ГОДОВОЙ . ТРОЯНВАЛ (глава 9)
Нижний Бессарабский Троянов вал насыпанный, для прикрытия рабовладельческой империи от упорства скитских набегов, сник: под тяжестью былого назначения, …и уныния многих столетий.
Отталкиваясь от - заросшего камышами, убегающего в широкий Дунай, Прута, ползёт вал по гребням четырёх буджакских озёр; упирается в самую лагуну черноморского залива – в тихий Сасык врезается.
И одни только кости что тлеют в глубокой насыпи троянвала, помнят судьбу тех, кто шлемами и горстями окучивали склоны его.
Гремит укатанная дорога, катятся звонкие: каруцы, бидарки, тачанки, коляски, скрипят тяжёлые телеги, высокие арбы стучат: - стучат стальные обручи деревянных колёс, тысячу лет сотрясают колесницы тишину; выше шелеста, - укоренившихся в склонах долгой насыпи, - деревьев, поднимают пыль земной памяти.
Старый шикирлийский тракт стонет сединой, и вдруг: величаво уступает дорогу пересекающему старину, новому измаильскому шоссе.
Возле развалин обезличившейся каменной башни, некогда огнём и дымом оповещавшей империю, о надвигающейся тревоге, - вырос трактир, - и вытряхивает страстью дорожную скуку дня и ночи: держит устоявшийся гул, запах времени несёт трактир.
Уже никто и не помнит, когда его тут не было.
Менялись: хозяева, страсти стола, сосуды напитков, камыш уличных навесов не раз обновлялся; приходили и уходили новые государства, - трактир всё разрастался, сидел на привычках людей: развлекал народ, поглощал его труд, землю в округе скупал, удалённую усталость воли подтачивал, удаль людскую под своды свои завлекал, - хорошо умел нести назначение своё, с выгодой уносил содержание времени этот трактир.
Человек намерившийся продвинуть некую работу в нужде дела, начавший большим перемещением двигаться, идти по старой дороге, - непременно заворачивал в трактир: имел желание тут оказаться, посидеть, гульнуть компанейски, отметиться душой для пользы дня.
А может просто хотел: напоить коней, волов - у колодца под вербами, или оседланного мула пропить, желал утопить время всплесками забытья, переживаниями прожитого думал наполниться.
Трактирные столы, скуднее воскресного крестьянского обеда наполняются, и содержат тот же, праздный обман, для невоздержанной людской плоти.
Тут до конца отдыхают: умаянные переживаниями беды, полнота настроения утягивается, чередуются явления удачи, и даже урожайные ожидания года, - тут засыпают.
Эх, вечная судьба – холмистая степь буджакская!
Прервавшие свой путь: не имели нужды выискивать случай своим отклонениям в дороге времени, - так заведено изначально, минулым установлены случайные волнения крестьянские.
Заезжали в трактир люди всякие: старые, молодые, расточительные, бережливые, принуждённые, ветреные, расчётливые, злые, добрые, и просто никакие.
Многие сидели для того чтобы потом в задорной беседе разговор важно начать, растянуть мысль простыми словами: - Даа, зашли мы на днях в троянвальский трактир…
Ооо! – другое дело, тут говорит человек бывалый, возможности человек имеет по жизни.
Кто мимо проехал, не остановился, – промолчит, и слова его, трактир обойдут.
Не сможет сказать: - Хаа…, я там было напился, еле привязь коней нащупал, а как доехал соображения не имею…
Наконец-то, в край утружденные крестьянские мышцы расслабление тут нашли, забытьё обнаружили, оставили зов дня самому находить себе применение.
Как-то вдруг, даже завидно тогдашнему состоянию в трактирном дыму.
Вообще-то Иван Чаланов и Стефан Стойков за рыбой ездили к сватам - рыбакам.
Свежую, домой везут, и от тузлука, - провяленную набрали.
Ячмень коням рыбацким оставили. Погостили неплохо.
Праздник православный надвигается, с рыбой отмечать надобно.
…Вино трактирное белое, штоф за штофом подносят, - своя рыба солоно глотку сушит.
Про быль некую разговор движется, и вымысел иногда мешается, - запутаешься в истине.
А хвастануть прошлым - всегда охота.
Народу много. Говорят: тихо, громко, кричат, и очень таинственно шепчутся.
Дымят махоркой люльки и самокрутки; скулы: жуют, пьют, ещё и поют.
За длинным столом волынщик щёки надувает, локотью пузырь под мышкой давит, - тянет заунывную балканскую песню. Кто хочет, пусть слушает: какая любовь когда-то случалась на белом свете.
Там в другом конце фойе, флейта пропищала… и сникла, снова свистнула – все звуки проглотил флейтщик, - напился…, заснул.
Его товарищ, - пихает в бока, злится, что широкий их стол веселящую музыку не выдувает.
Только храп слышен. И даже под уличными камышовыми навесами тоже кто-то пищит дудой.
- Анну бати Стефан, затяни, что бы всех забить… - не дождётся желаемого Чалан, оглядывает зал серыми дымными глазами: шум и возню трактира смотрит.
- Скажем, - кивает сморщенным лбом Стефан, - пусть ещё глотки почешут. Всех позади оставим.
Чалан ведает ощущения победы, он человек запальчивый, потому и, с затаённым упорством валит борцовскими зрачками: знакомых и незамеченных – из всего десятка окружных сёл.
Иван Чаланов на все соборы в сёлах, вольной борьбою отмечается, всегда главную награду уносит – самого жирного барана. Он не замечая царапины даже: медведя цыганского одолел. Пусть: шикирлийцы, бановчане, каракуртцы, доулукивчане, тажбунарцы, кирничане, новотроянцы, кальчовцы, каланчакцы, и даже Бурбуджий и Самбатър, - услышат, как бай Стефан поёт!
Два сына Стефана Стойкова тоже в трактир заходят. Юнаки погодками росли: здоровые, высокие, одеты в строгую, бессарабскую нарядность.
Один – светлой внешности, голубоглазый, отросшие волосы кучеряво вьются – живое наследие изначальных придунайских племён сидит, и держит непокорную привычку давних людей. У второго - карие, глубокие глаза, брови надвинуты, губы чуть наружу вывернуты, скулы жёсткие, борода ямочку имеет, наголо подстрижен, - носит кочевое эхо остепенившейся ветви приазовских булгар, - некогда поглощённых притягательным, сходно-общинным позывом оседлого быта.
Оба сдержаны, смотрят уважительно, - с молодецкой настороженностью в крови, – первый раз в этот трактир зашли, - дорога привела.
Слышанное - охота увидеть.
Отец с отроческих лет оценивал труд сыновей, определился: - землю делить не хочет, два семейства на половине роли – не прокормятся.
Старший Петар, унаследует весь земельный надел, ему охотно земельным хозяйством заводится.
Пусть младший ремеслом жизнь кроит, - на мастера верхней одежды выучился Милен. И не скажешь, - двадцать лет, а уже основательным делом наполнился новый человек, мастерскую свою держит, с тринадцати лет не жарится на летнем солнце, и под холод дождей не мокнет. Перестал крутить швейную машинку, замерла игла, и работе конец - ждёт работа следующее настроение мастера.
Крестьянская забота неотложная, - конца не имеет. Бесконечно зарастает сорняками неудача земельная: стонет она, мычит и ржёт, колосья осыпаться тоже спешат, срочное исполнение трудовой обязанности - кругом требуется.
Братья непритязательны, скромны, за столиком - у входа садятся. Издалека похожие и, похоже - дружны, почти два года разница в возрасте – не заметна. Единением крови испытаны, не раз, друг за друга дрались. Без нужды не лезут, себя в обиду не дают.
Изнутри у каждого - своё недовольство тлеет.
Старший не по закону, один обе доли наследовать будет, - чувствует вес выпавшего назначения. Младшего брата: зерном труда выучил, сам к ремесленной свободе равнодушен, не завидует.
А он и не переживает наследие, земля свою цену имеет…
Галдёж вокруг притих, что за песня наслышанная стелется, загремела на весь трактир, и голос знакомый льётся, очень близкий голос…
Так, то - ж отец поёт!..
Братья смутились, друг на друга виновато посмотрели, ощущения неловкости обнаружили, весь праздный настрой выветрился; глазами решение передали.
Поднялись и, не выпрямляясь под низкой балкой расширенного угла, - вышли наружу.
Удача дня – рухнула.
Вдруг отец увидел…
Тоже дела!
Не зима, а он в трактире пьёт, …и поёт, разгулялся старик.
…Всё же неприлично поколениям, - дозволенность ровнять.
Сконфузились молодцы, хлестнули лошадей, по пыльному тракту понеслись, на весь остаток пути задумались, до самого дома молчали, каждый своё имел в груди.
…А водил неженатый брат женатого, - невесту себе предлагать..
В Измаил ездили, где Милен мастерскую в купленном дворике имеет - поручение отца Петар исполнял. Ходили на смотрины, чтобы серьёзность намерений подтвердить, уж больно славная невеста с мастерской соседствует. На портного с завлекающим интересом глядит, и слова тянет, загадочно смущаясь; с томною улыбкой ходит красавица.
Выжидает череду установленных приличий, потом только сможет в пару законную войти.
А видно, что и сердцем соединиться - готовая.
Не раз говорили с Миленом о многом, ей хочется нежно, по принятому назначению вверить себя.
Старая Бессарабия сама себе повитуха, не любит стелиться женскими вольностями.
В мастерскую Софийка заходить не решается, - там мужскими кройками всё измеряется.
Невестка намечается нужная, очень притягательна подвижными телесами, - старший брат вроде бы и рад такому выбору.
Куда его бездетной жене, что возрастом в два года убежала.
И женил его отец в шестнадцать лет, чтобы без отклонений умел хозяйством водить.
В жилах старшего, крестьянин расчётливый сидит, осматривает он худой дворик, и хатку малую сдержанно видит, - всё бедностью окрашено. Полы в двух комнатках - утоптанная земля, старыми разлезшимися рогожками застелены.
И где горница всегда нарядная?
Где новый сундук со скрытым приданым?..
Одни платочки расшитые персидской иглой, заколоты в пустоту стен.
Одни с мамой живут, сваха с виду женщина уставшая, - у доктора Дантиша, среди больных ходит, - прибирает там.
Молодая славно вышивку на лоскутиках накладывает, тоже швея…- красивая, только и всего, не имеет умения крестьянского.
- Нет! – говорит на обратной дороге стойкий крестьянин, - ни к чему скудеть, бедность множить не стоит, и отца тут водить не надо - добро не даст.
-Ну, да! – про себя думает портной, - вас слушать буду: умыкну, пристанет, и сватовству глупому конец.
Ему аж охота назад вернуться, он сердцем взбешен, дрожь бежит в венах, хоть как бы, да женщину к себе привязать, скроить своё назначение. Маму, только обидеть не хочет.
Молчат оба, и мысли каждого блуждают, волнениями наполнены…
- Пттррруу… Доехали. Уже дома.
Жена встречает Петара с деверем, поклоном здоровается.
Спрашивает: чего так долго ехали? На окрик мужа нарвалась!
Куда Елене до той городской Софийки. Надо же, - мамино имя выбрал…
- Маму тоже склонять не вздумай, - втолковывает Петар, Милену, - чужую не одобрит, у неё наша на примете есть.
Петар отёрпшими ногами слезает с каруцы: - Подберём тебе булку с десятинами, сундуком, имущество не свербит, тебе обрастать надо, человек без земли – положения того не имеет, шатко стоит. Земля пустовать не будет. Ноги отёрпли…
Непонятно когда отёрпли, Петар стриженной старшей головой дальше наставляет:
- Не постоянно же торбу у мамы будешь полнить, своё гнездо сложить надо. Что та швейная сникшая коморка твоя, тех денег, что дал отец не стоит и четверти. На него тоже не надейся, видишь: распелся среди лета…
До темени ночи ещё долго. В сумерках повечеряем, свет дня терять ни к чему. Кизяки подсохшие, - в уплотнение, под сарай сложим, вдруг ливень случится – размоет, не губить же тлеющий жар печи в новую зиму. Отец нам не пример, - в деда нашего пошёл – тот, когда ему, как сотнику, пятнадцать десятин не угодий приписать хотели, - отказался сдуру. И этот тоже, страда подбирается, инвентарь пересматривать надо, а он по трактирам рассиживается… Певец лета объявился, - соловей!..
Э, эххх – трактир раздолье души, кровь одуревшая!.. Хвала тому, кто жизнь придумал!
- И что?.. Ты хочешь, и придумаешь бре, вайсальцы каракуртцев перепеть и должные, что ли, - два арнаута на разваленном македонском наречии недовольство выносят, смотрят навострено, за расписными кушаками заложены ножи, длинной тесьмою вокруг пояса завиты и тонкие лезвия ждут в роговых чехлах. Чуть ли не в лицо Чалана упираются костяшки…
Иван вслушивается в песню, что бати Стефан растягивает, и свой свинский нож перекладывает, - в пах другого бока медленно втыкает.
Арнауты переглянулись, тут же завивают острые, как арнаутский перец - длинные усы, толкают друг друга локтями; постояли, помолчали и ушли, не дождавшись окончания долгой песни.
А вот и вайсалец к своим подсаживается, садится вслед не присевших каракуртцев.
Вроде подмогу решился показать.
Тотка Футикчи, - человек робкий, из колена людей, мнящих нахальство – достоинством дня.
Благовидно елозит, шоркает стулом Тотка: - Ну, бати Стефан, ты как всегда все сёла забил. А чего сыновья твои не стали слушать пение твоё?.. Зашли, посидели за пустым столом, и встали, вышли.
- Сыновья мои порядка строгого держатся, и положено поступают. Не ваши Футикчии – пакостники. Налей ему кружку вина Иван.
- Не откажусь, - Тотка уплотняется, ближе к столу подвинулся, двумя пальцами выхватывает жирную середину вяленой дунайки, грызёт и стонет от удовольствия; вином из наполненной кружки запивает, говорит, и ещё другой, серединный кусок берёт, - разжёвывает, охает…
- А что тебе наши Футикчии не нравятся, мы балканской породы люди, за нами все учения мира идут, чего тебе такого мы напакостили? Вот все вчетвером пьём, и отца нашего не боимся. Будь он жив, с нами бы тут сидел.
- Да знаю я отца вашего, - хвастуном прожил, в работе с ним не управишься, толком разобраться не получалось, хвостом замызганным вилял, даже в корчме по-доброму не поговорить, - вечное самолюбие с собой носил, злобу во всём выискивал.
- Уж, бати Стефан, твоего отца не хуже. Я малышом убегал от него, когда он лесополосы катрабучанские стерёг, лежал всё время в тени, там и помер от лени постоянной. Весь год пьянствует, жатву ждёт, а когда без него уберёте, смолотите, - жито прямо с гумна, в амбар корчмарю увозит: - Выпито жито, выпито жито, выпито…
Где же выпито? – саранчи не было. Зёрна, одно в одно полнотою налитые – говорит ему толстая баба Петра, мама твоя, - я её хорошо помню, - выпито, выпито, и уводит пропитый урожай, потому ты и батрачил с детства, по обмену работными детьми жил, - Генинколев Илия у вас сидел, а ты у его отца, - всё село знает, как было, я тоже чуть ли не всё помню.
- Об отце моём не тебе судить, - сам давно отец. Сыновьям школу правильную даю!
- Чего тогда следом за тобой в трактир идут, а слушать песню не захотели, школа твоя им не нравится. Я же говорю: воо…н там, в углу посидели, посидели… - встали, ушли: – и Петар, и Милен…
А правда ли бати Стефан, ты и сейчас иногда заикаешься, а по молодости лучше умел, - мне отец рассказывал. Правда ли что когда ты царю русскому служил, и дежурным был по кухне, керосином хотел растопку печи ускорить, брызнул и кухню подпалил. Побежал докладывать, а от испуга выговорить не можешь, заикаешься: - Ваше благоро, -ро – ро… Ваше бла – бла – бла… А тебе ротмистр говорит: - Давай Стойков песенкой говори! И ты тут же пропел: - Ваше благооороодие…е…е кухня за…агоорелась…
- Твой отец в печи прятался, когда нас на войну брали и, правда его также далека, как отсюда до Самары, а когда я положенную служил, ты ещё в подоле матери коченел!..
Чалан наливает пьяные глаза в наполненную кружку, и словно керосин, - выплёскивает вино прямо в копчёное лицо Тотки:
- Пошла вон, - вошь сучья! - пхнул в грудь жёсткой чаланской рукой, свалил Тотку.
Другие Футикчии подбежали, расшумелись, желчь на Чалана стали изливать, его вину - литрами вина, принялись измерять.
…Прислуга на Троянвал всех выпроваживает, - он для брани отсыпан; в помещении, доход беспрерывный должен струиться.
Троянов вал и не такое видал, - побитыми дёрнули все четверо Футикчи: и Тотка, и Радко, Иван и Кирило, на телеге своей укатили, убежали.
Вслед за ними Иван Челанов и Стефан Стойков едут, каруца звенит под блеском полной луны, тень слабую спереди стелет. Тепло лета зеленью дышит, верхушки деревьев от громкого пения колышутся, и кони под песней, веселее трясут крупами, домой спешат, - людей загубивших гуж - везут.
Домой завезли, а распрячь - некому. Люди на скирде спать разместились, кони запряженными солому ржаную скубают, метал удил, разжёвывают, звенят цепями: и
вся ночная земля наполнена переливами тихой стрекотни, и тишина неба вечной красою горит.
Какое-то малое облачко месяц заслонило, слабые тени во тьме утонули, тайну ночи будят.
Скирда пьяным храпом дышит; дышло елозит, копыта крупного скота перестукивают.
Чья-то собака сорвалась, и лает на умысел ночи. Откуда-то дым табачный по чистоте воздуха стелется, носится, расползается; невидимый кашель задрал дремлющую полночь.
Все Футукчии никак не уснут, запивают самогоном увечья гнева, самый молодой больше всех негодует: - Один пьяница, вас четырёх дурней побил, сто позоров подряд носите. Меня там не было! Идёмте я покажу Чалану как акациевой кобылкой калечить надо. Расшатанный выпивкой Гочу подбирает мотыгу, ноздрями досаду выдувает: - Я научу вас разбираться без боязни с Чаланом, - идём к нему!
Тотка сопит, дышит учащённо, заикаться начинает: - Так… к, таа…к, ведь дурь Чалана неуёмна, разлютиться может до смерти, у него нож ого..гоу, если достанет, все сразу пострадаем.
Гочу тоже раздражённо сопеть начинает, смотрит на каждого; все в пол сарая глядят.
- Там ещё бай Стефан нас бил… - говорит Тотка.
- Тогда его поднимем, пусть отвечает перед вами за побои.
Гочу с тяпкою идёт впереди, другие за ним крадутся по ночи.
Тотка последним волочится, оглядывается, будто за каждым стволом акации бедствие прячется, тянет конопляные штанины с отворотами, подтягивает, чтобы не шуршали; подтягивал, подтягивал, и давай обратно, ляжками убыстрённо затрусил, - изменения у него обнаружились.
У вратника двора Стойкова, четыре лунные тени перемешиваются, не знают, как правильно протянуться, стучат по доскам и шепчутся, решения стукотне своей хотят вымерять.
Двор спит. Милен упросил маму постелить на широкой саманной завалинке, спать с наружи дома пожелал, - от детства идёт, когда то с бабушкой под присказки старой груши засыпали. Пальцы под ногтями сквозь сон зудят, исколоты усохшими в кизяках колючками, не портновское дело аргалы перебирать.
Движения Софийки, её глаза: колют сердце - острее усохших колючек в кизяках.
Собака на улицу порывается, рвёт цепь. Стук дровяной дребезжит. Полнолуние наполнят не резанной паской - сонные глаза.
Милен поднимается, ослабшие подштанники придерживает, не проснувшейся походкой, под звёздным небом, - шоркает к уличному вратнику, там пятно, какое то шевелится. Он не сообразит: ещё вечер, или утро подбирается. Пятно ужимается, и расходится. Очертания тел, что ждут – все одинаковой кройки, одну мерку покроя имеют.
…Вдруг блеск разверзается, скрежет металлического острия корёжит череп; весь свет исчезает, пропал заодно с загадочным облачком, что оголило луну. Милен свалился у закрытого вратника во дворе, на улице мотыга с корявым держаком - брошенною валяется.
Напуганный топот по тиши удалился, поднял тяжёлую, влажную, короткую пыль ночи, и быстро затих.
Ещё собака принялась протяжно скулить, и мать закричала во сне от жгучей боли в груди.
…Доктор Кулев, доктор Дантиш: рассечённый череп осматривают, рецепты на заживление раны пишут. Срок поправлению дают – три года: вино не пить, не жениться – застыть чувствами, жить без переживаний, рану всегда в тепле содержать.
Знахарки тоже знаниями увечье бают: заплесневевший хлеб, медовую лепёшку прикладывают. И свои советы повреждению назначают, срок выздоровлению дают: кровь не горячить, иметь постоянный отдых – соломинку не поднимать, бояться сквозняков, даже летней тени остерегаться…
Своим указаниям основательное, твёрдое подтверждение знахарка выдаёт: - Народ больной со всех сёл стекается, и все пользу у бабы Дарины находят, выздоровится и Милен.
И доктора, и знахарки – люди старые, задор молодости давно утратили, восстановлению здоровья – целые годы отмеряют…
Экая беда!.., Милен уже на посиделки ходит, на придачках засиживается, - осенью жениться хочет.
Невесту измаильскую забыть силится там, выучившийся в Бухаресте новый доктор успел Софью завлечь, тоже в жёны зовёт.
Досада, - забытьём потери, новым приобретением - преодолевается.
Вино Милен избегает, но когда пригубит – на Веселину заглядывается, желает с ней счастье совместное иметь.
Недовольны домашние: отец, брат, буля, - бормочут все, - из трёх лет, что здоровью отмеряли, и полгода не отстоялись.
Веселина хороша, но из семьи малоземельной, как-то даже родственница по крови, и положенного возраста ещё не набрала, - поп венчать откажется.
Стеснения поповские Милену неприятны, от принуждённых порядков - уныния появляются, не хочется ему надуманное замечать, он свои намерения торопит, - жениться будет, …и всё!
Сытость бессарабской осени всегда крестьянскими свадьбами наполнятся. Други, - жён подбирают, к себе в дом заводят, а зима уже землю сковывает, и одна только мама задумку Милена милует, душевные извержения его гладит, она в нём поместила радость своего материнства.
Из шести детей Софий Предипетровой, только два сына пробрались в выросшую жизнь, выдержали ураганы детских болезней. Для неё Милен – восторг удавшейся природы, самое нужное движение в судьбе её личного предназначения.
Переживания Милена – волнуют весь её рассудок, Веселина тоже голубит сердце, она желает вобрать в себе все раздражения, что мешают им соединиться, хочет добыть покой самому слаженному на свете сыну. Видит Милена с Весилиной и смотрит на радость своей старости, начинает слезиться, от того, что больше не плачет из-за беды, которая разбудила страшную печаль в ту летнюю ночь. Застряла в её постоянном беспокойстве.
…И нашла затишье своим переживаниям довольная мать, материнскую радость совсем оживила. Молодых к куму отправляет - на вечерю в день заговенья. Наставляет, что бы сытыми в гостях шли к крестнику, там стеснительно сидели, руками над столом не водили, в выпивке приличие всегда должны иметь, - как дома. Кум человек широкий, обильно будет угощать своих венчанных. Человек божественный выбор освятил, небесное поручение исполнил, - к нему неизменное уважение показывать надо.
Не сидите за столом молчальниками, крестник веселье любит, поддерживайте его настроением.
Невесткам свекровь, украшения свои, поверх их них одевает, чтобы видели все гости, родительскую любовь.
Миленице, на левое запястье ещё красную нитку вяжет, знает, как уберечь будущее поколение от сглаза. Петровице полу поправляет, холод её не видит.
Отходит, что бы на всех четверых посмотреть.
…И что бы ни одел Милен, всё ему идёт, - на красивом человеке всё красиво сидит.
Наполнены влагой гордости глаза матери, две пары её детей по земле ходят, до дальнего перекрёстка провожает их она, наставляет Петровицу, что бы подольше носила каравай с тяжёлым, остывшим целоваренным петухом. Сыновьям, несущим полную мерку с житом, и стомну с вином, - кричит: почаще меняться, пусть Петар выносливо железную мерку, плечом удерживает.
- Застегните пуговицы верхние, ветер – остряк, а пути вам, пол села пройти… - похоже, этот самый ветер уносит слова в глубину её волнений, она ещё долго смотрит им вслед. Смотрела, пока совсем не скрылись дети в дальнем проулке.
Кто видеть будет, тоже засмотрится, спросит: - Что за красивые пары к куму идут?
- Так то ж Стойковы сыновья и невестки – у Петра Дадиверинова заговенья рождественские отмечают, всё положенное куму несут, - правильно наставила их Стефаница.
…Куда это старый пропал, и не придёт даже посмотреть на детей.
На плите печки, казан с помоями жирными греется, в наступающий пост вся блажная пища: собаке, свиньям, курам – высыпается.
Сссррруп, срыпп, - слышится из кухни, старый к теплу прислонился, стоя хлеб грызёт, и большой деревянной ложкой сёрбает помои.
- Ааа… уу, этот старый всё никак не наестся, только заговенья отобедали, уже и помои нельзя подогреть, смотри тряпку-памывку не проглоти…
- О!, а,.., де – де, ну да, - мяса тут, куски не тронутые, и всё разогревается, до поста ещё весь вечер, - казан зачем кипятишь. Сама кипятишься…
Сконфуженный Стефан во двор вышел, скот принялся кормить, на весь вечер: дозволенные религией занятия стал придумывать.
Помои!?. – негодует он на полный казан помоев, всё таки далеко нам до немца - там всё загодя рассчитывают, а тут провизии вместилось на целый лагерь, тридцать пленных помоями досыта накормить можно…
Кум в селе – человек видный, многоземельный, без устали движет работу, именье содержит – как природа года обязывает. Над стараниями его – лежебоки сельские подтрунивают, а он и сам веселится, когда можно.
Праздникам отдаёт положенное: обычаи, обряды – чтит.
Гостей встречает с оголённой головой, в широком дворе, - ворота настежь открыты.
Всё как во времена давние, …и свои привычки – он тоже в обычаи заводит.
Когда венчанные ему руку целуют, - не задерживает ладонь, в сторону отводит, объятия показывает, - безмерные.
Восхищается красотою женского наряда, ростом стройным и силой, что несла мерку с житом тяжёлым, восхищается, - находит, чем удивиться.
- Ууу…х! какой огромный каравай, пахнет созревшей нивой, ещё печкой дышит, чистая паска! Только мои венчальницы могут испечь такой душистый каравай…
Мерку наполненную полным житом сыну передаёт, - Марину. Присмирел Марин на празднике, застенчиво смотрит, мерку от отца усилиями принимает, учтив, и не скажешь, что постоянным распутством его огорчает.
- Ого! Как такую тяжесть несли… Обратно овсом лёгким наполнишь, - говорит он сыну. -
Скоро – Тодоров день, коням зобление положено! На прошлой скачке, Петар был первым на Волчке. Теперь Миленова очередь…
Стомну с вином, и петуха сварённого жене передаёт.
- Обратно нашим белым наполнишь, а индюка рви над столом – повторяет жене то, что сама знает - пусть гости, сполна заговенье общее почувствуют.
В большой гостиной комнате, на гряде под потолком две лампы керосиновые со шляпами, - горят, обилием быта светятся. Между ними на нитке варённое чищеное яйцо подвешено.
Хозяин, жданных гостей усадил, потеснились другие, что раньше гостят, сам он продолжает дальше с детьми возиться, прерванную игру продолжает: по очереди мальчиков и девочек на плечи садит, поднимает к самому потолку, - кому удастся без помощи рук надкусить яйцо, тот монетку от деда получит.
Ай, потеха для детей.
- А чего же старые кумовья не пришли, мы песни русские петь не знаем…, и кума показала бы как «ючията» на одной пятке танцевать, - внук с плеча дедушки, пытается яйцо зубами ухватить, шумят дети снизу, верхнего подзадоривают. Дед тем временем гостей подбадривает, - смущения полить вином - просит.
Милен поднимается, крестнику стоя рассказывает: - Отец, мать уважения кумовьям говорят, многих лет и, здоровья всем желают, решили - есть, кому их подменить… - Милен кудри поправляет, шрам его розовый, удары боли повторяет.
Петар словам брата тоже утвердительно кивает, и улыбку согласия держит.
Жёны их смущены, и рады. Веселина, бусинки в длинном нанизе перебирает: человек, что перед богом заручился, счастье её короновал – напротив стоит…
Старшая внучка, пока дедушка расспросам гостей время отдавал, череду свою с его плеч, удачно завершила, - надкусила яйцо…
- Ооо!.. умница! - кто переживал за исход потехи, руками всплеснули.
Дедушка тоже восторжен успеху внучки, с плеч осторожно её опускает, рад, что обряд детский до конца исполнился, - обещанную монетку из кармана достаёт, - девочка целует дающую дедушкину руку, и убегает с остальными детьми, на кухню садиться, - цену награды разглядывать. Для них, там низкий столик накрыт: печенья ореховые, ушаф, мус, бекмес, мёд, блинчики, леденцы… - всё самое вкусное на свете.
Хозяйка, большой стол обходит, смотрит у всех ли в вечерю святую положенное на столе, слова добрые каждому подыскивает, требует, что бы без стеснения всё съедалось, - заговенье не тот стол, когда не съеденным может оставаться. Кто триммеру держать, намерен, пусть наедается на все три голых дня.
Хозяин, вином розовым, кружки гончарные наполняет, слово всем хочет сказать.
- Самое главное, - говорит он, - чтобы год предстоящий урожайным выдался. Будет урожай: травы, зерна, плодов, - будет сытым крупный, средний скот, птица… - будет урожай и на народ, - что бы было кому Творца восхвалять, благодарить за творение вечное. Для того и нужны Ему наши добрые намерения и дела. Когда есть мир, уважение к старшим, забота о младших, тогда земля не обидится на людей, не оставит место: унынию, неверию, отчаянию, безысходности. Самое достойное для человека умение перебороть в себе порок лени, - тогда мы возвышаемся над упадком силы, отдаём должное доброму течению времени, тогда нам есть чем наполнить веселье вечера.
Лень движима желанием тела избавиться от порочного пресыщения, - всякому мера требуется, тут помощь поста сидит.
Надо что бы личный труд никогда не был тягостью, - в этом восторг дня.
Праздное времяпровождение насыщает тело и мысли: страхом, мраком безверия, затуханием народной силы. Праздность порождает: зависть, хитрость, поощряет беззакония, пишет лживые поучения, боится справедливого труда, - хочет властью над людьми быть, и всегда сокращает наше время на земле. Надо что бы каждый человек имел созидательное начало, тогда уходящее поколение не будет горевать о судьбе будущего. Пусть сын продолжит то, что начато достойным трудом отца.
Говорит всем, и больше всего сыну младшему.
Сидящий на край стола Марин поднялся, хотел выйти; мать потянула за рукав, усадила сидеть под словами отца.
- Хватит, - говорит кума шутливо, - не на работу собрались, праздник сидим.
Кум улыбнулся виновато, понял, что заговорился не к месту, - гостей своими усталыми мыслями тревожит, он посмотрел на Милена нежно накрывшего своею рукой ладонь Веселины.
- …Молодые не любят когда старые им назидания говорят, но такова природа земли, она всегда ценнее, когда пройденную старину содержит, когда дышит ею, - сказал он, что бы слова свои лишние остановить.
- А холод зимы, - для нас – праздник души!
Человек зябнет не от мороза, он остывает от человеческого холода.
И в каком бы морозе зимы он не мёрз, если знает, что рядом горит огонь вечности, он ощущает его тепло; тепло человека к человеку.
Старшее поколение обязано заботиться о подрастающих людях, одарить их жизнеутверждающим началом. Дети что выросли при старых людях, - с дедушкой и бабушкой, - более устойчивый в жизни народ, для таких ребят, мода времени идёт медленно, непоколебимо, они уверенно стоят.
Будьте всегда собранны и предусмотрительны в своём предназначений, не дайте коварству застать вас врасплох.
Пусть добрые привычки всегда берегут вас; изменить им – потерять себя в этом мире.
Суметь правильно обустроить жизнь, значит искоренить в себе праздность…
Отец, молча, сопроводил Марина удалившегося из гостиной, по укору глаз жены понял, что не вовремя поучениями увлёкся, всё же стол примирения, не место – назиданиям. Выговориться можно и во тьме уединения, - она всегда с мужем согласная.
Кум виновато улыбнулся, своей привычке и выпитому вину; сел возле жены, на стул сына, стал говорить тише, вроде бы самому себе - личное досказывать:
- Желание слоняться без доброго занятия, в безделье, это пустота души, благодарность земли не придёт к нам сама, если мы вторглись в её жизнь, должны прилагать усилия, - учиться у солнца: оно шлёт теплоту всему свету, всему живому миру. Людям не следует портить предназначение солнца, природную ценность всей жизни.
Нельзя ценить труд человека, и не благодарить труд: волов и коней. Они помогают нам, распоряжением с высоты, - недаром людям вверены.
Ведь сказано: если пропадут волы и кони, - исчезнет и человек из-за непомерной гордыни над природой. Нельзя подменять - незаменимое.
От крепкой близости, у Веселины пальцы обескровились, руку от руки ей не хочется отводить, и боится, как бы кум мысли её не увидел.
Петровица, вино своё давно выпила, незаметно полную кружку мужа, пустою меняет, кум долго будет говорить, а стол у него широко заставлен. Место новым блюдам не находится, а всё носят.
Вот он свирель из рукава достаёт, никто и не видел, давно ли она желанного ветра ждёт, из загрустившего заговенья крестник веселье вечера начинает выдувать. Из многих тысяч песен, вытаскивает ту, что ярче душе светит, мысли будит, словно звёзды ночи переливаются его наигрыши, и самая яркая на небе звезда мерцает переживаниями двоих, и будет она жива, пока люди песни поют.
Кум с весёлой загадочностью глазами всех обводит, наигрывает свирелью и поёт всем, а Веселине и Милену кажется что только для них песня:
Облака вьются
Облака темнеют
Дождик собирается
Землю вновь полить
Земля напоется
Луга зазеленеют
Придут щипать павлины
Сочную траву.
На траву зелёную
Перья упадут
Девам украшения
Молодцы несут.
Перьями, жар – птицы
Всё хоро сияет
Знает каждая девица
Зачем косу украшает.
Знает каждая девица
Чьё сердце выбирает
Кому сердце отдаёт
И о ком мечтает…
Повенчавший, знает какие песни петь молодым парам, он всех на двор мощённый выводит, ноги сами желают взбодрить веселье души, кум задорный танец наигрывает, и сам среди молодых, - себя молодым ставит.
Разгорячённые гости: в мороз ночи - пар шлют, Милен шапку кидает, кувырком воздух закручивает… и шапку головой ловит; всем танцующим задор даёт. Кум восторг не скрывает, и настороженность не прячет, помнит беду летнюю, всех в дом заводит, сырой ветер коварен.
Вино горячее, чёрным перцем и мёдом приправленное, гостям разливают.
Беседа притихшими голосами стелется, усталостью долгого, позднего застолья наполнена, и сонливость уже выуживает; уединения хочется состоянию дать. Петар зевоту скрывает, незаметно бровями, своим говорит, что домой собираться время.
А крестник и крестница вроде и спать, не намерены, гостей удерживают, веселье дома отпускать им не охота.
- Вот, - говорит венчальница, - за куму хорошо играли танец, теперь за кума Стефана пусть сыновья и невестки скажут…, пусть споют нам…
Не хотят!.. Умения уверенного не имеют. Стесняются, устремления в притолоку уводят, домой пора. Милен тоже смущается, глаза невысказанной синевой горят, в отца пошёл, - веселье любит. От матери красоту, и умиление красотой извлёк.
Петар и Елена крестнику и крестнице уже руку целуют, прощаются, уважение своё изъявляют, и благодарности большие говорят.
Кум знает, Петар во всём сдержан, состоянием чувств: всегда умеренно владеет, всему меру знает. Пьёт самую малость, - только из вежливости к сложившимся обычаям; в постоянном приложений мышечного труда - себя находит; во всякой работе безмерную усердность прилагает. Обнаруживает удачу жизни в крестьянском быте.
Кум, недаром себе и, всем говорит: - Побольше бы таких земледельцев как Петар, - и земля вечно нам улыбаться будет.
Власть не допустит, что бы всем весело жилось!
Кто тогда, для содержания власти, будет вечный пот отдавать?!
Милен с Веселиною, вслед за старшими идут, тоже крестникам кланяются, добрые пожелания, и восторг принимают, многое здравие от кумовьёв, - родителям несут.
Другие гости тоже засуетились, засобирались, - всё же раньше пришли…
- Нет, нет – говорит кума другим гостям, - молодые венчальники далеко живут, а вы тут рядом, ничуть ли соседствуете…
Ночной мороз, влагу земли окончательно сковал, - дорогу совсем твёрдою сделал, груды коварные под ноги лезут, Петровица пошатывается, спотыкается, падает – обыкновенно расслабилась на заговенье у кума. Петар давно установил ей норму пристрастия, - она как прежде, всё падает.
И восточный морской ветер тоже издалека холодную влагу носит, заползает в душу тела – торопит под толстую шерсть в зимнее одеяло, что бы из той постели тепло ночи извлечь.
Ещё музыка слышна, и крик громкий слышен, - чьё-то гулянье продолжается, ещё не остановилось морозная ночь. Петар, торящий по темноте пустой улицы направление к дому, вперёд ушёл, слышно с каким-то весельчаком говорит…
Елена снова упала, поднимают её Милен и Веселина, под мышки держат, ведут, - в открытые ворота, вслед за Петаром заходят.
Узнали, - Георгий Картунов, крестины первому ребёнку гуляет, два праздника, в один вместил. Девочке всего неделя от рождения, - Неделей назвали.
- Не в пост же таинство крещения совершать, - объясняет Петару свою спешку Георгий, и тянет заговевшихся - гостями в его дом зайти.
Петар за всех не соглашается, уводит хозяина от ненужного усердия, отговаривает…
- Как?! - не понимает отказ Георгий, - мы с Миленом заодно, холостяцкие похождения чудили, с тобой одной дружиною колядовали, - рождество славили, а ты рождение моей дочери обойти хочешь; не зайдёте – век сердиться буду.
Видно, что Георгий крепко празднует, хочет непременно, ещё гостей затянуть в дом.
Петар лишнего гуляния всегда сторонится, прилипшего Георгия: силой отставляет в сторону, и заодно благодарит, знает какой он зануда, всегда быстро пьянел.
А Георгий уже Милена обнимает: - Брачет! Ты за крещение моего ребёнка, должен выпить.
Петару вашему от меня пожелания не будет, оно для него напрасное. Тебе я сына пожелаю, моё слово всегда приживается. Ты меня с желанием поймёшь!
Радостный Милен Веселину подзывает, с руки её снимает серебряную с аметистами гривну матери:
- Подарим невесте нашей будущей, - придумал он; далеко в неведомое решил устремиться. Веселину к невесте недельной ведёт, подарок на долгий вырост положить
хочет. Идёт следом за мужем Веселина, от любви её, покорность безмерная тянется, не смеет противиться, от неожиданного переживания ужалась телом и душой, страх совести несносный перед свекровью чувствует. Какое объяснение за пропавшую гривну скажет…
Милен событие обряда, до дна выпитым вином поздравляет, радость случаю высказывает.
Со всеми большое хоро играть идёт. Снова крутится в прыжке, перевёртывается – шапку кидает, поймать головой не получается, застряла шапка в ветвях айвы; он кудрями холод отгоняет, плач Веселины за ласку преждевременную берёт, ему хочется вхождение нового человека в религию, собою украсить. Все женщины Миленом очарованы, - оживил гуляние засидевшихся, подвинул всех воображениями растрястись. Только одна Веселина в душевном смятений осталась, сердцем смущена – шапку с дерева сбить хочет, из серебряных ветвей силится её достать, и не может.
Милена домой идти просит, ей видится, как волосы его инеем покрываются. Какой-то внезапный испуг застревает в её сердце, переживания за гривну, затмевает некий чадящий сполох, тёмным пеплом очерняется её одинокая душа, она плачет в темноту ночи куда пропали: и Петар, и Елена.
Шапку кто-то сбил шестом, Веселина её лицом, слезами греет, нежно надевает на голову Милена. Шапка снова летит в небо…
Все в дом вбежали, двор опустел, а смятения что остались от суматошного народа, принуждают Милена горящую голову любовно шапкой согретою обжать, придушить боли внезапные. В мозгах забытые страдания визжат, отдают давним громом в запутавшихся висках…
- Идём домой, - вдруг повторяет вслед за Веселиной Милен, и устало идёт. Темнота ночи окончательно почернела у него в глазах.
- Я лечь хочу… - говорит он.
Идут, молча, за руки держатся, их нежные прикосновения всё уже сказали.
- Правда ли, Герги сказал, что сына ждём, - Милену показалось, что от такой правды боль из его головы пропадёт.
- Идём Милен, идём милый, - торопит Веселина вялые шаги, - правду сказал.
Она сильнее сжимает его руку. От такой правды всё затихло.
…Вся земля одна сплошная темень, и даже звёздное небо не отражается в замёрзших: речке, и частых лужах.
- Почему так долго идём?.. – Милену кажется - он оступился, проваливается, падает в бездну…
Он силится удержаться на земле, а она разверзается под ним, он не чувствует больше руку тепла, оторвался от Веселины и падает в пустоту…
Надо было крепче руку любви держать, сожалеет он, и неудержимо несётся, падает вниз.
Сейчас земля обожмёт неожиданным сколом, и его стянутое недавно им сшитым костюмом тело не спасётся, расплющится об камни.
Остановиться, выбраться наверх невозможно, как же это он оступился…, дно пропасти обозначается страшными глыбами, что мрачнеют с высоты, он видит, как его голова размозжается и тело рвётся, разлетается на куски - рассечённое острой породой скалы.
Наверху остались зелёные левады, озарённые туманным солнцем, там гуляют очаровательной красоты павлины, они осыпали поляну яркими перьями.
Веселина держит на руках новорождённого ребёнка, идёт навстречу и плачет…
Милен не может к ним подойти, он открывает глаза и видит плачущую жену, мама тоже плачет, стоит угрюмый брат, стриженая голова обрушена вниз, глаза печальные, много родственников, все смотрят тревожно, и даже отец позади всех виден, он незнакомо слезится…
Милен закрывает глаза, его тело не разорвано на лоскуты, и перед ним стоит печальный мрак сырого дна, - …почему он упустил Веселину?..
Третий день кости Милена содержат в беспамятстве его ткани, он отскакивает от одра до потолка. Стены от его стонов стынут. Весь дом плачет, и двор заплаканным стоит.
Иногда его серые, туманные глаза безрассудно глядят, и снова падают в пропасть беспамятства. Сильные мышцы лишились спокойствия, не могут утомить своё буйство.
Петар, рыданиями матери послан искать спасение, - спешит на двуколке в Измаил, торопит надежду, - доктора Кулева, едет звать на помощь…
Лошади рысью пробегают мимо притихшего трактира, скоро поворот на Измаильское шоссе, и обочина широкого тракта вдруг заблестела, под зимним зубастым солнцем алтын неожиданный греет.
Петар приостановил лошадей, что бы без потери ожидания соскочить второпях, он подобрал утерянный золотник, почувствовал тяжесть цены, положил находку в надёжный карман, и снова хлестанул лошадей… - спешит ехать дальше, и со спасением вернуться быстрее…
- Стой! На что я поддался… – он опомнился, держит натянутыми вожжи, вынул алтын из кармана, - смотрел, смотрел на его истину, положил в другой карман, и развернул лошадей обратно, найденные деньги - дурной знак!
Эх, беда зимнее солнце! Ужасом приметы, - ты радость находки огорчило.
Петар видел как за три дня мама превратилась в шевелящееся горе, её обезличившиеся глаза потеряли надобность всякого суждения.
Удары головы об под печи, крики, стоны Милена, вырывают из её груди переживания ужаса, она теряет всякую надобность содержать течение своей жизни.
Петар ехал обратно медленно, угрюмо, с раздвоенным восприятием своего вялого решения; вспомнил как в самом начале лета, они с Миленом по этой же дороге возвращались из первых смотрин. Теперь он ехал один, и чувствовал себя одиноко. Видел как когда то давно ещё, когда их было много детей, они с Миленом сидели на передней люльке повозки, провожали отца на войну и плакали от того что мама плачет. Отец гладил и целовал их белые головки, из пятерых детей они вдвоём сидели рядом с ним. Широкий мир сужался, становился совершенно ограниченным. Предчувствия неизбежного, печаль мысли, давили тяжестью от приближающегося дома. Петар утягивал ходьбу коней, ощущал нежелание ехать домой, хотелось остановить печаль мысли, - как хорошо текли годы незаметного времени.
На краю села, на бугре выезда из лощины, он встретил арбу, ехавшую на медленных качающихся волах, - Васил Киосев сидел в ней, - человек крикливый, а с сочувственным переживанием проговорил тихо:
- Милен ваш умер…
Петар с высоты насыпи троянвала, посмотрел на выделявшийся, с потемневшей жестяной крышей дом, на необычно чёрный дым комина, и сказал ещё тише, себе:
- Я знаю…
Перед ним закрутилась неожиданная вертушка, подняла снежную пыль и пропала…
Эх троянвал, троянвал, - столько судеб людских прошло мимо тебя, и только ты, один ты знаешь, как глубоко спрятана тайна печали, что пронеслась на земле под тобой.