***
Тем ласточкиным летом у меня появился ещё один друг. Я не знаю, что теперь с ним, слишком давно я не видел его и ничего о нём не слышал. Но это был удивительный человек, и сейчас я жалею, что судьба развела нас. Тогда ему было семьдесят шесть, в его речи звучал сильный акцент выходцев тех дальних краев, где горы близки к небу, а воздух наполнен ароматами свободы и дружелюбия, он часто молился, а еще чаще шутил. Это был необычайный старик, но обо всём по порядку.
Рядом с нашим домом была небольшая обувная лавка, которой владел старик армянин. Он был и хозяином, и мастером, дающим поношенной обуви вторую жизнь. Эта лавку я помнил много лет. В ней не было ничего особенного – деревянная дверь с кованой ручкой, невысокий порог и маленькое оконце, закрытое решёткой. И всё же чем-то она меня манила, всякий раз, проходя мимо неё, я пытался заглянуть за приоткрытую дверь, уловить незаметное движение, услышать тихую песню, которую склонившийся над своей работой обувщик бормотал себе под нос.
Я с интересом смотрел на старика, выносившего к порогу деревянный стул с потертой алой обивкой, где он просиживал в ожидании посетителей и курил сигареты, от запаха которых у меня начинало першить в горле, а по щекам бежали слёзы. Встречаясь с ним взглядом, я спешил отвести глаза, но желал заглянуть глубже. Каждый раз, глядя в эти поблекшие, но по-прежнему живые глаза, у меня появлялось чувство, что он знает бесконечно много – о жизни, о людях и даже обо мне. Знает обо мне что-то такое, чего ещё не знаю я. Это пугало, но это манило. Мне так хотелось узнать о мудрости, скрывавшейся за этой туманной пеленой.
А в один день я просто зашёл в приоткрытую дверь. Он улыбнулся, и я понял, что старик меня ждал. Молча, он указал мне на стул и протянул тарелку с сахарным печеньем. Я не любил его, но сейчас мне очень хотелось попробовать. Я жевал печенье, слизывая с него крупинки сахара, болтал ногами и с ожиданием смотрел.
Старый обувщик смахнул со стола какие-то стружки, вытер руки о влажную тряпку, свисавшую со спинки стула и, наконец, заговорил. Его голос звучал негромко, и мне казалось, что я слышу шелест пожелтевших страниц старой-старой книги. Говорил он с акцентом, обладавшим какой-то особой магией: я растворялся в воздухе этой маленькой неприметной мастерской, совершенно позабыв о жарком и пыльном дне, шумных городских улицах и предшествующей этим минутам суете.
- Каждое утро в шэсть часов я встаю и иду сюда. Замэчательное врэмя! Люди спят, машины спят, мало, кто видит утро. А ты видэл, как просыпается дэн? Как солнце золотит дэрэвья и крыши домов? Как ранние птицы потягиваются в своих гнэздах? Люди спэшат, постоянно спэшат. Забэгают сюда, оставляют старые туфли или сапоги, и снова бэгут, бэгут, бэгут. Куда бэгут? Когда они жизнь замэчают? Ты малэнький, а тоже все бэгаэшь. Нэ спэши. Ходи иногда, смотри, слушай. Я много лэт прожил, ты мнэ повэрь, спэши нэ спэши, а жизнь нэ догонишь, только пропустишь, пока бегаэшь.
Я недоуменно представлял как я бегу по дороге, на которой написано ЖИЗНЬ, добегаю до конца и ничего не могу рассказать про эту дорогу. Мне представлялась широкая серая асфальтовая дорога, ничем не примечательная, с зебрами и светофорами, поворотами и изгибами, но всё же, скучная и похожая на десятки других дорог в городе. Я вспомнил наши тропинки на даче и в парке. Затерянные среди ветвей и густой травы, залитые солнцем или спрятанные в тени, звенящие крылышками насекомых, цветами и листьями, пропитанные запахом лета, они были удивительно разными. Увидев любую из них, я бы уже не спутал её ни с одной другой. Порой мы мчались с Мишкой по ним наперегонки, а иногда шли и растворялись в этом зелёном поюще-цветущем мире. Наверно идя именно по этим дорожкам, мы шли по своим жизням. Не знаю, почему я так решил, но это сравнение очень мне понравилось. Пока я мысленно рассуждал, в лавку зашла старушка. Она протянула старые стоптанные туфли и попросила починить подошву. Когда обувщик сказал цену, женщина тихо спросила, можно ли сделать дешевле. Старик кивнул и забрал пакет из её рук. Женщина благодарно склонила голову и вышла.
- Что я могу сдэлать? Нэ могу я с нэё дэнэг брать. У нэё жэ пэнсия малэнькая, кто ей поможет, если я нэ помогу? А обувь жэ починить надо. А мнэ Бог помогаэт, у меня Бог есть, болше мнэ нэчэго нэ надо.
- А как же деньги? Разве они вам не нужны?
- Зачэм они мнэ? На чай хватает, поесть да матэриалы купить тоже. А болшэ мнэ нэчэго нэ нужно, лишнэе оно.
Тем временем я рассматривал маленькую лавку старика. Только сейчас я понял, насколько мне в ней уютно. В углу бубнил старый телевизор, шла какая-то передача про природу. Рядом стояла пустая глубокая тарелка, а в ней ложка. Видно, это был обеденный стол. На стене висела картина, изображавшая ангелов и Богородицу, и какая-то поделка из сухих листьев и цветов. В другом углу на полочках и в ящичках аккуратными горками были сложены каблуки и стельки, кусочки кожи, длинные замки и мелкие гвоздики, и ещё множество предметов, без которых не может обойтись обувная мастерская и которые могут превратить неприметную комнату в обитель волшебника. Да, пожалуй, было в его лице что-то от мага. Его улыбка и взгляд, ласковые и добрые, но в то же время с какой-то загадочной и хитрой усмешкой. Они словно одновременно говорили: «Все проще, чем ты думаешь» и в то же время: «Не все так просто, как кажется». Я ломал голову, чтобы понять, как оно всё же на самом деле – просто или совсем наоборот?
Старик будто услышал меня:
- Жить щастливо нэсложно. Люби людэй, люби природу, люби Бога. Нэ спэши, живи. И нэ будь равнодушным. Нэ живи, как будто тэбэ всё равно.
Сказав это, он погрузился в работу. Его морщинистые руки, толстые грубые пальцы ловко управлялись с ножницами и шилом, в воздухе пахло клеем, кожей и чем-то ещё. А я любовался этими волшебными руками, казалось, каждое их движение рождало особую мелодию, которую нельзя было услышать, но которую я так явственно ощущал. Это была мелодия спокойного, тихого счастья, любви к своему делу, к людям, бегущим мимо и иногда заглядывающим сюда, к каждому дню, всем его минутам и секундам. И эта мелодия завладела мной, я будто разучил её ноты и теперь тоже пел под нос волшебную песню счастья.
Этот старик совершенно удивительный. Он свой, свой для каждого, кто откроет маленькую деревянную дверь. Его уши готовы выслушать любую жалобу или шутку, а сердце найти нужные слова или подарить теплую улыбку. Эта сетка морщин и седина в его волосах – лишь маскировка, прячущая такую живую, молодую душу. Его глаза горели теми задорными огоньками, которые редко встречаются у старых людей. Поверить, что ему почти восемьдесят я никак не мог, да сказать честно, этот возраст был так близок к вечности, что я вообще не понимал, как до него можно дожить.