ЗНАКОМСТВО С РУБЦОВЫМ
В семидесятые годы молодёжь бредила Есениным. Его стихи читали в узких и широких кругах, учили наизусть, пели под гитару. Была первая сессия 1971 года на журфаке МГУ, когда мы, первокурсники, понаехавшие в столицу за знаниями, собирались в группки по интересам в общаге и ночи напролёт листали учебники, пили кофе, курили элитные сигареты «Фемина», читали Есенина и слушали Володькину гитару. Нас, подружившихся сразу, было четверо – Халит Колоев из Грозного, Татьяна Кравченко не помню откуда, я из Серпухова и Володя Громов из Вологды.
- Ребят, а вы знаете нашего вологодского поэта Николая Рубцова? – спросил Володька. Рубцова мы не знали.
- Это такой… такой сильный поэт, похлеще Есенина будет. Просто его ещё мало кто знает в Москве. А у нас на Вологодщине…
И он замолчал, как-то внезапно смолк и закурил. Положил гитару на койку.
- Его… Его не стало этой зимой, на Крещенье, молодой ещё был, 35.
- Убили? Повесился? Несчастная любовь? Спился? – поинтересовались мы, зная, что просто так молодые талантливые поэты из жизни не уходят.
- Да, - ответил Володька на все наши вопросы махом, отчего стало вообще ничего не понятно. Снова взял гитару и тихонько тронул струны, запел:
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды...
Красные цветы мои
В садике завяли все.
Лодка на речной мели
Скоро догниет совсем.
Дремлет на стене моей
Ивы кружевная тень,
Завтра у меня под ней
Будет хлопотливый день!
Буду поливать цветы,
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе...
Мы сидели, как заворожённые. Светлость этих строк поразила.
- Вот это и есть Рубцов. – Сказал и присоединился к нашему молчанию.
Долго мы потом бегали по книжным магазинам, выискивая сборники стихов Рубцова. Тщетно. О широкой славе, посмертной, многие годы в нашей стране говорить не приходилось. Она пришла как-то незаметно, постепенно, особенно в 90-е годы, когда только за десятилетие тираж книг Рубцова перевалил за миллион экземпляров.
***
ПИСЬМА Рубцова друзьям, литераторам, издателям, учителям как нельзя лучше, точнее рассказывают о нём. А был он очень непростым человеком. Обожжённым ранним сиротством, не имеющим ни кола, ни двора, горячим, нежным, тонко чувствующим природу, порядочным и честным. Впрочем, не хотелось бы ограничиваться этим простым набором эпитетов, потому как Рубцов – это нечто непостижимое и сложное, и понять таких людей… Мы и себя-то порой не понимаем. Лучше пусть скажут о нём его письма. Интересно, что в этих письмах есть рубцовские стихи раннего периода, которых не найти в сборниках его зрелой избранной поэзии.
Из письма В.И. САФОНОВУ, 1959 г.
«…невозможно забыть мне ничего, что касается Есенина. О нем всегда я думаю больше, чем о ком-либо. И всегда поражаюсь необыкновенной силе его стихов. Многие поэты, когда берут не фальшивые ноты, способны вызывать резонанс соответствующей душевной струны у читателя. А он, Сергей Есенин, вызывает звучание целого оркестра чувств, музыка которого, очевидно, может сопровождать человека в течение всей жизни.
Во мне полнокровной жизнью живут очень многие его стихи. Например, вот эти:
...Кто видал, как в ночи кипит
Кипяченых черемух рать?
Мне бы в ночь в голубой степи
Где-нибудь с кистенем стоять!
Так и представляется, как где-то в голубой сумрачной степи маячит одинокая разбойная фигура. Громкий свист... Тихий вскрик... И выплывает над степью луна, красная, будто тоже окровавленная...
Что за чувства в этих стихах? Неужели желание убивать? Этого не может быть! Вполне очевидно, что это неудержимо буйный (полнота чувств, бьющая через край, — самое ценное качество стиха, точно? Без него, без чувства, вернее, без нее, без полноты чувства, стих скучен и вял, как день без солнца) — повторяю: это неудержимо буйный (в русском духе) образ жестокой тоски по степному раздолью, по свободе. Не важно, что образ хулиганский. Главное в нем— романтика и кипение, с исключительной силой выразившие настроение (беру чисто поэтическую сторону дела). Вообще в стихах должно быть «удесятеренное чувство жизни», как сказал Блок. Тогда они действенны.
Вот у Сельвинского:
...И мое далекое страдание,
Стиснутое, сжатое толпой,
Розой
окровавленной
в стакане
Будет полыхать перед тобой!
В «Литературке» было напечатано. Ты читал? Наверное, тоже понравилось?...
Из письма КОНСТАНТИНУ КУЗЬМИНСКОМУ
Ленинград, 15 августа 1961
…Меня тоже сейчас не очень тянет писать. Больше тянет на женщин, на деревья, на тени на тротуаре. Ты бы посмотрел, какие у нас на Севастопольской улице тени ночью! О господи, оказывается, на обычных тенях от дерева можно помешаться! А еще регулярно тянет к винно-водочным отделам...
Ну, ладно. Прости мою витиеватость. Почитай дальше стихи.
В твоих глазах
не моментальное
Сплошное что-то ненормальное.
И что-то в них религиозное...
А я — созданье несерьезное!
Сижу себе за грешным вермутом,
Молчу, усталость симулирую. —
В каком году стрелялся Лермонтов?
Я на вопрос не реагирую!
Пойми, пойми мою уклончивость,—
Что мне любви твоей не хочется!
Хочу, чтоб все скорее кончилось,
Хочу, но разве это кончится!
В твоих глазах
не моментальное
Сплошное что-то ненормальное.
Святая, дикая, безгрешная
Одна любовь! Любовь кромешная!
РАЗРЫВ
В окнах зеленый свет,
Странный, болотный свет...
Я не повешусь, нет!
Не помешаюсь, нет!
Буду я жить сто лет!
И без тебя — сто лет!
Сердце не стонет, нет!
Нет! Сто «нет!»
* * *
Жуют, считают рублики,
Спешат в свои дома...
И нету дела публике,
Что я схожу с ума!
Не знаю, чем он кончится,
Запутавшийся путь.
Но так порою хочется
Ножом... куда-нибудь!
Жму лапу. Н. Рубцов
В ЛИТЕРАТУРНЫЙ ИНСТИТУТ
Ленинград, май 1962
Дорогие товарищи!
Я посылаю на Ваш суд, на творческий конкурс стихи очень разные: веселые и грустные, с непосредственным выражением и с формалистическим уклоном (последние считаю сам лишь учебными, экспериментальными, но не отказываюсь от них, ибо и они от всей души, от жизни). Буду рад, если Вы найдете в них поэзию и допустите меня к приемным экзаменам.
Мне двадцать шестой год, я русский, чл. ВЛКСМ. Самостоятельную жизнь начал с 1950 года, после выхода из детского дома, где воспитывался с первого года войны. Все это время работал, учился. Служил четыре года на Северном флоте (кстати, стихи, которые посылаю, не о военном флоте, а о траловом, рыболовном).
Последнее время работаю на Кировском заводе в Ленинграде, шихтовщиком. Начинаю сдавать экзамены за десятый класс в вечерней школе. Думаю, что сдам: не зря ведь я посещал ее два года!
Желаю учиться на дневном отделении, на основном, в Вашем институте. Могу и на заочном.
В другие институты не тянет. А учиться надо.
Н. Рубцов
Б. А. СЛУЦКОМУ
Никольское, 3 июля 1963
Дорогой Борис Абрамович!
Извините, пожалуйста, что беспокою.
Помните, Вы были в Лит. институте на семинаре у Н. Сидоренко? Это письмо пишет Вам один из участников этого семинара — Рубцов Николай.
У меня к Вам (снова прошу извинить меня) просьба.
Дело в том, что я заехал глубоко в Вологодскую область, в классическую, так сказать, русскую деревню. Все, как дикие, смотрят на меня, на городского, расспрашивают. Я здесь пишу стихи и даже рассказы. (Некоторые стихи посылаю Вам, — может быть, прочитаете?)
Но у меня полное материальное банкротство. Мне даже не на что выплыть отсюда на пароходе и потом уехать на поезде. Поскольку у меня не оказалось адресов друзей, которые могли бы помочь, я решил с этой просьбой обратиться именно к Вам, просто как к настоящему человеку и любимому мной (и, безусловно, многими) поэту. Я думаю, что Вы не сочтете это письмо дерзким, фамильярным. Пишу так по необходимости.
Мне нужно бы в долг рублей 20. В сентябре, примерно, я их верну Вам.
Борис Абрамович! А какие здесь хорошие люди! Может быть, я идеализирую. Природа здесь тоже особенно хорошая. И тишина хорошая (ближайшая пристань за 25 км отсюда).
Только сейчас плохая погода, и она меняет всю картину. На небе все время тучи.
Между прочим, я здесь первый раз увидел, как младенцы улыбаются во сне, таинственно и ясно. Бабки говорят, что в это время с ними играют ангелы...
До свиданья, Борис Абрамович. От души всего Вам доброго. Буду теперь ждать от Вас ответа.
Мои стихи пока нигде не печатают. Постараюсь написать что-нибудь на всеобщие темы. Еще что-нибудь о скромных радостях.
Мой адрес:
Вологодская область, Тотемский район, Никольский сельсовет, село Никольское, Рубцову Николаю.
Салют Вашему дому!
3/VII—63 г.
* * *
Тихая моя родина!
Вербы, луна, соловьи...
Мать моя здесь похоронена
В давние годы мои.
— Где же могила, не видели?
Поле до края небес!
Тихо ответили жители:
«Каждому памятник — крест!»
Тихо ответили жители.
Тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос!
Лица старушек землистые,
Вроде могильной земли,
Тоже какою-то мглистою
Серой травой заросли!
Там, где я плавал за рыбами,
Сено гребут в сеновал:
Между речными изгибами
Вырыли люди канал.
Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил...
Тихая моя родина!
Я ничего не забыл...
Старый забор перед школою,
Тщательно выметен сор.
Словно ворона веселая,
Сяду опять на забор!
Школа моя деревянная!
Поле, холмы, облака...
Медом, зерном и сметаною
Пахнет в тени вербняка!
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь...
ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ
Ветер, не ветер, —
иду из дома!
В хлеву знакомо
Хрустит солома,
и огонек светит.
А больше —
ни звука!
Ни огонечка!
Во мраке вьюга
Летит по кочкам!
Эх, Русь, Россия!
Что звону мало?
Что загрустила?
Что задремала?
Давай пожелаем
Всем доброй ночи!
Давай погуляем,
Давай похохочем!
И всех разгоним,
Кто с нами груб!
И вырвем с корнем
Столетний дуб!
И праздник
устроим,
И карты раскроем,
Эх, Козыри свежи,
А дураки — те же!
ЭЛЕГИЯ
Стукнул по карману —
Не звенит!
Стукнул по другому —
Не слыхать!
В коммунизм —
В безоблачный зенит —
Полетели мысли отдыхать!
Память отбивается
От рук.
Молодость уходит
Из-под ног.
Солнышко описывает
Круг,—
Жизненный отсчитывает
Срок.
Я очнусь и выйду
За порог,
И пойду на ветер,
На откос
О печали пройденных дорог
Шелестеть
Остатками волос...
Стукну по карману —
Не звенит!
Стукну по другому —
Не слыхать!
В коммунизм —
В безоблачный зенит —
Улетают мысли отдыхать.
* * *
А, между прочим, осень на дворе.
Такую осень вижу я впервые!
Скулит собака в темной конуре,
Залечивая раны боевые!
Бегут машины, словно от улик,
И вдруг с ухаба шлепаются в лужу!
Когда, буксуя, воет грузовик,
Мне этот вой выматывает душу!
Кругом шумит холодная вода, —
И все кругом расплывчато и мглисто!
Незримый ветер, словно в невода,
Со всех сторон затягивает листья...
Раздался стук! Я выдернул засов.
Я рад обняться с верными друзьями.
Похохотали несколько часов,
Повеселились с грустными глазами.
Когда в сенях опять простились мы,
Я первый раз так явственно услышал,
Как о суровой близости зимы
Осенний ливень жаловался крышам...
Прошла пора, когда в зеленый луг
Я открывал узорное оконце, —
И все лучи, как сотни добрых рук,
Мне по утрам протягивало солнце...
* * *
Вот ворона сидит на заборе.
Все амбары давно на запоре.
Все обозы прошли, все подводы,
Наступила пора непогоды.
Суетится она на заборе:
Горе ей! Настоящее горе!
Мысли бегают, как электроны,
В голове у голодной вороны...
Н. Рубцов
Стихотворение «Тихая моя родина!...» в этом письме, датированном 1963 годом, Рубцов будет сильно дорабатывать. И в 1964 г. оно выйдет в печать уже совсем другим, с названием «Тихая моя родина», разбитым на четверостишия, с посвящением вологодскому другу и писателю Василию Белову.
В РЕКТОРАТ ЛИТЕРАТУРНОГО ИНСТИТУТА
Москва, 23 июня 1964
В ректорат Литературного института им. Горького
от Рубцова Н. М.
Заявление
Прошу перевести меня на заочное отделение сроком на 1 год, т. к. я хочу в производственной обстановке работать над книжкой.
Прошу на время заочного обучения оставить меня в творческом семинаре Н. Н. Сидоренко.
23/VI—64 Н. Рубцов
В. Ф. БОКОВУ
Никольское, 15 июля 1964
Здравствуйте, Виктор Федорович!
Пишу Вам из села Никольского, где сейчас установилась великолепная погода. Все время тепло и ясно (удивительно ясно по вечерам), временами пролетают веселые грозы, один раз только была страшная гроза. Село это совсем не большое, как деревня, и расположено в очень живописной местности: дорога из леса неожиданно выходит к реке, а там, за рекой, плавно изогнувшись, поднимается в пологую гору, на горе разрушенная церковь (мне ужасно жаль ее). Возле церкви старые березы, под березами какой-то одинокий крест, а вправо от этой великолепно-печальной развалины по бугристому зеленому холму и расположено Никольское (здесь его называют коротко, Николой). Вокруг села леса, все леса и через леса видны на далеких старинных холмах еще деревни. Простор, дай бог! Небо видно все полностью, от горизонта до горизонта, не то, что в городе.
Сейчас земля пошла плодоносить: вовсю созревают ягоды, встречаются и грибы, правда, еще редко. В лугах косят. Грустно немного видеть, как под косой падают заодно с травой и цветы.
Но как бы ни было сейчас хорошо, это еще не моя пора. Вот ближе к осени, когда пойдут рыжики да малина, да местность, пока что однообразно зеленая, будет приобретать различные яркие цвета, вот тогда я как бы полностью уничтожаюсь (или, может быть, возвышают над обыденным собой) и существую уже заодно с природой, живу какой-то особенной, полной, спокойной жизнью, как сама природа.
Вот так и сейчас, как говорится, устроился. Москву вспоминаю. Иногда с добрым чувством. Очень хорошо запомнил день, когда был у Вас.
Стихи пишутся вроде бы легко. За несколько дней написал около двадцати стихотворений. Кое-какие из них (и одно старое «Однажды», из цикла о знаменитых людях, который я задумал, но который трудно мне еще написать) посылаю сейчас Вам, Виктор Федорович, может быть, эти стихи — не чепуха, и Вы найдете возможным предложить что-нибудь из них в День поэзии? Или туда уже поздно? Вообще мне очень важно знать Ваше мнение о них. Может, я не о том и не так пишу сейчас.
Видел сегодня «Юность». В целом, конечно, я недоволен этой подборкой. Тем более, там еще оказалась одна поправка, уж совершенно дурацкая. Что это за строфа-калека:
Они с родными целовались,
И дул в лицо им мокрый норд,
Суда гудели, надрываясь,
Матросов требуя на борт!
Вот, например, один из ненапечатанных вариантов:
Они с родными целовались,
В лицо им дул знобящий норд,
Суда гудели, надрывались,
Матросов требуя на борт!
Ну, да ладно!
Люди здесь, в селе, умные, оригинальные, большинство с великолепным чувством юмора, так что, играя просто в карты, например, можно до смерти нахохотаться! Разные люди, добрые и скупые, мрачные и веселые, но все интересные почему-то.
Ну, у меня пока все.
До свиданья, дорогой Виктор Федорович, всего вам самого доброго, и здоровья, и стихов, и успеха, и настроения.
Привет Вале.
С искренней любовью и приветом Николай Рубцов. 15/VII—64 г.
Мой адрес: Вологодская обл., Тотемский район, село Никольское.
P.S. Может быть, у Вас найдется минута, чтоб послать мне пару, как говорится, слов? Я здесь буду до сентября.
С. П. БАГРОВУ
27 июля 1964 года
Здравствуй, Сережа!
Я снова в своей Николе. А ты? В своей ли Тотьме? Что-то я не вижу в здешних газетах твоей фамилии. Может быть, ты уехал или отъехал куда-нибудь и мое письмо не застанет тебя дома?
Живу я здесь уже месяц. Погода, на мой взгляд, великолепная, ягод в лесу полно — так что я не унываю.
Вася Белов говорил мне, что был в Тотьме, был у тебя. В Тотьме у тебя ему понравилось. Да иначе и не может быть!
Хотелось бы мне встретить тебя, тем более, что у меня есть к тебе дело. О нем я пока не стану говорить. Думаю, что заеду в Тотьму, вот тогда об этом и поговорим.
Ты обязательно, я прошу, дай мне ответ на это письмо, если ты дома. Я буду знать, что ты никуда не уехал. А иначе (если ты уехал) и в Тотьму мне заезжать нечего.
Может быть, ты возьмешь командировку опять в Николу? И тебе неплохо несколько дней пошляться по этой грустной и красивой местности.
Ты не видел моих стихов в «Молодой гвардии» и в «Юности», 6-е номера? Я недоволен подборкой в «Юности», да и той, в «Молодой гвардии». Но ничего. Вот в 8-м номере «Октября» (в августе) выйдет, по-моему, неплохая подборка моих стихов. Посмотри. Может быть, в 9-м номере. Но будут.
Какие у тебя новости? Как живется тебе? Как пишется?
Жду от тебя письма. До свидания.
Крепко жму твою добрую мускулистую руку!
С искренним приветом Н. Рубцов
Мой адрес: Тотемский р-н, Никольский с/с, с. Никольское. Привет твоей маме. 27/7-64 г.
Пиши ответ скорее: мои каникулы уже на исходе. Во второй половине августа уеду отсюда.
Из письма А.Я. ЯШИНУ
Никольское, 22 августа, 1964
Здравствуйте, Александр Яковлевич! Пишу Вам из села Никольского. Это в старинном Тотемском районе Вологодской области. Вы, наверное, бывали и здесь, в этих красивых и грустных местах?
Здесь великолепные (или мне только кажется) холмы по обе стороны неширокой реки Толшмы, деревни на холмах (виды деревень), леса, небеса. У реки, вернее, над рекой, сразу у въезда в Николу (так здесь коротко называют село), под березами — разрушенная церковь. Тоже великолепная развалина! В этой местности когда-то я закончил семь классов (здесь для души моей родина), здесь мне нравится, и я провожу здесь уже второе лето.
Село это культурное: выписывает всевозможные газеты. Я тоже иногда читаю их. Читал в «Вологодском комсомольце» Ваши стихи. Очень, очень обрадовался Вашей фамилии в газете и Вашим стихам.
Вообще-то, «Вологодский комсомолец» — газета унылая. Печатает удивительно неуклюжие, пустяковые «современные» местные стихи. Уж сколько раз твердили миру, что мы молотобойцы, градостроители и т. п., и все твердят, твердят! А где лиризм, естественность, звучность? Иначе, где поэзия? Да еще многие из пишущих со своим легкомысленным представлением об этом деле носятся, как курица с яйцом! Впрочем, это сейчас широко распространено на Руси.
…Ну, до чего жаль, что в лесу опять нет рыжиков! Недавно в лесу так обиделся на это, что даже написал стихотворение о том, как много бывает грибов: в общем, не смог обойтись без того, чтоб не приукрасить свою лесную жизнь. Иначе было бы очень скучно. Ужасно люблю собирать грибы, особенно рыжики! Когда их много, рыжиков, они так и заманивают в лес! Я беспрерывно вижу их во сне и просто так, перед глазами: мерещатся.
Ягод в лесу нынче полно. Но я больше люблю смотреть на них. Собирать с удовольствием могу только такие ягоды, которые быстро прибывают в ведре или корзине. Ну, есть такие: брусника, клюква, смородина.
Вы знаете, в собирании земляники и малины мне все чудится что-то сиротское, старинное, особенно милое и грустное, даже горестное. В одной старой песне так и поется: «Послали меня за малиной...»
Между прочим, вчера с великим наслаждением и тоской слушал романсы в исполнении Надежды Андреевны Обуховой. По радио передавали. Как было все прекрасно: и музыка, и слова, и голос!
…Хотелось бы мне напечатать стихи в «Литературной газете», но это абсолютно невозможно, даже если найдутся стихи подходящие. Пробовал. Похвалят меня, и уйду я с богом.
Здесь за полтора месяца написал около сорока стихотворений. В основном о природе, есть и плохие и есть вроде ничего. Но писал по-другому, как мне кажется. Предпочитал использовать слова только духовного, эмоционально-образного содержания, которые звучали до нас сотни лет и столько же будут жить после нас. По-моему, совсем не обязательно в лирике употреблять современные слова. Современное слово «трактор», например, через десяток-другой лет может звучать уже архаично, как преходящая обыденность. В общем, было такое настроение, а что дальше — видно будет. Кое-какие стихи летние посылаю Вам.
Извините, разболтался я, как воробей на просыпанном зерне. До свидания, Александр Яковлевич! Сердечный привет Злате Константиновне, всей вашей чудесной семье.
С искренней любовью Н. Рубцов
Письма к замечательному советскому поэту и прекрасному человеку, учителю, как считал его Рубцов, Александру Яшину, отражают взаимоотношения двух людей, поэтов начинающего и маститого. Рубцов строит отношения с Яшиным, ему хочется иметь друга, с которым можно и поделиться мнением, и пожаловаться, и попросить помощи, совета. Разговаривая как с близким человеком, Рубцов сохраняет дистанцию как младший.
Из письма Н. Н. СИДОРЕНКО
Никольское, 23 сентября 1964
Добрый день, Николай Николаевич!
Письмо Ваше получил. Очень обрадовался ему, тем более, что никто уж мне сюда не пишет. Кто летом еще и посылал весточку, тот теперь уж думает, что меня здесь нет.
Погода у нас вовсе осенняя. Недолго, помянуть Тютчева, весь день стоял как бы хрустальный и лучезарны были вечера. Дожди, холода, скоро, наверное, перестанут ходить пароходы.
Да, Николай Николаевич, я получил от Вас и «Юность», и «Октябрь». Большое спасибо Вам и за это, и за все.
Фотокарточку для «Огонька» я посылаю с этим письмом. А что рассказывать, как Вы выразились, о моем жизненном пути? Я уже плохо все помню. Родился в Архангельской области, в поселке Емецк (это я знаю по своим документам), но все детство прошло в этом вот селе Никольском, в Вологодской области, в детском доме. После учился в двух техникумах, в лесотехническом и в горном (вообще после детдома мне довелось много «попутешествовать»), год работал кочегаром в Архангельском траловом флоте (зимой этот флот базируется в Мурманске), работал на военном испытательном полигоне в Ленинграде некоторое время, потом пошел служить на военный флот, опять на Северном море. Служил матросом 4 года, с 1955 по 1959 г.
Потом два года работал на Кировском (бывшем Путиловском) заводе в Ленинграде — слесарем, шихтовщиком и еще кое-кем. А уж после поступил в Лит. институт. Больше двух лет жизни на одном месте не выдерживал, всегда тянуло в разные края. Исключение — служба на Северном флоте. Там уж все по-особому. Вот так вкратце об этом пути. Да, родился в семье значительного партийного работника. Его даже врагом народа объявляли, потом освободили, и статья о его реабилитации была напечатана, кажется, в 1939 г. в Архангельской областной газете. Больше всего времени он работал вообще-то в Вологде. Свою мать не помню почти, ничего о ней не знаю. Надо будет о ней когда-нибудь мне порасспрашивать брата.
Николай Николаевич, а зачем все эти сведения нужны во «врезке»? Ну, конечно. Вы-то должны иметь обо всем этом более полное представление, поэтому я все это и написал.
Не понимаю,что значит Ваши слова:«Я подал заявление о вашем восстановлении...». Разве меня исключали из института? Если так, то это для меня новость, мне никто об этом не сообщал. Предлагали только перейти на заочное. А если меня исключили, так Вы не беспокойтесь обо мне. Бог с ним! Уеду куда-нибудь на Дальний Восток или на Кавказ. Буду там, на Кавказе, например, карабкаться по горным кручам. Плохо, что ли? Пока могу карабкаться по скалам, до тех пор и живой и полон сил, а это главное.
…Ну, вот, Николай Николаевич, у меня пока все. Здешних стихов у меня уже больше пятидесяти, — это в основном июльские и августовские, в сентябре почти ничего не написал. Ну, в общем, рукопись еще одной книжки есть. Куда бы ее только сдать?
Вот кое-что из последних стихов:
ВЕНЕРА
Где осенняя стужа кругом
Вот уж первым ледком прозвенела,
Там любовно над бедным прудом
Драгоценная блещет Венера!
Жил однажды прекрасный поэт,
Да столкнулся с ее красотою, —
И душа, излучавшая свет,
Долго билась с прекрасной звездою.
Но Венеры играющий свет
Засиял при своем приближенье
Так, что бросился в воду поэт
И уплыл за ее отраженьем...
Старый пруд забывает с трудом,
Как боролись прекрасные силы...
Но Венера над бедным прудом
Доведет и меня до могилы!
Ну, так что же! Не все под звездой
Погибают — один или двое!
Всех, звезда, испытай красотой,
Чтоб узнали, что это такое!..
* * *
Уединившись за оконцем,
Я с головой ушел в труды!
В окно закатывалось солнце,
И влагой веяли пруды.
И вдруг являлся образ предка
С холмов, забывших свой предел,
Где он с торжественностью редкой
В колокола, крестясь, гремел!
Как жизнь полна! Иду в рубашке,
А ветер дышит все живей,
Журчит вода, цветут ромашки,
На них ложится тень ветвей.
И так счастливо реют годы,
Как будто лебеди вдали
На наши пастбища и воды
Летят со всех сторон земли!
И снова в чистое оконце
Покоить скромные труды
Ко мне закатывалось солнце,
И влагой веяли пруды...
* * *
Мне лошадь встретилась
в кустах.
И вздрогнул я. А было поздно.
В любой воде таился страх,
В любом сарае сенокосном...
Зачем она в такой глуши
Явилась мне в такую пору?
Мы были две живых души,
Но неспособных к разговору!
Мы были разных два лица,
Хотя имели по два глаза!
Мы жутко так, не до конца,
Переглянулись по два раза!
И я спешил — признаюсь вам —
С одною мыслью к домочадцам,
Что лучше разным существам
В местах тревожных не встречаться!..
* * *
Захлебнулось поле да болото
Дождевой водою — дождались!
Прозябаньем, бедностью, дремотой
Все объято — впадины и высь!
Ночь придет — родимая окрестность,
Словно в омут, канет в темноту!
Темнота, забытость, неизвестность
У ворот, как стража на посту!
По воде, качаясь, по болотам
Бор скрипучий движется, как флот, —
Что же мы, отставшие от флота,
Будем делать нынче меж болот?
Острова свои обогреваем,
И живем без лишнего добра,
Да всегда с огнем и урожаем,
С колыбельным пеньем до утра...
Не кричи так жалобно, кукушка,
Над водой, над стужею дорог!
Мать России целой — деревушка,
Вот такой же грустный уголок...
Вариант последней строчки:
Может быть, вот этот уголок...
Ну, так до свиданья, Николай Николаевич! Всего Вам наилучшего. Привет Вашей семье.
23/IX—64 г. С любовью Н. Рубцов
Николай Николаевич Сидоренко – руководитель творческого семинара (поэзии), куратор Рубцова (я так поняла – Г.К.).
Из письма А. Я. ЯШИНУ
Никольское, 25 сентября 1964
Добрый день, Александр Яковлевич!
Письмо мое будет коротким. Просто хочу послать Вам привет и, как говорится, весточку.
Пишу все из того же села Никольского, откуда написал Вам предыдущее письмо. Вы его получили? Не выезжаю в Москву в институт потому, что перехожу на заочное. А еще потому нахожусь именно здесь, что здесь мне легче дышится, легче пишется, легче ходится по земле. Много раз ходил на болото. Километров за шесть отсюда есть огромное, на десятки километров во все стороны, унылое, но ягодное болото. Собирал клюкву. Ходил туда до тех пор, пока не увидел там змею, которая на меня ужасно прошипела. Я понял это, как предупреждение. Мол, довольно! И больше за клюквой не пойду. Да и птицы в последний раз на болоте кружились надо мной какие-то зловещие, большие, кружились очень низко над моей одинокой головой и что-то кричали.
Вообще, я еще должен заехать в Москву, в этот институт — улей, который теперь тише, наверное, шумит, т. к. поразлетелись из него многие старые пчелы, а новые не прибывают. Далеко не все нравится, и не все, в литинститутском быту, но очень хочется посмотреть на некоторых хороших наших поэтов, послушать их. Остались ли они еще там? Если не остались, то лучше бы снова одиноко ходить мне на наше унылое болото.
Удивительно хорошо в деревне! В любую погоду. Самая ненастная погода никогда не портит мне здесь настроение. Наоборот, она мне особенно нравится, я слушаю ее, как могучую печальную музыку... Конечно, не любая сельская местность может быть по душе.
Поеду отсюда числа 27 сего месяца. Как раз будет лотерейный розыгрыш, я выиграю «Москвич», вот в нем и поеду. Между прочим, за это лето научился я играть в лотерею: два раза подряд выиграл по рублю. А то ли еще будет!
До свидания, Александр Яковлевич! От всей души желаю Вам отличного здоровья, всего наилучшего. Вам и Вашей семье. Передайте, пожалуйста, привет Злате Константиновне.
С искренней любовью и приветом Н. Рубцов 25.9.64 с. Никольское. Дождь.
С. П. БАГРОВУ
Никольское, 30 октября 1964
Дорогой Сережа!
Добрый день!
Я уже три дня в Николе. Один день был на Устье в дороге. Пришлось топать пешком... Не знаю, как бы я тащился по такой грязи, столько километров... с чемоданом! Хорошо, что ты любезно оставил его у себя.
Что новенького в твоей жизни? В личной и общественной? Продолжаешь ли работать над повестью?
Вчера я отправил Каленистову заметки о той учительнице и стихотворение. Стихотворение писать было тяжелей, ей-богу! Ты сам знаешь, почему это. Можно было бы подумать еще и над прозой, и над стихами, если б я точно знал, что еще будут ходить пароходы. Ведь если они на днях перестанут ходить, этот мой материальчик мог бы сильно задержаться, и тогда я был бы виноват перед Каленистовым.
Сережа, я здесь оказался совсем в «трубе». На Устье у меня потерялись или изъялись кем-то последние гроши. Сильно неудобно поэтому перед людьми в этой избе, тем более, что скоро праздник. Может быть, поскольку я уже подготовил материал, Каленистов может послать мне десятку (только мне ничего и не надо за эту командировку)? Непосредственно к нему с этим вопросом я решил не обращаться, т. к. плохо знаю его. А вообще надо бы обязательно хоть немного поддержать эту мою избушку.
Праздник я проведу здесь, а потом уеду куда-нибудь. Плохо, что здесь, в Николе, не найдешь никакой литературной работенки — ни постоянной, ни временной, а без работы жить невозможно.
С искренним приветом Н. Рубцов
А. Я. ЯШИНУ
Никольское, 3 ноября 1964
Дорогой Александр Яковлевич!
Добрый день или вечер! Письмо Ваше я получил — очень благодарен за это письмо.
Пишу опять из села Никольского, где пропадал целое лето. Мне здесь крепко поднадоело, но есть, и правда, большое удовольствие, уединившись в тихой избе, читать прекрасные книжки Льва Толстого — я внял, как видите, Вашему совету и занимаюсь чтением. А еще есть удовольствие для меня в ожидании первых сильных заморозков, первых сильных метелей, когда особенно уютной и милой кажется бедная избушка и радостно на душе даже от одного сознания, что ты в эту непогодную грустную пору все-таки не бездомный.
Люблю первый лед на озерах и речках, люблю, когда в воздухе носится первая зимняя свежесть. Хорошо и жутко ступать по этому первому льду — он настолько прозрачен, что кажется, будто ступаешь прямо по воде, бездонно-темной.
Позвольте, Александр Яковлевич, от всей души поздравить Вас с праздником и пожелать Вам всех радостей в жизни, а главное — здоровья, здоровья. Позвольте и всей Вашей семье — Злате Константиновне, а также Злате Александровне, Наташе, Мише и Саше — пожелать тоже всего самого, самого хорошего.
Я не хотел бы больше беспокоить Вас, но думаю, можно все-таки сказать Вам, что в Ваших словах о моих летних стихах есть, конечно, правда, и мне, честное слово, было полезно узнать Ваше мнение. Для меня как раз было главным не то, что Вы можете куда-либо рекомендовать стихи (говорю абсолютно честно), а главным было знать Ваше мнение о них. Бросаясь, как говорится, в какую-либо крайность в своих писаниях, всегда хочется знать, что же скажут о стихах люди, имеющие в этом деле настоящий толк.
Только я вот в чем убежден, Александр Яковлевич (разрешите мне поделиться своим, может быть, нелепым, убеждением): поэзия не от нас зависит, а мы зависим от нее. Не будь у человека старинных настроений, не будет у него в стихах и старинных слов, вернее, старинных поэтических форм. Главное, чтоб за любыми формами стояло подлинное настроение, переживание, которое, собственно, и создает, независимо от нас, форму. А значит, еще главное — богатство переживаний, настроений (что опять не от нас зависит), дабы не было бедности, застоя интонаций, форм...
Во всем остальном, во всех остальных деталях, я не имею никаких убеждений, во всем сомневаюсь.
Сомневаюсь также всегда в том, смогу ли я создать что-либо настоящее. Записать любыми стихотворными словами могу что угодно. Но найдет ли на меня, осенит ли меня что-либо общеинтересное? Это не от меня зависит, поэтому сомневаюсь.
Я тут сбивчиво всего наговорил и, может быть, ни к чему. Извините меня тогда, дорогой Александр Яковлевич. А Вам большое, большое спасибо за то письмо — и за внимание, и за доброе верное слово. Я долго, между прочим, думал над мимоходом Вами написанными словами. Все это, Вы, может, и сами не знаете, очень помогает. Еще раз желаю Вам здоровья и всего наилучшего.
С искренней любовью Н. Рубцов
С. В. ВИКУЛОВУ
Никольское, ноябрь 1964
Дорогой Сергей Васильевич!
Пишу вам из села Никольского. Это в Тотемском районе. Решил провести здесь праздник и подзаняться чтением, пока нет его, праздника, читаю самого Льва Толстого. Между прочим, об этом — что читать надо — сказал мне А. Я. Яшин однажды. И этот много раз слышанный совет вдруг поразил меня. В самом деле: оказывается, удивительно хорошо и полезно, уединившись в какой-нибудь глухой избе, читать целыми днями прекрасные книжки. А еще я должен кое-какой материал (ну, заметки, статейки, стихи) подготовить для здешней районной газеты. Там я скромно заработаю на дорогу отсюда. Немного стихов, и не по просьбе тоже, наверное, напишу.
Недавно здесь выпал первый обильный снег (с дождем он уже давненько пролетал), это было так внезапно, так красиво—снег, и лежит повсюду—на крышах, на порогах, на дорожной грязи. На меня это подействовало, как в детстве. Но на другой день снег растаял, и за окном опять возникли во всей своей унылой красоте прежние осенние картины.
Сижу порой у своего почти игрушечного окошка и нехотя размышляю над тем, что мне предпринять в дальнейшем. Написал в «Вологодский комсомолец» письмо, в котором спросил, нет ли там для меня какой-нибудь (какой угодно) работы. Дело в том, что, если бы в районной газете и нашли для меня, как говорится, место, все равно мне отсюда не выбраться туда до половины декабря. Ведь пароходы перестанут ходить, а машины тоже не смогут пройти по Сухоне, пока тонок лед. Так что остается одна дорога — в Вологду,— с другой стороны села, сначала пешком, потом разными поездами.
...Я хочу поблагодарить вас за поддержку и еще от всей души пожелать вам весело проводить праздник, с которым я вас поздравляю, и пожелать в остальном, пользуясь случаем, всего наилучшего. Еще надо А. Я. Яшину написать — поздравить и пожелать ему здоровья. Не знаю только, найду ли сегодня еще листок бумаги для письма...
С искренним приветом Н. Рубцов
Г.Я.ГОРБОВСКОМУ
Никольское, зима 1964
Дорогой, дорогой Глеб!
Сижу сейчас, закутавшись в пальто и спрятав ноги в огромные рваные старые валенки, в одной из самых старых и самых почерневших избушек селения Никольского — это лесистый и холмистый, кажущийся иногда совершенно пустынным, погруженный сейчас в ранние зимние сумерки уголок необъятной, прежде зажиточной и удалой Вологодской Руси. Сегодня особенно громко и беспрерывно воют над крышей провода, ветер дует прямо в окна, и поэтому в избе холодно и немного неуютно, но сейчас тут затопят печку, и опять станет тепло и хорошо.
Я уже пропадаю здесь целый месяц. Особенного желания коротать здесь зиму у меня нет, т. к. мне и окружающим меня людям поневоле приходится вмешиваться в жизнь друг друга и мешать друг другу, иначе говоря, нет и здесь у меня уединения и покоя, и почти поисчезали и здесь классические русские люди, смотреть на которых и слушать которых — одни радость и успокоение. Особенно раздражает меня самое грустное на свете — сочетание старинного невежества с современной безбожностью, давно уже распространившиеся здесь.
Но вот что: в институте меня в течение года три раза исключали за неумеренную, так сказать, жизнь и три раза восстанавливали (за что я благодарен, конечно, не администрации, а некоторым хорошим людям, в том числе и нашим хорошим (есть там разные) — институтским ребятам). И после этой, можно сказать, «сумасшедшей мути», после этой напряженной жизни, ей-богу, хорошо некоторое время побыть мне здесь, в этой скромной обстановке и среди этих хороших и плохих, но скромных, ни в чем не виноватых и не замешанных пока ни в чем людей.
В Вологде ко мне отнеслись хорошо. Читал я там, когда приехал, стихи на собрании писателей, и, можно точно сказать, стихи на них подействовали. Вообще, в Вологде мне всегда бывает и хорошо, и ужасно грустно и тревожно. Хорошо оттого, что связан с ней я своим детством, грустно и тревожно, что и отец, и мать умерли у меня в Вологде. Так что Вологда — земля для меня священная, и на ней с особенной силой чувствую я себя и живым, и смертным.
(письмо не окончено)
Н. Н. СИДОРЕНКО
Никольское, 19 декабря 1964
Дорогой Николай Николаевич!
Добрый день или вечер!
Я опять в Николе. Время сейчас в природе такое, что поневоле — любитель ты или не любитель — приходится наблюдать и переживать борьбу зимы и осени. Уже ясно видится, что зима победит, осень уже почти на обеих лопатках, и многим болельщикам от этого весело и радостно, в том числе и мне. Хотя я люблю зиму только в этот момент борьбы, когда она полна свежести и новизны, и знаю, что она мне скоро наскучит потом.
Живу сейчас в другой избе за скромную плату (и буду жить недолго здесь), но здешний адрес у меня прежний, т. к. дома в этом селении не нумеруются.
Написал несколько стихотворений. Взялся писать прозу — повесть — кажется, у меня это может получиться, но пока не хватает усидчивости, детальной ясности образа да и условий для этого писания (имею в виду самые скромные условия). Хочу прозой написать историю одного человека, не похожего на современных литературных героев, — чтоб в нем была жизненная, а не литературная тоска, сила, мысль, разумеется, не физическая, а духовная. Но это пока хочу, а не написал, одна только глава готова, так что «похвастаться» или поогорчаться нечем здесь.
Никаких заданий из института мне сюда не послали, и я не знаю, чем это объяснить.
Что нового, Николай Николаевич, у Вас в семинаре и в институте?
Много ли стихов написано натурально, т. е. как на душе, жизненно, а не сочинено, хотя бы и по всем правилам техники?
И еще я хочу узнать вот что: будут ли все-таки мои стихи напечатаны в «Огоньке»? Если будут, то примерно когда и какие? Я перед отъездом заходил в «Огонек», но не застал там Алексеева.
Вот у меня пока все. До свидания. От всей души желаю Вам здоровья и всех радостей в жизни, а также и всей Вашей семье. Передайте, пожалуйста, привет Анне Георгиевне и Тане.
Вологодская обл., Тотемский р-н, с. Никольское
19/XI-64 г. Н. Рубцов
В ВОЛОГОДСКИЙ ОБКОМ КПСС
Вологда, 15 июля 1967
В Вологодский обком КПСС
от члена вологодского отделения Союза писателей РСФСР
Рубцова Н.М.
Заявление
Прошу Вашей помощи в предоставлении мне жилой площади в г. Вологде.
Родители мои проживали в Вологде. Я тоже родом из здешних.
Жилья за последние несколько лет не имею абсолютно никакого. Большую часть времени нахожусь в Тотемском районе, в селе Никольском, где провел детство (в детском доме), но и там, кроме как у знакомых, пристанища не имею. Поскольку я являюсь студентом Литературного института им. Горького (студент-заочник последнего курса), то бываю и в Москве, но возможность проживать там имею только во время экзаменационных сессий, т.е. 1-2 месяца в год.
Все это значит, что у меня нет ни нормальных бытовых условий, ни нормальных условий для творческой работы.
Я автор двух поэтических книжек (книжка «Звезда полей» вышла в Москве, в издательстве «Советский писатель», «Лирика» — в Северо-Западном книжном издательстве), я также автор многочисленных публикаций в периодике, как в центральной, так и в областной.
В заключение хочется сказать, что меня вполне бы устраивала и радовала жизнь и работа в г. Вологде.
Н. Рубцов
15 июля 1967 г.
В. И. ДРУГОВУ
Вологда, конец 1968 года
Уважаемый Василий Иванович!
Обращаюсь к Вам в крайнем случае по чрезвычайно важному для меня делу. Я вовсе не склонен к официальному тону своего обращения к вам — поэтому пишу вам обычное (ну, пусть просительное) письмо, а не специальное заявление.
Для ясности общей картины расскажу немного, без всякого художества и подробностей, о своей жизни.
Родился я в 1936 году. Родителей лишился рано, поэтому исключительно мало знаю о них. С пяти лет воспитывался в различных детдомах Вологодской области, в частности в Никольском Тотемского района. Там закончил семь классов, и с тех пор мой, так сказать, дом всегда находился там, где я учился или работал. А учился я в двух техникумах — в лесотехническом и горном, работал кочегаром тралового флота треста «Севрыба», слесарем-сборщиком в г. Ленинграде, шихтовщиком на Кировском (бывшем Путиловском) заводе, прошел четыре года военной службы на эскадренном миноносце Северного флота.
В 1962 г. сдал экстерном экзамены за десять классов и поступил на заочное отделение Литературного института им. Горького в г. Москве. В настоящее время — студент-заочник последнего курса этого института. Начиная с того же 1962 г. я постоянно жил и зарабатывал, как говорится, на хлеб (а также занимался студенческими делами) в г. Вологде и ее окрестностях. Но постоянного адреса все это время не имел. Снимал «углы», ночевал у товарищей и знакомых, иногда выезжал в Москву — на период экзаменационных сессий. В общем, был совершенно не устроен.
При Вашем благожелательном участии (Вы, конечно, помните встречу с Вами вологодских и других писателей) я получил место в общежитии. Искренне и глубоко благодарен Вам, Василий Иванович, за эту помощь, так как с тех пор я живу в более-менее нормальных бытовых условиях.
Хочу только сообщить следующее:
1. Нас в комнате проживает трое.
2. Мои товарищи по месту жительства — люди другого дела.
3. В комнате, безусловно, бывают родственники и гости.
Есть еще много такого рода пунктов, вследствие которых я до сего времени не имею нормальных условий для работы. Возраст уже не тот, когда можно бродить по морозным улицам и на ходу слагать поэмы и романы. Вследствие тех же «пунктов» я живу отдельно от жены,— впрочем, не только вследствие этого: она сама не имеет собственного жилья. Среди малознакомых людей я привык называть себя «одиноким». Главное, не знаю, когда это кончится.
Василий Иванович! Вряд ли я ошибусь, если скажу, что жизнь зовет к действию...
В. М. ЕРМАКОВУ
Вологда, январь 1971
Дорогой Валя!
Я думаю, что ты, как редактор и как друг, поможешь мне немножко в составлении рукописи.
Я посылаю стихи после того, как несколько раз вовремя не получил твоих писем.
Очень трудно в городе Вологде с машинистками. Поэтому (если необходимо перепечатать рукопись), необходимо не забывать о том, что все расчеты (со временем) я беру на себя.
У меня к тебе, Валя, одна просьба: пожалуйста, исходя из того приложения стихотворного и книжки, выбери и составь хорошую книжку.
Еще вот что: как Дмитрий Смирнов смотрит на тираж?
Если бы ты приехал однажды в Вологду, это было бы очень хорошо. Но давай договоримся об этом по телефону.
Я тебе позвоню (неразборч.) или телеграфирую. А сам я приеду в конце..... (неразборчиво).
Н. Рубцов
Очень будет хорошо, если не забудешь включить в рукопись «Я буду сказать по холмам...».
Р. S.
Содержание, видимо, надо учесть по этой рукописи для художников. До встречи! Вместо «Зеленых цветов» предлагаю «Над Вечным покоем» (Валя, у меня болит рука).
Николай Рубцов
Это приложение к рукописи. Ты ее, пожалуйста, посмотри.
Пиши ответ!
Жду.
Больше писем не было. «Смерть оборвала чистый и глубоко искренний голос талантливого поэта на полуслове. Сердце каждого из нас полно горечи». Так написали 22 января в некрологе, опубликованном на странице «Литературной России», Виктор Астафьев, Василий Белов, Сергей Викулов, Виктор Гура, Виктор Гроссман, Владимир Железняк, Алим Кешоков, Виктор Коротаев, Сергей Орлов, Иван Полуянов, Анатолий Петухов, Александр Романов, Ольга Фокина, Владимир Соломатин, Николай Угловский, Борис Чулков.