Вася, Вася, - покачал головой Пещанский. – Сам ты себе первый враг. Не хочешь, значит, с железами расставаться. Что ж… Коуров! Проверьте ещё раз баню на всякий случай, и будем собираться. Нечего больше времени терять. Курочькин, оформляйте всё по форме, и готовьте на подпись. Всё.
 

[1] Пещанский был отстранён от расследования в период с 28-го июня по 10-е июля под той формальной причиной, что не желал прочим членам комиссии раскрывать свои источники информации.
[2] Шульц подал рапорт об увольнении именно 28-го июня, т.е. в день отстранения Пещанского. Ссылался на «мучающую ежегодно в это время раматизму», просил права выехать «на курорт для излечения». За время следствия просил об отставке ещё дважды, но просьбы каждый раз оставались без внимания.
[3] Всего Прасковья Масленникова купила у купца Дмитриева-Марянича золота: 11-го июля – 1 фунт 8 золотников на 665 рублей 60 копеек; 12-го июля – 50 золотников на 320 рублей; 14-го – 1 фунт 4 золотника, итого 2 фунта 62 золотника (1,084 кг.) на общую сумму 1625 рублей 60 копеек.
[4] На самом деле, караульные не только порой пропускали к арестованным посетителей, но даже, как свидетельствуют их дальнейшие допросы, сами неоднократно через задние дворы ходили с Жуковым до ближайшего кабака, где он покупал вино для себя и караульщиков.
[5] Результаты анализа были готовы только 16-го июля.
[6] До введения  погон было положено «иметь золотое шитье на воротнике, обшлагах и клапонах».  Отсутствие шитья на одном их этих элементов мундира свидетельствовало о более низком чине его владельца.
[7] Ревизская сказка – материалы ревизии (переписи) населения.
[8] Все братья, вместе с матерью Татьяной Игнатьевой и сестрой Анной, жили в одном доме.
[9] Халява – сапожное голенище. После того, как сам сапог изнашивался, халява оставалась почти целой, и её использовали вторично. Такая обувь могла стоить в два-три раза дешевле, но обычно чеботари так мастерски подновляли голенище, что сапоги выглядели как абсолютно новые, и продавались по соответствующей цене. Отсюда и пошло выражение «халявные деньги».
[10] На 1831-й год был назначен визит Николая Первого на Урал и Сибирские губернии. Не состоялся из-за эпидемии холеры и Польского восстания.
[11] Дисциплина и порядок (нем.).
[12] Русские священники издавна ходили в чёрных круглых широкополых шляпах. Епископам полагалась шляпа фиолетового цвета.
[13] Гумешок, гуменце, «поповая плешь» - выстриженная макушка головы, как символ Христова венца. Выстригалась сразу  после выстрижения Епископом волос крестом (собственно пострига) при принятии в клир. Вплоть до 19-го века гумешок обязательно носило всё белое священство России. Сверху гумешок прикрывался скуфьей (круглой шапочкой), потерять которую или запачкать являлось для священника тяжким грехом, для мирянина же – святотатством. К примеру, даже когда миряне решались поколотить своего попа, то скуфейка (наплешник) бережно снималась, и после экзекуции столь же благоговейно возвращалась на голову священника.
[14] Вплоть до конца 20-х годов 19-го века Иргизские старообрядческие монастыри, находившиеся на берегах одноимённой реки в степях юга Саратовской губернии, являлись всероссийским центром «исправления» православных священников. Такие священники, перешедшие в старообрядчество, после необходимого обучения рассылались по всей Империи. Большинство иргизских священников до 1827-го года, пользуясь законным правом переезда с места на место, совершали богослужения и проповедовали, не имея собственных приходов. Другие же, подобные Николаю Куракинскому, специально отбирались старейшинами старообрядческих обществ, и им придавались не только храмы, но и прочие льготы, положенные оседлому духовенству.
[15] Копорский, он же Русский чай – с 10-го века, и вплоть до введения Англией монополии на поставку чая из колоний вся Европа пила именно Русский чай, основой которого является Иван-чай. При огромном количестве витаминов и тонизирующих веществ Русский чай не содержит в себе кофеина,и потому совершенно безопасен. Объём экспорта Копорского (от топонима Копорье) достигал двухсот тысяч пудов в год, и составлял третью-четвёртую статью доходов Русской казны наряду с лесом, пенькой, металлами и льном.
[16] Никифор Феотоки (Феотокис), (15.02.1731-31.05.1800) – из греков, кроме богословия занимался математикой и физикой. Перед уходом на покой на должность настоятеля Московского Данилова монастыря был Епископом Словенским и Херсонским. Сторонник и теоретик сближения православия и старообрядчества на базе единоверия. Автор нескольких книг, написанных по-русски и по-гречески. В данном случае Пещанский имеет в виду «Ответы преосвещеннаго Никифора, архиепископа Словенскаго…», изданную в 1821-м году.
 
[17] В конце июня жена Нестора Пикулина Зиновья Васильева неоднократно обращалась к Курочькину с просьбой сделать ей «со всех ея и мужа ее показаний копии… обещая за то заплатить самую высокую цену, говоря, сколько бы не было, она платить готова». Копии нужны были ей «для советывания со знающими людьми», коими по результатам расследования оказались служащие Управы благочиния Чемесов и Мезенцов.
[18] Паер, ерик, паерок, ерь – мягкий знак.
[19] «Кавалерами» в то время назывались в первую очередь  орденоносцы, и лишь отчасти, метафорически – партнёры по танцам.
[20] Сиделец в кабаке – аналог бармена.
[21] Порка розгами называлась «лозанами»: «наказать двадцатью лозанами» означало приговорить к двадцати ударам розгами.
[22] В итоговом варианте протокола допроса Кривошеина было сказано: «Я ходил к Коробкову, Ягунову и Сухареву сказывать продажу золота единственно в том намерении, чтобы только какую нибудь часть золота получить в свои руки и тогда предъявить Оное Начальству…».  В октябре Терентия Кривошеина было решено «учинить от дела сего свободным».
[23] Карл Линней (1707-1778) – шведский биолог, естествоиспытатель, врач. Основоположник современной биологической систематики. Автор множества трудов, Академик нескольких Академий наук, в т.ч. Санкт-Петербургской.
[24] Св. Иаков, апостол, - был сыном Иосифа Обручника от его первой жены, председательствовал на Апостольском Соборе 51-го года. В 62-м году был призван на допрос иудейским первосвященником Ананом, где его и убил своим вальком суконщик. Иосиф Флавий пишет, что падение Иерусалима в том числе связано и с казнью Апостола Иакова.
[25] Де Гойя, Франциск (30.03.1746-16.04.1828) – великий испанский гравёр и художник. Речь идёт о его картине «Сатурн, пожирающий своё дитя».
[26] Здесь и далее – полуцензурные немецкие ругательства.
[27] Зотовский, после 1837-го – «Тарасовский дом». Ныне – резиденция Губернатора области.
[28] «Дом Севастьянова», первое упоминание о нём относится к 1817-му году. На плане 1829-го года уже обозначена ротонда, при реставрации 2008-го года открылось, что здание было выстроено в классическом, присущем Малахову, стиле. В 1866-м году перестроено учеником Малахова А.И. Падучевым. Владельцами дома являлись маркшейдер И. Полков, затем горный чиновник С.А. Медведчиков, а в 1860-м он был продан коллежскому асессору Н.И. Севастьянову. Ныне – Уральская резиденция Президента России.
[29] Выдержки из архивного дела (ГАСО, 25,1,2280): «…Асессор Пещанский, будучи в особой с Жуковым кабинетной комнате, ставши на колена, уверял его именем Монарха, что он Жуков получит себе облегчение, когда сделает чистосердечное раскаяние; и тогда же оной принес признание…»,  «…На что я, Жуков, уповая и уверяясь в клятве… сердечно возжелал… изъяснить, по сущей по делу справедливости, так чисто истинно, чтобы на втором пришествии Христове за то не отвечать…».
[30] Здесь и далее: задокументированные фрагменты допросов Василия Жукова. Автор просит обратить внимание:  Жуков, согласно ВСЕМ протоколам, во время убийства и ограбления находился вовне здания на карауле. Тем не менее никто из следователей не заметил той несообразности, что он говорит о «лесине поваленной», отлетевшей калоше с левой ноги убитого, свечке и т.д., которые с улицы видеть не мог, поскольку окна усадьбы находятся на высоте около 2-х метров, да и сама внутренняя геометрия здания не позволяла ему от окна видеть то, о чём он рассказывал.
[31] При оформлении новооткрытого рудника необходимо было, кроме двукратного опробирования руд,  составить план, описание и отвод. Только на основании этих документов рудоразработчик получал право на добычу руд из данного рудника. Отвод руднику не мог превышать одну квадратную версту, или 250000 квадратных сажен, и мог представлять собой многоугольник любой произвольной формы согласно требованиям приискателя. По краям отвода, а также на местах пересечения линий границы, устанавливались межевые нетленные знаки.
[32] Здесь и далее в текст вставлены подлинные фразы Жукова на допросе от 13-го июля 1831-го года.
[33] Поселение Верх-Исетского завода тогда не входило в Екатеринбург, а между ним и городом рос густой сосновый лес. В официальных бумагах зачастую именовалось «Верхисетском».
[34] Иван Петров сын Дубровин, в описываемое время Титулярный советник и квартальный надзиратель, занимался расследованиями о переторжке золотом в Екатеринбурге, пытался было воздействовать на ход комиссии Пещанского, но был урезонен, на что и подал рапорт «…о причинённой ему личной обиде при обыске убийц Г. Меджера, в прикосновенности купцом Петром Дмитриевым, по уличному прозванию Марянич». В будущем, 1832-м году, обвинил своего начальника пристава Филадельфа Солонинина в хищениях золота, за что и был «исключён из службы противу его воли с обидою». (ГАСО, 25,1, 2288).
[35] Фрагменты утренней молитвы.
[36] Выдержки из протокола допроса Лукерьи Печенкиной от 15 июля 1831-го года: «…поутру в понедельник около 4-го часа пришел опять ко мне, прося денег на вино. Говорил, согрешил я, похитил с тремя товарищами два пуда золота у г. Меджера… отвечал, что лошади здешние и товарищей не знает, а только было двое верхисетских и здешний мещанин Нестор Пикулин. Золота я у него не видала, а только заметила, что у него что-то лежало в пазухе. И одолжив ему тогда денег… он ушел от меня домой….». (ГАСО, 25,1, 2279).
[37] Полицмейстер просчитался почти на целый фунт: после поверки в лаборатории данной партии золота бергпробирер Вейц сделал окончательное заключение: 14 фунтов 62 золотника чистого золота.