Д О Н Б А С С.
Город Горловка, куда перевели Андрея с Лёшкой, как и весь Донбасс, живут подземной добычей угля.
Порядок установлен прочный, на много крепче каменного угля. Танцплощадочного вихря с сотнями одновременных кулачных ударов, тут нет. Здесь спорт процветает. Драки на танцплощадках неорганизованные, только по надобности случая выползают. Кругом все шахтёры!..
Массой колон, статуй, и каменных блоков возвышается клуб «Шахтёр», в нём кружки всякие организованы, танцы вечерние, концерты, спектакли, в кинозале постоянно фильмы увлекательные крутят, большой книжный зал заочницами всегда наполнен.
А в лаве под землёй, - бригадир бога и дьявола заменяет.
Есть ещё начальники смены, - тоже люди требовательные, за прогул, сразу 15% с месячной зарплаты снимают. Два прогула подряд, столько же - полгода не доплачивают. Прогуливают редко, на то в общагах порядок установлен. Гудок шахты – будит. Уборщицы не дают спать: кровать трясут, стучат в пол, даже за волосы теребят, – точно не проспишь.
Смены у шахтёров скользящие, – круглые сутки идёт уголь нагара.
В комнатах по два человека живут, Андрей и Лёшка вдвоём, вместе вселились, два раза на день уборщицы, влажную уборку комнаты делают – тут чистота держится основательная. Весь первый этаж общежития занят столовой, в торце библиотека. На столах каждый день новые скатерти, и бесплатные хлеб с маслом. Каждые три стола свою официантку имеют, присел, и уже заказ принимается, иногда обслуживание приходится ждать – целое мгновение, бывает два… Шахтёры по привилегиям на втором месте. У металлургов зарплата выше, и льгот уйма, у тех - горячий цех!..
Наверху, - всё для работающих под землёй. Выбор столовских блюд, запутаешься в названиях, не выговоришь до конца. В буфете всегда вино самородное, из виноградных сортов утверждённых академиками виноделия, ещё водка, коньяк, пиво, и шампанское, - достаточные различия всех хмельных сортов. Андрей с Лёшкой пьют только ситро и лимонад. Главный Тамада Союза, рекомендует рабочим мышечного труда, два стакана чистого восстанавливающего вина, можно шампанское, он даже указ издал: производить для трудящихся в массовом количестве игристое вино вторичного брожения, доступное для господствующего пролетарского класса. Рядом, за проходной шахты, тоже столовая с буфетом есть. Выпившего, ни за что не пропустят через проходную на работу, что бы войти в шахту, надо обязательный медосмотр пройти. Выпил перед сменой, - прогул. Безопасность в лаве гарантирована беспрерывной обязанностью каждого звена.
Зарплата шахтёрская, набирает две заводских, деньги… - до конца потратить не получается. Бригада из двенадцати человек, один раз в месяц даёт «день добычи» - особо ударный труд с двумя освобождёнными от работы; десять шахтёров делают зарплату для двенадцати, приучают молодёжь к благородству. Андрея и Лёшку решили оставить наверху в день первой для них ударной добычи. По воскресным дням, работают сводные, добровольно организованные бригады. Воскресная оплата, идёт в двойном размере. После смыва всей угольной пыли в бане, на выходе у проходной, бухгалтерия уже начислила за только добытый уголь, каждому вручают фамильный конверт, с двойной оплатой. Интересно работать, азарт, прямо как карточной игрой занят. Бригадирам, - бригадирская ставка, тоже вдвойне идёт.
Лёшка с Андреем после смены, добровольного взросления в сводной воскресной бригаде, прямо в столовую круглосуточную направляются. Там конверты свои открывают, - уйма денег, как ни трать, за ночь не прогуляешь. Заказывают себе мальчики еду всякую, сладости разные. С бокала пива начинают ужин, - как старые шахтёры. Пробуют, - …холодное и горчит, ещё глоток, морщатся – походит на бессарабский хлебный борч, а горло настой полыни травит. Нет струи хорошего вкуса, и зачем тогда его пить?! Шампанское во льду приносят официантки, со звуком отрывают; распробовала молодёжь колющее вино, - сладкое слегка, - ситро лучше. Пожилые шахтёры сводных бригад смотрят на стол зелёной поросли с ухмылкой: - Ну, что птенцы желторотики – не нравится пиво? Ничего, оклемаетесь, вас потом не отвадить, от напитка ячменного. Самим, уже третий раз бокалы меняют, улыбаются шустрые, чистенькие официанточки, попробуй нагрубить шахтёру, - увольнение немедленное грозит. Снуёт обслуга с подносами между столов, тоже вкусно их фигурки глазами обнимать, есть значение: насколько ширина улыбки - бёдра их широкие красит.
После смерти Лучшего Друга всех горняков, забота о шахтёрах стала падать, внимание сгладилось, преимущества принялись убирать, шахтёрскую бронь - тоже отменили. Всем не служившим, приказали в армию идти. Шахтёры взрослеют быстро.
Лёшка на официантке женился, ему беспалому нельзя в армию. Домой возвращаться зарёкся, презрительно не захотел. От отца письмо получил, село про харьковскую Лёшкину жизнь всё знает, - рассказали. Вот отец ему пишет:
« Наслышались мы тут Лесю, как ты там живёшь богато. Похоже, город не наша нация, а скопление из народов, идущих в бездну без прежде привитых обычаев и совести. Начисления твои за месяц, как наши годовые. Тебе на три дня хватают, ресторантам и прислужницам всё отдаёшь, до новой платы объедками кормишься, долги от земляков набираешь. Свою одежду та, что наша, ты выкинул – в городскую оделся, мы тебя и не узнаем. Вас уже отпускать начали, что бы мы тебя лучше признали, решили тебе посылку выслать с вещами сельскими от прадеда твоего. Тут наша гусыня старая, яйца отсиживает, - постелили ей рваный кожушок деда Гицо, в шапке его, - куриные яйца складываем, не очень-то дырявая. Царвули сморщенные те, что висели на чердаке, мышами погрызаные, тебе в самый раз – расходятся. Зато будет тебе, в чём домой приехать. То, что с одной рукой остался, …мама плачет, а я думаю не страшно, - неудача прошлого не должна нести растерянность перед будущим. Можно по дворам ходить, и здоровой подаяние выпрашивать. Сейчас люди разбогатели, торба пустой не будет; будет, чем тебе прокормиться…»
Лёшка нервно обиделся, фамилию жены взял, из общаги в квартиру перебрался, сказал: отказывается от своего детства.
На службу, в армию, - Донбасс своих, по-родственному отправляет. Горняки, привыкшие к крайностям судьбы, подготовленный костяк любого рода войск. Профком всю гуляющую столовую оплачивает. Вручает каждому новобранцу чемодан с приборами бритвенными, парфюмерией, бельё нательное там же, …остальное армия даст.
Выпивка профкомовская закончилась, а ещё не все наставления высказаны. Бригады скидываются для продолжения торжественного ужина. Поголовные фронтовики, всю ночь молодёжи, патриотизм втолковывают. Начальник шахты - генерал, рядовым войну начинал, - стучит кулаком по столу:
- Нигде не подводите Донбасс! а струсите, считайте, что вы власовские и бандеровские птенцы. Знайте: мы всегда побеждали врагов земли нашей. Везде гуляй стойко, подземная сила!..
- Правильно! - подхватывает старый бригадир с лицом в пыли угля, и выдаёт мечущуюся без приюта свою забойную мысль, за всех говорит, - Мы, горняки, единственно несокрушимая глыба во всех грядущих потрясениях…
Целый состав новобранцев отправляется из Донбасса. По всему Союзу петляет спецпоезд; отцепляют, теряются вагоны в победивших городах, укорачивается состав, Андрей в Москву приехал на последнем вагоне. В контимировскую дивизию последние призывники попали, боевой старшина, на военной машине забирать новичков приехал.
Видно, старшина - самый главный у военных. Все старшины и офицеры, - люди из недавней войны, знают, как нужно служить, что бы врага обратно в логово увести.
Андрея, Армия послала на шофёра выучиться, через полгода практику вождения сдал. Определили водителем ЗИСа, - машины, которая нигде не знает преграды, - три ведущих моста, и все три блокируются. На учениях Андрей первым из болота выполз, - на отлично форсировал природную преграду. Потом, что бы жижу вычистить, из кабины, - два армейских дня дали.
Наградили грамотой, и в числе восьмерых отличившихся водителей, послали в Горький – новые «Победы» получать. Сержанта Стойкова определяют водителем, в спецтрибунал Московского военного округа. Служба – шоколадка!
Отвёз генерала в министерство на совещание, и сам таксуй, пока совещание то, тянется.
На Киевском вокзале четверо мужчин опасливо оглядываются, растеряны немного…
- Ну что товарищи, куда ехать?..
К солдату у всех доверие, мужики расслаблено обрадовались московской развязке, на Ярославский вокзал надо, лес для колхоза заготавливать едут. Мешки, чемоданы укладывают в багажник «Победы», - …поехали.
Улицы просторные, свободные, машина несётся с невиданной скоростью – аж 80 километров в час. Вот это да, будет чем похвастаться селу.
- Как там дед Стефан в Вайсале поживает? – спрашивает солдат.
Пассажиры нёба ужали языками, испуганными зрачками крутить начали, губы втянули, словно кирпич в лицо летит, вот и попались! Карманы с деньгами незаметно гладят, щупают волнения…
Передний пассажир в водителя вглядывается, тревожный взгляд плыть начал, он хихикнул невероятно удивлённым смешком…
- Внук, что ли?.. Андрей! Ну и ну, да…а, долго мы тебя вылавливали, так и не словили…, а ты вот какой молодчага…
Бывший ястребок, говорит заискивающе, улыбается давней неловкостью, не может выдавить из себя искреннее восхищение.
Андрей в ресторан ведёт земляков, - пусть расскажут деду, какие солдатские возможности ему столица дарит...
…И недаром старшина в части, всегда возмущается причисленному к роте составу водителей легковушек, они спят не по уставу, их к строгой дисциплине обязать нельзя, постоянно повод находят, что бы увильнуть от солдатской обязанности – всё время машину готовят к выезду. Откроют капот, и в карты играют, или бренчание на гитаре слушают, к ним в гараж сын майора повадился входить, тоже, самому в армию скоро, а он солдатам свои придуманные блатные песни орёт. Была бы воля старшины, ту гитару раскрошить не мешало бы.
Андрея, сверхсрочником оставить планируют, он теперь председателя спецтрибунала возит, бывает в судах, заседателем рядом с генералом усаживается; водитель толковые вопросы подсудимым ставит…
Сам же, от шалостей ещё не отвык, в гараже поспорили с дружком, кто на скорости узкие ворота проскочит, поцарапал дверку автомобиля, на комиссию в эксплуатационную часть вызвали. Пять человек во главе с главбухом собрались его слушать. Женщина из профкома, и комсомольская секретарша, посетовали, что молодому, красивому парню должно быть стыдно за легкомысленную забаву в войсках, - считают нужным, возместить затраты по восстановлению автомобильной краски. Зампотех, однозначно определился: уплатить повреждения в тройном размере, ещё штраф назначить, и гнать из передовых рядов армий, таких нерадивых сержантов. Четвёртый из комиссий вроде как прокурор военный, - суда требовал. Но Андрей с ужасом ждал, что скажет последний, главный из всех, очень сурового вида человек. Он всё время молча сидит, закинул ногу на ногу и только слушает. Старик невысокого роста, худой, немного сгорбленный, одет по граждански, носит военную гимнастёрку, лицо утянуто множеством продольных глубоких морщин, лоб большими залысинами убежал, глаза выпученные, жёлтые, с красными прожилинами. Заговорил он, картавя, и как-то слова пропускал через большой лоснящийся нос, смотрел на виновного, увлекая предметы кабинета тоже глядеть на него: - Товарищи, - обратился главбух ко всем, - мне грустно, слушать ваши заключения, посмотрите на этого солдата ещё толком не вступившего в самостоятельную жизнь, он ждёт от нас людей имеющих жизненный опыт, слова понимания и душевного сочувствия, видно по нему, что он переживает случившуюся ошибку. Вместо того чтобы помочь ему уйти от досады и чувственной путаницы, мы усугубляем его переживания. Что такое для бухгалтерий – сто двадцать рублей насчитанных замом по техчасти, - это не годы жизни, а цифра в графе нашего отчёта, - для молодого человека это мера подхода: лишённая человеческого снисхождения.
Главный бухгалтер встал, подчёркивая, для не определившейся комиссии, что её работа окончена, он со строгой доброжелательностью посмотрел в глаза солдату, затем поднял глазами всю комиссию, и заключил за всех: - Мы сделаем товарищу сержанту устное предупреждение, а он думаю, учтёт это в своих будущих практических восприятиях.
После, урока материальной комиссии, заменяя в трибунале отсутствующего заседателя, Андрей стал видеть ход дела без обманчивой путаницы в выражениях обманчивого лица.
Когда неизвестный человек, со знакомым лицом, один из пяти ростовских братьев, стрелял в машину председателя спецтрибунала, - мстил за приговорённого к смерти брата, - Андрей уяснил: тот хотел показать, что захват оружия в воинской части и убийство часового, не самое последнее из его страшных дел…
Но Андрей несильно переживал за раненую ногу, он подписку «о неразглашении…» приложил в документах следствия, а вот за «Победой» скучал, опечалился, что её Польше продали. Генерал говорит: - Новым партсекретарям не под силу величие победы, они из хлюпиков отобранные, никудышный разлагающийся людской материал. Конструкция Победы угнетает их алчные вожделения, они избавляются от всего победоносного. Пресмыкаться и ползать за туманами горизонтов - их всегдашняя мечта.
После лечения в госпитале, хромающего без тросточки, солдата – водителя, направляют в подмосковный: санаторий министерства госбезопасности.
Убаюканная свежесть тихого леса, и вода в ручьях прозрачнее водки. Тишина…, только шорох осеннего ковра, под медленными ступнями, теряющийся шелест не опавшей листвы над отстранёнными мыслями. От журчанья лесных ручьёв, певучие вечера на даче генерала, забываются. Тут генералы, офицеры, старшины – раны и нервы войны лечат. Солдат привык среди командиров ходить. Массажи и тренировки – всё лекарство. Нога хромать перестала. Столовая, лучше шахтёрской, - тут даже самому можно придумывать заказ блюда. Повара по прихоти каждого готовы еду сготовить, а вот «цыплячья каша» у них не получилась. Ещё раз Андрей рассказал старшему кухарю простоту варки, - тот записал, сварил, - чтобы каша бабушкиной сделалась, видно с яиц наседки начинать надо. А вот «ихнию» с луком заказал, - вышла подобная, и годная для памяти детства, ещё один лечащийся напросился на «ихнию», - про жареный лук услышал. Врачи ему особенно советуют: жареный лук кушать, обязательно, и ежедневно.
Шеф – повар, второго лечащегося вписывает на прожаренный лук: - Кулинич…
- Николай Иванович!?.
- А вы кто? …Ааа, кажется, узнаю, вспоминаю, - Харьков!.. Дело изменника Фосина было, метко ты тогда ему руку рубанул…, молодец, возмужал, здорово отрос, трудно сразу признать. В какой палате лежишь, ко мне перебирайся. Я один скучаю.
- Что Коля, племянника встретил? – спрашивает лысый толстячок.
- Считай, - не меньше чем крестника.
Подполковник Кулинич теперь на пенсии, повышения не дали, потому и отправили – начальником отдела кадров на шерстобитной фабрике. От социальных перемен, и бестолковых партийных изменений у него волнения стоят, в организме ритмы сбиваться начали. Тоскует по правильному определению образа жизни. Говорит: - Народное единство всегда спаяно культом, не может жить по иному, такова природа его быта; потеря культа приводит к исчезновению силы общественного духа - созданной культом справедливого вождя, или справедливого бога. Банду Хрущёва открыто материт. Андрей тоже, бумагу о неразглашении оставлял, но подполковнику госбезопасности без утайки всё рассказывает, с ним по-настоящему можно об автоматной стрельбе, о покушении, говорить.
Теперь Николай Иванович, везде с собой Андрея зовёт, водит на речку по утрам умываться; концерты, фильмы что показывают, всё смотрят, и обязательно жареный лук на обеде едет. Когда по лесу гуляют, подполковник до хрипоты откровенничает.
Служба Госбезопасности, задавлена партийным съездом комсеков, - утверждает он, - их клан, отца смерша - Абакумова доуничтожил, все разведки мира у Судоплатова учатся, а он в одиночку посажен, даже Васю Сталина комсеки испугались, в тюрьме под чужой фамилией держат; одни ублюдки утвердились во власти…
- Тогда, почему подпустили их высоко сидеть, зачем Безопасность, им власть держать дала?..
Николай Иванович молчит, солдат систему не чувствует, потом ещё молчит…, ударился об ветку, повернул обратно; на обед пора идти. Перед самым выходом из леса, сказал: - Жалко, что финансовый министр Зверев промахнулся, когда в Хрущёва стрелял, кость плеча только задел…
- Как твой друг? – спрашивает восстановившимся, обычным голосом, Николай Иванович, они пересекают подстриженную зелень поляны, и отобедавшие взгляды сидящих на скамейках больных.
Андрей идёт следом, уже не чувствует, никакой боли в задетой пулей кости, как-то не понимает, что ещё намерены учудить победившие секретари, но их сынкам и зятьям, здорово завидует, видел как резвятся - освобожденные от страха совести.
А Лёшка Навалица, что Лёшка?... – на подавальщице женился, сына имеет, пиво и водку научился пить, настоящий шахтёр; одно письмо от него пришло, словно камнем писанное. Андрею тоже, что ли, посерьёзнее, с разносчицей Риммой дружбу назначить.
На следующий день, старший друг, лесную прогулку дальше по тропинке протягивает, глубже в лес Андрея увёл, а у Риммы смена идёт. Чего это она подряд всем, …и совсем сладко улыбается. Подполковнику тут выговориться охота, он бесконечно злится на этих серых первых секретарей, говорит, что если бы они не отравили Хозяина, он бы упразднил их установление. Опередили его, поняли, что кончину им стал приготавливать. Андрей, Николая Ивановича, уважает. Идёт следом, слушает, и о Римме думает…
Где то далеко перестукиваются длинные стальные километры рельс. В душе хмурая гладь уравнялась, и ясное потерянное небо отражается. Воздух дальний дребезжит, над тишиной насмехается. Очередной поезд несётся…, перемещает новый труд людей. А просторы высокие стынут, возвышаются над усталою скукой земли.
… Ни одного поражения при жизни, а как только тетива надсмотра ослабла, партсекретари тут же завопили от пронёсшегося страха; со скудностью своих способностей не знают, что делать. Уязвлённая недосягаемость величия, - колет завистью и ревностью плясуна. Все видят что скоморох, занявший Его место, не способен полезные достижения двинуть. Но он тоже, не до конца оглупевший толстячок. Подсказывают ему домашние как возвыситься: - А ты папаня, возьми и обвини предшественника в тирании, скажи, что Он культ своей личности имел. Упраздни деятельность институтов стратегического направления, - что бы утаить от людей Земную истину. Начни разваливать созданное, пусть нищает страна, будут думать – Его вина; отпусти на волю мздоимцев, изменников, увидишь, как заграница тебя хвалить будет.
Культ навязать невозможно – он признания требует!
Вспомнила родня, что давно ещё, когда революция была, тот же Коба! - главным редактором большевистской «Правды» сидел. И, принялись теперь все газеты, вслед за партийной «Правдой» зятя, папане культ трубить, - скудоумием изображать полёт мысли. Малоспособного Никиту, за выдающегося дельца стали выдавать. Стали ограниченным умом о славных в будущем достижениях рассуждать. И как тут людям, заурядным от природы: великое воспроизвести? славное материализовать? понять недосягаемое для них…
Скажи, если знаешь?..
Многие взвыли: маршалы, политвожди, и даже народная артистка Русланова…, а вот жена Молотова посажена, и Калинина тоже…
Все в равенстве были! Одинаково дрожали перед сталью закона: и рядовой, и маршал, член Бюро, колхозник, министр… И потому: культ правды - постоянно имел победу. Теперь провалы, колебания, трясина…
Да, вспоминает Андрей, точно, «Победа» машина боевая, когда бывает провалится в кювет: на первой - на задней, на первой на задней, - и выскочит с раскачкой. Без колебания уверенности выползает.
И ещё вспомнил, до голодовки случилось, выгонял на пастбище крупный и мелкий скот, заодно пас. Стомну с водой, что бы самому не таскать, на рог быка цеплял, облюбовал поле просяное…, и игрался с ровесниками на старом карьере.
В одно ветреное утро, люди на арбе подъехали, - с вилами, косами, а косить нечего, выпасено, курай по полю бегает. Тяжёлые, мрачные тучи готовы землю унести.
- Чей этот скот? – спрашивают косари, не снимая с арбы вилы и косы, на небо тёмное поглядывают.
- Наш! – отвечает Андрей.
- А нива чья? – мрачнее туч смотрят они на истоптанную ниву, и прыгающий курай.
- Тоже наша…
- Ты чей?.. – уточняют раздосадованные люди. И недовольными уезжают…
А тут ещё быки подрались, чалый, на ком стомна висела - победил, на рогу одна проушина осталась висеть, раскрошил посуду.
…И ниженьки, у Андрея тогда, одинаково зудели, получил хлыстом за стомну, за просо чужого поля тоже положено отхлестали...
Везде противоречия между настоящим и желанным, закрадываются. Николай Иванович постоянно их находит, у него ощущения эти от шерстобитной фабрики идут.
- Парторги и комсорги с убогим началом ума, всё контролировать взялись. Серость ещё большую серость вытягивает, и через одно поколение, всё стремительное под свою трусливую прихоть перестроят, на соплеменников с высокомерием надсматривают, к любому иноземцу в услугу пойдут, только бы у себя - барствующими особами навечно сделаться, ущербность свою чувствуют, хотят шелест чужой ладони за плечом видеть. Запущена система, когда неспособные, преклоняющиеся чуждой моде трусливые комсорги, к вершине ползут, своих опасаются, иную среду ищут. Людьми пустыми, нуждающимися содержания внутренней зависимости, наполняется новая власть. Такой отбор ослабленных кадров, обязательно приведёт к перекосу системы. Упадок, - следствие безволия управляющих червей. Когда доползут до края, ветвь сломается, и всё развалится.
Развалины войны, давно убраны, неужели новые появятся, опять придётся их разгребать раз, такие как изменник Фосин, указаниями выявляться будут. Андрей вспоминает послевоенный Харьков, и майора Кулинича в нём, - другой человек.
А Николай Иванович, всё переживает, повторяет, рассказывает всякое: - Вёл дело, в котором секретарь обкома замелькал. Почему и в отставку отправили, на первого партийца Краснодарского крайкома вышел - взяточник. При нём тоже, - комсомолец один, с пятном американским на лбу, бегает; как и все комсорги: говорун - пустышка, модник – подкаблучник… Вылезшие дельцы, им давали считанные тысячи, а увозили заработок людей края, на миллионы. Безразличны управители к положению удела; им лишь бы над населением стоять, барами себя чувствовать. И знаешь в чём неожиданность заключения…, при умении хозяйствовать, могли бы отчислять себе желаемое, и положенное не отставало бы от выработки. Неспособные! Эти люди, - изначально зависимые от своего раболепия, рожденные быть рабами чужой превосходящей воли. Вечные птенчики, понимают, когда им в клюв кладут; ждут, что бы их накормили, они любой гусенице рады, с любыми деньгами оперяться готовы.
Отбоярившиеся, что бы проданными быть, - не умеют гордо смотреть!
Птенцы дальней высидки. Отбор управляющих так обустроили, что качественные не проберутся. Мечта раба, - клониться к щедрой руке хозяина, его языком изъясняться, выговаривать с чужим наречием, им свобода тягостна, эти люди из нужды матери выгоду извлекают, подвиги предков заодно с пивом всегдашних врагов выпьют.
- Пиво продукт горького состава, приготовлено для отторжения годов, - Андрей идёт вслед подполковнику, рассуждающего о беде настоящего в будущих годах и видит, время умяло Николая Ивановича: идёт тяжело, говорит с отдышкой, и взгляд его состарился, очень уж печальные глаза; ненужным себя чувствует, секретарям сдался. Жалко, тогда в Харькове чутьём вычислил истину. Секретари – народ хитрый, они понятиями равенства всех оседлали, сами, сторонятся равных, разлагают общину. Себе: спецпайки, спецмагазины, спецсекретарш - завели, ездят на трудящихся…
Андрей, тоже вырывает, красный лист рябины, с красного кустарника, обходит огромный дуб, перешагивает завалившуюся берёзу, не меньше встревожен, - уж Римма, больно откровенно влажными глазами смотрит с самого утра, завтра в вечер тоже её смена…
Хорошо кругом. А почему-то грусть далёкая закралась в уме.
…Друг - Лёшка Навалица, сжёг жизнь по своему усмотрению, в его ткани не проникли: ни парторги, ни церковники, только силикоз разрастался в груди, и ещё крики жены множили бранные дни и годы. Та улыбчивая официантка – Юлька Навалица, - после упразднения шахтёрских преимуществ, стала школьной уборщицей, научилась кричать на неопрятных школьников, и на мужа кричит, по принуждению времени пенсией с ним сравнялась. Их сын и дочь своими семьями тоже успели влиться в большую советскую жизнь.
Советский Союз, и старого Навалицу одолевают затяжные приступы болезни, - оба без социализма не могут дышать. Алексей смиряется, что выдыхаемые угары угля и водки, не проведут в буржуазное будущее. Пусть сын дышит предстоящей мечтой. Ему вдруг бессарабские степи вспомнились, захотелось травы покосить; как в отрочестве, поздним вечером глотать бесконечные соцветия трав, душистыми испарениями свежескошенных стебельков надышаться. Рядом лошади металлом упряжи звенят, большими крепче метала зубами, срезают траву родины в полнолуние ночи. Необыкновенное счастье подкралось под конец жизни, Алексей Иванович улыбается благоухающему умиротворению, засыпает, теряет разжёвывающих траву лошадей… и последний оповещающий перелив звеньев их железной цепи теряет…
Больше не слышит неожиданный плач постаревшей жены.
…Сын Алексея Ивановича, по-иному повторяет жизнь отца, и плач его жены такой же тягучий: - Нет денег, нет нарядов, нет веселья…
- Есть демократия! Иван Алексеевич входит в новый режим, с мрачным настроением, он не знает в чём пригодность его слабой силы, если нет старой работы. Бывшие начальники общей страны записали все наличия заводов, фабрик, земли - на свои счета. Они записали на себя его квартиру, обязали выплатить квадратное обособление за обшарпанной дверью. Нет работы, нет средств выживания, - есть свободный Запад. Иван Алексеевич не знает, в каком направлений ему идти, он идёт на восточно-городские могильники бракованного советского метала. Роет металл, понадобившийся новой западной индустрий в Китае, и надеется на бывшую дружбу. Только в небесах греет всегдашняя дружба.
В могильниках выброшенного металла, он находит свою могилу.
…Его дети не заметили что остались без отца, для того и пришёл новый строй, что бы самим строить своё частное счастье. Малый Ваня Навалица, две девочки и протрезвевшая их мать, знают, что не выселят из квартиры, пока не исполнится урезанное новой властью совершеннолетие младшей. Малый хитрее отца, металлолом выносит с большой автобазы; солярку, бензин выносит, свою долю от уворованного выбирает. Попробуй миллионы положенные унести, быстрее сгинешь. Но Ваня выжил. Голодом и месяцами времени лечил отбитые органы в неудавшейся ночи.
Всё население дышит облаком привычной химии. Незримые газы твердеют серой порошей по всему телу города, - как при зарождении пыли вселенской. На прозрачных стеклах всего Донбасса оседает видимая индустриальная оспа. Сложившееся вокруг заводов и шахт лишнее людское нагромождение выживает: добычей углеводов, и бракованного металла из могильников земли, образовавшихся при - зарождении недр, и взрастившем их коммунизме. Тысячегектарный коптящий гигант принимает железным нутром чёрный трубопоток нефти, и изрыгает разно-мобильную энергию для моторов всех континентов. Донбасс поглощает мышечный кровоток, выплёвывает иссушённые тела неорабов, - людей недавно числившиеся государственным народом. И поваленное красное знамя уже не в силах заслонить трудовой народ. Рабочее сословие стынет под холодом железного западного ветра выдувающего из мозгов понимание изначальной истины света. Опущенные, сроднились с предназначением производимых ими железных моторов, - поглощают спиртные углеводы, расходуют ресурс предназначения, и глохнут, коченеют преждевременной кончиной как отработанный человеческий слом судьбы.
Иван Алексеевич Навалица – трудовая единица бывшей формации, тоже решает преждевременно забыть исчерпавшуюся установку строя. Растрёпанная по утрам жена насыщена дымом табака, выдыхает перегар, и в угаре бузит единственное слово – деньги, деньги, деньги… . Страна не имеет своих денег, чуждые стране парторги и комсорги испытывают жгучую потребность кому ни будь - подчиняться, присматривать за кем-то, управлять опущенными - за деньги; племя не имеет своего соединяющего начала, каждый разместился там, где ему указали деньги. Навалица не знает где поместить свою жизнь, чтобы давала деньги для жены и трём не вовремя родившимся детям. Расслабленный коммунистическим будущим, он находит своё поражение, полностью подходящее для исчерпавшейся безвыходности. Он желает замедленно использовать свою непригодность в новом обществе, чтобы спящие две девочки и мальчик успели вырасти до самокормления. В организм проникла невидимая палочка разложения, его тело настигла истлевающая необратимость. Отвратительный семейный кошт, тягостный приступ жены, застряли в выражении гневной безвыходности. Окончательно замкнувшийся в непригодности своего существования Иван Алексеевич, закрывает облупившуюся дверь, опостылевшей квартиры. Давящее мироощущение свинцовой среды гонит искать какой-нибудь добыток пропитанию, забыться насыщением: водкой, тюлькой, никотином папирос. Угнетённый своим безвыборным положением Навалица, волочится на вольфрамовый металломогильник – отсыпанный бывшей социндустрией. Брак понадобился мировому капитализму, который всегда имеет к кому-то притязания – нуждается в слабых силой. Ослабнувший, ненужный себе народ меняется средой обитания с браком - социализма. Застолбившие металовыбросы, бывшие комсорги, сильны: купонами подёнщины, спиртоводочной злобой, и бесплатной глубиной захоронения бывшей мечты, постоянно ссыпающейся в бесчисленных завалах прошлого.
Они навечно хоронят Ивана Алексеевича.
…Оставшийся без наличия средств мышечного роста тканей, и неизвестно где пропавшего отца, малый Ваня Навалица в 15 лет ощутил пульс мускульного гнева, в окончательно наступившем ничтожестве быта. Отрезвевшая мать, маленькие сёстры, - в его железно повзрослевшем восприятии: женщины, одинаково рождённые для ощущения покровительственной силы. А потребление мирового проката, продолжат прожорливо переплавлять лом социализма в новое могущество. Не заставший пионерию малый Навалица с обновившимся подъёмом примыкает к воскреснувшей пользе ржавого железа. Молоко и бублики сёстрам, таблетки для печени и шумящей головы матери двигают взрослеющего Ивана находить своему положению возросшее наличие. Темень друг добытчика. Ночи своего украденного детства Ваня, расходует в разбираемом проломе высокой стены, на площадке автобазы - Закрытого горюче-перевозочного общества. В огороженные заасфальтированные гектары ночует сотня длинных мобильных цистерн. Там уйма бывших авто-узлов: рамы, тяги, корзины сцепления, диски, рессоры… – они бесполезно валяются, захламляют территорию ненужным ломом. Все они, превращаются в всегда нужную деньгу. Можно порыться в завезенной чужой ветоши и купить сёстрам стираные обновки. В шалмане на окраине посёлка поглощённого нефтеперерабатывающим заводом, возле железной дороги, где цыган Фимка содержит попрошаек, без пива, сигарет, шоколада - девочку не получишь… В карты проиграться – тоже надлежит. Ваня затягивается косячком и ощупывает пустоту карманов. Мозгует дополнительный доход от автобазы, ставшей ему тёткой. Ночью, в том же месте, он наполняет горючим десяток отчуждённых в свою пользу жестянок. С Фимой торгуют на трассе удешевлённым топливом в канистрах. Ваня сожалеет, что долго тянул прибыльную струю, оттягивал стоящее занятие. Дело пошло совсем доходное, - сёстры обеспечены для школы, а скандалящую маму он приструнивает не вмешиваться в его цыганскую дружбу. Даром, что белый ему, по нутру тёмное совершенье, охота всегда иметь практическую выгоду, и никогда не идти тропой отца, ждать подачку. Сам своё возьмёт. Зачем давние предки тут на земле стояли, когда ещё никаких площадок не было асфальтных?!
А площадку огнеопасных машин уже прожекторами освещают, собак запустили заодно с едино-форменными охранниками, совместно целый день обход делают, бдят порядок. Ваня днём спит. Когда остывает ночь, и спят сторожа, он прикармливает собак сосисками, сам же вдыхает доходные испарения бензина. В другую ночь дышит запахами шалмана, поглощает прелести повзрослевшей жизни, тут он второй после Фимы. Возвысился, поторчал и, снова на площадку.
… Что так громко в охранном помещении шипит? – радиоприёмник! - сбился с волны. Свет прожекторов вынимает из глазниц всё зрение. Ваня не видим в темноте своего промысла, он мотает петлю, проникает в сторожку, крутит настройку: для спящей охранки время не жалеет, заботу для них проявляет - хорошую музыку находит. Под чистоту удавшейся мелодий Ваня удаляется к наполненным во всём объёме канистрам, вместе с собаками идёт, выносит за забор содержание своего деятельного становления. А в автобазе перестановки никчемные творятся, - сторожей поменяли, собаками площадку усилили, верят, что поможет. Ваня верит в удачу каждой своей ночи, манящей его неизменные желания оставаться везучим под колпаком мрачного мира. Доходы, вылезающие из под забора, текут нескончаемой струйкой. Сутками наперёд обеспечены, ходы побуждений. Для молодой жизни – прелесть достаточная. По памяти порождения, Ваня сквозь тысячу поколений протащил право выживать в земле своего стояния. Из затаённой непокорности, из глубины сердца, он вытягивал мстительное желание отстоять у осатаневших украденный мир предков. Сейчас он не знает, какие ему мысли нужны, шмыгает простывшим носом, затаскивает под забор малое наличие пустых жестянок. Воображением собачьего вожака фукает, раскидывает пряники, и никак не утихомирит пожирающее рычание разросшейся собачьей стаи. Рассыпчатая промозглая морось туманит свет столбовых ламп. Появившиеся новые механизмы замков в топливных баках и цистернах сужают упрощения тарной заправки, навык обыкновения мучают. Почему-то не замолкают рычания собак: по привычной уверенности зудят, скулят вознёй, мешают нервам содержать убеждённость надобную. Напряженная в дужках запора монтировка, - срывается, стучит предательски в ушах. С негодованием на себя, юноша вслушивается в подозрительную тишину… вдруг сейчас ему, воображением любви, захотелось уйти далеко, прильнуть к дразнящей коже смуглой Сусанны… Посуда наполняется медленно, шланг едва вытягивает остатки дизель - бака. Длинные прилизанные волосы, блестят чёрной эмалью, сладкая улыбка в доступных пухлых губах будоражит желанием расслабиться; оголенная модой талия безумно тянет подурачиться, хочется пьянеть от приторно тягучих слов, от дразнящего аромата её выдыхании… Солярка переливает, растекается по асфальту, Ваня слышит над собой тихий, очень спокойный голос: - Неаккуратно работаешь пацан, зачем смолу в покрытии, разлагаешь?.. Сквозь искрящуюся в лучах прожектора, падающую пыль влаги малый, стоящий на коленях Навалица, увидел над собой большую надутую форму камуфляжа. – Закрывай резервуар, и пошли! – сказал Камуфляж; он с силой, почти по дружески, шлёпнул его по затылку.
…Эта промозглая серая ночь, с самого вечера показалась Ване провальной в чутье его состояния. Сперва, он накричал на ссорящихся сестёр, что разбудили его в преждевременный час. Потом на мать, не приготовившую обещанные в воскресенье манты. Фима держит бензобак прогнившего «Жигули» всегда наполненным, а положенную тару не завёз в колодезные кольца на свалке битых бетонных конструкций. С самого зарожденья, не выросший Иван уловил присутствие явной, неведомой силы тайно влияющей на поведение всех людей. Эта сила руководит чувствами, действиями, событиями, она везде и постоянно осязаема, очень явная в своей скрытости… сила. Он почти уже передумал идти, влезать в эту моросящую ночь, но… эти самые деньги остались совсем в мелочи. И Сусанна две ночи не спит в шалмане, не тревожит его чувства запахом улётного выдыхания. Малый привык, научился воспринимать себя большим… Теперь он стоял обыкновенно незначительным. Простудные раздражения в носу ужасно свербели, он выразительно чесал нос кулаком, шаркал мозгами в беде настигшей неудачи. Наклонился искать упавшую прокладку… и покатился под машиной, уполз, чтобы непременно выкарабкаться из обнажившегося провала.
– Саня перекрой лаз! – прокричала, не напрягаясь, оставшаяся в отдалении Фигура. Виляя меж колёсами больших машин, малый Навалица подобрал трубчатую тягу у разобранной полуоси тягача и стал отбиваться от предательски навалившихся на него собак. Подошла иная, менее объёмная маскировочная Масса; окончательно осмелевшая стая рвала одежду, кожу, мышцы икр. Надо убегать!..
От сильного удара в лицо Ваня, зарылся в кучу отработанных фильтров, у забора. Твёрдые стянутые ботинки принялись ломать увёртывающегося нарушителя, не отвердевшие окончательно кости беззащитно хрустели. Пропитанная мазутом и кровью спецобувь, наглые собачьи зубы: больно вышибали затухающие желания в предстоящие ночи.
- Хватит! – приказал подошедший голос первой Фигуры, он отогнал собак. – Хватит! Довольно прыгать Саня, поупражнялся и затих! Веди в дежурку! Сквозь вползшую в глубине суставов боль, Ваня понял, что Первый, здесь за главного поставлен. Это хорошо! - в побитый череп проникло только это, единственное для обстановки, податливое заключение. Его подвели к освещённому помещению охранников, откуда хрипела магнитола, словно хотели убедить его, что тут таки, не способны слушать чистую музыку. Держите на улице, а то комнату нам окровавит, - сказал Главный Второму и ещё двум подошедшим сторожам, - я Эдуардовичу позвоню.
- Ну, ты малый и наглец, - обижался короткий, из подошедших сторожей, - человека в тебе нет, а целую автобазу месяцами разводил…
Что бы вместиться в проём открытой дежурки, где радио всегда сбивается с волны, Огромный перекосился, и передал слова хозяина: - Эдик, с малолетним связываться не хочет, говорит – отбить навсегда охоту, и выкинуть за ограду. По мне, с него хватит, выпроводите за старые ворота.
Два сторожа, и стая собак поволоклись, повели волочащего ноги задержанного расхитителя к старым, приваренным воротам вновь расширенной базы. Охранники разумно сожалели, что старания их смены не будут шумно замечены. У старых ворот, короткий схватил вялые ноги, второй взялся за запястья, раскачали и со стоном буквально выполнили указания, пугающе далёкого неизвестного Эдуардовича. Охранники вытерли руки в мокрое сено, и пошли дремать. От удара об скользкий замшелый бои бордюрного гранита, в ещё не расширившейся избитой груди Вани, забилось дыхание. Всё стихло, из глаз его всё скрылось, пропало. Продолжала моросить невезучая, скучная ночь.
Выброшенный за забор автобазы малый Навалица не помнил, сколько моросящей ночи прошло, пока смог собраться силой, что бы удалиться от грозного забора, за которым лютуют страшно злые собаки, и сторожевые люди.
Когда засветло добрался до дверей своей квартиры, с облезлой обивкой, ему показалось, видит потрёпанную тогу старого война, тяготящегося неожиданным перемирием, и забытыми ранами.
- Я спалю их всех… - смог сказать он, когда дверь открылась, и надолго забылся.
А молодой, жирный, и уже лысый врач, объяснял плачущей женщине.
- Мне мокрота ваша не нужна мамаша, - деньги, и денежки немалые нужны: переломы, гематомы, уколы, операция по удалению, - всё расходы неимоверные, надо мной не благотворители в распашку, а начальство с запросами. Опять же, наркоз, медсёстры, койко-место, очень дорогое лекарство, - в целую квартиру обойдется, выбирайте шо хотите целым иметь.
Как всегдашняя мать, вновь протрезвевшая Анна Григорьевна Навалица, заметалась тревожным поиском спасения Ванюши. Дело ли, мужа потерять, а старшему ребёнку всего пятнадцать…
- Вы мне мальчика искалечили, помогите вылечить, - требовала, молилась и плакала она, окружённая невиданной внутренней отделкой высоких помещений, в огромном здании автобазы. Лощённая невиданная мебель, ужимала всё проворство её негодования: - Чуть дитя не убили, из-за какой - то жестянки с керосином, а он у вас рекой льётся.
- Ну – ну, это слёзы у тебя рекой идут, а у нас бухгалтерия, тут затраты подсчитанные на миллион, ни одна квартира не вместится в такую растрату.
- Как они все любят квартиры… – подумала Анна Григорьевна.
- И тюрьма гарантирована, даром что малолетка, у нас закон установлен в независимой стране, с воровством строгие счёты! - строго грозил её слезам младший юрист автобазы. Тут же сидела его помощница по совместительству, худая как глиста, лейтенант - следователь, она жевала похожие на тонких белых червей стружки кальмаров, пила кофе, курила, и возмущалась протяжным женским басом: - От этих безденежных одно расстройство желудка, лучше бы их сразу расстреливали. Слышь, один мне вчера вместо, чтобы баксы нести, заявляет: вы, говорит, несправедливо статью подводите. Наверно уйду из милиций, мне форма не нравится, я хочу чёрную с пилоткой, похожую на эсесовскую.
Как и все законники, младший сотрудник автобазы шустрый прыщ, загрузить выкинутую жизнью уставшую женщину, у поднявшегося над людской совестью юриста, дело вознаграждаемое. Человек, бездушный, алчный, и очень довольный, что избрал подходящее устройство существования, он тайно молился, чтобы честным людям не пришла в голову наглая мысль тоже сделаться, - судьями чужого труда.
Чем меньше порядочности в людях, тем больше юристов в государстве.
Пропавшая справедливость, уже не в состоянии жить без юристов, казалось, учащённо, по кроличье дышащий юрист, боялся, что воздух его кабинета тоже обкрадывают. Он вообще считал, что над расчётом и сдачей, в каждой магазинной кассе, должен присутствовать непременный юридический надсмотр.
- Тем более, - говорил он, - мы собакам не указ, у них своя, законная территория, укусы не в счёт, а вот, хищение частной собственности, не может иметь криминального сомнения. Как хозяйскую недостачу объяснить?! Юрист хлопнул ладонью толстую папку: - Ждите повестку из прокуратуры мамаша!..
Просьба помощи - в тюрьму завела… И пять лет заключения для, искалеченного новым валютным строем созревающего организма, течение заметное, там понятия костенеют - как рога у бодливого быка. Из шалмана цыганского друга Фимы, сёстры уплыли в неизвестность. Залежавшуюся от болезни маму, забрали дед с бабушкой, там и похоронили, в глубине супеси бессарабского кладбищенского холма.
Земля родины, навсегда сохранит вечное тепло.
А шесть гектаров площади верхнего пахотного чернозёма, написанные в двух сертификатах колхозных стариков, предназначались только отпущенному из тюрьмы внуку. Они дали направление обозлённому до безумия юноше, он нашёлся, решил разместиться в самой низине тесной людской толкучки, измотанной желанием временно утвердившихся, охватить те самые, вечно неопределённые гектары людского блуждания по обманчивым столетиям жизни.
… Мы выделяем наше ужатое время, ещё одному записанному, недавно вселившемуся в наше село, очень молодому, но уже претенденту в председатели, - Главный забыл имя молодого претендента, потому сказал, - ну этому…, внуку, Григория Савельевича Кильжиева.
Главный объявил очередного, незначительного соискателя, притворно вяло, - по обязанности ведущего; пальцами кривую зевоту прикрыл, даже головой покривил, приглашая всех, кто думает, как и он, - вздремнуть без сопротивления ума. Сам сел и принялся наблюдать за слегка прихрамывающим белобрысым внуком деда Григория Кильжиева. Пацан, не держал никаких бумаг, но когда поднялся наверх помоста, враждебно посмотрел на всех там сидящих.
Жора Сегурчи увёл взгляд в пол, потом на груди бухгалтерши и шепнул ей: - Скоро мы прикроем весь этот балаган. Каждый окурок, - Везувием себя мыслит.
Похоже, на сросшихся шрамах лба, Ваня поместил застывшую лаву всего сословия, утерявшего прежнюю гегемонию. Как человек битый заговорил он без обращения к людям, а с презрением к тем, кто над ними давно разместился.
- Вшивые падали нам тухлинку гонят, а я с людьми бывалыми знаюсь, доподлинно предназначение наследников бреда унюхал. Третье поколение их власти, сплошные: ПАДали и СППАЗмы! Я это конкретно знаю, больше не надурят. Пугают всех, мол, правда их, в банках размещена. А я от их банков - пепел хочу видеть! Достали всех! Режим утвердили колючий, простор гневом наполнили. Куда не ступи – частная собственность, какой прежде не было. Своими насекомыми, - свой кровососущий рой утвердили. А мне осведомление о порядках подайте! Меня здоровье блох не интересует.
Что с нашими предками, больными расстройством застоя, сделали? – умертвили, что бы ихнее умыкнуть. Ужившихся с коммунизмом кинули, на нас косячок забили, миллиардами наполнились! Пора санацию проводить. Новое поколение желает вернуть уворованное у их родителей. Месть вещь полезная – и пусть, чёткость боевого кумача, непременно трепещет. За ураган беды, - никому порки не избежать. И не смотрите криво, - я тут человек не случайный! С людьми по жизни битыми общался. Далеко деньга припрятана, - скулить будут, смрад начнут выдыхать: репрессии, беззакония, тирания, - попса знакомая, в старую дудку дуют. Кто заправилы разместившиеся у престола Деньги? – ПАДали и СППАЗмы. Закваску намешали падкую, от неё люди, никчемными тварями сделались. Всех искалечили: жилья лишают, в тюрьмах гноят, давят отовсюду, и везде юристов в прислугах держат. Я общался с людьми, подготовленными, про всех многое знают. Клан издавна подбирался к общаку, - пролезли: через камсу, партитуру, блатота ленью протянутая всё распродала, для личного кайфа приученные… А нашим впихивали, - всеобщую пользу от дармового труда, всякий бред втискивали, песни пели – «Ильич всегда живой…» Теперь скоты снова в коже коня, - кентавры вечные, выгоду кредита стелют. Мне доподлинно известно как первый камса Днепра, с подельницей своей, комсомолок на Запад сплавляли, капиталец не малый сгрёбли. Где теперь мои сёстры?! Тайное уничтожение уготовили доверчивым, слабым. Три фразы, триста польских слов выучили, и патриотами кривляются. На безволие давят, что бы все преждевременно усохли…
- Парнишка, мы не знаем тех много знающих, кто тебе ерунду сектантскую наговорил…, у меня внук с тебя ростом, и в моё время было не то, что на девятнадцатой партконференций, - Мария Германовна надутыми губами осмотрела президиум, что бы дошло, всем наконец, – какой у неё внук! Она ещё сказала: - Пусть там у них своё, а мы тут наше…
- Что ваше? Ваша пенсия, как дедовская, сынкам на один обед не хватает, я с мелкими тусовался, и те, за вечер сто ваших пеней выкидывают, они за тёмными стёклами лимузинов косяками дурочек возят. Где сёстры? – я вас спрашиваю, без невест торчим, все куплены… А фальшпозолоту истреблять придётся!..
- Ты аграрием устремился быть, или ты большевик? Это же талибанщина какая-то. Озабоченность невестами понимаю, я тебя вышибалой в ночной бар возьму, - страдать не будешь…
- Вот так Ваня! – Главный не вставая, перебил всех, - Жорж Миронович толковое основание даёт, в привычный для тебя город вернуть хочет, время «двадцатипятитысячников» прошло, парень ты тамошний, селом озабочиваться ни к чему. В молодёжь урожайного поля с рождения зреть надо.
- Все вы поколение отживших, сволота комсовая! – Навалице казалось, бесполезным воодушевлять бывших, их презирать надо, - Исчерпавшийся вы в бесполезности материал. И городские и сельские - все вы ПАДали, одинаково заражены СППАЗмом, правильно здесь говорил человек, вас бульдозером в траншею рабовладельческой демократий спихнуть придётся. Чуждым настроением править хотите, свободу мироощущения крадёте, нет у вас жара новой эпохи, тлеете - без дуновения воли наших давних ариев…
- Я вижу молодой претендент, имеет глубокие познания историй и жизни, - Николай Михайлович Нетков, с терпеливым любопытством выждал затухание юного запала, похвалил Ваню, даже вспомнил сходное поведение старших людей из колена его рода. - Всё же путано как-то излагаете, - решил Нетков, - ваши ровесников за вечер, всю пенсию села тратят, а тех, кто наработал средства: спазмами, заразой падкой обзываете, грубо получается; нестройно теория ложится, держится непрочно.
- Теория как раз верная, по кругу обворованных загнали, изматываются страсти. Не думайте! Я со знающими академиками, защитниками истинного права общался, - народ натасканный, не вы! Люди вашим режимом гонимы были, презирали спазмов лебезивших перед западной гнилью, вы даже, мимо воли раболепствуете перед падалями, и никакая грубость тут не стоит. Я вам трусливым габаритам объясняю:
Падали, - вовсе не мёртвые крысы, а живые писарчуки, - птенцы Ален Даллеса.
Сппазмы, - вы все! зараженные - синдромом потребности психологически активной зависимости.
От тупости не знаете, куда себя девать, предали арийский мир, и бесполезно стелитесь перед заокеанской - Кровавой империей, не загоните в Западню даже гаубицами в упор. Вы на мысль правильную неспособны, - ханжи ожиревшие. С 56 года, двадцатым шабашем сппазмов, бредите. Лучшего Друга шахтёров постоянно жалите – гады! Лучшее уничтожили, - дрянькратия внедряется! Измотали всех от бессодержательности…
- Кажется, мы тоже возмущены несодержательной программы собрания, - заключил Главный ведущий, - вот есть: Абдалов, Пекич, Панкова, - они тоже очень преосвященные говоруны, а мы всего только хлеб выращиваем, мясо сдаём…, ты, Ваня слышал, что тебе дядя Коля Бурджиев сказал: - Не накормим город, там крыс станут пожирать, на падаль набросятся, такая вот тебе пацан, академия эпохи. Видно, что учёбу свою ты ценишь, а познание опыта тоже вещь ценная, нарабатывать приходится, что бы руки тоже заныли как у товарища…, - Главный посмотрел вглубь зала, что бы на Будяру показать, и увидел, - тот в скамейке перекосился, - спит, устал от напряжения суток.
Ваня уже многих в селе знал, потому своё продолжил:
- Да что со стадом говорить, знаю ваш опыт: пастбище, и стойло! – шрамы его гневом краснели. - Убаюкивать умеете, мылили мозги предкам, теперь наши, по - новому полощите… дельного сдвига бойтесь. А то будто бы не наслышался как на нивах, на табачных, виноградных плантациях, сппазмы сплошь наших напрягали, секретаршами себя окружили, прямо как: отцы – основатели Нового света, - рабынями-негритосочками ежедневно снабжались…
- Вижу у парня – одна забота…
- В стойло! - прикрикнул Иван, на Сегурчи, морщинами гневных шрамов, и тот мгновенно притих. - Ведомо как, накоротке водили ослепших, имения они вам нарабатывали! Продаёте то, что нам давно принадлежит. Уловили когда можно сорваться с Паровоза коммунизма, порезали локомотивы на металлолом, что бы нагнать не смогли, мне ли не знать, - для своего расслабления паритесь, население несогласное гоните с земли родины; разряжение, сокращение людей делаете за поголовную выплату. А попробуй, слово правды скажи, движение спасению подвинь, - задавят свободой лжи, выть будут, сворой собак накинутся, загрызут, сапогом войны изуродуют, выплюнут за ворота жизни. Я, человек торжественной решимости, скажу: уродливого вы содержания народец; вся эта камарилья ваша, портит содержание нужного полёта. Для вашего клана человек: смелый, вольный, правдивый – изгой. Вы тут же чванливой завистью наполняетесь – нет у вас стремления правдивой ярости, от того лакействуете перед банкирами; трусишки, хапуги, извращенцы - в почёте, они теперь над миром властвуют…
- Ну, и ну… Ах, ах… Видно сынок, тебя здорово обидели, - всё время молчавшая, агроном многолетних насаждений Анна Шидер, микрофон Главного, к себе перетянула, - не надо юноша обозлённым ходить. Где ты тут паровозы и банки видишь? Здесь интеллигенция колхозная с трудом народилась, колхозники собрались, а мы с твоей мамой почти сёстры, - детство играли, школу заканчивали, в институт, вместе учиться хотели… К тебе моё материнское наставление, - не надо желчью наполняться Ванечка, дёгтем сокодвижение молодое смолить. Решил с землёй дружить, иди дитё, на агронома учиться. И не прививай в наклоны свои подвои дикие, когда зацветёт в намерениях твоих сад, он душу твою излечит, земля в любви нуждается.
- Вот и отлично, правильно Анна Порфирьевна! – заключил Главный. - Обновление агрономических кадров, полевая нужда, и давай парнишка учись у тётки, благоразумие привлекай к порядку, кому нужна твоя площадная бузина.
На юном лице докладчика морщилось брезгливое выжидание, он словно блудное дерево обновлённого сада, решил в зиму плоды вызревать.
- Так вы и научены: - благоразумно, тактично, корректно, без оскорблений; униженное состояние – ваша жизнь. Опустили, увели народное самочувствие в близкие болота распрей и безрассудства…
А я без вас, - в нашей новой империи хочу жить!
Ваня Навалица, собрал остаток негодование на суровых порчах выражения, напряг стремление всего своего упорства, хотел досказать выуженный гнев, но передумал, - махнул рукой на бесполезность людского наличия, решил выйти из собрания, что бы пользу мести не утопить в безволии.
Главный поднялся, огласил что, наконец, список череды личностей идущих в главную должность села, завершён.
- У нас не колхозный годовой, получилось целое заседание ООН, - сказал он, - чуть ли, не генсека выбираем, а от бодяков полей избавиться не можем. Каждый из нас, тут, начинал свою биографию не с балконной консоли на этажах, а на прополке в огороде полей, и мы знаем, что каждому культурному растению, сходный видом сорняк подражает, порой не отличишь, - обыкновенная мимикрия везде утвердилась. Случайностей не бывает, и всякие, другие непредвиденные явления тоже могут к нам пробраться... Вижу… Пора главу заканчивать!