Году этак в 1728 от Рождества Христова, на реке Белой, там ещё тогда демидовские инженеры медный завод строить затеяли, обосновался Касьян Удалов с семейством. Удаловым-то он по вольной сам записался, а так, отродясь был Порошовым, как почитай, с пол-деревни.
Деревня Порошовка Дорогобужского уезда Смоленской губернии была вотчиной помещика Григория Платоновича Лахнова.
Отец Касьяна, Андрон Порошов, со старшим сыном крестьянствовал, а Касьянке свезло, за расторопность, ладность да пригожее лицо барин взял его в казачки, а как тот подрос, поставил кучером.
Касьян-то и вправду был и смекалист и собой хорош. Не одна девка в деревне по молодому кучеру за печкой слёзы лила, ну а сам он Наташке, барыневой прислужнице, при любом случае проходу не давал.
Барин его любил, барыня жаловала, а с молодым барчуком Касьян так с детства на короткой ноге ходил.
Всё-то у него всегда получалось, всё ладилось. Его уже тогда на деревне Касьяном-удальцом прозывать стали.
А дальше – больше.
Барин, отставной обер-офицер гренадёрской роты Семёновского полка, отличившийся при осаде Нотебурга, в самом начале Северной войны, и там же получивший серьёзное ранение в ногу, по причине которого и удалился от службы, озадачился судьбой единственного сына Алексея.
Пользуясь старыми связями, он отправил его, сравнявшего осемнадцать годов, в Санкт-Петербург, в недавно сформированный Кроншлотский драгунский полк.
Заскучав по сыну, барин с тоски стал частенько на набравшую стать Наташку поглядывать, чего барыня сама не раз замечала.
Чтобы дело до греха не дошло, она Наталью с Касьяном быстрёхонько сосватала, да ещё и из своих денег молодым на постройку дома выделила.
Касьян только отстроился, а тут Наталья ему и первенца родила, Ивана.
Барин с возрастом, не в пример прежнему, куда как реже выезжать стал, всё больше хандрил, да с хозяйкой ссорился.
Вот Касьян и повадился с безделья, то в лес на охоту, то на речку, на рыбалку хаживать.
Раз по осени рыбалил, крючок за что-то возьми, и зацепись. Вода уже холодная, лезть не хочется, да крючок жалко, не самодельный – покупной.
Растелешился, полез.
Аккурат в этом месте речка с годами берег подмыла, вот Касьян вместе с крючком дубовый ларчик, когда-то на берегу прикопанный, и вытащил, заместо улова.
Ларчик не велик, да тяжёл. Весь чёрный от времени, в тине. Касьян замок ножичком поддел… А там… Царица Небесная! Монеты золотые да серебряные, да кольца-серьги разные.Со Смуты почитай там лежал. Опять повезло.
Касьян находку свою до случая в хлеву закопал, сам роток на замок.
Но не всё коту масленица.
Беда приключилась по зиме, на конец святок.
Ночью сгорели три дома на деревне. Ветрено было. От первой, Андроновой, занялись ещё две избы. Всем миром один дом потушить успели, насилу пожару по всей деревне загулять не дали. Из двух-то изб погорельцы в чём были выбежали, а Касьянова родня не смогла. Сквозь прореху в пылающей соломенной крыше сестрёнку Касьяна наружу перебросили, а сами в огне сгинули.
Сестру Анютку Касьян, само собой, к себе забрал. Горевал он по своим натужно, удумал даже с этого места проклятущего куда подальше съехать. Ну не мог он на пепелище отчего дома сухим глазом смотреть.
Стал Касьян у барина вольную просить, выкупиться сулил. Тот ни в какую.
А летом 1727 года домой вернулся Алексей, драгунский ротмистр.
От дворни Касьян узнал, что молодой барин перед смертью царицы не тех людей руку держал. Теперь ему, чтобы беды избежать, много денег кому-то в столице дать надо. Слёзно просил у отца с маменькой, но у тех таких денег не было.
Вот тут Касьян и решил не мытьём так катаньем через Алексея у барина вольную получить, надеясь, что упомнит барчук прежние добрые времена.
Улучив час, когда Алексей в саду барского дома гулять изволил, он подошёл к нему, поясно поклонился:
- Здрав будь, Лексей Григорич. Признаёшь, али нет?
- Касьянка! Ну, здорово, брат! Как жив здоров?
- Дело у меня к тебе, барин, - Касьян коротко, из-под бровей, глянул на Алексея.
- Говори, едва заметно поморщился ротмистр.
- Не серчай, Лексей Григорич! Знаю о твоей беде, от кого не пытай, всё одно не скажу.
- ?
- Помогу тебе, а ты, слово ахфицерское дай, что и мне поможешь.
- Какой из тебя помощник, - Алексей криво усмехнулся, - слышал звон, да не знаешь, где он.
- А вот и помогу! Я тебе денег дам, а ты мне вольную от отца, - на одном духу выпалил Касьян.
- Да откуда у тебя такие деньги! – взвился Алексей, - не до шуток мне, Касьян, право!
- Откуда, то моя забота. Говори, согласен аль нет? – набычился тот.
- Касьянушка! Да я хоть от чёрта помощь приму! – почему-то вдруг поверил Алексей этому видному, степенному мужику.
В тот же день Касьян передал Алексею узелок с большей частью золота, остальное с серебром в тайнике оставил.
Что там Алексей отцу наговорил, то не ведомо, а только на другой день получил Касьян вольные на всю семью. Барин, по нём видно было, всё спросить чего-то решался, но потом махнул рукой:
- Ступай с Богом.
Касьян с одним из дворовых съездил в уездный город, вернулись они к ночи хмельные, со справным гнедым конём, запряженном в новую телегу с кузовом.
Поутру, погрузив нехитрый скарб на две телеги, попрощавшись с барами и земляками, взяв горсть земли с родительских могил в тряпицу, Касьян тронул в путь-дорогу.
С обозом семья, теперь Удаловых, добралась аж до Сибири.
Зимовали трудно, в наскоро вырытой землянке, а по весне Касьян нанял работников, которые срубили ему добротный, под тесовой крышей, пятистенок с подклетью.
Позади дома разбили огород, расчистили и вспахали поле.
Жизнь на новом месте стала налаживаться.
Осенью следующего года заработал новый завод Воскресенский, который в скором времени стали именовать Колывано-Воскресенским.
На завод нагнали работных людишек, солдат и казаков в крепость.
Сестрицу Анну на другую осень взял замуж конторский с завода.
Наталья родила дочь, Авдотьей нарекли. Касьян в поздней кровинушке души не чаял.
Да. Бегут года за годами, за ними бежать не убегаться…
Иван женился на дочери мастерового с завода, отстроился неподалёку.
В год, когда демидовские заводы отошли царице, у сына родился первенец.
Дочку, пока в девках не засиделась, Касьян за бийского купца выдал.
Да он и сам к тому времени в купцы вышел, торговал с теленгитами, кумадинцами, другими местными.
За делами и старость подошла.
Как Касьян Андронович жену схоронил, так дело Ивану передал. Сам всё больше на солнышкё сидел, житьё своё припоминал: «Жить в добре и в красне, хорошо и во сне! А что? Жизнь прожил не худо. Из крепостных в купцы. Детей, внуков на ноги поставил. Грех жаловаться».
Касьян Андронович и свадьбу внука отгулял, и трёх правнуков дождался. Последнего, Прохора, правда, год только и понянчил.
Восемьдесят два ему было, когда спустился он с крыльца на солнышке старые кости погреть, почувствовал, как в спине что-то хрустнуло, присел на лавку, да и помер.
Прошка, рос, не пойми в кого. Ушкуйник, а не купеческий сын. Чуть ружьё в руках держать научился, всё по тайге бегал. Стрелять так выучился, стервец, что ни дня без добычи не приходил.
Отец, Семён Иванович, уж как сорванца не вразумлял. И словом и розгами – всё без толку. Старшие братья к делу присматриваются, а этот… оторва, одно слово.
- Да не терзай ты его, Сёма, - заступался за внука Иван Касьянович, - он в прадеда, отца мово пошёл.
- Да как же в прадеда?! Прадед-то его купец, а энтот… - кипятился Семён.
- Сам-то не видишь? Он и ликом и статью, а главное думалкой, весь в Касьяна.
Старшие твои всё степенничают, целый день со счётами да книжками ходят, а Прошка всё одно, не в пример лучше братьев и считать и писать умеет. Видать купечество не по его душе. Не ломай его, Стёпка. Всё само придёт, а касьянова порода ни в каком деле второй не будет.
Семён только взрыкивал. Ну, нечего ему отцу было возразить.
«Да, Прошка и шустрее и сообразительней и ступает, как барин, не то, что старшие, сиволапые. Да прав отец! Все мои сыновья, моя плоть и кровь, а Прохор всё больше прадедов», - нередко думалось ему, когда он смотрел на братьев.
В 1798 году тихо почил Иван Касьянович.
Колывано-Воскресенский завод, хиревший последние тридцать лет, на следующий год закрыли. Работные и гарнизон с казаками ушли.
Семён с отцом ещё до пугачёвского бунта отстроили в Бийске большой двухэтажный дом, Авдотья с мужем за ним приглядывали.
Видать, время подошло туда перебираться, негоже купцам бирюками жить, да и людишек гулящих по тайге много по тому времени шастало.
Семья Семёна Удалова уже два года в Бийске жила, как 1802 года рекрутский набор пошёл.
И надо такому было случится, что и до их краёв добралась рекрутская команда.
Семён за свой век про такое и не слыхивал. Далеченько больно Сибирь-матушка от руки царской.
А тут вот они, да ещё с его-то, Семёнова двора рекрута требуют. На резон, что купец он, говорят: «Знать ничего не знаем, ведать не ведаем. По бумагам ты вольным крестьянином записан, а значит подавай кого не то годного на царёву службу».
Мать тут в крик: «Не пущу-у!». Старшие сыновья стоят глазами лупают, а Прошка, тот спокойно:
- А чего, батя, давай я схожу! Всё одно мне купеческое дело не по нутру, а братьям, вон, боязно, - скалится ещё, шельмец.
Мать опять было кричать, но Семён тут верно рассудил:
- А и то, Проша, иди. Мне тута помощники нужны, а с тебя какой прок.
Проводили Прохора как должно. Семён не поскупился.
На другой день снарядили его, чем положено, благословили, поплакали: «Может, и не свидимся боле, двадцать пять годов срок немалый!». С тем и отправился.
Три с лишним месяца пёхом пёрли. Многие не дошли, тяжела дороженька.
А Прохору всё нипочём, идёт, по сторонам головой вертит. Конечно, интересно.
Почитай, за двадцать три годка парень ничего, окромя Бийской крепости да тайги, и не видывал.
Служить Прохору довелось в 1-м егерском полку, тогда ещё под командованием майора Карла Ивановича Бистрома.
А случилось это вот как.
На рекрутской станции, где он обучался, на стрельбах случаем оказался фельдфебель Воячек из 1-го егерского.
Прохор так лихо по мишеням бил, что обер-офицер, наблюдавший за стрельбами, посулил Прохору рубль, ежели он в полушку с трёх раз попадёт.
Закрепили монету на мишени.
Ну, Прохор с первого выстрела её в доску и вмял.
Воячек об этом случае начальству своему доложил.
Парня прямо со станции в полк и забрали.
Служилось Прохору Удалову хорошо. Все способности его, за которые дома розгами награждали, здесь к месту пришлись.
Командиры по имени величали, унтера по мордасам не утюжили, за меткость редкую уважали.
Толковый, сметливый егерь, да ещё и грамоте разумеющий, в скорости выслужил чин младшего унтер-офицера.
Из компании 1805-1807 годов Прохор Удалов вышел старшим унтером с «Георгием» на груди и тонким белым шрамом на скуле – француз штыком зацепил, насилу отбился от басурманина.
Ну а через пять лет беда лихая навалилась на русскую землю.
Бонапартий со всей Европой шестисот сорокатысячное войско в Россию двинул.
Армия отступала.
Прохоров полк, под командованием полковника Карпенкова, состоял в 1-й Западной армии генерала от инфантерии Барклая-де-Толли.
22 августа армия встала у села Бородина.
Перед войсками вынесли с молитвами икону Смоленской Божией Матери.
Прохор тогда ещё подумал: «С прадедовой родины святыня. Хороший знак. Может и в этот раз свезёт…», - хотя по опыту понимал, дело не шуточное будет.
Через два дня полк занял свою позицию на правом фланге, на правом берегу речки Колочи. Для Прохора бой начался 25 августа о двух часах по полудню.
Из леса на противоположном берегу вышел французский арьергард. Егерям было приказано открыть огонь.
Словно отголоском послышались выстрелы по всему полю. Начался бой за Шевардинский редут.
1-й батальон Прохора по приказу командира, майора Петрова 2-го, залегши в кустах, вёл прицельный огонь по неприятельским кавалеристам, спускавшимся к воде, чтобы напоить лошадей.
- Гля, павлин какой! Стрельните по нём, Прохор Семёныч! – молодой солдатик из его взвода показал на спускавшегося к воде всадника.
- Это ихний гусар будет,- Прохор неторопливо прицелился, выстрелил.
Француз кулём свалился на землю, запутавшись ногой в стремени. Напуганный конь потащил волочащееся тело прочь от реки.
Ночью никто не спал. Солдаты тихо переговаривались, чистили ружья, точили штыки.
Прохор, наставлял не бывавшую в деле молодёжь своего взвода:
- Храбрый солдат, он в бою только и думает о том, как бы ему супротивника победить, а о том, что его колошматят - ни боже мой - для такой дурацкой мысли у него в голове и места нет.
26 августа в шесть часов утра с французских батарей ударили залпы. Русские ответили. Над полем повисли густые облака порохового дыма. Войска пришли в движение.
Началось.
В восьмом часу неприятельская пехота атаковала село Бородино, выбила оттуда лейб-егерей, и не дав уничтожить мосты через Колочу, на их плечах вышла к центру генеральной позиции русской армии.
Генерал Беннигсен лично приказал полковнику Карпенкову со своим полком отбросить французов за реку и выбить из Бородина.
Колонна лейб-егерского полка, потерявшего много людей, отошла в резерв.
1-й батальон под прямым командованием полковника Карпенкова со стороны ручья Стонца бегом поднялся на взгорок развёрнутым строем, дал залп по французам, и воспользовавшись их замешательством, ударил в штыки.
Прохор плечом к плечу бежал с егерями своего взвода, косился на молодых: «Сдюжат ли? Штыковой бой это не пальба, тут особый навык нужен. Главное натиск».
Француз хороший солдат, но русского штыка не любит.
Врубились в строй неприятеля, потеснили. Прохор, уклонившись от прямого встречного укола, на бегу, сбоку пропорол шею солдату, офицера свалил ударом приклада в висок. Сломавших строй французов добивали, прижав к крутому берегу. Штыковой бой недолог.
Егеря отбили половину села, когда пришёл приказ отступать опять за реку, разрушив мосты.
Полковник Карпенков перевел полк на правый берег, приказав майору Петрову со своими людьми «раскатить» плавучий мост. Свайный мост подожгли.
Французы, оправившись, открыли пальбу из ружей и нескольких пушек по егерям.
- Выручай, Прохор Семёныч! Не то побьют они нас, - обратился майор к Прохору.
- Не извольте беспокоиться, ваше высокобродь, не подведём!
Со своим взводом он залёг на левом берегу по сторонам моста. Самые меткие егеря били по орудийной прислуге, молодняк подавал им заряженные штуцера.
Майор, несколько офицеров и солдаты, по грудь в воде шпагами и тесаками рубили верёвочные прикрепы плавучего моста.
Прохору только ружья подавали. За малый срок он с двух орудий всю прислугу повыбивал. Остальные стрелки тоже не осрамились.
Французы вынуждены были ослабить огонь по мосту, и перенести часть его на Прохоров взвод.
Вот тут их и припарило. Хотя, они и выбивали орудийную прислугу, французы со второго выстрела смели картечью в воду младшего унтера Смолякова и пятерых солдат.
Прохор продолжал вести огонь по канонирам, не обращая внимания на свистящие над головой и врезающиеся рядом в землю пули. Двоих из его заряжающих убили. Ближний к Прохору солдатик, удивлённо распахнув васильковые глаза, немигающее смотрел в небо приоткрыв рот. «Гля, павлин какой! Стрельните по нём, Прохор Семёныч!».
Слева от него стрельба смолкла.
«Значит там всё…», - подумал он, не глядя протянув правую руку, и поймал воздух.
Обернулся. Последний его солдат, как рыба хватал ртом воздух, зажимая залитой кровью рукой разорванное пулей горло и суча ногами. Брёвна разваленного моста, вперемежку с трупами, плыли по воде…
Взбитая фонтаном у самого лица земля ослепила. По плечу, как оглоблей прошлись...
Очнулся Прохор в лазарете. На залитых кровью столах истошно орали раненые.
Над ним нависло страшное, в бурых подтёках лицо:
- Очухался? Вставай, голубь, место освобождай.
Прохора подняли, поставили на ноги в противно чавкающую красную жижу, помогли выйти из палатки.
Насколько хватало глаз сидели, лежали, шли, цепляясь друг за друга, наскоро перебинтованные раненые.
У Прохора закружилась голова. Оказавшийся рядом санитар успел его подхватить:
- Повезло тебе. Только контузило сильно, да руку сломало. Повоюешь ещё!
Пока лазарет не свернули, нашли его товарищи с батальона, рассказали о сражении, о том, как командир вызвал охотников на левый берег сплавать, может кто живой остался.
Как его в лазарет принесли, как полковник Карпенков дохтура сам просил за ним, Прохором, посмотреть.
После выздоровления Прохор Удалов вернулся в свой полк, был награждён вторым «Георгием», участвовал в заграничных походах 1813 – 1814 годов. Говорили, что даже в офицеры вышел, но это уже другая история.