Часть I
I
Серебристо-голубая от молодой, мягкой, словно мох, полыни, степь просыпалась после долгого зимнего сна. Бескрайняя, она раскинула свои земли, покуда хватало человеческого взгляда. Заневестилась, залилась румянцем алых маков, примеряя желтый наряд полевых тюльпанов, расцвела всеми цветами южной стремительной весны.
Бесчисленные протоки дельты реки Итиль одели свои берега в зеленые мантии, сотканные из сочной весенней травы. В ериках, спрятанных в зарослях молодого рогоза, увлеченные брачными играми, гнездились цапли. На шелкотравье степных просторов паслись сайгаки. Огромный орел воспарил над землей, но, наметив жертву, камнем упал вниз, чтобы через мгновение взмыть ввысь, унося в сильных когтях зайца. Легкий весенний ветерок, пронизанный, запахами мяты и полыни, близкой вешней воды и юной степной зелени звал, манил в объятья весенней степи.
Наступало самое приятное время летнего кочевья, когда каждый житель города Итиль, и стар и млад, с приходом месяца нисана , в радости и с песнями отправлялся в степь к своим родовым наследственным землям, к своим пашням и виноградникам. С начала нисана и до конца кислева паслись на бескрайних степных пастбищах стада овец, табуны лошадей и верблюдов.
В месяцы летнего кочевья столица Хазарского царства – Итиль, становилась безлюдна и тиха. Все от мала до велика, вместе со скотом уходили в степь на летние пастбища. В городе оставались лишь бедняки, которым не с чем было кочевать и те, кто охранял имущество своих кочующих господ. Каждый житель Итиля, следуя родовым традициям и завещаниям, следовал собственным исконным путем летнего кочевья.
С восходом солнца, Вениамин – малик великой Хазарии со своей свитой, князьями и рабами, как и все жители Итиля в эти дни, начал кочевье. С нисана до кислева ему предстояло обойти вкруг всю свою страну. Сейчас его путь лежал к большой реке Бадашан, находящейся от Итиля в двадцати фарсахах пути. Позади оставались разбросанные то тут, то там пашни и виноградники жителей Хазарии.
Глядя на весеннее великолепие просторов хазарских степей, Вениамин думал о судьбе своей страны, о её прошлом, настоящем и будущем. Думал о своих предках - правителях великого тюркютского ханства.
Во времена прошедших веков, владея сильным войском, его страна господствовала над многими живущими рядом племенами. Но после поражения в борьбе с арабами она потеряла свое прежнее военное могущество, хотя и была всё так же богата. Сейчас Хазария искала прочного мира с Халифатом, пытаясь закрепить за собой торговые пути к Гирканскому морю. Он – Вениамин потомок династии Обадия, правил этой страной.
К полудню караван малика со свитой остановился на свою первую стоянку около неглубокой протоки. Затекшие за полдня пути суставы ныли и требовали разминки. Юный весенний ветерок, игриво касаясь одежд, дарил ощущение свободы.
Вениамин вглядывался в даль. Там за просторами его степи жили чуждые ему племена гузов, алан, буртасов, русов. Они называли его большую реку Итиль каждый на свой лад – и Валкой, и Волгомой, и Вольгой, но чаще Итиль называли Волгой.
Задымились костры, обещая скорый обед. Рабы разбивали шатры. В ожидании временного жилища на зеленом ковре степной травы, кружком, близко друг к другу, сидели наложницы. В отдалении, рядом со старой ветлой заалел китайского шелка просторный шатер царицы. Она сама, в сопровождении прислужниц и евнухов, прогуливалась вдоль невысокого берега извилистой речушки, разглядывая в спокойной глади воды, не расцветшие пока кувшинки. Ночи еще были холодны, и рабы застилали шатры верблюжьим войлоком и шкурами.
Простор! Простор хазарской степи! Как любил Вениамин полынный её запах, дыхание весенних ветров и сочную зелень молодой, еще не выгоревшей на жарком южном солнце травы! Это была его земля, его страна, его Хазария!
II
В это лето Микаэль не отправился вместе со старшим братом Юнусом и младшими сестрами на кочевье, а остался с больной матерью в Итиле. Их род был знатен, хотя и не отличался богатством. Микаэль, четырнадцатилетний юноша, не гнушался никакой работы, чтобы заработать на существование своей семьи.
Жили они, как и полагалось роду их знатной фамилии в западной части города, которая принадлежала царю, его придворным и его войску. В былые времена эту часть хазарской столицы называли Ханбалык, теперь она именовалась так же, как и весь город – Итиль.
Микаэль и его знатный род были иудеями и регулярно посещали синагогу, изучая святое писание. Как и многие жители Итиля жили они в юрте из дерева и войлока, с остроконечной башенной крышей, свойственной всем хазарским жилищам, Конечно, морозными хазарскими зимами трудно было удержать тепло в войлочном шатре, но строить жилища из обожженных кирпичей мог только малик-хазар. Все остальные сурово наказывались за такие вольности, ибо проявляли дерзость, посягая на царские привилегии.
Микаэль откинул войлочную накидку над входом, и юрту наполнил свежий весенний воздух. Солнечный луч, заглянув в жилище, задрожал на полу озерцом света. В глубине юрты на расстеленных овечьих шкурах лежала женщина. Возраст её определить было практически невозможно. Непонятная болезнь за какой-то месяц иссушила её тело, прочертив по рукам и лицу глубокие старческие морщины. Она лежала недвижно. Глаза её были закрыты. Пересохшие губы то что-то невнятно шептали, то, истончаясь, приоткрывали рот. На лбу выступила испарина. Микаэль сел рядом с матерью, осторожно вытирая ей пот со лба. Вчера он приводил к ней лекаря-шамана. Тот, поколдовав над рисовыми зернами, сказал, что болезнь плохая, но к рассвету должно стать легче, если больная выпьет приготовленное им снадобье. Снадобье Микаэль давал матери исправно, но к утру женщине стало совсем худо. Она умирала.
Новый день заглядывал в юрту. Он требовал новых дел, и Микаэлю нужно было отлучиться на некоторое время. Как не хотелось ему, но он должен был оставить мать на некоторое время одну. Дела звали его. Каждую ночь, Микаэль выпекал в печи, стоящей рядом с юртой хлеба и лаваши. Каждое утро он шел продавать их на городской рынок. В тихой летней столице, когда весь городской люд кочевал по своим родовым землям, хлеб раскупали мало, да и тот уходил дёшево.
Оставив больную мать, Микаэль, взяв корзину с хлебом, отправился на рынок. Он шел по тенистой дорожке под сводами акаций и катальп. Около общественной бани он свернул в улицу, где вместо юрт стояли небольшие постройки из глины. Здесь, недалеко от рынка жила Амина. Она хоть и была хазаркой-иудейкой, но род её не был так знатен, как род Микаэля. Её отец служил у итильского князя и, пока тот, вместе с царским двором кочевал по Хазарии, поддерживал в исправном порядке его хозяйство.
Каждое утро Микаэль, проходя мимо глиняной мазанки Амины, заносил ей горячий, свежеиспеченный хлеб. Так повелось с тех самых пор, когда Микаэль впервые пошел на рынок продавать лаваши. Вот и сегодня, она вышла ему навстречу. Светлолицая и ясноокая, она была удивительно красива. Её миндалевидные глаза смотрели из-под длинных смоляных ресниц, выразительно подчеркнутых густым изгибом бровей. Особую притягательность её взгляду придавала маленькая темная родинка, точно звездочка, расположившаяся чуть выше бровей, которая, по мнению древних, означала мудрость. Предки её не входили в аристократическую знать. Но всё же принадлежали они к белым свободным хазарам, а не к тем хазарам кара-будун, со смуглой, почти черной кожей зависимых от податей бедняков. Девушка улыбнулась красивой белозубой улыбкой и пригласила Микаэля в дом.
-Не могу, Амина, - отказался от приглашения юноша, - вот, хлеб вам принес, возьми, - протянул он Амине еще теплый лаваш, - Мать совсем плохая. Быстрее бы управиться.. Может, пока все распродам, её уж и смерть возьмет.
-Не говори так, Микаэль, - отозвалась девушка, - всё в руках Господа.
-Амина, приходи сегодня на берег Итили к той ветле, ну, ты знаешь, - робко взглянув на девушку, попросил её Микаэль.
-Приду, если отец будет у князя на подворье, - тихо ответила она.
Амина была чуть моложе Микаэля. Они знали друг друга ещё с тех самых пор, когда оба только учились делать свои первые шаги. Их родители дружбы друг с другом не водили, но были в неплохих отношениях. Отец Амины в мыслях не исключал породниться пусть с небогатым, но знатным родом, к которому принадлежал Микаэль, и, хоть держал дочь в строгости, всё же нет-нет, да и умалчивал о прознанных им тайных встречах дочери с этим юношей.
Вечерело. Амина пришла к ветле, как и уговаривались, но Микаэля не было. Подождав немного, она направилась к юрте юноши. Не часто доводилось ей бывать там, она немного робела, но всё же тревожное чувство влекло её туда.
Микаэль стоял на коленях на расстеленных овечьих шкурах, в оцепенении глядя на лежащую перед ним женщину, и держал её за руку. Он не замечал вошедшую Амину. Девушка подошла ближе и тронула его за плечо.
-Ты?.. – равнодушно ответил он, не поворачивая головы, - её больше нет, она умерла…
Амина опустилась рядом. Она взяла из рук Микаэля высохшую безжизненную руку его скончавшейся матери и положила ей на грудь. Микаэль повернул голову. Взгляд его был туманен и пуст. По щекам текли слезы - горькие, тихие, мужские. Девушка, обняв ладонями молодое, полное жизни и скорби лицо юноши, осторожно вытирала мокрые соленые дорожки.
-Они сами текут, - словно оправдываясь, тихо вымолвил Микаэль, - я не хочу, а они текут…
III
Давно минул срок, когда Создатель творил жизнь на земле, когда в едином русле времени повелел течь событиям, колоситься травам, и каждой твари - зверю, птице, иль человеку находиться в мирном соседстве с собратьями своими. В кратости усмотрел Создатель дыхание жизни, а по сему, краток век всякого зверя и всякой птицы. И человек, едва войдя в мир, едва осмотревшись и пригодившись роду-племени, в коем родился, уже видит черту свою. Как лето, всякий раз, растворяется в осени, а зима тает в вечно юной весне, так и всё бытующее на земле, отговорив буйством жизни, в неизбежной покорности уступает место под солнцем новой поросли. Прощаясь с соплеменником, лев оплакивает львицу, лебедь - лебедицу, человек – близкого ему. Но каждый в горе своем одинок. Безразличен мир к бесконечной смене живущих в нём.
Похоронив мать, Микаэль остался один. Не прихотливый его быт, теперь сделался еще более простым. Циновка для сна, кусок лаваша, да глоток кумыса, вот и все, что нужно было ему для жизни. Вставал он затемно, чтобы к рассвету напечь лепешек и отнести их продавать на базар. Ложился с закатом. Лишь нечастые встречи с Аминой скрашивали его одиночество и притупляли чувство невосполнимой потери. Так проходили дни.
Утро выдалось жарким. Хазарский рынок жил обычной базарной суетой. Лавочники наперебой, громко крича, зазывали к себе покупателей. Те, прохаживаясь меж рядов, выбирали товар, не спеша, приглядываясь, примеривались. От бойкой торговли базар гудел, словно улей.
Сегодня Микаэль продал лепешки на удивление быстро и теперь решил пройти через главную базарную площадь, где всегда собиралось много народу. Торговцы решали выгодные сделки, судачили о жизни хазарянки…
-Слушайте, жители Итиля, - Микаэль повернул голову на донесшийся до него голос. На базарной вышке, откуда всякий раз зачитывались важные указы и сообщения, взывал к народу глашатай малик-хазара, - на город опустился траур, - Микаэль вздрогнул, - сегодня ночью, всеми любимый солнцеподобный каган Истани закончил свой земной путь, - голос глашатого звучал скорбно, медленно и протяжно растягивая слова. От неожиданного известия в толпе прокатился возглас недоумения. Микаэль вздрогнул. Он отказывался верить тому, что слышал. А глашатай всё взывал и взывал к народу, - Всевышний призвал кагана Истани на рассвете, и сейчас, он стоит перед ним, дожидаясь Божьего суда.
Весть разнеслась с быстротой сокрушающего урагана. На площадь всё прибывал и прибывал люд. Уже никто не слушал глашатого, который в третий раз вещал городу печальную новость.
Словно молния небесная поразила Микаэля в самое средоточие кровоточащей раны его сердца. Он больше ничего не видел и не слышал вокруг себя. В ушах у него звенело. Он давно, очень давно не видел отца, не видел его с тех самых пор, как тот ушел во дворец, став Верховным каганом Хазарии, но от этого на душе было не легче.
Народ недоумевал. Каган Истани был еще не стар, чтоб покидать этот мир, он был угоден народу, и никто не желал его смерти. Несмотря на засухи последних лет, никто не приходил к малику Вениамину и, как это позволяли законы Хазарии, не заявлял ему: “Мы предписываем эти несчастья кагану Истани, его существование приносит нам вред. Убей Его!” Срок его правления, который определил себе он сам, ещё не истек, и никто не отбирал у него жизнь! Хотя каган и был недосягаем до народа, хотя народ не смел зрить его, всё же народ любил кагана Истани. Глашатай смолк.
Ноги несли Микаэля прочь от злосчастной площади, на которой он только что искал утешения, а нашел еще одну беду. “Господи, - взывал к Всевышнему Микаэль, - за что ты испытываешь меня?! За что посылаешь мне потерю за потерей?! В чем я провинился перед тобой?!” Его руки ещё помнили мертвенный лед безжизненного тела его почившей матери. Разум вопреки желанию, ещё настойчиво рисовал в сознании её предсмертное высохшее лицо, а душа непрестанно боролась с мыслью о невозвратности. Это было лишь несколько дней назад. И вновь нежданный удар судьбы.
Микаэлю было всего четыре года, когда Истани пришел срок становиться каганом. Потомок древней тюркютской династии Ашина, он подчинялся законам Хазарии. Каган всегда выбирался только из их рода. Род был знатен, но все его представители в трудах праведных обеспечивали себе существование. И только тот, кто становился каганом, с наступление положенного срока уходил во дворец, становясь безвластной марионеткой малик-хазара. Так жил и Истани. До срока, он вел обычный мирской уклад. Он любил женщину и подарил жизнь Юнусу, Микаэлю и двум дочерям. Но срок настал, и выбор пал на него. Он вошел во дворец, как и велели законы Хазарии, своей рукой он поднес своему предтече чашу со смертельным зельем. Предшественник Истани царствовал сорок лет. Дольше не имел права царствовать никто, ибо, как считали хазары, ум любого кагана за этот срок слабел и рассудок расстраивался, его божественная сила меркла, и он не мог более приносить пользу своему народу. Ему надлежало умереть, уступив место своему потомку.
Так, чуть больше десяти лет назад, расстался Микаэль со своим отцом.
Микаэль не помнил, как он вошел в юрту. Он сел, прижавшись к войлоку жилища и замер, глядя в незримую точку пространства, известную лишь ему.
Сколько длилось оцепенение – час, два, дольше, - кто знает? Его туманный взор слабо различал, что происходило вокруг. Кто-то появился в проходе, кто-то сел перед ним на колени… Чья-то рука коснулась его.
“Так уже было, - безвольно рассуждал он, - когда умерла мама. Сюда пришла Амина… Амина…” Он повернул голову.
-Амина, - еле слышно произнес он, - как хорошо, что ты пришла. Мне одному не справиться.
-Я знаю, Микаэль, знаю, - в её глазах блестели слезы, - но ты должен быть сильным. Мой отец сегодня был во дворце малик-хазара, превозмогала слезы Амина, - там говорят, каган Истани умер от разрыва сердца.
Микаэль поднял глаза на девушку:
-Почему?! Почему Господь посылает мне такие суровые наказания?! Чем я прогневил его?!
-Не говори так, - остановила его Амина, - Всевышний волен вершить судьбы людские. Нам не постичь его Промысла.
Микаэль углубился в себя. Его мысли метались от вопроса к вопросу. Не находя ответов, они то устремлялись на кочевье к Юнусу и сестрам, то вновь кружились вокруг оставивших его родителей.
-Сегодня на небе родится новая звезда, - тихо произнесла Амина.
Микаэль посмотрел на неё непонимающе.
-Да, да, - закивала головой девушка, - новая звезда… Она появится на небе первой. Она воссияет так, что будет видна в солнечных закатных лучах. Это каган Истани взойдет на небесный престол. И ты каждый вечер сможешь видеть его.
-Ты шутишь, Амина, - горько усмехнулся юноша.
-Ничуть. Скоро закат. Пойдем, и ты убедишься сам.
…Легкий ветерок шершавил гладь Итили. Оранжевый диск светила медленно скатывался за горизонт, смешивая синеву дневного неба с золотом вечернего заката. Короток триумф уходящего дня! Солнечный последний луч ещё не успел раствориться в наступающих сумерках, как в его розовой бледности зажглась звезда. Слабая, пульсирующая, едва уловимая глазом, она становилась всё заметнее, всё ярче. Первая звезда вечернего неба.
Две юные фигуры, взявшись за руки, стояли у самой кромки воды. Их взгляды были прикованы к только что вспыхнувшей во вселенной искорке. На сердце у Микаэля было тяжело. Его мысли, в надежде на лучшее, устремлялись к далекой небесной обитательнице, но, разбиваясь о действительность, камнем падали в реку. Полноводная Итиль уносила кручину юноши в Гирканское море, за горизонты забвения в безвозвратность.
IV
Быстро течет время на земле. Еще быстрее утекают дни короткой человеческой жизни. Каждому из живущих надлежит в этой жизни пройти путь, названный судьбой. Из случайностей и закономерностей соткана она. Чье-то слово, чей-то жест, способны изменить, либо поставить в этой судьбе последнюю точку.
Внезапность, с которой каган Истани покинул земной мир, привела хазар в полное смятение. Никто даже в мыслях не склонялся к тому, что богоподобный оставит хазарский народ без своего покровительства.
Летнее кочевье было в самом разгаре. Жаркий элул нещадно иссушил землю, превратив зелень степной растительности в выжженный сухостой.
Хотя душа кагана Истани уже воспарила в поднебесье, его бренное тело всё ещё прибывало на земле. Сейчас им занимались жрецы, чтобы как можно дальше отвести от него неизбежную тленность. Всё же, надолго откладывать погребение солнцеликого было невозможно.
Под копытами выносливого скакуна дорога клубилась пылью. Без сна и отдыха, утомленный монотонностью пути, нес гонец в летнее кочевье Вениамина печальную весть.
Ничего не подозревающий малик-хазар, разморенный беспощадной жарой, пребывал в той степени душевной расслабленности, когда не было желания вникать ни в какие дела, а решение всех проблем хотелось оставить на потом.
Двор, с которым Вениамин кочевал по землям Хазарии, поддавшись настроению повелителя и жаркому дыханию элула, являл собой ленное течение жизни. Знойное марево степи дрожало миражами. Даже вечер и короткая южная ночь не приносили кочевникам бодрящей прохлады. Казалось, воздух застыл горячей липкой массой, поглотив всякое движение и звуки.
Тем неожиданнее для кочующего двора предстало, вырвавшееся из-за горизонта и, стремительно несущееся навстречу облако пыли. Вскоре облако озвучилось бешеным перестуком конских копыт. И вот уже взмыленный конь во весь опор влетел в становище малик-хазара. Всадник остановил коня. Тот тут же повалился наземь.
От усталости посыльный еле держался на ногах. Не обращая внимания на загнанного скакуна, он велел, не медля, препроводить его к малик-хазару.
Весть о внезапной кончине кагана Истани прервала ленную истому Вениамина, приведя в изрядное волнение кочующий двор. Редко здравствующий каган покидал свой престол, уходя из жизни до определенного им самим срока, так редко, что никто из старожилов не помнил такого. Теперь, когда трон кагана внезапно опустел, все пребывали в изрядной растерянности, ибо никто ещё не задавался вопросом, кто займет это божественное место.
Отпустив посыльного, Вениамин приказал позвать к себе Ибрагима. Его верноподданный всегда был рядом со своим повелителем. Малик-хазар видел в нем мудрого политика, к чьему мнению следовало прислушиваться, и, лишь амбициозный и взрывной нрав правителя заставлял его порой идти наперекор здравым советам приближенного. Их отношения можно было бы назвать дружескими, если бы тому не препятствовала необходимая иерархия власти и подчинения.
В серьезную минуту Вениамин всегда нуждался в общении с Ибрагимом, но принимал решения единолично, непредсказуемо отвергая, порой мудрые подсказки своего приближенного. Сейчас беку Вениамину предстояло созвать совет, дабы общим мнением определить кандидата на безвременно опустевший престол. Но сначала, он сам для себя должен был выбрать достойного принять титул Верховного кагана Хазарии.
Нужно было всё хорошо взвесить, прежде чем назвать чье-то имя. Род Ашина велик. Из многочисленного числа претендентов, нужно было выбрать самого достойного и ... удобного малик-хазару. Прежде всего, в претендующем на престол ценилась молодость. Он не должен быть слишком тщеславен, дабы не разрушить сложившуюся структуру правления. Он не должен подвергать сомнению истинность превосходства власти малик-хазара,
Не один час слушал Вениамин своего приближенного. Ибрагим не столько подсказывал Вениамину правильный выбор, сколько, размышляя вслух, сам пытался найти верное решение. В конце концов, их мнения сошлись на старшем сыне почившего кагана.
Действительно, старший сын кагана Истани Юнус был молод. Его лета едва достигли шестнадцати. Это был тот возраст, когда характер человеческий сформировался не вполне и, при мудром подходе, его можно было направить в нужное русло. Каган Истани отличался спокойным невозмутимым нравом, порой склонным к чужому влиянию, что вполне могло быть присуще и его сыну. А потому, Юнус был угоден Вениамину, ибо всё это облегчало правление малик-хазара.
Сила власти дана человеку на слабости его. В силе власти выявляются и процветают слабости человеческие. Самонадеянность – болезненность души, ибо глух человек, слышащий лишь себя, слеп, не видящий окружения своего. Решение созрело. По мнению Вениамина, не стоило откладывать надолго выборы нового кагана. После захода солнца малик-хазар приказал Ибрагиму созвать совет.
Напрасно Ибрагим отговаривал правителя Хазарии отложить сбор совета до окончания кочевья. Напрасно взывал он к осторожности, ибо поспешные действия могли лишь навредить столь важному делу.
Ибрагим был прав. Не вчера заподозрил он неладное в стане малик-хазара. Не раз говорил он Вениамину, что сердцем чует, а чутье ещё никогда его не подводило – есть чужак в их стане. А вот кто этот чужак, Ибрагим не знал.
Как только сумерки слегка охладили пыл летнего дня, в шатре малик-хазара собрались кочующие с ним советники и придворные. Каждый, кто пришел сюда, в мыслях уже держал имя претендента на престол кагана.
Бек Вениамин выслушал каждого, отметив себе, чьи мысли совпадают с его мнением. Сам же Вениамин не спешил назвать имя, выбранное им.
Ибрагим осторожно, исподволь старался повлиять на неугодные правителю мнения, дабы свести большинство к желаемой кандидатуре Юнуса. Вместе с тем, он вглядывался в каждого, в надежде понять, кто из сидящих сейчас здесь, под лицемерной маской преданности скрывает личину врага. Ибрагим чувствовал, что добром этот совет не кончится.
Сановники и советники, придворные и приближенные жарко спорили. Имен в их споре становилось всё меньше и меньше. Наконец, все голоса, не без усилий Ибрагима, сошлись в унисон на имени Юнуса – старшего сына Истани. Итак, волею судьбы, Юнус должен был взойти на трон Верховного кагана Хазарии.
V
Дворец Истани пребывал в скорби. Тишина неприятной вязкой массой окутала покои верховного кагана. Вышитый золотой нитью роскошный парчовый балдахин над золотым троном накрыла своей невесомостью траурная шелковая накидка. Посреди залы, на постаменте, украшенном специально для похоронной церемонии, возвышалось упокоенное тело кагана Истани. Возле его смертного ложа в глубоком молчании находились двадцать пять его верных жен. У ног и изголовья почившего, склонив головы, сидели наложницы. Все они, подавленные общим горем, воздавали своему господину земные последние почести.
В городе готовились к погребению. По указу Вениамина спешно собрали тех, кто должен был возводить похоронный дворец. Его надлежало построить в глубоком и широком котловане, вырыть этот котлован вблизи водоема. Во дворце должно было быть всё, что могло пригодиться усопшему за чертой земной бренности. Уже возвели стены двадцати его комнат, уже все комнаты покрыли дорогой золотой парчой. Время заставляло торопиться с устройством и убранством святилища для солнцеподобного и всемогущего, ибо близился час отправляться кагану Истани в далекий путь его новой загробной жизни. В каждой комнате вырыли по могиле. Дно каждой могилы засыпали красной охрой и негашеной известью.
Теперь новое жилище кагана ожидало прибытия своего повелителя. Явиться он должен был в установленный срок вместе со свитой и приближенными, чтобы, единожды войдя во дворец, остаться навсегда за завесой бытия.
Главная площадь Итиля, как никогда бурлила людской массой. Ещё с рассветом потянулся сюда народ, чтобы проститься со своим верховным правителем. Все беды, всё благополучие хазарской земли, урожаи, победы в войнах, приписывали люди божественной силе Истани. Простолюдины не ведали, что наделенный духовной силой всемогущий каган, всего лишь безвластная марионетка в руках малик-хазара Вениамина.
Когда-то очень давно, после распада Западнотюркютского каганата, потомки тюркютской династии Ашина, к которой принадлежал усопший, возглавили независимое Хазарское государство. Время шло, и истинная власть Хазарии перешла к новому основателю династии хазарских царей – беку Обадию. Он сумел низвести роль правящего кагана настолько, что тот, оставаясь в глазах простого народа посланцем Бога, был всего лишь бутафорией великого владыки.
Не только простой народ, но и хазарская знать и соседние с Хазарией племена, во все времена видели в кагане родовое всемогущество и сияние божественной власти. Именно это заставило Обадия и потомков его династии, к которой принадлежал ныне правящий малик-хазар Вениамин, не только терпеть, но и оказывать высочайшие почести тем, кого они лишили законной власти. Сегодня Вениамин отдавал последние почести Истани.
Тем временем скорбная процессия, начав свое шествие, медленно двигалась от дворца к площади. Впереди в траурных одеждах шла вся многочисленная свита кагана Истани. Его тело несли четверо рабов на твердых, украшенных соответственно ритуалу носилках. Жены, наложницы, князья, евнухи, рабы, прислуга – все сопровождали своего господина в путешествие к праотцам. За этой многочисленной свитой, по всей строгости военной выправки, двигалось несметное войско кагана.
На всём протяжении пути кортеж неспешно двигался сквозь плотные ряды хазар, которые пришли проводить своего господина в последнее странствие. Не смея взглянуть на него даже на усопшего, люди падали ниц, когда колонна едва приближалась, и отрывали чело от земли, когда стихали звуки шагов, завершающего ход войска.
Микаэль с сестрами и Аминой дожидались процессию на городской площади, посреди которой возвышался постамент. На него должны были поставить носилки с почившим. Микаэля охватило волнение. Комок снова подступил к горлу. Он посмотрел на сестер. Те, понурив головы, стояли в спокойном ожидании. “Они печалятся не больше, чем те, кто собрался на площади, - думал про сестер юноша, - ведь они были еще очень малы, когда отец ушел во дворец в его другую жизнь”.
Микаэль поймал взгляд Амины. Она смотрела на него немного странно. Он не мог понять, что означал этот взор, который, как казалось Микаэлю, стремился проникнуть в самые потаенные закоулки его души.
Послышался плач похоронных мелодий. Монотонно, заунывно выводили придворные музыканты низкие глухие звуки, заставляя мороз пробегать по коже каждого, кто слышал их тоскующие, манящие в запредельное царство мертвых, голоса. Микаэлю показалось, словно земля ушла из-под ног… Нет! Это наводнивший площадь люд разом весь опустился на колени, завидев первых шествующих траурного хода. Опустился, коснувшись лбом холодной земли и Микаэль. Звуки музыки смолкли. Сердце юноши билось часто и так громко, что казалось, его слышали все, отсчитывая по нему мгновения последнего пребывания кагана Истани со своим народом.
Сколько длилось прощание, кто скажет? Колени Микаэля затекли, кровь прилила к голове и, с нарастающей силой пульсируя в висках, притупляла слух. Мысли словно растворились, превращаясь в пустоту. Микаэль ощущал теплое плечо Амины, склонившейся к земле рядом с ним, и от этого становилось немного спокойнее. Но вот мелодии заплакали вновь. По отрывисто слышимым звукам Микаэль понял - носилки сняли с прощального пьедестала. Сопровождаемые свитой, носилки с останками кагана Истани на руках рабов поплыли над головами всё ещё склоненных ниц людей, к новому жилищу своего господина.
Степь встретила похоронный эскорт колючим пронизывающим ветром, будто скорбела вместе с хазарами о великой утрате. Соломенно-серое полотно её простора мертвенной маской отражалось на лице усопшего. Теперь их крепко связывала нить иного бытия, когда отдав душу Всевышнему, тело Истани должно было раствориться в соках хазарской земли. Совсем близко с усыпальницей кагана бежала река. Лишь тонкая перегородка земляной запруды отделяла воды её от стен дворца.
Процессия спустилась в котлован. В тихом скорбном молчании рабы поставили носилки перед входом в святилище. Ветер трепал одежды, обдавая собравшихся взвесью колючего песка.
Воздав последние почести своему господину, рабы подняли носилки на плечи и внесли их внутрь погребального обиталища. Свет факела, освещавшего путь, скрыли бездушные стены дворца. Время тянулось долго. Никто не проронил ни звука. Ни звука не донеслось изнутри. Парчовые стены, предназначенные для мертвых, поглощали всё создаваемое живыми. Наконец из темного прохода показались фигуры, выполнивших свой долг рабов. Выйдя на белый свет, они покорно подошли к уже приготовленным плахам.
-Никто не должен знать, в которой из комнат упокоился каган Истани, - торжественно печально возвестил глашатай. Повинуясь ритуалу, рабы опустились на колени и, покорно сложили головы на гладкий деревянный сруб, - тайна должна быть сохранена, - звучал голос глашатого.
Острые лезвия топоров коснулись положенных на плахи шей рабов. И топоры исполнили свой долг.
Теперь поочередно к плахам подводили жен, наложниц, слуг, воинов усопшего кагана. Кто сам, покорно повинуясь законам Хазарии клал на плаху голову, кто, истово сопротивляясь, подчинялся сторонней силе, но все они, обезглавленные и успокоенные дожидались теперь особых почестей - приступить к служению своему господину за чертой этого света. Это для них дно могил засыпали красной охрой и негашеной известью, для них покрывали стены золотой парчой, для них возводили многочисленные комнаты погребального дворца.
Наконец всё было окончено. Ряды приближенных, сопровождавших кагана Истани к его новому жилищу, заметно поредели. На земле остались лишь те, кому не выпала честь служить своему господину в загробном мире. Поднявшись из глубины котлована на ровную землю, они смотрели на его обиталище последний раз.
Двое рабов разбирали запруду. Вот, последний ком береговой земли дрогнул под их крепкими руками, и река устремила свои сильные воды к усыпальнице. Вот она покрыла её на треть, вот и вход в обиталище скрылся под водой, вот она коснулась купола, но,… сровнявшись уровнями с рекой, остановилась, оставив на поверхности лишь свод, в память о том, что отныне здесь покоятся останки кагана Истани.
VI
Удивительно время! Для кого-то оно течет быстро, для кого-то не очень. Кому-то отпущено много, а кто-то с трудом собирает его по крупицам. То, что для одного срок, другому дано как мгновение. И жизнь человеческая коротка, в сравнении с жизнью целого народа. Но судьбы народов сотканы из судеб людских и зависимы от них всецело.
В те времена, когда Хазария уже прочно стояла на ногах, и мечом покоряла многие народы, ширя границы своей земли, о русском народе никто ещё не знал, ибо не был еще он рожден на земле.
Во времена величия Хазарского Каганата слабые славянские племена, в разобщенности своей, не могли явить собой даже незначительного подобия народа, ибо не были они еще народом. Но в те времена, мудрейший из старейшин Новгородских Гостомысл словом убедил славян, чтобы разрушили они свое прежнее древнее правление. Послушали славяне Гостомысла, и отправили за море великое послов к Варягам - Руси. И поклонились послы Варягам в пояс, и просили Варягов – Руси править их разобщенными племенами. И были теми Варягами – Руси братья иноземцы Рюрик, Синеус Трувор. И вручили им власть над собой, не умевшие править судьбами своими и новгородские славяне, и весь, и чуди, и кривичи. Тогда покинули навсегда братья отечество свое. Поделили меж собой врученные им во владение земли. Рюрик взял под свою волю Новогород, Синеус – Белоозеро, Трувор же взял Изборг. А Псковские, Новгородские и Эстляндские земли, что расстелились до самого Варяжского моря, в честь Варяго – Русских князей нарекли Русью. Но это ещё не была Русь, и не был ещё народ русским!
Через два года скончались Синеус и Трувор. Старший же брат Рюрик присоединил их земли к своим, и стал править ими едино. Так стала быть Монархия Российская.
Удивительно время! Многие народы в едином времени сходятся в жизненных путях своих. Многие люди разные судьбы свои проживают в общих рамках единого для них времени.
В ту единую пору, единоземцы Рюриковы – Аскольд и Дир, отправились из Новогорода в Царьград, как други греческие, да повстречали на пути маленький городок. Миролюбивые жители, встретившие их, рассказали, что ранее правили этим городом три брата, но они давно почивают во сырой земле, и что город тот ныне стоит ничей, но платят жители дань козарам. А наречен, сей городок Киевом.
Остались Аскольд и Дир в Киеве, присоединили себе Новгородских Варягов и стали величать себя Киевскими Государями. Быстро забыли они о дружбе с греками и назвали себя их ворогами. Совсем скоро вошли Аскольд и Дир в самый Воспор Фракийский с огнем и мечом. Тогда содрогнулся от ужаса Царьград, впервые с трепетом произнося слово “Русь”. Но и это ещё не был русский народ. И славяне были совсем не те, кого мы привыкли считать славянами, и даже вовсе не славяне, а пришлые варяги – “поляне, иже ныне зовомые “русь” ”.
Варяги – вооруженные купцы, которые шли через Русь в Византию, дабы повести богатый торг. Варяги – мелкие торговцы. Но те разбойники, что шли вооруженными на вожделенные земли Византии, лишь надевали на себя личину варяга – торговца, идущего на Русь либо из Руси. Часто такие варяги, приходя в города Руси, соединялись с вооруженными купцами, нанимаясь конвоирами в русские торговые караваны.
Варяги – заморские пришельцы… Варяжские княжества… Викинги, коннинги, или по-иному – витязи, князья…
Княжеская дружина… - орудие управления в руках киевского князя, соединенная торговыми связями с купечеством больших городов. Это несовместимо-опасная смесь меча и мирного торга и носила название – русь, название высшего смешанного класса, от которого так отличалось низшее славянское простонародье, что платило этой руси дань.
Именно эта русь, именно эти русы, не имевшие ничего общего с будущей Русью, и тревожили в те времена сердце малик-хазара Вениамина.
До поры, пока Князь Игорь, составит договор с греками, где впервые Киевскую область официально назовет Русской землей или Русью, на этих страницах речь будет идти именно о той руси, что начинает написание свое с малой буквицы.
И как бы не было неловко глазу, как бы неприятно не ежилось сердце, и не противилась душа, стоит воспринимать бытие руси, даже не как деяния самого раннего младенчества, а вернее, как необходимые предпосылки к зарождению Великого Русского Народа.
VII
В те времена, когда одни народы переживают свою младость, другие, познав в зрелости могущество и величие свое, приходят к неизбежному упадку собственной мощи, дозволяя другим народам пользоваться их знаниями, селиться на их землях. Из праха в прах приходит и уходит жизнь на Земле.
Хазария к десятому веку стала уже не столь сильна, как в века расцвета Тюркютского ханства, когда господствовала она над племенами, вела Закавказские войны и в страхе держала арабов-мусульман – злейших врагов всей Восточной Европы. Сильно было её оружие, но после позорного поражения, нанесенного хазарам в далеком 6245 году арабским полководцем Мерваном, престиж и авторитет тюркютской династии пали. Хазария уже не стремилась завоевывать Закавказье, а искала с халифатом экономического мира.
Страны, что люди. Как силы людские тают незаметно, так и могущество Тюркютского ханства незаметно приходило в упадок. Хотя малик Вениамин и его народ жили еще в богатстве и благополучии, Хазария уже не была страной, имеющей столицу, а умалилась до торгового города с тянущейся на много фарсахов вокруг него провинцией.
В междуречье Оакса и Яксарта под восточным солнцем на много фарсахов окрест расстелило свои земли арабское государство династии Саманидов - Мавераннахр. Сейчас былое величие этой цитадели ислама на востоке, объединившей под своей властью Среднюю Азию и восточный Иран, постепенно меркло, хотя правители её, всеми силами пытались удержать свое влияние на соседние с Мавераннахром страны.
Во дворце эмира Мавераннахра собрались его приближенные. Пытаясь развеять летнюю жару, над головами князей вверх-вниз двигались собранные из страусиных перьев опахала. На серебряных подносах рабы подносили экзотические фрукты, щербеты, лукум. Словно ниоткуда лилась тихая умиротворяющая музыка. Наложницы в полупрозрачных, китайского шелка одеждах, умащенные дорогими благовониями, ласкали взоры и тела возлежащих на атласных подушках князей то припадали к ногам, едва касаясь их молодыми телами, то с грацией юных серн уносились в танце.
Правитель Мавераннахра, потомок великой династии Саманидов собрал своих подданных, чтобы услышать их мнения о дальнейших путях страны. Значительные территории находились во власти Мавераннахра. Исмаил Самани покорил Талас, остановил тюркские набеги. Он оставил потомкам мусульманское государство с сильной волей и оружием. Но Византия продвинула свои границы до Евфрата и Оронта. На западе поднимали голову многочисленные племена, среди них полудикие гузы и молодые русы. Пока их в счет можно было не брать. Хазария… Она была уже не столь могущественна как прежде, но с ней, по-прежнему, приходилось считаться. Кровососущим клещом, тянущим жизненные соки из своих соседей сидела она на золотоносной жиле своей земли. Все торговые пути сходились в дельте Итили. С хазарских земель расходились по всему свету товары. Довольно хазарам почивать на лаврах! Мавераннахру, впрочем, как и многим соседям Хазарии нужны были её земли, но только земли!
Поймав рукой хрупкую наложницу, повелитель привлек её к себе. Девушка, хорошо обученная искусству любовных утех, с покорной легкостью повиновалась прихоти господина.
-Во имя Саман-худата мы обязаны удержать власть, - эмир оттолкнул наложницу, насладившись её мимолетной лаской.
Мавераннахру, этой цитадели ислама, необходим был выход на реку Итиль. Но сила оружия, всего лишь грубая сила насилия, подчинения и страха. Эмир Мавераннахра хорошо понимал, что этого недостаточно. В политике нужна хитрость и лукавство. Мавераннахру была необходима великая сила ислама, и он давно с успехом пользовался этой силой, обращая в мусульманскую веру племена язычников. Проповедники Мавераннахра уже проникли в тюркские кочевья. Благодаря ним племена чигиль и ягма еще давно приняли мусульманство. Непредсказуемые и несказанно дикие гузы, и те не устояли перед исламскими проповедниками Мавераннахра. Приняли Ислам и камские булгары. Хазария с востока оказалась в сильном полукольце враждебных ей соседей. Необходимо было всё это кольцом сомкнуть на ней самой. От этого зависело дальнейшее могущество Мавераннахра.
Махмуд Мурани был подданным эмира. Правитель Мавераннахра ценил остроту его ума, знания, основанные на прочтении многих книг и, как казалось эмиру, преданность. Он был силен в политических интригах, хитростью выправив немало безнадежных дел. Сейчас, откинувшись на бежевый атлас пуховых подушек, эмир ждал от подданного свежего слова.
Махмуд, лукаво сощурив глаза, склонился над своим господином. Все присутствующие заметили, как с неподдельным интересом слушал эмир, предназначенные лишь для его ушей речи. Опасался Махмуд говорить во всеуслышание о совете в летней резиденции правителя Хазарии, опасался назвать тайно вызнанное имя приемника почившего кагана, что поведали его люди, посланные туда, оставаясь невидимыми, зрить и слышать. Опасался, ибо знал, и в стане эмира Мавераннахра были такие же невидимки.
Пока продолжалась эта прилюдная аудиенция, глаза эмира то зажигались алчностью, то отяжелялись озабоченностью.
Шептун, словно сросся устами с ухом своего повелителя. Махмуд давно вынашивал в мыслях выгодные ему планы. Теперь представился удобный случай эти планы осуществить. Нужно было лишь проявить лукавство и смекалку, коих у Махмуда было не занимать, и тогда неделимость Верховного кагана и бека Хазарии рухнет. Он предлагал сделать это немедля, пока позволяют удачно сложившиеся обстоятельства. Один каган уже пребывал на Небесах, а его преемник еще не знал о будущем престоле.
Эмир, внимая своему подданному, разделял его взгляды. Если задуманному суждено осуществиться, это принесет свои плоды и ослабит веру хазарского народа в непорочность династии Ашина.
Махмуд смолк. Их взгляды встретились. Еле заметный кивок одобрения побудил Махмуда к действию.
VIII
Дни стояли нестерпимо жаркие, солнце пекло нещадно, превращая зеленое покрывало хазарской степи в соломенно-рыжую рогожу, сотканную из огрубевшей травы и ссохшейся глины. Суховейный ветер, разгуливая по пустыне, клонил к земле сочную колючку, поднимая в воздух клубы колкого песка.
Сегодня природа испытывала человека, как могла. С утра дул сильный горячий ветер, занавесив горизонт плотным муаром степной пыли. Юнус с младшими сестрами расположились на родовых землях в десяти фарсахах от города вниз по Итили. В этом году Юнус засадил часть пашен зерном, а часть своих родовых земель – рисом. Эти злаки давали неплохой урожай и по осени могли принести немалый доход для их знатной, но весьма небогатой семьи.
Юнус с сестрами выходили из юрты лишь по необходимости. За войлочными стенами заунывно подвывал ветер, задувая песок внутрь постройки. Юнус думал о доме, о заболевшей матери. Когда они уезжали, она немного передвигалась по юрте, но голос её словно надломился и заметно ослабел. Что с ней сейчас?
За войлочными стенами юрты послышалось ржание коней. Юнус выглянул посмотреть. Кони, привязанные рядом с жилищем, немного волновались. Юнус огляделся. Сквозь завесу поднятой в воздух пыли, недалеко от становища он увидел, спешившихся с верблюдов путников. Их было двое.
-Кто такие? – возвысив голос, строго бросил Юнус, когда путники поравнялись с его юртой.
-От торгового каравана отбились, мил человек, - ответил один из путников, - пусти к себе суховей переждать, хоть до утра пусти, - попросились они на постой.
Юнус, как и водилось гостеприимному хозяину, напоив и накормив уставших верблюдов, пригласил путников в дом.
Сестры Юнуса, завидев вошедших незнакомых мужчин, тихо устроились дальнем окружье юрты и с интересом исподволь наблюдали за потерявшими дорогу странниками. Юнус пригласил гостей к очагу.
За пиалой кумыса Юнус узнал, что Исраил и Муса, так назвали себя заблудившиеся странники – хазарские торговцы. Их большой караван с рыбьим клеем направлялся в Джурджанию. В обмен на клей, в Хазарию собирались взять они ткани и, в большом количестве серебряную монету.
-Как получилось, что отстали, сами не уразумеем, - вздохнул Исраил. Он был более разговорчив, впрочем, и Муса держался просто. От этого Юнус очень скоро почувствовал к ним некоторое доверие, - решили спуститься к реке, напоить верблюдов, оглянулись, а караван уже снялся с места, - откусывая лаваш, посетовал торговец, - тут вскоре начался буран. Следы замело. Так и сбились с пути.
Суховейный ветер, нещадно трепал войлок юрты, заметая её колючим всепроницающим песком. За пиалой кумыса, расположившись вокруг горящего очага, Юнус и его гости засиделись глубоко за полночь. Спать не хотелось. Юноше были интересны его случайные собеседники. Их души казались ему чистыми и открытыми.
В неспешной беседе, под заунывное подвывание ветра, Юнус поведал им о своей жизни, о том, что он из знатного рода Ашина, а значит все его предки и он – иудеи, что в Итиле остались больная мать с младшим братом, а сам он отправился с младшими сестрами на дальние родовые земли, чтобы вырастить урожай. Если зерно уродится, то это поможет их семье зимой сводить концы с концами. Юнус признался собеседникам, что не хочет испытывать бедность, а мечтает стать богатым торговцем.
Никогда прежде не увлекали его так беседы со случайными постояльцами. Бывало не раз, что в его юрте останавливались на ночлег запоздалые путники, но Юнус, в разговоре с ними лишь исполнял долг гостеприимного хозяина. Сегодня юноша забыл о долге и беседовал с Мусой и Исраилом, как со старыми добрыми знакомыми. Поговорив о будущем урожае, незаметно перевели разговор на хазарские обычаи, потом затронули, праздники, вспомнили иудеев, мусульман, не обошли христиан и язычников.
-Хазария великая страна, - подытожил Муса, - всяк волен любую веру иметь.
-Но только иудеи могут занимать посты государственной власти, - посетовал Исраил, поглядывая на Юнуса, - а разве это справедливо?
-Что вы хотите этим сказать? - насторожился Юнус.
-Нет, ничего, - отозвался Исраил, - только иудейство - навязанная хазарам религия. Испокон веков хазары другим тюркским богам поклонялись.
-Может, и поклонялись, - снова возразил Юнус, - только теперь хазары познали истинную веру.
-Что ж, ты прав, хозяин, - Муса отпил из пиалы кумыс, - каждому своё. Я мусульманин, видно, поэтому моя религия мне кажется справедливей и лучше. Она основана на любви к ближнему, на ответственности перед детьми, младшими, на почитании старших, особенно матери. У мужчины две руки. Одну он протягивает своим детям, чтобы поставить их на ноги перед взрослой жизнью, другую подает родителям, чтоб в старости быть им опорой. Таковы законы ислама.
Ветер гудел за войлоком юрты, не обещая скорого конца своему разудалому гулянью по степи. Под его длинную монотонную песню беседа в юрте все лилась и лилась. Путники, согретые гостеприимством Юнуса, чувствовали себя в его юрте как дома.
Исраил и Муса рассказывали о своих торговых делах, о том, что хазарский рыбий клей, которым они торговали, особо славился у иноземных покупателей, что отправляли его не только в Джурджанию и Багдад, но и на судах в Константинополь. А как красивы Бухара и Александрия! Юнус слушал, невесть откуда взявшихся собеседников. Он внимал, как ценились в мире хазарский скот, кожа и рыба, как везли эти товары на рынки Азербайджана, Армении, Персии. Юнус слушал в полную душу. Его лишь раздражали неприятные разговоры путников о различии их религий.
-Аллах велит вести жизнь праведную и готовить себя к грядущему Божьему суду, - опять повел разговор о Всевышнем Исраил.
-Патриарх Авраам авину заключил брит с Богом, по которому евреи должны исполнять мицвот , а Бог обещал умножить и защитить потомство Авраама и дать ему во владение страну Израиль, обетованную землю, - старался защитить иудейство Юнус.
-Да, но при чем здесь хазары? - переспросил его Муса.
-Здесь сказано об иудеях, а я - иудей, - возразил Юнус.
-Об иудеях-евреях, но не хазарах, так что подумай, хозяин, твоя ли это религия?!
-Аллах принимает всех: и хазар, и арабов, и русов. Он обещает бессмертие Душе на Небесах. А твоя религия разве приемлет загробную жизнь и воскресение из мертвых? И относится ли она вообще к хазарам?
Юнус молчал.
В степи царила ночь. Все давно уснули, не спал лишь Юнус, зарывшись в густой длинный мех расстеленной овчины. Он думал. Что видел он в своем Итиле?! Да, его отец - каган. Но что это ему дает? Власть? Нет! Только затворничество, почести и богатство! Но богатству только ему! А его сестры, больная мать, Микаэль, наконец. Им остается только знатность рода и право потомков быть каганами – марионетками в руках бека – малик-хазара. Они так и будут в поте лица возделывать землю и продавать на рынке хлеб, чтобы заработать на пропитание. Он очень хочет стать богатым купцом и увидеть другие страны, как эти случайные путники, что забрели к нему в юрту на ночлег! И может быть правы они, убеждающие его, что иудаизм для евреев и только для них?! В полудреме ему грезились далекие города, караваны бредущих в песках верблюдов. Он то тревожно вздрагивал, то беспокойно метался во сне. Видения исчезали. В следующее мгновение перед его туманным взором представала мать. Она манила его к себе, но сама уходила куда-то во тьму…
Утро выдалось добрым. Ветер утих. Степь звенела щебетом птиц, вызывая из-за горизонта заспанное оранжевое солнце. Юнус откинул войлок юрты и вышел на утренний степной простор. Глубоко вдохнув полной грудью горьковатый полынный воздух, он ощутил, как наполняется силой его молодое тело. Жить! Так хочется жить! Это то, о чем говорили вчера Исраил и Муса. Он хочет быть свободным.
Путники стали собираться в дорогу. Юнус как гостеприимный хозяин накормил и напоил верблюдов, помог надеть упряжь. Все вместе выпили кумыс с пресными лепешками. Исраил и Муса сели на верблюдов.
Юнус смотрел на торговцев с нескрываемой завистью. Его манила свобода, воображаемые образы незнакомых городов и желанное недосягаемое богатство.
-Трогай, - скомандовал Исраил.
Неожиданно Юнус дернул упряжь, останавливая тронувшихся было путников:
-Возьмите меня с собой в Бухару, в Александрию, куда-нибудь. Я хочу стать купцом.
Неутолимое желание и мольба в его глазах были заметны Исраилу даже с высоты верблюжьих горбов. Но с ответом он медлил. Пауза затягивалась, и это приводило Юнуса в отчаяние.
-Мы подумаем, - прервал молчание Муса, словно пролил каплю живительной влаги на пересохшие от волнения уста юноши.
-Мы найдем тебя, - добавил Исраил.
-Я живу в западном городе, недалеко от синагоги, - сбивчиво пояснял Юнус, вслед удаляющимся путникам, боясь, что не увидит больше своих ночных постояльцев. Он ещё долго смотрел им вслед, пока их силуэты не растворились в неведомых просторах вечно недостижимого горизонта. В его голове роились обрывки ночного разговора, а на сердце холодом осел неприятный осадок оттого, что кто-то сомневается в его вере. От этого становилось ещё неспокойней и неприятней. Но сладкий дурман вожделения будущего богатства окутывал Юнуса. Его неудержимо влекло к странникам, только что скрывшимся за горизонтом. Он всей душой надеялся, что Муса и Исраил возьмут его с собой с торговым караваном в дальние, почти сказочные страны.
IX
Ранняя осень золотила деревья. Кочевой лагерь свиты малик-хазара стоял на берегу Итили. Теперь, вплоть до конца кочевья они будут идти вдоль её берегов вверх по течению до самой столицы Хазарии.
Вениамин сидел под сенью раскидистой ветлы. Он смотрел на сильное течение реки, думая о Хазарии, которая сейчас пребывала в трауре, о её борьбе с Византией. Его мыслям не давала покоя молодая Русь, настолько молодая, что совсем недавно никто не считался с её народом униженным и бедным. Напротив, его ставили в один ряд с рабами. Но молодость нельзя считать недостатком. Это, скорее, достоинство, потому как слабость юности очень скоро может обернуться непомерной силой зрелости. Жалок тот, кто не видит той спящей до времени силы! Князь Олег своим походом на Константинополь открыл глаза невидящим. Молодая Русь поднимала голову. Теперь с ней стоило считаться. Под её рукой ходили северяне и радимичи, что прежде платили дань ему, Вениамину. Русы обложили данью древлян, воевали с тиверцами и уличами. Варяги, чуди, веси, кривичи – все подчинились Руси. Русское войско равнялось двум тысячам кораблей. Вряд ли страшны были теперь русскому государству хазары. Напротив, Вениамин должен был опасаться Руси.
Малик-хазар отломил от дерева ветку и, задумчиво глядя перед собой, отрывал от неё листья.
Его потаенные мысли нарушил прислужник, принесший ему сообщение о том, что прибыли русские послы и просят их принять.
Он принял их, как и полагалось, с подобающими почестями в кочевом шатре, в окружении рабов, с выставленными перед гостями яствами.
После взаимных приветствий и требуемых этикетом любезностей русские послы вручили беку Вениамину письмо.
Вениамин развернул поданный ему свиток и стал внимательно читать: “ О, великий бек Вениамин, ты славен своей справедливостью и снисходительностью. Я, предводитель русского войска, что стоит в Румском проливе у крепости на прибрежных землях Хазарии, прошу твоего дозволения пройти через хазарские земли к берегам Гирканского моря. В благодарность, обещаю по возвращении отдать тебе треть добычи”.
Вениамин опустил свиток. Он хорошо понимал, что тот, кто выдает себя за предводителя русского войска, вероятнее всего, лишь главарь распущенной и, не нужной Руси, дружины, ставшей шайкой разбойников, чье неуемное желание сводилось к тому, чтоб опустошать и грабить. От этих многочисленных банд страдали и Гилян, и Ширван, и Табаристан. Вениамин знал и то, что не стоит перечить этим примитивным воякам, способным лишь убивать. Лучше уступить, лучше пойти на поводу. Не первый раз дозволял он таким вот дружинам проходить через свою страну. Не время было противиться домогательствам алчных разбойников. Хазарии угрожала Византия, создав коалицию из соседних с ней племен гузов, печенегов и асиев. И лучше было сейчас уступить русам, нежели вести с этими бандами бесполезную борьбу. Не сегодня, давно решил Вениамин не связываться с ними, но сейчас малик-хазар молчал. Он не мог показать посыльным предводителя русской дружины, что опасается его.
Пауза затягивалась, наполняя пространство шатра правителя Хазарии, заметно возросшей нервозностью русов.
-Что ж, - наконец, тихо произнес он, слегка сощурив глаза, - я дозволяю вам пройти через мои земли.
-Мы всегда верили в твое благородство, малик-хазар, - удовлетворенно откликнулись русские послы. Их слегка смутило молчание Вениамина, но привыкшие ходить через хазарские земли, они не сомневались, что получат разрешение и на этот поход, - благодарим тебя за милость.
Удовлетворенные полученным разрешением, посланные откланялись и вышли. В приоткрывшийся проход шатра проник свежий, чуть сладковатый воздух, дышащий теплотой южной осени.
Вениамин задумался. Обремененному борьбой с Византией, ему проще было закрыть глаза на похождение русов, нежели нажить себе ещё одного врага. Да, последнее время он часто разрешал им проходить к Гирканскому морю через свои земли. Вениамин ведал, что и русские торговцы плавали не только по Румскому морю, но и по Гирканскому. Они хорошо знали его прибрежные территории и выходили на любой берег. Они свободно перемещались по Хазарии, провозя на верблюдах товары из Джурджана в Багдад. Иногда русские купеческие караваны превращались в разбойников. Вениамин об этом хорошо знал. Но что он мог сделать? Его Хазария теряла могущество, она была в кольце враждебных племен. Её теснили Византия и Халифат. Вениамин не мог противиться требованиям русов. Он стал уступчивым к этому опасному для него явлению жизни.
X
Русское войско о пятистах кораблях по сорок человеческих душ на каждом, стояло в Румском проливе, в ожидании разрешения хазарского правителя пройти через земли его страны к Гирканскому морю. Влажные морские ветры становились с каждым днем всё порывистей и холодней. Горизонт всё чаще хмурился серыми тяжелыми тучами.
Русы ждали. Они знали, ни по воде, ни по льду, если вдруг застигнет их здесь зима, не пройти им на вожделенные для них земли Ширвана. На том берегу грозным стражем спокойствия возвышалась над заливом хорошо укрепленная каменная крепость хазар. Охраняло её сильное войско вооруженных копьями и стрелами арсиев .
Эту окраину Хазарского царства Вениамин берег как зеницу ока. Именно здесь пытались русы всеми правдами и неправдами ступить на его земли. Именно здесь Вениамину нужна была сильная защита. Правитель Хазарии знал это и платил своим воинам за службу, тогда как остальная часть его арсиев, как и в прежние времена довольствовалась лишь военной добычей.
Русы опасались хорошо укрепленной крепости хазар, но норов необузданных княжьей властью и распущенных за ненадобностью вояк, делал их непредсказуемыми. Потому-то и днем и ночью на расстоянии взгляда хазарские арсии неусыпно следили за тем, что делалось окрест.
Вечерами, едва вечер зажигал звезды, по берегу пролива всюду рассыпанным бисером завиднелись зажженные костры. Их многочисленные огни, состязаясь с темнотой наступающей ночи, бросали в небо мерцающие сонмы искр. Они отражались на загрубелых, поросших густой щетиной лицах, замысловатой игрой, находящихся в вечном противостоянии, теней и света. Русы сидели вокруг жарко горящих поленьев небольшими группами и вели неспешные беседы, ленно вплетая в них байки да пересуды:
-Эх, домой бы сейчас, - протяжно тянул кто-то, зевая, - к бабе своей.
Другой, шутейно отвесив тому подзатыльник, задиристо подначивал:
-Сидел бы на печи. Неча в походы-то ходить, коль под бабьину юбку да под каблук охота, - съязвил, и вкруг костра посеял гогот десятка мужицких глоток, обросших выцветшими на солнце бородами.
-Да, что, - отсмеявшись, уже серьезно отозвался кто-то, - надоело сиднем сидеть. Почитай, уж, сколь дён дожидаемся разрешения козар пройти через пролив.
-Скорей бы - громко вздыхая, сетовали воины, лениво разминая затекшие суставы.
Затянули песню, старую, грустную, сотканную из низких, хриплых и нестройных мужицких голосов. Потрескивали смолистые сучья, сгорая в золотом, жарко-жадном пламени костров, неспешно превращаясь в красные затухающие уголья. Байки стихли. Ночь покрыла воинов палантином снов. Однако не всем ночь послана для забвения. Иная птица, иной зверь ночью в дозоре. Ночью самая охота. Обманна темнота вуали богини Ночены. Ночью прибыли и посыльные русов, привезли разрешение хазарского правителя пройти через его земли к Гирканскому морю, чтобы на утро в лагере русов воцарилось заметное оживление.
Разбирали полевую кухню, скатывали полотняные палатки, оставляя на берегу пролива серые проплешины еще не остывших пепелищ ночных костров. Еще вчера вечером хазарская крепость была для русов неприступной. Сегодня утром, заручившись письмом хазарского правителя, они переправлялись через пролив, спокойно разглядывая стоящих на крепостных стенах в нагрудниках, кольчугах и шлемах, вооруженных стрелами и копьями хазарских арсиев.
Ступив на хазарские земли, русам оставалось лишь подняться по Дону до переволоки, а там, перетащив свои корабли на Волгу, спуститься вниз по течению к Гирканскому морю. Не морские просторы манили русов – земли, земли Гиляна и Ширвана, земли, где ждала их верная легкая пожива.
XI
Офа вставала до рассвета. Растапливала стоящую во дворе печку, чтобы напечь лавашей. Каждое утро завязывала она в полотняный узелок лаваш и айран - еду для мужа. Азер зарабатывал на жизнь рыбной ловлей, и каждый день, едва небо розовело рассветом, уходил вместе с другими мужчинами-рыбаками на небольших рыбачьих лодках в море. Офа на целый день оставалась дома одна с маленькими детьми, которых господь посылал им исправно каждый год все пять лет, что жили они с Азером вместе.
Офа была чуть полновата, но ростом не высока. Густые смоляные волосы, заплетая в косу, плотно укладывала она на затылке и подвязывала темной полотняной косынкой, отчего её большие карие глаза становились ещё выразительнее.
Азер уходил на берег, а Офа, дождавшись идущего на пастбище пастуха с отарой овец, выводила со двора и свою немногочисленную скотину. Потом целый день до темноты кружилась она в суете от печи к столу, от стола к детям, от детей к огороду. Так жили многие в их Шабране, прибрежном городке Ширвана, добывая себе хлеб в трудах и заботах – мужчины ловили рыбу, женщины хлопотали по хозяйству.
Исстари привычен был взгляду местных жителей серо-синий простор Гирканского моря, с мелкими островками и разбросанными по глади морской рыбачьими лодками. Привычны и торговые корабли, подходящие к берегу и мирная суета, когда несли с кораблей и на корабли, обмениваясь товарами рыбий клей, ткани, серебряную монету, выделанные шкуры и кожи.
Офа и Фирангиз жили по соседству. Жили дружно – в мире и согласии. Их мужья вместе выходили в открытое море на промыслы, стараясь ставить свои рыбачьи лодки, неподалеку друг от друга. Фирангиз была ещё очень юна. Не такдавно отгуляла в Шабране их с Арчилом свадьба. А потому испросили они у Всевышнего пока только одну дочку. Но жизнь молодых лишь начиналась. И проходили в каждодневных заботах их дни. Мужчины зарабатывали на хлеб насущный, женщины – управлялись по дому. Порой, когда судачили они друг с другом на чьем-нибудь подворье, около них собирался целый выводок ребятни.
День начался как обычно. Офа покормила детей и теперь убирала посуду.
–Офа, Офа, - услышала она со двора звонкий голос соседки. Офа вышла на крыльцо. Фирангиз стояла за ивовым плетнем с ребенком на руках. Увидев подругу, Фирангиз приветливо улыбнулась, обнажив ряд крепких ровных зубов, - Офа, идем на берег, говорят, ночью к островам много торговых кораблей подошло. Большой, видно, караван. Ох, и богатая ярмарка будет!
В те дни, когда к крепостным стенам Шабрана подходили корабли, жизнь здесь становилась оживленнее. Заезжие купцы вели торг на базарной площади, что была неподалеку от пристаней. Местный люд победнее торговал всяким незатейливым товаром прямо на берегу за городскими воротами. Серебряные серьги, бронзовые пряжки для ремней, корзины из виноградной лозы, всё уходило с рук торговцев в такие базарные дни.
День выдался солнечным. Офа и Фирангиз, держа на руках детей, вышли за крепостные ворота на берег. Море было спокойно. По-осеннему нежаркое солнце рассыпало по воде блики, сплетаясь в узоры с темными точками рыбачьих лодок.
Стоя у самой кромки, набегающей на прибрежные камни воды, женщины вглядывались в даль, стараясь разглядеть в бисерной россыпи лодок силуэты челноков своих родных кормильцев. Легкий морской бриз ласкал лицо. Но что-то тревожное сквозило в этом невозмутимом спокойствии природы. Где-то вдалеке, едва оторвавшись от островов, направив весла к берегу Шабрана, шли корабли. Торговые суда часто приходили сюда. Они привозили много разных товаров, и тогда, все жители города стекались на берег.
Офа и Фирангиз смотрели на приближающиеся суда, пытаясь угадать, с каких земель пожаловал к ним такой большой торговый караван. Но чем ближе подходили корабли, тем меньше походили они на мирные торговые суда.
Вдруг, темные точки рыбачьих лодок забеспокоились, засуетились… На них, словно на беспомощных насекомых, шевеля лапами-веслами, равнодушно наползали, похожие на хищных пауков большие посудины.
Офа вскрикнула. Она ещё прижала к груди ребенка, и полным ужаса взглядом обожгла Фирангиз.
Мгновение и большое судно, орудуя паучьими лапами, подмяло под себя чью-то маленькую, еле различимую с берега лодку.
-Что они делают, Фирангиз?! Что они делают?! – недоумевала Офа. Дети прижались к матерям, видя их страх, залились громким плачем.
Слухи растекались быстро. На берег, охваченные тревожной неизвестностью, стекались жители Шабрана.
А суда всё шли и шли к берегу, в холодной жестокости, подминая под себя, не успевшие уйти с их пути лодки. Когда очередная лодка погружалась в пучину моря под тяжестью массивных днищ неизвестных кораблей, берег отзывался стоном ничего не понимающих мирных жителей.
Теперь всем стоящим на берегу стало ясно, что это не торговый караван, а разбойничьи корабли. Кто они?! Откуда пришли?! Что надо им на ширванской земле от людей, которые привыкли встречать лишь мирных торговцев? От оцепенения Фирангиз очнулась первая:
-Бежим, бежим отсюда, Офа, скорее, - тянула за руку она подругу, но та, словно завороженная, не двигаясь, смотрела на море.
-Бежим, - уводила её Фирангиз.
-Там Азер, он может погибнуть, я буду ждать его на берегу, - голос Офы дрожал, - ты, Фирангиз, иди.
Корабли подходили всё ближе. С берега уже были различимы силуэты снующих по палубе людей.
-Да идем же, Офа, - пыталась увести с берега подругу Фирангиз.
-Нет, я останусь, там Азер, иди, - не унималась Офа. Фирангиз торопилась уйти от опасности. Она попыталась увести и детей Офы, но те, не желая уходить от матери, ещё больше разревелись.
Офа осталась на берегу. Вот уж весла судов коснулись прибрежных камней, и ступили на ширванскую землю люди неизвестного ей враждебного племени. Вот уж смешалось оно с бегущей прочь от берега толпой местных жителей, и полетели первые меткие стрелы, послышались крики схваченных за волосы женщин, стоны ударенных в грудь стариков, плач ничего не понимающих детей. Кто они, люди незнакомого племени? Что нужно им на земле Ширвана?
Офа очнулась от оцепенения, когда перед ней вырос огромный русоволосый детина, необхватный в плечах, с хищным взглядом, пожиравшим её. Он схватил её за шею, дико скаля зубы. Дети в страхе визжали. Отпихнув их ногой от юбки матери, он потащил её куда-то к старой перевернутой лодке. Офа ещё сжимала в руках младенца, но в следующее мгновение, детина безжалостно вырвал его из рук матери и швырнул на прибрежную гальку.
Фирангиз спешно, как могла, уходила от своего дома туда, за огороды, за виноградники, за городские стены, за которые уже проникли кровожадные чужеземцы. Там было спокойнее. Она спряталась за большим валуном в листве раскидистого кустарника в узкой изложине и, прижав к себе ребенка, сидела тихо плача, пока звезды не покрыли небо. Ночь была безлунна, лишь в стороне Шабрана виднелись розовые зарницы пожаров, да ветер доносил едва уловимый запах гари.
Офа не замечала ни наступившей ночи, ни бушевавших за её спиной пожаров, ни криков. Она не видела ничего вокруг себя. Униженная, она сидела на холодной прибрежной гальке, без слез склонившись над мертвым младенцем. Среди одиноких лодок рыбаков, добравшихся до берега, её Азера не было.
Утром Фирангиз, оставив на свой страх и риск спящую дочку, отправилась в город. Стараясь остаться незамеченной Фирангиз осторожно пробиралась вдоль огородов к своему дому. Спрятавшись за раскидистой чинарой, что росла неподалеку, она увидела во дворе Офы чужаков. Грубо толкнув ногой калитку, один из грабителей выводил со двора скотину, другой выносил из жилища шерстяной ковер, который Офа сплела совсем недавно и хотела вести на ярмарку на продажу. Ещё один здоровенный верзила, перемахнув тяжелой большущей ногой через плетень, повалил его наземь и направился с зажженным факелом к её, Фирангиз, дому. Стон рвался у женщины из груди, но, подавив в себе боль безысходности, она всё же решилась спуститься на берег. Город опустел. Жителей видно не было, лишь убитые попадались ей по дороге. Спрятавшись на берегу за старой лодкой, она огляделась. Берег был усыпан мертвыми телами. С ладей и на ладьи, то и дело поднимались и опускались те, кто вчера был принят за мирных торговцев. Они несли, кто что мог - баранов, ковры, серебряную посуду. Не гнушались и утварью – медными тазами, да глиняными мисами. Сердце Фирангиз сжалось, она увидела на плече здоровущего мужика, отчаянно сопротивляющуюся девичью фигурку.
Совсем недалеко от лодки, Фирангиз увидела Офу, склоненную над мертвым тельцем ребенка. Теперь уже не раздумывая, она схватила её за руку и потащила за собой туда, за огороды и виноградники, к большому валуну, подальше от разоряемого города.
XII
Правитель Ширвана эмир Идаят Халид две ночи провел без сна. Покрасневшие глаза его ввалились, и смотрели на мир с усталой отрешенностью. Тревожные мысли не давали эмиру покоя. Они пульсировали в висках нестерпимой болью. Никогда прежде никто не нарушал границ его страны. Если нога иноземца и ступала на земли Ширвана, то это были лишь торговцы, приходящие сюда с торговыми караванами. Днями из Шабрана прибыл гонец. Торопясь, как можно быстрее доставить эмиру столь печальное известие, и день и ночь он мчал во весь опор. Он загнал коня, и сам едва не испустил дух. На прибрежные города его страны напали русы. Хорошо вооруженные, они разделились на многие отряды и, словно рассыпанная чечевица, рассеялись по прибрежным селениям. В Шабране горели жилища. Неуемные в грабежах русы убивали, полонили мирных жителей, уводя их на свои ладьи. Гонец с трудом переводил дыхание. Прерываясь в своем повествовании, он всё время просил пить. В пути, запас его воды иссяк, а он не мог позволить себе тратить время на поиски её в степи. Едва держась на ногах, гонец поведал эмиру, что часть русов отделилась от дружины и направилась на Васаду.
От этой страшной, угнетающей дух вести, Идаят пребывал в тяжелых раздумьях. Казалось, самообладание покинуло его. И не было сил принять ещё и послов, прибывших к нему Гиляна и Табаристана…
После дальней дороги, усталость валила с ног, но долг чести заставлял иноземных посланных держаться достойно в апартаментах эмира. Их привела к правителю Ширвана общая беда. И бороться с этой бедой им предстояло вместе. Соседи считали Ширван могучей страной. И если Ширван выступит против русов, соседние с ним народы примкнут к его силе. Может тогда, всем вместе им удастся остановить непрошеное, непредсказуемое нашествие разбойников. Гилян и Табаристан просили помощи у Идаята Халида. Они видели в нем воплощение своих надежд, защиту их детям и старикам.
Идаят Халид внимал их просьбам молча, стараясь казаться спокойным и невозмутимым. Но то, о чем рассказывали ему послы, перекликалось с его переживаниями минувших бессонных ночей, когда он думал о том, с какой легкостью разбойничьим шайкам русов удалось приблизиться к берегам Гирканского моря. Он знал, что малик-хазар разрешал им проходить через земли Хазарии, но прежде грабительские набеги русов не обрушивались на их страны. Этот удар застал всех врасплох. Ни у Ширвана, ни у Гиляна, ни у Табаристана не было необходимого им сейчас войска и мало-мальски пригодного оружия, чтобы сразиться с неуемной вражьей силой.
Идаят становился всё более мрачным. На побагровевшем лице эмира нервно напряглись скулы. Хмурость прочертила на переносице две глубокие морщины. Эмир не мог отказать в помощи своим соседям, тем более, что они считали Ширван могущественнее их стран. Они видели в нём силу, способную противостоять неуемной дьявольской силе русов. Идаят Халид не имел право развенчивать их убеждений, хотя у Ширвана, так же как и у его соседей, не было ничего, кроме мирных торговых посудин, да рыбачьих лодок. У него не было ни армии, ни воинов, и оружие, которое должно было быть направлено против разбойников, предстояло добывать по дворам и жилищам мирных жителей. Всего этого он не мог сказать послам Гиляна и Табаристана. Гнетущая тишина повисла в воздухе. Молчание эмира затягивалось слишком долго. Наконец, собрав в нервный единый сгусток всё свое самообладание, Идаят Халид, исполненный внешнего спокойствия и уверенности в своих силах, заверил ждущих от него помощи людей, что Ширван выступит против русов.
Зарученные поддержкой Ширвана послы удалились. Теперь эмир мог позволить себе расслабиться, хотя трудно было не думать, не просматривать предстоящие события, иным, основанном на неосязаемых ощущениях зрении. Ему необходимо было создать войско, но на это не было ни времени, ни средств, а непривычные воевать, мирные жители, вряд ли могли стать надежной опорой в таком ответственном начинании.
Взгляд эмира сверлил, известную лишь ему одному, незримую точку. Сощурив глаза, он вглядывался в глубину пространства его покоев, и, словно обгоняя время, старался заглянуть за его непроглядную завесу. Он тщился увидеть исход неминуемой битвы.
XIII
Сегодня Фирангиз оставила с Офой ребенка и отправилась в город, чтобы раздобыть еду.
На базарной площади с утра было многолюдно. Голос глашатого взывал к народу от имени правителя Ширвана Идаята Халида. Он звучал громко, свободно паря в воздухе, заглядывая в дальние глухие уголки улиц, собирая вокруг себя всё больше и больше людей:
“Слушайте, жители Ширвана, слово правителя вашего ширваншаха Идаята Халида. Слушайте! Беда пришла на нашу землю. Несметные полчища кровожадных русов непрошено ступили на неё. Они грабят и жгут жилища, бесчестят жен, убивают детей. Соберем же силы наши и прогоним врага с земли Ширванской. Слушайте, жители Ширвана…”
Площадь тревожно гудела голосами. Внове было мирскому люду военное ремесло, чуждо, неведомо. Как безоружным мирянам, которые никогда не держали копий, никогда не выпускали из натянутых тетив стрел, идти на покусившегося, на их земли, на их жизни ворога?! Как?!
Толпа гудела, разнося по дворам и закоулкам весть и сомнения, сомнения и опасения, опасения и тревогу.
Тревога поселилась в душах людей с того самого дня, как приняли они корабли разбойничьих шаек за мирный торговый караван. С тех самых пор, русы, прочно обосновались на островах, и теперь постоянно совершали разорительные набеги на земли Шабрана. В те дни, когда Небо уводило внимание разбойников от ширванских земель, когда рассовывали они по трюмам и отсекам награбленное добро, жители Шабрана могли ненадолго выходить из потаенных уголков своих, где скрывались они от призора и вражьих лап. В те дни и решили жители Ширвана спешно снарядить свою народную рать.
В эти страшные дни на базарной площади, никто не продавал ни каких товаров, ни какой снеди. Фирангиз ничего не оставалось, как просить у проходящих мимо горожан подаяния. Кто-то вложил ей в руку кусок лаваша, кто-то подал завернутый в тряпицу шор , делясь, может быть последним. Все были едины в постигшей их беде. Многие остались без крова, многие прятались и ютились, где могли.
Фирангиз вернулась к себе в лощину. Она всерьез была обеспокоена душевным состоянием Офы. С тех страшных дней, когда на их землю ступила беда, и по сей день лившая много крови и уносящая безвинные жизни, с тех самых пор, как нашла её Фирангиз на прибрежной гальке и притащила за руку сюда в изложину, ставшую теперь их домом, Офа словно окаменела. Она сидела недвижно, безучастно глядя в землю. Фирангиз и самой было не сладко, но она крепилась, стараясь растормошить подругу, находящуюся на грани безумия.
-Сегодня на площади глашатай читал указ правителя Ширвана, - невзирая на молчание Офы, сообщила ей Фирангиз, - ширваншах собирает людей, чтобы двинуться на острова и дать отпор русам.
Офа оставалась неподвижной, лишь еле уловимое движение головы в сторону Фирангиз, давало понять, что она слышит её.
Не взирая на превратности судьбы, дни, не задерживаясь, мелькали быстрой чередой. Осень напоминала о себе холодным дыханием всё чаще запаздывающих рассветов, туманами и участившимися ветрами.
Вечерело. Изложина, ставшая домом для трех человеческих душ, потерявших и кров, и кормильцев, погрузилась в сумерки состарившегося дня. Офа молча поднялась с колен и, ничего не говоря Фирангиз, направилась в сторону моря. Та уже успела привыкнуть к странностям подруги, её внезапными исчезновениями и появлениями, поэтому не пыталась окликнуть, лишь проводила взглядом. Некогда было ей постоянно удерживать Офу около себя. Весь неприхотливый, но суровый быт держался теперь на Фирангиз. За время их пребывания здесь, она соорудила из веток что-то вроде навеса, устелила пол получившегося жилища сухой травой. Она каждый день уходила к небольшому ручью, на счастье протекавшему по близости, а потом шла в город на поиски еды, чтобы хоть чем-то накормить ребенка. Так жили они уже не одну неделю.
…Офа, миновав городские стены, спустилась к берегу. Южный вечер всё больше сгущал осенние сумерки. Маленькая фигурка женщины почти растворилась в темноте, и лишь шуршание прибрежной гальки под ногами выдавало её присутствие.
Она дошла до небольшой бухты. Здесь море было всегда спокойней, чем в других местах. Бухта была расположена так, что с моря с трудом можно было различить, что происходило внутри. Офа сделала ещё несколько шагов. Вдоль берега длинными рядами лежали рыбачьи лодки. Их было много. На темной глади воды, словно отдыхающие в степи верблюды, торговые суда, лишь намеком обозначили свои неясные силуэты. Офа знала, что вся эта армада с рассветом двинется на острова, на ненавистных русов, принесших её народу так много горя. Все эти дни жители Шабрана собирали здесь в небольшом гроте бухты всё, что готовилось стать оружием против врага – ножи, булыжники, заостренные пики. Офа тоже принимала участие в этих сборах. Она, ничего не говоря Фирангиз, каждый день приходила сюда и собирала камни. На разграбленных развалинах своего жилища она нашла чудом, уцелевшую одежду погибшего мужа, принесла её на берег и спрятала под большим камнем. Завтра перед рассветом, чтобы быть не узнанной, она острижет волосы, переоденется, и вместе с другими мужчинами, ступит на ждущее своего боевого часа, купеческое судно. Она отомстит русам за кровь, насилие и вероломство. Ночь Офа проведет здесь, чтоб на утро не опоздать, не явить себя вдруг в женском обличии, а смешаться с общей массой наспех созванных воителей и идти на незваного врага.
XIV
До Итиля оставалось менее одного фарсаха пути, и к вечеру путники намеревались добраться до дома. Мерное поскрипывание колес дорожной кибитки погрузило Юнуса в глубокие раздумья. Лето выдалось засушливым. Впрочем, не только оно. Уже несколько лет подряд Хазарскую степь мучила засуха. Урожай уродился скудный, поэтому не стоило и рассчитывать на большую выручку от него. Впереди их ждала зима. Из года в год они едва сводили концы с концами. Оставалось лишь надеяться на продажу лавашей.
Сестры притихли где-то в глубине кибитки. Юнус правил запряженными верблюдами. Уставшим путникам давно хотелось сменить, подпрыгивающее на каждой кочке, временное обиталище на уютный войлок домашней юрты. Путь тянулся утомительно монотонным полотном, сотканным из многочисленных пашен, пастбищ, небольших поселений.
Юнусу нравилось это незатейливое великолепие степи, когда на много фарсахов окрест, вплоть до самого окоема, взор утопал в широте простора, увитого серебристыми лентами речушек, не широких, но глубоких, каких бесчисленное множество в дельте Итили.
Слева от путников серебристой лентой заискрилась протока. Её утонченная линия изгиба обезображивалась аневризмой широкой заводи. Внимание кочевников привлекло необычное сооружение. Одиноким отшельником стояло оно посреди запруды, возвышаясь полузатопленным куполом над водной гладью. Это творение рук человеческих напоминало каждому проходящему и проезжающему о бренности и иллюзорности сущего мира.
Заунывно постанывал ветер, теряясь в зарослях рогоза, словно шептался с душами ушедших. Одиноко прокричала цапля. Ветер подхватил её нестройное соло и развеял по степи.
Сердце юноши сжалось от непонятной тревоги. Юнус окликнул сестер, прервав их безмятежную дремоту. Спешились. От долгого переезда земля под ногами казалось мягкой. Привыкшие к затененности кибитки, сестры щурились от яркого солнца. Увидев впереди глубокую запруду с выступающим из воды культовым сводом, сестры тревожно переглянулись. Строение, что стояло на пути возвращающихся домой путников, всем своим видом, знакомым каждому хазару, говорило о том, что здесь упокоились останки кагана. По тому, что берега запруды едва поросли травой, обнажая суглинистую землю, по тому, как бросались в глаза яркие цвета сочных, еще не выцветших на солнце красок погребального свода, путники поняли – могила свежая.
По спине Юнуса, проникая в душу, пробежал холодок. Юноша неприятно вздрогнул. Заметив волнение брата, сестры прижались к нему, словно искали у старшего защиты от вечных человеческих страхов перед запредельностью безвременья.
К могиле приближались пешком. Путники поравнялись с погребением. Как того предписывал ритуал, они совершили перед новым обиталищем кагана поклонение. Помолчали в великом почтении к праху солнцеподобного.
Ветер трепал одежды. Юнус стоял в полном оцепенении. Смутные догадки то перерастали в ясную уверенность, то, разбиваясь о твердые камни неведения, рассыпались в сознании упрямым неверием в то, что покойный – каган Истани – их отец. Стояли долго. Юнус не ведал, что чувствовали сестры, в почтении преклоняясь перед солнцеликим. Они не знали его, почти не знали. И теплота его сердца не проникла в их сердца, и не срослась там с фибрами их душ. Он же, Юнус, помнил Истани, помнил его глаза и большие теплые руки. Сейчас, стоя перед его могилой, Юнус чувствовал нечто, чего не мог объяснить. Душа его, до краев наполненная любовью, вдруг ощутила необъяснимую непомерную тоску, смешанную со смятением оттого, что кто-то, или что-то, будто вытягивал эту любовь, напрочь опустошая душу. Это ощущалось Юнусом так, словно кто-то манил, кто-то звал его. Испытавший такое, знал, этот зов во все времена звался голосом крови.
Отдав почести усопшему кагану, они тронулись дальше. Долго они не садились в свою дорожную кибитку, долго! Продолжали свой путь пешком до тех пор, пока могила кагана Истани не скрылась из вида. Так предписывали законы Хазарии…
XV
Верблюды, томясь от долгого пути, монотонно ступали по выжженному ковру осенней хазарской степи, мерно покачивая упругими горбами. Шли то вдоль Итили, то напрямик, проторенной сильными верблюжьими ногами и кибиточными колесами дорогой.
Солнце, весь день сопровождавшее кочевников, теперь устало садилось за горизонт. Вдалеке нечеткими силуэтами завиднелись городские стены. Вот уж различим, вознесшийся над крепостными стенами минарет. И почему он сейчас так бросился в глаза Юнусу? Вот и крепостные ворота, встречающие путников из степи, всё зримее, все ближе. Их скрип, словно старческое ворчание, потревожил вечернюю тишину. Юнус и сестры после долгого кочевья снова в родном Итиле. Домой, быстрей домой, в родную юрту, мимо рынка, мимо городской бани, мимо синагоги! Наконец-то они дома!
Стремительно откинутый войлок впустил в жилище порцию свежего воздуха. Юрта встретила вернувшихся пугающим молчанием.
-Мама, Микаэль, - утонул в пустоте голос Юнуса, - “наверно Микаэль задержался на рынке, а может, зашел к Амине”, - пронеслось в голове юноши, - “А где же мама?”, - пугающе екнуло сердце.
От этой непонятной пустоты, в которой не хватало живого человеческого присутствия, веяло холодом. В жилище, всегда таком теплом и уютном, не пахло ни свежеиспеченными лепешками, ни кумысом, а только пыльным войлоком и овечьей шерстью.
Микаэль вернулся домой вечером, когда солнце уже спустилось за окоем. Наконец-то после долгих дней одиночества дома ждали его три любящих сердца. Братья обнялись после долгой разлуки.
-Мама умерла… Ещё весной… Вскоре после того, как вы уехали, - опередил Микаэль неизбежный вопрос Юнуса, - она страдала недолго.
И сестры, и Юнус глядели на Микаэля сквозь внезапно проступившие слезы. В их немом укоре Микаэль безошибочно прочел сожаление о том, что они так долго находились в неведении.
-Вы были во многих фарсахах отсюда, - тихо промолвил он, - не было возможности сообщить вам… Для вас она жила дольше, - тяжело вздохнул юноша.
В этот вечер братья засиделись допоздна. Микаэль поведал, как он провел одинокое для него лето без матери. Как тяжело отозвалась в его сердце весть о внезапной кончине их отца – кагана Истани и, что Юнус не ошибся в своих тревогах, когда стоял коленопреклоненным перед свежей усыпальницей солнцеподобного. Помолчали, наполняя пространство грустными думами. Затем опять завели долгие разговоры обо всём. Юнус рассказывал, как прожили они долгие месяцы кочевья, как трудно дался им даже этот скудный урожай, поделился мыслями, что хочет отправиться с торговым караваном в чужедальние страны. Может, удастся ему сделать семью немного богаче? Микаэль, слушая, то одобрял брата, то сомневался, стоит ли брату уезжать из Хазарии, получится ли у него собрать необходимые для торга дигремы.
-Я постараюсь найти выход, - с жаром выдохнул Юнус, - мне помогут.
-Кто?! – не удержался Микаэль от скептических ноток в голосе.
Тогда Юнус рассказал ему о случайных ночных постояльцах, застигнутых суховеем в степи.
-Я хочу стать торговым человеком, Микаэль, - Юнус пристально посмотрел брату в глаза, - я хочу увидеть другие страны, большие города. Говорят, там люди живут в каменных дворцах, как наш малик-хазар. Я хочу привозить диковинные товары и сделать нашу семью богаче, - Юнус обжигал брата словами.
И всё-таки ночь, невольная свидетельница жаркой беседы братьев, встретившихся после долгой разлуки, распростерла над ними свое покрывало грез, отяжеляя веки, притупляя мысли. Но можно ли было назвать сном то состояние, в котором прибывали братья, находясь под впечатлением недавней встречи.
На Микаэля нахлынули воспоминания. Он то забывался, и перед ним представала мать, молодая, веселая, то вздрагивал вдруг, слыша, словно отец окликал его по имени. Он открывал глаза и встречал лишь вязкую темноту ночного жилища. Всё же он был рад возвращению с кочевья брата и сестер.
Юнус провел всю ночь, не смыкая глаз, глядя в войлочный потолок. То слезы застилали ему глаза от невосполнимой потери матери, то вспоминал он ночных постояльцев с кочевья. Он надеялся, что найдет их в городе и уговорит взять его с собой в другие страны…
…На утро Юнус, дружески хлопнув по плечу брата, что укладывал в тележку лаваши для продажи, отправился на рынок, разузнать, по какой цене уйдет выращенный им урожай.
Смешавшись с базарной утренней суетой и толкотней, Юнус, проходя меж рядов многочисленных торговых лавок, неторопливо рассматривал пестроцветье товаров, вслушивался в многоязыкость речи. На базарных пристанях Итили вели погрузку торговые суда. Муравьиными дорожками тянулись к ним вереницы грузчиков. Грузили хазарский скот, рыбий клей, кожу, рыбу, чтоб наутро отправиться в Константинополь, Александрию. Через Хазарские базары из Руси в Волжскую Булгарию провозили меха – булгарских соболей, русских куниц, буртасскую лисицу.
Рядом бойко вели торговлю бледнотелые, светловолосые купцы. По всему было видно, с северных стран пожаловали они в Хазарию. На перебой хвалили, кто воск и мед, кто янтарь, кто клинки мечей.
Юнус знал, не долго задержатся эти товары в Хазарии, за многие дигремы уйдут они на рынки Персии, Хорасана, Византии, а то и вовсе в обмен на них поступят из Багдада, Джурджании, Бухары шелковые ткани, серебряная монета и рабы.
Юнус, проходя мимо разноцветья торговых рядов, рассматривал товары, приценивался и представлял себя на месте этих купцов, что так умело вели торг, так уверенно смотрели в будущее.
Чья-то тяжелая рука опустилась на плечо Юнуса, внезапно прервав его грезы.
-Здравствуй, Юнус, - вот и свиделись, - юноша обернулся. Перед ним стояли Муса и Исраил.
Юнус не верил своим глазам. Он не ожидал встретить своих кочевых знакомых так быстро. Он думал, что потратит на их поиски не один день. Само Провидение посылало ему этих людей! Они участливо расспросили Юнуса о том, когда вернулись они с кочевья, какой собрали урожай, не забыли спросить и про здоровье матери. Это особенно тронуло Юнуса. Он поведал им обо всём, что случилось, посетовал на скудость урожая и, что ему, как старшему, стоит подумать о лучших заработках. Его знакомцы участливо вздыхали, словно сопереживали вместе с ним. Напротив, про себя они рассказали, что собираются совершить выгодный торг, и на днях отправляются с караваном в Александрию. Сборы почти закончены. Дело осталось за малым – найти надежного проводника. Исраил вновь с увлечением рассказывал, как красива Александрия в вечерних лучах заката, какие богатые торговцы ведут торг на её рынках. Муса, подхватив разговор, расхваливал рыбий клей, что повезут они на продажу. Такой знатный клей поможет им увеличить их доход вдвое, а значит, привезут они вдвое больше товаров.
Рассказывая о торговых делах, Исраил и Муса вели беседу так, будто Юнус и не стоял рядом. Словно забыв про него, торговцы собрались, было уходить. А он, Юнус? Он опять останется один, и луч надежды, что так неожиданно ярко вспыхнул, вновь угаснет? Нет, он не может этого допустить!
-А как же я? – импульсивно воскликнул Юнус.
Торговцы с недоумением посмотрели на юношу, будто совсем не понимали его. А что если они и вовсе не собирались понимать его, а то участливое общение, всего лишь долг приличия? Во что бы то ни было, Юнус не мог потерять такой шанс. Быть может, он был единственным? – Помните, я говорил вам, что хочу стать торговым человеком? Не уходите, постойте. Я прошу вас, возьмите меня с собой в Александрию!
-Юноша, - отечески назидательно промолвил Исраил, - мы рады взять тебя в Александрию, но какие товары ты возьмешь собой на продажу?
Юнус, запинаясь на каждом слове, стал объяснять, что его товар – выращенное им на кочевье зерно. Торговцы лишь усмехнулись наивности его слов.
-Твоего урожая, едва ли хватит на один базарный день. А что ты будешь делать дальше? – задумчиво прищурил глаза Муса, проницательно глядя в самую душу юноши.
Юнус сник. В один миг рушились все его надежды, так внезапно зародившиеся на кочевье. Неужели навсегда останется он бедным торговцем лавашей? Муса и Исраил многозначительно переглянулись.
-Не печалься, юноша, - видя, как расстроился Юнус, успокоил его Исраил. Выход есть. Мы видим твое чистое сердце. Мы поможем тебе. Но… может случиться, и тебе придется пойти на некоторые уступки…
-Или нам понадобится твоя помощь, - довершил слова Исраила Муса.
Юнус не верил своим ушам. Его мечта осуществится! Он станет торговым человеком! Ради этого он готов был на любые условия.
XVI
Трое вышли из ворот рынка и направились вдоль улицы, минуя синагогу. Свернув в сторону городской бани, они прошли ещё немного и оказались около мусульманской мечети. Миновали главные ворота, остановились у маленькой калитки, которую Юнус заметил не сразу.
Муса трижды ударил в деревянную колотушку. К калитке вышел человек. Пока Муса что-то тихо объяснял привратнику, Исраил и Юнус стояли чуть поодаль. Видимо привратник удовлетворился объяснениями Мусы. Этого хватило, чтобы им разрешили пройти через мечетный двор к небольшой постройке. Здесь, как сказал Муса жил муфтий. И опять Исраил с Юнусом остались стоять в стороне, а Муса скрылся за закрывшейся за ним дверью. То короткое время, что отделяло их друг от друга, показалось юноше нескончаемо долгим, но он полностью доверял своим новым знакомым, поэтому терпеливо ждал. Наконец, их пригласили войти. Хозяин жилища - муфтий – мусульманин средних лет, встретил Юнуса весьма доброжелательно. Вместе с Мусой и Исраилом Юнус рассказал муфтию, что хочет стать торговцем, но его урожай на столько скуден, а доходы мизерны, что и нечего мечтать о том, чтобы идти с товаром торговать на заморские чужестранные рынки. Муфтий участливо качал головой. Пока Юнус ведал ему свою историю, он то вздыхал, то, потирая переносицу, смотрел сквозь Юнуса.
-Юноша, я могу тебе помочь, - сильно растягивая слова, словно они давались ему с трудом, произнес священнослужитель, - но при одном условии, и это условие обязательное. Мы часто помогаем нашим торговцам, когда у них возникают денежные затруднения. Мы поможем и тебе, но только если ты будешь нашим торговцем, - слово “нашим” муфтий произнес с особым акцентом. Юнус не понимал, что от него хотят, но он был согласен на всё. А от него всего лишь хотели, чтобы он стал “нашим”, - мы помогаем лишь правоверным. Ты получишь необходимые деньги, если станешь правоверным… - муфтий вновь сделал упор на последних словах, пристально глядя в глаза Юнусу.
Как только до сознания Юнуса дошел смысл так осторожно сказанного муфтием, дыхание Юнуса перехватило. Ему предлагают предать его веру? Или он что-то не понял? Это звучало так, словно речь шла о чем-то простом и незначительном.
-Решайся, Юнус, - шепнул ему Исраил, - караван уходит на днях.
Юнус обратил взор на Исраила, затем на Мусу, словно искал у них поддержки. Но те, лишь улыбались ему. Он перевел взгляд на священнослужителя. В его невозмутимости сквозило еле уловимое желание удалиться от внезапных посетителей. Или это казалось Юнусу? А может, молчание Юнуса слишком затягивалось, что совсем не нравилось муфтию? Юнус понимал, чем дольше длилась пауза, тем слабее становился его единственный шанс получить такие нужные ему деньги.
-Я согласен, - едва выдавил из себя юноша.
Его новые друзья вздохнули с еле заметным облегчением, а муфтий довольно улыбнулся. Юнусу предложили некоторое время пожить в мечети, дабы обдумать столь серьезный шаг. Он и сам этого хотел. Хотя он еще не вполне понял, какой крутой поворот предстоял в его судьбе, еще полностью не осознал важности и ответственности своего поступка, но идти домой он всё же не решался. Для его близких, его отречение от иудейской веры во имя Аллаха, а точнее, во имя тех дигремов, из-за которых он шел на это, было предательством. И вряд ли сейчас поймет Микаэль, что это он делает ради них, чтобы сделать их чуть богаче. Наверно, самым лучшим для него сейчас было пожить в мечети.
XVII
Юнуса поселили в крошечной каморке – глиняной мазанке на заднем дворе мечети. Постелью ему служила старая кошма из верблюжьей шерсти, небрежно брошенная на земляной пол. За дни, проведенные в стенах мечети, он узнал некоторые обычаи и нравы мусульман. Он наблюдал, как исправно с самоотречением пять раз в день совершали они намаз, как платили закят и щедро отдавали садака .
За эти дни он не виделся, ни с Мусой, ни с Исраилом, зато дважды к нему в каморку приходил муфтий, и они беседовали о смысле бытия, о душе, о земных и неземных ценностях, о том, что истинно, а что ложно. Некоторые вещи казались Юнусу непостижимыми, и он подолгу размышлял ночами над узнанным, ворочаясь с боку на бок на старой кошме. Ночи походили одна на другую.
Проведя предыдущую ночь в раздумьях, сейчас Юнус погрузился в тяжелое, без снов и ощущений забытье, словно провалился в черную всепоглощающую бездну. Сколько времени находился он в её железных объятиях, понять было трудно. “Юнус”. - услышал он где-то над собой звонкий женский голос. Он донесся откуда-то из глубины сознания, словно вырвался из вязкости той стороны бытия. Юноша вздрогнул. “Мама… ”. Сна словно и не бывало. Темнота, смешанная со звенящей тишиной ночи, вдавливала в верблюжью кошму не отдохнувшее тело Юнуса. Кошма пахла кочевьем. Юнусу захотелось вдруг домой. Мама… Сердце сжалось в ледяной комок. Домой… Нет… Домой он придет позже, когда заработает свои первые дигремы. Он положит их перед сестрами, перед Микаэлем и всё им объяснит. Они поймут его.
И снова Юнус погрузился в раздумья, и снова в его голове метались мысли о доме, об умерших родителях, он видел себя путешественником в дальних странах, торговцем, следующим с караваном торговыми путями.
Постепенно кромешная темнота ночи стала бледнеть, пропуская сквозь скудное под потолком отверстие в стене каморки брежжущий свет утренних сумерек.
До слуха донесся глухой звук шагов. Юнус сел.
-Как спалось? – разрезал тишину бодрый голос Мусы, возникшего в проходе каморки из молочной густоты раннего утра. Он, улыбаясь, смотрел на юношу, - утро, Юнус, нас ждут большие дела! Ты не передумал?
-Нет, - твердо ответил Юнус, поднимаясь с кошмы. От ощущения скорых перемен сердце его беспокойно забилось.
Они вошли в просторное высокое помещение мечети, устланное по полу шерстяными коврами с ярким восточным орнаментом. По обеим сторонам помещения прижимались к стенам две деревянные лестницы. Их гладко отшлифованные ступени вели к верхнему ярусу мечети. Юнус несмело остановился у входа.
Как требовали законы ислама, Юнус снял обувь и вошел внутрь мечети.
Только теперь Юнус заметил в глубине помещения разговаривающего с муллой Исраила. Юноша ступил на мягкие теплые ковры. Шаги казались ватными. Исраил обернулся в их с Мусой сторону, улыбнулся им и жестом подозвал к себе.
К Юнусу подошел муфтий и положил ему на плечо ладонь, жестом повелевая опуститься на колени.
Он повиновался. Над его головой полилась нескончаемая вязь незнакомой ему молитвы. “Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Скажи: Он – Аллах – един, Аллах, вечный; не родил, и не был рожден, и не был Ему равным ни один!” Слова омывали его ручьем новой, еще неведомой ему веры, словно стирали старые иудейские каноны, навсегда отрезая Юнуса от прежней жизни. Сейчас он не думал о доме, его даже не мучили угрызения совести. Его мысли витали в призрачном будущем. Он грезил дальними странами и туго набитой дигремами мошной.
По обе стороны от него стояли Муса и Исраил – покровители и устроители его нового земного пути. Юнусу хотелось взглянуть на них, увидеть их лица, ощутить их поддержку, но торжественность церемонии не позволяла ему сделать этого и он, склонив голову, безропотно повиновался речению мусульманской молитвы, которая, окутывая его своей пеленой, увлекала в лоно Ислама. Крайняя плоть его была обрезана ещё при рождении, и теперь лишь шахада , вознесенная к Небесам, испрашивала Создателя приобщить Юнуса к мусульманской вере.
“Калиман-шахада . Ашхаду ан ля илляха иллаха уа ашхаду анна Мухаммадан абдуху уа расулух” – прозвучало над склоненной головой Юнуса, - “Ашхаду ан ля илляха иллаха уа ашхаду анна Мухаммадан абдуху уа расулух”. И снова: “Ашхаду ан ля илляха иллаха уа ашхаду анна Мухаммадан абдуху уа расулух”
Голос муфтия смолк. В мечети воцарилась тишина. Юнус поднял голову. Муса и Исраил смотрели на него, тепло улыбаясь.
-Аль-хамду лиллях . Поздравляем тебя, Юнус, - хлопали они его по плечу, - теперь ты мусульманин. Достойно неси это звание!
Совершив обряд посвящения, муфтий удалялся. Юнус провожал его растерянным взглядом. Во время обряда, он думал лишь о том, какие товары он купит. Он уже представлял себя торговцем, идущим с караваном в Александрию… А сейчас муфтий удалялся!!!
-Не о чем не беспокойся, - угадав растерянность юноши, успокоил его Муса.
Трое, выйдя из калитки мечети, свернули в сторону огородов, словно не желали окунаться в городское многолюдье. Там жил народ победнее, да и юрты были не так многоцветны и нарядны. Вышли за городские стены. По мере то, как они шли, к Юнусу приходило осознание содеянного, но некоторые зачатки угрызения совести, не успев зародиться, тут же умирали, перед предвкушением заманчивых событий его новой жизни, тем более, что Юнусу не нужно было ни о чем волноваться. Его новые друзья обещали сами закупить необходимый товар и крепких молодых верблюдов. Юнусу оставалось лишь полностью им довериться и ждать.
XVIII
Море было спокойно. Солнце еще не встало, а лишь едва осветлило перед собой путь утреннего восхождения над горизонтом. Накинув на всё бледную пепельную мантию легкого тумана, воздух дышал осенней утренней прохладой. В безветренной тишине, необычной для ширванской осени, слышны были лишь ритмичные всплески воды, потревоженной врезающимися в неё веслами кораблей.
Похожие на больших гусениц, окруженные множеством спешащих за ними рыбачьих лодок-водомерок, они неспешно ползли от прибрежных крепостных стен Шабрана к островам, где спокойно и безнаказанно расположились посягнувшие на их земли и жизни ненавистные русы.
Наспех собранные купеческие суда, рыбачьи лодки и примитивное оружие, составленное из ножей, самодельных пик и камней – всё, с чем вышли на битву с врагом жители Ширвана.
Офа, с небрежно остриженной головой, в мужском одеянии, напоминая скорее юнца, чем женщину, стояла на палубе купеческого судна и старалась рассмотреть едва означившиеся на горизонте острова. Она была не одинока в своих устремлениях. Десятки, сотни глаз искали взглядом абрисы островов.
Офа оглянулась. Позади неё на корме внушительным навалом высилась груда собранных камней. Офа сжала кулаки, стиснула зубы и снова устремила взгляд к островам.
Вёсельники старались изо всех сил. “И раз… и два…”: звучало в такт взмахам весел. “И раз… и два…” Острова всё ближе, всё различимее разбросанные вдоль их берегов боевые суда русов. Мелкими черными точками уснувших насекомых кажутся они издали.
Но что это? Приглядевшись лучше, Офа увидела, что в стане иноземцев спокойствие сменилось движением. Ширванские вёсельники успели отсчитать всего несколько десятков ударов вёсел о воду, а от островных берегов уже двинулась на них армада русских судов. С каждым взмахом весел, они становились всё зримее, всё ближе. С каждым взмахом весел, расстояние между противниками сокращалось, а напряжение возрастало. И раз… И два…
Офа обернулась назад, к берегу её Шабрана. Узкой полосой между лазурью неба и лазурью воды тянулось побережье Ширвана, её, Офы, страны, Её, и тех, кто шел сейчас на мирных рыбачьих судах и лодках дать отпор русскому войску, посягнувшему на их свободу.
И раз… И два…Вот уже стали видны на вражьих ладьях люди. Словно муравьи суетились они на палубах своих посудин. Всё короче расстояние между ними.
Над ухом Офы просвистела стрела. Потом еще одна, и еще… От неожиданности женщина вздрогнула. Рука сама потянулась к куче булыжников… Всё на их судне пришло в движение. Десятки рук тянулись к камням. Из самодельных луков в сторону русов посыпались стрелы. Заостренные пики держали наготове.
Ещё немного. Пусть чуть ближе подойдут русские ладьи, и тогда, Офа бросит свой камень в ненавистного руса, убившего её детей и мужа.
Чем прогневили Всевышнего жители Шабрана? За что подверг он их столь суровым испытаниям? За что вручил в руки русов небесный огонь, что один за другим, нещадно пожирал мирные, превратившиеся в боевые, посудины ширванцев?! Не в силах больше бороться, обуянные пламенем суда, медленно скрывались в бездонной морской пучине. И палуба судна, где находилась Фирангиз, уже охвачена могучими языками пламени. Неподготовленные к боевым сражениям мирные люди не знали, сражаться им с врагом, или тушить пожар.
Офа в растерянности не знала, что делать. Она оглянулась вокруг. Корабли русов подходили к их беспомощным рыбачьим судам на недопустимо малое расстояние. Они метали в ширванцев огромные огненные шары, и уже ни одно их судно занялось неукротимым жарким пламенем. На многочисленные лодки, снующие мелкими насекомыми меж судов, посыпался дождь горящих стрел.
Наспех собранное из мирных жителей Ширвана войско, двинувшееся против русов, терпело невосполнимые потери. Теперь оно представляло собой беспомощно разбросанные по морской глади, горящие факелы рыбачьих судов и брызги искр полыхающих лодок.
Фирангиз стояла на берегу, вместе с другими жителями Шабрана и наблюдала ужасное зрелище несостоявшейся битвы. Она видела, как один за другим вспыхивали немногочисленные ширванские суда, как ярко они горели, как постепенно, сраженные огнем, уходили они под воду, не оставив ни дыма, ни пепла.
Фирангиз ещё не знала, что её безумная, но отважная подруга в те минуты металась по палубе одного из рыбачьих судов, в надежде спасти от гибели уже не посудину, а себя, но пламя, накренившее судно, не давало ей ни единого шанса. Морская пучина, тянула беспомощную лохань на дно, увлекая туда же и несчастную Офу. Факелы горящих судов, отполыхав, гасли один за другим.
Русские ладьи, которые только что так быстро расправились с пытавшимися защитить себя ширванцами, не повернули назад к островам, а, подминая под себя оставшиеся на плаву лодки, не представлявшие для них никакой угрозы, устремились к крепостным стенам Шабрана.
Фирангиз с ужасом смотрела на приближающееся полчище. “Скорее, скорее назад, в изложину!” И снова нужно было прятаться, чтоб кровожадные руки русов, отнявшие у них и близких, и жилища, не смогли бы дотянуться ещё и до их, ничего не стоящих теперь жизней.
XIX
С наступлением осени Итиль вновь становился многолюдным. На зимовье с кочевий в город съезжался народ. Расположившись по обоим берегам реки, Итиль делился на три части, на три города. В одном городе жила главная жена малик-хазара. Жила она отдельно, своим двором и укладом. Сейчас, вместе с малик-хазаром Вениамином, каждый со своей свитой, возвращались они с летнего кочевья домой.
Город, в котором проживала царица вместе со своими прислужниками и евнухами, тянулся и в даль и вширь, вместе со всеми пригородами и примыкающими к нему деревнями более чем на пятьдесят фарсахов. Эта была восточная и самая большая часть Итиля. В ней селились иудеи и исмаилитяне, христиане и мусульмане, купцы и прочий торговый люд. Здесь находились склады с товарами. Здесь велась торговля.
На другой стороне реки, раскинулась другая часть Итиля, другой город. Он был немного меньше, во все стороны света всего восемь фарсахов. Туда после летнего кочевья возвращались в эти осенние дни князья со своими приближенными служителями и рабами. Здесь в западном городе располагалось и войско малик-хазара Вениамина.
Сам малик-хазар жил в третьей, самой малой части Итиля, в самом маленьком городе, в длину и в ширину занимающего всего три фарсаха. Город этот располагался на острове посреди реки. Поля, виноградники и всё, что нужно было беку Вениамину, умещалось на этом острове. Вениамин жил в большой роскоши. На краю острова находился его каср . В отличие от других строений Итиля, он был возведен из обожженного кирпича, чего не дозволял Вениамин делать больше никому. Каср утопал в зелени раскидистых крон многочисленных деревьев.
Сюда, на этот маленький остров, проникнуть можно было лишь по наплавному мосту, или на речных судах, что делало бека Вениамина недосягаемым для простолюдинов. Однако всё, что происходило в Итиле, достойное и недостойное царственных ушей Вениамина, его подданные несли ему на суд.
Закончилось летнее кочевье, и каср малик-хазара вновь стал многолюден. Былое размеренное спокойствие сменилось заметным оживлением. Светская жизнь осевшего на зиму дворца наполнилась новыми событиями, интригами придворного люда.
Но вся эта мишура, внося особый колорит в дворцовую жизнь, ничуть не мешала Вениамину править, а всего лишь вносила некоторое разнообразие в мерное течение времени. Едва Вениамин ступил в родные стены касра, как все дворцовые тайны, что родились в его отсутствие, сами потекли ему в уши. Вдоволь наслушавшись наушников, правитель приступил к делам государственным. Скоро заканчивался траур по усопшему кагану Истани. Приемник его был уже выбран, хотя всё ещё прибывал в неведении. Но малик-хазар уже все решил, и теперь оставалось лишь назначить день церемонии посвящения.
В час, когда Вениамин велел пригласить к нему Ибрагима, тот, имея важное донесение для своего господина, сам спешил к нему на встречу. Вместо привычной благожелательности, сейчас на его лице сквозила обеспокоенность. Как и подобало подданному, Ибрагим терпеливо выслушал малик-хазара. Но ответ его ошеломил правителя. Ибрагим поведал ему о том, что днями в синагоге был обращен в мусульманство Юнус. Да, тот самый Юнус, о котором так жарко спорил совет малика на летнем кочевье! Тот самый Юнус, потомок древней династии Ашина, который вскоре должен был занять трон Верховного кагана Хазарии! Давно стены касра не сотрясались от столь неуправляемой ярости повелителя. Широкими шагами мерил он небольшие апартаменты, что скрывали его от лишних глаз и ушей, где часто проводил он многие часы в беседах с Ибрагимом. Внезапная, необузданная ярость Вениамина, громила гневом пространство и все, что попадалось сейчас на пути малик-хазара.
Чтобы не навлечь на себя ещё больший гнев, Ибрагим покорно молчал. Он уже остерегал малика от обсуждения на совете фигуры будущего кагана. Его опасения оказались не напрасными. Пока он не знал наверняка, и, вглядываясь в каждого, никак не мог понять, кто же в их стане чужак.
Словно что-то, вспомнив, Вениамин застыл на месте. Его остекленевший взгляд остановился на Ибрагиме. Правитель пытался справиться с нахлынувшими на него эмоциями, но сейчас это было превыше его сил. Ибрагим не проронил ни слова. Повелитель, любивший своего подчиненного, как друга, который прослужил ему верой и правдой не один год, понимал Ибрагима с полвзгляда. Их мысли всегда текли по одному руслу, дополняя и, делая друг друга полноводнее и плодотворнее. Да и к чему были слова, если и так было понятно, что Арабский халифат, словно точащий ствол червь, сумел проникнуть в самую сердцевину родового древа династии Ашина, что Арабский Халифат точно знал, кто сменит усопшего кагана Истани на его опустевшем престоле. И что теперь нужно было предпринять, дабы удержать слабеющее влияние Хазарии среди других стран и племен? Будущий приемник Истани предал иудейскую веру и ступил на путь ислама! Но каганом Хазарии мог стать лишь иудей! И снова взрыв ярости:
-Я прикажу стереть с лица земли минарет на соборной площади Итиля! Я прикажу казнить муэдзинов!..
-Что нам даст разрушенный минарет, о, повелитель? – как можно спокойнее спросил его Ибрагим, пытаясь направить мысли Вениамина в более рациональное русло, - разрушь лучше мечеть, пусть это будет уроком мусульманскому Халифату.
-Право же, если бы я не боялся, что в странах ислама не останется ни одной не порушенной синагоги, я обязательно разрушил бы и мечеть! – с жаром отозвался Вениамин.
Желаемыми погромами, вряд ли можно было выбраться из той западни, в которую заманил хазарского правителя Арабский Халифат. Вениамин и его подданный это хорошо понимали. Ни гнев, ни эмоции не способны были исправить положение. Трезвые мысли и светлый разум нужны были здесь и сейчас, дабы завтра Итиль узнал имя нового кагана Хазарии. Но теперь уже ни сосет, ни кто иной, кроме Вениамина и Ибрагима, не мог участвовать в обсуждении этого важного для страны решения. Никто не должен догадаться о том смятении, в которое вверг Арабский Халифат правителя Хазарии. Ни один простолюдин не должен узнать о том, что тот, кто совсем скоро займет престол – спешная, но достойная звания кагана замена, предавшего веру восприемника. Сделать все это надлежало быстро. Не предполагая перепоручений, Ибрагим сам взялся за дело.
XX
Вдоволь насытившись грабежами и пролитой кровью мирных жителей прибрежных городов Гирканского моря, русы, утомленные долгими походами, нестройным караваном многочисленных военных судов подошли к устью Итили. Много добычи на бортах их ладий – и награбленные монеты, и драгоценные украшения, и скот, и рабы. Ничем не гнушались они, когда безжалостно грабили мирных людей, до той поры никогда не знавших поработителей.
Чувствовали русы силу свою, а с ней и охальную безнаказанность. Что им мирные города слабых прибрежных стран, коли, сам властелин Хазарии беспрепятственно пропускает их через земли своей страны, лишь бы не навлечь на себя гнев! Но не столь могутны русы, чтобы не помнить уговор с малик-хазаром Вениамином. Для того и пришли они в устье Итили, дабы положить к ногам его условленную долю добычи, а значит заручиться будущим разрешением Вениамина и впредь проходить через его земли туда, куда поманит их разбойничье нутро.
Встречный осенний ветер обдувал холодным влажным воздухом грубые деревянные борта кораблей. Он играл парусами и прядями спутанных и выцветших на солнце волос разбойников.
Вошли в широкую протоку. Далеко еще до основного русла Итили. Из множества рукавов соткана дельта, то глубоких, то мелких, словно множество артерий и мелких капилляров, питают они сердце Гирканского моря. Не заплутать бы! Найдет судно на мель, всем миром не сдвинуть. Здесь глаз востро держать надо. Течение Итили сильное, полноводное. Трудно груженым награбленным добром ладьям идти вверх по реке к столице Хазарии. Да ничего! Как отдадут треть установленной добычи хазарскому правителю, так немного легче станет. Добраться бы до Бузана , а там и до дома недалеко. Устали русы от скитаний. Удовлетворили свой разбойничий дух. Равнодушно взирают они на берега то поросшие густым ивняком, то обнаженные до самого окоема выжженной осенней степью. Не замечают, исподволь взирающих на них с берегов, чьих-то редких случайных глаз. Пока русы покоряют течение, медленно приближаясь к столице Хазарии, весть о том впереди них спешит. Птицей летит к касру малик-хазара.
Пичуга в золоченой клетке заливисто пела. Виртуозно выводя коленца, её ярко оранжевое горлышко, то раздувалось, то вдруг истончалось грациозностью божественных линий. На мгновение, смолкнув, птаха, привыкшая к неволе, вновь заливалась замысловатыми трелями.
Вениамин, облокотясь на многочисленные шелковые подушки, слушал её звонкое пение. Повелитель Хазарии пребывал в состоянии ленной истомы, когда не хочется думать ни о силе Византии, ни о происках Халифата, не слышать наушных речей приближенных, не видеть их подобострастных улыбок и поклонов, а просто быть наедине с собой, наслаждаясь замысловатыми руладами маленькой беспомощной птицы.
Он приказал не тревожить его. И никто не посмеет нарушить покой малик-хазара, если только не… Дрёма… Сладкая дрема облаком опустилась на веки… А птаха всё поет, всё заливается…
Правителя разбудил голос его приближенного. Вениамин открыл глаза, раздраженно взирая на того, кто осмелился нарушить его покой.
-Бек, Вениамин, арсии настойчиво просят их принять, они возмущены и возбуждены. Они просят твоего дозволения выслушать их сейчас, - взволнованно сообщил вошедший, - они даже не просят, они требуют принять их. Большой толпой собрались они у ворот касра, и, думается мне, не уйдут, пока ты не выслушаешь их, мой повелитель.
Истома, властвующая над Вениамином, покинула его столь же внезапно, сколь и завладела им некоторое время назад. Он вскинул на приближенного настороженный взор:
-Пусть войдут, но не все… - после некоторых раздумий согласился он. Приближенный удалился.
Вскоре покои повелителя Хазарии наводнила толпа арсиев.
-Мой повелитель, - просочившись сквозь неё, приближенный шептал малик-хазару на ухо, - они не управляемы, они не воззрили на запреты, и прошли к тебе толпой.
Вениамин был возмущен, но взгляд его излучал лишь спокойствие. Выразительным жестом величественной руки пригласил он вошедших к беседе.
-О, повелитель, - начали разговор вошедшие, - мы твои воины. Мы преданы тебе. Каждый из нас готов положить за тебя жизнь. Мы просим выслушать нас. Русы вошли в устье Итили. Они везут тебе дань и со дня на день будут здесь. Мы, твои арсии, представители тех мусульман, что стоят сейчас под стенами касра и тех, кто не может быть допущен даже в твой город. Мы, мусульмане, просим твоего дозволения преградить путь русам и отомстить им за всё зло, за все бесчинства, которые они творили на землях наших единоверцев. Они разбойничали в странах наших братьев мусульман, проливали кровь, порабощали женщин и детей. Разреши нам расправиться с этими людьми.
В воздухе застыла пауза. Вениамин молчал. Он не мог не прислушаться к требованиям своего народа, но идти против крепнущих русов тоже было не в его интересах. Пауза затягивалась. Наконец Вениамин произнес:
-Что ж, пусть будет так. Я разрешаю вам преградить путь русам.
Среди арсиев прокатился шепот одобрения.
Птица напугано металась по клетке, цепляясь острыми коготками лапок за золоченые прутья. Вениамин накрыл клетку тонким шелковым платом, и птаха понемногу успокоилась. Вениамин задумался.
Он только что разрешил арсиям отомстить русам. Он полностью разделял их чувства и их желания, но, защищая интересы Хазарии, он должен был заботиться и о её безопасности. У русов много оружия и кораблей. Они сильны. Хотел того Вениамин или нет, он должен был считаться с русами. Если вдруг в борьбе с ними его арсии потерпят поражение, позиции Хазарии должны остаться прочными. И здесь он приневолен был вести двойную игру. Он, Вениамин, вынужден был предупредить русов о грозящей им опасности. Только так он мог сохранить свои интересы.
Стены касра не пропускали в покои Вениамина звуки шумного волнения мусульман. Теперь, после разрешения Вениамина дать отпор русам, город оживился. Жестокость, безнаказанность русов озлобила против них и христиан. И теперь, стирая грани религий, они вместе готовились к встрече с ними.
XXI
Пятнадцать тысяч хазарских всадников стояли по обоим берегам Итили в ожидании русских ладий. Несмотря на многочисленность войска, в воздухе осенней хазарской степи висела напряженная тишина. Её нарушал лишь гуляющий по степным просторам ветер, да крики пролетающих мимо птиц.
Арсии ждали. Готовые к бою копья устремили свои заостренные пики к солнцу, словно испрашивая у светила благословения на битву.
Вдали показались русские ладьи. Они двигались, тяжело преодолевая течение, но каждый взмах весел неминуемо приближал их к расплате. “Наша плата хазарам – треть добычи”, - итожили русы. “Плата русов за пролитую кровь - смерть”, - выносили свой приговор хазары.
Ладьи русов всё ближе. Всё сильнее сжимают копья арсии. Звоном давит на уши тишина. Кажется, слышен всплеск воды, ритмично тревожащих её весел. Вот и русы заметили вышедших навстречь им хазар. Заметили и устремленные ввысь копья.
Битва! Неминуема она. Но недооценивают русы хазарских арсиев. Привыкшие безнаказанно побеждать в грабительных набегах, не чувствуют они силы человеческой ненависти.
Спокойны арсии. Не шелохнутся возведенные в небо копья. Лишь кони в нетерпении бьют копытами.
Русы возбуждены. Хоть и предупреждены они о готовящейся против них битве, возмущены всё же – “как смеют козары препятствовать их пути?!”
Тупые удары деревянных килей о берег надвое разрезали тишину. Арсии спокойны. Лишь ветер треплет гривы коней.
Русы, один за другим покидают ладьи. Берег темнеет от шевелящейся массы бегущих людей. С нашествием саранчи схоже их безрассудное наступление.
Солнце спряталось за большую свинцовую тучу. Оно отказывалось зрить эту битву. И день бьются воины и ночь. И ещё день, и ещё ночь. Секут дуг друга мечи, вонзаются в плоть копья. Лязг металла, хруст плоти, свист стрел.
Уж земля покрылась мертвыми телами, не ступить на неё. Уж воды Итили багровыми стали от крови людской. Бурлит Итиль. Многих русов, коль не меч, так река прибрала к себе. Три дня длится битва. Не на живот, а на смерть. Много полегло русов, много полегло и арсиев, но за кровь и поруганные жизни единоверцев биться надлежит до полной победы, до последнего вздоха.
…Битва была окончена. Много полегло хазарских арсиев, но русы – эти разбойники-варяги, были разбиты. Лишь малому числу их удалось уйти на кораблях вверх по Итиле. Степь являла зрелище весьма удручающее. Она стала смертным ложем для многих воинов, уравняв правых и неправых.
Которую ночь Вениамин провел без сна. Мысленно находясь на поле сражения, он становился то на одну, то на другую сторону. Исход кровавого побоища ему сообщил Ибрагим. Правитель Хазарии смотрел на своего подчиненного воспаленными от бессонных ночей глазами и не знал, радоваться ему или печалиться.
XXII
Уже несколько дней Юнус жил у Мусы. Его странное жилье, в котором не предполагалось ничего лишнего, лишь циновка на полу, да очаг, не было согрето женским теплом и походило скорее на временное становище, нежели на постоянное место жительства. Оно располагалось на окраине Итиля, за городскими стенами, где городской быт переплетался с бытом деревенским. Если бы Юнус не знал, что Муса богатый торговец, имеющий прочные связи с купцами других стран, он решил бы, что тот беден и безроден, или специально устроил свое жилище вдали от любопытных людских глаз. После принятия мусульманства, Муса с Исраилом сразу привели его сюда. С тех пор он ещё ни разу не был в городе. Да ему этого и не хотелось. Он боялся встретиться с Микаэлем, не хотел ворошить то, к чему не было возврата. Когда он станет состоятельным купцом, тогда войдет в родную юрту и положит к ногам сестер дорогие подарки. Он даст им много дирхемов, и они заживут богато. А пока это время ещё не наступило.
Вчера приходил Исраил. Они о чем-то беседовали с Мусой. Говорили ему, Юнусу, чтоб подождал ещё немного. Те люди, с которыми его должны познакомить, очень заняты и не могут прийти сейчас. Юнус не спрашивал, почему они должны идти к нему, а не он к ним. Его это устраивало. Ему не хотелось многолюдья. Муса молчал. Так проходило время – в тихой размеренности и неторопливости.
В один из дней, в юрту Мусы вошел Исраил. С ним были ещё трое. Муса поприветствовал гостей и предложил расположиться у очага. По всему было видно, что все они были знакомы давно. Их короткие речи позволяли им понимать друг друга с полу фраз.
-Вот, Юнус, познакомься, это те люди, с которыми тебе предстоит совершить первое торговое путешествие, - указал на гостей Муса. Юнус глядел на них широко раскрытыми глазами. Он не верил, что казавшееся ему таким далеким и недосягаемым в один миг воплотилось в реальность, - это Кахтан, это Язид, это Нерсе, - он по одному представлял их Юнусу. Купцы смотрели на юношу несколько оценивающе, словно примеривали его к тому образу жизни, которым ему теперь предстояло жить.
-Наш торговый караван уходит с товаром в ал-Син завтра на рассвете от западной окраины рынка, - пояснил Кахтан, - если ты не передумал, юноша, мы возьмем тебя с собой. Не опаздывай.
Едва купцы покинули юрту, Юнус погрузился в раздумья. Он был сильно взволнован, и всё больше оттого, что ещё прибывал в неопределенности по поводу обещанных ему муфтием денег. Муса с Исраилом переглянулись. Настало время отдать Юнусу обещанное.
-Ты будешь торговать рыбьим клеем. Он высоко ценится за границей. Это поможет тебе встать на ноги, - подсаживаясь к Юноше, начал вводить его в курс новых дел Исраил, - в торговом караване, с которым ты завтра отправишься в ал-Син, будут твои верблюды и твой товар. И во всём слушай тех людей, что сегодня приходили сюда. Они помогут тебе определиться с ценами, и с выгодой продать товар.
Теперь к Юнусу подсел и Муса. Он пристально посмотрел ему в глаза:
-Ну, вот, юноша, мы сделали всё, о чем ты нас просил, но мы тоже хотим попросить тебя об одном одолжении. Юнус не ожидал этих слов. Ему казалось, что он довольно заплатил, чтобы стать торговцем. Муса вновь перехватил его взгляд и, словно прочитал взволнованные мысли Юнуса, - то, что ты сделал, приняв ислам, было платой муфтию за капитал, который он дал тебе. Но всё это устроили мы. И мы тоже просим тебя о некотором одолжении. Мы думаем, это будет не обременительно для тебя. Ты всего лишь будешь брать то, что мы тебе дадим, и отдавать тому, кому скажем. И от тех уважаемых будешь привозить нам то, что они с тобой передадут для нас. Вот и всё. Сразу, как прибудешь в ал-Син, найди человека по имени Фахретдин, и отдай ему вот это – Муса вложил в руки Микаэля небольшой сверток, - ни о чем не беспокойся. Мы найдем тебя везде.
Юнус настороженно посмотрел на своих знакомых. Но теперь он полностью был в их власти.
На рассвете от западной окраины рынка отходил в ал-Син торговый караван. С ним в свое первое торговое путешествие отправлялся и Юнус.
Муса и Исраил провожали взглядами груженые тюками спины верблюдов. Как только караван скрылся из виду, улыбаясь, они переглянулись меж собой:
-Всё сделано как нельзя лучше, Махмуд.
-Ты прав, Муравия. Эмир будет доволен, пора и нам возвращаться в Мавераннахр.
XXIII
Микаэль не находил себе места. Прошло уже несколько дней, как Юнус ушел из дома и не вернулся. Когда землю накрыли сумерки, в сердце Микаэля поселилась первая тревога. В эту ночь обитателям юрты не спалось. Микаэль то прислушивался к лаю собак, то мерещились ему еле уловимые шаги. Но через некоторое время, собаки, поперхнувшись, стихали, а мнимые шаги растворялись в ночной иллюзорности.
На утро, едва забрезжил рассвет, Микаэль отправился на поиски брата. Он обошел весь рынок, заглянул в каждую юрту, побывал в синагоге, расспрашивал о брате всех знакомых и незнакомых, но никто не встречал Юнуса. Может, он утонул в Итиле, и полноводное течение унесло его тело далеко от города? Может, люди, промышляющие разбоем, лишили его жизни? Но он не богат, и всяк видит, что взять у него нечего? Так что же случилось? Груз потери лег Микаэлю на плечи. Но дни шли, и ему нужно было обеспечивать жизнь себе и младшим сестрам. Поэтому, каждое утро он катил на рынок грохочущую скрипучую тележку со свежеиспеченными лавашами. Погруженный в свои невеселые мысли, он мало кого видел вокруг.
Утром, удрученный раздумьями, Микаэль прошел мимо хижины Амины, забыв занести ей хлеб, и теперь, отложив на дно тележки пару самых больших лепешек, решил зайти к ней на обратном пути. Девушка встретила его встревожено. В её глазах читалась обеспокоенность и что-то ещё, чего Микаэль никак не мог разгадать. У Микаэля сжалось сердце. Последнее время, судьба обрушивала удар за ударом, и ему уже стало казаться, что эти удары нескончаемы.
-Почему ты смотришь на меня так настороженно, Амина? – спросил Микаэль, - или мне кажется? Я теперь во всём вижу плохое…
Отец Амины был на службе во дворце малика Вениамина, и Амина пригласила юношу в дом. Она усадила его перед собой:
-Сегодня утром мой отец ходил к западным воротам рынка. Он встречался там со знакомым караванщиком, что сегодня с караваном уже отправился в ал-Син. Он видел там Юнуса.
На Микаэля, словно горячий ливень обрушился стеной, обжигая жгучими струями лицо, проникая в самое сердце. Жив! А может, отец Амины ошибся? Разве мог его брат покинуть близких людей, не обмолвившись ни единым словом?! Что помешало ему прийти домой и рассказать обо всём? Мысли Микаэля метались от догадки к догадке.
… Забыв проститься с Аминой, Микаэль возвращался домой, не зная, что ему делать, у кого искать поддержки. В его сердце в один клубок сплелись радость, что Юнус жив, и сомнения – правда ли это, подспудная обида на брата и желание увидеть его.
Ноги, привыкшие к утомительной постоянной ходьбе в поисках Юнуса, теперь вели его к западным воротам рынка.
Умерив базарную суету, вечер обезлюдил рыночную площадь. Только запоздалые торговцы и торговки собирали свой нехитрый скарб. Юноша подошел к воротам. Его встретила лишь непривычная для базарной жизни тишина. И за воротами Микаэль не нашел никого, лишь закатное солнце красило своими тусклыми лучами городские стены, да постанывал ветер, застревая в щелях воротных досок. В этом угнетающем безлюдье витал дух утраты. Микаэль отрешенно смотрел на уходящую за окоем дорогу. Ему казалось, что вечно убегающий горизонт отнял у него брата навсегда.
XXIV
Летит время перелетной птицей, и каждый взмах её крыл уносит в безвозвратность былое. Ещё вчера достославный Рюрик вверил Олегу правление Русью за малого сына своего Игоря. Ещё вчера многие мечты Олеговы не давали покоя его буйной голове и отважному сердцу. Но взмах крыла птицы-времени и, покорилось дружине Олеговой великое множество новгородцев, кривичей, веси, мери, чуди. И страны Днепровские, и Смоленск, и Любеч покорились ему. Еще взмах, и Олег, обагренный кровью Аскольда и Дира, победителем вошел в Киев-град. Вошел и утвердил: “Да будет Киев матерью городов российских!” Ещё не один раз взмахнет крылом птица-время, прежде чем обретут прочную связь меж собой, живущие в обширных росских владениях, многочисленные племена, когда устремит князь Олег взор свой к берегам реки Припяти, и освободит от власти козар Днепровских Северян, земли Витебские и Черниговские.
Летит птица. Крепнет сила Олегова, растет войско княжеское. Покоряются Олегу берега Днестра и Буга. Но и это не вдосталь неуемному в желаниях своих Олегу. Богатый Царьград не дает покоя князю. Поход затеял он на столицу греческую. Многие отважные воины в дружине его. И счету им - не меряно.
И великий поход на Византию, и победный щит на воротах Константинополя – всё сокрылось под крылом птицы-времени. Лишь имя “Вещий”, что дал народ князю Олегу, воспарило над суетой, утвердившись в веках да письменный договор русских с греками, оставшийся в летописях на веки вечные, показал миру, что русские имеют свои законы и “знают святость чести”.
Тридцать три раза взмахнула крылом птица-время, и унесла с собой в безвозвратность тридцать три года княжения Олега. Лишь в глубокой старости настигла князя смерть. Тогда княжить стал приемный сын его – Игорь. Славные дела Олега остались в сердцах и устах любившего его народа, да в летописях, в коих записан каждый взмах могучих крыл птицы-времени. Дружина же княжеская созванная из варягов, пришедших на Русь, дабы участвовать в завоеваниях, в надежде обогатиться, за ненадобностью была распущена. Оставшись без княжьего надзору, разбрелась она по свету многими разбойничьими бандами. И гуляли теперь эти банды по земле, устрашая опустошительными набегами народы. Их влекли мирные прибрежные страны Гирканского моря.
Разнузданные безвластием варяги, привыкшие к победоносным завоеваниям славного князя Олега. Это их опасался Вениамин. Это им разрешал он проходить по хазарским землям в Ширван, Табаристан и другие страны. Именно с этой дружиной и вел сейчас малик-хазар двойную игру. Хоть и не было в этой славянской дружине не одного славянского имени, все же некогда она была дружиной русского князя. И не хотел Вениамин ссоры с крепнущим русским государством.
Да, Хазария переживала не лучшие времена. Вениамину приходилось идти на многие уступки. Он был снисходителен к русским варягам, он мирился с происками мусульманского мира и закрывал глаза на проповедников, которые весьма успешно насаждали ислам среди хазарских кочевников. Вениамин зависел от них. Хазария торговала с Ираном и Хорезмом, и это приносило ему, Вениамину, немалые богатства. В конце концов, хазарскими арсиями были наемные мусульмане. Вот только, как смириться с тем, что Халифат уже запустил свои смертоносные щупальца в правящие верха Хазарии? Здесь Вениамин полагался только на Ибрагима. Он был уверен – Ибрагим всё сделает в срок, и никто не узнает, что будущего кагана пришлось избирать дважды. Халифат в этой игре потерпит поражение!
Вениамина беспокоила и Русь. Последняя битва хазарских арсиев с русскими варягами не давала малик-хазару покоя. Но волновало его ещё и то, что в этой русской варяжской дружине были и те русы язычники, что обитали в хазарской столице и служили ему, беку Вениамину. Он опять находился меж двух огней. И каков бы ни был исход этой битвы, проигравшим в ней всё равно становился он, Вениамин, ибо русский князь Игорь не оставит без внимания эту битву. Пусть разгульная ныне дружина и не имела теперь отношения к государству российскому, но некогда она была княжеской.
Партия в шатранг немного развлекла Вениамина. Он любил ту древнюю игру разума. Он с удовольствием просчитывал ситуации, умело приводя противника к поражению. Это отвлекало его от удручающих мыслей о положении его собственной страны, которая, как на многоклеточном поле аштапады , была лишь фигурой в игре сторон, и там, он, Вениамин, с трудом выбирал верные ходы.
Ибрагим был достойным соперником в игре в шатранг. Обыграть его, требовалось умение. Он продумывал замысловатые ходы, в которых трудно было вовремя понять, куда поведет он своих воинов дальше. За партиями, они часто вели серьезные беседы о судьбе Хазарии, о племенах, её окружавших, об отношениях с соседними странами.
Сейчас Ибрагим, видя удрученное состояние правителя, старался ослабить свои позиции в игре и дать Вениамину шанс выиграть эту партию. Он знал, как по-мальчишески радовался малик-хазар, когда удавалось ему обыграть личного подданного. Ибрагим отдал ему фарзина , в расчете, что Вениамин поставит мат его королю.
-Мой господин, - Ибрагим снял с поля падати . Киевский князь возмущен битвой на Итиле и грозится ответить Хазарии вполне официальной войной.
Рука, занесенная над полем аштапады, чтобы сделать ход хасти , застыла в воздухе. Лицо его сделалось мрачным.
-Необходимо направить на Русь послов прежде, чем русский князь выразит нам свое недовольство, дабы разрешить без крови назревающий конфликт, - размышлял вслух Ибрагим.
Война с Русью ни коим образом не входила в планы Вениамина, и он, в очередной раз согласился со своим верноподданным, предложив ему ещё одну партию в шатранг.
XXV
День выдался пасмурным и хмурым. С отяжелевшего неба срывались холодные струи дождя. За войлоком юрты было зябко и слякотно. К вечеру дождь ещё больше усилился. Микаэль уютно расположился на овечьих шкурах и пил с сестрами вечерний чай с пресными лепешками. Сестры о чем-то весело щебетали, пересмеиваясь между собой. Микаэль с отеческой заботой смотрел на их беспечную болтовню. Сегодня мысли его всё время возвращались к Юнусу. Он часто вспоминал брата. Где он теперь? Почему судьба распорядилась так несправедливо, разлучив их? Груз непонятной потери лег на сердце юноши.
Смеркалось.
-Хозяин, - послышался голос за войлочным входом, - позволь войти.
В скромное жилище вошел человек. Одежда его вымокла до нитки, и Микаэль пригласил незнакомца к очагу. По виду он был не богат, но его манера говорить сильно отличалась от речи простолюдинов. Незнакомец осведомился о здоровье хозяина, о том, как идут дела. Немного согревшись у огня, человек сказал, что в юрту к Микаэлю его привело весьма важное дело, и, что он и его сестры, не откладывая, должны пойти с ним.
-Меня послал сюда бек Вениамин, - почти шепотом, чтобы не слышали сестры, произнес незнакомец, - бек Вениамин хочет видеть тебя немедля.
Они вышли из юрты в промозглые густые сумерки, которые казались ещё гуще из-за, обложивших небо, тяжелых туч. Дождь лил и лил, превращая почву под ногами в скользкое чавкающее месиво. Итиль опустел, ибо редкий человек выйдет в такую непогоду из дома.
…Они шли вдоль высоких, расписанных золотом стен, по толстым верблюжьим коврам. Их шаги утопали в мягком длинном ворсе. Не привыкший к такой роскоши Микаэль, под сводами дворца ощущал себя ничтожным и беспомощным. Человек, что привел его во дворец, всё время был рядом.
Перед Микаэлем открылись двери большой залы. В глубине залы на высоком резном троне с золотыми подлокотниками, под тонким, китайского шелка, балдахином восседал бек Вениамин. Сейчас от правителя Хазарии юношу отделяли всего несколько десятков шагов.
-Подойди ближе, юноша, - услышал он голос малик-хазара. Ноги Микаэля сделались ватными, и, казалось, подкашивались при каждом новом шаге. Он подошел к повелителю и опустился на колени. Никогда прежде Микаэль не был так близко от правителя Хазарии. Теперь он мог различить черты лица и еле заметную улыбку малик-хазара. Незнакомец, что привел его сюда, сел рядом с троном правителя, чуть ниже его на ступень, - Юноша, - вновь обратился к Микаэлю Вениамин, - я позвал тебя к себе для очень важной беседы. Мы скорбим по поводу безвременной кончины кагана Истани – твоего отца. Траур ещё длится, но за это время мы должны найти достойного приемника усопшего кагана. Не скрою, нам весьма трудно далось решение, но выбор пал на тебя.
Микаэль вздрогнул. Таких слов он не ожидал. Хотя он и принадлежал к роду Ашина, а значит, как и многие представители этого знатного рода, мог стать каганом, все же он не держал мысли, что именно на нем сосредоточат свое внимание власть имущие. Смысл слов бека Вениамина, хоть и достиг ушей Микаэля, серьезное осознание услышанного, едва зарождалось в его уме. То, что говорил малик-хазар, теперь натыкалось на мысли Микаэля: “Ты станешь каганом…”, “Я больше не увижу Амину…”, “Ты будешь жить во дворце…”, “А с кем останутся сестры?..”, “Времени осталось мало…”, “Я должен найти Юнуса…”. Сколько хватило сил, Микаэль совладал с собой. Разговор с правителем Хазарии был недолгим, но он зачеркнул для Микаэля всю его прошлую жизнь. Всё было решено за него и без него. Ему оставалось лишь покорно повиноваться. Сегодня ему предстояло провести свою первую ночь в касре. Не скоро привыкнет душа к мысли о том, что отныне дворец – его дом.
-А что будет с сестрами? – еле слышно произнес Микаэль.
-Об этом можешь не беспокоиться. Мы сделаем их придворными моей главной жены. Они не будут нуждаться ни в чем, - успокоил его Вениамин.
Микаэля отвели в небольшую, но богато обставленную комнату. Такой роскоши юноша не видел никогда. Изящные светильники, шелковые покрывала, мягкие ковры, парча на стенах… Всё это было для Микаэля чужим и не нужным. Оставшись один на один с этой богемностью, он чувствовал себя заложником непонятных ему событий. Его мысли всё ещё жили там, в городском квартале Итиля, в родной юрте, неподалеку от синагоги. И сейчас, глядя на зажженный светильник с пальмовым маслом, он видел перед собой очаг родной юрты.
Вениамин не торопился отпускать Ибрагима. Он остался доволен сноровкой своего верноподданного. Тот, кто вскоре должен стать каганом, у него в руках. Его имя осталось в тайне. Он недосягаем для Халифата, ибо знают о нем лишь двое – малик-хазар и Ибрагим. Скоро окончится траур, тогда немедля будет назначен день посвящения, а пока, Микаэль будет находиться под неусыпным бдением Ибрагима.
XXVI
День посвящения был назначен, но каждый раз отодвигался. Звездочет бека Вениамина всё время говорил “нет”. Уже давно небо было подернуто плотными облаками. Все ждали лишь ясной погоды. И вот, наконец, звездочет возвестил правителя, что через два дня выглянет солнце, но будет оно не долгим и нужно успеть свершить обряд.
С утра Микаэля готовили к предстоящей церемонии. Его тело омыли розовой водой и умаслили дорогими благовониями. От этих процедур у Микаэля кружилась голова, и путались мысли, но еще сильнее билось его сердце, в ожидании начала его новой жизни. Будет ли она длинной или короткой зависело сегодня только от него.
Утро выдалось на удивление солнечным. Ни единого облачка на небе, ни дуновения ветерка. Тысячи горожан с учащенным биением сердец ожидали на площади начала церемонии. Но чаще и громче в этой огромной людской массе, что собралась на городской площади, билось сердце Амины.
Уже долгое время она не находила себе места. В тот дождливый день, Микаэль не принес ей лаваши. Тогда она думала, что всему виной дождь. Но Микаэль не пришел ни завтра, ни послезавтра, ни через три дня. На сердце Амины стало тревожно. Улучив момент, когда отец был на службе во дворце, Амина пошла к юрте Микаэля. К её изумлению юрта была пуста. Всё здесь оставалось так, словно её обитатели лишь ненадолго покинули жилище. Амина спрашивала у соседей, но те, лишь качали головами. Никто не видел ни Микаэля, ни его сестер, и никто не знал, что могло с ними случиться. Ничего не знал о её друге и отец. Микаэль пропал бесследно. Амина тщетно искала его, и вот вчера глашатай объявил народу о вступлении на престол нового кагана Микаэля. Словно струна оборвалась в сердце девушки, больно ударив её. И вот теперь, Амина, слившись в единую массу с людской толпой, стояла на городской площади в ожидании ритуала. Она пришла сюда рано, задолго до того, как площадь наполнилась народом, чтобы хоть одним глазом, быть может, в последний раз, увидеть своего Микаэля.
Под звуки древних тюркютских мелодий торжественная процессия церемонно ступила на площадь. Шли могущественные хазарские князья и иная знать, шли сановники и ближайшие приближенные малик-хазара. На площадь вплыли носилки, мерно покачиваясь в такт шагам несущих их рабов. На одних, во всем своем царском великолепии восседал малик-хазар Вениамин, на других, в пышной торжественности золота, дорогих тканей и благовоний прибывал Микаэль. Увидев его, Амина вздрогнула. Сердце её готово было выпрыгнуть из груди. Микаэль… Какой он был сейчас чужой и далекий.
Носилки опустили около глашатай вышки. Ни один мускул, ни один волос не дрогнул на восседавших на них. Они сидели словно восковые, не шевелясь и, не произнося ни слова. Звуки торжественных мелодий смолкли. Тишина опустилась на площадь.
К Микаэлю подошли кендер-каган и чаушиар, сановники по достоинству равные малик-хазару Они поставили перед ним новые носилки и расстелили войлок. Князь Ибрагим, приближенный бека Вениамина подал Микаэлю руку. Украшенная золотом и драгоценными каменьями нога юноши ступила на войлочный пьедестал. Сердце Амины разрывалось на части. Микаэль сел на войлок. Кендер-каган и чаушиар подняли носилки над землей. Кроме них, теперь никто не мог приближаться к избранному. Они, медленно обнесли его кругом по ходу солнца. Как только первый круг замкнулся, они опустили посвященного на землю и пали перед ним ниц. Примеру сановников последовал и собравшийся на площади люд, среди которого была и Амина, впервые стоящая на коленях перед Микаэлем.
И снова сановники подняли войлок и снова обнесли его кругом вместе с сидящим на нем Микаэлем. И снова склонились в почтительном поклоне. Так повторилось и во второй, и в третий и в седьмой раз… Наконец был завершен последний девятый круг посвящения и поклонения новому кагану.
Микаэль сидел не шевелясь. К нему подвели верхового жеребца и помогли сесть в седло. Под юным седоком конь стал покорно, словно врос в землю. Не смея повернуть голову, боковым зрением Микаэль увидел, как к нему, на молодом скакуне, в котором так и играла кровь, чинно приблизился бек Вениамин. В руках он держал узкое полотно шелковой материи.
Бек Вениамин занес над головой Микаэля шелковую ткань и в следующий миг обвил её на шее юноши крепкой петлей. Ни один мускул не дрогнул на теле Микаэля. Он держался в седле всё так же неподвижно. Петля всё сильнее сдавливала горло. У Микаэля застучало в висках, и закружилась голова. Кровь пульсировала в жилах под мертвой хваткой всё сильнее сжимающейся петли.
Лицо малик-хазара Вениамина не выражало никаких эмоций. Его руки заставляли петлю всё крепче сдавливать горло Микаэля. Амина еле сдерживала стон отчаяния, рвавшийся из груди. Микаэль почувствовал, что теряет сознание. Перед глазами поплыли белые и фиолетовые круги.
-Сколько лет ты сможешь царствовать? – словно гром разрезал пространство голос малик-хазара.
-Сорок, - едва прохрипел пьяный от удушья Микаэль.
Петля тотчас обмякла.
-Сорок, - громко повторил глашатай, вещая толпе хриплые, но такие значимые для страны слова. У Амины отлегло от сердца. Сорок лет – по законам Хазарии наибольший срок, который мог находиться у власти правящий каган.
-Да здравствует каган Микаэль, - возвестил тот же громовой голос малик-хазара Вениамина.
При этих словах, все, кто был на площади и сам бек Вениамин, склонились ниц, пред сидящим на коне Микаэлем. Снова заиграли древние тюркютские мелодии. К правителям Хазарии – Верховному кагану Микаэлю и беку Вениамину поднесли носилки.
Торжественная процессия покинула городскую площадь, но собравшиеся здесь простолюдины, а среди них и Амина, еще долго оставались коленопреклоненными, как того требовали законы их страны.
Амина не видела вокруг себя никого. Она не чувствовала в расходящейся толпе чужие локти и плечи, что толкали её. Потерянная в своих горьких мыслях она дошла до дома. Амину душили слезы. Видя, как переживает дочь, отец усадил её рядом. Он успокаивал её по-мужски сдержанно. Слезы дочери болью отзывались и в его сердце. Он молчал о многом, но теперь, когда престол Верховного кагана вновь обрел своего господина, он решил, что может поведать дочери и о совете малик-хазара на летнем кочевье, и о том, что Юнус принял мусульманство.
Слушая рассказ отца, Амина менялась на глазах. Слезы её внезапно высохли. Она сидела перед отцом, вытянувшись в струну. Серьезные, повзрослевшие вдруг глаза её, смотрели сквозь него. Трудно было сказать, куда был устремлен этот взгляд. Все лучшие дни были для неё сейчас в прошлом. В настоящем она встретилась с потерей и предательством. Будущее казалось ей беспросветным.
XXVII
Торговый караван, сплетенный из нескольких десятков навьюченных верблюдов, держал не близкий путь из ал-Сина в Хазарию через не безопасные земли гузов. Солнце, завершая свой каждодневный путь по небосводу, приближалось к окоему. Нужно было подумать о ночлеге. Не каждая юрта, не каждое становище этих полудиких кочевников пылало радушием принять под сводами своего домашнего очага припозднившегося в пути чужака. Свои законы, свои обычаи царили в этой стране. Ни один иноземец не мог проехать по земле гузов, если не было у него здесь кунака.
До становища Ауэза оставалось многим меньше четверти фарсаха пути. Юнус беспокойно поглядывал на небо – успеет ли караван до темноты разместиться на ночлег. Навьюченные животные тяжело ступали по бесконечным пескам азиатской пустыни, меряя шагами огромные расстояния от привала до привала.
Ауэз был очень богат. Он владел огромными табунами лошадей и верблюдов. На его пастбищах паслись многочисленные стада тонкорунных овец. Ему прислуживало множество рабов и рабынь. В кунаках у Ауэза значились многие купцы и путешественники, что шли с товарами в Мавераннахр, Балх и ал-Син. Когда их караваны оставались у него на ночлег, он ставил для каждого из них юрту, ублажая друзей ласками юных невольниц. Он подгонял к ним столько овец, сколько надобилось гостям. Ауэз давал путникам лошадей и верблюдов, давал и овец для пропитания в пути.
Именно с Ауэзом свела судьба Юнуса, когда много месяцев назад впервые ступил он на землю гузов новоиспеченным мусульманским купцом. Ауэз был кунаком Кахтана, Язида и Нерсе, весьма успешных торговцев, которым фортуна вверила Юнуса. Пройдя с ними путь от ал-Сина и обратно, юноша ни разу не посетовал на провидение, что так круто изменило его жизнь. Фахретдин, которому Юнус вез сверток от Мусы и Исраила, нашел его сам. Взамен он вручил Юнусу другой сверток для его друзей. Всё это было столь необременительно, что Юнус не придал этому особого значения, и ни разу не задумался, что было в этих свертках. В ал-Сине, успешно продав рыбий клей, выручив за него немалые дигремы, купцы везли в Хазарию ткани, пряности и серебряную монету. Верблюды Юнуса тоже не шли налегке. Сколько раз вспоминал он добрым словом Мусу и Исраила. И его мошна, туго набитая дирхемами, приятно отяжеляла пояс.
Добрались до становища, когда солнце совсем уже скрылось за горизонтом, а густые сумерки позволяли различать лишь силуэты разбросанных по степи жилищ.
Ауэз вышел навстречу путникам. Его беспокойный нрав, отразившись в громком резком голосе, тут же поднял на ноги, отошедших было ко сну обитателей его родового племени. Забегались рабы и рабыни, засуетились жены и дети. Все лишились покоя в гостеприимной суете перед только что прибывшими иноземными купцами.
Юнус спешился с лошади. После долгого перехода протяженностью в фарсах, земля плыла под ногами.
-Приветствую тебя, Кахтан, - суетился Ауэз, - и тебя, Нерсе, и тебя Юнус. Мой дом – ваш дом. Мои бараны – ваши бараны.
Пока рабы ставили войлочные юрты, распрягали лошадей и верблюдов, гости, как того требовали законы страны гузов, раскладывали перед хозяином дома приготовленные для него дары.
-Здесь подарки тебе и твоей старшей жене. Прими их от меня, - Юнус положил к ногам Ауэза огромный тюк, раскрывая его на глазах у кунака, - вот для тебя халат и кожаная обувь, вот коноватное покрывало для твоей жены, - он развернул тонкое шелковое покрывало с затейливым восточным орнаментом, - в знак моего уважения к тебе, друг, прими от меня и другие дары. Вот перец, просо, изюм и орехи. Я возвращаю тебе верблюдов и лошадей, что давал ты мне, дабы облегчить мой путь в ал-Син. Я возмещаю тебе стоимость съеденных нами баранов, которыми щедрая рука твоя снабдила нас в дорогу. Да продлятся дни твои, и прибудет с тобой благоденствие, - Юнус низко поклонился Ауэзу.
Сколько дорогих подарков собрал сегодня Ауэз от заезжих купцов - не на одну жизнь хватит! Таковы уж законы гузов – кунак кунака всегда выручит, но уж и тот на обратном пути должен одарить хозяина не меньшими дарами, а даденное в пользование с лихвой вернуть или оплатить сполна монетой.
Богаты гузы, гостеприимны, но грубы безмерно и беспокойны, невежественны и грязны, отчего куначество с ними для купцов заезжих скорее необходимость, чем радость душе.
Чуть потрескивали горящие сучья. Над ночным костром, словно бабочки кружились невесомые искры. На горячих красных угольях жарилось свежее мясо только что заколотого барана. Уставшие путники расположились вкруг костра. За радушной беседой неторопливо попивали они из грубых глиняных пиал кумыс.
-Как прошел торг на рынках ал-Сина? – вороша жаркие уголья, поинтересовался Ауэз.
-Как нельзя лучше, - отирая негустую бородку, откликнулся Кахтан, - рыбий клей всегда в цене.
-Следующий раз уж и про меня не забудь, Кахтан, - вкрадчиво проронил Ауэз.
-Конечно, дорогой, конечно, - ответствовал ему купец, прекрасно понимая, что гуз намекает на дары их будущих встреч.
-Что нового в твоем богатом становище? – сменил тему Нерсе, зная аппетиты хозяина. Тот в желаниях своих начинал с малого, а закончить мог вожделением несметных серебряных копей.
-Да вот, жену себе новую взял, - поддался на уловку Ауэз, - калым запросили за нее знатный – две сотни голов скота, да хорезмийских одежд несметное множество. Потратился несказанно.
-А что, велика нужда была в новой жене? – поддельно участливо усомнился Кахтан.
-Да не особо нужда, - уточнил Ауэз, - одна из моих жен спуталась с рабом. Чтоб другим не повадно было, привязали обоих меж согнутых дерев. Разговор короткий – в миг на части разорвало с тех самых мест, коими имя мое опорочили. Вот взамен той и пришлось брать другую. А раба жалко. Молодой был, сильный, зубы крепкие.
-Да, - посочувствовал кунаку Язид, - хорошие рабы ныне в цене. Дорого он тебе обошелся?
-Русы привезли в подарок.
-А что, русы часто бывают на землях гузов? - поинтересовался Кахтан.
Умолчал Ауэз, что часть гузов, что обосновались на Итили, часть к которой и принадлежал Ауэз, противилась исламу, как противились ему и русы, и, что это самое противление тесно влекло друг к другу два народа, которые ко всему прочему всё вожделеннее смотрели на заманчивые земли Хазарии. Им, хазарским купцам, что делили сейчас с Ауэзом ужин, им и их стране, ой, как не выгоден был этот союз.
Меж тем, ужин подходил к концу. Купцы разошлись по юртам, поставленным специально для них. Юнус лежал на мягких овечьих шкурах, широко раскинув руки. Его утомившееся за дневной переход тело прибывало в приятном покое. Несмотря на усталость, сон не шел, лишь мысли роились в его голове одна за другой. Сумрак юрты клубился перед глазами размытыми серыми видениями.
Юнусу показалось, словно войлок у входа дрогнул, обнажив на мгновение ночное небо и, тень промелькнула где-то рядом. Юнус приподнял голову. Перед ним, опустившись на колени, на мягких овечьих шкурах сидела девушка. Мрак ночи позволял различать лишь её силуэт.
-Ты кто? – спросил Юнус.
-Меня прислал хозяин, - с сильным иноземным акцентом тихо произнесла она. Её низкий голос звучал равнодушно холодно. Юнус взял её за руку и привлек к себе. Девушка покорно повиновалась. Он ощутил степной запах её волос, смешанный с дымом костра. Сразу вспомнился дом, кочевье. Казалось, это было в прошлой жизни… Юнус коснулся её груди. В рабской покорности девушка лишь вздрогнула, но поддалась мужскому желанию. Его опьянило её горячее дыхание, словно шепот, словно мольба – покорное, бессловесное. Сумрак юрты больше не клубился серостью видений. Он стал частью мироздания, растворив в эфире бытия слитую воедино человеческую плоть.
Караван отходил от становища рано утром. Седлали коней, снаряжая верблюдов, сосредоточенно укладывая тюки с товарами меж крепких горбов этих сильных животных. Ауэз, как подобало гостеприимному хозяину, суетливо разрывался между купцами. Он старался одарить каждого не только вниманием, но и подарками, но не в убыток себе, а чтоб по возвращении их на земли гузов и себе урвать куш поболе. Не обидел он и Юнуса. Хоть и был тот самым юным и не столь богатым, знал Ауэз, что возраст и барыши дело наживное, а потому впросак попасть не хотел.
-Позволь, Юнус, преподнести тебе скромные подарки, а в придачу ко всему возьми вот, - Ауэз указал на девушку, что стояла поодаль, - думаю, ты славно провел с ней ночь. Не отказывайся, в хозяйстве всё сгодится. Мне совсем недавно её подарили русы. Девка справная…
Только теперь разглядел Юнус её крепкий стан, её большие карие глаза, словно зерна спелого миндаля на смуглом лице, да густые жгуче-черные волосы, с пробивающимся серебром ранней седины.
XXVIII
Никто не встретил его у входа в юрту, никто не ждал его и внутри. Лишь пустота необжитого жилища, которое давно покинули, изо всех щелей наблюдала за теми, кто потревожил её спокойствие. Ничего: ни воды, ни пищи, ни одежды, что напоминало бы об обитателях юрты. Всюду царило запустение. Лишь узоры развешенной всюду паутины, что украшали войлок стен, да осевшая на расстеленные по полу шкуры пыль… Неприятным холодом повеяло в душе Юнуса.
-Входи, - отрывисто бросил он девушке, что подарил ему Ауэз. Что-то шевельнулось в его мозгу, подсказывая, что юрту покинули много дней назад. Но что могло произойти на этот раз? Где сестры? Где Микаэль? Перед кем положить ему свои первые заработанные дигремы?
Девушка стояла посреди юрты, не зная, что ей делать дальше.
-Приведи в порядок жилище, - велел ей Юнус. Его голос звучал подавлено, - а я подумаю о том, чем можно перекусить.
Ужинали, когда на небе зажглись первые звезды.
-Как тебя звать? – все так же сухо спросил девушку Юнус.
-Фирангиз, - тихо ответила она.
-Как ты попала к Ауэзу? – рассеянно поинтересовался Юнус.
-Я жила в Шабране, прибрежном городе Ширвана, - начала рассказ Фирангиз, - на нас напали русы. Убили всю мою семью, а меня продали в рабство… Хозяин! – вдруг горячечно заговорила девушка, - я приношу лишь несчастья, на беду ты взял меня себе! Отпусти… - в её глазах мелькнула мольба.
Слышал её Юнус или нет?… Мысли его были далеки от участия к девушке. Он думал о родных, которых судьба уводила от него всё дальше и дальше.
На утро, приказав Фирангиз заняться хозяйством, Юнус отправился на городскую площадь. Народа на улицах Итиля было на удивление несказанно много. Знатные вельможи и простолюдины, купцы и мелкие торговцы – всех можно было встретить в это утро. На городской площади и того пуще – яблоку негде было упасть. Вели неспешные речи мужчины, собравшись небольшими группами. Судачили друг с другом женщины. Меж ними сновала ребятня, не обращая внимания на наставления взрослых. Толпа гудела пчелиным роем.
-Что случилось? – спросил Юнус у крепкого старика, стоящего в отличие от других одиноко.
-Как? Разве господин не знает, - начал разговор словоохотливый горожанин, - сегодня день, когда наш молодой и всеми любимый каган Микаэль является народу! Вот уже третий раз за короткий срок его правления мы имеем возможность, быть ближе к нашему солнцеподобному кагану.
Словно молния прошила Юнуса. “Микаэль… - мелькнула в голове догадка, - так вот почему пуста юрта…”
Послышались звуки торжественных мелодий. Всё ближе, ближе… Уже различимы стройные ряды многочисленного войска, уже слышен чеканный шаг его воинов.
При виде показавшегося войска все от мала до велика, от знатного до безродного пали ниц перед приближающимся властителем. Юнус тоже повиновался предписанному закону. Он мог слышать лишь звуки музыки и шагов шедшей процессии. Он, уравненный с толпой, не мог, не имел права даже взглянуть на брата, ибо сейчас их отделяла друг от друга бездна власти.
Всего четыре раза в год каган выходил к народу, но никто не имел права видеть его, ибо каган неизменно олицетворял божественную силу и по законам Хазарии любой должен был преклонить колени и чело, лишь только заслышит о приближении его свиты.
Как все горожане, ничем не отличный от них, Юнус поднялся с колен, когда последний воин могучего войска, завершающего ход, скрылся из виду. Юнус огляделся. Странно, но старика, что разъяснил ему происходящее, как не бывало. Он словно растворился в толпе. Взор Юнуса неожиданно споткнулся о жгучий, пронизывающий взгляд. Не моргая, на него смотрели широко открытые глаза. Эти глаза прожигали его насквозь, с ненавистью, с призрением. Юнус узнал в них глаза Амины. Она смотрела, словно хищная кошка, словно безжалостная равнодушная змея, гипнотизируя свою жертву.
-Здравствуй, Амина, - стараясь скрыть нахлынувшую неловкость, улыбнулся девушке Юнус. Она стояла, не двигаясь, словно завороженная. Она смотрела на него всё тем же испепеляющим взглядом.
-Амина, это я, Юнус. Ты забыла меня?
-Нет, помню, - глухим голосом отозвалась она, и, резко отвернулась, пытаясь уйти.
-Подожди, Амина. Я только вчера пришел с караваном из ал-Сина и нашел свою юрту пустой. Где мои сестры?
-Сестры? - переспросила девушка, - думал ли ты о них, когда уходил из дома, никому ничего не сказав? Они теперь придворные главной жены бека Вениамина, - удаляясь, с жаром бросила Амина.
-Помедли, Амина, - удерживал девушку Юнус, - как это произошло?
-И ты ещё спрашиваешь? Ты, который всему виной! Ты предал веру! Это ты должен был сейчас предстать перед народом, а не Микаэль! Ты отнял у меня Микаэля! Ты бросил сестер, оставив их на произвол судьбы! Мне не о чем с тобой разговаривать, - в её глазах блеснули слезы. Она вновь обожгла его взглядом и быстро пошла прочь. Юнус стоял в полной растерянности. “Он? Разве он должен был стать каганом? Он ничего об этом не знал!”. Да и хотел ли он этого? Тогда он был упоен своей мечтой!
Он вернулся в свою юрту. Дом снова задышал жизнью. Фирангиз вымела из жилища следы былого запустения. В нем вновь запахло лепешками и домашним уютом.
XXIX
После встречи с Юнусом Амина не могла найти себе места. Словно ураган пронесся в её душе, поднимая изо всех потаенных уголков памяти осевшую пыль утраченного счастья. С тех пор, как Микаэль ушел во дворец, краски жизни для неё поблекли, лишая смысла все последующие дни. Отец всё чаще поговаривал о скором её замужестве, что ещё больше приводило девушку в отчаяние. Никого не могла она представить рядом с собой. Всё её естество противилось прикосновению к ней чужих рук. “Микаэль… У него теперь совсем другая жизнь, где нет тебе места, - внушала себе Амина. У него двадцать пять законных жен, все они дочери вассальных царей. А ты всего лишь дочь свободного хазара, мелкого придворного служащего. У Микаэля шестьдесят наложниц. Среди них нет тебе места. Он купается в роскоши, и сам бек Вениамин входит к нему босиком. Ты недостойна даже его мизинца…” Но чем больше уговаривала она себя забыть Микаэля, тем сильнее душили её слезы, тем яростнее разрывала сердце безжалостная ревность.
Закат, запалив небо золотисто-розовым заревом, купал в его красках мелкие барашки облаков. Дорога вела к берегу, от которого время от времени отходила ладья, прокладывая плавучий путь к касру бека Вениамина. Дворец кагана Микаэля находился на том же острове.
Амина шла по этой дороге в густой темной накидке, что скрывала её руки и лицо от посторонних взглядов. Берег был пуст. Она спряталась за большой раскидистый дуб. Благо, он рос здесь добрую сотню лет, и в его коре образовалась внушительная щербина, способная скрыть тонкий стан девушки.
Вскоре к берегу подошли люди. Они вели несколько верблюдов, навьюченных увесистыми тюками. Судно отстало от острова и через некоторое время причалило к берегу. Верблюды, покорно шествующие за своими погонщиками, вдруг воспротивились ступать на мостки, под которыми отсутствовала земная твердь. Человек, что отвечал на ладье за погрузку, вышел на берег, пытаясь помочь погонщикам.
Воспользовавшись замешательством, Амина незримым призраком пробралась на челн и спряталась за свернутыми в кольца и положенными один на другой канатами. Её сердце стучало, словно колотушка ночного сторожа. Минуты, за которые переправились они на челне в город бека Вениамина, показались ей вечностью. Благо, сумерки становились всё гуще, делая силуэты прибывших, неотличимыми друг от друга. Амина ступила на берег острова вместе с погонщиками, что опять были заняты своими строптивыми верблюдами. Стража посчитала девушку наложницей, которой пришлось спуститься с верблюжьих горбов из-за норова животных, а погонщикам до неё просто не было дела.
Дворцы малик-хазара Вениамина и кагана Микаэля утопали в густой зелени большого роскошного парка. Крадучись между деревьев, Амина добралась до дворца Верховного кагана. Он вознесся над землей величественным исполином и стоял выше касра бека Вениамина. Его стены из обожженного кирпича покоряли своей прочностью и надежностью. У входа во дворец стоял стражник. Его вид был грозен и неприступен. Меж тем вечер зажег звезды, и теперь ночное пространство парка освещал только свет одиноких факелов.
Амина тенью промелькнула от ближайшего дерева, скрывающего её до одиноко стоящего стражника. Прежде, чем тот успел поднять шум, она поднесла к его глазам большой кожаный кошелек плотно набитый серебряными дигремами. Ночь скрыла миг, когда тугая мошна перекочевала из рук Амины в широкий карман стражника. Почти неслышно отворилась дверь, что впустила девушку во дворец. Теперь, ступая по его пустынным залам, она боялась своих шагов, боялась своего дыхания и своей тени…
-Кто здесь? – настороженно спросил Микаэль. Он уже отошел ко сну и сейчас возлежал в шелках простыней и подушек наедине со своими мыслями. Никто кроме кендер-кагана и чаушиара – двух приближенных сановников, не смел тревожить его покой и уж тем более входить в его палаты без зова. Едва заметная тень скользнула по стене?
-Кто здесь? – чуть возвысил голос каган. Мягкая маленькая ладонь прикрыла ему уста.
-Тише, Микаэль, это я… - Амина откинула плотную темную накидку. На него смотрели до боли родные глаза – жгучие, манящие – глаза из его прошлой жизни.
-Амина?! – вырвалось из груди, - как ты здесь оказалась? – его неожиданный возглас разлился по покоям громким эхом.
-Тише, Микаэль, нас услышат, - она обхватила его лицо ладонями, заставив умолкнуть легким нежным поцелуем.
-Ты не можешь здесь оставаться, - противился Микаэль.
-Почему? – шептала Амина.
-Это опасно для тебя.
-Но я хочу быть с тобой! Вспомни наши встречи у старой ветлы, - девушка обвила его шею руками. Её дыхание теплое, волнующее влекло Микаэля к ней. Ему вспомнились былые дни, что проводили они вместе, когда, сидя на берегу Итили, мечтали о будущей жизни…
Он утонул в запахе её волос. Она растворилась в его объятиях. С этого мгновения мир существовал лишь для них…
-Отец хочет выдать меня замуж, - Поведала любимому истомленная ласками Амина. Она склонилась над Микаэлем, стараясь запомнить навсегда его глаза, мягкость шелка его волос, его дыхание и нежность рук.
-Так угодно Всевышнему, - Микаэль бережно убрал со лба Амины непослушную прядь волос, скрывавшую чуть выше бровей её прекрасную родинку, - мы не в силах это изменить.
-Оставь меня здесь, Микаэль, - просила его Амина, - без тебя мне не жить.
-Нельзя, Амина. И что хорошего в моей жизни? Только то, что я купаюсь в роскоши. Всё остальное – власть, свобода, в руках Вениамина. Я живу затворником и часто не знаю того, что делается в стране. Правит Вениамин, а я лишь кукла в его руках. Так повелось исстари. Так и сейчас. Народ думает, что я всесилен, и если, не дай Бог, война, засуха, мор, народ будет желать моей смерти. И он получит разрешение на неё от малик-хазара. Меня могут убить. Со мной убьют всех моих жен и наложниц. Я не могу обречь тебя на гибель. Ты уйдешь! Это мое твердое слово…
-Но…
-Нет…
-Пусть, пусть я никогда не буду с тобой, - истово шептала Амина, - но никто не заставит меня быть с другим! Никто…
Время летело неумолимо быстро. Влюбленные то, растворялись друг в друге, то чуть слышно шептали слова признаний. Амина, в коротких паузах между страстными ласками рассказала Микаэлю о Юнусе, которого тот до сих пор считал пропавшим, о том злополучном совете малик-хазара на летнем кочевье и о том, почему Юнус не стал каганом. Она поведала ему, что сейчас он живет в их юрте, вместе с ним живет его прислуга, что вернулся из ал-Сина он разбогатевшим купцом и по всему видно, дела у него идут не плохо. И вновь игривая беззаботность объятий и ласк. И вновь нежность поцелуев.
-Тебе пора, - касаясь губами плеча девушки, произнес Микаэль, - ты должна уйти до рассвета.
Амина обожгла его взглядом. В нем читалось смятение, жалость и безысходность.
-Я вызову привратника, - не обращал внимания на её немой укор Микаэль, - он надежный человек и ему можно доверять. Он проводит тебя и переправит на другой берег. Не беспокойся, он все сохранит в тайне, - Микаэль снял с себя золотую цепь с именным медальоном и надел на шею Амины, - пусть это останется с тобой, - негромко произнес он.
…Опущенная на лицо накидка прервала долгий взгляд, их немое прощание глаза в глаза. За девушкой тихо закрылась дверь. Стремительная беззвучная походка привратника властно уводила Амину в раннее, ещё не расцветшее утро.
XXX
Не спалось в эту ночь и Вениамину. Но не амурные дела волновали правителя, а будни его земли. Будучи потомком великой династии Обадия, Вениамин гордился былым величием Хазарии. Генетическая память слепо уводила его в те века, когда Хазарский каганат был огромной могущественной державой, когда под его игом ходили и черные булгары, и аланы, и многие славянские племена.
Душа Вениамина никак не хотела мириться с тем, что от некогда могучей и великой Хазарии осталась лишь незначительная часть. Ревностная любовь к своей стране, к своему личному могуществу заставляла его превозносить мощь её до несуществующих высот той доли истины, что неустанно заставляла малик-хазара задумываться о будущем его страны.
Вениамин встал с постели. Он открыл родословную книгу его династии: “Обадий, сын его Езекиил, сын Езекиила Манасия, - читал Вениамин имена своих далеких предков, что правили великой Хазарией, что чередой своих жизней и смертей приближали его, Вениамина, еще не родившегося тогда их потомка к царскому престолу, - Ханукка – брат Обадия, Исаак, Завулон, Моисей, Нисси, Арон I, Менахем… Власть всегда переходила от отца к сыну, редко к брату” - размышлял над преемственностью престола малик-хазар. Оторвавшись от мимолетных мыслей, он прочел: “ Вениамин ”…
Над миром воспарила тишина. Безлунная ночь правила бал. Над дворцом, словно перламутровые пуговицы, пришитые к черному бархату неба, висели звезды. Поразмыслив над родовыми книгами, малик-хазар взялся за перо. Мелкой вязью, слева направо, не соединяя буквы, по правилам хазарского письма, что пришло к ним в древности от греков, Вениамин писал. Писал для тех, кто будет жить после. Сегодня хотелось ему рассказать о великом его предке. О его величии и могуществе. Он обмакнул перо в чернила:
“Обадий был человек праведный и справедливый. Он поправил царство и укрепил веру согласно закону и правилу. Он выстроил дома собрания и дома ученых и собрал множество мудрецов израильских, дав им много серебра и золота, и они объяснили ему двадцать четыре книги , Мишну, Талмуд и весь порядок молитв, принятых у хазанов”.
Поправив царство, Обадий взял в руки и власть. Иными словами, он был тем, кто низверг власть каганов древней династии Ашина, принадлежащую им по праву, до роли солнцеподобной марионетки, которой управляли, словно дергали за ниточки, правители династии Обадия. Именно поэтому Микаэль, предававшийся в эту ночь любовной страсти и вел затворническое существование. Он был надежно спрятан от глаз людских под видом недосягаемости солнцеликого божества.
Утомленный холодными объятиями безжизненной ночи, не желая делить с ней одиночество, Вениамин приказал полусонному прислужнику пригласить к нему Ибрагима. По заспанному виду своего приближенного малик-хазар понял, тот совсем не разделял его желаний, предаться неспешной полуночной беседе, напротив, Ибрагим с большим удовольствием погрузился бы сейчас в то состояние необходимого ночного, окутанного сладкими сновидениями, покоя, которое готовит человека к рождению нового дня. Что ж, дружба с малик-хазаром обязывала соблюдать определенные условности, отбирая право на некоторые личные желания Ибрагима. Вениамин, не замечая невесомого состояния ночного бодрствования своего подданного, предложил ему партию в шатранг. Всё еще борясь с дурманящими разум, колдовскими чарами ночи, Ибрагим попросил принести ему чего-нибудь бодрящего.
-Чувствую, ты не разделяешь моих желаний, - усмехнулся Вениамин.
-Тем проще тебе будет обыграть меня, мой господин, - натужно улыбнулся Ибрагим, - расставляя фигуры на аштападе, - ведь сонную муху легче убить. Впрочем, это касается не только меня. Те немногие племена, что еще находятся под властью твоей руки, пока тоже спят, но настанет срок, и они поднимут голову.
Ибрагим знал, что волновало его повелителя, и о чем тот желал говорить, коротая эту бесконечно долгую ночь. Впрочем, малик-хазар был ослеплен вчерашним величием его страны, и это мешало ему трезво смотреть на происходящее вокруг него. Границы Хазарии сузились. На востоке, земли соседних гузов достигали Итили. На севере булгары лишь формально значились под властью Хазарии. Из славянских племен только вятичи остались хазарскими данниками, а все остальные давно ходили под Русью. Хазария переживала не лучшие времена. Вениамина волновали гузы. С одной стороны, они входили в состав хазарского войска наемных арсиев, с другой - у них был прочный союз с Русью. Именно это и роднило их друг с другом. Сейчас, на клеточном поле аштапады, Вениамину и его приближенному незначительные и многочисленные падати представлялись гузами, непобедимый фарзин обрисовывался Русью, а мощный хасти – Халифатом.
Ибрагим снял с аштапады рахта соперника. Непредсказуемо, лицо малик-хазара сделалось багровым от плохо скрываемого гнева. Размахнувшись наотмашь, он сбросил с аштапады игровые фигуры:
-Ненадежная Булгария, гузы, Византия, русы!… Вот что бы я с ними сделал!!! – Вениамин сгреб в охапку рассыпавшиеся фигуры, с силой раздавливая их друг о друга. Лишь фарзин, чудом устоявший в молниеносной буре страстей малик-хазара, прочно стоял на многоклеточном поле аштапады. И вновь, фарзин напомнил правителю Хазарии молодую, крепнущую Русь, которая с нескрываемым интересом смотрела на хазарские земли. Ни для кого не было секретом, что гузы со своими продвинутыми до Итили границами, очень были нужны Руси. Вениамина не столько волновало государство Саманидов, его мусульманские нападки, давно никого не страшили, сколько Византия, расширившая свои границы до хазарских. И у Руси с Византией был прочный союз. Русь… И снова Русь… С ней Вениамину уже нельзя было не считаться! Один за другим, славянские племена, что платили хазарам дань, присоединялись к неукротимо крепнущей Руси.
Конечно, всё это беспокоило и Ибрагима, не давая спокойно спать и малик-хазару, но Ибрагим, как и Вениамин, свято верил в незыблемое величие своей страны. Дани и пошлины, собираемые с товаров и иноземных купцов, несметными россыпями оседали в казне, помогая народу Хазарии и самому беку Вениамину жить безбедно. Внешнее благополучие ослепляло, не допуская мысли о начале упадка великой державы. На доходы от пошлин малик-хазар содержал хорошо вооруженное войско. И на руку было ему, что его вассальные государства не имели армий. Это позволяло держать их в своей власти.
После внезапной молниеносной бури правителя, сон Ибрагима прошел в одночасье. За пиалой терпкого зеленого чая малик-хазар постепенно успокоился.
-Кстати, - внезапно оживился Вениамин, - надо бы послать тудуна в Крымскую Готию, да ещё раз напомнить, что в случае надобности они обязаны оказать нам военную помощь. А коль будут противиться!.. У их правителя, запамятовал, как звать-то его, сын царевич. Привезешь его сюда. Пусть поживет у меня во дворце, залогом. Глядишь, покорнее будут…
Ночь близилась к концу. На персидском ковре, разбросанные в разные стороны, валялись фигуры незавершенной партии игры в шатранг. Властная рука правителя, сбросившая их с аштапады, словно сбросила со счетов могущество его врагов, не задумываясь над тем, что всё в этом мире, в том числе и прочное основание его трона, всего лишь иллюзия…
XXXI
Стареющая ночь теряла свое величие. Бархат неба постепенно выцветал, становясь скорее темно серым, нежели иссини черным. Звезд блекли. Тишина предрассветного утра покрыла землю. Ни малейшего движения воздуха, ни шелеста листвы, ни пенья цикад. Ни звука… Затаив дыхание, природа замерла в ожидании рождения нового дня.
Хрупкая девичья фигурка под темной накидкой, стараясь остаться незаметной, осторожно пробиралась по улице вдоль спящих городских юрт. Словно пришедшая из другого мира, находясь во власти сладкого пьянящего дурмана проведенной ночи, Амина шла домой. Всё вокруг казалось ей каким-то воздушным, иллюзорным. Её душа, раздваивалась сейчас между действительностью и нереальностью, большей частью своей, пребывая во дворце с Микаэлем, частью, находясь в блаженной гармонии с собой, воспарила к Небесам, оставив на земле ничтожную толику своего сознания, позволяющего девушке добраться до её мазанки…
-Где ты была?! – неожиданным раскатом грома средь райского умиротворения донесся до слуха Амины голос отца. Он стоял в проходе жилища, свирепый, с отекшими от бессонной ночи глазами. Она ещё никогда не видела его таким.
-Где ты была?! – вновь разразился он гневом.
Душа девушки, чувствуя неминуемую грозу, тут же ретировалась из всех райских уголков её обитания и, воссоединившись на грешной земле в единую сущность, быстро позволила девушке предстать перед родителем с полным сознанием содеянного. Амина взяла себя в руки и, не глядя отцу в глаза, молча прошла в дом.
Серое небо светилось голубоватым отсветом раннего рассвета. Сейчас Амина не разделяла торжества, возрождающейся из тьмы природы. Никогда прежде отец не разговаривал с ней так сурово. Его грозный бас заглушал в сознании девушки тихий шепот Микаэля. Ощущение его нежных объятий, что так бережно старалась она сохранить, сменилось тяжелым прикосновением крепкой отеческой руки.
-Завтра же выдам тебя замуж! - горячился багрово-красный от негодования отец - Завтра же! С господином Агузаром Сурхеном давно у меня сговор. Он человек почтенный. Не так давно овдовел. Хоть и в возрасте, но тебе беспутной такой и нужен. При дворе место имеет. В достатке будешь, - помолчав, добавил, - … и в строгости. А пока из дома ни на шаг!
Амина, вытянувшись в тугую струну, стояла словно окаменевшая. Казалось, ей было безразлично всё происходящее. Внезапно она вскинула на отца полные отчаяния глаза. Они, некогда красивого каштанового цвета, вдруг сделались почти черными, источая невидимые жгучие стрелы.
-Я не пойду замуж, - тихо, но уверенно произнесла Амина.
-Что?! – голос отца сорвался на хрип.
-Я не пойду замуж, - также спокойно повторила девушка.
-Да как ты смеешь?! - хрипло недоумевал он, - как ты смеешь?! Завтра же, завтра! Не по доброй воле, так силой, силой!..
-Нет!… - она стояла чужая и такая далекая. Она сама не узнавала себя, - я наложу на себя руки, - она вновь обожгла отца тяжелым и таким незнакомым ему взглядом.
-Вон!… Вон из моего дома! - хрипел он, - будь ты проклята!…
Прочь, прочь из этого города, ставшего ей ненавистным, прочь от всего, что напоминало ей о прошлой жизни. Ничто не держало её здесь. Она поравнялась с юртой Микаэля. Как много было связано с этим жилищем. Некогда шумное и многолюдное, теперь оно осиротело. Из юрты вышла незнакомая девушка. Словно холодный ливень обрушил на Амину свои воды, словно жар адского пламени обжег сердце.
Густо поставленные остроконечные юрты постепенно стали редеть, уступая место землянкам бедняков, виноградникам и загонам для скота. Как долго шла Амина, она не знала, но солнце уже высоко взошло над горизонтом. Мысли девушки то устремлялись во дворец к Микаэлю, то натыкались на суровый разговор с отцом. События последних суток не давали ей подумать о своем бренном теле. Однако возрастающая усталость всё настойчивее напоминала о себе.
Спустившись к берегу Итили, Амина умылась и села у самой воды, доверив её мягким прибрежным волнам уставшие от долгой ходьбы ноги.
-Доченька, - услышала она у себя за спиной старческий надтреснутый голос. Амина обернулась, - господь мне тебя послал, милая. Помоги донести воду. Здесь недалеко.
Перед девушкой невесть откуда, словно из-под земли выросла сгорбленная щупленькая старушонка. В руках она держала два увесистых кожаных мешка, шитых бычьими жилами и доверху наполненных водой.
Они подошли к старой раскидистой ветле, что росла почти здесь же на берегу. Только сейчас Амина заметила под кроной её густых, низко свисающих к земле ветвей, вход в землянку. Окинув взглядом место, куда привела её старуха, девушка заметила поблизости небольшой огород, да за загоном несколько тощих овец. Амина вошла внутрь землянки и поставила тяжелые мешки на пол.
-Вижу, устала ты, доченька, присядь, отдохни, - скрипучим голосом пригласила её старуха.
Амина не стала возражать. Ноги гудели от долгой ходьбы. Голова кружилась.
-Вот, возьми, - старуха подала ей небольшую подушку, набитую старой высохшей травой.
Амина запомнила лишь колючее прикосновение к щеке грубой холстины, да пыльный запах степи…
… Амина открыла глаза. В землянке было темно и тихо. Девушка, некоторое время, вглядываясь в темноту, не сразу поняла, где она находилась. Могильная тяжесть навалилась на неё. Ей захотелось быстрее выбраться наружу.
Старуха сидела на берегу и подкидывала в костер сухие сучья. Амина подошла и села рядом.
-Поешь, дочка, - старуха подала девушке глиняную миску с рисом. Только теперь Амина почувствовала голод, - ты так долго спала… Тебя утомила дорога?.. Видно, путь твой неблизкий… Куда ты идешь?
-Никуда… - немного подумав, ответила Амина. То ли наболело на душе, то ли почувствовала она, что этой старой женщине можно довериться, девушка рассказала ей и про ночь, проведенную с Микаэлем, и про разговор с отцом. Утаила лишь то, кем был её возлюбленный.
-Оставайся у меня, дочка. Я стара. Без помощи мне не прожить, да и тебе, я вижу, идти некуда.
И потекли дни за днями. Теперь Амина с бабкой Шушанихой, так велела старуха называть её, делили вместе последний кусок, возились на огороде. Когда старушка уходила в степь собирать целебные травы, Амина стригла овец, скручивала шерстяную нить. Бабка Шушаниха научила её валять войлок и ловить рыбу. Казалось, забыться бы девушке да жить своей новой жизнью, но нет, всё печальней становился её взор, всё безрадостнее... Бабка Шушаниха, глядя на неё, лишь тихо вздыхала, да начинала что-то бормотать себе под нос.
-Вижу, сохнешь ты, - не выдержав, как-то раз обратилась к ней старуха. Она держала в руках пиалу с мутным коричневым отваром, - вот, приготовила тебе отворотного зелья. Выпей, сразу забудешь своего Микаэля. Многое ты утаила от меня. В высоком дворце твой суженый… И сам он высок… И пропасть меж вами…
Амина смотрела на старуху широко открытыми от удивления глазами.
-Откуда знаешь, бабушка? – еле вымолвила она.
-Да уж знаю… - уклонилась та от ответа, - да ты пей, пей, - она поднесла пиалу почти к самым губам девушки.
-Кто ты, бабушка? – отвела от лица пиалу Амина.
-Я-то? Да кто… Кто зовет просто знахаркой, кто шаманкой… В общем, бабка Шушаниха.
Костер, брызгая искрами, метал языки пламени в темное южное небо. Бабка Шушаниха усадила Амину и поставила напротив неё глиняный сосуд до краев наполненный речной водой. Взяв из костра голыми руками горящую головню, что-то бормоча себе под нос, бабка Шушаниха сначала обвела ею вокруг головы Амины, затем вокруг сосуда. Девушке стало жутко. Она заворожено глядела на старуху, боясь пошевелиться. Сердце её готово было выпрыгнуть из груди и покатиться прочь от колдовского глазу бабки Шушанихи.
-Он твой суженый и только он, - глядя в сосуд, начала говорить шаманка, - но пропасть между вами… А больше нет рядом с тобой никого… Вижу кровь… Крупными каплями падает она из сердца его и утробы твоей наземь, стекает в пропасть, сливаясь там воедино живым ручьем… Большую беду вижу. Скоро настанут времена, и будет людям великое знамение, - мороз бежал по коже Амины. Она во все глаза смотрела на бабку Шушаниху, а та в ведьмином обличье, с всклокоченными седыми волосами, которые касались вещающего устами старухи сосуда, предрекала грядущее, - придет на землю великая Тьма и пожрет Светило. И будут птицы молчать, и звери спрячутся в норы. А как померкнет Светило, так и тот живой ручей иссохнет от руки порожденного Тьмой. И пропитает тот ручей собой землю. И кровавой станет земля… А как исполнится всё, наступит конец дней…
Амина отшатнулась. Бабка Шушаниха глядела на неё остекленевшими глазами. В них, светящихся колдовским светом отражались блики танцующих языков пламени костра.
-И наступит конец дней, - еще раз повторила старуха и смолкла. Потом вдруг вздрогнула, обмякла. Её глаза потеплели, а облик колдуньи сменился земной беспомощностью старой женщины.
Амина была потрясена. Она сидела, не двигаясь, молча, словно в мыслях готовила себя к предсказанным бабкой Шушанихой событиям…
XXXII
Долгую зиму прожили они с бабкой Шушанихой в темной холодной землянке, оберегая и согревая, друг друга в лютые холода. Не вдруг почувствовала Амина перемены. Исподволь, словно немое откровение Высших сил, явивших с Небес свою милость, пришло к ней осознание чего-то иного, доселе неведомого. И это неведомое, еще не понятое, неожиданно проникшее в каждую клеточку её тела, в каждую её мысль было продолжением её самой. Она ещё не ведала наверняка, но всем своим женским естеством ощущала в себе великую силу зарождения новой жизни, которую ей предстояло взлелеять, взрастить, питая соками своей плоти, согревая своей материнской душой.
Ни о чем не говорила она бабке Шушанихе, но всякий раз ловила на себе её мимолетный взгляд. Да и скроешь ли от старой, видавшей жизнь женщины округлившиеся бедра, налившуюся грудь и смотрящие по-иному на мир глаза? Нет!
Всё видит бабка Шушаниха. К чему слова, коли с каждым днем, не жалея материнской плоти, ширит временное обиталище свое зависимая от неё жизнь, зреет, готовится к великому таинству слияния с Душой своей в момент появления на свет Божий. Всё настойчивее, всё явственнее заявляет она о себе, словно состязается в силе с наступившей на земле весной.
-Что, дочка, скоро, уж, родить тебе, – невзначай затевает разговор бабка Шушаниха. За то время, что живет у неё Амина, привязалась старуха к ней, словно к родной. Сама еле ходит, а старается оградить молодуху от тяжелой работы, - как дитя-то назовешь? Не думала ещё?
-Думала, бабушка. Коли дочка родится, назову - Серах, а сына нареку Шафаром, - отзывается Амина, - садись, бабушка, завтракать, я рис сварила…
…Сегодня Амине невмочь. С утра в поясницу, словно кол воткнули. Не согнуться. Понемногу ноет тупой болью. То отпустит, то снова, словно в тиски зажимает упругую женскую плоть. Обещала бабке Шушанихе помочь на огороде. Да где там! К земле так и клонит. А нисан обдувает её свежими полынными ветрами, заигрывает с шелком волос.
Кое-как посадила Амина просо, что с прошлого года оставила бабка Шушаниха на семена. Взялась за мешок, воды принести, да так и осталась согнувшись.
-Пойди, приляг, дочка, - старуха участливо берет у неё мешок, - а я приготовлю тебе отвар,… чтоб родить легче было, - немного подумав, добавляет Шушаниха.
-Пройдет, бабушка, - успокаивает её Амина, - только полежу немного.
-Нет, не пройдет, дочка, - старуха ласково гладит её по волосам.
“Неужто не пройдет? ” – сомневается Амина. Но и впрямь, всё сильнее сжимают незримые тиски её тело. Неведомая доселе сила притупляет сознание, избавляя от его власти готовую для рождения новой жизни материнскую плоть.
Вот и время для Амины изменило свой ход, словно высвободило её из своего течения, словно в сторону отошло, созерцая таинство.
А для бабки Шушанихи сутки на исходе, вторые пошли, как не отходит она от Амины. То отварами её поит, то примочки кладет на покрытое испариной горячее чело, то что-то шепчет над ней.
Всё меньше сил у Амины. Лишь время от времени стон вырывается из груди у неё. А дитя в утробе бьется, на свет просится, и Душа его в сей Мир посланная, чуть поодаль ждет мига единения с ним, чтобы начать отсчет своего земного воплощения.
Видит бабка Шушаниха, что-то недоброе творится с Аминой. Уж не проклятие ли отца её, черной птицей кружит над ней? Наклонилась старуха над роженицей, налегла своим немощным старушечьим телом на обремененное лоно её. Застонала Амина.
-Потерпи, дочка, потерпи, - успокаивает её старуха, а сама не отступает от живота её, а всё налегает, выдавливая живую плоть из обессилевшей Амины.
Внезапный хрип, срываясь на крик, безжалостно разрезал весенний воздух, хрип, смешанный с шелестом молодой листвы, щебетом птиц, тяжелым дыханием старухи, ещё держащей руки на опавшем чреве роженицы. Хрип Амины. Он заглушил собой долгожданный слабый крик первого вздоха, обретшей плоть Души.
-Ну, вот и всё, дочка, вот и всё, - успокоила Амину бабка Шушаниха, освобождая младенца от пуповинной связи с материнской утробой, - смотри, сын у тебя, - она бережно взяла мокрый, шевелящийся комочек, до конца ещё не ставший младенцем и поднесла к груди Амины, - приложи, пусть поест, силу возьмет.
Амина лежала недвижно. Она разметала руки по земле. Помутневшие глаза, не моргая, смотрели перед собой. Её белую шею обвила богатая золотая цепь с медальоном, что подарил ей Микаэль в час их последней встречи. С этим подарком Амина не расставалась никогда.
-Амина, дочка, - позвала её бабка Шушаниха, тронув за руку.
Амина не отзывалась. Старуха приложила ухо к её груди. Сердце Амины молчало. Тяжело вздохнув, бабка Шушаниха иссохшей старческой рукой закрыла Амине глаза, сложила на груди руки и, осторожно сняв с упокоенной цепь с медальоном накрыла грубой рогожей бездыханное тело. Она обмыла младенца, завернула его в холстину и, припадая на правую ногу, медленно поковыляла прочь от своей землянки. Вечер накрывал землю туманом густых сумерек.
XXXIII
Что поделаешь с душой, когда та не находит себе места? Ни уговорами, ни строгостью не заставишь её обрести равновесие. Словно птица в клетке мечется душа в безысходности, бьется о стенки разума.
Сегодня и Микаэль попал во власть своей неугомонной души. Что-то растревожилась она, то считает, сколько ещё править её обладателю, то устремляется туда, в безвозвратную юность, где ещё жива мама, где нет предательства Юнуса, где они с Аминой предаются наивным мечтам на берегу Итили.
Амина… Где она сейчас, любимая девушка его юности? С тех пор как стал каганом, он познал много жен, порой, не зная их имен и не помня лиц. Одна Амина, далекая теперь Амина навсегда осталась в его сердце. Всё это было давно. Но почему сегодня душа так настойчиво уводит его к ней, заставляя вспоминать её облик, её голос… Должно быть скоро отец выдаст её замуж? А может быть она давно принадлежит другому?
“Как порой жестоко распоряжается судьба жизнью? - подумал Микаэль, беря с невысокого столика, покрытого шелковой накидкой родовую книгу, - каган Истани, - прочел Микаэль, - отец, ты и я, все мы потомки династии Ашина”. Микаэль вновь погрузился в раздумья: “Хан Ашин. Четыре века назад пришел он на эти земли с небольшой дружиной и стал править. Легко далась ему власть. Не возражали хазары против нового правителя. К добру ли, к худу, что он, Микаэль принадлежит к роду хана Ашина? К добру ли, к худу, что почти два века назад Обадий, который никогда не принадлежал к роду каганов, подчинил себе кагана настолько, что стал хазарским царем, закрепив этот титул за своими потомками”.
На мгновение ему показалось, будто у него за спиной слабо заплакал младенец. Микаэль обернулся и застыл от изумления. Перед ним стояла грязная сгорбленная старуха. В руках она держала что-то завернутое в ветхую тряпицу.
-Кто ты? И откуда ты здесь? - воскликнул Микаэль, - Как ты проникла во дворец? Стража! – у Микаэля почему-то перехватило горло, низводя последние слова до шепота.
-Нет, Микаэль, ты не сделаешь этого, - прижимая к груди сверток из холстины, прошипела старуха, - и не спрашивай, как я прошла к тебе.
-Откуда ты знаешь мое имя, старая женщина? – растерялся Микаэль. “Никто, кроме Амины, не проникал сюда незамеченным”, - подумал он, - а вслух спросил, - Кто ты?
-Ну, имя солнцеподобного кагана известно всем, - проскрипела старуха. Сверток в её руках закряхтел и зашевелился.
-Что это? - Микаэль с недоумением смотрел на шевелящуюся холстину в старушечьих руках.
Вместо ответа, старуха безмолвно покопалась в складках старого истрепанного временем платья, извлекла оттуда золотую цепь с медальоном и протянула Микаэлю. Словно молния прошила кагана.
-Откуда у тебя это? – не в силах сдержать волнения воскликнул Микаэль.
-Амина… - тихо произнесла бабка Шушаниха.
-Где она? – у Микаэля вновь перехватило дыхание.
-Она оставила тебе сына, - Шушаниха протянула Микаэлю завернутого в холстину ребенка, - она хотела назвать его Шафаром.
Дрожащими руками, неумело и настороженно Микаэль взял младенца. Он приоткрыл холстину. Младенец неуклюже кряхтел и морщился. От этого его тонкие, но уже четкие брови сходились на переносице. А между ними, словно маленькая звездочка, обозначилась темная родинка
-Её больше нет... - глядя на Микаэля грустным, выцветшим от долгой жизни взглядом, проронила старуха.
-Как? – не понял Микаэль, - как нет?!
-Она умерла, - сухо бросила старуха и направилась к выходу.
-Постой, расскажи мне, что случилось с ней, как Амина оказалась у тебя?
-После вашей встречи, в то же утро отец проклял её. Всё это время она жила у меня в землянке, до срока родин…
-Задержись, добрая женщина, расскажи обо всём, - умолял бабку Шушаниху Микаэль, не сводя глаз с сына, - задержись, позже я прикажу проводить тебя.
-Нет, сама пришла, сама и уйду. Нет времени разговаривать мне с тобой, - надтреснутым голосом проскрипела бабка Шушаниха, - она ещё не предана земле…
Микаэль взглянул на сына и на мгновение ушел в свои мысли: “Родинка… Точь в точь, как у Амины…”.Когда он поднял глаза, старухи нигде не было. В его руке осталась лишь цепь с фамильным медальоном…
… В эту ночь на женской половине покоев кагана Микаэля, главная его жена металась в родовых муках. Мамки, няньки, повитухи суетились вокруг роженицы, мешаясь, друг другу. Оставалось совсем немного до появления на свет первенца. Внезапно каган Микаэль приказал удалиться всем, оставив подле жены лишь старую повивальную бабку.
А на утро на городской площади глашатай объявил радостную весть: у кагана Микаэля родилась двойня – сын и дочь. С быстротой молнии разнеслась молва по всем уголкам и закоулкам хазарской столицы. В звенящем весеннем воздухе. Итиля, всюду из уст горожан звучало имя сына солнцеподобного кагана: Шафар, Шафар, Шафар…
Часть II
I
Долг путь от Царьграда до Киева. Ох, как долог! Но тем и дорог, что есть время думки подумать, оглянуться на жизнь. А ладья наперекор пучине под её деревянным брюхом, знай, идет себе, гонимая попутным ветром по великим водам Румского моря. Бьются они о смолёные борта, кипят под килем, слегка подкидывают посудину над плотью своей, но всё же уступают неторопливому её ходу, брызгами разлетаясь в разные стороны.
Княгиня Ольга в длительном пути своем из столицы византийской домой на Русь подолгу смотрит на блеск игривых брызг, на пенное кипение морской бездны то безмятежно бирюзовой, то иссини суровой, как и её беспокойные мысли.
Многое вспомнилось русской княгине за монотонные дни утомительного её странствия. Вспомнилась деревушка Выбутская под Псковом, где росла она, поселянка, словно придорожная трава. И соплеменники её – поляне, вспомнились. Вспомнилось и то, как водила она хороводы с подругами, да плела венки из полевых цветов, как ласковому духмяному ветру подставляла струящийся шелк русых волос. Вспомнился молодой князь Игорь, что приехал в ту деревню на охоту, а увёз её – деревенскую красавицу в государев дворец молодой женой. Боязно было ей, юной девице-полянке, оставлять гнездо своё насиженное, ещё страшнее ступать на неведомую ей ранее чужую землю. Это теперь была она любима народом своим за мудрость, а тогда, трепетало сердце девичье: как-то встретит её земля неведомая. Вспомнился и князь Вещий Олег, заменивший её супругу отца. И подвиги его славные вспомнились и завоевания. Вспомнились походы Игоревы и страшная его смерть на древлянской земле…
Кипит пучина под бортом ладьи. Кипит на сердце Ольги боль неизбывная, когда вспоминает она слова гонца, что принес ей жуткую весть: “Убит князь от руки древлян – привязан к двум деревьям и разорван надвое”. Чего теперь скрывать, не был Игорь столь силен в мудрости княжьей, как названный отец его, хоть и тщился доказать, что в руке его меч Олегов.
Соленые брызги, словно слезы княгини, омывают борта ладьи. Сквозь горечь их, всплывают из бездны памяти и глаголание послов древлянских: “Мы убили мужа твоего за хищность его и грабительство, но князья древлянские храбры и великодушны. Их земля цветет и благоденствует. Будь, княгиня, супругою нашего князя Мала”. До сих пор тяжелым ударом палицы стучат в висках Ольги эти слова. До сих пор пляшут перед глазами языки пламени, что жадно лизали баню, в которой, влекомая жгучей местью Ольга, предала огню послов древлянских.
Перед глазами город Коростень и высокий холм над последним мужниным пристанищем и весёлая тризна с богатым пиром, и пять тысяч древлян, что полегли от руки княгини возле Игоревой могилы.
Сколько долгих лет минуло с того похода на древлян, в котором вместе с ней выступил и младый Святослав. Тогда поддержали слабую руку отрока полководцы его Асмуд и Свенельд и пали древляне. Уже тогда видела Ольга в сыне своем великую княжью силу. В те дни он был слишком юн, а ей, овдовевшей княгине, досталось непомерное бремя княжеской власти на хрупких женских плечах, да младость Державы, только мечом основанной да сберегаемой и смятенный дух войска, привыкшего к грабежам да завоеваниям, и бунт древлян, и тщеславие полководцев Варяжских.
Как держала она Русь всё это время, какой мудростью - лишь ей ведомо! Но годы свое взяли. Шестьдесят седьмой разменяла Ольга! Самое время отдохнуть от тяжелой ноши правления Русью. И Святослав уж в силу вошел – возмужавший русский князь. Мечтает отличить себя делами да возобновить славу оружия Русского! О подвигах многих мечтает! Оставляет мать править страной, а сам всё в походах вдали от столицы. Но к матери сердце привязано. Обласкана княгиня сыном. Народ её любит, признателен ей за то, что сумела соблюсти и спокойствие внутри Отечества, и мир с чужими, и порядок на Руси.
Довольно, пора и о Душе помыслить. За этим и отважилась Ольга на столь дальнее путешествие в столицу греческую. Много дней и ночей прошло, прежде чем посмела княгиня поменять язычество свое на веру Христову. Не вдруг пришло решение. Долго присматривалась Ольга к куполам соборов да красоте обрядов крещеной Киевской Руси, прежде чем узрела превосходство новой веры над язычеством. И вот теперь, после принятия новой веры, сопровождаемая пастырем Григорием, возвращалась она на Русь.
Еще слышится ей заливисто торжественный звон колоколов царьградских, да густой молитвенный глас патриарха Полиевкта, что свершил над княгиней таинство крещения, ещё видится ей множество свечей горящих и чувствуется твердая рука Константина Багрянородного – восприемника её от купели.
Бирюзовые волны Румского моря омывают борта бегущей по ветру ладьи, как седмицами ранее омыл в крестильной купели Полиевкт русскую княгиню Ольгу – ново окрещенную Елену…
…Как ни хороша земля греческая, как ни богата и ни пленительна, а Киевская Русь куда милее – и травы здесь мягче и зеленее, и ветер ласковей, и воздух слаще! Вдохнешь полной грудью и, словно крылья за спиной вырастают, да такие, что враз весь простор росский объять хочется!
Дома! Наконец-то окончен долгий Ольгин поход на благо души её в далекий Царьград. Стосковалась по земле родной, по сыну Святославу-князю. А тот возмужал – широта в плечах, сила в руках недюжинная. Не след ему в Киеве сидеть. Всё больше походами да завоеваниями жизнь меряет. Колючий войлок ему под звездами вместо перины, седло – изголовье. Хлад и голод - не страх. Суровость их молодому князю, что тесная рубаха – лишь неудобство. Мечтает о многих землях – росскими видит их! Душно ему во дворце княжьем, тесно. Одна отрада – матушка княгиня, мудра несказанно. Привычно Святославу доверяться её уму да персту указующему. Знает сын, сохранит мать мир и покой внутри Державы.
Не малый срок дома княгиня! Ждет-пождет сына. Многие тайны новой веры открыть ему хочет. Жаждет душа материнская обнять кровинушку свою, коснуться губами щетинистой щеки его, подержать в ладонях загрубевшие мозолистые руки, стряхнуть с сердца сыновнего заскорузлую пыль вчерашних походов. Блекнут в памяти её картины недавнего житья в Царьграде перед стосковавшейся по сыну душой. Что ж, такова доля материнская – ждать повзрослевших сынов своих в дом родительский, прорастая в них корнями неделимого единения двух душ на этой грешной земле.
Мерно течет время вечерней молитвы. Зажженный голокост освещает лик Спасителя. Еле слышно шепчут губы княгини слова молитвы. Душа её растворяется в праведности. Коленопреклоненная Ольга осеняет себя крестами, с каждым прикосновением сложенных перстов чувствует возрастающую в себе силу новой Веры, словно опору, словно твердь незыблемую…
Натужный скрип дверных петель, под напором необузданной молодецкой силы, вдребезги разбил бархатную тишину. Сквозь настежь распахнутую дверь, вихрем ворвался в Ольгины покои вольный воздух земли русской, пахнущий вереском и весенними грозами, дышащий дымом походных кострищ да прелостью мягких ковров чащобных лесов. Тяжелая поступь Святослава тотчас разогнала по углам возвышенную идиллию и умиротворенность прерванной молитвы. Дрогнуло пламя свечи, взволновалось, обеспокоилось, отразилось на стенах замысловатыми образами пляшущих теней. Возник молодой князь над коленопреклоненной Ольгой, словно смерч, зависший над полем, в вихре закружил вокруг себя, соединив в единый столп расколовшееся тотчас спокойствие и благость, тишину и мысли княгини. Ольга вздрогнула. Хоть и сетовала мать на Святослава о прерванной молитве, но радость встречи взволновала её материнское сердце. Протянула руки к сыну, и враз рассыпался необузданный смерч, приник головой молодой князь к коленям матери. Полные нежности глаза смотрели на княгиню Ольгу, что гладила сына по бритой шрамистой голове.
-Ты всё в походах, сынок, - журила его княгиня, - приехала, а тебя нет. Уж третью седмицу без тебя коротаю…
Святослав словно не слышал упреков матери. Без походов, как без воздуха, не мог младый князь. Не жизнь ему в стенах дворцовых, в покоях княжеских. Без вольного ветра чахнет тело, разум тупится без дум о новых землях, ещё не покорившихся ему. И матушкины упреки да отговоры не по сердцу князю.
-Как встретили тебя в Царьграде? – перевел в другое русло мысли матери Святослав. Поняла Ольга, не по нраву сыну сетования её.
-Стояла в Суде . Греки весьма надменны и подозрительны. Долго не пропускали мою ладию в Царьград, - вздохнула княгиня. По этому вздоху Святослав понял – остался у матери на сердце неприятный осадок от встречи с Византийским двором. Но Ольга возобладала над эмоциями, - во дворце меня и свиту мою встретил Император Константин с супругою. Я имела беседу с Императором наедине в покоях Императрицы. Потом был обед в храмине Юстиниановой. Играла музыка, певцы пели славильные гимны, плясуны ублажали глаз. Послы же наши и прочие мои люди обедали в других комнатах. Император Константин одарил всех гостей червонцами. Мне своей рукой пожаловал двести милиаризий и шестнадцать червонцев и отпустил с именем дочери.
-А как примерилась тебе новая вера? – в голосе молодого князя послышались ироничные нотки.
Знала княгиня, не разделял сын взглядов её. Многажды выходили у них размолвки. Не принимал Святослав учения Христова, распятия крестного не признавал, верен оставался богам языческим. Но надеялась мать не столь наставлением, сколь сердцем любящим, обратить сыновний взгляд на евангельские мудрости, на заповеди Нагорной Проповеди.
-Я обрела мир Душе своей, - нарочито не замечала иронии сына Ольга, - и буду рада, если ты тоже примешь веру Христову. Многие прежде поклонялись Перуну да Ваалу, да только теперь Киевская Русь уж делится на крещёную и некрещеную. Еще Андрей Первозванный, водрузил на нашей земле крест и предрек, что снизойдет на неё благодать Божия, и будет здесь стоять великий город. Сбылось пророчество его. Ещё в прошлом веке Аскольд и Дир уверовали в Босфорское чудо и приняли крещение, - Ольга смотрела на сына по-детски просящими глазами, словно искала поддержки словам своим материнским в душе молодого князя.
Святослав мягко отстранил руку матери и встал с колен:
-Матушка, я почитаю, мудрость твою и весьма рад, что в новой греческой вере ты обрела источник радости, но я – воин! Не могу один принять новый закон, чтобы дружина моя посмеялась надо мною.
Зря увещевала мать сына послужить примером воинам его, ибо наверняка знала, были ратники, готовые душой принять новую веру, да с опаской поглядывали на Святослава. Казнилась Ольга, не могла простить слабости себе, что не хватало у неё мудрости и материнского веса, дабы убедить сына. Но не только это заботило княгиню. Пример Святослава склонил бы весь русский народ к Христианству.
В который раз объясняла Ольга Святославу истинность принятой ею греческой веры. Древнюю летопись сыну показывала, где писано было многое время назад, что прежде славяне единому Богу поклонялись, а имя его значило – вечное существо. Писано в той летописи и то, что предки славян считали Бога творцом всего и причиной всех явлений. Тогда, в древности они знали, что Бог-Творец предается вечному покою в своем небесном жилище, не занимается ничтожными проблемами земли, не внемлет мольбам людей, а вершить земные дела поручает своим внукам. Потому и не строили Богу храмов, не молились ему, не приносили жертв. Скоро забыли они истинного Бога и стали поклоняться его внукам, назвав их своими богами. С воодушевлением стучалась в сердце сына старая княгиня, пытаясь объяснить Святославу, да и всем его соплеменникам, что имена внуков Бога Творца хорошо известны. Это и Перун, и Световит, и Ночена, и Радегаст, и многие боги, коим поклоняется её сын.
-Настало время, и на землю пришел Мессия, чтобы вернуть имя бога людям. Но люди глухи, - в сердцах сетовала Ольга, глядя в глаза сыну.
…Лишь тишина разлилась по покоям, лишь пламя голокоста, мерно потрескивая, напрасно заманивало внимание Святослава к лику Спасителя…
II
…С тех пор как вернулась Ольга из Царьграда, умудренная заповедями новой веры, прошло немало чуть меньше десяти весен. Годы за её плечами давно отсчитывали восьмой десяток. Некогда сильная княгиня старела. Она давно отошла от государственных дел, отдала вожжи правления Державой Святославу и теперь, удовлетворилась тем, что любимая своим народом, насаждала на Руси веру Христианскую. Многие питали доверие и любовь к княгине своей и по примеру “мудрейшей из всех человек” принимали крещение. Лишь об одном болела душа княгини – сын Святослав – князь Киевский и слышать не хотел о том. Ни раз, ни два, ни день, ни месяц, а много лет искала княгиня Ольга путь к душе Святослава. Сдалась. Отступилась. Нежный и любящий сын, он оставался твердым и воинственным витязем. Его тяготило время, что проводил он в столице. Его влекла жажда власти и новых завоеваний. Но в те недолгие, свободные от походов и государственных дел дни, он подолгу проводил с матушкой в беседах о молодой русской Державе, о путях, которыми следовало идти, чтобы упрочить земли её и богатство.
Княгиня Ольга, отягощенная бременем лет, теперь нечасто покидала свои княжеские палаты, предаваясь чтению Святого Писания. Глаза её стали не так остры, как прежде и изрядно уставали преподносить сознанию смысл раскрытого перед ними текста. По обыкновению без стука Святослав вошел в покои матери-княгини. Она отложила Евангелие, что держала на коленях и подняла на сына по-матерински проникновенный взор. За эти годы он ещё больше возмужал и загрубел, но всё ещё оставался строен. Годы зрелости и многочисленные походы придали его взгляду некую диковатость, но по голубым глазам и густым бровям она видела в нем всё того же мальчика, за которого в годы отрочества его мудро правила молодой Русью. Теперь его лицо поросло длинными усами и редкой бородкой, на сбритой наголо голове в знак благородства красовался единственный клок волос, а в ухе большая серьга.
Святослав сел рядом с матерью. Он был задумчив. Машинально взял было в руки Библию, но, бездумно перелистав страницы, отложил.
Видела Ольга, что-то волновало молодого князя. Пришел он к ней повести разговор о делах державных, но не столь за советом, сколь в молви с матерью истину для себя разуметь, правильно угадать пути мыслей своих. Святослав с юных лет чувствовал поддержку матери. Мудростью её ни один поход выправил. Полагался на ум её, всё ещё светлый и острый.
Состарившаяся княгиня, хоть и удалилась от дел державных, но всё же, знала обо всём, что творилось на Руси, кто в другах у неё ходил, кто в недругах. Все походы Святославы в думах с ним проходила. Мудростью своей предрекала исходы битв. А потому наперед знала – козары волновали сейчас сердце молодого князя, их земли, опутанные паутиной торговых дорог, что стекались туда со всего света. И в середине той паутины – огромный ненасытный паук – Хазарский Каганат! Это он высасывал с иноземных торговцев, попавших в нити тех тенет, непомерные пошлины с товаров. Это его лапы были на горле соседей, связанных едиными путами. Это он взимал дань с вятичей. Многие славянские племена отошли Руси, а вятичи все ещё ходили под козарами.
Чего таить, многие мечтали раздавить этого ядовитого паука, но кто-то был слаб, кто-то вынашивал иные планы, в коих главным мечом была хитрость, и лишь молодая Русь, окрепшая, умудренная примерами прежних князей, чувствовала свою силу, осознавала свое право и необходимость сбросить того ненасытного паука с его насиженной паутины.
-Думаю, матушка, поход затеять на Оку, - наконец заговорил князь. Он встал и беспокойно заходил по комнате, - довольно росичам гнуть спину перед козарами! Довольно! Вижу земли их росскими. А если под нашим бдением будут пути торговые, то силу свою козары потеряют, ибо потеряют и пошлины, коими обременяют торговцев. А без пошлин и даней, кто они? Сам хочу быть хозяином тех земель. Решил я, матушка: иду на козар! Но это пока думки мои.
Да, это пока были лишь думки Святослава. А в думках тех надлежало ему наведаться к соседям-торкам . С ними Святослав водил нужную ему дружбу. Кочевники, они пасли на своих бескрайних землях несметные табуны лошадей и верблюдов, бесчисленные стада овец. Они были богаты. Но дружба с этим нечистоплотным, примитивным и бесстыдным народом была для Святослава необходимым бременем.
Нужно было ему сейчас, прежде чем пойдет он на Оку, смолвиться с ябгу Кандихом. Смолвиться так, чтобы и выгоду свою соблюсти, удерживая торков на своей стороне, и чтоб, планов своих ненароком не выдать кочевникам. Многого не ждал от торков Святослав. Всего лишь хотел, чтобы многочисленные конники торков, подмогой русским ратникам были.
И дома, в Киеве, не в проворот дел у князя. Надлежало ещё построить новые ладьи, к тем, что уже имелись, дружину пополнить верными ратниками, да чтоб не подвели в бравом деле, не осоромотили. Долгий поход предстоял Святославу, трудный!
Княгиня с безмолвным одобрением смотрела на сына. Возмужавший русский князь, желающий Державе процветания и могущества. Спокойна княгиня Ольга за Русь. Болит сердце лишь за сына, уж очень неуемен норов его – буйну головушку в походах не бережет. Но он – русский князь! А дело державное первее материнской заботы!
В памяти Ольги вновь возник образ супруга её – князя Игоря. Без малого два десятка лет вдовствовала княгиня, а душа её нет-нет, да и возвращалась к тем далеким дням, когда княжил Русью Игорь Рюрикович. В те времена не погасли ещё лучи славы Олеговой. И ждали соплеменники от князя ярких побед, прославляющих Русь подвигов. Но ратные походы Игоря не сделали княжескую казну полнее, ратников богаче. Нескрываемо завидовали они дружинникам Свенельда, что те имели одежду достойную и оружие. Подвигами знатными не прославил Игорь Русь. Появились у границ её кочевники печенеги, и впервые росичи восстали против своего князя. Вспомнился Ольге последний поход Игоря на Царьград, и договор вспомнился, в продолжение Олегова, писаный. Многие слова того договора помнятся ей, и по сей день, но эти, что впервые восславили землю Русскую, повелев каждому иноземцу с почтением в писаниях своих величать Русь с заглавной буквы, эти слова, Ольга, словно молитву, часто рекла в мыслях: “Мы, посланные от Игоря, Великого Князя Русского, от всякого Княжения, от всех людей Русския земли, обновить ветхий мир с Великими Царями Греческими…”.
Нахлынули на душу старой княгини былые воспоминания, подернулось дымкой печали сердце её. Давно спит во сырой земле Игорь, но семя его взросло, и молодая поросль княжья, внуки Ольгины, торопят время взрослости своей. Как ни стремится память в прошлое, а печься надлежит о будущем. Два княжича – сыны Святославовы – будущая надежда Руси. Им править после отца своего. Давно уготован старшему, незлобивому и неподозрительному Ярополку Киев, а Олегу земля древлянская. Придет срок, и станут княжить они. Но есть ещё младший Володимир, внебрачно рожденный от ключницы Ольгиной Малуши. Ни раз приезжал к княгине дядька его Добрыня, что сидел наместником в Новогороде. Приезжал, дабы испросить дозволения поставить Володимира князем Новгородским. Знал Добрыня, проще договориться с княгиней, чем со Святославом, а уж она, мудростью своей найдет ключи к благоволению князя.
-Сядь, Святославушка, в ногах правды нет, - попросила князя мать, - не устал шагами палаты мерить? Поговорить с тобой хочу. Не долго мне осталось мир этот собой обременять. Другим пора место под солнце уступить.
-Не говори так, матушка, живи, - усаживаясь на полу перед матерью, заглядывал ей в глаза Святослав.
-Это, уж, сколько Господь отпишет. Только пока жива, хочу заручиться словом твоим и умереть со спокойной душою, - она испытующе посмотрела на сына.
-Матушка, твое слово закон для меня, - Святослав смотрел на Ольгу с нескрываемой теплотой.
-Обещай мне, Святоша , что после кончины моей, сыны твои не будут попираемы. Особливо Володимир, что от клюшницы моей Малуши рожден. Грех его-то обижать, - подсказывала сыну старая княгиня, - отдай ему Новогород.
Болело сердце княгини Ольги за внуков. Тем паче, что во времена долгих отлучек Святославовых по походам, трое их на её пригляде оставались. И радело сердце женское за всех одинаково, что за законных, что за того, кто в грехе был рожден. И никто не ведал тогда, что со временем быть пригульному чаду князем Новгородским и, что положено Божьим Промыслом ему, сыну ключницы Малуши дело великое – крещение Руси.
А пока, во время отлучек князя Святослава питала княгиня Ольга души отпрысков его миром да любовью, взрастала и лелеяла в них ростки веры Христианской – веры добра и вечной жизни!
III
Ладьи причалили к берегу. Солнце стояло в зените, обещая до своего заката за окоем еще несколько светлых часов. Дружина сошла на землю. После многих дней пути вниз по Волге люди отвыкли от земной тверди, и теперь она казалась им зыбким болотистым торфяником.
Ветер обдувал загорелые мускулистые плечи. Уже стучали топоры. Слышался людской говор и треск сучьев. Святослав всё ещё стоял на судне и задумчиво смотрел вдаль, туда, где по левому берегу реки раскинулись широкие плодородные земли гузов. Было где разгуляться богатым кочевым племенам, было, куда выгонять на пастбища несметные табуны лошадей и верблюдов, где разводить стада овец. Гузы… Богаты, но убоги. В их кочевых юртах грязь. В их головах - невежество. Но именно на них и возлагал Святослав надежды! Именно с этим народом и был у Руси прочный союз.
-О чем задумался, Княже? – тронул Святослава за плечо Любояр.
-Со мной поедешь, - не поворачивая головы, небрежно бросил Святослав своему полководцу, - возьми человек пять дружинников понадежней, из них, чтоб лекарь был и толмач, да прикажи седлать коней. Едем к ябгу торков.
Зря убеждал Любояр Святослава дождаться утра следующего дня. Непреклонен был князь. Дерзок в решениях своих. Путь-то недолог. Полагал на резвых скакунах до вечера добраться до становища ябгу Кандиха. День-два на обговоры. В седмицу мыслил управиться.
…Немного дал маху Святослав в своих расчетах. Ночь застала путников в степи. Безлунье покрыло землю непроглядным мраком. Тревожна тишина ночной степи. Лишь мерный перестук копыт да далекое одинокое завывание волка. Темнота всё гуще, всё непрогляднее. Все ждали княжьего слова о привале, но Святослав молчал, уводя за собой людей.
Меж тем, ночь чернела углем. Всадники не различали ни стремян, ни копыт коней, что, как и люди, скакали наугад, туда, где Великий Окоем разделял надвое ночной мрак. Одна половина мрака была тяжела от непроглядности. Её твердь топтали копыта скакунов, смешанных с тьмой. Глаз человеческий отказывался различать что-либо на пути всадников. Богиня Ночена украсила щедрой россыпью звезд другую половину Великого Мрака. Их мерцающий свет, тусклый, холодный, предназначенный лишь для любования своей недосягаемостью, не мог осветить путникам дорогу.
Кони неслись, не разбирая дороги. Казалось, слитые воедино с ночной тьмой, они плыли в вечно непостижимом эфире бытия. Громовой стрелой летели всадники в невесомом пространстве владений царства Ночены. Похвист дарил им попутный ветер. Подага – тишь. Что-то видится Святославу. То ли глаза устали от непроглядности, то ли и впрямь впереди еле различимое живое пламя одинокого костра. И тьма в миг теряет власть над людьми. Не в силах она удержать их в своих липких объятий. Пришпорили коней. Вперед, к свету!
Пламя одинокого костра становилось всё различимее. Теперь было видно, что оно освещало юрту, отвоеванную светом у темноты. Всадники не торопились спешиваться с коней. Каждый ведал коварный норов гузов.
На стук бьющих землю копыт, из юрты вышел хозяин.
-Кто такие? – донесся до росичей грозный оклик.
-Росский князь, - отозвался Любояр, - во славу Тенгри, скажи, хозяин, не это ли поселение ябгу Кандиха?
Услышав имена своего бога и своего повелителя, гуз несколько смягчил тон:
-Что за князь?
-Святослав.
В ночной тьме повисла томительная пауза. Не знали росы, к добру она или к худу. Что скрывалось за этим затянувшимся молчанием?
Кони в нетерпении били копытами. Росы казались спокойными, но сердца их стучали учащенно. Здравомыслие подсказывало им – не владения ябгу эта одинокая юрта. Знали росы и то, что нельзя было ходить по земле торков, а уж тем более останавливаться на ночлег в юртах кочевников, не имея на их землях кунака.
-Росский князь? - переспросил гуз, - Это не ты ли в кунаках у Идриса?
-Я, - Святослав облегчённо вздохнул. Хоть рисковое сердце князя и презирало окольные пути да осторожные души, всё же не хотелось ему глупо сложить буйну голову свою на землях диких торков.
Только теперь хозяин становища вышел из темноты ночи на свет костра.
-Поселение ябгу Кандиха там, - гуз махнул рукой в темноту. Я - Карим… - наконец представился он, всё еще сидящим в седлах конникам, - я и Идрис – кунаки. Мой кунак – его кунак, его кунак – мой кунак, - он стал кланяться перед росами короткими и частыми поклонами, - прошу к моему очагу.
Росичи были в растерянности. Как могли они заплутать? Как могли отклониться от верного пути? Но всё же камень упал с души Святослава. Их приняли радушно, как кунаков. Теперь они были в безопасности. Всадники оставили стремена.
Карим на мгновение отлучился от гостей. Он вошел в юрту и так же быстро вышел из неё, но становище в миг проснулось. Забегались люди. Загорелись новые костры. Путники увидели много юрт, тесно стоящих друг к другу посреди степи. Стало ясно, что хозяин богат. Недалеко от жилища хозяина рабы возводили две новые юрты. Но, зная обычаи гузов, Святослав понимал – это лишь показное гостеприимство, ждет от них Карим щедрых подношений и только тогда сам будет щедр с росами.
Святослав сделал знак рукой дружиннику, что стоял поблизости, и тотчас к ногам гуза один за другим легли богатые дары. Именно затем и взял их с собой неприхотливый в быте князь, именно на такой непредсказуемый случай, дабы соблюсти законы гузов на их землях, дабы уберечь себя от дикости их нравов. Легли перед Каримом соболь и куница, клинки для мечей и серебряная монета. Однако главное подношение Святослав выложил перед торком в последнюю очередь. Сабля. Охочи были торки до знатных сабель. А эта, чей угодно рассудок помрачить могла. Рукоять голубыми да черватыми яхонтами украшена. Ножны – сплошь изумруды да жемчуга.
При виде сабли глаза его засветились неподдельной детской радостью. Понравилось подношение торку. Ещё один груз опасения упал с души Святослава. Теперь уверен он – покажет ему хозяин дорогу к ябгу Кандиху, будут ему на утро сильные резвые скакуны, а их уставшие останутся в становище, покуда на обратном пути не вернут они гузу его коней.
Потянуло жареной бараниной. Расселись вокруг костра. Росичи чувствовали голод и нестерпимую усталость, но, глядя на своего князя, бодрого и свежего, словно и не было утомительного пути без привалов и передышек, не сознавались в этом даже себе.
Карим, по праву гостеприимного хозяина, обжигаясь только что снятым с огня мясом, разрывал баранину руками. Первый лучший кусок достался Святославу, как самому почетному гостю. Сытная ночная трапеза, одного за другим клонила ко сну уставших от утомительного пути ратников. Однако Святослав не мог позволить себе этого. Неспешной беседой с хозяином становища он показывал свое уважение к нему. Словоохотливый собеседник, Карим поведал русскому князю, что через его земли проходит много разного люду: и персы, и хорезмийцы, и раданиты . Узнал Святослав, что и козары не чураются постоя в юртах Карима. И со всеми он знается в кунаках. Росский князь время от времени похваливал торка, соблюдая свою выгоду, а тот, падкий на лесть, пряча самодовольную улыбку в реденькой бородке, выкладывал Святославу многие тайны.
К костру подошел человек что-то шепнул Кариму на ухо. Самодовольная улыбка, скрывавшаяся в бородке гуза, внезапно омрачилась. Дики и жестоки обычаи гузов. Не приведи Тенгри, чтобы недуг сломил кого из их племени. Рабу или бедняку уготована страшная участь, быть изгнанным на произвол судьбы в степь. Тому, кто побогаче, ставят отдельную юрту, и никто из домочадцев ни приближается к несчастному. Только рабы подносят ему воду и пищу. Всё во власти Тенгри.
Вот и в становище Карима беда стряслась. Сын его старший, на коего возлагал он большие надежды уже много дней и ночей метался в жару и бреду. Лишь на чудо надеялся гуз. Молил Тенгри, чтоб не оставил сына его.
-Есть у меня лекарь, - Святослав прищурил глаза, - если хозяин пожелает, он может посмотреть больного.
Карим закивал головой в знак согласия.
-Радомир, - обратился Святослав к дружиннику, - осмотри хворого…
…Раннее утро едва осветлило молоком небо, а путники уже оседлали коней. Карим с почтением и подобострастием хлопотал подле князя. В его глазах читалось неподдельное счастье.
-Хвала твоему шаману, - он повернулся к Радомиру и упал в поклоне перед ним на колени.
-Дал я хворому снадобье. Жар у него спал, - пояснил Радомир Святославу, - уснул страдалец. Коли будут делать всё, что я велел, он быстро пойдет на поправку.
Не зря взял с собой Святослав Радомира, знал князь – отныне завсегда он желанный гость в становище Карима. На удачу послал ему Перун больного сына кочевника. Не только лекарь, сабля с яхонтами и изумрудами тоже сделали свое дело. По всему видел Святослав – понравился подарок и теперь, не только в кунаках с князем готов был ходить торок, но и поклоняться ему и лекарю его, словно идолам языческим, готов был за них и голову сложить.
Хозяин становища старался снарядить гостей в дорогу по чести. Он бегал от скакуна к скакуну и собственноручно рассовывал по дорожным тюкам всадников кумыс, вяленое мясо и другие яства.
-Не суетись, хозяин, - старался охладить рвение гуза Святослав, - за кумыс благодарю, а боле не надо. Ехать недолго, полное брюхо в дороге – тяжесть в ногах. Карим посмотрел на Святослава с нескрываемой обидой, но князь другое держал в голове, - не гневись, Карим. Мы с тобой кунаки. Мне важнее не брюхо набить, а знать, что мы с тобой одно целое, что могу на тебя положиться, что не откажешь, коли подмога твоя, в надобности мне будет.
Карим обрадовано закивал головой. Мыслимо ли отказать князю, который дал шамана для его сына. А шаманы, всем известно – от Тенгри.
-Я твой кунак, князь, - расплылся в улыбке Карим, - твое слово для меня закон, а скажешь, князь и брат мой за тебя пойдет и кунак мой. Ты и я отныне – одно. Шамана сыну дал. Тебя мне Тенгри послал. Жизнь за тебя положу. У ябгу Кандиха живет мой кровный кунак Ибузир. Для многих там его слово – закон. Да и сам ябгу его слушает. Покажи ему вот это, - Карим протянул Святославу обломок золотого медальон, - по этой вещи он поймет, что ты мой кунак, а я - твой должник. Он станет твоим кунаком, потому как, мы с ним неделимы. Да не сбейтесь с дороги. Туда вам, туда, - Карим указал рукой на недавно проснувшееся светило, - да чтоб всё время по левому боку было от вас солнце …
Пришпорили коней. Заклубилась густая пыль под копытами скакунов. Понесли, резвые, всадников в бескрайнюю рассветную даль. Словно степные ковыли струятся на ветру конские гривы. Ветер освежает лица, несущихся на спинах жеребцов росов. Кипит молодецкая кровь. Растворяются души в звенящем вольном воздухе. Пущенной стрелой летит Святослав с дружиною на быстроногих жеребцах, обгоняя мысли свои, навстречу новому дню.
IV
Поселение раскинулось по низовому берегу не широкой извилистой речки. Ябгу Кандих, в отличие от большинства гузов-кочевников жил оседло. Рядом с ним в своих юртах селились его кударкины , сюбаши , старейшины. Поодаль – люд победнее и попроще. Все важные дела решались на советах старейшин, а слово самого ничтожного значило много. Степь здесь была зеленее, а воздух свежее. На расстоянии взгляда расстелились тут пастбища овец и верблюдов. Зеленые пашни радовали глаз. Слышалось ржание коней. Везде кипела жизнь. Над природой властвовал элул.
Богато убранная юрта, в которой ябгу Кандих принимал росский гостей, по всему пространству пола была устлана овечьими шкурами и циновками. От этого, как казалось Святославу, здесь было нестерпимо душно. Русы то и дело отирали пот с обветренных загорелых лбов. Ябгу и его толмач, казалось, не замечали ни жары, ни того, как выжимала она из их гостей крупную испарину.
Кандих, как гостеприимный хозяин предлагал нибид , от которого кружилась голова, и путались мысли. Но не затем пришел сюда Святослав, чтоб в праздных беседах растрачивать драгоценное время. И без того, вся жизнь его была меряна походами да привалами, а уж теперь, когда столь великое дело затеял и подавно не след голову дурманить. Переглядываются Святослав с Любояром. Нельзя обидеть ябгу, но и свою выгоду соблюсти, тоже, не замешкать бы.
Многое роднило русов с торками. И Кандих, и Святослав – оба слыли противниками ислама, оба настороженно относились к Хорезму, а на Хазарию у каждого свой был погляд. Перекликались желания и русичей, и торков. Оба чаяли Хазарии слабости. Для того и пришел русский князь в становище Кандиха, чтобы, звучавшие в унисон с его желаниями подголоски торков, выковать сильным единым голосом. Как мог убеждал росский князь торкского ябгу быть пособником в его деле, не дать Хазарии принять помощь Хорезма, чтоб не пришлось им, торкам, теснить земли свои, а то и подчиниться хазарам. Кандих и сам ясно понимал, эта угроза будет висеть над ним и без союза Хорезма с Хазарией, ибо та всё ещё сильна пошлинами, что налагает она на торговцев, провозящих через её земли многие товары. Кандих понимал и то, что ссориться ему с Хазарией тоже очень опасно. Ябгу оттягивал ответ. Он приказал рабу наполнить деревянные пиалы росов нибидом, осыпая Святослава очередной порцией любезностей.
-Я не властен дать ответ сейчас, - потягивая напиток, негромко произнес правитель гузов. Кроме меня есть старейшины. И только их совет даст окончательный ответ. Если князь желает, совет соберется завтра в полдень.
-Часть добычи будет твоей, Кандих, - всё настойчивее склонял ябгу на свою сторону Святослав.
В глазах Кандиха блеснули еда заметные алчные искры, но они вспыхнули лишь на миг и погасли под лукавым прищуром торка. Ни с чем вернулись в свою юрту росичи. Все думы их стекались в одно русло, – как склонить торков на свою сторону. Видно не одну ночку предстояло заночевать им в становище ябгу.
Святослав нервно мерил шагами душное пространство юрты. Времени ждать у князя не оставалось. Много дел предстояло выправить перед трудным походом, ни один раз выиграть в уме решающую битву, из которой он, Святослав, обязан выйти победителем.
Князь по привычке сунул руку в широкий карман рубахи. Что-то твердое царапнуло кожу. Медальон! Тот самый медальон, что подарил ему торок! Как он мог о нем запамятовать?! Святослав крутил в руках обломок золотой безделушки, что-то, быстро просчитывая в голове. Мелочь, но она должна была очень помочь росичам.
- Любояр, помнишь, что говорил торок? – воскликнул обрадованный князь, - эта пустяковина поможет нам. Прикажи одному из дружинников, самому надежному, чтобы нашел этого, как его… Ибузира, кажется. Да пусть приведет его сюда хоть хитростью, хоть обманом. Нам не стоит ходить к торкам, дабы не навлечь на себя лишнее внимание.
Совсем не долго пришлось томиться князю с его верным полководцем ожиданием. Войлок перед входом откинулся и в юрту вместе с жарким воздухом степи вошел невысокий щуплый человек с длинной, но редкой седой бородой в старом потертом халате.
Святослав пригласил Ибузира расположиться рядом с ним и Любояром на застеленном шкурами полу юрты. Ибузир был взволнован. Он говорил сбивчиво, путая слова, так, что толмач с трудом переводил его речь. Из его рассказа росы поняли – Ибузир жизнью обязан Кариму. Некогда, два совсем юных торка служили у хазар наемными арсиями. Услышав это, князь с полководцем переглянулись.
…Войско хазарских арсиев остановилось на привал в небольшой рощице у реки. Нужно было разбить лагерь до темноты. Из заостренных копий, которые имел у себя каждый арсий, соорудили ограду, укрепили её щитами, и стали готовить еду. Сквозь заросли колючего кустарника, что рос по берегу, Ибузир спустился к реке. Наполнив кожаные мешки, до краев свежей водой, он, было, хотел подняться к лагерю, но в этот момент его плечо пронзила резкая боль. Инстинктивно схватившись за больное место, арсий ощутил в своем теле длинное жало чье-то стрелы. Он пригнулся к земле, но тут, на шею ему затягивающейся петлей упала тяжелая веревка. Не дав опомниться, неведомая сила свалила его с ног и потащила по земле сквозь шипы густого кустарника, сдирая одежду и кожу. Ибузир увидел лишь чьи-то ноги. Сильный удар по голове лишил его чувств. Очнулся он, привязанным к дереву. Сколько времени провел арсий в таком положении, он не знал. Суставы затекли. Веревка, обвившая всё его тело и лицо, впиваясь в зубы, не давала возможности закрыть рот.
Сквозь проблески сознания, недалеко от дерева, Ибузир увидел человека, охранявшего его. Со стороны хазарского лагеря до Ибузира донеслись крики. По всему было видно, что на арсиев напала разбойничья шайка. Темнело. Вдруг где-то рядом Ибузир услышал еле уловимый шорох. Измученный болью, жаждой, потерявший много крови, он с безразличием относился ко всем посторонним звукам. Внезапно охранник вскрикнул и глухо рухнул на землю. Ибузир почувствовал, что сзади него кто-то режет веревку. Лежащий на земле охранник зашевелился. Из-за дерева, к которому был привязан Ибузир, выскочил человек и вонзил ему в грудь заостренный кол. Это был Карим. Ибузир, освободившийся от веревочных пут, едва держался на ногах. Но на шее охранника красовался большой золотой медальон. Ибузир снял его с убитого и положил за пазуху.
Оставаться во вражеском стане было опасно. Крики, что доносились со стороны хазарского лагеря, стихли. Хазарские арсии были разбиты. С минуту на минуту сюда могли вернуться чужаки. Нужно было уходить. Всю ночь Карим с Ибузиром бежали, куда глаза глядят, пока под утро Ибузир совсем не обессилел. Да и Карим едва передвигал ноги. В неглубоком овраге, под покровом высохшего кустарника их одолел сон. Проснулись беглецы, когда солнце уже садилось за горизонт. Кругом было тихо. Ибузир вспомнил про медальон, что снял с убитого охранника. Ему стоило больших усилий сломать золотую безделушку. Он протянул обломанную половину своему спасителю.
-Я поклялся ему, что отныне, я его должник навечно, - гуз снял с шеи шнурок со второй половиной медальона, - вот, - словно в доказательство самому себе, он соединил обе части, - тебя прислал ко мне Карим, значит твое слово, князь, для меня закон.
Всё время, пока Ибузир рассказывал свою историю, Святослав думал о том, что услышал от торка в самом начале его исповеди. Ибузир и Карим – бывшие хазарские арсии – наемные солдаты. Мог ли он доверять этим людям? Но другого пути у него нет. Да поможет ему Перун!
-Ибузир, - после некоторого молчания произнес Святослав, - я благодарен тебе, что ты пришел ко мне по первому зову. Мне действительно нужна твоя помощь. Карим говорил мне, что ты имеешь большое влияние на ябгу Кандиха, и твое слово много значит. Ибузир заулыбался, - не скрою, - продолжал Святослав, - мне необходима поддержка ябгу Кандиха в моем походе на земли козар.
Ибузир вскинул глаза на князя, но в следующий момент покорно произнес:
-Твое слово для меня - закон…
Следующий день прошел в томительном ожидании. Святослав мерил шагами юрту, нервно теребя бороду. Под его горячую руку попался Радомир, который принес князю и его полководцу горячую похлебку. Солнце, казалось, застыло на небосводе, остановив время. Сердце стучало часто и громко, затрудняя дыхание.
С утра гузы собрались на совет старейшин, чтобы решить, стоит ли помогать росам в походе на хазар. Сможет ли Ибузир убедить ябгу и других старейшин в этом?
Не знал Святослав, что хоть имел Ибузир силу слова своего перед соплеменниками, но общее мнение склонялось к тому, чтобы стать на стороне хазар. Не знал Святослав, что словно канат тянули меж собой гузы то решение и, что Ибузир был на одной стороне каната, а все старейшины на другой и только ябгу Кандих смотрел со стороны, чье слово окажется сильнее. Но звучал в ушах ябгу голос Святослава: “Часть добычи твоей будет…”. То и склонило его на сторону Ибузира. Постепенно, не вдруг сумели убедить они остальных в надобности стоять за росов. И недовольными остались те, кто всё же стоял в меньшинстве своем за хазар. Да и Кандих, хоть и склонялся на сторону Ибузира, хоть понимал, что союз с росами ему на руку, с соседями, до коих земель свои владения развернул, выгодных связей тоже не хотел терять.
На том и сошлись старейшины: как служили гузы у хазар наемными арсиями, так и впредь останутся на службе, и Святославу будет помощь в походе его на хазар, а там, Тенгри рассудит…
V
Десятый год отсчитал свой век четками дней со времен, когда Шафар, давно не юноша, но зрелый муж, взошел на престол верховного кагана. Десятый год минул с тех пор, как, подчиняясь законам своей страны, прервал он правление и жизнь отца своего – достославного кагана Микаэля. Прервал в срок, который тот, некогда определил для себя сам, задыхаясь в объятиях безжалостной петли на глазах у многолюдной толпы. Он, Шафар, старший сын главной жены Микаэля, почти едино повторял жизнь своего отца во дворце. Тот же блеск династии Ашина, подчиненной силе династии Обадия.
Шафара, едино, как и его отца, не допускали к делам правления страной. Его уделом были божественный сияние, наложницы, затворничество и редкие выходы в город в сопровождении свиты и войска, для представления перед народом. Скучно и монотонно проходили дни его. Но Шафар не мог жаловаться на судьбу хотя бы потому, что среди многочисленных детей его отца, тот уделял Шафару особое внимание. Их связывало нечто большее, чего Шафар никак не мог объяснить. Сколько он себя помнил, он помнил рядом с собой и отца. Тот рассказывал ему о своей прежней жизни, жизни до того, как стал каганом. Он рассказывал Шафару о том, что в городе остался его старший брат. Однако, всякий раз, когда об этом заходила речь, отец становился мрачен. Почему он не любил вспоминать о брате, для Шафара так и осталось загадкой. Он знал лишь, что дядя Юнус стал богатым торговцем и редко бывает в Итиле. Но Шафар совсем не знал городскую жизнь, и это ни сколько не тревожило его. Отец приглашал к Шафару учителей. Он обучал его грамоте. Но больше всего Шафару нравилась история. Узнанное он рассказывал матери, но та была равнодушна к наукам, равно как и холодна к сыну. С ней ему было не интересно, и он опять уходил к отцу. Шафар знал писаные и неписаные законы дворцовой жизни. Он владел многими языками, проявлял смекалку и находчивость в общении с искушенными в светских беседах придворными. Ему была присуща особая манера держаться, что внешне сразу ставило его на ступень выше собеседника. Именно эти черты и притягивали к нему пристальное внимание, и когда истаяли последние дни правления кагана Микаэля, выбор совета малик-хазара пал на Шафара.
И вот теперь, Шафар пребывал в роскоши, в томительной роскоши затворничества. От этого однообразия жизни его спасали старые свитки да письмена, в которых он находил удовлетворение душе, ибо узнавал многое. Теперь и он обзавелся женами и детьми, но ни с кем из них не ощущал той духовной близости, которая некогда связывала его с отцом. Он принимал свое многочисленное семейство как данность, оставаясь к нему равнодушным.
И только одна из его наложниц, хрупкая Лейла дарила его душе покой. Он отдавался её ласкам с доверчивостью ребенка. Он мог подолгу рассказывать ей о том, что узнавал, читая старинные рукописи. Она слушала его. Так умела слушать только она. Она всегда садилась перед ним, хрупкая, почти прозрачная и с неотрывным интересом смотрела на него глазами пугливой серны. Вот если бы она родила ему сына. Но она всего лишь наложница.
Сегодня он рассказывал ей о далеких, далеких временах, когда не было ещё ни хазар, ни тюркютского ханства, когда их реки назывались иначе, а на их землях дули другие ветры, росли иные травы.
-Знаешь ли ты, Лейла, что прежде нашу полноводную Итиль называли Оар, а быстрый Бузан величали Танаис? Знаешь ли ты, Лейла, - мечтательно растягивая слова, рассказывал наложнице Шафар, что две тысячи лет назад кочевые племена с востока совершали набеги на наши земли. Через них, кочевники продвигались на Ашайну. Так, Лейла, называли в те времена Румское море. А ещё прежде был великий потоп. Хочешь, Лейла, я прочту тебе про это? Подай мне вон тот свиток.
Девушка встала. Податливая её движению, короткая шелковая туника всколыхнулась, облегая стройный стан наложницы. Шафару нравилось в ней всё: и то, как она двигалась, и то, с какой грацией она подала ему рукопись, и то, как снова села перед ним в ожидании рассказа.
-Слушай, Лейла, древнюю повесть, - Шафар начал читать, - по потопе трое сыновей Ноя разделили землю – Сим, Хам, Иафет. И достался восток Симу. Хаму же достался юг. Иафету же достались северные страны и западные. Сим же, Хам и Иафет разделили землю, бросив жребий и порешили не вступать никому в долю брата, и жил каждый в своей части. Был единый народ. И когда умножились люди на земле, замыслили они построить столп до неба. Было это в дни Иекта и Фалека. И собрались на месте поля Сенар строить столп до неба и город около него Вавилон. И строили столп тот сорок лет, и не был он закончен. И сошел Господь Бог видеть город и столп и сказал Господь: “Вот род един и народ един”. И смешал Бог народы, и разделил на семьдесят и два народа и рассеял по всей земле. По смешении же народов Бог ветром великим разрушил столп. И находятся останки его между Ассирией и Вавилоном… и много лет сохраняются эти останки… Да ты не слушаешь меня, Лейла! – Шафар оторвался от чтения, - что с тобой? Ты чем-то огорчена? Почему ты отводишь взор?
-Нет, мой господин, - отозвалась девушка, я слушаю тебя, - но привычная грустинка в её глазах, которая так нравилась Шафару, вдруг превратилась в растревоженную грусть.
Он отложил в сторону свиток и взял Лейлу за руку:
-Я твой господин и требую признания, - с напускной властностью он повернул её лик в свою сторону. Она подняла на него покорные глаза, - отвечай, - скорее просяще, чем повелительно приказал Шафар.
-Сегодня я видела сон, мой господин, - Лейла обожгла его взглядом, - странный сон.
-Всего-то?! – прервав её на полуслове, усмехнулся Шафар, - ну что ж, рассказывай.
-Я видела во сне старуху, страшную оборванную старуху. Была ночь. Старуха колдовала над кипящим на костре котлом. Напротив неё сидела девушка. Она была очень красива. А во лбу у неё была в точности такая же родинка, как у тебя, мой господин. Я видела всё это сверху, словно парила над землёй. Я видела в котле кипящее варево. Оно было словно живое. Варево бурлило и парило, принимая различные формы. Неожиданно для себя я увидела на его поверхности очертания всадника. Он был в твоих доспехах, мой господин. Варево клокотало. Оно сделалось кроваво красным. В следующий миг, словно молния ударила с небес и сразила всадника. Я увидела его закрытые глаза и черное солнце, - Лейла с тревогой смотрела на Шафара.
-Всего-то?! – рассмеялся Шафар, - это был только лишь сон, - он погладил девушку по щеке.
-Да, сон, - согласилась наложница, - но всадник был так похож на тебя, мой повелитель, - она смотрела на Шафара с тревогой, - мне страшно, не к добру это!
-Ничего не бойся, это всего лишь сон, - успокоил её Шафар и привлек к себе. Стоило ли задумываться над девичьими страхами и причудами, которые в любой женской голове, по разумению всего рода мужского, словно облака небесные – берутся ниоткуда и в одночасье исчезают невесть куда. Так же об узости и недалекости женского разума с легкостью суждений мыслил и Шафар.
VI
Не много времени прошло, как вернулся Святослав со своей дружиной с торкских земель, как получил от ябгу Кандиха заверение о помощи в походе его на козар. Не много времени прошло, но тесно молодому князю средь городских стен, тесно и душно. Снова рвется неуемная душа его в поход, на вольные ветры, на быстрые воды. Рвется, ибо глубоко в сердце занозой сидит мечта Святославова подчинить Руси козарские земли, земли, по которым проходят многие земные пути. Желает князь, во что бы то ни стало взять эти пути под свое бдение, лишить козар источника пополнения их казны, их военного могущества. А коли, падет Хазария к ногам Святославовым, то и те племена, что в данниках у неё числятся, без труда покорятся Руси.
Скорее, скорее снова в поход, сначала на Оку, а уж потом по Оке на Волгу. В миг бы ушел Святослав с дружиною, но не след в таком деле торопыжничать. Несколько недель придется повременить, покуда новые ладии на воду спустит, покуда луки и стрелы в достатке соберет да дружину пополнит новыми ратниками да конниками.
С легким сердцем ушел бы Святослав на Оку, вот только матушка, княгиня Ольга, всё чаще хворает. Редко сказывается она больной, не хочет огорчать сына старческой немощью. Да он и замечает не всегда. А коли, приметит, лишь вздохнет с сожалением, но увлеченный жаждой грядущих завоеваний, тут же забывает о ней в каждодневных хлопотах о предстоящем походе.
Но время птицей летит над землей. Вот оно, то раннее утро, что запишут потом летописцы в книги свои, как начало великого похода Святослава на Оку – начала войны с Хазарией.
Бьются окские воды в свежевысмоленые бока русских ладий, дозволяя крепким веслам резать плоть свою, дабы те, соприкоснувшись с упругой пучиной, с каждым взмахом убыстряли ход челнов дружины Святославовой.
Много их устремилось вверх по Оке, ведомых молодым русским князем. Его ладья, самая быстрая, впереди всей многочисленной армады. Скользит она по глади водной в утреннем тумане, что скрывает от взора берега и, пробираясь под одежду, зябко студит стан. Но утренний хлад лишь в радость Святославу, ибо устало тело от княжеских покоев Киева. Жаждет оно вольного ветра, да походного варева.
Стоят Святослав со Любояром рука об руку на борту княжеской ладии и вглядываются через сизость утреннего тумана в заветную даль.
- Должно мне, Любояр, во что ни на есть должно завершить сей поход победою, - скрестив на груди руки, распрямив плечи, молвит Святослав своему полководцу.
- Раз должно, значит, так тому и быть, Княже, - не отводя устремленного в затуманное пространство взгляда, отозвается Любояр.
- Вот поднимемся вверх по Оке, а там, уж, и Волга…
- Складно речешь, Княже, - огладил Любояр бороду, - без сучка, без задоринки. Пойдем через земли булгар и буртасов. Неужто не задержимся там?
- Соблазну много Любояр, да только не след нам время разбазаривать. Ну, потешатся чуток мои ратнички, поразгульничают, - размышлял Святослав, - не боле. Впереди земли козарские. Там наш первейший удар. А коли, одержим верх над козарами, булгары и буртасы сами нам поклонятся, ибо сейчас под козарским бдением ходят. Они, да вятичи данники их.
Святослав обернулся. Верная его дружина неотступно следовала за ним. Ладьи, послушные вёсельникам, с видимой невесомостью скользили по водной стихии.
- Красиво идут, - залюбовался Святослав на стройный ход своей дружины.
- Да, - вторил ему Любояр.
Ратники на княжьей ладье, в предвкушении предстоящих событий, приглушенно переговаривались меж собой. Слышались шутки и одобрительный негромкий смех. Молодецкая удаль ожидала скорой возможности разогреть застоявшуюся в жилах кровушку.
От восхода до заката вел кормчий княжескую дружину по окским водам. Восходами и закатами мерили ратники монотонные дни. Словно застоявшиеся в стойлах скакуны, ожидали они каждого ночного привала, чтобы вновь ощутить земную твердь, поразмять косточки. Единые духом со своим князем, подолгу засиживались они в беседах у ночных костров, на ужин жарили на углях дичину, спали, положив под изголовья седла, а во снах сражались, пуская стрелы, обнажая мечи, а то и просто, сходясь с недругом в рукопашную.
Далеко продвинулась русская дружина. Вот уж видны и земли вятичей.
Никогда ещё не был Святослав так сдержан в желаниях, разгуляться по чужим угодьям. Никогда прежде не держал он в такой строгости воинов своих.
Вот они земли козарских данников! Ой, как ждут ратники княжьего дозволения поразгульничать на вятских землях, силушку померить, преклонить колени вятичей. Но слово Святославово, что кремень - не терпит пререканий. Ратует Любояр за дружинников, дабы дозволил князь потешиться на чужих племенных землях. Позабавятся, глядишь, и не так злобливы будут.
Святослав жжёт полководца гневным диким взглядом. Неужто не домысливает Любояр - не могут росичи тратить силы на забавы да пустые победы! Не могут! Меть Святослава – козары! Не для того он столько сил положил, чтоб собрать такую дружину, чтоб снарядить этот поход, чтоб на свою сторону торков склонить! Не для того столько дней готовился! А посему, росы, лишь пройдут землями вятичей. Не след сейчас отвлекаться на тешбу. А как козар подчинят себе, на обратном пути и к вятичам заглянут.
Приуныли дружинники Святославовы, но ослушаться князя никак не можно. А посему через земли вятичей тихо идут, с безразличием глядя на прибрежные поселения. Тревогой встречают их вятские берега, тая за спинами луки. Натянутой тетивой напряжена тишина, но чувствуют русичи силу свою перед вятским племенем, а потому спокойны, лишь досада берет неуемные их души.
Миновали земли вятичей. И снова лишь размеренными всплесками воды от взмахов неустанных весел да редкими возгласами дружинников дробится звенящая тишина реки.
Мирно движутся росы, но слух об их близости быстрокрылой птицей впереди летит. Тревожно тем племенам, через чьи земли путь Святославов лежит. И камские булгары и буртасы не рады вести такой. В страхе покидают насиженные гнезда свои и разбегаются, кто – куда, в спешке уводя за собой скот. Пустеют поселения. Лишь брошенные собаки да немощные старики охраняют осиротевшие жилища.
Видят росы смятение и испуг данников хазарских. И это придает им еще больше сил и желания поразгульничать на чужих землях. Да и кто от легкой наживы откажется?! Видит Святослав, не будет ему урона от того, коли, потешатся его дружиннички на чужих угодьях. Княжье дозволенье, что пряник лакомый. Вкус сахарный на уста являет. Истомились ратники в замкнутом пространстве посудин. Удаль молодецкая на волю так и рвется.
Едва уткнутся ладии носами в берег песчаный, вмиг рассыпаются горохом по земле дружинники росские. Брошенное добро, что чары приворотные, манит к себе вседозволенностью. Вот коза, в спешке забытая, мать её за ногу! Да не мать, а её саму, да за собой на ладью. Вот девка за старухой немощной смотрит. Не сбегла со всеми – сама виновна, а коль так, и снасильничать не бранно. А что землю отяжелять пустыми избами? Полымем их разгульным, да в прах.
Так и тешатся ратнички по пути то на землях булгарских, то в селениях буртасских. А те пережидают лихо по щелям да по норам, чтобы вновь вернуться на свои земли, как только прокатится прочь стихия неукрывная.
Но понимает Святослав, в узде надобно держать неуемную удаль. Потешились и довольно. Впереди козарские владения, а булгары и буртасы, как и вятичи, всё одно покорятся Руси, коли, покорятся ей козары! А чтоб дело верней пошло, надобно Перуну поклониться, задобрить подношениями суровость его, дабы явил милость свою князю росскому и дружине его бравой, и помощь бы явил в предстоящей битве росов с козарами. В этом деле не след мешкать. Прогневаются боги – не видать удачи. А посему, следующий причал порешил князь сделать лишь там, где на высоком крутом берегу рос огромный священный дуб. Многие язычники, что плавали мимо, оставляли у корней его щедрые подношения богам, чтобы те не забыли их в трудных путях людских, в перипетиях жизненных, в чаяниях каждодневных.
VII
С раннего утра выли собаки. Их заунывное протяжное завывание, проникая сквозь толстый войлок юрты, пробирало душу до самого нутра. Юнус лежал на мягких овечьих шкурах. Его старческое тело нуждалось в покое. Он, обеспечив себе безбедную старость, давно отошел от торговых дел. Теперь его уделом было каждодневное прислушивание к своей бренной плоти и бесконечное брюзжание. Он много повидал за долгую жизнь, проводя дни в вечных странствиях. Прежде, Юнуса влекли дальние страны и стремление к богатству. Сейчас, все его желания сводились лишь к примитивным человеческим нуждам. Семьи он так и не нажил, а провел жизнь с дарованной ему когда-то в становище гузов рабыней Фирангиз. Кем стала она для Юнуса в этой жизни, он так и не понял.
Она тоже состарилась за эти годы, но всё так же хлопотала по хозяйству и исполняла прихоти своего господина. За жизнь они стали близки друг другу, но Фирангиз так и не смогла забыть тех дней, когда погибла её семья, когда русы подарили её гузам, а те - Юнусу. Так и прожили они под войлоком одной юрты: рабыня и господин – женщина и мужчина.
Фирангиз сидела около войлочной стены, поджав под себя ноги, и пряла овечью шерсть. Старик лежал на мягких шкурах, время, от времени поворачиваясь с боку на бок. С утра у него ломило кости. Фирангиз давно забыла, как звучало из человеческих уст её имя. Юнус уже долгий срок звал её безлико – “старуха”, да и то, лишь тогда, когда в том возникала потреба. Остальное время он по стариковски кряхтел, и что-то бормотал себе под нос, выискивая постоянные придирки к прислуге. Она же, без устали, с восхода до заката незаметно копошилась по хозяйству. Юрта некогда молодого торговца, что привез её в Итиль много лет назад, стала ей, пусть не родным, но домом. Её женская рука знала здесь каждую мелочь, скрытую от постороннего глаза.
Фирангиз мало обращала внимание на ворчание старика. Молча делала свое дело. Сама, уж, не молода. А тут ещё, к тупой боли за грудиной, на которую она порой не обращала внимания, присоединилось непонятное чувство тревоги. Оно взялось ниоткуда, но становилось всё ощутимее. Выли собаки. Под этот вой тревога разрасталась, запуская в душу Фирангиз коварные щупальца.
-Хозяин! - послышалось за войлоком юрты, - есть кто дома?
-Кто там? – Юнус, кряхтя, Поднялся со своего ложа.
В богато убранную юрту вошел человек.
-Господин Юнус здесь живет? – мельком оглядывая убранство юрты, спросил человек.
-Да, это я, - Юнус удивленно смотрел на вошедшего. С тех пор, как он оставил торговые дела, в его юрту заходил редкий гость. А если и заглядывал кто, то лишь по старой дружбе.
Вошедший, напротив, держался отчужденно, даже несколько высокомерно. Измерив Юнуса взглядом с ног до головы, он сухо произнес:
- Господина Юнуса хочет видеть Верховный Каган Шафар. Мне приказано доставить господина Юнуса во дворец.
Юнус растерялся. Фирангиз, которая стояла рядом, заметила в его глазах неподдельное недоумение. Через мгновение недоумение переросло в смятение, непонятное, доселе неведомое ему.
Давно Юнус не проделывал такой дальний путь. Его старческие ноги, находясь в полном разногласии с рассудком, и предоставленные сами себе то натыкались на кочки, то, словно в изрядном подпитии, заплетались друг за друга. Вместе с тем, стариком овладело изрядное волнение. Сейчас ему предстояло лицом к лицу встретиться с его прошлой жизнью. Как редко он думал о ней, странствуя по миру, останавливаясь на ночлег в чужих юртах, подсчитывая барыши. Нет, он не мог сказать, что не переживал, когда узнал, как круто изменилась жизнь его семьи после того, как он впервые ушел с торговым караваном. Но понимал ли он тогда до конца, что всему виной было его предательство веры, и что не так безобидны были бесконечные передачи многочисленных свертков и свитков неизвестного ему содержания? И кто были те незнакомые ему люди, что часто находили его сами? Откуда они знали его? Юнус редко задавался этими вопросами. Его голову чаще занимали мысли о доходах, да выгодных продажах его товаров. Эта жизнь захватила его всецело, и он почти не вспоминал ни о сестрах, ни о Микаэле. И вот теперь его приглашал во дворец каган Шафар. Юнус никогда не видел его прежде, но в молодом кагане и дряхлом старике текла родная им обоим кровь – кровь кагана Истани, кровь Микаэля, кровь всего рода Ашина.
Вместе с сопровождающим его человеком, Юнус – дряхлый старик и несостоявшийся каган, добровольно отказавшийся от престола во имя другой веры, впервые вошел во дворец, который некогда предназначался ему.
Он шел по дворцовым коридорам, глядя подслеповатыми глазами на парчовое великолепие его стен, на грациозность сводов, но его старческий, утомленный жизнью разум притуплял чувства и эмоции, оставляя в распоряжении Юнуса лишь безразличие.
Персидские ковры, расстеленные на полу длинным ажурным полотном восточного орнамента, вели к высокой массивной двери, отделанной кованым серебром и драгоценными каменьями. Но человек предложил ему свернуть в узкий коридор. Юнус не сразу заметил дверь, искусно декорированную под обитую парчой стену.
Человек велел Юнусу снять обувь и омыть ноги. Затем он зажег кусок сухого дерева и обвел им вокруг Юнуса с ног до головы. Потом человек вложил дерево в неуверенную руку старика и предложил ему войти в помещение. Человек напомнил, что перед каганом подобает стоять на коленях, склонившись ниц.
После холодной помпезности дворцовых коридоров, небольшая комната, в которой оказался Юнус, располагала к себе домашним уютом. В старческой нерасторопности Юнус силился опуститься на колени. При этом кусок дерева, который он едва держал, норовил выпасть из рук.
В отдалении комнаты, около окна, затянутого воловьим пузырем сидел каган Шафар. Он читал разложенные перед ним свитки. Заметив Юнуса, каган встал ему навстречу.
-Не стоит опускаться на колени, - уважительно обратился к Юнусу каган, поддерживая старика за локоть, он взял из его рук кусок горящего дерева и укрепил на специальной подставке.
Юнус поднял на него взгляд. Несмотря на слабое зрение, старик разглядел его черты. Шафар был белолиц, с большими миндалевидными глазами, смотрящими из-под длинных смоляных ресниц. Меж густых, четко очерченных бровей приютилась аккуратная темная родинка – знак мудрости, по мнению древних.
-Амина! – вырвалось у Юнуса, - кто бы мог подумать, - еле слышно прошепелявил он.
Каган Шафар удивленно посмотрел на старика. Он усадил его рядом с собой на гладкий шелк покрывала в груду атласных подушек. На мгновение в комнате воцарилась тишина.
-Я узнал это, ещё от моего отца, кагана Микаэля, - слегка запинаясь, начал Шафар, - в его голосе не было ни пафоса, ни надменности, присущих царственным особам, - отец рассказывал мне, что в городе живет мой дядя, торговец Юнус. Много лет я не решался его искать, но теперь, я, кажется, его нашел, - неуверенно растягивал слова Шафар, могу ли я быть уверенным в том, что вижу его сейчас перед собой?
У старика к горлу подступил ком.
-Да, - еле слышно проскрипел старик, - да, Микаэль был моим братом, значит я…
Шафар импульсивно встал и заходил по комнате. Всякий раз, когда он волновался, он теребил на шее золотую цепь с медальоном. Шафар был совсем маленьким, когда отец подарил ему эту вещицу. С тех пор, Шафар никогда не расставался с подарком.
-Я столько раз представлял себе нашу встречу, - глухо произнес Шафар, - в мыслях я готовил себя к ней, а вот сейчас, не могу сдержать волнения, - Шафар смущенно улыбнулся.
Юнус молчал, но в его старческих безучастных ко всему глазах вспыхнули живые искорки.
-Я вижу, мой дядя очень стар, - еще не зная как называть Юнуса, участливо обратился к нему Шафар, - с кем живет сейчас мой дядя?
-С прислугой, - старик пристально посмотрел на Шафара, - как же ты похож на свою мать!
-Откуда мой дядя знает мою мать?! – в голосе Шафара появились холодные нотки, - моя мать, некогда богатая принцесса вассального царства Джидан не выходила из дворца и не появлялась перед народом с тех пор, как стала женой кагана Микаэля. Теперь же она покоится в одной с ним усыпальнице.
-Нет, Шафар. Можно мне так тебя называть? - старик посмотрел на кагана грустным, но вернувшимся к жизни взглядом, - я не могу ошибаться. Я стар, и мои глаза слабы, но даже так я вижу, как ты похож на Амину!
-Амину? – удивился Шафар, - отец рассказывал мне об Амине, но он говорил, что это была девушка из его далекой юности. С тех пор, как он ушел во дворец, он больше не встречался с ней, - Шафар поправил на шее фамильный медальон.
-Да, это была девушка его юности, но его юность закончилась на пороге дворца. Я не могу сказать, когда они встречались последний раз… Но твое сходство с ней поражает!… У тебя на лбу родинка, в точности такая, как была у неё. Это знак свыше! Она была также белолица, как ты, а глаза!… Ты смотришь её глазами!
Шафар сел перед Юнусом и положил руки ему на колени:
-Дядя Юнус, - неуверенно, впервые произнес Шафар его имя, - расскажи мне о той жизни.
С Юнусом творилось сейчас что-то давно им позабытое. Ему вдруг захотелось обычного тепла близкого человека. Прошла жизнь, а он так и прожил её один – без любви, без родных. С чем он подошел к закрытым пока для него вратам Вечности? С очерствевшим сердцем? С опустошенной душой? Зачем Аллах послал ему эту встречу?
-Та жизнь… Действительно, это уже другая, забытая жизнь, - задумчиво проронил Юнус, - тогда мы все были вместе – мама, сестры, мы с Микаэлем. Недалеко от нашей юрты жила и Амина со своим отцом. Амина с Микаэлем дружили с детства. Отец Амины был не против выдать её замуж за Микаэля. Но в миг изменилось всё. Умерла мама. Провидение послало мне иную, мусульманскую веру. Я грезил мечтой стать торговым человеком. Я ушел с караваном, не попрощавшись ни с кем. С тех пор я ни разу не видел, ни Микаэля, ни сестер. Много позже я узнал, что скончался наш отец – каган Истани, и на Микаэля пал выбор взять на себя бремя ответственности за опустевший престол Верховного кагана. Я хотел стать богатым торговцем, я стал им. С моей стороны это было предательством – предательством перед всем родом Ашина. Я мечтал о благополучии своей семьи, но все вышло иначе, - наша юрта опустела. Я привел туда подаренную мне в торговом странствии рабыню. После ухода твоего отца во дворец, я случайно встретился с Аминой. Она была вне себя от невосполнимой утраты. Я никогда не видел такой ненависти и отчаяния в её глазах. Тогда она бросила мне упрек за все те перемены, что произошли с нашей семьей, ибо каганом должен был стать я. Но в тот момент это не входило в мои планы. После одного из моих путешествий я узнал от её отца о размолвке между ними. Амина покинула отчий дом и пропала. Спустя некоторое время, к отцу Амины пришла древняя старуха. После её визита он слег. Я послал свою прислугу, чтобы та ухаживала за ним. В забытьи, он то звал Амину, то оплакивал её, проклиная старуху, которая будто бы принесла весть о её смерти. Через два дня отца Амины хватил удар, а еще через день его не стало, - Юнус вздохнул и смолк. В комнате воцарилась тишина.
- Душно здесь, - Шафар нервно поправил на шее золотую цепь. Ему вдруг стало неуютно в земных и плотских одеждах, словно воздух, застыв твердостью горного хрусталя, теснил грудь. Казалось, сделай Шафар хоть один глубокий вдох, и всё, до сей поры привычное, разлетится вдребезги множеством мелких звенящих осколков, - женщина, которую я считал матерью, никогда не была со мной ласкова. Отчего это? Может, дядя, прав ты, а я никогда не знал своей матери? Как душно!.. Сегодня очень душно!.. В моем саду есть уютная уединенная беседка. Она скрыта под сенью виноградника. Пойдем туда.
Чувство дискомфорта сменилось у Шафара подспудным чувством необъяснимой тревоги. Она возникла ниоткуда, возвестив о себе неприятной невесомостью в груди. “Отчего это странное чувство? – ловил себя на мысли Шафар, - неужели визит старика так растрогал душу?” Несомненно, его душа не осталась равнодушной ни к встрече, ни к откровению его дяди о неизвестном Шафару прошлом. Нет! Но ко всему этому прибавилось что-то еще, чему Шафар не мог найти объяснения.
VIII
Юнус поспешно ковылял за Шафаром. Он не сразу заметил затерянную в отдалении сада беседку, скрытую от лишних глаз щедрой зеленью виноградной листвы. Не заметил не потому, что его старческие глаза потеряли зоркость. Всё вокруг казалось неестественным: приглушенные краски солнечного дня, молчание птиц. Теперь и Шафар понял – его необъяснимое смятение было частью этой неестественности. Изредка, где-то далеко выли собаки. Воздух, всегда живой и подвижный, сейчас бездыханно застыл липкой безжизненной субстанцией.
-Странный сегодня день, - задумчиво проронил Шафар, глядя, как Юнус опускал свое бренное тело на низкую скамью беседки, - наша встреча, твой рассказ о прошлом, тайну которого мне никогда не разгадать… Сегодня даже солнечный свет необъяснимо тусклый. Отчего это? – Шафар посмотрел на Юнуса.
-Должно быть, облако закрыло светило, - устало отозвался старик.
Шафар поднял глаза к небу. Оно было безоблачным, но сквозь разреженную его голубизну, просачивалась темнота бездны. И снова, неодолимое гнетущее чувство тревоги, повисшее в мертвенной неподвижности воздуха. Стоит ли обращать внимание на душевные страхи? Вот только, отчего-то с утра воют собаки и совсем не слышно пенья птиц. Шафар всё чаще смотрит в небо на всё более редеющую синь. И отчего солнечный свет так бледен, а тени брошены под ноги размытыми образами? До вечера далеко, но нежданные сумерки уверенно накрывают землю. Природа хмурится медленно, еле уловимо.
Вот и собаки стихли. Ни звука, ни единого движения вокруг. И только тревога в душе Шафара стучится в виски. Прервал свой по-стариковски скрипучий рассказ и Юнус. Теперь и он заметил блекнущее светило. Оно ещё слепит глаза, но уже не так пронзительно. И нет никаких сомнений – оно блекнет.
Воздух напряжен. Есть ли предел этому напряжению? Чем разрешится оно? Беспомощна человеческая тварность пред непостижимым замыслом Всевышнего. Перед неуправляемой стихией Мироздания дух человеческий способен породить лишь животный трепет и страх.
В оцепенении и Юнус, и Шафар, и весь люд хазарский: во дворце и на пашнях, в юртах и на улицах итильских. Отроду не помнили такого даже старожилы.
“Конец Света!”, - в ужасе простолюдины прячутся в войлок своих убогих юрт. “Светило гаснет… - дурной знак солнцеподобному Шафару…” – шепчут губы придворных.
Вот и тени пропали. А сумерки всё гуще. И солнечный свет, хоть и блеклый, но такой привычный, внезапно становится белым, придавая всему живому мертвенную бледность. Глазам уже не больно смотреть на солнце. Тысячи хазарских взглядов устремились ввысь. Тысячи хазарских душ в страхе перед наползающей на Светило чернотой.
…И взорвалась глухая окостенелость воздуха внезапным порывом ветра да смятением душ человеческих! И неведомый доселе Черный Дух пожрал солнце! Яркая последняя вспышка погасшего Светила! Земля погрузилась во мрак, беспомощно отдаваясь в объятия космического Холода. На небе зажглись звезды.
Юнус с Шафаром переглянулись. Что ждет их в этом новом для них мире?! Сжимается сердце от леденящего жилы чувства смерти… Их лица, словно тени в безжизненном мире мрака…
…Вспышка! Вновь яркая вспышка на угасшем диске солнца. Свет!!! Но, как и некоторое время спустя, такой же мертвенно белый! Черных Дух, вероломно покоривший солнце внезапно бледнеет и растворяется в Божественном торжестве Светлых Сил, нехотя возвращая всему привычные краски. Тени принимают четкие очертания. Ветер стихает. Воздух дышит жизнью. Первое робкое чириканье одинокого воробья. Мгновение, и оно смешивается с неумолчным щебетом птиц. Земля возрождается к жизни.
“Знамение!”, - с замиранием духа, приходят к всеобщему мнению звездочеты и оракулы.
Фирангиз, словно на произвол судьбы брошенная, забилась в дальнее окружье юрты, обхватив голову руками, спрятала её в колени: “Не к добру. Ох, не к добру…”, - твердит. Чует старушечье сердце неладное. “Шафар…” – в рыданиях глотает слезы, дрожащая от страха Лейла.
IX
“Святослав, сын…”, – шепчут губы княгини Ольги. И у неё неспокойно на душе. Что-то растревожилась она с самого раннего утра, едва забрезжил рассвет.
Рано пробудилась от ночных снов старая княгиня, вышла на крыльцо, зорьку встречать. Испокон веку известно, утренняя заря силу дает, жизнью полнит человеческое тело. Протянула княгиня руки медленно входящему в земной мир светилу, и потекла по жилам, словно живая вода, невидимая густота. Захотелось вдохнуть глубже сладкого пьянящего воздуха, умыться утренней прохладой земли русской.
Всё бы хорошо, но чует сердце, что-то не так, то ли ветер ленив и не свеж, то ли птичий щебет не столь звонок. Словно мерещится ей вдали перестук конских копыт в облаке пыли. Да вроде не пыль то, а сизая дымка слегка подернула оранжевый диск рожденного Зарею солнца.
Все мысли и остались там вдали. Видится ей Святослав с мечом на коне и рать его несметная. Видится поле, а на другом краю того поля другая рать. Да только не мечи обоюдоострые в руках тех воинов, а сабли изогнутые, тонкие блестят на солнце. Душой видит Ольга битву её сына с козарами, но не видит исхода той битвы. Тем и тревожнее старой княгине. Стала пред образами на колени. Молит Всевышнего, чтоб берег Святослава в ратном бою, чтоб не коснулась сына сабля козарская и кровушка его зря не пролилась. Молит, а душе покоя всё одно нет, напротив, растревожилась – не унять. А растревоженность та сочится невесомым призраком сквозь распахнутые ставни, незримо обвиваясь вокруг княгини. Всё жарче слова молитвы, всё исступленнее. Но что-то не доходят ныне до Господа мольбы её. Видит око – не ладно за окном, сумеречно как-то. Воздух не движется, липнет к каждому листу древесному, отяжеляя его, клонит к земле. Слышит ухо княгини, словно ветер гудит. Ан, нет, обманулась – муха в покои залетела, жужжит, окаянная…
… И Святослав в это утро ранехонько пробудился, и он навстречу Ярилу руки устремил. Дал бог силу князю, поструилась она по жилам его, расправляя плечи молодецкие. Богине Живе поклонился Святослав, и богине Море . Они, неразделимые богини плодородия, олицетворяющие жизнь, неважно чью: человека, зверя или семени зароненного в землю. Ведал Святослав: смерть, не отрицание жизни, а проявление её, ибо неотступно за жизнью ступает смерть, давая силы новому возрождению. Потому и не боялся князь смерти, как не боялись её и все славяне, но знал, задобрить Живу и Мору надобно.
Задумался князь, глядя на восходящее светило, залюбовался. Густые оранжевые лучи золотили землю. Дрожащие на мураве беззащитные капли росы, заблестели, заиграли на раннем, ещё неярком солнечном свете. Всё это, подвластное единой руке Творца, стараниями Живы, возвращалось к жизни.
Вспомнились Святославу далекие годы его детства, где молода была ещё княгиня Ольга, где отец его, достославный князь Игорь мерил жизнь свою многими походами, где они с матушкой часто коротали время в беседах. С малых лет помнил он, как матушка учила его добру во благо свое и Державы! Добро, говорила исстари в славянах. Сильны славяне добром, да так сильны, что с силой этой многие соседние племена испокон века считались. И первым богом славян был бог добра – великий Добрат. Не помнит Святослав, чтобы матушка, когда отговаривала его, будущего воина от походов и завоеваний, но часто рассказывала ему о дальних предках славян, рослых, крепких от природы, но добрых воинах. С измальства помнит Святослав великий завет бога Добрата, что завещала ему матушка-княгиня – хранить и приумножать добро!
Что-то тронуло сердце князя. То ли тревога какая подкралась внезапно, то ли око зрит что-то непривычное доселе, то ли ухо режет неведомая ранее тишь. И впрямь, словно сединой подернуто небо, но не туман то, не облака. Всё выше поднимается светило в восходе своем на небосвод, но нет в нем привычного сияния, лишь тревога тянет невидимые лапы к сердцу князя. В путь, скорее в путь, туда, к заветному капищу, к Священному вековому дубу, что растет на высоком речном берегу добрую сотню лет. Послушны весла могучим рукам вёсельников. С силой режут они речную гладь, устремляя в воздух несметное множество разлетающихся в стороны брызг. А тревога всё нависает. Теперь уж не один Святослав, вся дружина чувствует её леденящее жилы дыхание. Словно вспять обернулся день. Возродившаяся утром, светлая лазурь неба нахмурилась, обесцветилась. И светило не ярко блещет в небе, словно пылью запорошен диск его…
…То же видит из распахнутых ставень и Ольга. Жуть наползает на сердце матери. За себя не страшно – за сына душа терзается. Никак разгневался Господь на то, что не признает Святослав величие его. Неспроста это перед намеченной князем битвой. Покарает! Меркнущим светилом слово свое явил, чтоб понятно было – недалека кара Небесная!
А губы всё шепчут, всё взывают к благосклонности Всевышнего. Затекли колени, болят. Но что боль телесная пред болью душевной. Воют собаки, и день за окном неумолимо угасает.
… В мыслях у Святослава и дружинников его одно – скорее, скорее бы добраться до капища, задобрить богов. Никто не помнит, чтобы такое бывало. Не к добру! Кажется добрались… Вот уж, и дуб высится на высоком берегу. Быстро бегут ладьи сквозь непонятную липкость нежданных сумерек… Наконец-то тупые толчки уткнули в берег посудины. Начавшийся было день, всё темнеет и темнеет, словно Ярило и Ночена затеяли нарушить привычный уклад жизни.
Священный дуб, взбугрив вековыми корнями почву, устремив к небу сильный, в щербинах необъятный ствол и раскидистую густую крону, с высоты своего величия зрил спешащих к нему людей, что торопились задобрить своих богов. Почему днем стало темно?! Почему перестали петь птицы и дуть ветры?! Сейчас они несли к жертвенному дубу всё, что имели. Люди положили к его корням хлеб и зерно. Вот свежая рыба, её поймали ранним утром…
Тьма всё наползает. В Киеве княгиня Ольга исступленно молится за сына… Вот и звезды зажглись… Жутко…
Живой петух, его добыли совсем недавно в чьем-то селении. Святослав несет к дубу птицу… Яркая вспышка… Светило угасает, кажется, безвозвратно… Далекие от сына губы матери, в смятении взывают к благосклонности Всевышнего. Лишь черный диск остался от солнца…
Жертву!… Боги требуют жертву! Князь поднимает над головой птицу. Он показывает её богам. Холодное лезвие ножа касается оперения, чтобы проникнуть глубже. Теплая тягучая кровь багрит землю. В полной темноте Святослав преподносит жертву богам, положив её перед могучим дубом. И в тот же миг ветер зашелестел листвой. Взорвалась темнота. Вновь возрожденный свет, гонит прочь непрошеный мрак. Боги услышали их! Боги на стороне росичей!..
Не зря молилась княгиня о торжестве жизни, о благосклонности Всевышнего к сыну её, русскому князю Святославу, не зря стояла столько времени на стертых в кровь коленях! Услышал, услышал Господь мольбу её. Бог Святославу в помощь!..
Х
Давно ушли за горизонт вечности те времена, когда правитель Хазарии достославный Вениамин предавался праздному созерцанию родных просторов на летних кочевьях, когда увлекался партиями в шатранг и блестяще просчитывал ходы, заставляя фигуры противника одну за другой сходить с аштапады. Развеяли вольные ветры промелькнувших лет те времена, когда он, ведя двойные игры, позволял русам за добрую часть награбленной добычи проходить по хазарским землям к границам его соседей. Многое ушло безвозвратно в ту неосязаемость, что зовется прошлым. И Вениамин, влекомый зовом предков, перешагнул порог этого мира. Прокрутил калейдоскоп жизни разноцветьем дней и восприемник его Арон II, уступив место последнему правителю династии Обадия, малик-хазару Иосифу. Трудное правление досталось ему. Не над ситуациями на игровой доске ломал голову правитель Хазарии, Иосиф всерьез был обеспокоен будущим своей страны.
Душно, как душно ему в окружении соседних племен! Мертвой хваткой держат они за горло! Давно уже под властью Византии Эдесса и Низиб. Теперь покорила она и Крит. Но не только в завоеваниях сила греческая. Держит у себя в союзниках Византия многие племена и народы верой единой – христианской верой. С небрежением смотрит она на Хазарию, на слабеющую власть иудеев, на его, Иосифа, слабеющую власть.
Зыбок прочный некогда фундамент государства хазарского. Среди язычников, мусульман, христиан, иудеи не столь многочисленны. Но так повелось исстари – Хазарией правили иудеи. И он, Иосиф – иудей. Но как далеко его иудейство от народа! Как неумолимо рвутся непрочные связи между ним, Иосифом, законным правителем Хазарии и народом!
Да что вообще стало с его народом?! Есть ли он, хазарский народ?! Как ответить на этот вопрос? Как воссоздать утраченное единство, если в поисках лучшей доли, в поисках собратьев по вере, роднятся исконные хазары с другими племенами, готовые принять их устои, слиться кровью. Один за другим растаскивают они по чужим землям камни из фундамента своей страны.
Князь Святослав нескрываемо смотрит на дельту Итили. Многие славянские народы себе подчинил, что прежде платили дань Хазарии. Ох, уж, эта полянская кровь, что течет в жилах росского князя Святослава, кровь его матери - полянки Ольги! На свою беду нашли некогда хазарские князья на высоком правом берегу Днепра племена полянские. Не воинственные и незлобные, уступчивые и не жестокие. Во благо казалась хазарам эта находка. Наложили хазары на полян дань. Принесли поляне в дань хазарским князьям мечи обоюдоострые. Издревле остерегали хазарские старейшины князей своих от днепровских славян – полян: “Не добра та дань. Мы доискались её оружием односторонним – нашей саблей, а у этих оружие обоюдоострое – меч! Попомните наше слово, хазары, они ещё будут брать дань с нас и других стран!” Слова-то древних оказались пророческими. Киевская Русь заявила о себе в полный голос! И с ней, ему, Иосифу, необходимо было считаться. Кто остался в союзниках у Хазарии? Лишь малая толика гузов служит у него, Иосифа наемными арсиями. Остальные, кто принял ислам Хорезма, кто в дружбе с росами.
Хорезм, только у него Иосиф мог просить о помощи. Он опасался войны с Русью, но более того тревожили Иосифа поползновения на его земли невежественных гузов. Он давно уже послал к правителю Хорезма гонца с тайным письмом и теперь, со дня на день ожидал ответа.
Иосиф взялся за перо. Толстый дневник, который он вел много лет, который хранил не только его сокровенные мысли, но и то, могло бы многое рассказать потомкам о его стране. Он описывал свой каср и каср верховного кагана, обычаи Хазарии, её земли и быт его народа. Всё это помогало ему отвлечься от мрачных мыслей.
В покои малик-хазара вошел сановник Иосифа. Спешно, ещё у входа, он возвестил правителя, что только что прибыл гонец из Хорезма. Приближенный протянул малик-хазару свиток.
Иосиф нервно сорвал печать и начал читать. Хорезм отказывал ему в помощи. Но почему? Иосиф терялся в догадках. Что скрывалось за этим отказом? Уж не собирается ли эмир Хорезма заключить союз с Русью?
В то же самое время эмир Хорезма Мумад в своих покоях со своим приближенным вел заинтересованный разговор на ту же тему.
Благосостояние Хорезма во многом зависело от отношений с Хазарией, ибо их торговые пути были едины. Хорезм провозил через Хазарию в северные и западные страны меха и кожи, мечи и рыбий клей…
-Я, пожалуй, соглашусь помогать малик-хазару Иосифу, - рассматривая свои холеные руки с длинными костистыми пальцами, задумчиво произнес эмир, - но с непременным условием, что Хазария примет ислам. Ты согласен со мной, Каннах?
Каннах безмолвно слушал своего повелителя и лишь кивал головой. Он знал взрывной характер эмира, знал, что не вовремя сказанное слово может вызвать гнев правителя и посему, предпочитал отвечать лишь тогда, когда эмир ждал его отзыва.
-Мой повелитель, что если Хазария откажется от обращения в мусульманство? Нам нельзя терять Хазарию. Нам выгодны её территории.
Великий эмир Хорезма вовсе не собирался терять Хазарию, а тем более, торговые пути, что стекались сюда со всего света. Петля, брошенная на горло слабеющей страны, затягивалась всё крепче. Нестерпимо тяжело дышать малик-хазару в стенах его касра. Мумад всё давно просчитал. Если Иосиф не примет условия Хорезма, он останется в одиночестве. Эмир давно держал в мыслях подчинить себе хазарские земли, подчинить любыми путями. Пусть не сейчас, пусть через срок, но придет то время, когда Хорезм будет править Хазарией!
Несколькими днями позже, малик-хазар Иосиф держал в своих руках еще одно послание от эмира Хорезма, с настоятельным предложением всецело обратить Хазарию в мусульманскую веру.
Иосиф был удручен. Петля на горле его страны затягивалась всё крепче. И некому было ослабить ту хватку.
XI
Сквозь полупрозрачность воловьего пузыря, густые сумерки неумолимо темнили пространство покоев кагана. Сегодня Солнцеподобный Шафар долго не отпускал от себя привратника.
Заложник своего божественного положения, пребывая в вытекающей отсюда недосягаемости не только для простолюдинов, но и высокопоставленных персон, огражденный от государственных дел, Шафар испытывал глубокую потребность в общении. А так как доступ к его особе имели лишь два сановника, по достоинству равных царю – кендер-каган Хаким и чаушиар Тенчир, да жены с наложницами, разговоры с которыми не предполагали особого смысла, выбор в собеседниках у Верховного кагана был невелик, и он ограничивался тем, что имел.
Сегодня с привратником Тенчиром они вели разговор о судьбе Хазарии, о трудном положении страны среди окружавших её соседних племен. Тенчир рассказывал Шафару о том, что росы затеяли поход вниз по Итиле, что они уже разграбили поселения буртасов, но почему-то мимо вятичей прошли в полном спокойствии. Чаушиар поведал кагану, что бек Иосиф весьма обеспокоен этим походом, ибо он представляет серьезную угрозу Хазарии. И лишь когда сумеречные тени полностью овладели комнатным пространством, Шафар изъявил желание отойти ко сну. Чаушиар Тенчир зажег светильник с пальмовым маслом, помог солнцеподобному раздеться и удалился, плотно закрыв за собой дверь.
Утопая в мягкой невесомости перин, шелков и подушек, Шафар пребывал в телесной расслабленности. Он погрузился в блаженную полудрему. И лишь разум его, блуждал лабиринтами раздумий. Он то взвешивал сказанное Тенчиром, то вспоминал встречу с Юнусом. Лёжа с закрытыми глазами, он представлял, как призрачно прозрачная Лейла танцевала танец откровения. Непрошено закралась мысль о недавнем затмении, оттеснив хрупкую наложницу, жутким черным диском гаснущего светила.
Внезапный холод опустился на грудь Шафара удушающей тяжестью. Каган открыл глаза. Его опочивальня наполнилась странным светом, тем белым мертвенным светом, что уже довелось ему видеть тогда, в беседке дворцового сада, в день знакомства с братом его отца - Юнусом.
Свет исходил ниоткуда и, казалось, он проник в комнату непрошеным живым организмом. Это был другой свет, почти дневной, но мертвый, совсем не тот тусклый, но живой, что исходил от светильника с пальмовым маслом. Живое пламя прыгало и, словно в страхе погаснуть, металось, отбрасывая на парчовые стены замысловатые тени.
Скрипнула дверь. В узкий проем, скорее не протиснулся, а обтекаемо вплыл Тенчир. В руках он держал объемный ларец красного дерева. Его движения были неестественно плавными, что весьма поразило Шафара – в манерах держаться Тенчир больше походил на простолюдина, нежели на светского сановника и прежде, не только Шафар, никто не замечал за ним такой утонченности.
-Мой господин, - склонился в изысканном поклоне Тенчир, - прости, что осмелился обеспокоить тебя в столь поздний час. Но как только я вышел от тебя, мне доложили, что какой-то человек желает преподнести в дар кагану необычайно дорогую вещь и настаивает на личной аудиенции с каганом. Человеку было отказано, стража вывела его прочь, но никто не заметил, что он оставил вот это, - привратник протянул Шафару ларец. Повеяло нестерпимым холодом и живое теплое пламя светильника, вновь заметалось на фитиле. Освеченное необъяснимым белым светом, лицо сановника казалось порождением преисподней.
Внутри ларца Шафар обнаружил завернутый в красный бархат сверток.
-Мой господин, - обратился чаушиар к кагану, - человек оставил еще и это, - Тенчир протянул Шафару пергаментный свиток.
“Нижайший поклон солнцеподобному кагану Шафару от Минсура Макани из Тимории – северной провинции Хазарии, - читал Шафар, - да простит мне мою дерзость досточтимый солнцеликий каган Шафар, но я обязан раскрыть ему некую тайну. Днями в Тимории отошла в мир духов всеми почитаемая старая шаманиха Шушанна. В знак нижайшего преклонения перед солнцеподобным каганом Шафаром она завещала ему свой золотой шлем, о чем записано её собственной рукой на пергаменте, который лежит на дне ларца ”.
Шафар развернул сверток. Шлем на рдяном бархате, даже в белом холодном свете не терял яркой теплоты чистого золота. Шафар неплохо разбирался в ювелирном деле, но он никогда не встречал тех редких камней, что украшали поверхность шлема.
Шафар достал со дна ларца маленький свиток. Корявые буквы, написанные трясущейся старческой рукой, читались неразборчиво, однако общий смысл был достаточно ясен. В знак того, что каган принимает дар, ему надлежало примерить шлем, ибо, как говорилось в писании: “В плотском мире и в мире духов – все суть едины, а посему – что дается, то и отзовется…”.
Шафар был удивлен. Впервые он получил такой странный подарок. “Шушанна из Тимории…”, - не предавая значения сказанному, повторял каган, рассматривая шлем. “Надень…”, - мыслью пробежало в голове. Руки, дрогнув, самопроизвольно устремились вверх, но внимание Шафара вновь привлекли невиданные ранее камни. “Надень…”, - услышал он настойчивый шепот Тенчира. Каган перевел взгляд на привратника, но тот стоял молча, а его лицо не выражало никаких эмоций. “Надень…”, - неожиданно для себя приказал он сам себе. “Нет!!!”, - молнией разрезал сознание чей-то женский крик. “Лейла? Непохоже… Тогда кто?”, - размышлял Шафар, в тот момент, когда руки безотчетно, но уверенно водрузили шлем на голову.
Шлем пришелся впору, но в тот же миг, его золотое основание обхватило голову кагана так, что Шафар вскрикнул от нестерпимой боли. Он попытался снять шлем, но чем старательнее он это делал, тем сильнее неведомая сила сдавливала ему голову. Теперь боль смешалась с пронзительным звоном в ушах. То ли чудилось, то ли и впрямь слышался ему беспомощный женский крик: “Нет! Шафар, нет!” и скрипучий старческий хохот, и сквозь него: “Я приняла тебя из её утробы”. В единую кашу пронзительных звуков и пульсирующей боли замысловатыми образами вплывали видения. Этот хохот и этот крик отзывались болью, нестерпимой болью. Была лишь боль…
Но в единое месиво звуков и этой всепоглощающей боли корпускулами замысловатых образов вторгались видения. Белый конь… Струящаяся грива… Земля, пропитанная кровью… Пронзительный свист в ушах… Нет не свист… …Это карканье черной стаи воронья… над убитым воином… Боль… Это не боль… Это смерть… и… и… последний стон… стон…
-Мой господин, мой господин, - кто-то тряс Шафара за плечо, - да проснитесь, же! – боль постепенно стихала. Шафар открыл глаза. Комната была наполнена мягким светом раннего утра.
-Что с моим господином? – Шафар увидел перед собой Тенчира, - мой господин изрядно стонал.
Шафар оглядел вокруг себя ложе:
-Шлем! А кто снял с моей головы шлем?
-Какой шлем, мой господин? – в глазах Тенчира читалось неподдельное изумление.
-Тот, что принес мне ты?
-Я?! Шлем?! Мы расстались вчера вечером, и больше я не заходил в покои солнцеподобного Шафара, - удивился привратник, - у дверей я оставил стражу!
-Но… - недоумевал Шафар, - … пергамент… ты передал мне пергамент от господина, не помню имени… из Тимории, северной провинции Хазарии… Где этот пергамент?
-Я?! Пергамент?! Я не входил сюда! Тимория? В Хазарии нет провинции Тимория!
Шафар постепенно приходил в себя:
-Должно быть, это был сон, - вытирая испарину со лба, Шафар обессилено откинулся в подушки. Он рассказал Тенчиру о том, что испытал ночью, иногда с опаской поглядывая на привратника.
XII
С легким сердцем возвращалась княгиня Ольга из Вышегорода, что расположился в семи верстах от Киева. Как ни дорог был Ольге сей удел, подаренный ей князем Олегом, названным отцом супруга её Игоря Рюриковича, как ни любила она проводить в нем время, а всё же тянуло её в Киев, поближе к сыну да внукам. Да только Святослав всё по походам. Не мальчик – муж давно! Но сердце материнское не в силах с тем совладать. Вот и отдает всю любовь, всю ласку нерастраченную внукам. Всё, что не смогла сыну привить, детям его спешит поведать, ибо чувствует Душа Ольгина, не долго ей в плотном теле пребывать осталось. Перед Всевышним ответ держать придется. Что потомкам после себя оставит? Да не о земном богатстве речь пойдет, этого у Ольги с лихвой, а о духовном наследии.
Многие часы проводила она в беседах с внуками. Лелеяла неокрепшие пока всходы тех семян благочестивого воспитания, что посеяла в благодатную почву детских душ. Дни напролет крутились они возле бабки. Не с мамками-няньками, а с ней любили коротать время. И Ярополк, и Олег в отличие от отца, стараниями бабки воспринимали христианство как данность с благосклонностью и пониманием. Но особенно радовал Ольгу младший Володимир, родившийся от вспыхнувшей страсти Святослава к ключнице Ольгиной – Малуше. Пытливый ум Володимира, доброе сердце дарили покой Душе княгини – было, кому завещать всё её духовное богатство. А об остальном она давно позаботилась – быть младшему внуку князем Новгородским.
А пока ладно ему и около бабкиной юбки. С замиранием сердца слушает Володимир рассказы её.
-А кто мы, бабушка? – вопрошает Ольгу княжич, - как народ наш зовется?
-Мы, Володюшка, славяне, - поясняет княгиня.
-А откуда быть пошли славяне? – с детской наивностью всё глубже “копает” он утрамбованные пласты истории.
-Откуда быть пошли? – озадачивается бабка, не зная, как и ответить, чтобы понятнее было мал;му.
-Это сейчас зовут нас русами, росами, либо росичами, - начинает рассказ Ольга, - а прежде предков наших иначе звали: славяне-венеды, анты, склавины. А еще прежде наших предков даже славянами не звали. Забыто уж теперь, как и сами они себя величали.
-А давно они жили, бабушка? – видит Ольга, неподдельно любопытствует внук.
-Давно. Около шести тысячелетий назад. Трудное это было время, жестокое. Всё тогда другое было: и люди, и земля… Все племена, все народы тогда были кочевниками. В поисках пищи они проделывали огромные расстояния. А в путях своих, столкнувшись с чужаками, воевали за земли, за право остаться на них. А сколько людей погибало в лапах диких зверей! Да и ветры в те далекие времена совсем другие дули. Хоть и прошло уже великое оледенение, но на землю всё еще опускались лютые холода. Там где сейчас лишь небольшие рощицы, прежде росли густые хвойные леса. Воздух был более сухим, а необъятные степи, простирались гораздо севернее, чем в наши дни. Зимы для людей были настоящим испытанием. Жили то, как – рыли в земле землянки в них и зимовали, лишь иногда строили рубленые деревянные избы.
-В землянках? – поражался княжич, - это что, в норах что ли?
-Можно сказать, что и в норах, - разъясняла Ольга, - как я уже сказала тебе, Володюшка, - певучим речением своим, княгиня увлекала внука всё дальше в тайны давно ушедших времен, - люди были в основном кочевниками, но они уже разделились на скотоводов и земледельцев, рыболовов и охотников. И кочевали уже врозь. В самых сильных племенах выделялись вожди. Они вели за собой народ и умели подчинять других своей воле. Смысл жизни они видели в войнах и грабежах. Завоевания были для них главным делом.
-Как для батюшки моего? – пытливо заглядывал в глаза бабке княжич.
-Как для батюшки твоего, - его же словами отвечала ему Ольга.
-Я вырасту, и ни с кем не буду воевать, - решительно возражал Владимир.
-Будешь, княжич, будешь, - Ольга гладила внука по голове, - на том и стоим – не мы с мечом, так на нас…
-Бабушка, - дальше бежали, путаясь одна в другой, неуемные мысли младого Владимира, - а где жили те наши предки, те, чьих имен уже никто не помнит?
-Они вышли из единой семьи. А жили… - Ольга вздохнула, - теперь и этого уж не скажет никто. Древние летописцы, и те в своих летописях разные места называют. Иной раз говорят о том, что обитали они на теперешних землях Персии и Аравийского полуострова, иногда считают, что жили они там, где сейчас находится Византия и соседние с ней народы, а то и вовсе на библейских землях Вавилонии и Ассирии. Вспомни, Володюшка, о чем в Святом Писании написано? Я днями читала тебе, - напрягала ум внука Ольга.
-Про Вавилонскую башню, что люди в гордыне своей до неба выстроили, - отозвался княжич.
-Да, про Вавилонскую башню, - одобрила внука княгиня, - а что до этого было?
-Был единый народ, хоть и разделили Сим, Хам и Иафет земли.
-Вот в племени Иафета и зародились пращуры наши – будущие славяне, народ, имени которого теперь даже не знают. Этот народ и был одним из семидесяти и двух народов Иафетовых, - рассказывала старая княгиня внуку, - много в Святом Писании дельного да мудрого. Над Киевской Русью едва восходит свет новой веры. И тебе, Володюшка, жить на сей земле. Многое от взглядов твоих на Руси зависеть будет. Вижу и верю! А ну-ка, скажи-ка мне, будущий князь Новгородский, - Ольга ласково потрепала Владимира за вихры, - как прежде Новогород звался?
-Как, бабушка?
-А звался он Словенском…
Словно молодой, не окрепший стеблем дубок, едва проникший корнями в почву, по каплям вбирал в себя княжич, питающие дух его, соки матушки-земли русской. Растекаясь по жилам, смешивались эти необходимые каждому росичу капли с кровью, скрепляя Володимира узами родства с дальними предками его, славянами, искони живущими на берегах озера Ильмень и реках Волхов, Шелонь и Ловать. Древнейшая земля славян, и первый их стольный град Словенск. Зовом крови зовется пытливость Володимира, жаждущего знать былое рода славянского, за плечами которого не одно тысячелетие и многие лишения. Суровые беды претерпел Словенск за те времена, что живет он на земле. Познал запустение и разор, тяготы и лихолетье. Не раз возводили заново славяне древние стены его, ибо не раз за истаявшие века, служил он им надежнейшим оплотом, защищая от несметных врагов, алчущих, чтобы, ходили росичи под их рукой. Но это всё только предстояло узнать Володимиру. Потому то, в тихих увлекательных беседах и передавала княгиня Ольга внукам своим всё духовное наследие рода славянского. Наследие, за которое, переступив черту иного мира, надлежало ей держать ответ перед Всевышним. И покуда, сын её - князь Святослав земную жизнь проживал в походах, отдавала внукам, и законным и пригульным без разбора любовь и знания, прививала веру христианскую и великое чувство долга перед землей славянской.
XIII
Многие дни пути оставил позади князь Святослав в долгом странствии своем от Киева-города по Оке на Волгу. Многие дни посолонь отмерили дружинники его взмахами весел по быстрым речным водам. Многие безлунные ночи коротали они в привалах у костров. И хлад терпели, и туманы, и дожди, и трясавицу .
Но не зря Святослав так много времени положил, подбирая дружину себе, ибо знал - в спорынье покорения козар, не только сильные – верные воины нужны. Так и сложилось – головы готовы сложить ратники за князя своего. Что длань о перстах, воины его. Сберутся рядом друг с другом – единый кулак. Силища в нем немереная. Попробуй, чужак, разомкни те персты. Но и средь единства того тоже разногласия случались, да слово княжье завсегда законным оставалось.
Сколь воды веслами перемолотили вёсельники Святославовы. Вот они, земли козарские – рукой подать! Но сделали привал. Не на ночь. Среди дня причалили ладии русские к берегу. Разбили лагерь.
Недоумевают ратники. Что за потреба среди дня бивак разбивать? Сам Дажьбог велит без останова до козарских земель путь держать! Кто меж собой пеняет на князя, кто прямиком спрашивает.
-Надобно так, - бросает Святослав недовольным, а сам попутно указы отдает, где костровище соорудить, да чтоб никто без дела не слонялся.
-Ты что, Чилига, перед валежником раскорячился? Теретника испужался? – бросает он согнувшемуся к земле ратнику.
-Нет, Княже, колотьё одолело, - охает тот.
-Так нечего чазнуть , поди, у зелейника. нашего, Радомира возьми снадобья.
Угрево в котле душистым ароматом сгрудило вокруг себя ратников. С ложками да плошками уселись дружинники русские вкруг костра. Непривычно. Солнце ещё высоко. Князь тут же, среди ратников. Разрывает крепкими зубами жилистую конину, прихлебывая из миски наваристую похлебку. Байки, пересуды вполуха слушает. Где с Любояром словцом, другим перебросится. Сам всё на дружинников поглядывает, перебирает да прикидывает, кого бы на утренней зорьке к торкам посыльными отправить. Ябгу Кандих обещался пособить в походе на козар. Теперь черед настал. Размыслил Святослав торкских конников взять в подмогу к дружине своей. Торки народ дикой, грубый. Попотрошат козарские селения, Святославовым ратникам проще будет.
-Гонцов хочу послать, - с прищуром оглядывая ратников, Святослав разом укротил легкость сытой беседы, - к торкам пойдут Микула и Кресибор, а к козарам – ты, Станило и ты, Чаян.
-А к козарам-то почто, Княже? - в один голос удивились дружинники.
-Известить козар, что иду на них! Негоже мне, русскому князю без объявления ступать с мечом на козарскую землю. Не по чести то! Я – потомок Рюрика!
-По какой чести, Княже? Око за Око – вот извечный закон Перуна!
-И то верно, Княже - предупрежден, значит вооружен!
-Око за Око, но честь моя княжеская превыше всего! – со всего маха Святослав рубанул кулаком о широкое колено. Почитал он и продолжал, завещанное ему Вещим Олегом – хранить святость чести княжеской, соблюдая законы великодушия! Не хотел он ронять высокое имя Руси, увековеченное на пергаменте отцом его Игорем Рюриковичем. Не хотел и не мог, ибо духом чуял - предстоит Руси славное будущее. И он, потомок великих князей не осрамит имена предков своих, а помыслами и делами заставит иноземных соседей своих считаться с ним и его молодой Державой.
На утро от полевого лагеря русской дружины, поднимая пыль из-под копыт, уносили резвые скакуны всадников к ябгу Кандиху, напомнить ему о некогда обещанном уговоре и заручиться исполнением его. Уносили скакуны гонцов и к беку Иосифу с великой и благородной вестью от русского князя Святослава: “КОЗАРЫ! ИДУ НА ВАС!”.
XIV
Иосиф был удручен. Как ни готовил он себя к возможному вторжению росов, как ни тешил душу самообманом о прежнем величии Хазарии, всё же, весть, что принесли сегодня ночью русские послы, повергла его в абсолютную растерянность. Благородство князя Святослава – великодушие язычника, никак не укладывалось в сознании правителя Хазарии. Привычные для многих народов внезапные нападения не давали времени осмыслить серьезность происходящего, заставляя принимать сиюминутные решения. Ныне, приняв от росов официальное объявление войны, предупрежденный Иосиф в растерянности окидывал мысленным взором владения своей страны от Бузана до вассального Семендера. Он опасался за Итиль, за Саркел. Падение этих городов означало гибель Хазарии. Нет! Он не мог допустить этого. Но на кого ему надеяться? На ненадежных арсиев, или на безоружный народ? На Хорезм и примкнувших к нему мусульман – гузов или на те немногочисленные племена, что еще ходят у него в данниках? Сколько ещё времени у него в запасе, чтобы суметь достойно встретить противника?! И что в его положении значит “достойно”? Но ведь должен быть выход! Должен! Нельзя допустить русов в Итиль! Нельзя позволить им завладеть Саркелом! Но нет надежды ни на кого. Душно! Как душно Иосифу в окружении соседних народов!
Что бы он ни предпринял, ничто не в силах остановить русского князя Святослава! Сейчас Иосиф ненавидел себя за слабость, за то, что не может противостоять губительной иноземной силе, которая, словно удав, ленно обвивается вокруг тела его страны, медленно сдавливает горло, не давая вздохнуть, перевести дыхание. Душно! Как душно!
Пребывая в нервном напряжении, Иосиф мерил шагами комнату. Да нет же! Есть! Есть старый испытанный временем выход! Шафар! Верховный каган Шафар I! Он и только он может спасти Хазарию!
Тем временем Шафар безучастно возлежал на шелковом ложе в полной расслабленности, отдыхая от тяжелого ночного сна, а на другой половине дворца, трое оракулов-мудрецов, который час корпели над разгадкой тайны минувшей ночи.
Книгу мертвых старый оракул не доверял никому, ибо эта святыня переходила из поколения в поколение не первый век. Много тайн хранила древняя, обветшавшая от времени рукопись. Не каждого допускали к её свитку. Не каждый владел тайнописью, которой начертаны были древние знания.
Подслеповатыми глазами, читая древние письмена, старый оракул силился узрить ответ на ночной сон солнцеподобного Шафара. Однако мудрецам было весьма сомнительно, что это был сон… Сон похожий на явь, или явь, напоминающая сон?..
Во сне всё произошло или на яву, но кагану преподнесли оргой умершего шамана! Оргой! В древности его надевали на голову во время ритуала камлания . Сон это был или нет, солнцеподобному Шафару не стоило принимать этот дар, тем более надевать его на голову. Оргой – дурной знак!!!
“Оргой умершего шамана не может принадлежать никому, ибо тот, кто принимает его в дар в плотском мире, неминуемо и безвозвратно устремляется в мир духов” – устами оракула вещала древняя книга.
Оракулы переглянулись. В воздухе повисла долгая пауза.
Ненадолго чаушиар Тенчир покинул опочивальню своего господина. Вскоре он вновь осмелился потревожить его покой, дабы по велению бека Иосифа, испросить дозволения солнцеподобного на аудиенцию с ним, ибо это, как велел доложить малик-хазар Иосиф, было делом особой важности и не терпело отлагательства.
Недосягаемый богоподобный каган Шафар испытывал некоторое недомогание, ещё оставшееся от странных событий минувшей ночи. Однако, он благосклонно согласился принять правителя Хазарии в своих официальный апартаментах.
Малик-хазар Иосиф остановился около высокой кованой двери тронного зала Верховного кагана Хазарии. К нему подошли трое придворных. Один из них держал в руках серебряный сосуд с водой. Другой – большой зажженный кусок дерева. Третий же, помог Иосифу обнажить ступни ног и омыть их водой из серебряного сосуда.
Когда ноги правителя были омыты и осушены, к нему приблизился придворный, что держал кусок зажженного дерева.
Как того предписывали законы Хазарии, дабы лучше очистить малик-хазара от мирской скверны, придворный трижды обнес пламенеющий факел вокруг Иосифа, вращая его по спирали от макушки до омытых пят правителя.
Только теперь, подчиняясь усилиям привратников, тяжелые кованые створки массивной двери расступились и, бек Иосиф оказался в высоком просторном помещении.
Кипенно-белая парча на стенах, с вышитым на ней золотой нитью узором, придавала апартаментам воздушную прозрачность и легкость. Вдоль стен на высоких золотых подставах стояли зажженные лампы. Они горели ровным огнем, стройностью своих линий напоминая изящных юных наложниц. Широкая, персидской работы дорожка стелилась вглубь зала, где на высоком постаменте, под пурпурной изысканностью шелкового балдахина возвышался золотой трон.
Утопая в мягкости пуха атласных подушек, возложив руки на высокие подлокотники, облаченный в божественные одежды и умащенный благовониями, на троне восседал Верховный Каган Хазарии Шафар I. Царственная осанка, холодный, смотрящий сквозь Иосифа взгляд заставили правителя Хазарии содрогнуться. Вольно, как того предписывали законы Хазарии, или невольно малик-хазар опустился на колени и склонился ниц перед богоподобным. Чаушиар Тенчир взял из его рук горящий факел, укрепил его на специальной подставке и по знаку кагана вышел из апартаментов.
- Что привело ко мне бека Иосифа? – отчужденно спросил Верховный Каган, тоном указывая правителю Хазарии на его второстепенное место в иерархии власти.
- Росы объявили войну Хазарии, - не поднимая от пола головы, выдохнул Иосиф.
- Что ты хочешь от меня? – высокомерное безразличие сквозило в тоне кагана.
- Я пришел сюда, чтобы просить помощи богоподобного кагана, - все, также склонившись ниц, отвечал Иосиф.
- Поднимись с колен и подойди ближе, - приказал Верховный Каган малик-хазару. Когда тот прошел несколько шагов, Шафар жестом остановил его на почтительном расстоянии от себя, указывая место, где Иосифу надлежало находиться, - оставайся там, - и после некоторой паузы добавил, - можешь говорить!
- О, богоподобный Шафар! – неуверенно начал Иосиф, - Сегодня ночью прибыли гонцы от русского князя Святослава. Русский князь официально объявил, что идет на хазарские земли. Росы сильны. У Хазарии почти нет союзников. Хорезм ставит нам невыполнимые условия. Я склоняюсь перед богоподобным каганом Шафаром, дабы испросить его соблаговоления, предстать перед росами, - Иосиф вновь склонился в поклоне, - ибо он моя последняя надежда. Каган – воплощение Бога на Земле. С давних времен все каганы династии Ашина были почитаемы не только народом Хазарии, но и другими соседними племенами. Сколько раз каганы династии Ашина лишь своим появлением перед нашествующим врагом предотвращали войны!
- Ты хочешь, чтобы я выступил впереди арсиев? Ты хочешь, чтобы я предстал перед росами? В том есть необходимость? – хладнокровно растягивал слова Шафар?
- Есть! – обжигал его неподдельным волнением Иосиф, - росы отступят перед богоподобной святостью кагана Шафара.
Шафар молчал. Иосиф не смел более просить ответа. Накаляя пространство, в воздухе повисла томительная пауза. Казалось, время остановилось. Только сердце Иосифа стучало громко, ритмично отсчитывая, потерянные в безмолвии мгновения.
Еле уловимый жест руки кагана повелел малик-хазару удалиться. Неужели Шафар отказывал ему?! Неужели кагана не волновала судьба его страны?! Неужели ему была безразлична его собственная судьба?! Всё пропало! Рушилась хрупкая последняя надежда Иосифа, предотвратить сражение с росами. Острые, тяжелые обломки этой надежды, непосильным грузом падали на плечи правителя Хазарии.
Из покоев Верховного кагана вышел ослабленный непреодолимыми трудностями обычный смертный, на плечах которого лежала непосильная ноша защиты своей страны.
XV
6473 год от сотворения мира. Вот они - земли хазарские. Полной грудью вдыхает Святослав пьянящий, увлажненный близостью Гирканского моря, вольный воздух хазарской степи. Взором пытается объять он вожделенные её просторы. Рвется душа княжья к заветной цели. Птицей вольной норовит она расправить сильные крылья, да вот беда, связана до срока плотью земных одежд да слепотой язычника. Но видит Душа Святославова другим зрением, коим зрят лишь провидцы и пророки, что она одна держит в страхе тысячи прочих душ, живущих, на сей земле. Держит в страхе и сеет смятение, ибо тем же зрением видят и остальные великий исход похода Святославова. Оттого и благостно на сердце у князя. Не земными мерками – иными фибрами души передается княжий настрой верным воинам его. И в этой вере в Божье Провидение еще больше крепнут силы дружины русской.
Причалили ладьи к берегу. Спешились. Теперь не праздные байки-разговоры да залихватская разгульная удаль в умах ратников, а строгое подчинение княжьему слову. Выстроились в ряды ровные – копье к копью, щит за щитом. Вминает траву в хазарскую землю тяжелая росская поступь.
Напряжением звенит степь. Ветер расстелился по земле тревогой и застыл в ожидании. Ни единый лист не шелохнется. Никакая птица голоса не подаст. Упругой тетивой натянуто безмолвие. Ни движения, ни шелеста, ни звука. Тревожное молчание природы перед грозой. Лишь большая черная туча наползает с севера на хазарскую землю, заслоняя светило.
Да только не туча то! Так зрится войско Святославово, пришествия которого с тревогой ожидают хазары, арсиям, вышедшим навстречу завоевателям. Ещё не видят хазары, что в голове того войска, на буланом рысаке князь Святослав, а рядом с ним полководец его, верный Любояр, на кауром скакуне.
Ещё не знают росичи, что впереди хазарских арсиев сам малик-хазар Иосиф. Его гнедой жеребец бьет в нетерпении копытом землю. Ещё не ведают росы, что по правую руку Иосифа, в облачении воина восседает на белом длинногривом коне великая Святыня Хазарии – Верховный Каган – богоподобный Шафар I.
А туча всё наползает, разрастается, наливаясь грозовой тяжестью. Уже различимы пики копий. Уже слышится, пока еле уловимый, звон ратницких кольчуг. То ли мнится, то ль и впрямь, земля содрогается под тяжестью росской мощи. Последние сотни саженей между недругами.
Ни единый мускул не дрогнет на лице Шафара. Ни единое движение не вторгнется в его царственную невозмутимость, словно облачен он не в доспехи мирского воина, а в божественную недоступность и недосягаемость. Сегодня судьба Хазарии во многом зависит от него. И те часы, что проводит он на поле сражения в ожидании встречи с росами, куда значимее, чем все эти долгие годы его пребывания на престоле. Значимее, поскольку во все времена враг отступал без боев и сражений, когда на поле предстоящей битвы выходил Верховный Каган. Безмолвное немое ожидание. А туча всё чернее. Но не небо застилает она теперь, а стелется по земле ползущей массой. Всё отчетливее стройные ряды ратников. Всё явственнее устремляются в небесную невесомость русские копия. И вот уж предстали друг перед другом супротивники. Войско к войску, лицо к лицу, очи к очам свели здесь на поле битвы соединенные воедино Всевышним судьбы – судьбы воинов и правителей, судьбы народов и их земель.
Уже предначертан исход не начатой ещё битвы. Но пока, во всем своем угрожающем могуществе, непоколебимо противостоят враг врагу, росы и хазары. Недвижны. Ни на пядь не близится войско к войску, словно воздух степной облекся в твердую прозрачность, лишь создавая призрачную иллюзию легкой вседоступности.
Конь под Святославом в нетерпении ударил копытом землю. Металлическим звоном кольчуги отозвалась тишина. Святослав пришпорил коня и, поддаваясь этому спонтанному порыву, преступил невидимую черту дозволенности. Почти одномоментно на противоположном конце противостояния, на тот же шаг, выступил навстречу врагу на белом длинногривом коне Шафар – Великая Святыня Хазарии. Богоподобный Каган стал на защиту своей земли.
Потянулись мгновения. В напряженном ожидании застыла реальность. Непривычная самой себе тишина пребывала в оцепенении. Никто и никогда прежде не осмеливался преграждать путь воплощению Бога на земле. Никто и никогда не осмеливался поднимать на него меч. Но не для того столько шел Святослав к заветной цели, чтобы сейчас повернуть назад при виде сидящей на коне богоподобной марионетки.
И снова шаг. Невозмутимо лицо Святослава, решительно. Теперь и всем, кто находился на поле, открылся смысл Божьего Провидения – битве быть!
Белогривый конь вынес Шафара ещё на один шаг навстречу русскому князю. Медленно, пядь за пядью, приближаются недруг к недругу - Великий Князь Руси и Верховный Каган Хазарии.
Вот уж, обнажили мечи, и кони, обжигая друг друга пенным дыханием, в хрипящем ржании встали на дыбы. И приблизили лик к лику человек с человеком. И глянули в невозмутимые холодные очи, молниями пронизывая насквозь души. В единении противоборствующих всадников соприкоснулись тяжелые клинки. Звон кольчуг, лязг металла в тишине рокового ожидания.
И увидел Шафар занесенный над ним меч Святослава, и ощутил тяжелое его прикосновение у основания шеи. И почувствовал Шафар, как заструилась по его груди горячая густая влага. И сквозь шум, пронзительный шум в ушах, услышал он хохот, леденящий жилы старушечий хохот. Он увидел, как Святослав вновь занес над ним меч и опустил его на другое плечо. Теперь удар не показался таким тяжелым, а новая порция хлынувшей по груди влаги не казалась такой горячей. Только руки его словно онемели, и сознание притупилось. Всё возрастающий шум в ушах не давал возможности сосредоточиться. Перед глазами ещё раз размытым образом мелькнуло лицо Святослава. Шафар мимолетно увидел колено своего коня, стремя, бьющие по земле копыта и кроваво-алую траву. Он видел вокруг себя лица, много лиц и среди них, хохочущую старуху. На миг всё погрузилось во мрак. Лишь шум, сводящий с ума шум в ушах.
Вдруг он ощутил себя легким, парящим над землей, но почему-то вниз головой. И это было странно. Он увидел распластанное на окровавленной земле безжизненное тело. И это тоже было странно. Он чувствовал связь с этим телом. И не только чувствовал. Теперь он видел толстую и, словно волос его коня, серебристо-белую скрученную нить, соединяющую его с этим бездыханным телом. Она совсем не мешала ему. Было странным и это! Шафара охватили ужас и смятение. Его коня взял под узду Святослав и, торжествуя, вознес меч к солнцу.
Шум в ушах Шафара постепенно стихал. Он услышал ликование в стане росов. Он увидел, как Святослав подал знак своим ратникам и те, в иступленном ликовании выступили на врага. Не заставил себя ждать и Иосиф, до сей поры, оставаясь незаметным.
Пыль из-под копыт и встревоженный воздух, облаченные в кольчуги тела, обнаженные мечи, тонкие, сверкающие на солнце сабли, всё смешалось в естестве сечи. Жаркая, иступленная схватка. Не на живот – на смерть! Первым, кто познал её на этом поле, стал Шафар. Сейчас, пребывая в шоке, он наблюдал за всем происходящим сверху. Росы были сильны, куда сильнее хазар. И не было им, хазарам пощады, и не было путей отступления. За их спинами Итиль. Многие пали здесь, не сумев отстоять свою землю.
Безжизненное тело Шафара топтали копыта. Оно безвольно содрогалось, и этим причиняло Шафару немалое беспокойство, ибо содрогалась и серебряная нить, что связывал его с телом. Только теперь эта толстая нить у основания тела почернела, становясь, всё тоньше и тоньше.
А поле битвы пахло п;том, кровью живой человеческой и конской плоти. Поле битвы стонало голосами изувеченных, звенело металлом мечей и сабель, свистело пением пущенных стрел. Оно раскинулось вокруг непомерным для Хазарии гнетом, час которой пробил!
-Шафар, - окликнул его где-то рядом знакомый голос. Шафар узнал его. Когда-то этот голос принадлежал его отцу – кагану Микаэлю.
-Шафар, - услышал он звонкий женский голос.
Шафар неожиданно для себя обернулся. Нить у основания его бывшего тела совсем почернела, истончилась, сделалась совсем тонкой и рыхлой и, вдруг перестала быть с Шафаром единым целым. Теперь он был свободен от этой, похожей на конский волос нити. Шафар больше не парил вверх ногами, а смотрел на мир привычным взглядом.
К нему навстречу, взявшись за руки, шли его отец - каган Микаэль, и красивая девушка. Её каштановые глаза с нескрываемой любовью смотрели на Шафара из-под густых тонко очерченных бровей, между которыми изящно расположилась маленькая темная родинка. Они протягивали ему навстречу руки.
Шафар ещё раз посмотрел вниз. Здесь на земле шла жестокая битва хазар с русами. Битва, которую опишут летописцы, как первый серьезный удар на пути к разгрому Великой Хазарии. Но теперь Шафар видел всё это, как во сне, словно в тумане. Этот мир, со всеми его событиями уходил для него в неосязаемость, а он, Шафар, навсегда уходил из этого мира.
Напротив, в том мире, куда Шафар попал теперь, всё для него постепенно облекалось в краски и явь. Перед ним стоял его отец. Он держал за руку красивую девушку.
-В земной жизни её звали Аминой, - Микаэль указал на девушку, - помнишь, я рассказывал тебе о ней? Но я не говорил тебе главного – она была твоей матерью.
Амина улыбнулась Шафару. Он вдруг почувствовал единство трех Душ, единство, которого ему так не хватало.
-Пойдем, нам пора, - снова услышал Шафар зов своих предков, - ты выполнил свое предназначение в завершенной тобою земной жизни. Остальное свершиться на Земле без тебя.
Бывшие его родители, Микаэль и Амина, увлекали Шафара туда, где ему предстояли новые пути, новые предназначения в великом и долгом восхождении к космическому совершенству.
Шафар покидал свой народ в трудную для того годину, не властный что-либо изменить. На поле сражения каждый выполнял свою, уготованную ему Всевышним роль. Исход был предначертан на многие времена вперед!
XVI
То ли ветер шальной, путаясь в войлоке остроконечных юрт, тянул свою заунывную песню, то ли чайки жалобно кричали над водой, то ли отяжелевший воздух, став невольным свидетелем недавно сыгранной драмы, звучал над Хазарией неземной музыкой скорби.
Итиль погрузился в тишину, зловещую тишину, в которой одни прибывали в шоковом оцепенении, другие в благостном удовлетворении, третьи – в ожидании легкой наживы, четвертые – вынашивали свои коварные планы.
Несмотря на базарный день, торговая площадь города была пуста. Сегодня, после ужасающего поражения хазарских арсиев в битве с росами, жители ограничивались замкнутыми мирками своих жилищ, стараясь выходить лишь по необходимости, на всякий случай, связывая в узлы нехитрый скарб. “Неслыханно… Росы подняли руку на Великую Святыню Хазарии… Каган Шафар убит русским князем… - шептались хазары, но страх, панический страх перед русской мощью, которая набрала силы стремительно, на глазах всего одного поколения хазар, не позволял заявить о своем недовольстве в полный голос, - что будет с Хазарией? Что будет с Итилем? Куда бежать? У кого искать защиты? ”
Фирангиз удрученная, напрочь перепуганная происшедшим, забилась в глубину юрты и непрестанно молилась своему Богу. Её тихий иступленный шепот, липкой паутиной расстелившийся по жилищу, раздражал Юнуса, который в старческом кряхтении ворочался с боку на бок на свалявшейся овечьей шкуре. Казалось, он был безучастен ко всему происходящему. Его души не коснулась ни победа росов, ни гибель Шафара. Казалось, он, как обычно прибывал в глубоком созерцании своего эго.
-Умолкни, старуха, - гневно прикрикнул он на молящуюся Фирангиз, - не погань своим шипением жилище, - он брезгливо фыркнул, словно липкая паутина её молитвы, коснулась и его сердца. Юнус услышал еле уловимые для его старческого слуха всхлипывания. Давно забытые Юнусом женские слезы, на мгновение вернули его рассеянный разум к реальности, - ты что это, старуха, решила?.. – сбился с толку старик. Что-то шевельнулось в его старом, заржавевшем за жизнь сердце.
-Я, я во всём виновата, - выплеснула из себя Фирангиз и, словно давно ожидая этой разрядки, разрыдалась.
-Да в чем твоя вина? – удивился Юнус, неприятно морщась от старушечьих не сдержанных рыданий.
-Это я навлекаю беды, - причитала Фирангиз, - я навлекаю русов на те земли, на которых живу. Давно, когда я была ещё очень молода, русы напали на мой родной Шабран, уничтожили мою семью, а меня полонили и продали в рабство. И теперь здесь, в далекой от моего Ширвана Хазарии я вновь переживаю тот же страх – она смотрела на Юнуса старческими полными отчаяния и слез глазами, - зачем ты привез меня сюда?! Лучше бы мне умереть там, в Шабране, вместе с моими близкими, чем вновь переживать весь этот ужас!
-Тебе не в чем винить себя, старуха, - безучастно вздохнул Юнус и отвернулся от Фирангиз. Он вновь погрузился в раздумья, только теперь его мысли блуждали по закоулкам памяти, в становище Ауэза, когда богатый гуз подарил ему, молодому торговцу юную рабыню. “Может и впрямь права старуха? Может и впрямь она навлекает несчастья?”, - рассуждал Юнус, привыкший во всем винить прислугу. На том и сошлись в безмолвном согласии и уверовали каждый в свою правоту два немощных старика, проживших вместе всю жизнь бок о бок.
В одночасье изменилась жизнь мирных жителей Итиля после битвы арсиев с росами. В одночасье потекла она по иному, непривычному для хазар руслу. Тревога поселилась в их душах. Беда пришла в их жилища. Каждодневные набеги конницы, разоренные юрты, угнанный скот, обесчещенные молодицы. Как знакомо это отчаявшейся Фирангиз! Да только не росы хозяйничали ныне на несчастной хазарской земле! Выполнил ябгу Кандих слово, данное некогда Святославу, что будет ему подмога в походе на хазар. Вот и истязали конники гузов беспощадными набегами хазарские поселения.
Затишье, что опустилось на Итиль первое время после битвы, сменилось неуемным людским смятением. Кто всё ещё прятался в землянках, кто, преодолевая страх, в суете укладывал в повозки домашнюю утварь, тюки и узлы, кто наскоро выпекал лаваши, собираясь в путь. Словно Творец, специально внося в свое Творение хаос, решил изменить предначертанный им сюжет.
Кто раньше, кто позже, скрипя деревянными колесами, потянулись из Итиля груженые повозки, запряженные ослами и волами, лошадьми и простолюдинами. Потянулись из Итиля навьюченные верблюды. Хазары в страхе уходили из своих жилищ кто ночью, кто на рассвете, стараясь не встретиться в пути с безжалостными дикарями-гузами. Уходили прочь со своей земли, гонимые неведомыми им законами жизни на земле, бессознательно подчинясь законам развития земного мира.
XVII
Эх, разгулялась удаль молодецкая, потешила душу на ратном поле. Славной победою утвердилась на земле козарской! Нанесен, знатно нанесен первый главный удар, о котором долгие годы, темные ночи и ясные дни грезил молодой князь Святослав, к коему готовил себя и дружину свою, не покладая рук и сил, не давая отдыха разуму своему и телу.
Ради этого первого удара по несокрушимости Хазарии и шел князь Святослав многие версты от Киева Великого до устья Волги. Ради того и терпел глад, хлад и лишения. Ради этого в узде держал и дружинников своих, дабы не растратили силы на пустое, дабы до срока не сложили буйны головушки.
И без того Радомир и Чилига – лекари дружинные, руки сложа, не держат. А после встречи с козарами, ещё пуще времени на лясы-балясы нет. Многих потеряли росичи в этой схватке с козарами. Многие полегли на чужой земле. Жаль дружинников – лихие были молодцы. Да только ради правого дела сложили головушки, ради Князя Великого, ради Руси-Матушки, крепнущего её могущества, ради имени, отныне славного, почитаемого в веках имени – Русь!
Те, что остались в живых, лечили раны, чистили копья, да готовили стрелы, байками-пересудами тешась вокруг костров, хвастаясь трофеями, что заполучили в бравом бою от козарских арсиев.
Не сидится князю на месте. Ходит он от костра к костру, от окружья к окружью воинов своих. Кого одобрит шуткой, где крепкое словцо ввернет.
Легкая победа не кружит Святославу голову. Победа над Итилем, ещё пол победы. Понимает Святослав – земли козарские не одним Итилем меряны. Ещё не покорилась ему Белая Вежа . Семендер только грезится росам. И некогда Святославу расслабляться, да почивать на лаврах итильских, надобно ему идти далее.
Один удар ещё не победа, а посему нельзя давать козарам опомниться, надобно идти на Дон. Пока дружинники его вкруг костров праздные разговоры ведут, отдыхая от минувшей битвы, он умом раскидывает, как лучше поступить, чтоб охочие рты, такие, как хитрый Хорезм, его, Святослава, жирный итильский кусок из-под носа не увели.
Долго думал князь Святослав. В конце концов, решился, собрал вокруг себя дружину свою:
-Вот что, дружина моя, - обратился к ратникам Святослав, - собрал я вас здесь не за просто так. Слово свое княжье хочу молвить, - Святослав обвел тяжелым взглядом собравшуюся дружину, - знатно бились вы с козарами, за то благодарю, но не след нам воинам расслабляться. Иные победы нас ждут, иные земли надобно покорять! А время не ждет! Потому, не могу долго оставаться на итильской земле. На Дон надлежит путь. Здесь, на землях Хазарана оставляю два гарнизона, для присмотру, да и вообще…
Что вложил Святослав в смысл слова “вообще”, он и сам не ведал, однако, в тот момент помыслил, что и с двумя гарнизонами козарам не совладать, ибо торки, с легкой руки ябгу Кандиха, разгульно хозяйничали на козарских землях. День ото дня совершали они всё более разорительные набеги, не давая козарам вздохнуть.
Кто знал сейчас, стоило ли уходить Святославу с этих земель? Стоило ли оставлять без княжьего призора не крепко закрепленные за Русью земли? И долго ли эти земли будут под русской волей? Но великие планы Святослава – покорить Хазарию Руси не давали ему возможности оставаться здесь долее, укрепиться прочнее. Манящая за собой мечта, неуемная жажда завоеваний, заставляли князя собрать его главные силы и уходить сейчас на Дон, оставив на отвоеванных им землях, всего два небольших гарнизона.
XVIII
Сражение Иосиф проиграл. Стоит ли описывать то состояние полной подавленности, в которое впал правитель Хазарии? Стоит ли говорить о том, что творилось сейчас в его душе? Его поражение! Бесспорное позорное поражение, после которого ему чудом удалось скрыться с поля сражения с небольшой кучкой арсиев. Нет, не рассчитывал он, что русский князь Святослав поднимет руку на кагана Шафара. Просчитался! Как мог он, Иосиф просчитаться?! Как же не предусмотрел языческое мышление Святослава?! Что русскому князю воплощение Бога на Земле, коли, сам он поклоняется другим идолам?! Просчитался! Он должен искать выход! И выход есть! Нужно только его разглядеть! Одно успокаивает душу Иосифа: покорился Святославу лишь восточный Хазаран, Ханбалык же – западная часть Итиля, его, Иосифа, город, где проживает он и вся его знать, не под властью русов.
Который срок нет покоя душе Иосифа! Трудно сознавать свое бессилие перед русским князем, еще труднее видеть, как охваченные страхом, покидают свои жилища хазары. Пустеет Итиль! Но не росы, разбившие на поле брани войско Иосифа, досаждают его народу. Росы ушли, оставив на хазарской земле малую толику своих людей. Гузы хозяйничают и беспредельничают в Итиле, изнуряя опустошительными набегами и Ханбалык и Хазаран. Торки, как величают их русы, часть гузов, что пребывают с ними в тесном контакте.
“Наверняка, набеги гузов, тоже дело рук Святослава, - в который раз обдумывал ситуацию малик-хазар, - наверняка Святослав предусмотрел всё заранее, и то, как войдет на хазарскую землю и то, кого оставит на ней вместо себя. Он всё рассчитал. И гузы тоже, часть его расчета. Гузы… - мысли Иосифа метались в беспокойной растерянности, - но в дружбе с росами только часть гузов, остальные же, на стороне Хорезма!.. Хорезм! Однажды Хазария уже просила помощи у Хорезма. В те времена Хорезм поставил невыполнимые условия. Но тогда Иосиф мог ждать. Сейчас ждать нечего и некого. Деваться Иосифу некуда. Он в западне. Придется снова пойти на поклон к эмиру Мумаду”.
Иосиф склонился над пергаментом. Обдумывая каждое слово, искусной вязью, сплетал он из этих слов просьбу отчаявшегося правителя к ненадежному союзнику.
Преданный сановник малик-хазара ждал приказаний своего господина. Он обеспокоено смотрел на Иосифа. Хулаг впервые видел своего повелителя таким. Словно затравленный дикий зверь, загнанный рогатиной в западню, смотрел он на сановника налитыми гневом и красными от многих бессонных ночей глазами. Его тщетные попытки держаться со спокойным достоинством, одна за другой терпели поражение, выдавая Иосифа с головой. Его улыбка напоминала звериный оскал, а движения – нервную решимость к оборонительному прыжку.
Малик-хазар скрепил печатью письмо и передал Хулагу. Он потребовал немедленно отправить письмо эмиру Хорезма.
Сановник, не переча, взял скрепленный печатью малик-хазара свиток, и склонился перед Иосифом в поклоне. Он был обескуражен. Никогда прежде бек Иосиф не утруждал себя составлением посланий, на то имелся писарь. В крайнем случае послание мог составить он, Хулаг! Никогда прежде правитель Хазарии не оставлял своего ближайшего подданного в неведении при решении государственных дел. Никогда! Но в те, совсем недавние времена до апокалипсиса, он, Иосиф, был правителем Хазарии, а вся придворная челядь, его непреложным атрибутом власти. Теперь, в хаосе уничтоженного мира его Державы невозможно было ориентироваться.
Иосиф пребывал в полном неведении. Кто он теперь, и кто те люди, что ещё окружают его?! Его придворные – придворные мнимого правителя умирающей страны. Но всё же, они ещё служат ему, так же как и он, надеясь на чудо.
Святослав ушел, оставив на хазарских землях своих людей, но и Святослав проявил некоторое легкомыслие в расчетах. Слишком много глаз смотрит на земли ослабевшей Хазарии! Как бы кто из её алчных соседей не вырвал изо рта росов, отвоёванный ими жирный кусок добычи!
С нетерпением ждет Иосиф ответа хорезмского эмира. С каждым днем всё больше слабеет он духом, от сообщений о нескончаемых набегах гузов на пустеющий Итиль.
Не раз за это время вспомнился Иосифу день, когда средь бела дня опустилась на город тьма, и почернело светило, когда придворные оракулы в один голос предрекли беду. Тогда он не хотел верить им, не прислушивался к их прорицанию. Но сбылось пророчество. Теперь он, Иосиф, последний правитель Хазарии терял равновесие, пребывая на шатких руинах своей страны.
-Мой господин, дозволь обратиться к тебе с донесением, - разрезал тишину пространства голос, вошедшего без предупреждения Хулага, - прибыли сразу два гонца, один из Хорезма, другой из Саркела…
-Сначала Хорезм, - в нетерпении перебил Иосиф, - что отвечает нам Хорезм? - Хулаг протянул малик-хазару свиток. Иосиф нервно сорвал печати. Его глаза бегло скользили по пергаменту. Его лицо вдруг стало багровым, а губы побелели. В свете горящих светильников, лик Иосифа зрился порождением преисподней. Ждать от Хорезма больше нечего. Малик-хазар посмотрел на Хулага остекленевшими глазами. Эмир Мумад стоял на своем. Он выдвигал то же условие, что и прежде – принятие ислама. Только в этом случае Хорезм соглашался встать на сторону Хазарии, - я – правитель Хазарии. Я – потомок династии Обадия, династии истинных иудеев. Я – иудей! Я не могу принять условия Хорезма, - прочитав ответ эмира, глухо произнес Иосиф, - какие вести принес гонец из Саркела? - стараясь взять себя в руки, произнес он.
-Саркел взят, мой господин! Взят Святославом!
XIX
Одинокая дорожная кибитка, прихрамывая на колдобинах, уходила в предрассветное степное утро, оставляя за спиной разоренный и израненный Итиль. Верблюд, впряженный в повозку, гордо и безразлично шагал вперед, не обращая внимания на неумолчный скрип колес, что тянули свою заунывную нескончаемую песню. Утренняя роса, ещё не опустилась на землю, а висела в воздухе сизой вуалью тумана.
Дорожной кибиткой управляла Фирангиз. Из двух странников, что держали путь на остров Сия-Кух , лишь она могла взять бразды правления этим независимым животным в свои руки. Юнус лежал на дне повозки, утопая в многочисленных овечьих шкурах. Он то ли спал, то ли находился в забытьи, то ли старческое сознание, ограничивая интересы Юнуса до собственного “я”, водило старика лабиринтами растительной жизни его организма. На каждой кочке, которая заставляла кибитку сотрясаться, Юнус охал и звал Фирангиз своим неизменным “старуха”. Она то ли не откликалась, не обращая внимания на причитания старика, то ли не слышала его из-за скрипа колес, находясь в глубоких раздумьях об их нелегких судьбах.
Решение покинуть Итиль созрело в их сердцах не сразу. Многое повидал в своей жизни Юнус. Много походил по свету с торговыми караванами, встречая рассветы и закаты в чужих становищах, греясь у чужого очага. Он прожил жизнь, как умел. И уже не оставалось времени переписывать её заново. Покоя хотелось его стариковской душе. Жизненные силы оставляли старика, настойчиво надиктовывая сознанию о скором уходе Юнуса в запредельность земного бытия. Последнее время он почти не выходил из юрты, видя около себя лишь Фирангиз, которая незаметно от своего господина, покряхтывала, когда поднималась с колен, да старалась отогнать от себя настойчивые загрудинные боли, что сжимали ей сердце, становясь, всё чаще и сильнее.
Оба они давно вступили в ту пору их жизни, когда душа просила отдохновения и даже мысль о смене места обитания, мысль о переезде приводила их в смятение. Если бы ни недавние события, что произошли с их Хазарией, никогда бы ни решились они на столь дальнее странствие. Многие, лишь узнав о приближении росов, в спешке покинули свои насиженные гнезда. Многие снялись с мест после известия о гибели кагана Шафара. Народ в страхе разбегался. Городские улицы становились всё пустыннее. Но, не это мешало жить Юнусу, Фирангиз и тем остальным, кто не желал никуда уходить. Росичи, хоть и овладели Итилем, но не видели от них жители прежнего разора и жестоких кровопролитий, что держали в страхе все племена в округе: и буртасов, и вятичей и булгар. Напротив, постепенно приходило ощущение того, что и при этой власти жить можно. Гузы набегами изматывали хазар, грабя и насильничая. И не было им удержу. И не было на них управы.
Днями, Фирангиз едва миновала той же былой участи, что довелось ей испытать в далеком теперь для неё Шабране. Чудом миновала горящая стрела войлока их юрты. Чудом взгляд кровожадного гуза упал на соседнее жилище. Недолго были слышны причитания старухи, да крик младенца, что остался на её пригляде после гибели молодых родителей от недавнего набега гузов.
Трудно дались Юнусу и Фирангиз сборы. И теперь, гонимые неподвластными, непонятными и недоступными им законами развития цивилизации в этом подлунном мире, уходили они, как и многие другие хазары, с родной земли, кто на остров Баб-ал-Абваба, кто на остров Сия-Кух. Уходили кто куда. Там, на чужбине, они надеялись обрести пристанище.
Утомительным, нескончаемо долгим казался Фирангиз путь. Погоняя верблюда, она не выпускала из рук поводья. Непривычная к переездам, плохо зная дорогу, она боялась сбиться с пути. Сквозь непрестанный скрип колес, еле уловимо она услышала свое имя. Очень давно она не слышала его из человеческих уст. Почудилось ли ей?
-Фирангиз, - снова донесся до неё слабый голос. Она обернулась. Голос доносился из глубины кибитки. Теперь она поняла – её звал Юнус. Она остановила верблюда и перебралась к старику, - Фирангиз, - еле уловимо пошевелил губами старик, когда она склонилась над ним. Она давно забыла те времена, когда он называл её по имени, бросая лишь безликое “старуха”, - вот тут… больно, - Юнус показал на грудь, - мне не добраться до Сия-Куха… чувствую, близится мой час, - прошептал он, - помоги мне встать. Хочу выйти из кибитки на свежий воздух, хочу последний раз взглянуть на мою хазарскую степь.
-Будет тебе, мой господин, - ободрила его Фирангиз, - мало ли что у нас стариков болит.
-Нет, чую свой скорый конец, - Юнус закашлялся.
Превозмогая себя, Фирангиз помогла отяжелевшему Юнусу сойти на твердую землю. Она заботливо расстелила шкуру, и Юнус опустил на густой овечий ворс своё бренное тело. Юнус ощутил свежесть утренней прохлады. Он поднял глаза к небу. Оно было ещё молочно серым, но из-за горизонта уже вставало огромное багрово-оранжевое солнце. Юнус медленно обвёл взором степь, словно старался навсегда запомнить её мельчайшие подробности. Старик сделал глубокий вдох, будто хотел надышаться полынной чистотой степного хазарского воздуха. Внезапно глаза его неестественно округлились, и он повалился назад, на расстеленный из шкур одр. Последний хрип вырвался из его груди. Он не дышал.
Опешившая Фирангиз, растерянно смотрела на только что отошедшего старика, которому отдала всю жизнь, оставаясь его рабыней, на чужой для неё земле. Совладав с собой, Фирангиз закрыла Юнусу глаза.
Он ушел со своей земли навсегда, как навсегда ушел с неё и весь хазарский народ, подчиняясь неумолимым законам этноса, вынужденный уступить место тем, кто продолжит ход Мировой Истории. Истории, которая столько веков, прославляя хазарское могущество, теперь предстала перед этим народом жестоким неумолимым палачом.
Эпилог.
После сокрушительного удара Святослава были и другие более мощные удары Руси по хазарским землям. Князь Святослав стал первым, кто положил начало необратимого падения Хазарии. Мирные хазары то уходили, то возвращались в свои жилища, в надежде восстановить прежнее течение их обывательской жизни, приспосабливаясь даже к чужой власти. Но, стремящаяся к развитию, эволюция народов диктовала иное.
Госпожа Эволюция, которую во все времена величали и Судьбой, и Провидением, и Божьим Промыслом. Эволюция, перед которой равны все некогда живущие на земле племена и народы, некогда существующие религии. Эволюция, в ходе которой все обречены на рождение, все обречены на неизбежный уход.
Так или иначе, но в вечном противостоянии племен, в их непримиримой борьбе за место под солнцем великая истина земного бытия – место под солнцем занимает молодость и сила, ибо молодость и сила – основа эволюции.
Молодая Русь, возмужавшая, окрепшая, потеснив, отжившую свой срок Хазарию, заняла достойное место под солнцем, ибо ей в истории народов, предстояли ещё великие дела, великие свершения, победы и великая биография на многие времена вперед!
Хазары ушли. Ушли не сразу, не вдруг, и не только со своей исконной земли. Они покинули планету, растворясь в небытие, не оставив ни наследия, ни потомков. Хазары ушли безвозвратно, ни породнившись кровно, ни с каким другим народом, дабы по космическим законам, создать новый народ. Некогда могущественная и сильная Хазария пала, канув в Лету без следа.
Остановилось сердце мировой торговли средневековья, куда во времена расцвета Хазарии проторёнными тропами со всего света стекались несметные торговые караваны. Теперь лишь ветер гулял по степи, да племена полудиких кочевников, пришедших на эти опустевшие земли.
Пройдет более двухсот пятидесяти лет, прежде чем придет на эти земли Чингиз Хан, рассыплется горохом по степи его Золотая Орда, и воцарится на долгие времена татаро-монгольское иго.
Без малого лишь через триста лет посол французского короля Вильгельм Рубруквис найдет в низовьях Волги три татарских городка, один из которых и будет Астрахань. По-разному станут прозывать её, живущие на этих землях народы: и Хазиторокань, и Аштархан, и Аджитархан, и Цитрахан. Многие события увидит этот маленький городок, пока, минуя века, не обретет заслуженную славу южного форпоста Руси, пока не назовется в устах и летописях нынешней Астраханью.
Славны, сей город и сия земля, которые столько веков, существованием своим волнуют самые светлые умы человечества!
Многие и многие посвящают целые жизни постижению тайн далекого существования хазар, собирая по крупицам целостность их быта. И дай Бог каждому этносу, каждому народу вызвать в душах потомков столь же неугасимый интерес, оставить о себе на многие века такую же яркую память, какую оставили хазары.
Загадка их стремительного взлета, их короткой жизни и их внезапного ухода в никуда, так и останется загадкой. Нам остается лишь помнить их, ибо они – наши далекие предки.