Деревня

Дай, судьба, мне последнюю посадку
На планете, где жизнь мои предки прошли.
Дай увидеть покров голубых облаков
И зелёные холмы Земли!
(Зелёные холмы земли. Хайнлайн Р.)



Давно это было…
Однако до сих пор, как наяву, предстают перед мысленным взором моим грозные, холодные даже на вид небеса, опирающиеся на зазубренную, тёмно-синюю, почти чёрную кромку леса, синевато-серо-зелёных тонов дали, мокрые от назойливого осеннего дождя, летящие в Ирий белокрылые журавлиные стаи и деревенька, стоявшая некогда на живописных берегах ныне исчезнувшей речки.
Деревни обычно живут дольше, чем люди. Обычно. Но и они умирают. Умирала и эта, медленно, тихо, как во сне, в глухом углу Тоншаевского района Нижегородской губернии, в треугольнике рек Унжи, Пижмы и Ошмы. У неё словно отняли душу. В годы военного лихолетья почти все её мужики ушли воевать и за редким исключением не вернулись, братскими могилами обозначив скорбный, славный, победоносный свой путь от окраин Москвы до Берлина, и теперь, наверное, даже местные краеведы, которые ещё живы, не вспомнят, где стояла она, ибо уже тогда, в приснопамятном 80-ом, из шестидесяти более-менее населённых дворов оставалось менее десяти…
Деревня – духовное сердце и память о прошлом, о роде-племени, о предках, но «сердца, – как в песне*, – не стало, а память (слава богу!) жива». И вот уже она, эта самая память, воскрешает перед мысленным взором серые, почти чёрные избы с крест на крест заколоченными окнами и дверьми, заросшие бурьяном огороды, спускавшиеся к ставшей уже ручейком некогда полноводной реке, да столетние липы, разросшиеся чересчур пышно и дико среди всего этого запустенья…

«На дальней станции сойду,
Трава по пояс…»**

Именно так. Когда сходишь на станции с красноречивым названием Буреполом, оказываешься в ней сразу по пояс, окружённый тишиной, которая одновременно вовне и внутри тебя – особое такое состояние, когда личностное «я» не только растворяется в окружающей яви, но и обретает себя во всех иных пространственных и временных мерностях. Это – ощущение всего множества этих самых мерностей, оглушительное такое состояние, когда ты сам становишься ВСЕМ и НИЧЕМ, «множеством с одним сознанием»…
От станции ещё километров пять-шесть нужно идти вдоль узкоколейки, по которой небольшой мотовозик ездил всего раза два в день, а потом – через густой неухоженный лес и поля – ещё около десяти.
Дорога эта, выходя из лесу, тянулась среди поистине живописного пейзажа, как на полотнах Шишкина и Левитана, среди засеянных рожью полей, туманных, дышащих влагой лугов и небольших перелесков с высокими соснами, и уходила вдаль, словно олицетворяя бесконечность пути и мира…
Именно по ней, рассказывал отец, уходили на фронт деревенские мужики, а потому она – путь Прави (точнее, Свага), которым прошли в том числе мои предки, чтобы отныне из сокровенных глубин мироздания, из Туманности Андромеды, устремлять нас, непутёвых потомков своих, к победе Духа. И на этой самой дороге простился я с родной тёткой, в свои восемнадцать ставшей солдатской вдовой и до конца дней своих так и не вышедшей замуж. До сих пор помню, как провожала она нас с отцом уже совсем старенькая, с выцветшими, некогда голубыми, глазами, в старом мамином платьице, наверняка понимая, что прощается навсегда. Помню, как едва поспевала за нами, всё ускорявшими шаг, своими маленькими шажочками, будто стремясь догнать … даже не нас, а, скорее, свою безвозвратно ушедшую молодость…
И, наконец, миновав тенистую рощу с деревенским погостом, где

«Березовый отсвет покоя.
В небе российские купола.
И облака, будто белые кони…»,

дорога приводила к деревне, где «всё моё, и … васильки, и я, и тополя». Только вот никаких куполов, конечно, тут не было, потому что единственная на всю округу церковь находилась вёрст за семь, в Караванном…

Дни тогда выдались солнечными, хотя было прохладно и ветрено по-осеннему, так что, работая в телогрейке, я отнюдь не запарился…
Однажды, в один из таких дней, я латал крышу, хотя, на мой взгляд, дело это было почти безнадёжным, так как тёс обветшал без малого за век настолько, что крошился и проваливался, стоило лишь наступить на него, так что перемещаться приходилось по-пластунски, но… бог миловал: сделать всё-таки кое-что удалось. А после пришлось восстанавливать ещё и ограду – козы беспрепятственно заходили на огород (такой же заросший, заброшенный, как и прочие), где тётка на единственной грядке сажала картошку.
Трудился я, надо сказать, самозабвенно, не то что бы вкладывая душу, как следовало бы, но с каким-то бездумным ожесточением, как в стройотряде, раз за разом выполняя нехитрые операции, и … внезапно неким шестым чувством почувствовал за спиной чьё-то присутствие. Причём, почувствовал как угрозу…
Оглянувшись, замер от неожиданности. Рыжий дворовой пёс – этакая могучая тварь «с пронизывающим взглядом янтарных глаз, огромных размеров, с необыкновенно сильными лапами, пушистым хвостом и густой длинной шерстью, с шеей широкой и мощной, с белыми зубами, (наверное) вспарывающими живую плоть, как нож масло» – стоял рядом, этак заинтересованно меня изучая. Чересчур заинтересованно, надо сказать, так, что даже не по себе стало. Нет, собак я не боялся, но ощущение бессилия перед столь грозной мощью, бесполезности сопротивления, что ли, – было в ту минуту единственным, что переполняло меня, пока я не понял, что он именно ИЗУЧАЕТ, так как никаких видимых признаков агрессии, как то вытянутый хвост, вздыбленная шерсть на загривке, глухое рычание, завёрнутые назад уши, не наблюдалось. Напротив, уши его стояли как у породистой овчарки, а пристальный взгляд, пожалуй, выражал любопытство: «Откуда такое?»
Пошарив в карманах «телаги», я извлёк небольшой кусок пилёного сахара (чай-то в деревне пили вприкуску) и протянул псу. Если честно, протянул с опасением – такая пасть и руку могла отхватить! Но … пёс между тем влажным носом ткнулся в мою ладонь, посопел и … снова уставился на меня.
– Ты, что же, сахар не любишь? – как можно уверенней спросил я.
Услышав мой голос, тот вильнул хвостом, продолжая выжидательно на меня глядеть.   
– С чужих рук не берёшь? – Вспомнил я ОКД (общий курс дрессировки) и положил сахар наземь.
А после произошло невероятное: пёс склонился над ним, долго сопел, раздувая ноздри, наконец, осторожненько взял зубами, и … стоячие уши в раз опали, как лопухи! Он прямо-таки растаял весь – бери голыми руками! А вечером, когда мы пили чай, отец кратко объяснил, что к чему: «Какой дурак собак в деревне сахаром кормит!»
Как бы то ни было, все последующие дни пёс не отходил от меня ни на шаг. Он сопровождал меня всюду, куда бы я не пошёл – в лес, в баньку, на реку и даже в магазин…
Магазин, кстати, тоже пришлось посетить – нужно было кое-что из продуктов купить и водку. Водка предназначалась стекольщику, который должен был заменить разбитые стёкла, а продукты – нам, так как запасы, которые мы привезли с собой, оскудели. Правда, кроме хлеба, кое-каких рыбных консервов да конфет, на прилавке ничего не было (эти конфеты, кстати, в деревне подавались как десерт), зато водка была превосходной. Называлась она «Яранская» и была чиста, как слеза, да и стоила недорого. (Однажды, когда мы после баньки «по-чёрному» сели за стол, отец, будучи убеждённым трезвенником, сказал: «Ну, налей, что ли – после бани даже нищий выпивает!». И мы вдвоём «уговорили» целую бутылку.)
Магазинчик этот располагался в одном из заброшенных домов и отличался от них лишь наличием вывески. Поднявшись на грубо сколоченное крыльцо, войдя в полутёмные сени и открыв низкую дверь, я встретился взглядом со взглядом широко распахнутых глаз, «искрящихся, как зимняя наледь, и неподвижных, как остановившееся время»… Так на фоне всего этого «антуража», как мне показалось, выглядела неброская, светлая красота юной продавщицы. (Сейчас мне трудно её описать, да, пожалуй, и не к чему. А тогда даже дыхание перехватило.)
– Ну, сударыня, готовьте выпивку и закуску! – как можно уверенней сказал я, хотя самому показалось, что губы лишь шевельнулись без звука.
Продавщица изучающе этак, как давеча мой лохматый друг, на меня посмотрела, поправила накрахмаленный фартучек свой и, изящным жестом обведя приданное ей хозяйство, несколько виноватым, как мне показалось, голоском с характерным нижегородским выговором ответила:
  – Так вот… всё, что есть. – И, опустив глаза, осведомилась: – А вы… то есть ты, что, уже в коллектив записался?
Я не понял, что за «коллектив» такой, однако по привычке ответил утвердительно. Потом взял свёрток с продуктами, водку и, попрощавшись, отправился восвояси, где узнал, что «коллектив» – это колхоз, куда я, получается, «записался». Смешно так…
Стекольщик (забыл уже, как его звали), не взирая на уговоры, водку не принял. Однако от стаканчика не отказался. И так, за время работы, «принимал» один стакан за другим, пока бутылка не опустела. Чтобы до конца уважить «работника», пришлось посетить магазин ещё раз.
Девушка встретила меня как старого знакомого. Но, как мне показалось, я её огорчил, сообщив, что никакой не колхозник, а студент и приехал из Москвы, чтобы помочь тётке по хозяйству…
А вечером мы с ней долго гуляли по единственной улочке, и столетние (кто их возраст считал!) тополя осыпали нас золотыми своими листьями, и она, ставя свою ногу рядом с моей, старалась поймать мой взгляд. Шли молча, и, лишь дойдя до околицы, разговорились. Оказалось, что она – тоже студентка и приехала из Горького на практику…
Быстро стемнело. Пара фонарей горели где-то вдали, как огни далёкого военного лагеря, где только и можно было обрести приют и защиту.
Девушка, кстати или, скорее, некстати, рассказала пару страшных историй, случившихся в городе, отчего ей самой, видно, стало не по себе. Я же, напротив, ощутил прилив гордой самоуверенности и был готов рядом с ней сражаться хоть со всем миром, здесь и сейчас, как гладиатор – внезапное такое вдохновение, как взмах крыльев…
Перед отъездом мы встретились ещё раз, и я взял с неё слово, что на зимние каникулы она непременно приедет в Москву. Но … ощущение душевного подъёма пропало, и я подумал, что вот уже завтра, когда сяду в поезд, всё выше пережитое, как всё в той же песне, «растает где-то в шуме городском»…
Надо сказать, так оно и случилось. Я прожил всего лишь несколько дней «на (земле), где жизнь мои предки прошли…», и вдруг понял, что через этот, их, мир прошёл как чужой, ничем с ним не связанный, и лишь смутно предчувствуя, что, обернувшись к настоящему лицом и душой, буду грезить им как подспудно манящим и прекрасным, как Ирий, потому что утратил его раньше, нежели соприкоснулся с ним наяву. МЫ ВСЕ УТРАТИЛИ…


Примечание.
*  «Кладбище Сент-Женевьев де Буа». Александр Малинин
** «На дальней станции сойду…». ВИА «Самоцветы»