Предыдущая страница: http://proza.ru/2015/01/15/1551
– Что-то уж больно хмур ты, Архип, да неприветлив, – сидя за столом, заметил сотник Иван.
– Так я не скоморох, чтоб веселить народ знатный, – отозвался Архип из-за печи, наливая мед из бадьи в крынку, и добавил: – Несколько годков назад были уж здесь стрельцы, разбоем промышлявшие по берегу. Потому вас и встретили рыбоеды князя Самары, как ворогов.
– А тебя почто не трогают?
– У меня грамота охранная от Ермака Тимофевича и воевод имеется, что сослужил я службу ратную государю нашему Иоанну Васильевичу и именем его мне да моим чадам до десятого колена вольная дадена. А еще от князя Самары ясак имеется, который разрешает мне жить на его землях. Да кодский князь Итичей, сын Алыча, что ниже по течению правит, благоволит мне. А с моей Ксенией его жена Анна, почитай, подруги. Как обоз идет на юг, так гостинцы шлет ей. Ну и я нож или сабельку откую в подарок князьцу. Вот так и жительствуем.
– Сам-то откуда?
– С Волги-матушки, а Ксения на Чусовой жила. Меня татары в полон взяли и ее тоже. Я убег, а потом и Ксению выкупил в Кашире на базаре. Ефим с Дону также в рабстве был, в кормчие вышел. Много русского люда уже в Сибири прижилось. Немало казачков, что у Ермака служили, осело по юртам да стойбищам, уже и дети пошли. Так что с местным людом дружить надобно и зазря не обижать.
– Как не обижать, коли нападают. Моих-то вон более половины положили.
– То князя Самары люди были, казаки их несколько лет назад из городка выбили, вот и бесятся они, а Итичей – он помягче к русскому люду будет, вон и сына Михаилом назвал. Ты бы, Иван Никитич, сходил на ушкуе в Коду, дары бы преподнес князьку да мир укрепил. Все одно вам ледостава ждать, в эту пору на Чудное озеро не пробраться.
– Поди, дело ты глаголешь, Архип. Пищали у меня остались да сабельки от убиенных стрельцов, вот и подарю их.
– Пищали это славно. Но я посоветую тебе, Иван Никитич, грамоту составить о дружбе. А коли печать из сургуча поставишь на ней, то еще крепче станет дружба, так как наивный местный народ – они ведь как чада малые. Я тут нынешней зимой две сабельки отковал. Так у одной рукоять серебряная, а у другой из бересты скручена. Увидал брат Итичея Онжа, что на клинке лось отчеканен, и обиду затаил. Зачем, говорит, мне серебро? У меня его много, ты мне пошто со зверем не сладил саблю? Давай берестяную рукоять, но со зверем, как у брата. Пришлось ему медведя отчеканить на клинке. То-то радости было, аж три оленя зарезали да слопали, в дорогу бочонок стерляди дали и золотишка самородок в придачу.
– Про золото не слыхивал, его и нет, вроде, в сих краях, – почесав бороду и хитро прищурившись, перебил кузнеца сотник.
– А я слыхивал, Иван Никитич. Да не отдает мне его тайга. Который год по одному глухарю бью, а в зобу камешки золотые. И никак не могу понять, где это глупая птица его находит. Да и некогда мне по урману шастать, сено нужно заготавливать. Вода большая ныне долго стояла, трава отросла по подбородок и упала, хоть руками греби, уж две косы поломал. Лошадь-то сама зимой корм найдет, а коровушку кормить надобно.
***
ПОЛЬША
В зале замка находились двое.
Напротив Михаила Молчанова, который ранее служил при дворе царя Федора Иоанновича и был бит плетьми по приказу Бориса Годунова за ересь и чтение книг заморских, а после прогнан в Польшу неклейменным на лбу, так как рода боярского, сидел мужчина огромного телосложения, в камзоле иностранного покроя, черного цвета, с ярко-белым кружевным воротничком.
– Встречал ли, Иван Исаевич, ты государя Дмитрия? В народе разные слухи ходят, ведь слух был, что тебя он якобы воеводой назначил, да пропал ты, как в воду канул. А народ о тебе былины слагает. Будто есть на земле воевода из черни холопской, и придет он, освободив люд честной от гнета Васьки Шуйского да от его приспешников бородатых.
– Один раз мы с государем токмо и встретились, Михаил Андреевич, когда он от погони уходил. Но давно это было, лика-то его и не вспомнить. С ним Гришка Расстрига тогды в паре ехал, должник мой. Предал он моего друже Наливайко, которого ляхи схватили да во Львове голову отсекли. Славный атаман был. А этот поганец ушел. Не стал я его при встрече рубить, коль он судьбой приставлен к царевичу Дмитрию. Дал им свежих коней, и мы разъехались. Опосля более и не видались. Я походным атаманом ужо был, а царевич при всем люде меня своим воеводой назначил, и руку я ему лобызал, клятву верности дав. Ранен был я тогда в битве с ляхами. Долго лечился. Ушел на Дон и снова был ранен. В рабство угодил, глупо вышло. Пошел рыбу удить да задремал на бережку, а проснулся уж на татарском аркане. В Крыму на галерах гребцом был. Думал, уже и не выберусь никогда, помру от непосильной жизни, но венецианский корабль нашу галеру на абордаж взял. Гонялись они за турками больно шибко, так как те мешали их торговле в Средиземном море. Всегда меня, Михайло Андреевич, на отчину тянуло, хоть и семью завел. Прибрала чума сыночка моего, это и было последней каплей. Уехал я из чужбины. Вот и добрался до Польши. А тут весть дошла, будто бы убили царя Дмитрия.
Молчанов чуть заметно поморщился:
– Спасся наш государь, укрыли мы его и во второй раз. Коли не веришь, глянь грамоту, на ней печать царская. Она тебе писана, что воевода ты царский, набираешь войско супротив Василия Шуйского, коий незаконно государем всея Руси объявлен. А люду скажешь, что государь опосля явится, как войско наберется.
«Жив не жив, а грамота сгодится», – подумал про себя Иван, засовывая ее в рукав камзола.
– Канцлер Лев Сапега желал тебя видеть.
Иван Болотников брезгливо передернул плечами:
– С ляхами дело не веду.
– Ну как знаешь, Иван Исаевич. Поезжай-ка пока в Путивль, там воеводит князь Шаховской, он тебя ждет. А время уж покажет, за кем народ пойдет. Сказывали, в науках ты на чужбине шибко сведущ стал?
– Пушкарное дело постиг. Корабельное. С учением строевым, наступательным, конным и пешим дружу. Итальянский говор уразумел и чтение, через них много творений философских прочел. Знаком был с великим Бруно, токмо сожгли его за ересь звери чернокафтанные.
– Меня тоже Годунов за ересь лечил пшютами.
– Поэтому и пришел к тебе, Михаил Андреевич, поскольку постиг ты шкурой своей через порку милость боярскую и горе народное, а значит, сам хлыстом почем зря размахивать не станешь.
Молчанов, распрощавшись с Иваном, присев в кресло, задумался.
«Ишь, холоп, мышь навозная, а держит себя нагло, как знатный дворянин, сучий сын. Ну, погодь, чернь неприкаянная, Москву возьмем, тебя быстро на живодерню отправим. Лишь бы люд посадский да чернь за тобой пошли. Ты геройством себе славу заслужил, воевода из черни, самый подходящий нам человечища, – довольно потянувшись, подумал о своем товарище: – А то, что Васька Шуйский сослал воеводой Григория Петровича Шаховского, то это его роковая ошибка, как раз в Путивле-то весь сброд и собрался. Он за тобой, холоп, и присмотрит».
***
Расстрига пробирался лесами и проселками. Все его планы рухнули, Лжедмитрий уличен и убит. Теперь необходимо было уносить ноги как можно дальше от Москвы, где его помнили как духовника-самозванца. Только Сибирь могла укрыть его от глаз царских соглядатаев.
Ничего, Сибирь большая, там он схоронится до лучших времен. Слава Богу, кошель полон серебряными монетами, да конь силен и быстр. Выносит он пока Григория от погонь да дозоров государевых. Жеребца он обменяет у вогуличей за камнем на челнок и уже водой по Тагилу да Туре до Тобольского острога спустится. И за Архипом-кузнецом должок имеется: не простил Григорий загубленного приятеля Кашигу, ой не простил.
***
– Отвянь, курва! – отмахнулась Ксения от медведя Хвомки, который увязался с бабами на болото по ягоды и теперь норовил со спины залезть мордой в плетеное лукошко, чтоб отведать собранную вкусно пахнувшую морошку. – Ну, кому я сказала, сучий потрох! – не оборачиваясь, еще раз прикрикнула женщина, оттолкнув рукой морду медведя.
Сильный удар между лопаток отбросил женщину метра на два вперед.
– Ах ты, паскуда! – крикнула Ксения, поднимаясь, но последние слова застряли у женщины в глотке.
Перед ней стоял не годовалый медвежонок Хвомка, а огромный тридцатилетний седой хозяин тайги.
Рамиля подняла визг и застучала палкой по луже, но косолапый не обратил на нее никакого внимания. Он стоял и жадно, со свистом, вдыхал воздух, обильная слюна капала из пасти на болотный мох.
До береговых деревьев полверсты, кругом одно болото.
Медведь сделал пару шагов вперед, перевернул носом лукошко и, чавкая, принялся поедать рассыпанные ягоды морошки.
Ксения взяла за руку Рамилю, и, тихонько пятясь, они стали отходить от зверя.
– Только не беги, только не беги, – шептала женщина подруге.
Сожрав ягоды, косолапый подошел к брошенному второму лукошку, но, заметив, что женщины отошли от него саженей на двадцать, быстрой трусцой двинулся к ним.
– Ну, все, прощай, дочка Полинушка, – закрыв глаза руками, Ксения присела на болотную кочку и шепнула подруге: – Беги, Рамиля, пока он меня грызть будет, может, и добежишь до деревьев, залазь на самое высокое. Он грузный, на ствол подняться не сможет.
***
Ибрагим уж который день греб вниз по течению. Двое суток назад он вошел из Иртыша в русло Оби. Течение заметно усилилось. Челнок плавно шел руслом, татарин лишь изредка поправлял веслами направление. Река тут мало петляла, да и ветерок был пока южный, так что еще и подгонял челн.
Иногда путник брал деревянный черпак и вычерпывал воду за борт. Она прибывала медленно. Ибрагим это делал, чтоб не намочить пожитки, лежащие на хвойных ветках на дне челнока.
Голову его прикрывала пропитанная дегтем мерёжа , не пропускающая через ячею мошку и комара.
В лошадиной торбе из-под овса, надетой через плечо, лежала охранная грамота воеводы. Теперь он государев человек. Он более не Ибрашка, а сын боярский Ибрагим Пашков. И задание у него дюже важное и тайное. Ему велено пробраться в Крым под видом благочестивого знатного мусульманина, якобы посланного астраханскими татарами и ногайцами для купли пищалей, пушек и огненного зелья к ним с целью поднятия восстания и восстановления Астраханского ханства. А после вывезти купленное оружие в Астрахань и хранить, пока не прибудет гонец от князя Пожарского. Гонца он будет знать в лицо, так как сотник Иван Никитич пойдет с ним до Азова, через Казань и волок, что между Волгой и Доном, сопровождая бочонки с сокровищами Ермака.
***
Раздался яростный рев, и Ксения открыла глаза. Молодой медведь Хвома, вцепившись в холку старого медведя, болтался на нем, как хорек на быке. Огромный медведь, крутясь вокруг себя, никак не мог достать клыками наглого сопляка, который дерзнул на его добычу.
Женщины тем временем бросились бежать на другой край болота, что оканчивалось невысоким подгорным берегом Оби.
Рамиля, задыхаясь от быстрого бега, показала рукой на русло, по которому сплавлялся челнок.
– Лодка… лодка… руками … руками… маши…
Ибрагим боковым зрением заметил машущих руками женщин и, развернув веслами челнок, погреб поперек течения к берегу.
Кувыркнувшись через голову, старый медведь наконец-то сбросил молодого. Хвома чуть отбежав, встал в боевую стойку, оскалив клыки.
Медленно выжидая момента для прыжка, огромный зверь приближался к своему юному противнику. Он был уверен, что прибьет его одной лапой. Но взглянув в бесстрашные глаза пестунишки, внезапно остановился. Это были очи его подруги, погибшей год назад в охотничьей яме. Медвежонка же унесли люди, которого медведь и искал.
Медведь-отец лег на бок и, стуча по болотному мху огромной лапой, подозвал найденного сына. Хвомка осторожно подошел к старому медведю и лизнул его в нос.
Вечером Хвома в лог не вернулся, и напрасно Ванюшка бегал по берегу до полуночи, клича своего любимца.
*-камень – Уральские горы.
**-мерёжа – отрезок (обрывок) рыболовной сетки.
(второе значение - не посаженное полотно рыболовной сети).
продолжение: http://www.proza.ru/2015/02/10/2154