Иногда Клементина приходила в храм между службами, иногда задерживалась по их окончании. Ей нравилась гулкая тишина собора, прерываемая лишь легкими шагами служителей да тихим их покашливанием. Нравился свет, лившийся из узких окон вверху, лики ангелов, обращенные к ней. Нравился покой, снисходящий на нее, когда она пребывала в стенах храма. Звуки органа, голоса певчих, запах ладана – все это действовало на нее умиротворяюще.
И в этот вечер Клементина осталась после вечерней службы.
Весь день она была занята по дому - отвечала на приглашения, разбиралась с уже заготовленными продуктами, составляла списки того, что еще предстояло заготовить. Наблюдала за тем, чтобы все были заняты.
Клодин взбивала в погребе масло из овечьего молока. Николь готовила обед. Мари занималась уборкой. Сама Клементина долго возилась на кухне с тестом, потом пекла бисквиты. К обеду пришел муж – усталый, холодный. Чужой.
Они обедали вдвоем - в полном молчании. Оливье де Лоранс отправлял в рот кусок за куском, время от времени делал глоток-другой красного бургундского. Клементине казалось, он не ощущал вкуса. Не понимал что ест и что пьет.
Она поднимала время от времени глаза от тарелки, смотрела на мужчину, сидящего напротив. Снова опускала взгляд. Им не о чем было говорить.
К вечеру напряжение и усталость переполнили Клементину. Оттого, когда служба закончилась, она не торопилась покидать церковь.
Прикрыла глаза, задумалась. Вспоминала дом, родителей. Детство. Ей вдруг остро захотелось домой. Так остро, что, кажется, будь у нее сейчас хотя бы один шанс, хоть одна, самая неочевидная, возможность уехать, убраться… пешком уйти отсюда - она бы ушла. Но об этом нечего было и мечтать.
Она сидела, задумавшись. Не заметила, как разошлись по домам прихожане, как никого не осталось подле нее. Скамьи опустели. Дети, поющие в хоре, покинули свои места.
А она все продолжала сидеть с закрытыми глазами – вдыхала ароматы, слушала затихающие звуки. С едва слышимым скрипом где-то в глубине собора открывались и закрывались двери, кто-то, шаркая, проходил мимо – в одну сторону, потом в другую.
В боковом нефе разговаривали двое. Поначалу звуки их речи сливались для Клементины в одно целое – эту чудесную музыку погружающегося в сон храма. Потом она стала различать голоса. Один принадлежал епископу. Второй… второй был ей незнаком, но тембр его, мягкость его звучания, действовали теперь на нее гипнотически.
Чтобы сбросить с себя оцепенение, выйти из этого странного, полубессознательного состояния, Клементина усилием воли распахнула глаза, поднялась.
Наверное, она сделала это слишком резко. Все поплыло, она покачнулась, ноги отказывались держать ее. Чтобы не упасть, ей пришлось снова опуститься на скамью.
Она не заметила, как он подошел. Оттого вздрогнула, услышав вдруг у самого уха:
- Вам плохо, мадам?
Повернула голову, взглянула на стоящего перед ней человека в черной сутане.
- Ничего страшного, святой отец. Голова закружилась.
Он присел рядом. Взял ее за руку, пощупал пульс.
А она, взглянув на него только, замерла. Не могла заставить себя отвести глаз. Смотрела на его склоненное лицо, на тонкие пальцы, сжимающие ее запястье, и краснела. Думала: что, если он заметил, как наблюдала она сегодня за ним в течение всей службы?
Он, - один из тех, кого индейцы называли Черными Платьями, - стоял вместе с другими иезуитами возле хоров наверху. Строгие, неподвижные, они напоминали черных воронов - ей казалось, вот взмахнут они руками, и руки их превратятся в крылья.
Иезуиты эти были похожи друг на друга, как близнецы. Бледные, застывшие. Торжественность в них странным образом уживалась с отрешенностью. Клементина не могла понять этого сочетания. Возможно, - думала, - потому она и отметила в первый момент его, стоявшего с самого края. Чуть сбоку, чуть в стороне.
Лицо его было смугло. Чисто выбритое, как и лица остальных, стоявших рядом с ним, оно выделялось какой-то особенной, необычайно привлекательной для всякого стороннего человека, живостью. Из всех них он единственный «присутствовал» на этой службе – слушал, смотрел, о чем-то думал.
Но кроме этого было что-то еще…
Клементина осознала это «что-то» в тот момент, когда он, подняв голову, взглянул ей в глаза:
- Отчего вы так смотрите на меня, дитя мое?
Она смутилась.
- Простите. Я… Почему-то лицо ваше кажется мне очень знакомым, отец мой.
Иезуит улыбнулся. После небольшой паузы ответил:
- Возможно, мы когда-нибудь встречались?
- Нет-нет, - покачала она головой, - это совершенно исключено. Всю свою прошлую жизнь, - до того, как оказалась здесь, в Квебеке, - я прожила в Аквитании, в старом замке на берегу Гаронны. И никуда из него не выезжала. Так что… я не думаю, святой отец.
Отпустив ее руку, он поднял голову. Огляделся. Поискал кого-то взглядом. Нашел, развел руками – ну что там?
Мальчик, одетый в черный костюм, единственным украшением которого был белоснежный воротничок, подбежал к ним с виноватым видом. Подал иезуиту кружку с водой.
Тот усмехнулся:
- Рotius sero quam nunquam (лат. лучше поздно, чем никогда), дитя мое?
Мальчишка закусил губу.
- Da veniam, mea pater. (лат. простите, отец мой)
Иезуит повернулся к Клементине.
- Я вижу, что вам уже лучше. Но все же выпейте.
Поднес воду к ее губам. Пока она пила, продолжал придерживать кружку за днище. Потом выпустил ее из рук, поднялся.
- Я сейчас вернусь. Дождитесь моего возвращения, мадам.
Клементина кивнула. Обхватила кружку двумя руками.
- Он очень добрый, - прошептал мальчик.
- Кто?
- Отец д’Эмервиль.
Клементина подумала – добрый? Возможно. Но если бы ее спросили о впечатлении, которое произвел на нее этот иезуит, она в первую очередь сказала бы, что он умный и необычайно проницательный. Когда он смотрел сейчас на нее, ей казалось, он проникает взглядом, сознанием своим в каждый уголок ее сердца. Не намеренно, нечаянно. Потому только, что так устроен. И Клементина подумала даже, что это, должно быть, чрезвычайно неудобно – видеть всякое движение души собеседника. И собеседнику тому случайному – неудобно, неловко. Не убережешься – и всякая твоя мимолетная, возможно, неприглядная, предосудительная мысль, которую ты, едва осознав, в иное время в зародыше бы уничтожил - уже стала чужим достоянием. И не откажешься от нее, не отречешься.
Клементина смотрела, как отец д’Эмервиль подошел к ожидавшему его у алтаря епископу, что-то сказал ему. Монсеньор де Лаваль бросил взгляд в ее сторону. Коснулся рукава собеседника, ответил. Иезуит улыбнулся, соглашаясь.
Епископ подозвал убирающегося в храме мальчишку. Выслушав приказание, тот кивнул и сломя голову кинулся из церкви.
Увидев, возвращающегося иезуита, Клементина приготовилась подняться. Вспомнила о кружке, которую продолжала держать в руках. Протянула ее мальчику.
- На, возьми. Спасибо тебе. И прости, что заставила тебя ждать.
- И вы тоже добрая, - шепнул мальчонка, взглядывая на отца д’Эмервиля.
Тот повел рукой – ступай. Покачал головой, отмечая движение Клементины.
- Посидите немного. Сейчас подадут экипаж.
Слова его произвели ровно обратный эффект. Она подскочила:
- Что вы, святой отец! Не надо. Я вполне в состоянии дойти до дома сама.
Он улыбнулся:
- Не сомневаюсь. Но его преосвященство считает, что лошадям не мешает размяться.
Ей ничего не оставалось, как послушно вновь опуститься на скамью. Клементина ждала, что повиснет неловкая пауза – состояние стесненности стало для нее привычным, - однако отец д’Эмервиль, похоже, был гораздо более умел в части ведения светских бесед, чем можно было предположить. Он заговорил – тихо, тоном почти интимным. Говорил о подготовке города к предстоящим праздникам, о желании его преосвященства, монсеньора де Лаваля, открыть в Квебеке церковную семинарию, о детях – о том, как будет хорошо, когда у них появится возможность получать на этой земле образование.
Он говорил, и Клементина была благодарна ему за то, что ничто из сказанного им не требовало ее ответа. Он не ждал, что она примет участие в разговоре. Просто заполнял паузу.
Когда экипаж подали, он поднялся. Протянул к ней руку.
- Я провожу вас домой, дитя мое, - сказал.
Она воскликнула:
- О, нет! Не нужно, благодарю. Мне и так неловко, что я отвлекла вас от вашего долга.
- Я не отступил от него ни на йоту, - спокойно ответил иезуит.
*
Когда они вышли из храма, темнота уже опустилась на город. И только несколько едва различимых, мерцающих вдалеке желтых точек – фонарей, что несли в своих руках редкие прохожие, - доказывали, что еще не так поздно, как могло бы показаться.
Клементина, вдохнув ледяного воздуха, закашлялась. Ухватилась рукой за край капюшона. Порывы ветра сбрасывали его с головы, трепали прическу.
Она придерживала капюшон рукой. Пока они спускались по лестнице, молчала – сквозь завывания ветра все равно ничего невозможно было бы расслышать.
Отец д’Эмервиль подал ей руку, подсаживая в остановившийся у ступеней церкви экипаж. Сам сел напротив. Закрыл дверцу.
Пока карета огибала площадь, они молчали. Слушали цокот копыт по булыжной мостовой, шум ветра, едва слышимый стук дождя по крыше.
Потом он снова заговорил. Спокойно – о погоде, о городе, о последних распоряжениях городских властей. Она слушала - с каким-то удивлявшим ее удовольствием. И снова, как прежде в храме, испытала почти забытое ощущение бесконечного покоя - детского, дарящего уверенность и защищенность.
Она вздрогнула, когда он коснулся ее руки.
- Вам опять дурно?
- Нет, монсеньор. Все в порядке, благодарю.
Он больше ничего не сказал. Только едва заметно двинул бровью, отчего лицо его приняло выражение слегка насмешливое.
Он, должно быть, задал ей вопрос, - поняла Клементина, - и теперь ждал ответа на него. А она не знала, что ей следует говорить, потому что не услышала ни слова – только голос: мягкий, обволакивающий, утешающий.
Клементина думала в этот момент: если бы она нуждалась в утешении, если бы никто больше не мог бы ее успокоить, она бежала бы к нему в надежде услышать этот тихий, спокойный, глубокий голос.
Она улыбнулась смущенно.
- Простите меня, святой отец, я задумалась.
Помедлив мгновение, продолжила:
- Я думала о том, что ваши проповеди обречены на успех. Даже если вы будете говорить с индейцами по-французски, они пойдут за вами затем только, чтобы иметь возможность просто слушать звучание вашей речи.
Он засмеялся тихо:
- Никто до сих пор не находил во мне сходства с гамельнским крысоловом.
Она оценила его шутку, легкомысленно качнула головой.
- И я, отец мой, не имела в виду ничего похожего. Мне и в голову не могло бы прийти, что вы способны воспользоваться вашим даром для того, чтобы погубить несчастный, не умевший сопротивляться ему, народ.
Ответ этот заставил иезуита наклониться вперед. Заглянуть ей в глаза.
- А что насчет горожан? Следует ли мне остерегаться их вероломства?
Заметив затаившуюся в глубине его глаз улыбку, она улыбнулась в ответ:
- Никто не посмеет вас обмануть, отец мой.
*
- Я слышал, вы вчера прекрасно погуляли с господином Рамболем?
Ужин завершился. И Клементина поднялась, чтобы по обыкновению отправиться на кухню. Там она грелась и отдыхала – смотрела, как возится с горшками и чанами Николь, обсуждала с девушками меню на следующий день. Старалась не позволить мужу испортить ей настроение – по вечерам он бывал особенно раздражителен.
Но сегодня ей не удалось вовремя ускользнуть.
И теперь Клементина смотрела на Оливье де Лоранса с недоумением. В тоне его, когда он задавал свой вопрос, очевидно слышался сарказм. Меж тем Клементина не хотела понимать его причины.
- Да, - ответила. - Мы замечательно прогулялись. Вы забыли, что сами советовали мне взять его в провожатые?
Лоранс вскочил, стукнул кулаком по столу.
- Не прикидывайтесь дурочкой! Я не имел в виду, что вы должны гулять с ним наедине! Почему вы не захватили с собой Николь? Или Клодин? Вы были вдвоем с мужчиной в течение нескольких часов. Половина Квебека видела вас, когда вы возвращались в город!
Она устало вздохнула.
- Вы забываете, что в моем теперешнем положении я навряд ли могу хоть сколько-нибудь интересовать посторонних мужчин?
- Мне наплевать на ваше положение! Есть, в конце концов, у вас голова на плечах? Или ее нет? Почему, черт вас возьми, я должен выслушивать двусмысленные намеки от неприятных мне людей?
Клементина молчала. Она чувствовала себя ужасно. Ребенок внутри нее зашевелился, затрепыхался и больно стукнул ее в самый низ живота. Она побледнела. Сделала шаг к двери.
- Спокойной ночи, Оливье.
Он загородил ей дорогу.
- Нет, вы не уйдете! Вы никуда не уйдете, пока я не договорю.
Северак, до этого момента усиленно изображавший безразличие глухого, произнес, не поднимаясь со своего места:
- Не преувеличивайте, друг мой. Господин Беранжер не имел в виду ничего, что могло бы вас оскорбить.
- В самом деле? Вы слышали каким отвратительным голосом он произнес это: «Вы вполне можете остаться и сыграть с нами в ла прим. Ваша жена уже вернулась. Я видел, как она входила в дом. Господин Рамболь проводил ее до самого порога».
Он в точности повторил интонации Беранжера.
Северак не выдержал, рассмеялся.
- Никогда прежде не замечал в вас такого таланта к актерству.
- Не валяйте дурака! – оборвал его Лоранс. – Разве непонятно, что он хотел этим сказать?
- Ровным счетом то, что сказал. Квебек – не Париж. А вы напрасно отказались от пары-тройки партий. Возможно, вы выиграли бы, и ваше настроение улучшилось.
Лоранс отмахнулся – замолчите. Снова повернулся к жене.
- А где вы были сегодня вечером?
- В церкви.
- Не поздно ли вы оттуда вернулись?
- Признаюсь, я с радостью осталась бы там на ночь, только бы не слышать ваших истерик, - заметила она холодно.
Договорив, Клементина решительно обогнула его и вышла из комнаты.
*
Нервы Оливье де Лоранса, в самом деле, были напряжены до предела. И он, желая расслабиться, весь вечер пил. Наливал кружку за кружкой. Севераку не предлагал – не в гостях. Захочет – вот стол, вот бутылка!
Накануне у самых стен Квебека его солдаты обнаружили мертвым мальчишку – славного парнишку двенадцати лет. Тот каждый день на рассвете прибегал в казармы. Сидел на высоком парапете, смотрел восхищенно на марширующих по площади солдат. Мечтал о подвигах.
Лоранс, которому уже доводилось в своей жизни встречаться со смертью, на этот раз не мог похвастать выдержкой. Перевернув тело мальчика на спину, увидев залитое кровью лицо, распахнутые в удивлении глаза, раскрытый рот, он бросился прочь, упал на колени, склонился к траве. Его вырвало на глазах у его подчиненных.
Он не сразу смог подняться. Сидел, прижимая ладонь к губам.
Потом встал, наконец. Подошел к трупу.
Стрела в спине и отсутствие скальпа не позволяли сомневаться в том, что в этом убийстве виновны индейцы.
Но кто? Кто именно бросил им вызов? Жаль, что не определить, чьих рук это дело!
Он произнес последнее вслух. Увидел удивленные лица – почему не определить? о чем тут гадать? это стрела могавков!
Солдат, вынувший стрелу, провел кончиками пальцев по оперенью – вот же!
Лоранс почувствовал себя отвратительно: он был глупым, бестолковым, никчемным. Он не знал простых вещей. Он был слабым – он не мог смотреть в лицо мертвым детям. Он не мог ничего – даже добиться повиновения от своей жены!
*
- Ваша ревность – означает ли она, что вы любите… хотя бы питаете слабость к своей жене? – спросил вдруг Северак.
- Люблю? – Оливье де Лоранс нахмурился. - Не больше, чем свою шпагу. Или вот… плащ или свои сапоги. Если бы вам… или… ччерт… кому-то другому пришла мысль воспользоваться ими, я также был бы против.
Лоранс был сердит. От него требовали ответа, которого он не знал. И не хотел знать.
Клементина не давала ему ничего такого, чего он прежде не имел с другими женщинами. Если в самом начале их супружеской жизни она хотя бы притворялась, что ждет его прихода, что рада его появлению в ее постели, то теперь даже этого она делать не желала. Да и с какой стати этот нахал требует от него ответа?
Лоранс хотел было задать этот вопрос Севераку. Но не смог его проговорить – запутался в первых же слогах. Раздраженно швырнул опустевшую кружку на стол. Произнес то, что смог:
- Да. Что мое – то мое! Как шпага или плащ! Или… ссссапоги.
- Вот как!? – воскликнул Северак. – Ну так, по крайней мере, уберегите свою жену от этого знания! И не мучайте ее своими придирками, Оливье, хотя бы несколько ближайших месяцев. Если, конечно, у вас нет цели лишиться наследника.
Он бы, Лоранс, ответил этому чистоплюю, если бы не был теперь так пьян. Он сказал бы ему… Сказал бы… если бы тот не покинул его вдруг.