В. Фролов Коринна Часть 1, Часть 2

 представляет:  ВЛАДИМИР ФРОЛОВ
(рукопись из архива из-ва "Гранд",
Одесса, 2016; публикуется впервые)

                КОРИННА

                (Элегия любви)
               
                исторический роман
 
                ЗАКОН (Lex)

                Пролог


В 773 лето от основания Рима, в самый канун веселого праздника Флоры майской, граждане столицы, иноземные гости и прочие жители были озадачены новым указом Первого Гражданина республики, консула и трибуна, претора, цензора, понтифика (и это далеко не все титулы) – императора Цезаря Октавиана Августа.

Указ гласил: во исполнение древнего Закона о семье и браке, начертанного на медных таблицах Капитолия, нарушенного и забытого римлянами, отныне:
I. Считать главным условием брака чистоту этнического происхождения супругов.
II. Считать супружескую измену, сожительство, сводничество – преступлением.
III. Запретить свободные разводы; процедура их подлежит открытому разбирательству в суде.
IV. Запретить римским гражданам браки с иноземцами…

Закон повелевал, ограничивал, запрещал. Разгневанный Отец Отечества обрушился на сограждан, упрекая их в распущенности, роскоши и забвении долга. Барабаны бьют, трубы трубят, горластые глашатаи кричат о великом предназначении народа, одетого в тоги, о возможной отмене праздника Флоры. А на холостяков – штраф, мужьям за прелюбодеяние – штраф, женам за измену – ссылка, за сводничество – ссылка и штраф.

Народ и Сенат. Городу и миру. Цезарь Август принцепс.
Весь Рим раскололся, как гора Пелион от удара молнии Юпитера.
- Давно пора очистить город от египетской язвы и греческого разврата, – кричат одни. – Закрыть лупанарии Красса, рассадник разнузданного секса!
- Ловушка, петля. Заговор. И это только начало, – кричат другие. – Тирания грядет!
- А как же веселые Флоралии? – вопрошают третьи, стуча оловянными кружками.

Большинство граждан ничего не понимают, спешат на улицы. Что это значит? Как это понимать, и как будем жить дальше? Опять гонения, проскрипции?
На все это столпотворение, глухо роптавшее и радостно вопящее, насмешливо и вдумчиво смотрели светлые глаза молодого человека высокого роста, но хрупкого телосложения. Он был одет небогато, но щегольски, длинные кудрявые волосы напомажены и аккуратно причесаны. В руке у него пенал с бумагами: видимо, ученик риторской школы или начинающий адвокат; он торопился на урок, но и не особенно сопротивлялся стихии.

- Эй, Публий, привет! – окликнул его и толкнул плечом прыщавый юноша в цветной тоге, нагло и грубо расталкивая толпу. – Как ты думаешь, что нас ждет? Ты ведь у нас законник!

Товарищ засмеялся, и они, дружески обнявшись, пошли вслед за толпой.
А город шумит, как разворошенный улей. О, да-да, так оно и есть. Октавиан и его советники всю ночь думали, чем разорить бедный народ и обогатить трибуналы и казну. «Да-да, Август не только перестал устраивать большие зрелища, – кричат громче всех «оловянные кружки», – он хочет отобрать законные календарные праздники – запретить Флоралии?» «Кружки» сбиваются в толпы и спешат в город.

- На Палатин идем! Пускай он сам скажет: откроет ворота Флоре или нет?
Публий, увлекаемый толпой, вышел на Священную дорогу. Здесь их окружили жители Субуры и Подола. Впереди те, кто боится, позади те, кто смеется. Паника овладела городом нешуточная. В подвалах и тавернах крашеные белокурые девицы перекрашивают волосы в натуральные цвета и прячут соблазнительные наряды, в пятиэтажных домах Красса снимают с окон яркие занавески и скоблят со стен гнусные картинки. Все охвачены подозрением, сосед косится на соседа, хозяева на домочадцев, мужья на жен. Цены на хлеб стремительно взлетели, а дома скоро пойдут за бесценок. Кто-то уже побежал из города, а кое-кто и вовсе на корабль и, как во время чумы, – прочь из Италии.

Под арочным мостом, что как нить акведука повис между Палатином и Капитолием, бушует людское море. «Хотим видеть Цезаря Октавиана!» Но преторианская полиция перегородила все подступы и дороги, а префект Афраний Камилл подымает жезл с серебряным орлом: «Цезарь занят, подождите». Проходит время. Цезарь молится. Совещается. Лошадь машет хвостом, отгоняя мух.
Но вот на Капитолий выходят отцы-сенаторы в белых тогах. Они благодушны и солидны. Конечно, все знают, но хранят загадочное молчание.
Толпа прихлынула к мосту.

- Хорошо ему указывать! – кричит булочник, пряча руки под испачканный мукой фартук. – У него крепкий дом, зятья на выбор, дочь рожает только внуков.
- И сейчас, к слову сказать, беременная, дай ей Бог здоровья, – поддакнула из-за плеча его жена.
- И супруга Ливия, – хозяйка крепкая, – продолжал булочник, метнув на свою половину сердитый взгляд, – и, к слову сказать, не ревнивая.
- А ведь было и наоборот, – басит забойщик скота, поигрывая каменной колотушкой, – тогда он ходил по улицам, стучал в каждый дом и просил поддержать, когда враги его обсели.
- Да, да! – подал голос с порога таверны кабатчик. – Он и кружку вина с гражданами не гнушался выпить.
- Что же он теперь с нами делает? – визгливо кричат крашеные девицы.
Отцы сенаторы кивают неопределенно. Сейчас придет, и вы ему скажете. Будем думать. Решать будем. На вершине противоположного холма появляется встречная процессия, к мосту идут консулы, жрецы, за ними вестальские девы. Толпа устремляется к ним.
- Так будет ли Флора?

Целомудренные весталки брезгливо отворачиваются. «Какие к нам претензии?» – консулы молча подымают протестующие ладони, секретари раскрывают над отцами-сенаторами зонты. Все прячут лица от солнца.

Седобородый старик среди толпы заводит старую песню, кивая на Капитолий.
- Это он напрасно на Флору ополчился! Флору всегда любил народ, а Сенат пренебрегал: мешает, мол, гражданам трудиться, молодежь по улицам водит, и говорит, что она – главная богиня.
Старика окружает сочувствующая толпа.

- Так вот, однажды, давно это было, отцы взяли да и постановили: отменить Флоралии, не нужна нам беспечная Флора, нам нужен суровый Марс. И что получилось? А то, что вдруг поникли лилии, увяли фиалки… Да что цветы! Резкие ветры губили оливы в цвету, посевы в колос пошли – град выбивал зерно, лоза налилась, а небо чернело и мерзло – обиделась Флора. Быть может, богиня сама по себе и не мстительна, но презрела свой долг и не боролась со злом. Тогда и решили отцы: если Май цветоносным будет – праздник восстановить и чествовать богиню Весны играми по полной программе. Вот что такое – Флора!

Толпа горожан, что как живое озеро плещет между холмами, соглашается и негодует: почему же сегодня опять притесняют Флору? Почему дискриминация? И на этот раз сам Цезарь Август? Не потерпим!

А в кружке носатых, закутанных в пестрые хламиды греков идет свой разговор.
- Почему такое гонение на иноземцев? А кто будет учить, лечить? Кто в прислугах будет? Готовь корабли, грузи пожитки и детей и – за море! Новую колонию найдем.
- Кто в лупанариях услаждать будет? – вмешивается красиво одетая женщина, по виду гетера.
- А по мне, так иноземки в доме посговорчивее, чем наша строгая римлянка, – рассуждают два статных молодых квирита. – Ругается, как центурион, и лупит по щекам домочадцев.
- Цезарь запрещает разводы? А сам он сколько раз брачился и разводился? – поддакивают почтенные отцы семейств. – Да и сейчас не прочь развязать поясок на чужой тунике.

Ожидание становится тягостным. И хоть в толпе бегают лотошники, предлагая овсяный холодный напиток, сладости и вино, наверху под зонтиками задремали сенаторы, скучают весталки. Внизу, напротив, нарастает возбуждение, толпа разделяется, пищит, хохочет, неистовствует. Все ожидают верховного судью.
И когда солнце коснулось арки, ослепило толпу под мостом, чей-то восторженный голос крикнул:
- Вот он!

В лучах появился рыжеволосый моложавый человек. Он в простой домотканой тоге, маленькая голова на высокой шее с острым кадыком откинута несколько назад, что придает ему вид снисходительный и высокомерный. В руке – зеленая лавровая ветвь. Цезарь Август! Любимец народа Рима, мужчин и женщин. Верховный судья, понтифик, трибун, император. Он все так же молод и строен, этот «божественный юноша», как называл его пылкий Цицерон.

Публий влюбленными глазами смотрит на своего кумира.
Несколько мгновений квириты жмурясь молчат, удивленные эффектом явления императора народу, а потом тишину изрывают крики:

- Что ты делаешь? Хорош подарок к празднику – драконовский закон!

Принцепс Август оборачивает к толпе лицо светлого отрока, смотрит вниз, слушает притворно удивленно. А толпа язвит: «Опять проскрипции, анонимные свидетели. Времена диктатуры захотел вернуть?» Человек на мосту безмолвен, терпелив и, кажется, чего-то ожидает. И вправду, среди разноголосицы из группы республиканцев послышались басовитые голоса. «Верни обычаи назад, к нравам предков».

И император склоняет ухо в эту сторону, голоса настойчивее и громче: «Очистимся!» Но с другой стороны кричат: «Свобода! Смотри, он хочет быть умнее Солона? Оставь все как было». Их перекрывают дружные голоса республиканцев. «Закрой лупанарии Красса. Рим – римлянам. Италия – италикам». – «А что останется – быки и капуста?» – бубнит раб, позванивая цепями. Крики взмывают, как птицы, толпа разделяется, одни кричат «да», другие «нет». «Да здравствует республика-назад!» – Да здравствует республика-вперед!»

Принцепс Август укоризненно смотрит на толпу. Его снисходительная улыбка копируется свитой на обоих холмах. Опять квириты стоят друг против друга, как в недавние времена гражданской войны. В драку готова вмешаться полиция. Но вот он подымает тонкую костистую руку и зычные глашатаи многократно усиливают тихий голос:
- Август слышит волю народа, Август знает волю народа, Август идет в храм узнать волю богов.

И принцепс, явив народу истинно римский профиль, откинув голову на высокой шее, прошествовал по мосту, за ним – покорным шлейфом свита. Квириты провожают его криками и здравицами: «Аве! Аве, аве!»
И все, кажется, кончилось мирно, но тут рядом с Октавианом Августом появляется дородная женщина. Она тоже в белой домотканой одежде, косы уложены простым венцом под белым покрывалом, на ней нет никаких украшений, она смотрит на мужа, только на мужа. Но увидев ее, толпа заволновалась снова.
- Ливия! Это она все придумала и сотворила.
- Да-да, записочку ему черкнула, а он переписал, с Палатина сбросил – живите так, как я велю.
- О, хитрая Ливия из рода Клавдиев. Зловредная ты женщина. Римская волчица.

Крики горожан все громче, насмешки откровеннее.
- Большое обязательство взял на себя, Тавий!
- Теперь и ты повязан, Тавий.
- Прощай молодость, Тавий.
- Насосался из-под римской волчицы, Тавий.

Октавиан Август обернулся, взглянул с обидой на хохочущую толпу и, обронив что-то на счет хамства сограждан, быстро прошел на Капитолий – прямой и непреклонный. За ним совет друзей, консулы, сенаторы, их лица теперь выражают досаду и величайшее неодобрение детской распущенности и политической незрелости граждан. Процессия подымается по широким ступеням храма Юпитера Капитолийского. Тяжелые красномедные двери с грохотом закрываются.

- Вот так! – злорадствуют квириты умные над квиритами глупыми. – Вы кричите, а он свое сделает, как захочет.
Толпа озадачена, толпа в растерянности. «Видишь, как обиделся! С гражданами поговорить не соизволил». В некоторых местах толпа вела себя угрожающе. «Кому отдали власть на Палатине? – кричали какие-то люди. – Лучше бы он проиграл битву при Акции Марку Антонию», – дипломатично повторялась чья-то острота. И опять, впервые за много лет, прозвучало:

- Квириты, мы теряем свободу!
Волнуется Рим. Всюду только и говорят про «распущенный закон», но даже те, кто хвалит указ, теперь почему-то опускают пышные титулы императора, называя его просто Октавиан, хорошо зная, что Цезарь Август терпеть не может своего юношеского имени «восьмак», хотя он давно уже Первый и, что досаду таить, – единственный.

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                ПРОВИДЕНИЕ
   

               
                Глава первая

                ЛЮБОВЬ МОРЯКА ФАОНА

    1. ТАИНСТВЕННАЯ СТРАННИЦА

В то же время далеко за морем некая женщина, расцветшая роза, предвидя близкий конец своего короткого века, задумала изменить богами данную судьбу.

 По совету оракула: «Там тебя ожидает человек, если встретишь его – будешь счастлива», – она махнула рукой берегам неласковой родины и, скрыв лицо под темным покрывалом (так полагалось, чтобы злые демоны не помешали задуманному делу), вступила на корабль, чтобы вслед за лучезарным солнцем отправиться в дальнюю страну. На что рассчитывала, во что верила, что везла она с собой? Ни серебра, ни золота, ни красы, ни молодости, даже глубокой веры в пророчество не было у нее. Только серебряная статуэтка богини Ирены, покровительницы домашнего очага, спрятана на груди – на счастье.

- О, Ирена, будь что будет, и пусть начнется новая жизнь!
Ах, лазурная гладь Серединного моря и ласковый попутный ветер! Этот черный бокастый корабль под парусом с нашитым оранжевым солнцем. И корабельщики веселые, глазастые встречают хвалебной песнею:

«Здравствуй и ты, подруга смуглая, тонколодыжная,
Здравствуй, гостья, приятная видом, прекраснообутая,
Нашего пира-застолья подруги – приветствуем вас».

И хоть они языками цокают, как персы, но в речах обходительны, как эллины. Одна лишь нетерпеливая рука отвела покрывало, взгляд пристальный ожег лицо незнакомки: «Ох, какая!» Но карий глазок блеснул в ответ, негодуя, и спрятался под густыми ресницами.

А день сверкает ярко. Взлетая, кружат чайки, дельфины затеяли игры вокруг корабля, в небе встретились Солнце и серебристая Луна – благоприятные знамения посылают боги, и все обещает удачу.
- Эвоэ, подруга! Плывем в страну мечты и надежды!
- Да, тебе хорошо – оракул счастье нагадал.
- Не ной, Кипассида. Мне повезет, и жизнь твоя сразу изменится.
Падают в воду канаты, корабельщики, дружно напрягая плечи, выбирают якорь, и тяжело груженный корабль покидает причал.

Беглянка тревожно огляделась, – злые демоны, наверное, уже потеряли ее из виду, – сняла осторожно платок. Лицо овальное, смуглое, как яйцо курицы-пеструшки, волосы гладко зачесаны на висках, не черные, не золотые, отливали тем и другим, уложены упругим узлом на затылке. Взгляд карих глаз – долгий, задумчивый – выразил грусть, она вздохнула: ну что ж, маленький кубрик под палубой на много дней станет ее домом, сундучок, покрытый плетеницей из веревок – постелью, а сухари – пищей. Но чего не стерпишь ради будущего счастья!

А голос наверху поет-разливается:
«Я ходил по морям, видел дальние страны,
Но такой, как ты, не встречал…»
- Кто там блеет так протяжно? – поморщилась она.
- Кормчий Фаон, – метнув пытливый взгляд на подругу и дернув плечом, ответила подруга. – Урод косматый с запахом козлиным. Грязный типос, чисто Полифем! Но спрашивал о тебе.
- Разве я ему мало заплатила?
- Имя твое спрашивал.
- Зачем ему знать мое имя? – подозрительно сузила глаза женщина.
- На ужин приглашал, – ведет свое подруга, – пойдешь?
- Мне это не надо. Сыта.
Голос певца умолк. И – тишина. Только слышно, как плещет море и чайки кричат, провожая корабль.


                2. ПОСВЯЩЕННАЯ АФРОДИТЕ

На фиалково-синем горизонте в дымке утреннего тумана легкими мазками перламутра розовеют острова Эллады. Удаляясь, они превращаются в воспоминания.

…Очарованным ребенком из далекого предместья Коринфа она вступила в беломраморный храм Афродиты. В сумраке высоких сводов, в жарких огнях статуя богини в золотом венце. Над высокими тонкими бровями рассыпает алмазный блеск лучистая звезда, внутри огнем горит пурпурный камень – лал, бросая отсветы на холодный лик богини. Дурман благовоний подымается к потолку, и кажется, будто статуя оживает, вдыхая трепетными ноздрями аромат курений, склонив голову, слушает нежные звуки музыки и глядит сверху на хрупкую девочку у пьедестала…

Завистливыми глазами смотрит девчушка на прекрасных жриц, золотокудрых, как сама богиня, в ярких платьях и венках из роз. Играя на флейтах, мягко изгибают стан, кружат они у подножья статуи. Девочка покачивалась в такт музыке, самозабвенно повторяя их движения.

Эллиса не заметила, как важный и суровый жрец задержал на ней взгляд и едва заметно кивнул. Тотчас к ней подошла старая фессалийка и приказала омыть благовонной водой подножие статуи. Это была великая честь, и девочка подчинилась. В тот же вечер она получила алую розу – «дар Богини».
Глупая, как была рада, как счастлива! Возвращаясь домой, вплела яркий цветок в свою жесткую длинную косу и гордо шла по пыльной дороге, воображая себя жрицей Афродиты. Ах, зачем ей так скоро опостылел тихий дом матери на кривой улочке гончаров, где месят глину для пестрых игрушек? Зачем утренней зарей бежала мыть ноги обожаемой богини и смотреть, смотреть на светлый лоб, озаренный блеском звезды? Этим колдовским осиянием она была зачарована, а ее жизнь в доме отца стала беспросветной и скучной.

То ли дело на площади перед храмом – там всегда толпился праздничный народ; много было желающих войти, но не всех впускали, чтобы не нарушать покой Афродиты в ее доме. Среди черни и состоятельных горожан часто появлялись иноземцы: персы, зеленоглазые египтяне, желтолицые азиаты и даже германы – к ним отношение особое, они всегда приносили богатые дары и белокурые волосы накладные – н6а них всегда был спрос.

Надивившись на необычный ритуал эллинских обрядов, гости обращали ласковые взоры на юных жриц, «девушек из храма», одаривая колечками и другими удивительными украшениями. Иногда девушки уходили с ними, надолго; порою навсегда уезжая в дальние края.

А сколько там было любви! Сколько мужчин красивых и разных!
Тогда юная Эллиса мало интересовалась судьбами флейтисток, она еще только мечтала о ярком наряде жрицы, белокуром парике и венке из пурпурных роз, но ее не принимали в круг золотоволосых счастливиц, считали замарашкой.
Как ни бедна была служительница богини, у нее скоро собралось приданное. Девочка усердно мыла холодные ступни богини, без конца любовалась драгоценным венцом над мраморным ликом ее. Незримая сила завораживала и притягивала, красный камень вспыхивал ослепительным блеском, и тогда лицо Афродиты озарялось такой победной улыбкой, что у девочки вырывался невольный вздох.

- О, прекрасная богиня, сделай меня такой красивой, как ты, и чтобы меня все любили, как тебя.

Убегая к лесному ручью, маленькая Эллиса привязывала ко лбу засушенную морскую звезду с красным стеклышком в середине и, упорно пробиваясь к тихой заводи, раня босые ноги острыми камнями, любовалась своим отражением в зеркале воды. Девичья золотая мечта – недостижимая звезда!

…Услышала ее молитвы лукавая богиня – свет такой же звезды ослепил ее однажды днем, при ярком солнце, из тяжелых складок пышных одежд заезжего сирийского купца. Звезда на массивной золотой цепи мерно вздымаясь дышала на большом чреве, холенные пальцы любовно оглаживали грани камня, гася на миг сияние лучей, борода, крашенная хной, перекрывала ее совсем, но ничто уже не могло оторвать очарованного мечтой взгляда девочки. Из-за плеч господина выглянул слуга, широкоскулый египтянин, черный, как Даймон, и, скаля крупные желтые зубы, поманил.

О, зачем она тогда оглянулась на старую фессалийку, зачем подошла к иноземцу? Он сладострастно жмурил глаза, прицокивал языком, холодные пальцы гладили пылающие щеки девочки.
 
За спиной послышался шепот сводницы:
- Гость, гость! Иди с ним.

Завистливые глаза сестер-афродиток сказали, что она на верном пути. И вот блестящие камешки у нее на ладони, острые грани играют красными живыми искрами, загадочное свечение из глубины рождает неведомые ощущения, наполняя радостью сердце. Замарашка превращалась в любимую жрицу богини, не замечая, как чужая рука расплетает ей косу, гладит плечи, не замечая тусклого света ночной лампады в подземелье под пьедесталом Афродиты. Все затмевает подарок (будь он проклят!) такой желанный. Волшебный, он слепил глаза, становился теплее и ярче. Что там глиняные игрушки, пятнистые олени, тусклые морские ракушки, что праздничные украшения ее матери, заветные и запретные?

Чужеземец бормотал смешные и ласковые слова, нетерпеливо дергал поясок туники, сквозь тонкую ткань она чувствовала жадные руки, и весь он был холодным и колючим, как пучок морской травы. Она сжалась и отступила. Но тогда большой гость рассердился и выхватил у нее горячую звездочку. Жалость отчаянно вскрикнула в ней. Миг – и она опять превратилась в нищенку. Есть у нее звездочка – она счастливица, нет – маленькая замарашка.
 
Тут Эллиса впервые поняла: за мечту надо платить. Пустые ладони тянулись к старику, глаза умоляюще смотрели на доброго волшебника и… костлявые пальцы опустили в ее ладонь заветную звезду.

…Она стола нагая и смотрела настороженно туда, где жадно бродили его холодные нетерпеливые руки – на чуть заострившуюся грудь и ниже, на мосластые коленки и ступни в стоптанных старых сандалиях. Опрокинутая на постель, впервые почувствовала на себе тяжесть мужского тела, на миг в ней проснулось любопытство. Его руки суетливо шевелились и толкали ее. Ощутив острую боль там, где она осторожно касалась даже своей рукой, страшно закричала. А он терзал ее, казалось, бесконечно. Голос слился с его воем, не то животного, не то раненого, не то испытующего наслаждение.

Она задыхалась, билась в испуге, ею овладел страх быть задушенной. Он вдруг страшно захрипел, тело его обмякло, сползло… Лицо стало похоже на баклажан, губы, обрамленные каймой серой пены, жадно ловили воздух. Раскинув руки, он повалился с ложа, бритая голова гулко стукнулась об пол…

Девочка металась по комнате, расшибаясь об стены. В дверях столкнулась с черным Даймоном-слугой, острыми зубами впилась в мохнатую руку и простоволосая выбежала из храма…
 
Переулок. Ручей. Камыши. Будто подхваченная ветром, летела над дорогой, острым слухом ловила крики: «Убила, гостя убила!» – и мчалась еще быстрее, туда, к берегу. Ей уже тогда боги указывали путь спасения – за море.
Ночное море тихо шуршало песком и галькой. Под опрокинутой лодкой темно. Голоса погони удалялись. Эллиса прижала к губам ладони, чтобы унять дыхание, разрывающее грудь. Что-то холодное было в них. Звезда перса! Она цепко сжала пальцы – не отдам. Подумав, оторвала тряпицу и, завернув в нее камень, спрятала у пояса. Прислушалась. Выкарабкалась из-под лодки. Тишина. Луна серебрилась тихим сиянием, волны мягко накатывали на берег. Привстала, чтобы бежать. Но… цепкие пальцы схватили за волосы. Что-то тяжелое подмяло ее. Вытянувшись, она увидала в свете звезд блестящий оскал и алчные кошачьи глаза египтянина-слуги.

Боль. Забытье. На нее навалился мрак.
Потом был скорый суд в закрытом наглухо храме. У пьедестала богини на скамьях сидели суровые жрецы. Даймон тыкал в нее пальцем, кричал: «Убийца, она ограбила моего господина». И когда из крепко стиснутой девичьей ладони вырвали заветную звезду, красный камень полыхнул зловещим светом. Она заплакала.

Эллиса вернулась в родной дом. К удивлению, отец не избил ее, не ругал. Ей было стыдно выходить на улицу. Тянуло к глиняным игрушкам – птицам, оленям. Снилась невеста в ярком наряде. Но отец не звал ее месить глину, а мать почему-то смотрела глазами, полными радостной надежды. Миска теперь была полна чечевичной похлебки, а в домашнем алтаре появилось дорогое изображение Афродиты. Родители ходили к главному жрецу и вернулись радостные. Торжественно оповестили соседей: дочь посвящена богине!

Дочь пристроена. Семье доход, улице честь! Дорога в храм была открыта. И она вернулась туда. Но на всю жизнь в ней поселился страх и брезгливое отношение к мужчине. Первое, что она увидела, переступив злосчастный порог – заветную звезду на груди жреца. В темном храме, освещенном тлеющими углями жаровен, ей многозначительно улыбнулась богиня любви Афродита.
Такова любовь!

…Предсказание оракула не дает покоя. Мысли возвращаются к его загадке: «Там тебя ожидает человек, если узнаешь – будешь счастлива». Но сейчас бедной женщине кажется, что слова были другие. Разве было сказано «там»? Нет, «на своем пути». И разве «ожидает»? Может быть, «встретится»? Встретишь одного человека! Нет, какое-то другое слово. Какое?.. Ах, эта пещера у красных скал, нависшая над долиной, молчаливые вереницы печальных женщин на узких крутых тропинках, дым курильниц, выкрики пророчиц и толкования оракула невразумительные, темные и на таком древнем языке, что не понять, не вспомнить… Нет, не предположение, а утверждение послышалось ей в голосе провидца. Да, вот что наполнило сердце уверенностью и увлекло в дальнюю дорогу. «Узнаешь – угадаешь», «один – единственный». Да, именно так сказалось провидение.

«На пути встретишь единственного, угадаешь – будешь счастлива».
- О, Ирена, красивая, добрая, богатство дарящая в доме, кто же встретится на пути и кто суженный? Скажи, дай знак, – шепчет женщина, глядя в серебряный талисман.

Но веки богини опущены, на устах загадочная улыбка, и – никакого знамения. Только моряк наверху тянет нудную песню, волны плещутся за бортом, только блестят в полутьме настороженные глаза подруги.

Вдруг чья-то тень перекрыла свет, босая нога с ороговевшим ногтем придавила скрипучую лестницу – Фаон пристально всматривается в темноту кубрика – взгляд жадный и застенчивый одновременно. Подруги засмеялись, Фаон исчез. Кипассида подмигнула:
- А как сладко поет, что сердце замирает! Между прочим, этот косматый подругу ищет, говорит, как только откуплю этот корабль, так сразу женюсь, – и сощурив хитро глаза: – Что скажешь?
- Не переживай, подруга, я не размениваюсь. Помню уговор – вместе и до счастливого конца.
- Так не бывает, – в сомнении покачала головой Кипассида.

И беглянка улыбнулась – вспыхнули жестким блеском острые зубки. Что есть счастье женщины? Это – когда она любит, ее любят, когда все вокруг всех любят. А что есть обещанное счастье в понимании богов? О, фатастикос! Вообразить невозможно, потому что боги не скупятся для избранных, но что же это? А-ах! Люблю колечки и браслетки, аплодисменты и успех! А что еще – деньги, власть, любовь! Божественная сказка! А что еще? Рассмеялась, рассыпав серебристые колокольчики смеха.

Она так оскорбительно радостна и беззаботна, что подруга в досаде отвела глаза. Подумаешь, оракул! А Кипассида и без оракула обойдется. Ей много не надо. И пусть Эллиса гонится за дальним счастьем, а Кипассида свое лохматое уже нашла. И в зеркальце медное взглянув украдкой, спустила с пальчика на шею крученый локон, выпорхнула прочь из душного подполья.
Благодатный вечер опустился на море. Журчит волна за бортом, крыса грызет деревянный брус.

Молится женщина: «О, Эйрена, добрая, милостивая! В этом огромном мире, где людей, как песка на морском берегу, как узнаю того, кто меня ожидает? Кому я должна назвать свое имя? Кому пропою свою песню? Кто – скажи? Хоть во сне покажи – кто?»…

                3. ЗАГОВОР «СИРОТ»


Римский форум. Этрусский переулок узкий, многолюдный, похожий на ущелье. Дома украшены колоннами и портиками, перед ними на высоких пьедесталах возвышаются статуи великих мужей: от Ромула в овечьей шкуре на плечах до Юлия Цезаря в щегольской тоге. Здесь легендарный цензор Катон и Марк Красс, победитель Спартака, Помпей Великий и его враг Антоний. Увековеченные в граните и мраморе, они смотрят раскрашенными глазами на встревоженные пестрые толпы горожан.

Сюда, на ступени подножия монумента сурового Помпея, в полдень собрались родовитые молодые люди. Они взволнованы и не скрывают злобной радости.
- Привет, Антоний! Как там дядюшка Октавиан?
- Салют, Помпей! Попался он в силки. Какой опрометчивый шаг!
- Теперь надо помочь ему упасть.
- И – сдохнуть!.. – рычит ……..? – Сволочь он, сволочь!
- Тише, Гракх, тише. Вон римская Волчица.
Друзья обнимаются, радость светится в их глазах.

Римляне узнают молодых людей, останавливаются, показывая на них друг другу.
- Смотрите, это – сироты! Вот Марк Антоний, сын Антония. Как он похож на своего отца! Вояка и женолюб, тот смог свести с ума царицу Клеопатру. А рядом толстяк – Марк Красс, Мокрица, владелец лупанариев.
- А вон тот черный, как ворон, Гракх, у него под тогой большой нож, его боятся приглашать в приличные дома. Но самый главный заговорщик в красном плаще, расшитом золотыми пальмами, Помпей-внук, видишь, какая шея толстая, голова кучерявая с челкой. Метко сказал Цезарь – вылитый «торжественный баран».

- Да, дети похожи на отцов, только мало их осталось, выбили их, а сколько богатств перетекло в Кесареву казну!
- Тише, здесь везде уши!
- Какие уши?
- Вон, в серой тоге. Раздвинь складки, там на груди знак орла.

Молодые патриции с высоты ступеней смотрят на толпу квиритов с видом гордым и вызывающим. А неистовый Гракх вспрыгивает на пьедестал.
- Эй, квириты, разве вы жертвенные овцы? Разве забыли, когда слово Народного собрания было последним и решающим? Но римской демократии разбили табуреткой голову, а славных братьев Гракхов обозвали популистами. И вот теперь власть у богачей из Сената, а тиран Цезарь Октавиан присвоил право решать, как вам жить и даже с кем спать, с кем детей рожать.

Прохожие останавливаются, слушают; одни ругаются, другие сочувствуют.
- И чего они колотят, эти беспомощные дети? – пожимает плечами старый ветеран. – Спасибо цезарю, что войны нет.
- Ишь, раскаркался, черноротый ворон, падаль почуял, – криво усмехается важный горожанин, приостанавливая запряженные неграми носилки. – Не знаешь чего? Ему бы народ бунтовать против Цезаря, чтобы вернуть былые привилегии.   
- Бедные дети! – тотчас вступаются решительные клиенты. – Сенаторы выгнали их из курии за то, что они потребовали отчет от самого Цезаря Августа. Настоящие граждане. Отчаянные молодые люди. Пойдем за ними и поддержим. Кажется, у них есть решение.

Опьяненные, предвкушающие успешную борьбу, сироты, сбившись в плотную кучку, спускаются со ступеней и, как нож в податливый сыр, врезываются в толпу. Они идут по священной улице – на форум. Люди расступаются, образуя широкий проход, вслед им несутся гиканье и улюлюканье, перекрывая шепот сочувствия. Инфантилус аксельратус! Тираноборцы! Но мало кто замечает, что в людском водовороте вслед за сиротами увязался серый неприметный человек.
Совет на марше открывает Помпей:

- Кто хочет высказаться? Криспиний, говори.
- Друзья, я не понимаю эту его новую идею: «Назад, к нравам предков!» – с наигранной растерянностью скороговоркой начал большелобый юноша с тонкими чертами лица и широко расставленными жесткими глазами. – Что такое «нравы предков» и кого считать предками – дальних или ближних? Энея или этрусков, а может, мы греки?

Далее: кто наши герои? Тот же Ромул-головорез, или Сулла-тиран? Или, может, Цезарь Первый, разделивший граждан Рима на смертельных врагов? Объявивший себя «другом молодежи» и тут же поучавший солдат в бою целить только в лица молодым помпейцам, уродовать их шрамами. Или толерантного Цицерона, который в угоду трусливому Сенату приказал задушить в тюремном подвале Клодия, за что его сестра Клодия отрезала самую умную в Риме голову и утыкала самый красноречивый в мире язык швейными иголками? Нет, я решительно не понимаю, кого принять за образцы и кому подражать? Если же речь идет о строгих нравах и жизни суровой, спартанской, то сам законодатель весьма далек от образца.

- Довольно, Криспиний, – поднял руку Помпей, – здесь все всё понимают. «Распущенный закон» всего лишь предлог, а цель у Октавиана одна и все та же – дедов истребил, отцов посадил, детей осиротил, теперь примется душить нищих внуков. И так – пока не вырубит под корень всех соратников. Что будем говорить на Форуме? Что предложим? Красс, говори.
Сироты окружили молодого человека в цветной греческой хламиде. Лицо розовое, упитанное, взгляд ленивый, улыбка сладкая. Среди приятелей он чувствует себя тревожно, говорит с оглядкой.

- Папаша сделал роковой шаг. Он расставил сети, в которые сам и попадет.
- Откуда, Мокрица, ты это взял? Когда это будет?
- Такие случаи бывали…
- Такие случаи готовили… Ты все сказал, Красс? Нет, это не годится.
Гракх большепалой рукой, будто черным крылом, накрыл плечи Антония.
- Марк, пепел отца стучит в твое сердце. Брата старшего он догнал и убил перед статуей Юлия. Пока ты жив, битва при Акции не закончена. Ты вхож в дом Октавиана на Палатине. Ты должен исполнить приговор.
- Это невозможно, – вздрогнул и отшатнулся здоровяк Антоний.
- Нашли тираноборца! Ему только баб трахать, – хохотнул прыщавый молодой патриций Месаллин. – Ливия его в дом не пускает.
- Тогда я сам убью тирана! – воскликнул истерично Гракх.

- Тише! – остановил его властно Помпей. – И спрячь пока свой нож.
Пройдя по Священной дороге к Капитолийскому холму, молодые патриции поднялись на небольшую, новую, неправильной формы площадь, только что отстроенную и украшенную Августом. На склоне виднелось большое здание табулярия – государственного архива, внизу – храм Согласия, где хранилась военная казна. С запада – карцер, государственная тюрьма, в подземелье которой происходили допросы и казни. По краям площадь сплошь заставлена каменными, бронзовыми и мраморными статуями богов и героев Рима, у подножия которых лепились маленькие лавки. Центральная часть совершенно свободна от храмов и статуй, здесь возвышалась главная трибуна Рима – ростра, украшенная носами захваченных у врага военных кораблей.
      
Это и есть Форум – золотая мечта всех ораторов Рима, конечная цель обиженных и гонористых великовозрастных «детей». Смешавшись с толпой, сироты чутко прислушиваются: о чем шепчутся и кричат квириты; и каждое слово против дядюшки Августа ласкает слух, отзывается радостью в сердцах. А форум гудит, как пчелиный рой, римляне и даже иноземцы возмущены: «Зачем этот закон?» – «Цезарь Август всегда воюет против квиритов – то ударит по карману, то ухватит за язык, а теперь вот – за мутун», – хихикают румяные матроны.
В глазах Помпея торжество.

- Пора, друзья! Десять тысяч крепких парней – и Цезарь Август упадет.
- Все это глупости! – остановил горячих друзей насмешливый голос.
Сироты обернулись. Прыщеватый малый, женоподобный сынок генерала Месаллы, веселясь повторил:
- Все это детские фантазии. Тебя, Красс, он разорит и пустит по миру раньше, чем упадет в твои сети. Тебя, Гракх, ухватит за язык и посадит в подвал Мамертинки, где ты доведешь до блеска свои кандалы. А тебя, Помпей, отправит в египетские каменоломни, там будешь вырубать гранит на самую большую статую Октавиана Августа. Остальных – на галеры.

- Что предлагаешь, Месаллин? – важно дозволяет уязвленный Помпей.
- Предложение мое простое: надо угостить Папашу и его железную Мамашу таким блюдом, чтобы они захлебнулись в своем собственном дерьме.
О, этот коварный Месаллин! Приятели заржали. Месаллин – кулинар, искусник готовить редкие блюда. Что на этот раз – цикута? Испанская муха? Прыщавый отпрыск генерала брезгливо сморщил нос. Разве Папаша обедает в тавернах, а Мамаша покупает продукты на рынке? Разве сама давит морковный сок и даже из-под кур таскает яйца? Нет, Месаллин совсем не то блюдо имеет в виду.
Приятели сердятся – опять загадки! Два вопроса: как свергнуть Папу с Палатина и кто это сделает?

- Это сделает домна Ливия.
- Домна Ливия? Домна Ливия? – изумленно вскрикнули друзья.
Сироты горячатся. Месаллин выдерживает паузу. Голос его звучит уверенно и беззаботно.
- Да, это сделает сама мама Ливия.
Запало молчание. Гракх презрительно сплюнул. Криспиний задумчиво накручивает волос у виска своим холеным крашеным ногтем, прикидывает так и этак, но ничего не сходится, не получается. Всем известно, что домна Ливия – супруга верная и преданная, в свою очередь дядюшка Октавиан ее любит, хотя при ней у него опускаются яйца.

- Скажу тебе больше, – пробасил Антоний, – недавно по дому пронесся слух, будто красноглазая обезьяна из Кум, сивилла Деефоба, а она одна из лучших за последние триста лет, предсказала дяде, что именно Ливия Клавдия его погубит. «Был Юлий Первый. Есть – Второй. А третьего не будет». И что бы вы думали? Весь дом стоял на голове, а дядя? Дядя скушал это. Сделал вид, что не понял и пошутил: старушку вдохновлял не Аполлон, а Вакх.

- Ливия единственная, кто может повалить Цезаря Октавиана и вместе с ним весь дом Юлиев, – упрямо твердит Месаллин, – и себя заодно.
Помпей раздраженно вскинул брови. Зачем это ей? Она – первая матрона, ее расположения ищут сенаторы и послы. Она ведает семейные тайны мужей и жен и вершит судьбы элиты римской. К тому же она предлагает дяде такие идеи, которые ему и в голову не придут. За это он держит ее и благоволит. Август и Ливия – единомышленники.

- Надо создать такую ситуацию, чтобы они поссорились.
- Они никогда не поссорятся, – убежден Красс.
- Ты видел, как сложены колонны храма Юпитера? А пирамиды? Так дядя с теткой еще теснее. Между Августом и Ливией Клавдией не пройдет даже лезвие ножа.
- А женщина пройдет!
- Нет, Месаллин, нет! Это уже было. Вспомни вереницу фракиянок, которых Ливия изгоняла и которых, есть такое подозрение, сама же подставляла.
Месаллин обиделся и захлебываясь понес:
- А вы что предлагаете – судить? Убить? Поднять преторианский мятеж? Какие обвинения, если он сам – Верховный Судья! Какой подкуп, если у него такой сундук, что может взять на откуп налоги варварской Германии? Какую силу, если у него главнокомандующий под рукой и семьдесят пять легионов?! Нет, только ссора! Единственный способ – положить между ними женщину.

- У тебя есть такая женщина?
- Нет. Надо искать. Другого средства нет.
- Есть. Такое средство есть!
Помпей взмахнул плащом деда и устремился в толпу. «Вива Флора!» – зычно кричит он. «Вива!» – откликнулись подвыпившие, радостные голоса и загремели оловянные кружки. «Вива Республика!» – «Республика, Республика!» – эхом откликнулись закопченные мастеровые.

Пурпурный плащ, расшитый золотыми пальмами, полыхает в толпе. Сироты обнимаются с плебеями, а какой-то старый ветеран, целуя руку Антония, кричал: «Великий Антоний жив! Слава, слава!»
Любят римляне сирот. «Наши дети», «наши звезды», «тираноборцы, храбрецы». Время беспощадное деля деда, суровое для отца, созрело для внука. Помпей подымается на трибуну, за ним друзья.

Живи, Республика! Долой тирана!
Долой Августа! Живи, Республика!
А день Флоры мы призовем граждан.
В день Флоры! Великий Помпей жив!

Сироты стоят на трибуне. Ростра сверкает на солнце. У ног – толпа, как людское море. От оваций недалеко и до триумфа. И кажется, что корабль истории повернуть легко.

                4. ГОРДЫНЯ


Корабль медленно проплывает между островами. Из тумана проступают очертания маленьких городов – в памяти снова оживает прошлое.

…Эллиса ушла из родительского дома и хоть жизнь повела ее по обычной дороге, пройденной тысячами юных жриц богини Любви, а судьба улыбалась, даря успех, она испытывала тайную досаду, еще не понимая причины.
 
У нее было от природы лицо, которое нравилось, и девушка рано поняла красоту своего совершенного тела. Изумляя чутьем прекрасного, дерзко и легкомысленно играла своим умением сводить с ума и дарить наслаждение, что делало ее желанной. Она уже не была девочкой, очарованной блеском храма и одежд, знала, кто скрывается за спиной богини, что происходит в душном подземелье под ее святилищем, слышала непочтительные шутки служителей о своих кумирах. Знание сделало ее циничной, но в этом юная посвященная недолго находила утешение.

Она ушла из храма Афродиты, рассорившись со жрецами и уехала на острова, так и не поняв, что с нею происходит. Жизнь началась другая, но и здесь хозяева диктерионов (ах, как их много, этих проклятых домов для любовных утех, учрежденных прагматичным Солоном) твердили без устали, что Закон считает их жизнь промыслом, приравнивая к торговле, а потому они должны платить налоги. Налоги, налоги! Вход дома был открыт днем и ночью, и старая карга впускала посетителей без разбора, стягивая плату, хозяин брал свою долю… Нелегок оказался этот промысел на ложе из твердых досок! Но постепенно она смирилась, привыкла к благовониям (куда там запаху полевых цветов), к бассейну с подогретой водой (что деревенская бочка с дождевой). Она уже носила заветное платье и венок из роз. И еще музыка… ах, эта музыка! Пути назад уже не было.

Но тайная ее мечта была совсем иная, она все еще видела себя невестой, облаченной в желто-красно-огненное платье, а старая волчица все звала и звала ее в оплаченные объятья постылых чужих мужчин. И мечта уходила, истаивала, печально улыбаясь ей вслед.
И тогда юная жрица любви поняла причину всегдашней своей досады – она не знала любви.

И вдруг, – о, чудо! – перед ней появился тот самый круглолицый, зеленоглазый египтянин-слуга, Даймон! Вздрогнув от неожиданности, Эллиса погрузилась в воду с головой. Как он узнал? Чего хочет? Может быть, это не он? Из глубины памяти холодным туманом подымался страх. Она сделала вид, что не узнала его – столько лет прошло. Нет, он – разбойник с кошачьей мордой! Но какое превращение, как одет роскошно, какой важный! Он тоже смотрел на нее, не веря глазам. Присел, окунул пальцы в воду.

- Я тебя нашел. Ты красивая стала.
Она выскользнула из воды, потянулась к одежде, но на плечи упало мягкое покрывало, она хотела уйти – он стал на дороге. Она выкрикнула «нет!», – но оказалось, что он купил ее на несколько дней, вперед. Ненависть кипела в душе, хоть она понимала, что своей волей стала на дорогу продажной любви, что обожание богини и зависть к безбедной жизни превратили ее в невольницу. Но этот человек первым надругался над детской мечтой, первую боль причинил. Он же хитростью и коварством отнял желанную дорогую игрушку, которую ей подарил перс в обмен на невинность. Этот же человек подвел ее к порогу тюрьмы. И вот, когда она, беглянка, свободная прижилась на чужих берегах, он снова набросил на нее гнусное покрывало своей воли.

Даймон смотрел немигающими змеиными глазами и, казалось, видел все, что происходило в ее душе.
Они сидели в роскошной комнате гостиницы и говорили, как старые друзья. Теперь он богатый человек, в Греции проездом, по своим делам. И ни слова о прошлом. И никаких попыток насилия. Только в глазах его плывет туманом память о прошлом, и эту память он хочет вызвать в ней.

Эллиса бесстыдно давала себя разглядывать из тщеславия, а еще из мести, и с удовлетворением видела себя красивой и желанной. Думала – как же он возьмет ее?

Даймон угощал сладостями, курил дурман благовоний, напряженно искал в ней что-то и… не находил. Она знала что – страх. Знала, но она давно перестала бояться мужчин, потому и не находил. Он был смущен ее спокойным достоинством, лаконичными ответами. Она нужна была ему другая – испуганная и покорная. Его вожделение подавляло ее эллинское высокомерие уверенной в себе женщины.

Сославшись на обязательное участие в храмовой процессии, Эллиса ушла. На следующий день сказалась больной.
Как он выдавит из себя раба и возьмет ее? Вечером того же дня он пришел. Пытливо всматриваясь в лицо, торжественно положил на ее сомкнутые колени алмазную звезду с кровавым камнем. Может, ту самую? Бывший раб учился быть деспотом. Он пожирал ее зелеными глазами. Долгий взгляд обещал ей нескончаемые услады, ему – жестокое наслаждение.

Эллисе удалось тогда скрыть смятение. Оскорбленный ее холодностью, он рассказывал ей о своем богатом доме в Египте, давая понять, что одинок. Его унижение перерастало во влюбленность, но в ее словах было острие ножа. Она не забывала, что он – слуга. Она помнила все и боялась этого человека, но ее стала увлекать эта игра. И когда Даймон предложил поехать в Александрию – она согласилась.

Ах, эти египетские воспоминания, это дивное путешествие! Невиданно широкая река, семью рукавами плывущая в море. Эти дворцы, храмы с целым лесом цветных колонн и яркие чистые краски таинственного вечного искусства! Удивляли и повергали в трепет странные боги, особенно Ибис с человеческим телом и головой хищной птицы, он чем-то напоминал ее нового господина.

Но больше всего ее поразил дом Даймона в Мемфисе. На левом берегу Нила, поросшего камышом, квадрат земли, огороженный муром из сырого кирпича. На участке, что ближе к реке, ковыряли мотыгами истощенные феллахи под надзором управляющего, при виде господина, они упали на животы. Дальше – сад, несколько пальм, финики и виноградник, среди которых просторный дом, построенный из дорогого ливанского кедра. Здесь домочадцы, увидав господина, упали на колени и прикрыли головы руками. Покои большие и сумрачные, на глиняном полу соломенные циновки искусного плетения, на окнах полосатые занавески, дающие покой и прохладу. В одной из комнат стояло резбленное
 ложе, одноногий столик с бронзовым светильником.

- Тебе нравится дом?
Она неопределенно пожала плечами, скрыв разочарование.
- Ты должна называть меня господином.

…В воспоминаниях всплывали черные египетские ночи с яркими светильниками звезд …

Жаркий ветер едва колышет трепетные занавески, свет ночника мерцает на серебряных влажных боках кувшина с холодным вином. За окном слышен вой камышовых котов.

Эллиса, памятуя уроки своего ремесла, встретила Даймона в длинной белой столе, на высоких котурнах и замысловатой прическе – хотела предстать перед новым господином в образе греческой богини, прекрасной и желанной. Но она недолго оставалась на пьедестале. Дрожа от возбуждения, он ринулся к ней и, яростно изорвав тончайшую ткань, швырнул на пол, на колени. Он не зря любил зверей, почитал и любил их подобия в себе. Рыча и воя, он терзал гречанку, будто воплощая подсмотренное у животных. Ошеломленная, Эллиса позволяла властвовать над своим телом.

- Ты – зверобог, – сказала она под утро.
Даймон был польщен.
Постепенно эллинка привыкла к роли наложницы. Он одевал ее в невиданные одежды, дарил драгоценности и украшения. Впервые она надела на ноги звенящие браслеты и танцевала перед своим господином под звуки египетской дудки и барабана. Ей стал нравиться дом на берегу Нила, запах травы и тины.
В ней просыпалась любовь к своему покровителю. Страх и ненависть сменились покорностью, и теперь ей хотелось упрочить свое положение в его доме. Она стала поклоняться Изиде, умоляя богиню даровать ей ребенка.

Даймон часто уезжал и снова возвращался, удовлетворенный своими делами. Никогда не говорил ни о чем, лишь важно поглаживал красную бороду, пропитанную духами, и теперь уже требовал, чтобы она называла его «фараоном» – ему нравилось быть страшным.

Может быть, следуя непонятному ей побуждению, он завел в доме террариум. В подвале шипели гады, от маленькой нильской змейки до гигантского удава. Кормление было его любимым занятием, он сам ощипывал птиц и наблюдал, как охваченные сном жертвы лезут в раскрытый зев гадины. Заметив ее страх перед ужасными тварями, он принуждал брать их в руки, сам бесстрашно лизался с их языком. она не могла привыкнуть и полюбить, а он не разрешал их бить, и только ивовым прутиком защищалась она от ползающих повсюду откормленных тварей.

Египтянин был ревнив, нечасто показывал гречанку друзьям, но изредка возил ее на те мрачные праздники. Она принимала участие в храмовых процессиях, белотелая эллинка в ряду смуглых египетских красавиц вызывала вожделение и восторг. Но заканчивался праздник и, закрытая в доме, женщина задыхалась в смраде и темноте.

Все меньше стали нравиться ей Египет, беспощадные мрачные боги, а более всего беспокойные глаза людей, от которых не знаешь, чего ждать. Ее считали нечистой – едящей коров, чужой и нежелательной. Она не верила в рабскую вежливость, ее защищала только власть господина. Но и к нему уже не чувствовала почтения и надежды на достойную супружескую жизнь, и часто плакала от горя и отчаяния. Когда-то восхищавшая ее величественная река стала казаться ей зловонной, кишащей рыбой, поедающей падаль.

Когда-то восхищавшая ее привычка Даймона оглаживать бороду (как теперь она узнала, накладную), запах и возбуждающая колючесть стали ей ненавистны.
Снова наступала ночь, полная унижений и извращений, в любовных его играх появилась плеть. «Египтяне не любят эллинов» называлась его последняя игра, и она поняла: ему не прискучат эти занятия, даже если она родит ему сына и станет женой.

Приезд в Египет – заблуждение и ошибка. Она бежала из Египта. Ночью, тайно, под вой камышовых котов, бежала от своего зеленоглазого, козлобородого фараона и зверобога. Разве это любовь?
Богиня многозначительно улыбалась – и это тоже любовь.

Она возвратилась на родину, в столицу Эллады – высокомерные, спесивые Афины. Ожесточенная, обманутая, в досаде на себя, так и не познав любви, не обретя дома и семьи, желая найти утешение в мудрости, пробовала себя в роли жрицы главного храма богини Афины, покровительницы наук и искусства.
Но и здесь царил культ священной проституции.

Посещая в свободное время Академию красоты, где брала уроки, и мастерские известных ваятелей, которые находили формы ее тела и пластику идеальной, а живой ум и утонченность совершенными, Эллиса, вопреки желанию, превратила ремесло храмовой проститутки в искусство. Она была уже посвящена в изотерические культы, но еще достаточно молода, была известна, но без нужды раскрашивать лицо, она достигла совершенства и почувствовала отвращение к своему ремеслу, прожитой жизни и самой себе.

Однажды, проходя по тенистой тихой улице, гетера случайно заглянула в открытую калитку чужого дома. Там, во дворике, молодая мать купала дитя, держа под мышки окунала в лохань и снова подымала. Был жаркий день, малыш – все в нем кругленькое, лицо, животик, ягодицы – смеялся, повизгивая, вода живыми струйками стекала по смуглому тельцу. Эллиса невольно засмеялась, глядя на эту счастливую пару. Молодая мать обернулась, увидев жадный взгляд куртизанки, загородила собой дитя. «Иди, ведьма!» – вскрикнула и захлопнула калитку.

Ошеломленная Эллиса шла по улице, ее переполняла зависть к женщинам, хозяйкам домашнего очага, в глазах гладенький малыш в струях воды поднимался к солнцу, в ушах стоял его звонкий визг, а руки ощущали неведомое ей тепло детского тела.

Стряхнув наваждение, она вошла в свой дом. Надо было отдохнуть, вечером большой прием, знатные гости, а еще – обдумать дело, которое должно изменить ее судьбу. В ее доме часто бывали известные афиняне. Тайком убегая из своих двориков, где кудахтали куры, от домашних забот, от жен, собиравшихся по вечерам на улице, чтобы голосить свои унылые песни – к ней, беседовать о философии и политике, слушать ее голос, чистый и звонкий, под аккомпанемент струн. Иногда они задерживались до утра, объяснялись в любви, но просили не называть их имен.

В ту ночь она, по желанию гостей, изображала вакханку. Важные господа (мужчины всегда хотят быть либо рыцарями, либо зверями, последнее предпочтительнее) пожелали быть сатирами. Сегодня ей было особенно тяжело исполнять свои обязанности, она выпила три чаши чистого вина… Горели огни. Визжала музыка козлонога. У ног ее тоскуют господа, облизывая руки. Запах тел, натертых мускусом, отвратителен до тошноты. Все же она танцевала для них, дразня и отталкивая, не желая ни с кем испытать наслаждения.

- Ты мой раб? – их признания наполняли ее оскорбленную душу жестокостью, ей захотелось столкнуть их, поссорить, и она затеяла игру. – Вакханка принадлежит сильнейшему!
Тотчас закадычные друзья превратились в свору, мудрецы-философы в сплетников. В злом шепоте болтливых соперников она узнавала потрясающие тайны.

Ее забавляло, как они, толкаясь локтями, ползли к фонтану, где она купалась. Они рычали, будто звери или старые коты под окном весной у кошки. Дурачась, она мяукала, щебетала и гудела. Ненароком касаясь напряженных тел упругой влажной грудью. Мерцающий огонь плошек вырывал из темноты безобразную мощь мужских тел, резкий запах поглощал аромат любимых благовоний. Вожделенные глаза самцов провожали ее к ярко освещенному ложу за прозрачной пурпурной занавесью. Любовь многих, обожание, страсть – тайная давняя мечта! Затылком, спиной ощущает она жар жадных глаз, осушающий плечи, взгляды оглаживают бедра, прилипают к круглым ягодицам. Грубая нога придавила легкую стопу. Они готовы обрушиться на нее, свалить. Варваров сдерживал только ее холодный взгляд – она требовала выбора.

- Моя! – бросился к ней рыжеволосый сатир, которого она знала, как эстета, но тот, сваленный жестоким ударом, рухнул на пол.
Жадные руки тянулись к ней. Появилась кровь? Вот этого она хотела. Будто фурия в нее вселилась. Эллиса хохотала.

- Достанусь самому сильному!

Играющие сатиры вдруг отрезвели, поняли ее игру. В глазах господ зажглись огоньки презрения и мести к ней, их игрушке.
Почуяв беду, она выбрала первого пострадавшего, за руку увела в дальнюю комнату и затворила дверь. Впервые осталась наедине в мужчиной ради милосердия. Этот жалкий лысый человек, уродливый, как Сократ, любил ее.
Мысль гетеры устремилась к дому на тенистой улице, перед нею мелькнул опасливый взгляд молодой женщины, купавшей ребенка…

Она готова составить его счастье и удовлетворить тщеславие маленького человека, только бы спрятаться за высокими стенами его дома, остановить нескончаемую любовную круговерть звезды Афродиты. Она заботливо вытирала его грудь, разбитое в кровь лицо, примечая, как в испуганных глазах затеплилась надежда.

- Я люблю тебя, – шевелятся распухшие губы.
- Я знаю, – решительный миг настал, она присела на пол у его ног. – Возьми меня в свой дом или будь господином в моем, – тихо прошептала она.

Первая часть брачной формулы сказана. Теперь он должен ответить: «Где будешь ты госпожой, там и я буду хозяином и господином». Она ждала. На круглых щеках проступили девичьи застенчивые веснушки. Одно слово этого мужа избавляло от позорного ремесла, дарило ей свободу и достоинство замужней женщины. Мерно капала вода в пустые часы. А он молчал и только жалобно глядел, и она поняла свою судьбу раньше, чем он пробормотал:
- Маменька не позволит.

Ах, она бы не отступила, не сдалась, она бы переломила свою судьбу, но случилось то, что должно было случиться – неожиданно появились гости.
Сатиры недолго стояли на пороге, ревниво наблюдая, как сотоварищ, теряя рассудок, опрокинулся на пол. Исход был предрешен. Грубые руки схватили обманщицу, подняли в воздух…

Никогда Эллиса не думала, что философы и поэты такие скоты. Спальня горожанина или сельская хижина не видела, не слышала подобного. Рыча и сопя, они насиловали ее безжалостно и грубо.
- Ты этого хотела!

Посиневшими губами хватала она воздух, в голове звенели сотни медных тазов, судороги корчили ее… казалось, боги и природа исторгали все черное и горькое, накопленное за годы свободной любви…

Она не знала, на какой день открыла глаза. Под нею – груда тряпья. За окном сумерки. Едкий дым можжевеловых веток, зажженных на улице, вползал в комнату, разъедал горло. Она позвала – тишина. Дом погружен в безмолвие, слуги и клиенты разбежались, испуганные слухом – черная болезнь бьет эту коринфянку. И тогда в ней впервые шевельнулось горькое подозрение: «Тебя не любят!» – прошептал тайный голос. «Меня никто не любит, – повторила она, – нигде, никто».

Скрипнула входная дверь. Чьи-то осторожные шаги. Неужели это он вернулся? Да, он, и теперь – единственный! Навсегда! И все озарилось ярким сиянием – дворик зеленый, цветы раскрыли яркие бутоны, круглый малыш, похожий на Амурчика, – все в нем кругленькое, и лицо, и животик, и пяточки – подымался на ее руках к солнцу… В синеющем проеме тени в балахонах. В руках – багры с крючьями и веревки. В нос ударил едкий запах извести…

Эллиса теперь редко показывалась на улице. Она ушла из храма, отказалась от платьев кричащих цветов и венков из роз, отдала ученицам дорогие белокурые парики, оставила себе только золотое зеркало Афродиты и объявила себя свободной гетерой. Стала носить пеплос и тунику одноцветной ткани и настоящие украшения – привилегия замужних женщин.

Это вызвало возмущение горожанок. Яростные женщины гнались за нею, изорвали одежду.
Она обратилась в суд, попыталась получить статус гражданства, но судьи были неумолимы. Маленький зал в Пирее – там назначали место для слушания малозначащих дел, был, однако, переполнен. Ожидали прибытия архонта. Красная веревка, перетянутая через площадь, сдерживала толпу. Эллиса не предполагала, что ее судьба могла задеть так много людей.

- Значит, теперь развратные женщины становятся гражданами Афин? – кричали женщины, хватая за руки судей. – Они будут свободно брать в мужья, кого захотят?

Барьер заперли. Присяжные заняли свои места, судилище началось.
Эллиса, по обычаю жалко одетая, лила слезы, чтобы вызвать сострадание судей. Но едва секретарь огласил заявление гетеры, как поднялся такой вой, что защитник растерялся, так ничего и не сказав, зато говорил обвинитель, давя на горло, обращаясь к судьям:

- Неужели вы назовете гражданкой женщину, которая открыто развратничает по всей стране? Что вы скажете, возвратясь домой, вашим дочерям и женам, если удовлетворите ее требование?
Эллиса, сидя за барьером, отстраненно смотрела в зал. Сколько презрения на лицах женщин, изможденных, непривлекательных, но таких гордых своим правом называться честными женами, гордых своими сыновьями и дочерьми, правом жить убогой и тупой жизнью.

Архонт из Афин выступил с заключительным словом, обращаясь к мировым судьям.

- Мы имеем уважение к мнению наших граждан. Сделайте же так, чтобы честные женщины не стояли рядом с проституткой. Чтобы бедные дочери наши, воспитанные старательно и мудро и выданные замуж, не были уравнены в правах с той, что по несколько раз имела сношения с несколькими мужчинами всякими гнусными способами, как кому захочется. Юношам же скажу, – продолжал он с пафосом, – в этой женщине, на которую вы смотрите с вожделением и любовью, ничего нет. Боги наказали ее от роду. Тело, лоно и душа ее выгорели дотла.
Дело ее было проиграно. В списки граждан имя не вписано. Вдобавок ко всему, выдвинули обвинение в оскорблении божества. Это грозило изгнанием. Ей давали понять это.

Горько усмехаясь, она приняла постановление об уплате судебных издержек. Она не принимала близко к сердцу победные ликующие вопли женщин, удивляли мужчины – сколько достоинства и спеси! Но главной причиной веселого хохота Эллисы был судья – один из частых клиентов и самых страстных поклонников.

А жизнь шла своим чередом, и опять в храмовых процессиях ею любовались, забрасывали цветами; богатые иноземцы, смеясь, позволяли грабить себя в пользу жрецов и во славу богини. Но за порогом храма для нее заканчивалось все. При встрече на улицах важные клиенты украдкой подымали брови, подмигивали, не раскрывая рта, и не останавливаясь шли мимо.

На торжествах в честь города Афин Эллиса в последний раз исполнила старинный пирейский танец «хеп» под аккомпанемент боевых флейт, вместе с девушками, одетыми в доспехи. Публика, заполонившая стадион, ревела от восторга. Архонты и гости столицы были очарованы. Летучая молва нарекла ее ласковым и строгим прозвищем «танцующая Афродита». Как вдруг, в дни наивысшего успеха, она бросает безбедное ремесло и уходит из храма, прокляв Афродиту. Эллиса стала поклоняться другому божеству – малоизвестной Ирене с младенцем на руках.

Еще через время она бросает Афины и уезжает неизвестно куда.

…Море, море… Куда ни глянь – сверкает сонно, над ним простерлось небо жаркое, а между ласковой стихией кораблик черный скользит скорлупкой крутобокой, парус белый раздувая, за колесницей солнца поспешает.
Но счастью тесно в темноте и тайне. Нетерпеливая душа стремится заглянуть в неведомое и людям рассказать, или хоть ветру пропеть о своей радости и в глаза людей на отраженье счастья посмотреть. Встает она, идет. И останавливается на пороге. Со снисходительной ревнивою усмешкой наблюдает, как подруга песню начала свою.

Весело пританцовывая на горячей палубе, прошла Кипассида вдоль борта, потянулась, повернулась, ах! Вот я какая – настоящая радость мужская: бедра девичью, прическа царицы, грудь козы Амалфеи! Корабельщики разом головы подняли, узлы, канаты побросали, языками цокают. И только кормчий Фаон у весла рулевого ноги босые расставил, бороду поднял и вдаль поверх глядит. Подруга с плеч тунику приспустила, украдкой подошла и стала рядышком.
- Так жарко, жарко. О-ох, как жарко!

Молчит моряк угрюмо, кормилом шевелит тяжелым…
- Дай подержать. Ого! А можно повернуть туда-сюда?
Молчит Фаон и только смотрит искоса. Напротив стала Кипассида и засмеялась. Какой лохматый! Голова – кудель шерсти нечесанной, волосы на шее, на щеках до лба, и только нос торчит, как клюв у пеликана. И как он рыбу просовывает через такую бороду? Как ест и как целуется?

- Тебе не жарко в бороде такой? Ты был хоть раз в цирюльне?
И Кипассида запускает крепкий гребень костяной в нечесанные волосы. А волосы просоленные, спутанные ветром, густые, как смола. Приятно Кипассиде держать его за ухо, покрикивать и тормошить.

- Прическу сделаю, красивым будешь.

Край бороды – чик-чик – отрезала и – за борт, с плеч волосы убрала, кудель расчесала на пробор… Эх, да он красивый малый! И все смешала. Тревожно оглянулась. Мысль острая ее пронзила: а вдруг оракул про него? Что ж, что подруга отказалась – недолго передумать. Не будет Кипассида гребень о него ломать – и так хорош. Смеется в кулачок гречанка, разгадывая мысли тайные подруги, а она – бессовестная Кипассида – тунику сбросила и на корму легла. Разглядывает моряка – какая пятка у него шершавая, ножища в семь сажен, а на ступнях пятерные подошвы.

- Мужчина ты или бревно?
Пальчик Кипассиды все выше, а он молчит и шевелит кормилом равнодушно. Тут уязвленная вскочила Кипассида и, натянув тунику на плечо, пошла по скамьям корабельным, среди гребцов уселась.
- Такое чудище косматое! Там рыбья шелуха и кости в бороде, а на ногах соленая короста.

Гребцы сочувственно кивают и в тесный круг свой Кипассиду принимают. Но более всего досадно ей, что он молчит, а ведь недавно пел. Невежда.
Море, море… Ни облачка на небе, чуть веет тихий ветер. Скользит кораблик черный, крутобокий, летит вперед мечтой завороженная беглянка, просторную одежду развевает ветер и волосами играет долгими. И видится ей город. Храм белый, величавый, большой театр и мраморные портики на улицах и статуи чудесной красоты (про город тот она слышала много, но не видела никогда). И будто медленно идет она по площади мощеной, навстречу люди, люди… и смотрят как-то странно на нее и раступаются. А там, вдали, идет навстречу какой-то человек, лицо его божественно прекрасно, но неразличимо, как будто в голубой воде плывет, мерцает. Она спешит ему навстречу, вглядывается, пытается запомнить его глаза, улыбку, хоть одежду. И, кажется, увидела, ей стало радостно – вот он!..

- Как твое имя, госпожа?

Гречанка обернулась. Опять чернолаковый Фаон некстати. Пришел как будто бы проверить снасти. И вправду говорила Кипассида: варвар. Полифем. Лохматый охламон.
- Где ты жила такая? Куда летишь? Что ищешь?
Она поспешно отступила. Слишком близко он подошел и смотрит слишком пристально. Вопросы задает, будто веревки вяжет.
- Долго еще плыть? – спросила она, чтобы что-нибудь спросить.
- О, долго, долго! – радостно откликнулся косматый.
- Душно, – сказала она, а может быть, подумала.
Он – за борт ведро и окатил водой палубу.
- Благодарю…

А он и рад поговорить. Он – кормчий, плавает давно, был в Сирии, в Египте и там был, где жила Медея, и там, где Геркулес столбы свои поставил, и даже там, на севере, где волны моря застывают в беге, а реку переходят на конях… И дальше шепотом ей сообщает, что много денег накопил, в компанию вложил, часть закопал и скоро выкупит корабль этот. (Зачем ей это знать?)
Шершавая рука запястье сжала.

- Ты – как крылатая богиня. Ника буду звать тебя.
- Пусти мою руку.
- Я сразу подумал: ты мне принесешь удачу.
Глаза женщины открылись широко, вспыхнул любопытный огонек. Взгляд долгий-долгий. Догадка, удивление. И медленно угас. Сказала строго.
- Держи свое кормило.
- Ты мне подходяща. Сегодня, как стемнеет, приходи.

Она расхохоталась. И ударила протянутую руку. Ничтожный человек и пьяница, наверняка, портовых кабаков завсегдатай. Как надоело это нищенство – похлебка черная, узлы, веревки, латаные паруса, а больше всего – земляки ветреные, хвастливые, глупые и распущенные. Не хочет видеть их, не хочет с ними жить. Корыстолюбцы в мантиях, корыстолюбцы в рубищах, софисты-умники, злорадные завистники. Она их знает всех, и этот типос для нее не новость. Скорее в Рим! Там верность, честь и разум. Там люди, говорят, достойные, воспитанные. Там рацио. Цивилизацио. Закон. Скорее – в Рим. Подальше от несчастной родины.

Море, море… Ни облачка на небе. Чуть веет тихий ветер, скользит в волнах кораблик черноносый... Подруга Кипассида быстроокая все видела и налетела коршуном.

- Он звал тебя? Что говорил? Что ты ответила ему?
- Подружка, успокойся. Мы едем вместе, и я не собираюсь возвращаться.
- Лжешь! Зачем ты вышла?
- Там жарко. Я вышла постоять на ветерке.
- На ветерке? Тогда зачем ты вырядилась? Ты все нарочно делаешь.
Улыбку спрятала и, опустив глаза, поспешно спустилась в темное подполье. За ней подруга.
- Ты к нему пойдешь? Пойдешь?
- Он мне не нужен, я не хочу его.
- Не нужен – не мешай!
Она удивлена.
- Подруга, а как же уговор – две свадьбы в один день?
Подруга в слезы.
- Тебя все любят, а меня не любят. У тебя будет счастье, а у меня нет. Тебе боги обещали все, а мне ничего.
- Ты погоди, вот мы сойдем на берег – все будет у тебя. Я чувствую, я знаю.

Подруга ничего не хочет слышать.
- Он бы позвал меня, так ты стоишь перед глазами.
- Что ж мне делать? До земли далеко, в море прыгать боязно.
- Не ходи! – выкрикнула Кипассида. – Не смей смотреть ему в глаза.
Чуть шевельнулась в глубине души ревнивая досада, но тотчас отошла. И вправду боги обошли подругу. Все ей дано: и брови черные, и стрелками ресницы. Прически делает сама. Ум, тело, вкус. А счастья нет. И отчего это бывает? Ладно. Пускай идет и попытает счастья. Цветов, жаль, нет. Что ж, сделаем цветок из ленты. Быть может, роза красная смягчит унылую печаль и злость в глазах подруги.

- Счастливо, Кипассида. Иди, и пусть тебе помогут боги.
Молодая женщина посмотрела вслед. Как легко нарушить дружбу. Одной оракул обещал, другой не обещал. Одной мужчина глянул под платок, другой не заглянул, вот и вражда готова…

Но вновь нахлынули виденья и снова видится ей дом, а на пороге важный господин: «Войди в мой дом, будь госпожой мне и моим детям». И будто бы она порог переступает и входит в сад. И будто бы цветы, цветы, жемчужная роса. Приветливые люди. Навстречу дети подымаются. Она им станет матерью заботливой, преданной и терпеливой. А пока – сама проходит испытанье. И вот она – хозяйка строгая – выходит поутру к работникам… Вот она считает прибыль и благоустраивает дом… А вот и праздник. Приходят гости, приятели, соседи мужа, она радушно их встречает и подает на стол (она рецептов знает много, и у нее хвалимый всеми вкус). И в день рожденья дочери она играет и поет, и видит изумленные глаза гостей и мужа, и восхищенные глаза детей, а маленькая девочка вдруг говорит ей «мама». И полная чувствами, она не сдерживает радостные слезы.

Вдруг, тихий стук. Тяжелые шаги. Тень заслонила солнце. Опять Фаон? Некстати, опять очарование мечты разрушил… Он смотрит пристально, подходит и на колени ей кладет подарок пестрый.
- Надень цветастую хламиду и выходи наверх. Мы будем танцевать.
- Нет-нет. Я не возьму. Зачем подругу обижаешь? Зачем вражду ты между нами сеешь? Нет, забери. Отдай, которая заслужит… Иди к подруге, она хорошая, такую редко встретишь. А мне не надо. Я занята. Всех благ тебе и ей, – и вытолкала прочь Фаона.
- Я жить хочу с тобой!
- Иди от меня.

Море, море… Ласковое, голубое. День за днем мчит по небу сверкая колесница Гелия, корабль обгоняя. Но быстрее солнца летит мечта в страну чужую, к неведомому дому, к избраннику таинственному.

«Эйрена, добрая провидица, довольно заблуждений! Я больше ошибаться не могу. Я жертву принесу богатую, в счастливом доме станешь ты на видном месте, в почете будешь. Ты только приоткрой судьбу». Молчит Ирена. Просит женщина: «Открой глаза, красивая, шепни мне имя. Кто для меня засветится звездой в небе, а может, суждено мне чью-то спящую звезду зажечь?»
И кажется, что слышит она голос.

«Предназначение должно храниться в тайне, как в пеленах ребенок, расти и крепнуть до поры. К нему иди за шагом шаг и только в день счастливый у тебя откроются глаза и ты увидишь». – «Но когда, когда же это будет?» – «Быть может, завтра, может, через год». – «Но где же, где?» – «Быть может, там, а может, здесь. Сказано тебе, женщина, “на твоей дороге”»…
 
Недолго плыл просмоленный кораблик по тихой безмятежной глади. Недолго любовался гордой незнакомкой обиженный моряк Фаон. Подул холодный ветер, сорвал с волны соленой брызги и остудил горящее лицо. «О, Эйрена!» Кормчий усмехнулся, отважная странница глядит на вздувшееся море, как на чудовище ожившее.

- Может, сойдешь вниз, госпожа?
Даже не отозвалась. Оглядывает небо с усмешкой гордой. Но отдаленный гром забормотал гневливо, разгульный ветер с посвистом пригнал косматые седые тучи и сдвинул их над кораблем. Побледневшее солнце помчалось быстрее, будто в бегство ударилось. Сгустились сумерки.

- Лучше сойти тебе вниз, госпожа.
Только усмехнулась снисходительно, мол, разве есть опасность?
И вправду, ветер стих. Парус затрепетал – оранжевое солнце сморщилось, корабль, зарываясь в волны, остановил свой бег. И тишина… Гречанка стала гордой, как богиня. Зачем вся эта суета, чего боятся корабельщики? Наверное, они не знают, что здесь, на корабле, та, которой провидением обещано большое счастье. Ее судьба и жизнь в руках богов, а это значит – всех, кто с нею.
Сгустился мрак, и в небе высыпали звезды.

- Иди ко мне, – зовет Фаон.
- Нет, – с усмешкой отвечает женщина.
- Дай руку.
- Не-ет! – играет женщина.
Брызнул холодный дождь, поднялись волны. Замерли люди. Замерло все. Смеется женщина.

Вдруг молния чудовищная перечеркнула небо и в воду перед кораблем вонзилась. И будто треснуло и раскололось небо. В мгновенье ветер повалил корабль на бок и понес обратно… Трепещет парус маленький над черною скользящею волною. Тщетно кормчий тяжелым веслом пытается править навстречу волне. Моряки перетягивают с ветром канат. Ветер дикий кружит, то в море открытое гонит, то к берегу скалистому несет.

- Держись покрепче!
Встала волна. За ней другая. Подхватила, подняла кораблик утлый на пенный гребень – и в бездну бросила с песком и рыжею, колючею травою. Глаза от ужаса закрылись и сердце замерло. И опрокидывается мир. Но, соскользнув на самое дно пропасти, корабль подымается, ползет. Вода стоит отвесною стеною.

- Не падай духом, госпожа, и не пугайся! – донесся крик.
- Пускай помогут тебе боги, – откликнулась она, себя не слыша.

Воздух наполнен шумом и грохотом, черные тучи огнем полыхают, море вздымается к тучам. Это титаны из бездны Тартара подняли руки на олимпийских богов, и опять мечет Зевс свои тяжкие молнии. Гремит небо, грохочет море. Между ними мечется парус – не обойти стороной, не прорваться людям несчастным через битву богов и титанов…

И впервые мысль тревожная в душе смятенной: «Лживое пророчество. Обман. Ошибка?!» Неужели гибель на пороге новой жизни? Не может быть! А как же счастье – солнце сквозь листву и тихий дворик? Мягкая трава и дети, девушки в цветах? Или то ветер навеял в уши сладкие слова: «На пути встретишь человека, угадаешь – будешь счастлива». Верю, верю! Хочу венком украсить дочь и песням сына научить. И с мужем сесть за изобильный стол хочу. Верю, верю… Кому боги обещали жизнь – тот не может погибнуть в пути!..

Корабль обливает потоками воды. Волны перекатываются, смывая людей. «О, боги! – молится страница. – В доме каплицу поставлю, день и ночь молиться буду… Берег, скорее берег… Дикие даки, черные людоеды… Снизу слышатся стоны подруги – она тоже рвалась в страну мечты и счастья. О, Посейдон! О, Зевс-защитник! О, Ирена, Кибелла!»…

Свирепая волна потрясла корабль. Затрещали корабельные брусья, сорвались амфоры, вино разлилось, пищит раздавленная крыса. И закричала вдруг прозревшая душа: «домой, домой! Прочь зависть, прочь гордое тщеславие! Жить в голых чистых стенах. Жить, жить! Не хочу ни богатства, ни серебряной казны. Домой, домой!»… Вспыхнула молния. Растерянные глаза Фаона… Что это корабельщики привязывают к груди?

- Будь ближе ко мне, госпожа!
Его рука! Теперь в ней вся надежда. «Держи меня, Фаон! Если спасешь – все сделаю, как скажешь. Скажешь вернись – вернусь. В твой дом войду. Только бы не захлебнуться черною водою. Только бы волны не вырвали меня из твоих рук!»
Парус изорванный в клочья умчался в море. Нить жизни тонкая, как паутина. С черных туч льется огонь, море отзывается свирепым ревом.

«Боги, успокойте море! – море обрушило на голову тяжелую волну. – Боги, продлите день! – упала ночь. – О, Эйрена, я, как и ты, родилась в убожестве, жизнь прожила собачью, мною торговали, меня предавали, никто не взял в свой дом… Ты – единственная. Ты – надежда! Ты обещала мне большое счастье – оставь хоть жизнь!» – ветер срывает с губ молитву и уносит в море.   
Хохочет, грохочет – это боги смеются. Неужели ты возомнила, ничтожная?! Нет больше сил. Нет конца буре, и нет спасения! Какая волна загибается над головою? Какая сила подымает и бездну понесла!…

«На пути встретишь единственного. Если угадаешь?…»

- О, Эйрена лживая! О, боги-обманщики! О, Фаон, спаси!
И разверзлось ущелье моря до самого дна. Вскрикнуло сердце и замерло, проваливаясь в ад…

               
                5. ЛЮБИМЕЦ ТОЛПЫ

Три веселые девицы – Хлида, Либа и Пито идут Подолом по улице, нырнувшей под опоры старого водовода, на Марсово поле, а может быть, на набережную Тибра – идут, куда ноги ведут, погулять. В ярких нарядах, смеются нарочито громко, оглядываются на своих дружков. Молодые люди, распевая песни, прикладываются к горлышку кувшина – чей голос громче, чей глоток больше, кто сильнее? Конечно же, Вакх – крепкий, широкоскулый, присыпанный мукой булочник, ему соперников здесь нет!
Только один из компании не поет, не пьет, идя вслед девушкам, тихонечко шепчет:
- Ох, эта Хлида, белокурая. Подол выше коленок, разрез до самого пупочка, сандалии – следы на тоненьких шнурочках… А Либа, Либа! Пряничек медовый, у Либы ротик, будто розы распустившийся бутон! А Пито, как пламя огнекудрая, ноги от ушей, заставит хоть кого вслед оглянуться. Три грации! Нет слов – все хороши!
Девицы переглянулись – такая заявка! Хлида оглянулась через плечо.
- Этот Публий – мальчишечка что надо. Всегда веселый, румяный, так и хочется за щечку укусить.
- Ах, он капризный, – морщит носик Либа.
- Нет, он милый, – вступает в спор Пито. – Зубы красивые.
- И не только зубы! – прыснули они разом.
- Аа-х, почему у меня только две руки? – наигранно горюет Публий.
-
Девицы заходятся смехом, и вот уже красавчик, на зависть приятелям, в их тесном кружке.
Ай да Публий! Всех к рукам прибрал, заграбастал, а говорил: «Мы компания, вместе хлеб жуем». Смотрите: он, как пчелка, в цветнике порхает, то одну клюнет своим длинным носом, то другую.
- Эй, Вакх, сделай что-нибудь, выковыряй его оттуда, – гудит из-за плеча юнец с облупленным носом. – Он нам все перепортит.
Ряженый крепыш хитро ухмыльнулся.
- Да, красивые девушки – дорогие, а после указа Цезаря еще дороже станут. Хорошо Публию, ему все даром достается, он никогда ничего не платит.
Публий помалкивает. Вакх продолжает. Голос у него грубый, но он старается, воркует нежно.
- Бедные девушки. Цезарь обидел: наряды запретил, стекляшки отобрал, из гостиницы выгнал. Что им теперь делать, как жить?
Счастливчик посмеивается.
- Эй, Публий, что посоветуешь? Ты ведь у нас законник.
- Как что? – звонко откликается Публий. – Пусть объявляет день рождения, как Хлида, два раза в год. А мы будем веселиться… – в тот же миг он выскочил из пестрого цветника с воплем: - Что ж ты щипаешься, я пошутил!
- Негодный мальчишка! Болтун! Хлида не любит Публия. Хлида уходит.
-
Компания хохочет, компания злорадствует. Вот так! Была подружка – и нет подружки. Будешь знать, как выдавать секреты, болтун. Было три, теперь – один. А ночи холодные! А ему лишь бы выщелкнуться, отца родного не пожалеет.
Весело идет по дороге компания. Впереди девицы и Вакх, позади Публий. На щеке расцветает алая роза, знак оскорбленного чувства.

А на перекрестке под широкой кроной столетнего дуба волнуется толпа, перед нею на деревянном эстратуме двое заводят яростный спор:
- А чем тебе не нравится указ? – язвительно вопрошает толстый оратор своего длинного, мосластого оппонента.
- Я в целом не против, – сипит костлявый, – но желал бы обсудить перспективу.
- Перспективу? – въедливо обнажая зубы, кусает толстяк. – Я и так насквозь тебя вижу, хоть не имею чести знать твое имя. Но цепь аргументов, которые ты выстраиваешь, показывают уважаемой публике, что ты хорошо обдумал возражения, чудовище с ученой степенью. Эй, все сюда!

Распорядитель Соссий, дородный плебей, любитель изящной словесности, недавно пристроивший к своему забору дерновый помост, разглаживает ленты на лавровом венке. Этот венок достанется победителю. Сегодня в рецитации принимают участие оратор и критик – Веллий Патеркул и Гортензий. Приветствуйте! Толпа с радостной надеждой придвигается к помосту. О, Гортензий и Веллий! Они нам расскажут, что к чему! Риторы теперь выступают парами, оба разные по весу, голосу и убеждениям. Веллий – медлительный и туповатый, Гортензий – маленький, крепкий, как вызревшая на знойных склонах Везувия дыня, сыплет слова, как горох в миску; и что скажет один – возражает другой.
Толпа аплодирует.
- Смотрите на него! – толстяк, не глядя, толкает костлявого в грудь. – Он против того, чтобы возродились старые обычаи и нравы. Наверное, ты эпикуреец, а может, даже циник? Стыдно, Веллий, стыдно тебе!
- Упаси бог! – резаным голосом кричит долговязый. – Я только выясняю, что заложено в указе методом от противного, а если ты недоумок, то в этом виноваты твои учителя, не имею чести знать их.

- Аналитик! Не будешь ли ты добр объяснить публике, почему вместо того, чтобы делить постель с добропорядочной женщиной из своего сословия и зачинать здоровых детей, ты тратишь свою мужскую силу на белокурых куртизанок и мерзких азиатских и греческих шлюх?


Толпа завыла от восторга. Интересно, когда дерутся кулачные бойцы, еще интересней гладиаторы, но драка словесных тоже в чести. Слушатели бьются от заклад:
- Тощий переговорит толстого.
- Нет, шепелявый тоже языкатый…
- Тут главное характер…
- Нет, аргумент.
- Ни то, ни другое. Главное – кто за кем стоит.
- Поколоти его, Гортензий!
- Под ребро его, Веллий!
- Собака!
- Свинья!
- Стадный козел!
Риторы распаляются, толпа потешается, но понемногу начинают соображать.
Что ж это получается? Жили добрым старым обычаем: муж – глава дома, судья и господин с правом наказывать и миловать. А теперь? Теперь дело перестанет быть семейным, рассматривается публично, с привлечением свидетелей?
- Да, да! – кричит, потрясая кулачками, толстый Гортензий. – Теперь ты не укроешься, Веллий, будем судить тебя, разбышака! Потому что мы – Рим! Соображаешь? Рим, а не какая-нибудь варварская Германия, дикая Галлия или развратная Греция. Кончилось!

Квириты ошарашены, примолкли, сдвинули головы в кружок. Предположим, ты встретил на бычьем рынке замужнюю соседку, а некто третий хочет свести с тобой счеты. Нет ничего проще! Ты разорен и опозорен. Или так: предположим, первое замужество дочери неудачно, второе тоже. Она ищет мужа. Значит, она публичная? Да, а отец – сводник?

- Что ж выходит, – осведомляется тощий оратор, – ты теперь не можешь сходить в горячую баню к смуглой фракиянке или белотелой гречанке?
- Да, – рубит ладонью толстый, – кончились оргии, вакханалии кончились!
На площади залегла тишина. Вот тебе на! Он и в самом деле круто повернул. Публика у помоста чешет затылки.

Тем временем риторы отошли к ширме выпить по стакану вина. Распорядитель Соссий пожимает руки обоим, хитрым глазом кивает на толпу: для затравки достаточно.
- Сегодня лавры тебе, Гортензий, ты был великолепен. А ты, Веллий, не переживай, завтра ты будешь «академиком», а ты, Гортензий, «собакой».
Ораторы возражают: венок, лавры – это приятно. Но выступать перед публикой по пяти раз на день утомительно, к тому же тема неблагодарная, того и гляди побьют. Кто будет платить. И сколько?

Соссий посмеивается сыто, благодушно. Император лично курирует пропаганду своих идей. Ораторы повеселели. Соссий высоко подымает изумрудный пышный лавровый венок, расправляя ленты. Спрашивает публику покорно:
- Кому? Вам решать. Воля народа превыше всего. Кому?
Квириты поворачиваются спинами. Никому. Веллий – мамляй. Гортензий демагог, а Соссий козел.
Толпа сердито косится и ворчит.

Идет по Субуре веселая компания.
- О, граждане, смотрите: квириты скучные, совсем замороченные, надо их развеселить, – громко смеется Пито. – Кстати, эстратум пустует.
- А ну-ка, девушки!
- Нет, пускай сначала Публий.

На помост, подсаженный руками приятелей, взлетает кудрявый Амур. Помявшись, он вытащил из-за пазухи свиток казенной бумаги.
- Песня! – крикнул и опасливо покосился на ширмы. – Я признаюсь, если признанье бывает на пользу.
-
На площади повисла недоуменная тишина, квириты подняли скучающие лица. Это еще кто? Что он бормочет, в чем хочет признаться?
- Я ненавижу порок, – срываясь на петушиный фальцет, выдохнул и замолк. – Но сам ненавистного жажду.
-
Ого! Засмеялась публика, малый не простак. И что дальше? Он, преодолевая смущение, понес: про улицы и площиди, про женщин скромных и смелых. Про корабли на волнах, про глаза, что его прижигают и что-то его там кидает…
В толпе перешептываются: кто этот щенок? Ритор, школяр или балаганный шут? Да это же Публий Нос! Давно сюда ходит, изображает любовного поэта, но безуспешно. Амурчик вспыхнул и замолчал, но дружки закричали: «Давай, Носуля, давай!» И он, подняв напряженное лицо, выкрикивает:

Встретится строгая мне, наподобие гордых сабинок.
Думаю, хочет любви, только скрывает – горда.
Если другая смела – так значит она не простушка.
Будет наверно резва в мягкой постели она.
Эта и песню мою и меня стихотворца поносит,
Хоть и пророчит ей запрокинуть бедро.

Кто-то прыснул: ну, молодчина! Кто-то присвистнул – с луны упал мальчишечка, указа не слыхал? Квириты весело и недоуменно разглядывают мальчишку. Лицо круглое, совсем девичье, глаза большие, светлые, рот маленький и какой-то многократно изогнутый рисунок губ – верхняя чуть приподнята, отчего лицо имеет постоянно капризное выражение, одновременно печальное и смешное.

«Комик!» – «Нет, заядлый», – «Очень уж робкий», – «Нет, наглый!» – вяло перебрасываются репликами зеваки, но все сходятся в одном: поэт, какой с него спрос? Что на душе, то все наружу.
И все-то ему нравятся, от каждой загорается на раз. Та его ростом пленит, эта желанная тем, что мала. Образованна – очень доволен, не учена ничему – так простотою мила. Золотистая, белая, рыжая – нравится, черной – и той он увлечен подчас. Звеня голосом, под конец выкрикивает:
 
Словом, какую ни взять из женщин хвалимых в столице
Все привлекают меня, всех я добиться хочу!

В тишине присвистнули: далеко пойдет мальчик. А распорядитель Соссий крепко взял красавчика за локоть: «Кыш!» – но в толпе закричали: «Оставь!» Кто-то ударил в ладони. «А ну, еще что-нибудь!» Впрочем, мальчишка и сам не из робкого десятка; смерив дородного Соссия взглядом, он затараторил, торопясь вычитать весь рулон бумаги, что в малом действительно хорошо, полагая, что его непременно и скоро прогонят. Голос звонкий слышен далеко на площади, стих его рваный, слова выкрикивает, будто спорит со всеми и с собой.

Квириты хлопают и кричат – еще! Красавчик, шалея и смеясь (видно сам себе нравится) поет про какую-то Хлиду, Либу и Пито. А они тут как тут – выпорхнули на подмостки, счастливы, смеются, принимая всякие позы, то замирают, сплетаясь в нежных объятьях, то ножку подымая по цыплячьи, посылают Публию нежные поцелуи. А длинноногая Пито, развеселясь, сорвала с подруги златокудрый парик, надела дружку на кудрявую голову, красавчик стал еще пригожее – совсем похож на Амура.

- Награду выноси! – толпа хлопает и кричит.
- Кому? – морщится распорядитель. – Заявлены были ораторы Веллий и Гортензий, а это мальчик с улицы, его стихи не имеют ничего общего с высокой поэзией.
Толпа у помоста разделяется: «Смотри, как молодежь хлопает!» – «А хоть бы он козлом блеял, будут хлопать, потому что свой». Но большинство кричит: «Амурчику, Носульке давай!» Соссий еще некоторое время пробует урезонить толпу, но потом махнул рукой и макнул палец в золотую краску.

Вопль восторга пронзил уши толпы – это девицы возопили, тиская и целуя мальчишку. Толпа умильно смотрит на розового от счастья мальчишку в лавровом венке. На алой ленте надпись: «Публий Нос – победитель».
Теперь согнать их с помоста просто невозможно. Публика кричит – еще песню! Но вдруг красавчик-Амур застыл, будто завороженный невидимым голосом: «Вергилия читай, молодой человек, Вергилия». Амурчика с помоста будто ветром сдуло.
- Ты чего испугался, профессор? – из-за ширмы вышел толстый Гортензий. – Ай-яй-яй, Публий, стыдно, стыдно тебе! – и погрозил вслед пальцем белым, толстым, как рыбий пузырь.
А веселая компания двинулась в город через мост, примеривая венок с лентой «Победитель». Девицы повисли на его плечах.
- Публий, я тебя обожаю, калитку не закрывай.
- Публий меня прославил на весь Подол, я сегодня у тебя.
Опять Публий с девицами впереди целуется с пышкой Хлидой и рыжей Пито.

Ах, Публий, Публий, сегодня ты – победитель! Любовь – награда тебе!


                ***

Кораблик черный крутобокий упруго парус напрягая, скрипит на длинных волнах. Сырое небо все еще покрыто клочьями растрепанных сердитых туч. Округлая грудь моря тяжело и гневно дышит.
Серый холодный рассвет проник сквозь разломы досок в тесное подполье, высветил разбитые черепки, опрокинутый сундук. Эллиса, по щиколотки в воде, выкручивает мокрые одежды, распускает волосы. Золотое зеркальце отразило бледное лицо, запавшие глаза и… снегоподобную прядь надо лбом. Что это? Когда? Откуда? В горьком изумлении женщина тянет и вырывает белые волосы. Седина, как потрава, чуть появится и осыплет всю голову. Зачем, зачем! И сомнения охватывают душу. Да вправду ли боги милостивы к ней? Если от смерти спасли, если беду отвели, зачем же вместе с радостью насылать печаль? Готовить счастье и пятнать сединой?

Глотая слезы и проклятья, женщина суетливым гребнем прячет ужасную метку. А на верху радость. Живы! Стучат молотки, визжит пила, звенят струны гитары и гремит бубен. Моряки конопатят разбитый бурею корабль, славят богов за спасение и хвалят кормчего Фаона.

«Моряк, моряк, ты с морем обручен.
«Корабль – твой дом, могила – море.

Подруга вошла. Ни привета, ни радости. Легла, свернулась на своей подстилке в корзине и молчит.
- Опять запел красавчик Фаон. Значит, кончилась буря, значит, можно выйти наверх? – спросила осторожно женщина.
В ответ подруга зашипела:
- У тебя один теперь выход – к твоему Фаону.
- Твоему Фаону.
- Похоже, он будет петь, пока не добьется своего?
- Похоже, ты ставишь это мне в упрек?

Странно и даже смешно. Кто первый хитрые речи повел про урода косматого? Кто тайком побежал к Полифему поганому? Кто нарушил уговор – вместе и до конца? Зло смотрит Кипассида, ничего не слышит, ничего не принимает. И опять свое. Почему он тебе предлагает, а мне – нет? Наверное, ты ему что-то обещала? А может быть, между вами что-то было?
 
Женщина подняла усталые глаза к потолку безысходному.
- Что ты меня мучаешь? Не говорила, не обещала, и нет у меня намерения идти к нему, Фаону твоему.
- А почему тогда матросы говорят, что ты, как будто, обязалась?
Женщина подняла удивленную бровь. Да, конечно, она обязана этому моряку. Да, он схватил ее над бездной, когда она уже была почти мертва от страха. Ну, что ж? Придет время, и она, быть может, заплатит ему долг.
- Вот и заплати. Слышишь, зовет – иди! Он ждет.
- Ах, Кипассида, у меня горе, большое горе!
- Врешь, все врешь!
- Ах, если бы ты знала!..
- Скажи, скажи! Почему он тебя зовет, а меня нет?
- Потому что у тебя сто языков, Кипассида, потому что в тебе нет достоинств, Кипассида, потому что ты ни одному мужчине не сказала «завтра». Потому что ты ведешь себя, будто охотница…
- Зато ты – мастерица устраивать охоту на себя!
- Потому что ты – бык, Кипассида, и только по ошибке боги сделали тебя телкой.
Наверху захохотали корабельщики. Кипассида люто покраснела.
- А ты, ты кто такая? Ты что за птица? Чем задаешься? Где муж твой, дети, где твой дом?..

Змея взвилась из корзинки до самого потолка. Женщина закрыла уши, зачем слушать то, что она сама хорошо знает? Но подруга – громче, громче, громче кричит, чтобы услыхал Фаон, чтобы узнали все, чтоб на палубу ей никогда не выйти и глаз чтоб не поднять.
- Все проплясала, пропила, пропела!

И захватив свою постель, ушла наверх. И долго еще слышались оттуда крики и смех веселых корабельщиков… Ну и пусть себе кричит! Пусть потешаются. А ее это все не задевает. А ей радостно. Она жива. Чудесное спасение лишь укрепило веру. Пророчество, огнем и водой омытое, страхом отожженное, заблестело еще ярче. Сбудется! Верю! Правда, она малодушно облаяла богов, но сейчас ужасы той ночи она воспринимает как испытание, а испытания проходят все. Люди. Цари. И даже боги.

Взошла заря, и кубрик стал розовым. В проломе виднеется хмурое небо с голубыми разрывами облаков, мимо скользят волны, и кажется, что море вдруг оживает, зыбкие волны плещутся и провожают ее завистливым шепотом. Любовь, везде любовь. Любовь в беду ввергает, любовь выводит из беды. И в буре тоже ее спасла любовь! Дуй. Ветер, неси ветхая скорлупка счастливую судьбу.

Все хорошо, все ладно будет. Вот только Кипассида бессовестная никак не угомонится. То на корме с матросами смеялась, потом с Фаоном песни пела, а теперь над головою топчется.

- Зачем она тебе? Она тебя не хочет, она сама не знает, чего хочет и куда едет. В прорицалище ходила, там советы получила на всю дойную корову, что пригнала; а поскольку корова была большая, круторогая, то и муж ей обещан многомощный, не тебе ровня. А еще – оракул ей сказку рассказал и обещал свести с хорошим человеком на том, как будто, берегу. И она с ума сошла, поверила ворожее, а заодно во всех богов поверила, только от нее и слышишь: «Афина, умудри! Ирена, помоги!» Чесноком и луком натирается, голову прячет от демонов и никому не называет свое имя. А как задается! Хвост распустила, шея голубая – чистая пава! Ее не тронь! У нее предназначение, и она едет за своей долей. Пусть себе едет, сумасшедшая…

Кипассида не сразу поняла, почему захохотали корабельщики и отшатнулся Фаон, а когда обернулась, то страшно перетрусила. Но женщина лишь посмотрела пристально и усмехнулась ласково.
- Ай, Кипассида, ай, славная подруга! Ты все сказала? Нет еще? Тогда расскажи, как ты за мною увязалась, просила, в дружбе поклялась. Что ж ты теперь решила уходить? Иди. Но по возможности красиво уходи и честно. Желаю счастья.

Так со светлым лицом подруге попеняла, а вниз, в подполье, уже не пошла и наверху у корабельщиков осталась. Рыбу готовила. Одежду морякам чинила, шутила, во всем выказывая опыт и добрый нрав. Подруга уныло на корме сидела. «Так что, подругу хуля, обратного ты, Кипассида, добилась», – смеялись моряки, а про нее меж собой говорили: «Хорошая, веселая, красивая», – и звали в тень большого паруса к себе на скамьи.

- Слушай, Нике, тебе нравится наш кормчий?
- Хороший кормчий, – ответила она.
- Ты ему нравишься, – подмигнул старый корабельщик.
Она в ответ лишь усмехнулась, но не ответила. А старый, погодя, опять заговорил:
- Он холостяк у нас, как ты, наверно, догадалась.
- Будь он женат, – отвечала она весело, – то был бы осмотрительней.
- Вот мы и хотим его женить.
Она лишь засмеялась и ушла туда, где далеко. За синим горизонтом земля мерещится чужая, но всюду, куда ни повернись, глаза Фаона-моряка.
- Иди ко мне.
- Чего ты хочешь? Тебе ведь рассказали все.
- Ты для меня хорошая.
Запела дудка корабельная, сирийская волынка, бьет бубен. И все подталкивают ее к Фаону. Его горячая рука ложится на плечо. Горячее дыхание. И палуба горячая босые ноги жжет – хочешь не хочешь, подпрыгивать будешь.
- Как твое имя, ты скажешь, наконец? – моряк Фаон глядит влюбленно.
- Имя называют только мужу.
- Хорошо. Ты мне сегодня скажешь. Когда тебя узнаю.

Она расхохоталась. Ей стало радостно. Волною накатила вдруг какая-то неудержимая смешливость. Так с ней всегда было, когда судьба ей улыбалась и будто за руку брала и выводила на дорогу. Тогда ей было хорошо, и все вокруг смеялось. То – верный признак! Но тут какая-то неведомая сила ее удерживает от его протянутой руки. Уж и самой хочется быть ласковой, уж и сама она веселым смехом зазывает его в круг. И он подходит. Он открыт. Она открыта. Открыто смотрят их глаза.

- Переходи ко мне.
- Спрошу свою Ирену.
- Сейчас я приду за вами.
Моряк протягивает руку. И вдруг – глаза не видят, не слышат уши. Она чего-то сердится, бежит куда-то. «Нет-нет!» – истерика ее терзает и колотит.

А поздним вечером, когда они вплывали в огромный шар оранжевого солнца, Фаон стал за ее спиной. Они были одни. И ей хотелось все забыть, она желала втайне, чтоб он обнял ее, увел к себе и положил конец сомненьям. Тяжелая и нежная рука легла на плечи. Кружится голова. «Возьми меня, Фаон!»
- Оставь меня! – вдруг крикнула она.

И тут послышался ей голос затаенный: «Что делаешь ты, женщина?» А может, то она сама себя спросила? Сама ответила: «Не знаю». Он не обиделся, а только как-то с жалостью и удивленно посмотрел. И отошел. Она смеялась, и ей было больно. Но более всего досадно, что показалась ему в образе собачьем…

Они не говорили больше. Она ушла в свое подполье, на сундучок с подстилкой-плетеницей. «О, Эйрена! А может, этот именно моряк с линялою тряпицею на бедрах и есть моя судьба? Может, войти к нему и здесь остаться? Но ведь сказал, сказал оракул: «Там встретишь человека и будешь счастлива». А где ж здесь счастье? Неужто образ провидения такой? «Наверняка, это не он! Не знаю…» Но тут ей показалось, что Ирена, вдруг, подняла глаза и посмотрела пристально. «А как же твоя клятва?» – «А кто слыхал?» – «Слыхали боги». – «Был шум большой и буря…» – «А может, это боги гневались за то, что ты пренебрегла их скорым даром? Быть может, добрые старушки Парки уже сплели две жизни в одну? И узелком связали, а ты разорвала…»

Глаза Ирена опустила. Но на губах оставила улыбку.
- Как? Это дар – и все?.. Так что ж я делаю? Куда иду? К кому плыву?
- Смотри сама.


                6. ПОЛИЦЕЙСКИЙ ИМПЕРИУМ


- Бараны, недоумки, сопливые паршивцы, мертвяки! Разве вы похожи на стражей порядка и закона? Ни рожи, ни кожи, ни принципов, ни духу римского. Бараны, болваны. Перекличка!

Бычья шея, воловий глаз, тяжелая челюсть, лохматая грудь – префект Афраний Камилл ходит вдоль строя молодых полицейских, одетых в форменные кожаные нагрудники, прокалывая каждого насупленными бровями.

…Мавродий, Макробий, Сапроний!.. Какие имена, какие рожи! Все самое непотребное прет в полицию, всех недорослей прислали ему папаши. Бездельники, только доносить и жаловаться. А сколько гонору!.. Помпоний? Месаллин? Овчина Нос?.. Деревенский осел и генеральский сынок. Один чрезмерно честный, другой мошенник с пеленок, третий – красавчик, парень вообще не к этому двору. Всех перемешала республика… вар, лат, кар…

В глубоком подвале Мамертинской тюрьмы шипит огонь, облизывая древние стены, играет тенями, дрожит на озябших лицах. Стены утыканы крючьями. Железные когти, клещи. Посреди пытошной деревянная кобыла с шипами. Жутко, холодно и мерзко, но префект взял моду именно здесь проводить утренний смотр – пусть, мол, недоноски окоченеют и пустят сопли, а потом он задаст им жару. Но сегодня Афраний сердит необычайно. Может, сам продрог и распаляет себя, а может, ему пришмалили зад где-то наверху?

- Зверь! – слышится шепот между рядами.
- Ты плохо отозвался о начальнике, Публий, это же твой будущий тесть.
- Чудно! Как у такого чудища такая чудненькая дочь?
- Тихо! Префект говорит!
Афраний Камилл подымает руку.
- К нам идет Флора! Распутная, развеселая Флора. Праздник этот, прямо говорю, не римский. В нем все самое дурное: пьянство, блуд и прочее. Однако на встречу с Флорой стекается народ со всей Италии; едут, плывут со всего света. Квириты. Гости. Народу ситуация чревата втрое. Сироты бунтуют граждан. Есть достоверные сведения о заговоре на жизнь Цезаря!..
Публий щурит ласковые круглые глаза.
- А что за палочка в руке Афрания? Красивая такая, важная палочка с серебряным орлом.
- Это империум для любимчика, – отвечают.
- А кто этот любимчик? – есть такие среди нас.
- Тише! Префект говорит.
- Сенат обеспокоен. Отцы города призывают к бдительности. Поэтому в День Флоры будут выведены преторианцы из казарм и мобилизованы вспомогательные подразделения. Из вас будет сформирована особая когорта для встречи, охраны и сопровождения Флоры по улицам Рима, вплоть до… вплоть до окончания праздника. Среди вас так же будет избран император, и ему будет вручен империум.

Префект вскинул над головой тонкий деревянный жезл. Вверху ручка с кожаной петлей, внизу, на круглом пьедестале, – орел гордо расправил крылья. Молодые полицейские подались вперед, глаза впились в заветный символ власти.
- Помните, вас много, а владеть будет один. Владеть будет достойнейший. Помните, разумный рвется наверх. Дурень остается внизу. Помните – умный всегда будет сыт, уважаем и добьется любви жирных матрон.
Здоровенный гогот ударил под сводами каземата. Как префект наехал на указ?! Даже язык прикусил. Афраний нахмурил лоб.

- Дурень и разгильдяй никогда не будет сыт и уважаем, не будет украшен и не добьется любви жирных матрон. Будьте достойными звания стражей республики, будьте верными Цезарю, и тогда вы все будете сыты и уважаемы, богато украшены. И добьетесь любви жирных матрон. Аа-пчхи!
- Будь здоров, префект Афраний Камилл!
Молодые селюки влюбленными глазами ласкают могучего патрона. Аристократы брезгливо морщатся: старые шутки Цезаря Лохматого. Афраний ищет расположения плебеев. Кому он собирается отдать орла? Не вонючке ли поганому Лату Топилию? Или силачине Грепину Помпонию? А может и в самом деле, Публию – любимчику расчищает дорогу? А для чего же здесь элита? Вот – Вар. Бельвеций. Месаллин!

- Месаллин! – рыкнул префект.
Прыщавый юнец с мушкой на щеке выступил вперед. Префект Афраний повел воловьим оком, приколол к месту насупленными бровями, продолжил:
- Велик и могуч Рим. Открытых должностей навалом – центурионы, эдилы, сотники – вот как нужны! А довериться некому. Где былая преданность и старание? Где суровые чистые сердца? Где принципиальность и личная преданность Цезарю? Квинтилий Вар!
Бойкоглазый малорослый юноша выступил вперед, но префект только вздохнул и отвернулся.
 
- И вот император открывает дорогу к важным должностям простолюдину – и что ж? Чиновник стал еще менее профессиональным и еще более коррумпированным. Топилий Лат!
- Я здесь!
Мосластый селюк протиснулся из задних рядов, с видом лихим и придурковатым приседает перед низкорослым Камиллом, не спускает глаз с серебряного орла.

- Свинья, дешевка! Сколько берешь за свидание с родственниками? Где понятие законности, где достоинство, где высокая цена раскаяния? Коллеги! Если не можете отыскать в себе нужные качества, оглянитесь. Вот – Меценат. Вот – Месалла – отец Валерий. Вот прекрасные сыновья Ливии – Тиберий и Друз… Что? Армия? Помпоний Грецин, ты сказал? Выйди!
 
Вперед выступает силачина. Широкоскулое лицо, широкие плечи, открытый взгляд. Префект коварно улыбнулся:
- А полиция разве не армия? Ты плохо отозвался, Помпоний, ты плохой полицейский, Помпоний. Только дуть кисляк в дешевых тавернах с дружком земляком. И читать проституткам стихи. Публий Нос!

Красавчик Публий выступил вперед, румянец жаркий, как огонь, метнулся от ушей и вспыхнул до корней волос. Строй полицейских отозвался осведомленным хохотком. Префект умывает будущего зятя.

Афраний сдвинул брови. Торжественный и мучительный миг. Префект Камилл делает выбор. Шесть кандидатов стоят перед орлом. Кто? Кто будет командиром – горожанин или селюк? Патриций или плебей? Всадник или нобиль? Но глаза барчуков становятся жесткими, как у отцов. Думай, Афраний! Это очень важно, Афраний. Нельзя, чтобы плебей командовал патрицием, нельзя провинцию ставить перед городом. Кто – Месаллин или Лат? Вар или Помпоний? Думай, Афраний, думай! Если ты обойдешь Месаллина, то отец-генерал может сделать тебе досаду, если Квинтилия Вара – будет еще хуже, а если всех вместе – будет сам знаешь что.

Афраний выпятил подбородок и покраснел. Он не любил, когда ему диктовали. Но с другой стороны на него смотрят молодые плебеи. Их больше, и это тоже сила. Их сила – молва. А молва – это реальные голоса. А префект хочет быть претором. Афраний насупил брови. Нос лег на подбородок.
Серебряный орел витает над головами, глаза жадно смотрят на его полет.

- Не собачьтесь, коллеги, не собачьтесь. Все вы поганые, и я пока не вижу среди вас ни одного достойного полицейского. Учитесь, боритесь. Придет время – император вас рассудит. Позже я объявлю о своем решении. Слава Цезарю!

И префект Афраний Камилл, так и не придя ни к чему, забросил плащ на плечо и величаво удалился. Пусть псы сами себе выбирают вожака.
Молодые в озябшей тоске смотрят вслед. Не выберем – не выпустит. Кого же он хочет?.. А что тут думать – любимчик!
- Публий Овчина Нос – империум!
Красавчик Публий поднял руку и вышел на середину круга. И тотчас на его голову посыпались вопросы:
- Публий, а ты и вправду всадник?
- А лошадь у тебя есть?
- Есть, есть, – отвечают, – старая кляча отцовская, солому возит!
- Зачем империум телохранителю Камиллы?
Публий не успевает отвечать, он только вскидывает густые брови, смущенно улыбаясь. Какой империум, он себя защитить не умеет.
- Помпоний Грецин – империум!

Силачина стал в круг. И тишина. Товарищи молча рассматривают его. Красивый юноша спокойно и прямо глядит перед собой – ни о чем не просит, не заискивает. Он чужой. Он не любит нас, его не любит префект. Товарищи отводят глаза.

- Месаллин!.. Квинтилий Вар – империум!
В каземате кипят страсти, один за другим отвергаются кандидаты и, кажется, побеждают плебеи: «Топилий Лат – империум!» Аристократы отошли к стене, косятся на Грецина-силачину, шепчутся.

К друзьям развязной походкой приближается щуплый Вар.
- Эй, Грецин, а ну померяйся с мосластым Топилием.
- Не ходи! – Публий схватил друга за руку. – Там засада.
- Скажи ему – я иду! – ответил Помпоний.

На острых шипах кобылы узкая доска – кто сломается, тот проколет руку. Лат сбросил с плеча тунику и захохотал, обнажая клык. «Топилий Лат!» – кричат его друзья. «Помпоний Грецин!» – звонко возражает Публий и допускает всех желающих пощупать мускулистое плечо друга. «Лат – империум!» – «Помпоний Грецин империум!» Широкие ладони столкнулись. Стены дрогнули от крика. Дрожит рука Топилия, но крики друзей придают ему силу: «Дави его, выдавливай!» Топот. И ревом торжества встречают победу – Топилий Лат – империум!

Ревнивые глаза Публия видят все – и невозмутимое спокойствие, и сухой лоб друга.
На лице Помпония презрительная улыбка.
- Вива Помпоний!

Рывок, и он поднялся. Восторгу Публия нет предела. Гнется рука соперника, пот выступает на шее, он скалит зубы, воет, но ничего не может против бычьей силы Грецина. Отчаяние. Злоба… Страх – близко острые шипы! Глаза Публия видят все. И вдруг – коварство! Миг – Лат выдернет руку и кровавые гвозди пронзят ладонь Грецина.

- Держи его! – исступленный крик достиг ушей, и Грецин сдавил коварную руку. Застонал Топилий от страха и боли. Близко острые шипы.
- Дави! – кричит Публий.
- Дави! – кричат друзья.

И все уже хотят победы Помпонию, потому что первой среди достойных в Риме почитают Силу. Миг – и победа! Сомнений нет! Как круто все переменилось – все полюбили Помпония, все желают ему победы. Быть помпоше императором когорты, и быть ему любимчиком префекта, а вскоре, может быть, эдилом и, может быть, когда-нибудь префектом. Лихой нам будет император!
Мрачный застенок вдруг озарился странным светом. Может, это боги удерживают руку Помпония? «Быть тебе консулом! Твой путь трудный и кровавый, в армии Цезаря. Оставь, брось этого несчастного. Он закончит презренным шпиком». Что это: голос, явь или наваждение?

Помпоний отпускает руку соперника. И с кобылы слазит. Вопль разочарованный: «Чего он? Кто ему позволил?!»
И только Публий все еще радуется и танцует.
- Помпонию империум! Грецин помпоний победил. Орла орлу!
- Дурному дальняя дорога! – все разом отвернулись, смеются даже барчуки.
- Пусть в цирк идет или в солдаты. Копье, за плечи щит и по дороге – марш.

Но больше всех сам Публий удивлен – Помпоний, что случилось? Тебе судьба дорогу открывала… Ну кто же так вот отдает победу, бросает выигрыш, орла?!
- Префект Афраний всех зовет наверх!
Толпою бросились наверх по узкой лестнице – смех, вопли, давка. Вдруг, удар коварный, скорый – и Публий опрокинулся на железную спину кобылы. Грецин обернулся на крик, его кулак сработал, как таран, и Лат, кувыркаясь, без памяти упал под стену.

…Как хорошо, как воздух чист, какие облачка курчавые на небе.
Двор претории залит жарким солнцем. Когорта молодых полицейских замерла в строю. Префект Афраний на ступенях портика. Без труда читает знаки борьбы. Топилий Лат шатается, веки полузакрыты. Публию-красавчику дурно. Силачина Помпоний стоит ко всему боком, и глаза его не находят места в тесном дворе претории. Остальные оборваны, рожи в крови и соплях. Все ясно, плебеи рвутся к должностям, аристократы уступили, но теперь, если папаши спросят «почему?», то пусть сынки расскажут сами, какие они мамляи.
Тихо! Префект Афраний говорит.

- Коллеги! Цезарь Август смотрит на вас и возлагает все свои надежды. А потому – порядок, бдительность и дисциплина. Флора идет. Ни один праздник не доставляет полиции столько хлопот и неприятностей. Флора нарушает порядки и смеется над законами. Флора одурманивает людей, люди становятся невменяемы и совершают дурные поступки. Поэтому быть всем на страже! Очистим Рим от скверны. Вот идут аграрии – щупай их! Армяне, парфяне, гречишки – бери их! А особенно наши квириты. О, распущенный и подлый народец! Чуть что – сразу в крик. Чуть что не по нраву – сразу в драку. Немедля пресекать!..

Префект Афраний Камилл большой оратор, он может говорить бесконечно, но когда же он скажет, кому достанется империум? Уже солнце в зените, а он все говорит, говорит. Будь его воля, поджег бы эту Флору с четырех сторон.
Но в это время в воротах претории появляется девушка в голубом. Крупная, строгая, яркие губы вывернуты, как у папаши Афрания, с холодными глазами.

 «Камилла! Камилла пришла», – пронесся шепот. В руке девушки холщевый узелок, в нем глиняный черепок и жаркое. Любимая дочка принесла папочке обед. Стража у ворот расступается и отдает приветствие по полному чину. Вся когорта словно по команде поворачивает головы и взирает с не меньшим вожделением, чем на орла. Папаша Афраний становится важным и гордым. Но девушка мало интересуется возбуждением солдатским, она не обращает никакого внимания на громкий шепот: «Камилла, Камилла, взгляни хоть разок!» Она ощущает свою власть над казармой, но держит всех на расстоянии. Камилла идет через двор, прямая, высокомерная.

- Публий, чего ты краснеешь, Публий?
Камилла направляется к портику, где ораторствует папа Афраний. Она ни на кого не смотрит. Лишь на мгновение взгляд ее задерживается на Публии. Разбитый нос? Изорванный ворот? Снисходительный покой в ее глазах сменяется тревогой. Что здесь произошло?

О, Публий, быть тебе патроном!
Дочь останавливается у нижней ступени портика и подымает вверх требовательный взгляд. Долго ли еще?
- Внимание! – префект высоко поднял серебряного орла. – Один империум – два командира. Публий Нос – ты патрон! Топилий Лат – ты второй. Равнение на право. Шагом марш. Слава Цезарю!

И префект Камилл пропустил под рукою когорту юных надзирателей.

 
                7. ВЫБОР

А ласковое море, нежно вздыхая, несет беглянку к заветным берегам.
И вот лучезарная колесница Солнца коснулась гор, и словно искры рассыпали лучезарные вершины. Какая красота, какая пышная природа! Крутые горы, покрытые лесами, встают из моря. У подножий цветущие большие города, по склонам виноградники, сады; в тенистых рощах роскошные виллы, вдоль беломраморных колоннад гуляют нарядные женщины, щегольски разодетые мужчины. Другие купаются в горячих источниках. В этих домах, ей говорили, есть водяное отопление и паром подогретые полы. Какая жизнь! В бедной Элладе такого нет.

Золотой луч блеснул: «Здесь ждет тебя, быть может, тот единственный…»
- Радуйся, подруга, мы у берега мечты!
- Ступай себе. А мне там делать нечего.

Кипассида развешивает на рее скифские штаны Фаона. И свою бесстыжую тунику. Теперь подруга счастлива, кормчего она все же сумела причесать и бороду завила клином вверх. «Как Одиссей, когда целует, борода щекочет шею», – смеется Кипассида, еще и дразнит, глупая.
- Зато у тебя выбор. Только угадай.

- Ох, подруга, подруженька! Стоит мне только захотеть – и ты вернешься в кубрик на свою подстилку, или одна сойдешь на берег. А я повешу рядом со своей туникой его экзотикос-штаны. Одно слово. И ты, подруга, это знаешь.
Кипассида кисло усмехается и прячется. Вот так-то лучше.
Плывет корабль греческий вдоль пышных берегов Италии. Чем ближе к Риму, тем города красивее. Постройки, храмы величавые, украшены богато. Богаче люди, и как их много. Но кто же из них – кто?..

Прибрежные скалы крушат тяжелые волны, горы рвут в клочья облака, и сомнения вновь закрадываются в сердце. Куда приехала? Что привезла с собой?.. «Побежденная Римом Эллада победителей диких пленила», – сказал когда-то древний поэт. Силою эллинов оказалась культура эллинов – ее культура. Это хрупкое эфемерное нечто было единственным, чего латины не жгли, не топтали, а подобно самолюбивым детям, утаскивали и втайне примеривали на себя одежды и украшения. Потом, войдя во вкус, стали брать все, что находили в Старом Свете: язык и музыку, даже древние каменные кумиры грузили на корабли, везли через море и здесь, на своей земле, строили им жилища – роскошные храмы. Дав старым греческим богам свои варварские имена, стали им поклоняться.

О, тогда все греческое было в цене: постройки, праздники и сказки. Учителя, врачи, поэты. Но те времена прошли. Уже никто не называет Юпитера Зевсом, Юнону Герой, уже одеваются латины по-своему, уже перестроили дворцы и храмы. Свои у них врачи, свои поэты. Эллада – Старый Свет, всего лишь дальняя, унылая провинция. И только эллинские женщины здесь до сих пор в цене. Им – особое внимание римских варваров. Конечно, латинянки оставляют приятное впечатление, есть красивые и хорошенькие, величавые и простушки – разные есть. Но редкий римлянин, взглянув на эллинку, ее спокойную красу и сдержанное достоинство, не подумал бы в сердце: «Мне бы в дом такую!» Так говорят.

Сама же она никогда не видела эллинку и римлянина в браке… Сердце женщины в тайном смятении: вот и все, что у нее есть, вот и вся ее надежда, вот какой товар привезла она в чужую страну.

А Кипассида все смотрит, смотрит… Как она хочет, чтобы бывшая подруга убралась с корабля; она твердо уверена: побеждает тот, кто остается. Да, она права, оставшийся остается, уходящий уходит. Так оно и бывает, что ж…
- Я уйду. Но ты здесь не останешься, подруга.
Кипассида смотрит тревожно…

И вот Остия – гавань Рима. Какой огромный порт – эта римская Остия! Корабли из разных стран, лес мачт и флагов. Бесконечные причалы, украшенные мраморными портиками, толпы людей с цветами. Пирей Афинский по сравнению с Остией – тихая заводь.

Кормчий Фаон ведет корабль в суете кораблей и лодок.
Вдруг – будто с неба – рев трубы. Огромный стовесельный корабль надвинулся и перекрыл ветер. Греческое суденышко беспомощно закачалось и остановилось. Крик ужаса вырвался из груди моряков, даже Фаон вскинул руки к небу – избежав гибели в буре, быть разбитым в щепы стальным тараном римского военного корабля?! Огромные весла прошумели над головой – галера, как стена крепостная, проплыла мимо. Вздох вырвался из груди греков. Подняв глаза, женщина зачарованно смотрит на плотный строй красноплащевых легионеров и провожает восторженным взглядом полет серебряного орла.
Толчок. Корабль дрогнул и остановился.

- Ты у цели, госпожа.
Гречанка обернулась. Да, парус спущен, корабль привязан, шаткие сходни повисли над водой.

Но сердце, вдруг, заплакало, затосковало, но нет сил ступить на берег. Там все чужое, язык чужой, ходят чужие люди. Правда, на высоких портиках цивилизованные женщины бросают вслед кораблям цветы. Но какой-то купец, отталкивая свой корабль от причала, стонет: «Проклятая земля! Надежду погубила, разорен, ограблен!»… И уже не сомнения, а страх охватывает душу странницы. Куда идти? Неужели в этих домах, среди тысяч людей, тот – единственный? Но где искать его – на площади, на улице, у ворот? Где стать, чтобы смотреть? Кого спрашивать? О чем? И как?

- Прикажешь выгружать твой товар?
Женщина беспомощно огляделась. И ее затея во всей своей нелепости и безумии встала и поразила так сильно, что она едва успела спрятать отчаянные глаза. Какой товар? Что привезла она в чужую страну, кроме веры в себя, в свое счастье? А может, она приехала вообще не к тому берегу, в город не тот? Разве можно было так безоглядно выбирать дорогу? А разве она здесь по воле богов? По воле своего сердца она здесь. На чье желание откликнулся оракул? На ее голос, на ее желание! Она принесла дельфийцу свою мечту – мечту ей возвратил дельфиец. И разве она знает истинную волю провидения, разве ей известна судьба?

Куда идешь, женщина? Что надумала себе? Там народ жестокий, не ценит добро и верность. Рабская покорность – вот все, что нужно им. Так зачем же ты, испытав их власть на родине, стремишься в самое гнездо орлов?
Моряк Фаон смотрит пристально… Еще можно все изменить, еще можно вернуться обратно…

И гречанка впервые за долгие дни подымает глаза на моряка. Долгий взгляд: «Иди ко мне». И он подходит, бормочет торопливо, сбивчиво:
- Лучше вернуться тебе, госпожа. Рим – проклятое место. Там ты не найдешь того, что ищешь. Там тебя обидят и обчистят, останься.
- Но ветры осени срывают лепестки, и в дом пора вносить цветок!
- Ты для меня хорошая, – моряк крепко держит ее руку. – Останься! Я поселю тебя в дом матери. Не сходи с корабля. Вернись со мной!
Моряк удерживает ее руку, бормочет непривычным языком слова любви. Большой дом… Новый корабль, который он назовет ее именем, чтобы никогда не расставаться. Он сделает ее счастливой. Он верит, знает – она принесет ему счастье!

Но что же делать? Нож режет сердце пополам, голос ведь так ясно сказал: «Там тебя ждет человек, если узнаешь – будешь счастлива». Пусть это будет небогатый человек, но ведь были счастливы в бедной хижине Филимон и Бавкида, которым позавидовали даже великие боги. Ах, мой Фаон!.. Но теперь я буду тверда. Не дам себя увлечь ни сердцу вольному, ни песням сладостным, коварным.

- Останься. Мы проживем с тобою семь на десять лет! Останься! Ты ведь обещала, когда молилась буре?
- Останься! – смеются корабельщики. – То, может быть, оракул вместо меда хватил по полной чистого вина, хмельного?

Что кормчий-моряк и его скучная жизнь? Что ей дом в лагуне – земля, где она познала горечь юных заблуждений, бедность, обман. Нет, туда она не вернется. Нет, ни за что! Добраться до столицы мира и отступить? Даже не сойти на берег? Ради латаных парусов и разбитой ладьи?.. Нет, нет! Теперь ей даже любопытно – кто же тот человек, для которого боги позвали ее на эту землю? В чей дом? Нет и нет! Она ощущает в себе желание начать жизнь сначала, добиться богатства и такой славы, которая долетит до родного дома и улицы. Она пойдет туда. Она уже чувствует, что там исполнится все, о чем мечтала, чему завидовала. И пусть свершится предсказание!

- Прощайте!
А Кипассида прячется за спинами матросов, надеется, что про нее забудут. Ехидна. Коварная предательница. Конечно, такая немало принесет вреда, но… какая есть – такая есть. Так, Кипассида, решено: ты пойдешь со мной, а я останусь здесь.

Гречанка шагнула к Фаону. Долгий поцелуй. В нем – любовь и благодарность, обещание и надежда. И моряк так долго, жадно и так тесно приник к ней, что Кипассиде не осталось надежды и места ни в сердце кормчего Фаона, ни на корабле.

- Прощай, Фаон.
И вырвавшись из рук Фаона, эллинка сбежала по шатким сходням, пошла, не оглядываясь на разрушенный корабль, а на ее постели корабельной осталась серебряная статуэтка Ирены. Забытая. На всякий случай.

Далеко из тумана, из арки нагроможденных белых облаков, возник огромный город на семи холмах, сверкающий, кичливый, пышный. О, Эйрена! Три мечты, три молитвы, три заветные желания – муж, дом и дети. И все тот же вопрос – кто же он – Единственный?..


                8. ПРОБЛЕМЫ ИМПЕРАТОРА

Над Римом ночь. Город уснул. Дом под дубовым венком на Палатине спит. Просторный кабинет погружен в сумрак, и только светильник освещает фигуру мужчины у открытого окна. Ветер раскачивает звезды в занавесках. Скоро  рассвет. А решения нет. И вопрос стоит так: Закон или Флора? Если быть Закону – не быть Флоре, если быть Флоре – не быть Закону, потому что праздник создаст прецедент и утвердит то, что должно быть уничтожено.
Стало быть, надо запретить это народное гульбище.

«Легко сказать», – вздыхает Октавиан Август, отводя взгляд от звездного неба. Он в смятении, на бледном шишковатом лбу липнет шелковистая челка. Вблизи он кажется не таким моложавым, но держится прямо, даже наедине с собой; таким его знают во всем мире, таким изображают ваятели в статуях и на картинах – решительным и мудрым. Но мало кто знает, какие сомнения и разочарования он переживает. Сколько раз, спрятавшись от людей, зализывает раны, в каком смятении сегодня…

Цезарь Август развернул чистый лист. Огонь светильника мечется в его выпуклых глазах цвета каштана.
«Для блага римского народа к вам обращаюсь, Отцы Сенаторы.
Всякое государство начиналось с суровых законов. И чем дольше удавалось следовать им, тем дольше продолжалась молодость и нарастала мощь державы. Вспомним историю этой проблемы…»

Император Август отложил кисть и выпрямился в широком кресле. Задумался.
Рим болен. Болезнь та же, что постигла в свое время Вавилон и Египет, гигантскую Парфию и маленькую Грецию. Имя этой болезни – свобода. Свобода, которую отнимает у сурового Закона каждое новое поколение. Незаметно, неуклонно, тайно и явно. Закон отступает. И вот: три, четыре поколения – и суровый Рим погряз в коррупции, роскоши и досуге. Именитые граждане строят роскошные дома и виллы, дети и внуки занялись презренным ранее промыслом, полководцы предпочли лагерным палаткам дома в городе. Храбрость, честь, героизм перестают быть уважаемы даже в армии.

Второе: завоевание новых земель, торговые дела с экзотическими странами Востока обернулись для Рима новыми заботами – в Италию хлынули толпы переселенцев, авантюристы, князья, почетные и добровольные заложники въехали на спинах блудливых матрон на все холмы Рима и даже на Палатин, но с которой мы вынуждены считаться, ради сохранения влияния в мире. Рим превратился во второй Вавилон. Вдобавок ко всему, в Италии появился новый, неизвестный доныне класс доморощенных кутежников, ловеласов, холостяков, целые легионы трутней, которые всяческими хитростями входят в дома граждан, разбивают семьи, фамилии, от них пошли скорые разводы, вражда детей и отцов.

Вслед за ними Италию наводнили тысячи куртизанок всех мастей – египтянки, давно известные гречанки, новые германки и даже бледнолицые дикарки из туманного Альбиона, который только вчера открыл Цезарь первый цивилизованному миру, сегодня гуляют по улицам столицы. Вся эта нечисть оккупировала гостиницы Красса, подвалы мельниц, пекарни, бани и даже театры и храмы. На Священной улице по вечерам, в нарядах крашеных, ушитых драгоценностями, в открытых носилках прогуливаются куртизанки, в которых граждане без труда узнают известных матрон.

Мужья ведут себя не лучшим образом, а усердная полиция ничего не замечает. Блуд открытый и прикрытый искусствами достиг такого размаха и силы, что способен разрушить могучий Рим успешнее и быстрее, чем орды германов, сарматов и бессов. Этим скорбным и веселым путем уже прошли Египет и Греция, на глазах разваливается Парфия… Быть Риму или не быть – вопрос лишь времени. Поэтому я решил принять самые жесткие меры…

Принцепс Август складывал очередную речь перед Сенатом, но в глазах его не было уверенности. Рассеянность и усталость овладели им, глаза опять обратились к ночному небу.

Звезды блестели и перемигивались. Звездный купол вращался над городом, и Цезарь Август застыл неподвижно, улавливая это величественное движение. С некоторых пор он часами смотрел в эту бездну, полную звезд, находя там отдых. Величие неба наполняло чувства и мысли покоем, и с уст невольно лились размеренные октавы: «Розовоперстая Эос раздвинет ночи звездный полог…»

Цезарь вздохнул. Последнее время он чувствовал тяжесть от многочисленных обязанностей. Двадцать шесть лет прошло с тех пор, как судьба нежданно-негаданно вытолкнула его на политическую сцену. Двадцать шесть лет он не покидает ее ни на один час. Суды, помилования, наказания. Дипломатия, мир, война. Браки, свадьбы, разводы, цензура, храмы, жертвенные бараны, потроха… Но никогда он не чувствовал такого томления. Этот Лекс! Этот Лекс доставит ему большие неприятности. Тревоги не покидают его. Обычно все решения взвешивались, просчитывались, была ясно видна перспектива и все заканчивалось победой. Но это решение тонуло в непроглядном тумане, из которого слышался стон-вопль, и по временам чей-то голос козлиный насмешливо блеял: «Поздно!»

Но больше всего поражает единодушное осуждение граждан. Он знает от секретарей, какими эпитетами награждает его Субура и Подол, но еще о большем догадывается, зная подлый язык квиритов.

Позже он услышал: «Неужели это старость?» – из болтовни челяди домашней, когда же при этом возникло хорошенькое личико Марции – он это «поздно» воспринял как насмешку. Он и сам себе усмехался, но ближайшим и очевидным следствием его, так сказать, смотровой инициативы, стало то, что молодые женщины из свиты Ливии и юные девицы, с которыми он, останавливаясь в аллеях парка, говорил о чем попало, – о сережках, о колечках и танцульках, будто он не Цезарь принцепс, а все тот же студент-энтузиаст из Апполонии, – теперь глядели на него с опаской, или норовили проскользнуть мимо, а то и вовсе прятались за деревьями. Раньше они побаивались домну Ливию, а теперь и его.
Цезарь быстро встал и прошелся по кабинету, припадая на левую ногу (сегодня она что-то очень болит). Его поразила внезапная мысль о том, что выступив с этим Lex он оказался в меньшинстве. Да что там! Легче назвать тех, кто поддерживает. Даже друзья на словах одобряют, а истинные дела и мысли прячут. Вот и сейчас – чьи клиенты собрались у подножья Палатина и кричат: «Да здравствует Республика!» – будто кто-то Республику отменял, будто не он, Цезарь Август, олицетворяет Республику? Это не горлопан Кассий Север, и не старый Азиний Поллион – они радуются возвращению к старым порядкам. Там, внизу, кричат клиенты очень близких друзей, выражая тайные помыслы господ, ведущих двойную игру:
- Флора, Флора!
- Лекс, Лекс!
Нет, не в добрый час этот указ. Не в добрый час, несмотря на благоприятные ауспиции. И вот вся Италия у ворот Рима, а решения нет. Зазвенел серебряный колокольчик. Бесшумно открывается высокая дверь в глубине, и аромат арабских благовоний наполняет комнату. Это домна Ливия, закутанная до подбородка в мягкое покрывало. Вошла и остановилась, не выходя из тени.

Голос ее, густой и низкий, прозвучал вкрадчиво и весело.
- Я пришла пожелать тебе доброй, доброй ночи, дорогой муж.
Светильник высвечивает округлый подбородок, полную шею, белые запястья, перевязанные золотыми ремешками… Домна Ливия пристально смотрит на мужа.
- У тебя проблемы?
- Нет, ты только послушай, как пускает пузыри римское болото, как расквакались квириты! Я одел их в тоги, назвал гражданами, объявил властителями мира, а взамен потребовал совсем немного – благонравия. Немного благонравия. И что ж?! Чем ответили мне квириты? «Диктатор»,  «узурпатор»! Они такое говорят! Они и тебя готовы забросать грязью.
- Жара в Риме усиливается – страсти накаляются, – осторожно ответила достойная госпожа и вышла из тени.

Черные пышные волосы рассыпаны по плечам, рот алеет кармином, подведенные на египетский манер глаза оживленно блестят, на пышной груди раскаленными углями горит багряное ожерелье Клеопатры. Она все еще красива в свои годы и свежа, несмотря на позднее время и трудный день. Даже сиятельный муж вскинул бровь и сказал: «О-о!» Но опять заходил по кабинету, опять мучается, опять сердится. Опять у него безвыходное положение. Как и следовало ожидать, квириты не хотят возвращаться к нравам предков, предпочитая жить в блуде. Но он решил почистить Рим, и он его почистит. Прекрасно, он не посмотрит на старых друзей, он назовет имена, отдаст под суд. Они узнают, как подбивать народ против закона.
- Изумительно, – домна Ливия скептически улыбнулась. – Это послание к Сенату?
- Это записка тебе.

Госпожа Ливия скосила глаза на исчерканный лист. Веселый блеск медленно угасает, сменяется деловитой важностью. Она вчитывается, поглядывая на мужа, кивает, но находит душевное состояние супруга неадекватным. Конечно, Цезарь сделает так, как захочет, но она предпочла бы его видеть более спокойным.
Цезарь, однако, не желает отпускать владеющий им гнев. Он ходит по кабинету, шаги его убыстряются, резкий голос нарушает тишину ночи.

- В Риме давно слишком спокойно: небо чисто, Везувий едва дымится. Квириты много едят, долго спят, и каждый день у них календарный праздник. Золотой век! Квириты убеждены, что так устроен мир; они, видно, забыли, что так бывает редко и недолго…

Госпожа усмехнулась. Она все еще не может понять причину такого возбуждения. Да, ее великий муж часто мучится сомнениями, но почему в последнее время редко дергает шнурок звонка, а она ведь рядом – через стену? Уже месяц он не зовет ее… И вот сегодня, заметив свет в его окне, пришла сама, без приглашения, и что ж увидела?

Мало того, что он по обыкновению не знает, на что решиться, но главное: он, кажется, сердит именно на нее за то, что она втянула его в конфликт с квиритами. Вот как.
- Поэтому я метнул молнию в болото. Хочу посмотреть, что будет.
- Ничего не будет!
Цезарь обернулся – взгляд его невольный и быстрый, и она мгновенно поняла нешуточную глубину мучивших его сомнений. Голос ее прозвучал твердо:
- Ничего не будет! Квириты поделятся надвое: стражи морали с одной стороны – мамляи, модники, бездельники – с другой. Слухи об их многочисленности сильно преувеличены. Ревнители станут громко заявлять, а благодушные негодовать… Кляузы, доносы, ссоры через заборы, глупые выходки, вроде выступления на форуме трибуны великовозрастных дуралеев Помпея и компании, с примкнувшим к ним Антонием. И начнется маленькая гражданская комедия, что всегда бывает на уровне морали. О, тема жгучая, интересная, будет работа языкам. Вот и все.

- Кстати, о «сиротах», – Октавиан остановился, пожевал губами. – Что, если они сочтут момент удобным и начнут действовать решительно?
На что госпожа Ливия взвешенно отвечала, что это маловероятно, дальше сбора компромата на дядю-благодетеля они не пойдут. Впрочем, она знает каждый их шаг. И пусть хвалятся, что за ними помпеянцы, антонийцы – они – только Помпей и Антоний. Не более.
- Но на улицах опять кричат: «Да здравствует Республика!»
- Значит, пора завозить хлеб. Корабли в Египте уже загружены.
- Для длинных ножей хлеб не проблема.

И на это достойная госпожа, немного подумав, ответила, что дело, наверное, все-таки в хлебе и что Юлий Первый сделал только одну ошибку: прежде, чем надеть корону, всеобщий любимец должен был заглянуть в амбары Остии… Так что если кому в этой стране вздумается повторить Цезаря, пусть накормит досыта квиритов, заплатит сполна солдатам, обласкает гладиаторов – и объявляй себя хоть богом, что гораздо легче, чем царем, потому что теперь в Риме равный каждый гений, а гений в Риме – каждый третий.

Огонь в светильнике угасает. Наступает утро.
Прозрачный пеплос спадает с узких плеч, туманом обтекает бедра, струится вниз, на круглые колени… Она подошла ближе. Рука белолокотная, так густо унизана браслетами, что на золотую гроздь похожа, легла на плечо Октавиана, угловатое, костистое.
- Оставь дела и не тревожься. Все будет хорошо.
- Но в Риме уже никто не верит, что мы… что мы сумеем обуздать хаос. Может, надо было выбрать другое время?
- Нет. Время выбрано правильно, и все будет хорошо.
- Но мне доносят…

…Скоро двадцать лет живет она в его доме на Палатине и все надеется, что боги сотворят чудо и Рим увидит ее большой живот, несущий долгожданного наследника. Она ездила к далеким знахарям и врачам, сама постигла колдовскую науку; она давала ему в пищу льва и орла – ничто не помогло. Она, до двадцати лет родившая двух сыновей, оказалась порожней и не оправдала его надежд. И жизнь тревожна, союз Юлиев и Клавдиев становится бессмысленным, все держится на том, что она работает от зари до зари и делам Октавиана сопутствует удача… А если неудача?..

А уши сверлит фальцет возбужденного супруга:
- А закон?.. Этот Закон! Что теперь с ним делать?!

«Да, он раздражен именно этим», – подняла умные глаза достойная матрона. Законодатель сам своего закона чуждается, боится, что добавится врагов. Закон повяжет многих: друзей далеких и близких, мецената, полсената, пол-Рима и… Цезаря Октавиана. Но ей что закон?.. В любой день на палатине может появиться молодая. Брюхатая, из числа дочек его многочисленных друзей. «Вот мать моего сына!» – скажет он ей. И что ж? Друзья его поздравят, граждане с восторгом оправдают, сенат пошумит, приличия ради, и сделает исключения для Юпитера. А Ливия? А Ливия уйдет изгнанницей в свой дом, она давно строит собственный, известный в Риме как Дом Ливии «на всякий случай». Но скорее всего, ее дом окажется не на вершине Палатина, а где-нибудь у подножья Везувия. И это в лучшем случае. Вот и весь закон.

- Закон не пройдет, – бушует Октавиан. – Сенат против, нобили против, плебеи против. Никто не хочет этого закона, со времени войны не было такого сопротивления! Кричат, будто я взял их за горло, дверь взломал, в сундук залез. Но я не уступлю, не дам блудникам развалить державу! Даже если все отвернутся. Даже если мне покажут нож. И будут стрелять.
Матрона вздохнула. Она бы не стала так истерически заламывать руки, это не Рубикон.

Законы пишутся не для того, чтобы их исполняли, а главным образом, чтобы нарушив – покаялись, точнее, поплатились. Кроме того… Если ей будет позволено высказать предположение, – голос ее звучит вкрадчиво…
- Если куратором назначить Фабия максима, будет один эффект, если Мецената – другой, если назначить Валерия Месаллу, кавалерийского генерала, последствий вообще не будет никаких, – улыбнулась она. – И покончим с этим.
- А Флоралии? Что Флоралии? Эти Флоралии – вот где у меня!

И он опять метнулся по кабинету. Этот греческий праздник давно потерял значение: для храмов недоходен, казне в тягость, и с каждым годом вырождается в повод для вакханалий и узаконенной пьянки!
Сиятельный меряет длинными шагами кабинет, даже лоб у него взмок. Достойная госпожа испугалась. Она подошла совсем близко.
- Я тоже не люблю эту развеселую богиню, но если народ хочет…
- Народу радость, а я вижу, как греческий дух растлевает суровый и здоровый дух римлян! Будь моя воля, я бы вычеркнул из календаря не только эту Флору… Всех греческих богов! Всех этих пухлых амурчиков, козлов, гермафродитов, – тут он замотал головой, топнул ногой. – Эти пляски, эти размалеванные рожи, ряженные, эти вопли весенних котов…
- Да пусть танцуют хоть голые! – вскрикнула она. Лишь бы музыка военная.
- Но как же в одночасье Флора? И Закон? Lex и Флора?
Ливия улыбнулась снисходительно. Ну, это просто. И выбор здесь совсем не обязателен. Пусть празднуют свою Флору. А после праздника Закон скажет свое слово. Сперва секс, а потом Лекс – только и всего.
Цезарь Август тихонько хохотнул, а госпожа, перемигнув сладостно томными глазами, прошептала со спальни:
- Флоралии приходят и уходят. А закон остается.
- Так будут Флоралии или нет7
- Ты господин – тебе решать.

Лицо его просветлело. Он опустился в кресло инкрустированное слоновой костью, копия того, на котором он восседает в Сенате. Только со спинкой. Он успокоился, поднял голову и важно заговорил, подыскивая жесты и интонации:
- Итак, любезные отцы, сограждане, друзья. Будем толерантны, избегнем волнений и вражды. Я не прибегну к репрессиям…

Речь его лилась спокойно и плавно, по всем правилам риторики, с пониманием момента и перспективы. Он изредка поглядывает на супругу. Она согласно кивает. Теперь все пойдет гладко, он украшаться умеет и любит. И его обожают за юношескую пылкость и разумную важность. А Ливию никто не любит: ни народ, ни домочадцы, ни сын Тиберий. И, как теперь она убедилась, муж тоже ее не любит. И больно сжалось сердце. Не помогают ни ум, ни преданность, ни арабские благовония, ни платье Клеопатры…

Принцепс записывает тезисы. Он взял верный рассудительный тон, теперь он знает, что делать, он увлечен.
Госпожа Ливия коснулась мягкой щекой острых скул мужа.
- Доброй ночи, – шепнула нежно, – не буду тебе мешать.

Она удостоилась поцелуя. Он доволен. Она тоже. Мир опять вернулся в дом, звонок опять будет звенеть. Мир без любви лучше, чем любовь без мира в доме. Ее внимание привлекла вздувшаяся от ветра занавеска, она прикрыла ее складкой шторы. И пошла к двери, запахивая на груди плащ до самой шеи.
Цезарь Август поглядел вслед. Ногу крутит, будто кто выворачивает. Единственное утешение, что именно в часы бессоницы приходят самые удачные решения…

Именем Августа! Октавиан поставил подпись длинную, витиеватую и, подняв глаза к сиреневому небу, улыбнулся утренней звезде.

                9. ПРАЗДНИК ФЛОРЫ


Ио-о! Цезарь праздник разрешил!
Майское солнце ярко сверкая подымается над Римом. Толпы горожан, как весенние ручьи меж холмов, стекаются на Священную дорогу.

- Цезарь праздник разрешил! – разлетается повсюду радостная молва. – Выставляй на лотки пироги, лепешки и сладости. Подымай повыше куклы веселые, ленты цветастые. Флора идет, встречаем Флору!

Квириты пестры и ярки, как праздничные букеты, спешат к городским воротам. Открывай двери, Цирк! Открывайтесь, Театры! Стадионы, кулины и бесплатные харчевни! Цезарь праздник оплатил – сколько еды и вина! Сколько зрелищ!
А сколько красавиц в Риме и какие! Кажется, все цветы высыпала богиня на весенний луг. Хочешь фиалку, розу, хочешь лилию, мимозу…

- Макр, Грецин – выбирайте!
Три приятеля пробираются через толпу. Грецин Помпоний – быкообразный, с лицом, пышущим здоровьем, и бледнолицый Макр, с глазами цвета спелых слив.
- Публий, поспеши, труба играет сбор!
Но Публий, подняв над головой серебряного орла, не слышит, глаза от восторга разбегаются.
- О, смотри, девочка в первом ряду – ротик-лепесток, щечки-персик, жует тестечки и смеется. Знакомьтесь. Это Камилла.
- Здравствуй, Публий! – холодный взгляд девушки теплеет.
Но Публий уже прикипел взглядом к подружке. А это кто, в белой тунике? Реснички опустила, стройностью гордится, прическа в мелких колечках, так и просится под руку.
- Макр, тебе нравится? Грецин, это – твоя!
- Она идет в монастырь, – строго перебивает Камилла.
- О-о! будущая жрица, весталка? – иронично вздыхает Публий. – Как твое имя?
И легче дуновения ветерка послышался ответ:
- Сабинна.
- А я думал Рея Сильвия, – смеется Публий. – Ну что, Грецин, нет? Хочешь покрепче, найдем и покрепче. До встречи Камилла. Сабинна, привет! Я всех вас люблю!

Умчался. Кудрявая голова на тонкой шее, острые лопатки выпирают сквозь шнуровку и ремни кожаного нагрудника. Камилла обиженно смотрит вслед.
Толпы горожан запрудили Священную дорогу от Капитолия до старой стены Сервия Тулия. Патриции и рабы, ремесленники, вольноотпущенники, крашеные визгливые девицы и достойные матроны -–все хотят первыми увидеть Флору, принять участие в ее триумфе, пройти на Форум, а может, даже на Палатин, под самое окошко Октавиана Цезаря.
 
Но колонна солдат оттесняет квиритов под стены домов. Дорогу Флоре! Толпа кипит за железными спинами преторианцев. Почему так тесно, и зачем такие строгости? Афраний Камилл стал посреди дороги – по протоколу! – и выставляет у ворот «особую когорту».

- Публий овчина, стань в строй, – рычит префект. – Потом с тобой разберусь.
Макр и Грецин злорадно ухмыляются, та «когорта особого назначения», которой отводилась важная роль в соблюдении порядка, оказалась жалкой горстью молодых полицейских, среди легиона одетых в латы гвардейцев. «Служи Цезарю, Публий!» Друзья взмахнули прощально рукой и нырнули в ближайший погребок.
Толпа возбужденных молодчиков, сопровождаемая их «клиентами», врезалась в заслон полицейских, расколола строй, кулаками и палками, пинками и зуботычинами пробивает дорогу к воротам. Квириты встречают их приветственными криками:

- О, смотрите, сироты пришли. Помпей в плаще деда. Антоний в египетской короне. А этот, с мушкой на губе – Месаллин. Дети, им все позволено. Смотрите, префект Камилл уговаривает сойти с дороги. Как же – послушают. Что им префект, если дядя Август ничего сказать не может. Смотрите, префект двинул против них когорту молодых полицейских. Куда там! Их – тысяча приспешников. Ай-да сироты – орлы! Э-эх, от когорты только клочья полетели.

В широкий проем старых ворот входят две женщины в просторных греческих хламидах. Это Флориды Их встречают приветственными аплодисментами, криками и хохотом: «Вива, Флора!»

Гречанки удивлены, но держатся с достоинством. Высокие прически украшают их красивые головы. Праздничные одежды драпированы изящными складками, ноги обуты в высокие котурны. Много искусства вложено в эти наряды, зато так приятно ловить на себе ласковые взгляды мужчин и ревнивых женщин. Гречанки закрывают уши. «Бом-бом!» – бомбят, барабанят!.. Что это у них, фестиваль такой? Ужас!

- Флора идет! – взвизгнул чей-то кликушеский голос.
В один миг несметные толпы, продавив ряды легионеров, хлынули на дорогу. «Вива, Флора! Добро пожаловать! Большая Флора, заходи!»
Крики, здравицы, зажигаются факелы. А вперед выступили трубачи, блеснула высоко звонкая медь, и прямо в лицо богини грянул боевой марш. Оглушительно. Прекрасно. Народу нравится. Флора вошла в город.

Огромная кукла плывет над толпой вдоль Священной дороги. Груди пышные, бедра широкие, на голове плещут ветром разноцветные ленты. О, Флора! Ее щеки ярко накрашены, брови сведены по моде на переносице, глаза синие-синие, зубы белые-белые. На голове венец из бересты и – босая. О, Флора! На большой телеге ее тянут сильные мужчины из цирка, обнаженные спины лоснятся потом. Большая Флора улыбается, медленно подымает руки, разбрасывая цветы. А вокруг нее танцуют, кружатся веселые подруги – горожанки, селянки и даже патрицианки. Вплели в волосы цветы, обвили плечи гирляндами, они похожи на свою богиню – свободны, беззаботны и доступны – выбирай!

Публий идет в оцеплении, ограждая шествие Флоры от восторженной толпы, и хоть его толкают в спину и сажают на плечи детей, он зачарованный смотрит вокруг. Да, Рим – не соломенная Сульмона…

На мгновение возникло в памяти бедное селение в долине, зажатое горами, прохладные рощи, под узловатыми корнями звенят прозрачные ручьи, и вечера волшебные с песнями девушек, старые сказки белобородых стариков… Нет, в Риме не соскучишься.
Под сводами погребка, куда спустились его друзья, тоже не скучно. Какие-то люди – все знают, что это клиенты «сирот» – угощают любителей выпить на дармовщинку и провозглашают тост: «Долой тирана!» Им осторожно отвечают: «Вива, Флора!» Они объясняют, что Флора уйдет и будет плохо. Но «оловянные кружки» согласны на «живи, Республика!»

Молодым приятелям не до политических разногласий. Грецин и костлявый Макр взяли по кружке вина и устроились в прохладном уголке.
- Что случилось с нашим Публием Соломой? В деревне был стыдливым, как нетронутая девица, а в городе будто с ума сошел.
- Очарованный селюк, – брюзжит Макр.
- Говорят, у него много знакомых девушек, а он все ищет, ни одну не пропустит, заговорит, заморочит. И эта вот – Сабинна – весталь?..
- Психопатус импульсивус, – Макр потягивает мелкими глотками вино. – Праздник свободы от отцовской палки.
- Говорит, вот придет праздник – перецелую всех Флоралий.
- Схизофреник! Я с ним говорил, больше говорить не хочу. Он все выбирает: Сабинна или Камилла? На той жениться нельзя, на другой нельзя не жениться. А пока живет впроголодь, кормится у генерала Месаллы, в его салон бегает чаще, чем на службу, все пишет стихи, но не получается ни про войну, ни про любовь. Но кажется, на этот раз папаша Афраний Камилл поможет ему сделать выбор между полицией и Музой.

Друзья еще по большой заказали, но только пригубили, грохнула дверь и по лестнице скатился Публий, за ним девицы из свиты Флоры.
- Эй, Макр, Грецин, смотрите, какие дивы крепкие!
Приятели смутились. Флориды хохочут и тащат за собой. Танцуй и пой, сегодня день такой! Но Грецин-силачина краснеет, а Макр как воск желтеет, душа за него болит - в–дно так всю жизнь и останется нецелованным.
- Да что вы смотрите на них? Любите их, любите!
Веселки рассмеялись, вино расплескав, убежали. Публий тащит друзей на улицу. Не может быть, чтобы в такой день Публий не нашел для них невест. Флора сказала: «Любите!» Цезарь сказал: «Женитесь!»
- Ах, Публий, немного же прибытку дает тебе любовь! Скажи, Грецин.
- Насколько я знаю, Гомер больше преуспел, если бы взял в руки копье и щит.
- Дурная шутка и без вкуса, – обижается Публий. – Так, идем дальше, смотрим.

Солнце поднимается выше над Римом. Хорошо в такую жару принять прохладную ванну по дороге на Форум, потому здесь, в Бане Агриппы, Помпей собирает друзей-заговорщиков. Свежая информация! Появление куклы на Форуме – сигнал для наших. Они готовы. Кроме того, староверы собираются копать фундамент для храма Флоры. Они нас поддержат. Переговоры ведутся.

- А если кукла не появится на Форуме? – резонно спрашивает Месаллин.
- Маршрут нам известен, – важно отвечает Помпей.
Клиенты прибежали. Доносят: никто не хочет кричать: «Долой узурпатора!»
- Как не хотят? – сердится Помпей. – Плохо стараетесь. Квириты должны кричать «долой».
- А чего им кричать? – сочувствует Месаллин. – Все идет по протоколу: чучело по городу возят. Вход в цирк и театр бесплатный. Лупанарии закрыли, Красса под арест посадили, зато Флора водит за собою толпу свободных матрон. Караван – кого хочешь выбирай! – и в радостном исступлении кричит: – А в септиме муку дают и масло постное бесплатно наливают! Эй, Помпей, сколько будет, если от одного отнять один, а потом, опять же, один прибавить?
- Ничего не будет, – угрюмо роняет Помпей. – Что было, то и останется.
- Нет, Помпей, нет! А по счету Папаши Октавиана – десять. Вчера Юпитер рычал: «У-у-у! Праздник запрещу! Флору не пущу!» Гром, молния! Квириты возбухли. Гракх точит скоторезку. Помпей готовит переворот и объявляет: «Завтра штурм Палатина»… А Папаша взял и оставил все, как было. Квириты утром просыпаются – у них праздник! И хлеб и зрелища. А в цирке скачки. А на реке сражение кораблей. Ай-да Папаша Октавиан! Учитесь грамоте, учитесь, как из ничего прибыток делать, друзья. Ничего не даря – одаривать. Угрожать, но не приводить в исполнение. И граждане довольны, и Папаша без натуги заработал любовь квиритов.
- И чему ты радуешься?
- Женщину ищите, женщину! – кричит злорадно Месаллин, пуча глаза.

                ***

А наши странницы – Элисса и Кипассида – идут по Риму. Все в этом городе для них удивительно: какие улицы, дома высокие, статуи колоссальные! Женщины-латинянки ничего, есть среди них и хорошенькие. И все же – кто самые красивые женщины во всей Ойкумене? Эллинские женщины самые красивые! Очаровательные и желанные. Ах, куколки, прелесть! Гречанки широко и весело шагают, они исполнены надежды. Праздник, это добрый знак. Избранник вот-вот должен появиться, улыбнуться, выглянуть из окна, сойти с богатой колесницы, упасть с неба, наконец! Кто? Может быть, тот, а может быть, этот?

Медленно движется Большая Флора по священной улице, вслед – лавиной людские толпы – италики, египтяне, персы, греки, армяне – разноязычный людской гомон. По тротуарам снуют крикливые торговцы воды, копченой рыбы, и – цветы, цветы, цветы…
- Эй, красавец, купи поясок на талию любимой. Сам завяжешь – легче развяжешь. Браслетки на ножки, в уши сережки! Эй, холостяки, бедняки несчастные! – чернобородый круглолицый египтянин махнул рукой вслед троим приятелям и обернулся к двум женщинам в греческих хламидах: – Помада, помада! Нарисуй себе губы по вкусу любимого. Браслеты на щиколотку, чтобы дружок слышал. Румяна, румяна, Аврора называются!…

Гречанка Эллиса отводит глаза и быстро уходит вперед.
- Эй, Макр, Грецин, смотрите – дивы иноземные! Тебе которая – большая или меньшая?
- Смуглая.
Гречанки не оборачиваются. Дают себя осмотреть и сами со звонким смехом обсуждают праздник:
- О, смотри, нашу Флору водят! А вон там старики пляшут под дуду! А на телеге актеры разыгрывают что-то варварское. Боги Олимпа! Мутунами потрясают, это у них театр такой? Кошмар!
- Эй, Грецин, эта – твоя, а та, Макр, – твоя! – звенит голосок за спиной.
- Подруга, нас заметили! Гуляй свободнее, веселей гуляй… Какой прекрасный город! О, сколько цветов!..

Кипассида как струна натянутая, только глазами водит – что-то говорят? Слышно, покатать на лодке собираются. А вечером заглянуть в какую-то долинку? Долинка-расщелинка, дым из-под земли. Страх и ужас! Что еще говорят? Они такое говорят! Мне приятнее та, нет, мне приятнее эта. Вот эта может собою целую постель занять… А ты, Кипассида, коза… Неужели у провидения такой голосок звонкий и задиристый? Неужели так быстро все свершается? Боги, как удивительно соткано все! Какой же он, избранник суженый? Терпение, терпение…

Гречанки оборачиваются – перед ними Школяр. Солдат. И Ряженый с венком на голове кудрявой, и волосы колечками на щеке румяной. Осмотрели. Переглянулись.
- О, какие куколки – греческие!
- Понравились? Что ж дальше?
- Однако, где в этом городе Палатин? Где Форум? Мы совсем заблудились.
Румяный зарумянился до самых волос, Солдат вздохнул. Но школяр сухопарый скривился и сказал что-то вроде: «Зачем мне гречанка, если сегодня можно взять патрицианку». Приятели сразу отстали, а уходя еще посмеялись, мол, зачем вам, гречанкам, Палатин? Ступайте лучше на Субуру. А что такое Су-бу-ра?
- Щенки. Вертопрахи. Варвары! Нет, это не судьба.
- Румяна, румяна, Аврора называются… Ленты, бусы, кораллы…
- Вива, Флора! Долой тиранию!
- Вива, Республика!
- Мамилларе, мамилларе, корову в козу превращает и наоборот…
Здравицы, выкрики, рев труб и дудок сливаются в один сплошной гул.
Плывет над толпою Большая Флора, смотрит синими-синими глазами, улыбается белыми-белыми зубами и разбрасывает живые цветы, напоминая о скоротечности жизни.
«Танцуй и пой, люби, ищи подругу и старость ненадежную крепи…»
- О, смотри, подруга, какие персоны!
Гречанки останавливаются пораженные. Прямо на них идут два важных римлянина. Впереди осанистый, лысый, в цветной тоге, разукрашенный, как Зевс. Рядом другой – на гриб белый похожий. За ними свита большая. Важные господа останавливаются и пристально разглядывают иноземок… Глаза у господ веселые. Переговариваются.
- Хочешь забрать гречанку с собою, друг Гораций?
- Если на то будет твоя щедрость, дорогой Цильний.
- Так смотришь с вожделением, – глаза персоны сочатся маслом.
- Скорее с сожалением, – вздыхает Белый Гриб.
Страшно, жутко и радостно! «Там тебя ждет человек…» Неужели оракул сбывается? Неужели это он? Знак, знак, боги, знак!
А Кипассида будто с ума сошла.
- Не упусти момент, подруга. Скажи, мол, Кипассида согласна! Говори, не молчи. А вдруг? А хоть и старый, а хоть и лысый – как бы его нежила, миловала. Как бы я его причесала!
- Тише, подруга, кажется, они понимают по-гречески.
- А что я такого сказала, что сказала? А он, любчик, так смотрит, так смотрит! – и Кипассида решительно шагнула к золотым господам.
- Сальве-привет! Интересуетесь? Мы эллинки. Приезжие мы… Что? да-да. Которая понравилась? Я – Кипассида! Стесняется дедушка… А мне приятно, а мне хорошо.

И положив голову персоне на плечо, сомлела, растаяла. Персона беззвучно смеется, большое чрево сотрясается. Свита умильно переглядывается. Белый Гриб вздыхает:
- Ты прав, Цильний. Все серебро, что в сундуках и на висках меняю на черную жизнь последнего плебея. Жизнь, начнись сначала!
Добродушно посмеиваясь, персона раздвигает толпу золотым костылем. Молодые гречанки в слепой надежде идут следом – позовут или не позовут? О, воля провидения, сила исполнения и чудо совершения! Ну что же?..
- Плохо чистили город, господа, – сычит Меценат и проходит, указывая жезлом на Марсово поле.
Звероподобный префект выпучил воловьи глаза. Эдил крикнул солдатам: «Взять!» Солдаты радостно отозвались: «Хеп!» – но гречанки уже скрылись в толпе.
Нет. И это не судьба.
 
Флора сворачивает со Священной улицы. Она избрала не прямой путь к Форуму. Молва молнией метнулась по толпам: она направляется вниз, к реке, на Марсово поле. Она пройдет мимо Театра, будет присутствовать в цирке на скачках. Там ее будет приветствовать Император Цезарь Август. Она откроет выставку цветов, а потом вернется на Форум. В храм Марса. О, там ожидается большая драка. Там староверы-республиканцы намерены разобраться с Цезарем и с Сенатом: за что обижают Флору и почему дискриминация? А пока богиня последует за Меценатом – он будет раздавать деньги и входные жетоны в Цирк и Театр.

Помпей выскочил из ванной, на ходу вытирая впалую грудь и набрасывая алый плащ.
- За Флорой!
- Месаллин, ты идешь с нами?
- Нет, – ухмыляется вдогонку Месаллин.
- Почему? – скосил подозрительный глаз Помпей.
- Потому что наш спор о том, кто надежднее – римский гражданин или Ее величество Богиня Раздора решается не в твою пользу, Помпей.
- Посмотрим, Месаллин.
- А еще потому, что Юлии всегда были умнее Помпеев, а Клавдии тем более. Но если Юлий Лохматый был гениально снисходителен, то Клавдии элементарно злые. Поэтому ты, Гракх, не очень кричи – тетка Ливия все слышит. А может быть, даже видит. Вы, Сироты, у нее вот на таком крючке!
- Ты, Месаллин – предатель. А может быть, даже соглядатай.
- Я не жажду быть усыновленным. И ты это знаешь, Помпей. Но я не хочу быть соучастником глупостей и бодаться с железным быком. А за сим – прощайте.
И Месаллин, посвистев своим клиентам, пошел прямо по опустевшей улице.
- Иди, иди, – вскричал Гракх. – Трус. Кулинар!
- Я далеко не уйду, – успокоил Месаллин. – Я здесь посмотрю, как Помпей-внук вслед за дедом и отцом проиграет Юлиям народ римский. И как ты, Гракх, попадешь в лапы тетки Ливии. Что-то мне кажется, что твоя скоторезка дразнит ее больше, чем красный плащ Помпея.
- Убирайся!
- Прощайте.

И Месаллин поднялся на высокий портик в прохладную тень. Отсюда хорошо видно, как клиенты Сирот восторженно крикнули: «Долой тирана!» - но от них шарахнулись. Иные вздрагивали: «А что б вас!..» иные же ворчали – великовозрастные бездельники! Служить не хотят. Пахать, сеять не хотят, только шатаются по кабакам, народ мутят. Дебилы.

Месаллин хохочет, скаля зубы.
Затишье… Священная улица опустела. Только из подвалов и погребков слышатся веселые песни.

«Особая когорта» молодых полицейских получила приказ занять вход на Форум и дожидаться прихода Флоры, а пока присматривать за жирными матронами, чтобы их не обидели не в меру перебравшие квириты. Так сказал префект. И когорта молодых полицейских ринулась исполнять службу не без удовольствия.
А май случился цветоносный. Деревья будто молоком облиты. Листва прозрачная, нежная. С утра дождь прошел, солнце блестит в лужах.

На высоких портиках знатные матроны, весь Палатин и Капитолий. Здесь первые красавицы Рима и те, кто были первыми, и те, кто будут.
Вот госпожа Теренция Меценатова. Ват госпожа Месалла. А вот госпожа Фабия. И триста ее племянниц!
- Макр, Грецин, здесь такой цветник! Чует мое сердце…
Восторженный крик Публия затихает. Но вскоре он является – лицо в пятнах, на щеках розы. Все поцелуи собрал, хвастунишка, у жирных матрон. Высоко поднимает империум и ведет за руку девушку – брови густые, плечи широкие. Молодая. Крепкая. И патрицианка.
- Как твое имя?
- Фабия!
- Нежная, добрая означает. А это Грецин Помпоний, солдат Четвертого Скифского верного до гроба легиона… Ну же, Грецин, открывай рот. Что ты куксишься? Ты не смотри, что она такая строгая. Ты лучше послушай, как поет ее сердце: «Возьми меня за руку, пригласи погулять, не отпускай обратно в дом отца». Ну, возьми ее за руку, а дальше все само собой… Ах, какая девушка! Строгая, чуть с ленцой. Добрая будет матрона! Хочешь, сосватаю? Нет? Ну, ты камень, Грецин! Пойдем, Фабия. До встречи, Фабия. Я люблю тебя, Фабия…

- О, госпожа Теренция! О, госпожа Помпея, Эмилия, Марция!..
Замучил! Как сделать, чтобы он отвязался? Надо его самого озадачить.
- Вам не угодишь. Та чересчур скромная, а та развеселая. Та зеленая, а та уже спелая. Провинциалка – нет. Патрицианка тоже нет. Так что же вам надо?
- Ах, Публий, что ты целый день торгуешь, а сам не берешь? Ты покажи нам, какая она – твоя? А мы посмотрим и скажем: «Вот Публий – счастливый, он сделал разумный выбор». Ты, наверное, и сам не знаешь, как за это дело взяться.
- На спор – возьму любую!

                ***
Вот Флора Большая выходит к излучине Тибра. Народ за рекою ей песни поет величальные. Любит Флору народ за щедрость, за солнышко майское, с нею надежды его на урожай и приплод. А еще почитают богиню за то, что владеет она таинством жизни волшебным. Раз Юнона, терзаясь бесплодием, Флоре в сердцах рассказала про злую обиду, что терпит от мужа Юпитера. Флора тогда показала цветок ей и тронула телку цветком – телка тотчас понесла. И к Великой Богине только дотронулась алым – тотчас она зачала, вот тогда-то и Марс появился.

Плывет толпа по широкой дороге вслед за Большой Флорой. Кружит людской водоворот. Подруги Флоры собирают вокруг себя народ, кружатся в танце. Лица их открыты, но некоторые не снимают покрывал. Впрочем, квириты догадываются и сообщают имена. Кого здесь только нет, кого здесь не увидишь! Кажется, весь город вышел на праздник весны и цветов. Солнце поднимается выше. Ликует народ, кажется, какой-то незримый ветер кружит головы.

Неожиданно раздался резкий окрик:
- Ты хочешь от меня ускользнуть?
Гречанка замерла и сжалась, как от удара плети. Перед нею стоял Даймон.
- Море не разъединяет, море соединяет. Ты и здесь будешь моею! – он злорадно оскаливает белые блестящие зубы, глаза его неподвижно раскрыты, горят холодным огнем. – Моя нильская змейка, не дрожи!
Но гречанка уже овладела собой, взгляд прямой, голос жесткий.
- Что ты еще хочешь от меня?
- Как?.. Ты еще задираешь нос? Ты сколько унесла из египетского дома?..
- Уйди с дороги, козел зловредный. Прочь, я сказала.
- А-а, вот как?! Ну, что ж, моя голубка ощипанная, ты в моих руках. Иди, но ты всегда будешь содрогаться при виде меня.
Крепкий поцелуй, как укус змеи. Гречанка отступила, прижав ладонь к прокушенной губе. Чернобородый перс смешался с толпой.
- Эй, Публий, смотри, Сабинна с подружкой идет. Хороша! Величавая, телом зрелая, умом ребенок – чистая весталь! Зато отец Сабинн, вон тот, в бараньей шапке, на страже. Не подступись! Оглядывает всех и хвалится: «У меня за нею миллион». Золотая девочка!
- Как ты такую возьмешь, Публий? Ты ее не возьмешь, Публий.
- Это не мой идеал. Зачем?
- Ну покажи нам, чтобы мы могли повторить твои слова, Публий.
- Элементарно.
Публий подмигнул и, устремив на девушку пристальный взгляд, зашептал.
- Сабинна!.. Сабинна. Какое красивое личико у тебя, Сабинна! Какой взгляд из-под ресничек, нежный –нежный! Какие руки тонкие, белые. Кто красивее тебя, Сабинна? Кто милее тебя, Сабинна?!
Грецин смеется.
- Она же не слышит.
- Все услышит, – подмигивает Публий и продолжает ворковать: – Как прекрасна ты будешь в свадебном наряде, Сабинна! Сколько радости ты подаришь мужу, Сабинна. Са-бин-на!
И девушка вдруг оборачивается. Глаза ее находят Публия. Густая гирлянда из цветов и зелени обвивает шею нежную. Пестрый ремешок на щиколотке тонкой… Без голоса я, и сердце сразу биться перестало…
- Ты песня моя – Сабинна!
Щеки девушки вспыхивают алым румянцем. Она прячет лицо в голубых фиалках. Публий взял руку Сабинны.
- Ты красивая и улыбка красивая, ты красивая вся! Когда я увидел тебя, сердце обрадовалось. Я давно искал такую и вот – нашел! И и если даже отец закроет тебя, я все равно найду. Я – Публий! Запомни это имя. Я всегда с тобой… Увидишь солнца луч – это я, Публий. Птица запела в саду – это я.
Сабинна открывает лицо, глаза ее блестят. Еще слова, еще…
- Ты здесь живешь? Дальше? На улицу выходишь? Нет. Послушная дочка…
- Сегодня я приду. Выйдешь?.. Скажи, скажи!
- Я в садик выйду.
- И бросишь цветок на дорогу?
- Цветок на дорогу.
- До вечерней зари. Подари мне фмалку.

В толпе перешептываются: «Два осла ушастые, один на сцене, другой в зрителях». Кто? Что? Где? Старый Сабинн давно и неодобрительно смотрит на сцену, а теперь видит, что за его спиной дочь переглядывается с каким-то противным повесой в венке из хреновых листьев.
- Кто такой?
- Я, Публий Нос, – победитель!
- Не знаю такого!.. Сморчок болтливый. Так бы и придавил вертлявого.
И дернув за руку дочь, пошел прочь от балагана. Публий залился краской досады. Толпа хохочет. Макр скалится – что, взял?

Ио! Трубы ревут, барабаны бьют. Квириты довольны, Флора не ханжа, надутых речей избегает, она открыта для всех! Она обещает цветущую весну, жаркое лето и осень, щедрую на плоды. Да, да, Флора не злопамятна, она простила сенату эту убогую встречу, простила неуважение принцепса Августа.
- Вива, Флора!
Сироты идут рядом со староверами. Новые римляне старые римляне вместе.
- Вива, Флора! Флору – на Форум! Поставим Флоре Храм рядом с Марсом!
Вдруг:

- Октавиан! Император! – ошалелый голос в радостном испуге.
Что? Где? Не может быть! Квириты всполошились, не поверили. Принцепс теперь на улицы не выходит. «Зачем ему?» – «Зачем, Зачем! Вон там стоял, в плащ закутанный, в теплых чулках, на левую ногу хром!» – «Мало ли!» Но оказалось, что многие видели человека, похожего на Цезаря. «На Флору смотрел не очень-то любезно, а про нас сказал: “Квириты уже с утра мокрые”.» – «Тогда это точно он!» И бросились искать инкогнитус. Тут же прибежали какие-то темные люди, расталкивали толпу: «Где Цезарь?» Толпа насторожилась. «А что ему делать на улице? В цирке он, в императорской ложе». – «Нет его в цирке и в театре тоже нет. Домна Ливия в тревоге». Всю казарму преторианцев подняли. Посмотрели, пошарили и скрылись.
 
Месаллин сидит на высоком портике, клиенты обмахивают его опахалом, он попивает розовую водичку.
- Эй, Помпей, ты уже стал республиканцем? И ты, Криспиний, записался в староверы? А где Красс? Антоний где? А тебе, Гракх, я удивляюсь, ты все еще на свободе?
- Трус, изменник, кулинар!
- Бедные, бедные сиротки! С кем вы идете? С чем вы идете? У твоего деда была армия. У твоего отца армия и корабли. А что у вас, психопаты? Вы проиграли еще вчера, сегодня вы помечены. Поэтому ты, Гракх, закинь подальше в канаву свою скоторезку, а ты, Помпей, переверни дедовский плащ наизнанку и беги в свои сады так быстро, как только сможешь.
- Отстань! Иди к воронам!
Месаллин горестно подымает руки, хватается за голову и смеется, и рыдает вслед.

Дым коптилен, жар жаровен. Печеное, копченое, сладкое и хмельное! Сливы, ягоды, сыр и бананы – пей, жуй, глотай.
- Эвоэ, Кипассида, только в Риме ты становишься похожей на гречанку.
- Здесь и ты похудеешь на морской капусте и салате.
Кружат гречанки по улочкам Форума. Когда же чудо? Когда же появится тот единственный, ради которого переплыли море?.. Где хваленные герои римские? Где триумфы? Где театры, актеры, поэты?
- Ох, подруга, какие еще чудеса, и зачем тебе театры? Так ноги болят!
- Не ной, Кипассида. Лучше возьми флейту в голос!
- Скажи лучше, где ночевать будем?

Кружаи гречанки по улочкам Рима. Невесело им среди веселья, не любопытны фокусники и кулачные бойцы. Близится полдень, гаснет надежда и приходит разочарование – и город грязный, и улицы кривые, искусства грубые и язык топорный. О-о, теперь понятно, почему римляне обожают цветы – чтобы уберечь носы от зловоний. Да-да, и это их приветствие «Ио!» на крик ослиный похоже. Плохой город!

Улица вдруг расширилась, и толпа разливается по широкой площади. Восторгу квиритов нет предела – Большая Флора входит на Форум! И пусть эта кукла с фиалковыми глазами выглядит нелепо на фоне многоэтажной базилики Эмилия, но Флору любят и хотят видеть ее на ступенях храма Марса! Как минимум! Но преторианцы уперлись:
- Стой!
- А почему? – подняли голос староверы.
- Потому что нет в протоколе.
- Почему у Флоры нет своего дома? У всех есть, у Марса целых пять, а где дом Флоры? Ведь сам Марс сказал: «В городе Риме вместе со мной обитай». Вот и будем строить Дом Флоры рядом! Немедля!
- Не пройдет!
- Дискриминация?!
- Долой принцепса! Долой понтифекса безбожника!

Республиканцы закинули тоги на плечи и – локтями вперед, пошли напролом. Тут прибежали Флориды, стали солдат задирать, растаскивать, кружить, угощать сладостями и поцелуями. И уже прорвали оцепление и тащили Флору на место, где закладывали первый камень нового храма, но префект Камилл закричал:
- Флора останется здесь, и пусть ее тешат актеры!

Актеры! Актеры! В звонкую медь протрубили актеры и раздвинули ширмы.
«Веселая игра о Псевдолле»

Яркоцветными лоскутьями платья бесстыдно играя на сцену явилась гетера Мелита. Рыжие кудри вокруг головы волновались свободно. Следом за нею ее продувная служанка Плуто. Дом благородного мужа Псевдолла они увидали, в щели заглянув богатства его сосчитали, хитро, коварно перемигнулись – годится! Руки и шею украсила браслетами и ожерельем Мелита. Бедра широкие шарфом тройным обмотала Мелита. Громким советам толпы уступая, подушку под платье она подмостила, публику тем потешая – и белокурой красоткою с грудью большою смело явилась во двор перед умным Псевдоллом.

Старый Псевдолл поливал в это время цветочки. Сказку ему рассказав о своих злоключениях страшных, очаровала Мелита хозяина дома. Чистой водицы она попила, и только самый красивый цветок попросила она на прощанье. Долго они тот цветок выбирали, целое утро в саду они пышный букет собирали – роз ароматных бутоны и лилии чудные видом, также нарциссы, ирисы, фиалки и гиацинты. «Сердцу мила моему ты, Мелита», – прямо сказал ей Псевдолл-господин и – это случилось не позже полудня – поцеловались. Стала гетера Мелита баюкать Псевдолла. («Дурак он и тряпка!» – громко кричала толпа.)

 Тут прибежала служанка Плуто и шепотом тихим доносит, что, мол, соседский школяр озабочен ребенком, прижитым с Псевдоллою, дочкой Псевдолла. И что она, пожалев молодых, уговорила отдать ей малютку – так, мол, дитя и мать молодая останутся в доме. Это промолвив, плутовка отдала ребенка гетере Мелите…

Тут актеры, завравшись, убежали за ширмы – договориться, что делать? Антракт. Публика ругает Псевдолла, ругает Мелиту (очень она уж похожа на Ливию), ест пироги с укропом и ожидает следующего акта.

Друзья догнали Публия на тихом Квиринале. Публий крадучись идет за старым Сабинном и его дочкой. Улочка круто поднимается в гору. Складки розовой столлы колышутся перед глазами, шлепают босоножки, мелькают узкие щиколотки.Друзья пристраиваются рядом.

- Публий, ты похож на собаку: еще чуть-чуть и ты укусишь ее за пятку.
Публий прикладывает палец к губам. «Если оглянется – будет моею». А если нет?.. Старая площадь. Таверна. Зайдет Сабинн опрокинуть чарку или нет7 Если зайдет… Старый сабинн подозрительно оглянулся, топнул и показал нож. Друзья схватили Публия. Никогда не думали, что он такой сумасшедший.
- Возвращайся, Публий, слышишь, трубят!
Сабинна подымается по крутой улочке. Розовое пятно размывается в солнечном мареве. Друзья смотрят вслед.
- Славная деаушка, – говорит Грецин.
- Да-а! Это девушка! Но то, что какая-нибудь взбалмошенная Флоралия или провинциальная гречанка, или дикая германка. Это настоящая весталь! Скажи, Грецин?
- Поздравляю, выбор хорош.
- Тебе нравится Сабинна, говори?
- Славная девушка!
- Тогда… Иди к Сабинне. Вот, возьми, отдашь ей фиалку.
И Публий побежал на звук трубы. Великодушный порыв, однако, пропал зря. Грецин смутился, Макр морщит костлявые щеки.
- Ради того, чтобы выщелкнуться, он ничего не пожалеет.
Ах, так вот что думают о нем друзья? Публий не в силах скрыть досаду.
- Ты, Макр, злой, как рак-отшельник, и рыбами ты интересуешься не зря. А ты, Грецин, застирай свои гальские брюки. И оба идите вином упиваться. Все кончено. И вообще надо подумать, нужен ли я вам и нужны ли вы мне?
- Публий, ты обиделся? Макр шутит по дружбе.
- И поделом. Трепло. Надоел со своими любовями: Хлида, Либа, Сульпиция, Камилла, а теперь Сабинна. Целый букет! Нашел, понюхал, бросил. Смотреть и слушать тошно.
- А мне все нравятся. Я всех люблю.
- Да… Столько девушек! – вздыхает Грецин. – Немыслимо двух одновременно любить.
- Да? Ха-ха! А я люблю одну за то, что гордая, другую за то, что скромная…
- Но кто тебе больше – Камилла или Сабинна?
- Никто! Никого у меня нет. Все это безделки. Вон их сколько – беленькие, черненькие, веселые и грустные, модницы и простушки. А такой, чтобы увидел и… у-у-ухх! как понравилась – нет. Ах, если бы встретить такую, чтобы в ней сила и нежность, ревность и вера, чтобы думал о ней день и ночь, чтобы от нее я засмеялся и заплакал! Если бы такая – красивая, как Елена, умная, как Афина, сильная, как Юнона… если бы найти…

В звонкую медь протрубили актеры с высокой телеги и раздвинули ширмы.
Вот проснулся старый Псевдолл и не верит глазам и ушам своим: «Ты отец, а это твой сын», – объявляет Мелита и, пелены развернув, ему на руки садит ребенка. Тут же стоит вся родня, домочадцы и дочка и единодушно его убеждают: «Долго ты спал и забыл, как всегда, то, что сделал». Плачет на радостях старый Псевдолл и объявляет Мелиту женой и хозяйкою дома. И постановляет – ключами владеть ей от дома, кладовки и сердца! Все согласились единодушно.

Стала порядки свои наводить повсеместно Мелита: дочку Псевдоллу скорехонько переселяет в пристройку. Всех домочадцев она со двора прогнала и немедля в дом принимает обжору-вояку. «Он будет дом охранять твой, – сказала Псевдоллу, – это племянник мой». Все согласились единодушно и дальше поплыли. Вечер пришел и устроили пир – ели, пили и, крепко обнявшись, душой веселились. Заполночь съели барана, вином упились и стали делиться – не поделили! Начали спорить, разоблачать и ругаться. Шум подняли несказанный, дом заходил ходуном, затряслась телега, и на башку многоумному старцу упали стропила – тут и прозрел он. Тяжко вздыхая, Псевдолл колотится башкою об стену: «Дочь понесла. Жена родила. Сам он внуку отцом оказался. Обманули, надули! Куда боги смотрели?!»

- Император! – завопил чей-то голос отчаянно, радостно.
- Где? Где император? Где Цезарь Октавиан?
- Тут он, в толпе, и смотрит комедию.

Актеры заиграли так, будто в них золотыми монетами бросили. Летят горшки, сковороды, летит тряпье-черепье. А в заключение – драка большая. Под занавес обжора-племянник запер тетку Мелиту в чулан. «Так ей и надо!» – кричит толпа. А он, отвернув угрюмую рожу, в щель помочился. Публика воет в восторге. «Чума и холера на ее голову». А дурачок бегал по сцене и описывал всех. А когда восторг публики достиг предела – дурак стал длинною струею поливать толпу. В это время на его плечах уже болтался кусок пурпура.
   
- Ужас! – хватается за голову наша гречанка.
- Браво! – квириты устроили актерам овацию и, утираясь, хохотали.
Но едва ли не веселее всех смеялся рыжеволосый человек в солдатском плаще и широкополой шляпе. Он обнажал зубы в широкий плотный оскал, повизгивал и вытирал слезы. Толпа прихлынула и отхлынула, – они узнали его, – перед ними принцепс Август, собственной персоной. Квириты в недоумении – чего это он? Так смеяться над заигранной греческой пьеской и актерскими выходками невозможно! А он глядит из-под руки и снова заходится и хлопает, будто увидел то, чего не знал раньше.

- Про кого игра? – звонко хохочет он. – Про кого комедия?
Квириты поначалу смутились. А потом и себе начали подталкивать друг дружку локтями, они тоже кое-что знают и понимают. Про кого игра? Может, про Флоралии, а может, и про жен. А может, и про Ту, чье имя лучше не упоминать! А может, о тебе басня рассказывается! Так они смеялись, показывая пальцами. И поддерживал это сам Октавиан. Это тот, кого они в свое время сделали консулом, а потом и принцепсом. Мальчишка! Впрочем, квириты довольны. Октавий устроил щедрый праздник, а главное, пришел к ним, как бывало тогда, в девятнадцать лет. Он не оделся в пурпур, не строит из себя божество, а остальное… остальное – его семейное дело.

Тут кое-кому захотелось поговорить с ним серьезно, и уже послышались басовитые республиканские голоса: «А правда, что тебе целуют руку?» – «А правда, что закон об оскорблении величества уже написан?» Но на них зашикали и потянулись к нему оловянные кружки: «Наливай!» Но тут набежали Флоралии. Они прослышали, что Цезарь Август здесь. Эвоэ! Да он красавчик! И челка модная, и ноги стройные.

- Иди скорее к нам! Танцуй и пой, сегодня день такой!
Взяли за руки и повели. Всем хочется покружиться с принцепсом, понтифексом, судьей верховным.
- А что, может, поцелует для потехи?
- Ну и задаст ему дражайшая супруга, как узнает, – грозят квириты, окружив площадь. – И вам задаст, она про вас все узнает!
- А он пришел к нам сам, – отвечают весело вакханки. – И как ему не развязать поясок, не задрать тунику, если он сам такой любитель?!
Кружится хоровод, кружится под волынку Цезарь. Квириты, заметив такое дело, стали выхватывать красивых, молодых и вталкивать их в круг, где скачет у ног Флоры и прыгает Отец Отечества. Вот это праздник! Ай да принцепс! Вот истинный племянник Юлия Лохматого!

Кружат Эллиса и Кипассида по Форуму. Невесело им среди веселья, не радостно среди молодых и красивых, богато одетых и бесстыдно нагих. Куда ты в своей хламиде выщивеной?
- Ну, что, – ноет Кипассида, – где успех твой? Право, поедем домой!
- Мы не для того приехали, чтобы город осмотреть. Еще не вечер.
Еще тлеет надежда, но блеск предсказания опасно померк. Что им праздник – чужое веселье? Где счастье нагаданное? Где он – единственный?
- А вот гречанки! Подать Октавиану гречанок! – кричит какая-то толпа.

И чьи-то руки грубые хватают ее, сталкивают с каким-то рыжим, над которым потешается толпа. Хохочет, грохочет!.. Никогда ей не забыть эти темно-рыжие, полные скрываемой боли, глаза. Оскал зубов. Дыханье хриплое. Он улыбается, но на лбу его горячая роса. Он умело танцует, но он болен. Рука костистая в плечо вцепилась… Она невольно подчинилась.

Но проскакав еще, он покачнулся. Еще немного – упадет! Что с ним? Страх мечется в его глазах. Не хочет слабость показать. Он ничего не видит! «Не уходи!» – рвется хриплое дыхание. Все произошло в одно мгновенье. Она не успела ни разглядеть, ни пожалеть. Остановилась. И руки протянув, подставилась, будто бы для поцелуя. Но он осел безвольно в ее объятиях. Толпа отзывается ревом восторга.

- Какой у нас беспутный император! Великий Цезарь жив!
Вдруг крик ужаса и визг разорвал веселье. Над ними мелькнула тень. Железо острое гремит о каменные плиты. И под телегу, извиваясь червем, ползет какой-то человек. Ноги толпы его как крысу топчут… Гречанка краем глаза увидала перья красные преторианцев. Железные их спины. И в следующее мгновенье поднятое их сильными руками его тело. И бледное лицо, и шея с острым кадыком…
- Убили Цезаря!

Она не поняла, что здесь произошло, и бросилась в другую сторону. Опять чужие игры! Она не знает и знать не хочет, кто он, какое дело у толпы к этому рыжему калеке? Уйти скорее! Бежать отсюда!..
Солдаты без разбора хватают всех, заталкивают в оцепление.
- Стой!.. Ты! ты была с Цезарем!
- Я свободная. Танцую с кем хочу!
- Идем со мной.

Бычья шея. Воловий глаз, насупленные брови – зверский облик. Начальник римский. О, провидение! Что же это? Полиция? Тюрьма? Конец?!
- Вот куда тебя завел оракул! – в отчаяние кричит подруга. – Вот где ты будешь ночевать!

Большая Флора стоит высоко над толпой. Открыто смотрят ее намалеванные глаза, румяно блестят круглые щеки. Она подымает руки, разбрасывая цветы. Каждый получит свою долю. Рано или поздно.

Но что это? Рыжие хвосты пламени взметнулись из-под ног куклы, набитых соломой. Черный дым клубами окутал ее яркие одежды.
Большая Флора горит!

Пожар! Пожар!.. Где? Что? Опять пожар? Как праздник – так и пожар!
Толпы квиритов бегут на Форум. Большая Флора горит! Раскрашенная телега охвачена пламенем, жадный огонь срывает одежды, ветер уносит пылающие клочья.
- Флора! Спасите Флору!..

На площади паника – одни бегут вниз, другие рвутся подойти поближе. Дым разъедает глаза, раскаленный воздух обжигает…
Раз, два, три! Кто самый сильный, отважный и важный – пожарный! Чей поцелуй самый жаркий, пожарный?.. Через площадь топают бравые парни в медных касках, в руках длинные крючья. Набежали, растащили, оборвали…
В суматохе к Эллисе подбежал рыжий центурион, перемазанный сажей.
- Беги!
- О, Эйрена!..

Набросив на головы подолы, гречанки вырвались из оцепления.
Раз, два, три! Приходи, красотка, к храму до закрытия двери…

Пылает огонь. Пожарные длинными баграми ломают ноги Флоре, кукла дрожит. Толпа отступает, и уже никто не стремится спасать богиню, только вакханки кричат:
- Это поджог! Кто-то бросил под колеса огонь!
- Это месть! Это Клавдии!
- Это сироты!
- Это пьяницы…
Но чаще всего произносится имя – Ливия.

Префект Камилл тут же на пепелище устроил разнос когорте молодых полицейских. Раздувая горло, изрыгал ругательства и топал ногами.
- Недоумки. Головотяпы. Бараны! А я предупреждал – бдительность! Бдительность! Цезарь Август праздник народу устроил. Свои деньги вложил, Флору оплатил! Народ радовался. Гости радовались. Сам император радовался, как малое дитя!.. А кто все испортил? Вы все испортили! Но я этого так не оставлю. Я расследую каждый ваш шаг… Послал баранов! Самых умных послал! Что, негодяи, гонялись за жирными матронами? Командиры будут наказаны. Остальные распущены! Топилий Лат. Публий Овчина Нос. Заберите у них империум!

Весь Форум в дыму. Огонь перекинулся на лавки и вспыхнул с новой силой. Вниз покатилась телега с обгоревшим театром, за нею побежали Флориды. Толпы горожан сбились на Священной улице, глядят вверх на пылающий Форум…
И никто уже не замечает сирот под статуями предков. Никто не приветствует, никто слова ласкового не скажет. Только Месаллин, проходя мимо, ехидно шепчет: «Идиоты»…

- Эй, Помпей! – разразился он злобной тирадой. – Я найду тебе самых лучших адвокатов, ты только скажи, кто ходил с ножом на Цезаря? Чей человек – ваш или чужой? Молчишь. Придурок. Тираноборец. Хочешь в историю попасть? Так если бы удача, тогда имело бы смысл. А вдруг – это Она? А это точно Ее дело. Три птички – одной стрелой. Мужу страхов наделала – раз. В гражданах жалость возбудила – два. И вас, идиотов, подвела под удавку. Чего еще не хватает Римской Волчице – только вашего чистосердечного признания. Идиоты, рогом против такой машины – бараны!.. Вон, за вами уже пришли. Смотри же, не вздумай брать на себя славу за чужое дело.

Сироты озираются в поисках выхода, ринулись к площади дымной, но префект им заступил дорогу. Преторианцы уже закрыли переулок, и священные статуи предков им больше не защита. Цензор Катон указывает пальцем на сирот: «Исполните закон!»

Сироты под конвоем быстро покидают священное место под статуями предков. Месаллин вслед кричит:
- Помпеянцы твердолобые! Это у тебя наследственное, Помпей! Но ничего, будем надеяться, что и это сойдет вам с рук. Инфантилес акселератус! – и затем, отвернувшись: – Но какова мамаша Ливия! – восхищенно пробормотал он, покачав головой.

Вдруг остов статуи пошатнулся, изломался, падает золотой венец… И последнее, что увидели квириты – улыбку Флоры, глаза синие-синие, зубы белые-белые…
Кукла рухнула в пылающий костер. Туча дыма и пепла поднялась над площадью. Вопль Флорид услышали даже за рекой.
 
Праздник закончился.         
 

                Глава 2

                ЗАВОЕВАНИЕ

                (Интродукция)

- Бездельники, бараны, болваны! Мошенники, мечтатели, ротозеи.  Публий Нос! Спишь?
Рогатые брови, воловий глаз, рычание, мычание – Афраний Камилл, изничтожив слабодухих, припомнив недавние Флоралии, приступает к делу.
Тихо! Префект говорит.
- Великое задумал Цезарь август. Грандиозное замыслил наш император. Рим глиняный превратить в каменный. Рим деревянный – в мраморный. Великое превращение начинается!

Дрожит огонь под слизкими сводами. Дрожит от холода особая когорта, стучит зубами Публий, но префект Камилл входит в раж. Взмахом руки он сносит старые кварталы, взрывает подвалы вместе с тайными притонами, гадючники, блошатники и гнусные дома Красса. Не всем, однако, по душе грандиозные начинания принцепса, не все горят желанием внести свой вклад в великое дело.
Нобили, толстосумы, аристократы считают, что они и так много жертвуют на устройство игр и зрелищ. Наместники злостно утаивают доходы. Туда же иноземцы – сирийцы, египтяне и, особенно, греки. О, эти гречишки!..

- Публий Нос!
Публий вытянулся, унимая дрожь, поднял виноватые глаза. Претор, испепелив его взглядом, продолжает:
- Но Цезарь август будет строить Вечный город. Он призывает всех к этому славному делу. Принцепс так и сказал: «Пусть поучаствуют все». Поэтому в каждую иноземную общину, в бедную и богатую, к грекам, германам и даже альбионцам, будет послан наш человек. Я должен знать все – сколько чего привезли, сколько продали, сколько отдали в казну и сколько спрятали!.. Вопросы есть? Что – жалование? Там и будете кормиться. Умный всегда будет при деньгах, будет сыт, уважаем и добьется любви жирных матрон.
Внимание. Торжественный момент. Префект делает выбор.

Опять сердца в суетливой тревоге, мелькая, проносятся завистливые взгляды. Кто куда пойдет? Кто в Египетский квартал, а кто в злыденный Иудейский? Кто в золотой Персидский, а кто в черный Ливийский? Выгодно распределиться к парфянам, а у китайцев плохо-плохо. У греков и того хуже, греки сейчас в загоне, у них пожары, погромы. Их не любит префект.

- Помните: вы – представители римской администрации. Вас будут подкупать, ублажать, и вы не успеете оглянуться, как очутитесь в любовных сетях. О, они это умеют!.. И вы окажетесь не моими глазами и ушами, а лживым языком…

Префект Камилл раздает назначения.
Лат пошел к египтянам – ему удача! Месаллин к сирийцам – еще лучше! Кар? Ему достались германцы – ужас. Бельвеций, Сапроний, Мавродий – все богатые кварталы разобраны, сытые места розданы. А что же осталось Публию-любимчику? Китайцы, евреи, британцы и греки. Завидные места, нечего сказать!
Префект Афраний Камилл поднял судьбоносный палец.

- Публий Овчина Нос! Даю тебе последнюю возможность исправиться. Пойдешь к грекам! И чтобы я знал все о жизни и делах этой общины. Докладывать будешь ежедневно. Ступай в Греческий квартал!
И префект беспощадным жестом вытянул карающую руку.


                1. ГОСТЬЯ ГРЕЧЕСКОЙ ДИАСПОРЫ

Ох, этот Греческий квартал! Тенистая улочка, скучные известняковые заборы в серебряном кружеве олив. Этот маленький дворик, выложенный обломками плит, дорожки посыпанные, как в старой доброй Элладе, песком. Этот скучный дом Фократия, правда, надо признать, весьма приятный… И эти люди в хламидах, вислоносые гречишки, неуемно льстивые и запуганные, но улыбчивы, всегда приветливо встретят и, между прочим, вкусно угостят! Их женщины – провинциальный скромный цветничок, любят стихи и сразу впадают в эйфорию. Кроме того, мужчины прекрасные уступчивые партнеры, что тоже к ним располагает. Но больше двух раз, он к ним не придет. Далеко и скучно, как в деревне. Лучше у генерала Месаллы.

- Один на один. Мой ход!.. Опять мой ход!..
На родине крикливые, друг с дружкой лукавые, в делах твердые, а перед римлянином – что воробьи перед голубем…
- Один на десять. Взятка моя!

Вот что значит быть одетым в тогу. Правду говорит папаша Афраний: сильный всегда будет сыт и уважаем…
Звенит стаканчик, падают на стол удачливые кости… Так, все. Невыносимо. Пора на службу, или к Месаллину. Нудно, нудно…

Публий обернулся на незнакомый певучий голос. У калитки женщина в черном. Гладкая прическа стянута узлом на затылке. «Какая-то провинциалка просится на ночлег», – подумал Публий, бросил кости и опять выиграл.
- Как хорошо, как мило и приятно у вас. Я будто после бури попала в тихую заводь нашей синеглазой родины.
- Дорогая Эллиса, – отвечала чопорная госпожа Сократова, заступая дорогу. – твои чувства тебя не обманывают. Греческий квартал – особый квартал. Греки не какие-нибудь германы или арабы. У греков особый статус, у них свои представители в городской управе. Более того, – хозяйка добавила в голос важности, – мы под особым покровительством Божественного Августа, а он, как известно, в молодые годы учился в Греции.
- И после всего – «божественный»?
- Да, да… Но не будем допускать шуток на этот счет, дорогая Лаиса. Прости – Мелисса…

Хозяйка испуганно обернулась на Публия-римлянина. Публий усмехнулся: «Кусачая провинциалка». И еще раз обернулся. Точно Мелисса – черная с желтым, и талия, как у пчелы. Где-то я ее уже видел? Позади стоит финикиец Берия Флав. Лотошник. С ним она пришла? Делая новую ставку, слушал, как хозяйка, госпожа Сократова, похвалялась:
- Ах, Август, симпатичный душка, Август! Год тому начались было греческие погромы, община в страхе собралась покинуть Рим, но август, как стало позже известно, сказал: «С иным греком мне приятнее, чем с иным римлянином». Этого было достаточно, и нас оставили в покое. Как хорошо, что в городе правит добрая, под стать ему, богиня, госпожа Ливия. Ах, какая женщина!..

Госпожа Сократова продолжала пускать золотую пыль об исключительном значении греческой диаспоры, но гостья спросила:
- Большая эллиномания римлян продолжается?
- Увы, на исходе, дорогая. Голос варварской силы, к сожалению, взял вверх. Кое-кто считает влияние греков достаточным и даже вредным.
- А отношение к смешанным бракам?
- Ты разве не слыхала про указ? Браки с иноземками, мягко говоря, не поощряют.

Тут женщины заговорили шепотом, но Публий сообразил: «Приезжая свободна». И еще раз обернулся. Гостья сидела на низенькой скамеечке, положив руки на колени. Руки у нее изящные, хоть пальцы без украшений. Желтая накидка через плечо, и вокруг пояса обрисовывает такой приятный изгиб… «Я мог бы иметь у нее успех, но… не в моем вкусе – простушка»…
- Ты надолго к нам? И зачем, если, конечно, не секрет?
- Ищу покровительства у чужих. От своих защитить некому.

Хозяйка спросила напрямик. Так же просто ответила гостья. Мужчины за игорным столом переглянулись. Отчаянная от отчаяния. Сами рассеянные по всему свету, они хорошо знали, откуда у предприимчивости ноги. Не одна только пресловутая страсть греков к приключениям разнесла их ветром от Кавказа до Геркулесовых столпов, от истоков Нила до ледяной Таврии… Они соотечественницу поняли. Но отношение к гостье оставалось настороженным.

Бородатые старшины тоже искоса приглядывались к соотечественнице, почесывались, соображали, куда бы ее пристроить без ущерба для себя? В общине лишних не держат. В общине у каждого своя служба.
Женщины, не выходя из гостиной, шептались: Кто такая – не говорит. Что привезла – не известно. Порядочные женщины сидят дома за высокими стенами, изредка ездят в город к родственникам, но чтобы так – через море, в чужую страну? Нет. Непонятная женщина. Хотя видно, что не простушка. Так шептались женщины общины, но из гостиной не выходили и желания пригласить гостью в дом к себе не проявляли.

Звенит стаканчик, падают кости. Греки тихо запевают песню. На лице провинциалки тает улыбка, ее взгляд скользит по лицам, но ни в ком не находит сочувствия, и хоть держится с достоинством, но невольная усмешка, что затаилась под ресницами, будто говорила: я знаю, что вы все думаете обо мне.

«Бедная неприкаянная провинциалка!» – подумал Публий.
А тут еще появился Сократий – хозяин дома, вислоносый грек с большой плешью, по слухам очень богатый, но одетый, как всегда, плачевно. Он приветствовал всех, по обыкновению не поднимая глаз, Публия-римлянина – подняв обе руки. Издали кивнул гостье и уселся среди старейшин. Он тоже не знал, что делать с неожиданной гостьей. Начал ныть:
- Нет, ничего нет. Все занято, закрыто. Бедуем, сами бедуем, – говорил Сократий так, чтобы слышала приезжая. – Эти римские господа, нобили и банкиры, оптовики и подрядчики как оводы пьют кровь из греческой коровы. Они захватили все городские рынки, сговорились между собой и диктуют. Вон Фаон привел корабль. Полный трюм старого вина, такого нет в Египте, нет в Колхиде и, тем более, в Италии. И что же? Не успели пристать к берегу, а римские бонзы уже прознали и поставили условие: или отдавай оптом, или отчаливай, не то будет хуже. Что это – свободная торговля? Разве римляне достойные купцы? Это разбойники. Пираты! Но хуже всех – префект Камилл. О-о, этот Камилл!.. Не в добрый час приехала ты, дочка.

Тут Сократий вздохнул и развел руками, и все греки тоже вздохнули и жалобно заныли:
- Мы сами думаем покинуть эту страну и податься на север, к скифам. Там холодно, но нет такой лютой зависти и жадности.
- Да-да, здесь, в Риме, грекам нет места. Бороться с префектом бесполезно. Сенат недоступен. А до императора Августа как до бога далеко.
               
О-о-ох, бедная греческая община! Беззащитная греческая диаспора! Публий, усмехаясь, слушал, как греки закрывали дверь перед гостьей.
Разговор мало-помалу затихает и прекращается вовсе… Только слышно, как стучат кости по мраморной столешнице. Капает вода в бассейн.
- А кто этот Афраний Камилл? – вздохнув, поинтересовалась гречанка.
- О, это наш префект! – греки переглянулись. – Это первый, с кем ты должна встретиться, если хочешь остаться в Риме.

Между тем гостья раздумчиво осматривает атрий. Медленно движется любопытный взгляд, не пропуская ничего, и в глазах ее грустных отражаются все причуды хозяев: бедная соломенная циновка на полу и дорогое старинное оружие на ковре. Бюст философа Сократа у входа и рядом статуя летящего Гермеса с мешком денег. Глаза гречанки вверх-вниз и вкруговую… «Как у ящерицы!» – удивился Публий и, сам не зная почему и зачем, украдкой подняв руку, стал на ее пути:
- Привет!
- Привет! – гостья остановила на нем долгий ясный взгляд.

Но вдруг на ее лицо набежала тень, глаза испуганно метнулись в сторону. Замерли на несколько мгновений. И аккуратно обойдя его, гречанка быстро закончила осмотр. Все увидела, все оценила и все скрыла.
«О-о!..» – удивился многоопытный Публий. Интересная женщина. И глаза красивые, и в талии изгиб приятный. А что, если?…

- А я разочарована Римом и римлянами! – вдруг решительно заявила провинциалка, широко раскрыв глаза, отчего они сделались еще красивее. – Горластые и грубые, как те варвары, что в наших северных колониях. Повсюду смрад, грязь, мерзость. Не слышно музыки, ни песен благозвучных, ни слова складного, красивого. Только трубят и барабанят, барабанят и трубят. Ду-ду-дууу!.. Пррр-ффф! – дунула в кулачки и звонко рассмеялась.

- Ну зачем же так? Флоралии удались на славу! – откликнулся Публий, он почувствовал себя задетым и не мог сдержаться. – Разве ты не видала игры Флоры?
Гостья посмотрела на хозяев: «Кто такой?» – и уловив благожелательное отношение, попыталась ответить незнакомцу на латыни, с трудом подбирая слова: «Ах, видела она все это…»

- …с самого утра римляне за чаши схватились и целый день в исступлении пьяном без толку дули чистое вино. Потом резали овечек, мясо себе, богам – потроха. Потом повалили в цирк. Потом на телеге шуты непристойно разыгрывали Менандра, а публика громко, как это по-римски? «Ха-ха-ха!» И это все… Ах, нет! Еще на озере столкнули и сожгли два корабля, а на берегу зарезали два на десять гладиаторов. И все. Грубо, как это по-римски? Вулгарис.
- Ты гречанка, и потому…
- Эллинка! – строго оборвала гостья.
- …и потому плохо понимаешь наш язык и символы.
- Да, может быть. Но я видела, как праздновали Флору, а потом повалили и сожгли. Это тоже символ?
- Это оплошность.
- А потом убивали вашего басилевса, как его? Цезарь Август.
- Это враги.

Гостья возражать не стала, только поправляя прическу, тонким пальчиком приподняла краешек ресниц, при этом карий глазок прищурился лукаво и, отвернувшись к хозяевам, рассмеялась заливисто и звонко.

- Кто эта женщина, с таким самомнением? – спросил Публий с досадой. – Что за орнамент у нее на платье, похожий на кувшинный?
О-о! Греки переглянулись и тут же пояснили римлянину, что это Эллиса-эллинка, невероятно богатая, путешествует по свету, в Риме проездом. Очаровала хозяев, но жить у них не хочет, а снимает дом у верфи, пока подыщет достойную виллу на Палатине. «Ого?» – «Да-да!» – «Ох, брехуны эти греки, врут без запинки…»

- Кто этот румяный школяр с такими наглыми и жадными глазами?
О-о!.. «Это Публий, молодой господин, – пояснила госпожа-хозяйка, наклонясь к уху гостьи, – сын богатого и знаменитого всадника из Сульмоны. Ему вот-вот должна перепасть куча денег. Он уже почти судья. Он – на дороге в Сенат. Делает блестящую карьеру!» 
- Судья? Но почему он имеет претензию быть похожим на Амурчика?
- Не обращая внимания. Столичная мода. Молодой. К тому же он – поэт.
- Поэт? Опять поэт!.. Он раздел меня глазами и взвесил, будто корову на бычьем рынке. Малокультурный молодой человек. А кроме того, он так мнит о себе. Столичный франт!..

Греки многозначительно переглянулись. От них не укрылся интерес молодого римлянина к приезжей соотечественнице.
«Ничего особенного в ней нет, – между тем хмурится Публий. – Одевается старомодно и без вкуса. Талия тонкая, наверняка перетянута. Нос, хоть и прямой, но тяжеловат, верхняя губа коротковата, нижняя, как спелая груша. Нет. Не возьму ее!»

Гостья между тем рассказывает о страшной буре: о, какой страх она пережила! Какие горы волн, высоких, как Олимп! Какие пропасти глубокие, как ужасный Тартар! О, какая битва небесных и морских стихий!.. Гречанка так подробно и красочно рассказывала про черную бурю, взлеты к облакам и падения, вой ветра и блеск молний… Ее страх был так красив, а отчаяние так весело, что Публий невольно заслушался, зачарованный речью певучей, и погрузился в мир ее души.

- А потом боги помирились, и на мир сошла благодатная тишина, – продолжала гостья. – Солнце так ласково нежило море, а море такую нежную песню пело Солнцу… Но, о-ох! Человеку лучше не попадать в разборки богов.
«Красивая! Отчаянная, – подумал Публий, – и говорит так гладко по-гречески, и волосы такие пышные, и талии изгиб приятный. Беру ее!»

- Время Муз – время песен!
Это Сократий ударил в ладони, и гости подхватили аплодисменты. Публий знает – аплодисменты ему! И его упрашивать не надо. Все знают, что приветствия ему приятны, он знает, что приятен всем. Он здесь – любимчик!
Публий вскакивает на ступени веранды.
- Сон в летний полдень! – таинственно сообщает Публий.

Поэт закрывает глаза, погружаясь в воспоминания:
«Жарко было в тот день, и время уж близилось к полдню, разморило меня и на постель я прилег. Ставня одна лишь закрыта, другая прикрыта. Мягкий мерцающий свет и полумрак в комнате, словно в лесу. Как в час перед самым закатом, или когда ночь отошла, но не настал еще день…»
 
Греки, улыбаясь, наблюдают, как молодой римлянин готовит что-то.
«Вдруг – шаги. И женщина в распоясанной легкой рубашке. По белоснежным плечам пряди струятся волос…» Публий всматривается в гостью, находя неожиданное сходство: «Не был тот цвет золотым, но не был и черным, был он меж тем и другим, тем и другим отливал…»

Гостья недоуменно вскидывает брови, но хозяева перемигиваются – вещий сон! Им нравится, как молодой Публий рисует портрет гостьи, как он вплетает сравнения и намеки. Вот он надолго задерживает взгляд на ее легком, как туман, покрывале и замолкает, будто не решаясь продолжать рассказ… и, вдруг, срывает с ее плеч прозрачную ткань…

«О, что я за плечи ласкал!
К каким я рукам прикасался!
Как были груди полны,
только б их страстно сжимать!»

Голос его звенит, глаза блестят.

«Все, все в ней восторга достойно.
О, проходили бы так чаще полудни мои!»

В греческом садике тишина. Гостья моргает ресницами… Добрые греки смущены, их жены возмущены. И только на лице Публия горит румяная победа… Конечно, эллины поситают обнаженную красоту и в мраморе, и вживе, но оконфузить так незнакомую женщину, гостью?!..

Греки переглядываются. Ожидают, что скажет гостья. Гостья молчит. Прикрыв рот, она положила на белые зубы красную ягоду. Медленно, раздумчиво Сократий осторожно спросил: «Песня как будто неплохая?» Гречанка услыхала, бровь поднялась, блеснули острые зубки – она тихо смеется.
Публий почуял опасность. Самолюбие дрогнуло.

- Тебе понравилась песня? – спросил Публий.
Гостья причмокнула губами, будто пробуя на вкус, закатила глаза и, после томительной паузы, объявила:
- По-моему – безобразие.

Кровь прихлынула к щекам Публия, жаркий румянец поджег щеки, он даже икнул. Гостья, заметив это, поспешила извиниться. Она сожалела, что плохо понимает чужую речь и этот «хромой размер» стиха… И все же! И все же эллины запев складывают иначе. И если песня о женщине, то начинают… как это сказать? Ну, в общем, сверху вниз. Сначала: глаза – прическа – взгляд. Потом: достоинство – обходительность – скромность. А уже после: руки, ноги и вся остальная плоть. Эллинка старательно подбирает латинские слова, помогая себе округлыми движениями рук.

- У римлян, как я понимаю, принят обратный порядок?
Все это гостья проговорила, не глядя на Публия. Он смущен и сердит. Но добрые греки всполошились и стали на защиту: Публий наш. Публий нас любит. Он находит у нас удовольствие, упражняется в греческом, и ему, и нам приятно! Особенно старается госпожа Сократова: «О, Публий, он такой простой, он прибегает иногда даже утром и сразу начинает читать свои опусы, часто непонятные, но всегда длинные, обычно про войну – бряцает, мечет громы, обрушивает горы… Но сегодня?! Такое слышим от него впервые.

- Да, да, вот так штука! – смеются греки. – Что случилось, Публий, объясни?
Публий, между тем, оправился от смущения, поднял нос и придал себе высокомерный и снисходительный вид. Он в защите не нуждается. И ему даже забавно наблюдать, как суетятся гречишки, сглаживая выходку этой, невесть откуда взявшейся, провинциалки. Кто она? Что сама может, что умеет?..
Дрогнули струны под гибкими пальцами, зазвенели переливами, и сад наполнился чарующими звуками, будто заря, полная соловьев. Голос гречанки глубокий и мягкий. Глаза ее смотрят открыто и прямо.

«Женщинам в белом я лишь пою, женщинам – песня моя.
Радости много дом родной в песне матери тихой нашел…»

Эллинка пела в кругу подруг про мирный дом под оливами, про встречу и любовь. Она пела на неведомом диалекте, но Публий все понимал и, зачарованный мерцающей в ее глазах мечтою не отводил изумленного взгляда. Затаился ветер в саду, затаилась листва. Гостья подымала глаза, улыбалась смущенному вниманию римлянина, а умелые пальцы, между тем, прядут и прядут на струнах, чудные узоры вяжут на нитях любовные узелки… На веранду вышли женщины и, окружив гостью, тихо подпевали грустной песне. Но тут вдруг струны ударили весело, зазвенели, заплясали:

«Пой, пой вместе со мной, пой и безумствуй, как я,
Вместе танцуй, вместе люби, вместе венки плети!
Благоразумен будь – вместе со мной».

«Вместе со мной!» – подхватывают греки многократно. «Вместе со мной!»
щебетом всполошенных птиц раззвенелись струны – «посеяла припевочку, может, будет песня?» – и смолкли, придавленные твердой рукой.
- Слишком далеко все зашло, – проговорила гостья, как бы себе в упрек, и опустила глаза.
- Венок Эллисе! Ты победила.
Но греки хлопают: «Еще, еще нам песню!» Женщины ласкают гостью, а она так спокойна, безмятежна, с улыбкой отводит цветы.
- Какой смысл женщине побеждать мужчину?
И еще аплодисменты, на этот раз от мужчин – мягкие, вкрадчивые, сдержанные, но такие дорогие для чужестранки! На лице гостьи вспыхивает и тает очаровательная улыбка. Песня ее проста, без блеска, но кажется еще сильнее, потому что силу и блеск она утаила. Всем вдруг понравилась гостья.

- Чудо, чудо наша Эллиса. Такая приятная, такой верный тон взяла!
И только молодой Публий не знает, какой ему тон взять? Отрицать красивую песню недостойно, присоединиться к похвалам не в силах. Самолюбие уязвлено – он побежден. Но где и кем? Не Секстом Прперцием, не Тибуллом,  не в доме Месаллы, а в жалком атрии, в греческом квартале. Приезжей провинциалкой! И ему кажется, что гречишки нарочито громко кричат, унижая его. «Публий, как тебе песня Эллисы?» – «Публий, говорят, что ее песня лучше. Что скажешь?»… Ну, что сказать? Конечно, у нее красивый голосок, неплохая дикция, но как можно сравнивать? Тут – авторская песня, а там – старый романс. «Слышите, слышите, что сказал Публий?» – «И он прав. Какое может быть сравнение: здесь импровизация, а там – песня столетняя». – «Без сомнения. Никто не спорит. Конечно, Публий – лучше!»

- Венок Публию! Он победил.
«Возмутительное невежество!» – думает Публий.
Чаши налиты до краев добрым греческим вином. Лица греков улыбчивы и благожелательны. Госпожа Сократова подняла радостные очи.
- Ах, наш Публий! Как он ценит красоту и моду, как тонко чувствует отношение в общении, как деликатен! Счастлива та, которая станет его подругой, она будет свободна и эмансипирована.
- А наша Эллиса? – говорит Сократий. – Она не только хорошенькая, она – ученая!
- Она мила. И он так мил. Оба милы. Такое совпадение!

«О, Ирена! Неужели это он? Этот совсем молодой римлянин, этот богач, владелец большого дома в Риме и в Сульмоне – моя судьба? О, Оракул, прозревающий будущее, это ли он – единственный, суженый?» Серебряная змейка сползает в узкую теплую щель, вслед за нею безудержно скользит взгляд Публия и замирает, прижатый к сердцу мягкой ладонью гречанки.

Глаза греков сошлись на молодом римлянине – что он ответит?
Взгляд гречанки скользит мимо, совсем рядом, не касаясь, но она видит все.
- Может, выйдешь за него замуж? – чей-то восторженный голос.

Долгим-долгим взглядом посмотрела гостья на молодого римлянина. Он молчит. О чем? О том, что она, гречанка, неровня римскому гражданину? О том, что он столичный житель, а она никому не известная странница из далекой провинции? Что она уже немолода?..

- Так какое будет решение? – крикнул кто-то нетерпеливо и весело.
Публий вздрогнул и смутился. У него малиновые уши. Взгляд гречанки упорный и строгий. Мелкой зыбью дрожат столы на плечах. Она беззвучно смеется. Она все поняла. И она спешит ответить.
- Нет… Нет, нет.

И сразу все вокруг переменилось. Плотный круг доброжелателей распался. Греки-мужчины разошлись по саду. Разговор опять зашел о делах торговых, о египетском зерне, накладных волосах из Германии, о налоге на импортное вино в свете протекционистской политики римского сената…
Звенит стаканчик, падают пустые кости. Публий один за игорным столом. Благоухающий провинциальный цветничок пышет любовной досадой. Пошлый весельчак, враль, болтун и хохотун. Избалован, и сразу видно, с кем общается. Сам взбалмошенный и песни такие же. Защитница только госпожа Сократова: «Ах, нет. Не обижайте его. Он – любимчик! Он острый на язык, игрун, но доброе сердце». – «Нет, нет, он считает себя очаровательным, а в сущности проказник, гордец и спесивец. Он хочет оставаться открытым для всех женщин. Берегись, Эллиса. Это роковой сюжет, в нем нет счастья. Это не твоя судьба».

Публий подымает виноватые глаза. Курится ароматный дымок. Гостья купается в ласке и не глядит на него, а ему уже хочется вернуть робкий порыв незнакомки… Но в шепоте женщин он слышит беспощадный приговор.
- Дай время, найдем тебе достойного мужа. У нас есть кое-кто на примете.
- А-ах, я уже ничего не хочу. Я так разочарована и устала. Вот сняла бы эти котурны и так зашвырнула!..
И вытянув ножку, пошевелила мягким пальчиком с крохотным ноготком. Публий облизнул пересохшие губы.

Шшш-шшш-шш! Оглянись, он смотрит на тебя. Гречанка не оборачивается, не поворачивает голову, но видит все. Глазок выпуклый, блестящий – в упор, как египетская фреска. Ее взгляд требует ответа: «Разве я тебе не понравилась?» – «Понравилась. Очень». – «Наглый мальчишка, я тебе этого не забуду!»
- Ду-ду-ду! Бом-бом-бом! Тпрф-ффф!
И гречанка звонко расхохоталась.

Сократий качал головой и бросал на разрумянившуюся гостью оценивающие взгляды. Старейшины диаспоры, сдвинув головы, переглянулись.
Пусть будет, как сказано: не прогоняй пришельца, откуда бы он ни пришел. Не гони туда, где ему плохо.

Так решила община.

                2. НАХАЛ
               
                (Обида)

Кап, кап…
Луч солнца проник через ставню и золотой занавесью пересек комнату. В прозрачном мареве роятся мотыльки и пылинки. Кап, кап… Из таинственной глубины слышатся легкие шаги.

Публий закрывает глаза – и гречанка торопливо пересекает солнечный занавес (при этом сквозь прозрачную ткань он видит гибкий стан). Вкрадчивой походкой она идет к нему (упругий мускул от щиколотки до колена то появляется, то исчезает) и опускается на циновку (при этом тонкая талия крутым изгибом переходит в широкое бедро). Она подымает ясный взгляд, и он слышит нежный голос: «твоя песня, мой милый Публий, произвела на меня сильное впечатление – ты великий песенник! Я сожалею о вчерашнем и пришла просить у тебя прощения!» Она опускает глаза (при этом длинные ресницы мягко ложатся на горящие стыдливым румянцем щеки). А он так роскошно снисходителен. Он подымает ее и сажает рядом с собою. Ее талия гибка и податлива, руки легкие и горячие, губки – сладость медовая…

«Ку-ка-реку!» – прервал сладостные грезы соседский петух. Публий повернулся на другой бок. Как жаль! Такой момент упустил. Подумать только – все это могло быть еще вчера, будь он умнее. Эта гречанка смотрела на него так нежно, ему улыбалась так открыто, Не пожелала своей над ним победы. Все предпочтения – ему! Зачем же надо было вступать в важный спор – не лучше бы поцеловать, в ладони хлопнуть: «Ты вдохновляешь мой талант!» А дальше все само собой… Как можно было упустить такой момент! Как можно быть таким глупым?

«Ме-еее! Бэ-эээ! Му-ууу!» – уже стадо идет, забор боками шершаво трет, колокольчик звенит и хлопнул бич.
- Публий, пора на службу!

Публий вздохнул, поднялся. Плеснул из бассейна водой в лицо, надел тогу, отправился на службу. «Интересная женщина, эта Эллиса-Мелисса, – думал Публий. – Надо извиниться, это будет красиво, это будет достойно. Но сегодня рано. Может, завтра, или послезавтра.

Публий остановился на перекрестке. Куда идти – на службу или к грекам? На службе быть до вечера, а к грекам – туда-сюда и сразу же в преторию, докладывать префекту. Да-да… Сегодня рано, завтра поздно. Сейчас – в самый раз!

И Публий повернул в Греческий квартал.
Вежливость прежде всего. Будь любезен – будешь любимым. Он скажет все, что положено – провинциалка будет удивлена и счастлива, побежит смотреться в зеркало. Можно себе представить, как это будет: «Римлянин пришел!» И выйдет в таком наряде, что ему ничего не останется, как пригласить ее в город. И вот они едут по Риму в тесных носилках. Он покажет ее приятелям. Макр пожелтеет, Грецин покраснеет. А вечером он велит ехать домой. Кап, кап… Гречанка распускает ленту, и волна волос рассыпается по подушке. Горячие губы – сладость медовая. Талия гибка и податлива.

Публий ускорил шаги. Битая дорога. Ветви олив над заборами, аккуратные домики греков. Да, вежливость – прежде всего! Публий толкнул калитку.
Серебристая олива, ветки в пышном цвету купаются в прозрачной воде.
Гречанка в саду, на краю бассейна. На ней просторное зеленое платье. Широкая лента связала тугой узел волос, обнажая гибкую шею. В руках цветок, лепестки, срезанные острым ногтем падают в воду.

Публий переступил порог и, минуя приятелей на веранде, поспешает прямо к гречанке. Его рука в высоком приветствии, на лице улыбка (как у Марцелла, зятя Цезаря августа – зубы видны на другом конце улицы), вид решительный и любезный. Публий знает: отвергнуть такой подход невозможно. Он – любимчик!
- Привет, красивая!
Гречанка подняла глаза, вежливо улыбнулась, кивнув на приветствие, и опять загляделась на игру рыбок в воде. Такой холодной встречи Публий не ожидал, но он затем пришел, чтобы извиниться, а потому продолжил, играя и звеня голосом:
- Всю ночь не спал. Заболел, так заболел! Что делать? Чем лечиться?
- Надо искать причину, – помолчав, тихо ответила она, – тогда отыщется и средство, – и отвела глаза.
- Твоя правда! – вскричал Публий и, схватив руку гречанки, прижал к сердцу. – Чувствуешь, стрела?
- Ранивший излечит.

Гречанка мягко отвела руку и вежливой улыбкой завершила разговор. Но Публия это не смутило, он удерживает на лице победную улыбку, твердо зная, что перед умной нахальством блеснуть не мешает. И объявляет.
- Мне всю ночь снилась ты!
- Ты сказал, что не спал.
- Да… То есть – нет. Я думал о тебе… Представлял.
- Когда-нибудь я покажу тебе мой самый красивый наряд.

И гречанка обвила вокруг щиколоток длинное свое платье. Туго и плотно. Такого привета Публий не ожидал. И хотя он знал, что сон и явь не бывают похожими, такое отношение удивило. Он хотел было продолжать тем же способом, но гречанка отвернулась и опустила взгляд в воду, показывая, что игра рыбок ей интереснее. Хм-м, какая! Публий вертлявой походкой отправился на веранду. Молодые греки и Берия Флав посмотрели вопросительно. Нахальство не прошло?
- Обидчивая. Наверное, вчера я неудачно пошутил, – пояснил он.
- Не в этом дело, Публий, – на лице Флава играет тонкая улыбка.
- А в чем?

Гречанка все также сидит на краю бассейна. Вода, переливаясь, качает яркие блики солнца – в глазах гречанки вспыхивают лукавые блестки.
- Интересная женщина, – тихо говорит Берия Флав. – Конечно, это уже не весна, но сочный плод – слаще… Играй, Публий. Десять к одному – эту женщину ты взять не сможешь.
- Если Публий захочет, он сможет все?
- Золотой ауреус?
- А поцелую – два?
- Пытайся, Публий. Дерзай.

Публий допил чашу – душа дозрела до любовного пыла, и он снова ринулся в сад. Гречанка чувствует его приближение. Настороженный взгляд из-под ресниц колючих удерживает его на расстоянии. Он делает круг по саду и подходит напевая.
- Хочу сказать тебе кое-что тихонечко.
- Если бы твои мысли были красивы, ты бы глаза не прятал.

О-о! И тогда он изумляется. Его брови высоко подымаются (улыбка при этом остается). Разве он обидел ее? «Мои извинения…» Она сердится? Нет, зачем же ей сердиться? Тогда почему бы им вдвоем не прогуляться по городу? Он покажет ей театр Помпея, там как раз дают Медею! Ах, нет. Город она уже видела, Медею в Афинах слышала. Тогда за город? Нет, в ближайшее время нет. Тогда есть одно местечко… Нет. Это все? Нет, не все!

(Конечно, успели навредить! Но если даже и был наговор, он, Публий, должен победить). Публий настроен решительно. Гречанка чувствует, хочет подняться, уйти. Но Публий выпускает тихую стрелу.
- Ты мне нравишься.
- А вот этого не надо было говорить. Любимчик.
Он подымает брови и смешливо морщит нос.
- Ты мне очень нравишься, – повторяет он упрямо.
- Ты всегда выбираешь короткий путь? – глаза ее смеются. – Короткий – не всегда верный.
 
Публий вспыхнул. Но на мгновенье. Эта женщина разгадала его. Ну и что ж, что разгадала? Но не презрела и образ «любимчика» ему оставила. А потому он не спеша и важно располагается напротив – теперь у него такое право есть. Он даже отклоняется слегка, чтобы подругу милую подробно рассмотреть.
- Какие щечки нежные!..

Гречанка поглядывает искоса, но слушает. И будет слушать, и не уйдет теперь. Про рыбок забыла. «Какая губка верхняя красивая…» И ротик приоткрыла. Немного. Ровно столько, сколько надо. «Вот только нижняя немного…» Гречанка замерла, как мотылек приколотый (так всегда бывает). Глядит тревожно, а он ведет свое: «Зато волосы черные, с блестками и такие тонкие, как паутинка. Или как шелковая нить китайская, или как легкий пух. Не налюбуешься…» Он придвигается поближе, чтобы шептать на ушко, и она поддается.
- Я влюблен!
- О, Эйрена!..
Гречанка смотрит строго, но слушает. В глазах – вера и жадный вопрос – правда ли это?

А слова и вправду волшебные! Да, в первый раз прозвучали фальшиво, повтор – лучше, а в третий раз – и сам поверил…

Да, она сдвигает руку со своих колен, но в этом он не чувствует неприязни. Ну и что, что смотрит строго – в ее прикосновении такая милая осторожность.
Он сжимает ее руку, и вот она – глубокая и уже близкая покорность.
Пока все идет хорошо. Публий бросает гордые взгляды на приятелей, которые не хотят замечать его победы. Лица кислые и злые. Все они видят, ну и пусть утираются – вот вам всем! Золотой ауреус мой, а если поцелую – два… Поцелую или нет? Если поцелую?..

От поцелуя она уклонилась. Крепкий орешек, эта гречанка Эллиса.
- Выйди на улицу, – шепчет он, – я буду ждать.
- Что ж дальше? – шепчет она.
- Это будет наша тайна.
- Тайна? Тебе лучше замолчать, любимчик, пока не опозорился.

Глаза гречанки смотрят испытующе пристально. Лица Флава и приятелей стали совсем кислыми. «Если уведу ее – лопнут с досады». И Публий выбрасывает беспроигрышный козырь столичных сердцеедов:
- Полюби меня – я дам тебе золотой.

Гречанка вскинулась. Услыхала – не поверила. В глазах разочарование. И вдруг ударил смех. Она поднялась. Он пытался удержать ее, она изогнулась, отбежала хохоча и пальцем на него показывает. Глаза колючие и смех трескучий – на весь двор. Этот смех делает его нелепым, неподвижным, глупым. Смех подхватили все – смеется Флав, смеются греки, смеется даже попугай. А он стоит. Красивый, важный и растерянный… Римлянин, осмеянный гречанкой – что может быть позорнее? Никогда такого стыда он не испытывал.

Опять вернулся на веранду. Игра идет. Пять на пять. Рыба! На лицах греков довольные улыбки. Она хочет – он не хочет, он хочет – она хохочет… Восемь два. Ах, какой это был удар! Десять ноль. «Собака!» – кричат игроки, стуча костяшками.
- Да, Публий, ты, конечно, неотразим, но эллинку ты проиграл.
- Я думал – она умная, а она простушка.
- Не в этом дело, Публий. Сейчас ей сделают заманчивое предложение. Да, приятель, есть мнение, что Мелисса – весьма ценное приобретение диаспоры.
Гречанку позвали в дом. Она идет. Проходит мимо. Не глядит и никаких надежд не оставляет, до обидного.
- Публий любит Эллису.
- Не так, Публий, и не вовремя, – сочувствует Флав.
- Все равно она будет моей.

Опустив глаза, гречанка проходит мимо. И Публий взвился, задетый за живое. Стал на дороге. Схватил. И поцелуй сорвал. И сделав круг, стал гордым. Так в Сульмоне парень, облапив девку и получив оплеуху, прохаживается павлином – застолбил. Так римлянин-завоеватель, подымая руку, приветствует себя.

- Дикарь! – гречанка вздернула плечом. – И до чего доходит варвар.
Ощипанный цветок упал на землю, розовые лепестки плавают в светлой воде.


                3. ГРЕЧЕСКАЯ НЕВЕСТА

                (Смотрины)


- Аттик, привет! Пойдем к грекам, там у них появилась одна женщина. Хочу знать твое мнение.

Приятель готов идти куда угодно, лишь бы с Публием. Калиткой хлопнул и бежит. Он горд доверием большого друга, хоть и сгорает от любопытства, но не расспрашивает. Ведь чтоб эксперту о женщине составить мнение, важно первое и непредвзятое впечатление. Но Публий сам вдруг заговорил:
- Она не очень красива, черты лица, если по отдельности, элементарно уродливы. Росточком невеличка, – он мысленно снял ее с котурн, – а талия, хоть и тонка, но перетянута наверняка. Руки неизящные, голос сиплый, вкус старомодный, в общем – умбрская баба.

Аттик элементарно промолчал и лишь спросил, как ее имя?
- Лаиса-Эллиса-Мелисса.
- А что это такое? – удивился Аттик.
- Такое прозвище хозяйка ей дала. В общем, на пчелку похожа.
Публий был весел, но Аттику передалось волнение друга.
- Ты с нею говорил?
- Простушка, – ответил Публий нехотя и опять понес: – Кусачая провинциалка. Недотрога. Я уже начал писать про нее песню. Сегодня вечером у Месаллина я прочту стихи о заносчивой провинциалке.

Приятель больше не расспрашивает, но теперь не понимает: зачеи же Публий идет такими быстрыми шагами к грекам, если эта Эллиса-Мелисса такая уродка?
А вот и Греческий квартал. Еще немного… Дом Сократия.
- Что это у них? – удивляется Публий. – Почему домочадцы на улице, у калитки соседи толпятся? А кто эти люди, взаимно подозрительные?
Приятель пошел на разведку.
- У Сократия свадьба, а это женихи, – сообщил Аттик.
- А этот, с кожаной сумой на брюхе?
- Купец. А вон тот, почтенный, с бородой ученой, наверняка хранитель книг. А тот вертлявый, с шустрыми глазами, – чинуша, сборщик податей. Все – греки.
- А кто невеста? – на Публии лица нет. 
- Ах, Публий! Вот и невеста.
По улице плывет закрытый паланкин в сопровождении стражи и матросов. Играет флейта. И женщина в белом проскользнула в калитку.
- Эллиса? Смотрины?.. Быстро же гречишки сплавили гостью, – осипшим голосом промолвил бедный Публий.
- Да, Публий. Ты опоздал. Пошли отсюда.
- Нет, давай посмотрим, – смеется Публий.

Сократий на пороге бойко ведет дело. Достойный отец и родичи невесты избрали традиционную форму: брак-покупку. Имущество претендента оценивается по курсу римского сестерция… Нижний предел 500 тысяч! «У-у-у» – загудела толпа. «О-о-о!» – простонали женихи. «Ого!» – удивился Публий. «У купца отвисла челюсть, чинуша дернулся, как курица под ножом, а бедный архивариус представить не может, как выглядит такой залог – мешок или телега?» – смеется Аттик.
Сократий взмахивает бровями и прерывает ропот:
- Желающих продолжить разговор милости просим в дом, остальные могут идти своей дорогой.
Женихи потоптались и робкой стайкой вошли в дом. За ними повалила вся толпа. Аттик покосился на приятеля:
- Может, пойдем отсюда?
- Нет. Посмотрим, как греки будут торговать.

Приятели удивились, едва переступив порог: работники спиливают ветку оливы, что как рука, протянулась на улицу, щеколду деревянную меняют на железную, собак приводят злющих и громадных и сторожу на голову одевают шлем. Зачем это? Но когда привратник рявкнул густым басом и грохнул железный засов – о-о-о! – тогда всем стало ясно, какое сокровище привезли в дом.
- Ну, гречишки-мистификаторы!
- Тише, Публий.
- Смотри, как женихи поглядывают друг на дружку, прикидывают, у кого сколько? А денег таких ни у кого нет. Чинуша неплатежеспособный, купец жаден, архивариус пуст, остальные в таком же роде, жевжики и бедолаги.
- Тише, Публий.
- Ты тоже жених? – претенденты презрительно оглядывают приятелей.
- Хорошо, что я не жених.
Все ждут выхода невесты. Невеста заставляет себя долго ждать.
- Что-то подозрительно, – беспокоится архивариус.
- Может быть, уродка? – предположил чинуша.
- Надо хорошенько рассмотреть, – заключил купец.
- Да! Дорогих, однако, невест возят нынче из колоний. Раньше они дешевле стоили, а для римского гражданина и вовсе ничего – за честь почитали, – вслух возмущается Публий.

Да если бы его зеленый венок был из чистого золота, плюс ветеранский надел отца в Сульмоне – дом, птичник, хлев, да плюс жалование от Афрания за три года вперед – и тогда не набрать и половины. Ну, Сократий, коммерсант, такую цену заломил! А она ведь иностранка и по указу Цезаря не стоит ничего.
- Тише, Публий, тише!

Женихи почуяли в нем единомышленника. Что скажет молодой человек о невесте? Публий отвечал, что красоту желательно рассматривать при свете солнца и, желательно, без прикрас, потому что естественная красота в облике женщины – очень малая часть.
- Разумно, очень разумно, – энергично закивали женихи.
- Пойдем отсюда, Публий.
- А чего? Интересно.

Окно наверху распахнулось – вот она! Лицо набелено, на голове рогатый венчик и три локона на висках, будто закрученные в жарком огне щек. Купец цыкнул языком, чинуша завилял, философ сунул в рот бороду. А Публий поднял руку и выступил вперед.
- Привет, Эллиса!
Но гречанка даже бровью не повела. Окно закрылось, видение исчезло.
- Ах, так? – обиделся Публий. – Видел – кукла! Пойдем отсюда.
- А мне показалась она ничего… Может, останемся? – пропел Аттик.
- Ну, если хочешь.

Опять вышел Сократий. Чем порадует? Лукавый грек встряхивает важно бумагой и сообщает достойным претендентам приданное невесты. Дом в Коринфе каменный, второй этаж деревянный. Корабль типа «греческая ладья», оснастка новая. Земля в Танагре. Столовые приборы, постельное белье… «А деньги?» – «Деньги обсчитываются». – «А посуда – серебро?» – «Разная». Вопль разочарования пронесся по двору. Зачем дом в Коринфе? Дом должен быть ближе. Корабль, наверняка, – старое корыто. А Танагра – что это за дыра?
Публий всей душой на стороне претендентов. За такие деньги можно взять три жена – белую, черную и желтую. Гречишки – плуты, хотят сплавить соотечественницу за большие деньги. Не выйдет! Поторгуемся.

- А как же указ? – холодным камнем упала чья-то реплика.
- Дело добровольное, – пискнул Сократий. – Хочешь – бери, не хочешь – не бери. Мы вас более не удерживаем.
Но теперь соперники объединились. Поначалу злым шепотом, а потом все громче, стали ругать «дорогого друга Сократия».
- Обманул! Зазывал – обещал одну цену, а пришли – объявил в десять раз большую.
- Так почтенные купцы не поступают!
- Мошенник! Шахрай!

Публий хохочет: «Так его, под ребро!» Вот это рынок! Плуты на мошенника напали. Сократий пытается спровадить друзей-приятелей со двора, но теперь они хотят увидеть товар лицом. Они требуют, чтобы невеста вышла.
- Правильно! – потешается Публий. – И чтоб сняла одежды! И зубы, зубы пусть покажет!

Подзуживает Публий… Скандал. Но теперь она не выйдет.
Тут дверь приоткрылась, выглянули женщины. За ними вышли мужчины, высыпали домочадцы. Мгновенная тишина, и… появилась греческая невеста.
О-о! Какой выход! Круглое лицо пылает алым румянцем. Из-под цветочного венка блестят глаза. За нею – волны белой ткани, она – как легкокрылая богиня на воздушных струях. Подобно птице, вспорхнула на табурет и, складки пышные вокруг себя разгладив, раскрыла широко глаза и радостно, как будто в первый раз, увидела достойных претендентов, всем улыбнулась. Обласкала купца нежным взглядом. Бороде поклонилась ученной. Перед чинушей глаза закатила и только перед Публием трижды сморгнула ресницами и устремилась дальше, каждому даря восхищение и надежду.

- Какая женщина! – прошептал Аттик и обернулся. – Хороша, Публий, хороша!
- Ах, даже так? – обиделся Публий. – Пойдем отсюда.       
Но великолепный выход гречанки не вызвал восторга у претендентов. Никто не поспешает к ней, не увлекает разговором. Где домогательства, соперничество? Стоят, как будто ослы ушастые, и зло бормочут:
- Ничего особенного… белила, румяна…
- Такую цену заломили… неадекватно.
- Кого выставляют на смотры? Страшилка размалеванная.
- Ну, это уж слишком! – Аттик оглядывается. – Обидно даже. Некрасиво!
А женихи, приличье растеряв, показывают пальцами на невесту.
- Ну, это переходит всякие границы, – шепчет Аттик, – она зовет на помощь. Публий, ты же адвокат.

Но Публий молчит и только смотрит. Гречанка смущена, хоть гордо держит голову, но сквозь румяна проступает бледность, тускнеет блеск в глазах, улыбка вздрагивает и умирает… И злая догадка просится на язык: «Бедная Эллиса, что они с нею делают! Хитрые гречишки хотят ей показать, что у нее успеха нет? Может, хотят оставить приживалкой в доме? Или поставить рыбой торговать на рынке овощном. И отослать обратно, если цена покажется ей малой».

А женихи плюют Сократию под ноги.
- Уж я с тебя сдеру! – сулит чинуша. – Я с тебя намотаю!
- Я тебя на весь базар ославлю! Шахрай!
Вдруг взгляд гречанки. Невольный, быстрый. В нем отчаяние и жалоба. Публий шагнул вперед. 
- Стыдно, стыдно вам! Что это – смотрины в приличном доме или рыбный базар?
- А ты кто?
- Скряги, злыдни! Ты, мудрец, как лиса, ты, купчина, – жадный. А ты, чинуша? Да если тебя, серого, увидят с такой – назавтра весь Подол заговорит: «Счастливец!» Стыдно тебе! Разве дело в корабле – посмотри, она сама корабль, украшенный цветами! Разве дело в доме? Разве дело в богатстве? Жена в доме – самое большое богатство. Если бы она меня выбрала, я бы стал богатым… Я богатым бы стал, чтобы она выбрала меня…
Женихи насупились.

- А ты ее знаешь? Может, она уродка?
- Протри глаза и посмотри, козел! – насмешливо и зло сощурив глаза, выкрикивает Публий. – Какие волосы живые! Губки, как персик зрелый… Ну же, улыбнись!
- Но она гречанка!
- Эллинка! – осадил он незадачливого жениха и, подмигнув Эллисе, вдруг понес: – Ну и что? Ни одна римлянка не сравнится с гречанкой, ни у какой римлянки нет такого профиля и овала! А какая душа поющая! У наших столичных девиц душа преисполнена гордыни, как лошадь, что везет триумфатора. В доме она командует, как центурион, и лупит домочадцев по мордасам. А гречанка – это женщина, рожденная солнцем и морем. Смотри, сколько в ней нежности и доброты. Грустит она или радуется, сердится или лукавит – она всегда женщина! Эврика, вот она – моя песня!

Публий и сам не знал, как близок был к истине в этот миг. А вокруг него кипели страсти.
- Ты, молодой, она бесприданница, беднячка!
- Пусть тому язык отсохнет. Наговор!
- Люди сказали –гулящая она.

- Невежа! – в запальчивости крикнул Публий. – Да ты знаешь, кто перед тобой? Никогда вам не узнать, если я не скажу. Я узнаю ее… Да, это она! Этой женщине на родине памятник поставили. На главной площади города. О-о? Да! А на стене гимназии ее большой портрет. И настоящее имя ее – Коринна!
Изумленная тишина упала и расползлась по двору. Сковала руки, связала языки. Тихо ахнули цветы, курица подняла лапку и застыла, лишь попугай пробормотал: «Ко-ри-нна»…

Гречанка подняла голову, открылись изумленные глаза. И будто солнце ударило из-за туч. Женихи толпой окружили гречанку. Изумлялись, говорили друг другу: «Так вот оно что!..» Чиновник бросился вперед: «Я ее беру!» – «Почему ты? Я всегда хотел гречанку, из своих!» женихи препираются. Публий колотит их по спинам.

- Гони их со двора, Сократий! Бездельники! Купчина – наглые глаза, засаленный кошель. А тот, что философа корчит?.. А этот, что резво бедрами трясет, сразу видно – негодяй. Римская публика. Люди без намерений, им лишь бы покричать.

И он шагнул к гречанке. Сердце его пело: «… ты удивлена? Я сам себе удивляюсь. Ты уходишь, а я красоту твою славлю, ты меня гонишь, а я , видишь, стараюсь, чтобы словом обидным тебя никто не посмел оцарапать. Что случилось со мной, понять не могу и не знаю, но верю твердо, что за любовь мне любовью отплатишь».
- Ты настоящий друг! – Сократий тихонько пожимает руку.
- Мне за увещевания всегда ставили «похвально» еще в риторской школе, – бросил Публий через плечо.

Что творилось в душе бедной женщины? Сидя на высоком табурете, выставив себя на торг, она вдруг поняла: не будет счастья ни с одним из них; и разве о таком ей говорила ворожея? Не может быть, чтобы такое своей избраннице дарили боги…

Вдруг с грохотом опрокинулся табурет и будто птица белая взметнулась, сорвалась, или волна морская прошумела – гречанка мимо проскользнула, на Публия не посмотрела. «Сатир. Комедиант!» – донеслось отчаянное.

- Какая женщина! – стонет Аттик.
Публий был в восторге от ярости маленькой гречанки.


                4. НОЧЬ

Любопытная Селена заглянула сквозь отверстие в крыше и осветила комнату. В ней нет покоя, нет сна. Одеяло соскользнуло на пол. Послышались стоны и вздохи. Публий вертится с боку на бок. И, наконец, подымает голову с горячей подушки.

Нет, не удивился бы Публий, если бы нежное видение юной Сабинны, или страстное дыхание малютки Либы, или длинные ноги Пито не давали ему уснуть. Не удивился бы и появлению в его снах первых красавиц города или даже сказочно прекрасных богинь Олимпа. Но не тревожит его нетронутая краса Сабинны, дурманящий бюст веселой Хлиды, высокомерный взгляд холодных глаз Камиллы...

Смотрят на него из темноты карие глаза гречанки. Видит он ее необъяснимую улыбку, слышит ее голос, печальную песню Эллады.
Скорее бы утро! Публий прислонился к холодной стене.
Да, Публий, ты опять совершил очередную глупость, показался любимой женщине идиотом. Люди, люди мешают, и язык говорит не то, что хочет сердце. Решено – надо встретиться с гречанкой наедине.

При свете плошки он выщипывает сросшиеся брови, трет пемзой икры и голени, уничтожая буйную растительность – последняя мода в Риме. Пусть теперь увидит его гречанка! Скорее бы утро.
Синие предутренние сумерки окрасили небо и верхушки деревьев. Вот заорал петух. Проходит стадо. Пора.
Вскочил, споткнулся о порог и понял: любовные мечты бывают храбры только ночью.

                ...В ПРЕТОРИИ
                (Подозрение)

Префект Афраний Камилл недоволен действиями своих «молодых коллег». А наипаче докладом Публия. Он надувал щеки, выпячивал губу, а под конец разразился длинной речью.

- О, эти гречишки, подлый народец, рассеянный по всему свету! В каждом доме – грек. Каждый десятый в Риме – грек. В Иберии – грек. В Иудее – грек. Пришел римский легион в Скифию, а там уже грек: «Это наша колония». В какую страну не поедешь – везде встретишь грека. Кто застолбил Испанию? Грек. Кто вынес из египетских храмов тайны жрецов? Грек. А кто из Армении утащил золотого барана? Публий Нос, отвечай!
Публий болезненно сморщился.
- Грек.
- Правильно! Мало того. Оказываются, нашу Италию они тайком называют Великая Греция! Они давно здесь ошиваются и чувствуют себя вольготно. И сколько гордости! Какое самомнение! А праздников наших не празднуют. От устройства игр уклоняются. Подарка от них маломальского не дождешься. Все плачут – мы бедные!

Претор расквасил лицо и даже высунул язык. «И чего он ненавидит так греков? – думает себе Публий. – Впрочем, он ненавидит всех иноземцев, да и римлян тоже. Наверное, на Капитолии это считается хорошим тоном, признаком истинного патриота».
- По моим сведениям, – продолжает префект, шагая перед строем, – в греческую общину приехала какая-то женщина… эмигрантка… Публий Нос! По законам Рима любой приезжающий в страну обязан явиться в полицию и записаться в списках эдила. Где она? Кто она? Почему не знаю?
Публий промолчал. Префект остановил на нем подозрительный взгляд.
- Хочу ее видеть. Немедля привести ее в преторий!
 

                КАЛИТКА

В городе час отдыха – сиеста. Разморенные жарой квириты укрылись в садах и бассейнах, в тени прохладных портиков. И только Публий, не чувствуя жары и палящего солнца, идет по указанному адресу. «Где живет гречанка Эллиса?» Дорога. Спуск к реке. Густой смоляной запах верфи. «Где живет эллинка новая?» И вот уже конец квартала, пусто, жарко. Только стайка мальчиков присела на корточки у старой калитки.
- Где живет гречанка Эллиса? Новая, красивая.
Мальчишек будто ветром сдуло, разлетелись, как стайка вспугнутых воробье. «Чего это они?» – удивился Публий и, осмотрев калитку в четыре доски, присел на ступени. В щелку заглянул.
Гречанка лежала на узком топчане в саду под оливой. Прическа рассыпалась по подушке. Глаза закрыты – спит. Укуталась белым тонким покрывалом. От дома ее отгораживает ширма. На лице тихая улыбка. Во сне она показалась ему еще красивее. Солнце просвечивает сквозь густую листву, подбирается к ней.
Публий огляделся. Улица пуста. Только мальчик с золотыми кудряшками сидит на большом камне, пасет свою козу… Публий снова приник к щелке.
Теперь гречанка лежала на боку, закинув обе руки за голову. И он замер, пораженный их пышною белизною. Простынь обрисовывала узкую талию и широкое бедро. Одна нога вытянута, другая согнута, на гладком колене блестит теплое солнце. Восторг переполнял его грудь.
- Дядя! – тихо позвал мальчик. – Дай посмотреть.
Публий показал кулак и снова прильнул к щели.
- Дядя, дай монетку, – громче и настойчиво звучал лукавый голосок.
- Иди, вон там мотылек сел.
- Не дашь? Ладно.

Гречанка разметалась во сне и Публий, расковыряв щелку, изгибаясь так и эдак принялся было подробно рассматривать милую. Его чувства возбуждены. Взгляд обострен. В воображении своем он уже обнимает гречанку… Но вдруг она проснулась. Прислушалась. Открыла глаза и посмотрела вверх. Там порхают птички. С ветки на ветку. Успокоилась и отбросила покрывало…

О-о-о! Публий задохнулся и приник к щели. Какая ослепительная белизна! Какой маленький живот под полною грудью. Какая маленькая ножка, какая узкая щиколотка! И розовая пятка. Все, как он представлял, и даже лучше…
Вдруг женщина вздрогнула и опять открыла глаза. Теперь она смотрит прямо на калитку. Тревога подымает ее. Публий отшатнулся и прижался к стене. Малый замахивается камешком – в сад. Негодный! Публий бросил ему монетку и снова прильнул к щели. Но гречанка уже скользнула в бассейн.

- Дядя!
Публий оглянулся. Мальчишки, их было уже много, стоя на большом камне, разом подняли камешки. Публий забежал с другой стороны, но отсюда видны только ее узкие плечи и шея в мокрых колечках волос, и спина, блестевшая от воды. Когда он вернулся к калитке, из отверстия торчал кочан маиса. Он выковырял сучок и прильнул к щели.

Р-р-р! Собачий оскал. Жаркое дыхание пса ударило в лицо. Калитка распахнулась. Ох, эти греческие собаки! Никакого уважения к римскому гражданину. Что красная полоса! Что им любовь, нежные чувства! Но величайшее оскорбление самолюбию наносит не пес, повиснувший на конце длинной тоги, не любопытные лица соседей над заборами, и не мальчишки, тянувшие пса за хвост… А твой веселый смех, Коринна!..

               
                5. КАК ОН ПОРВАЛ С НЕЮ


- Нет, Публий, я к грекам не пойду. У меня нет друзей среди греков, среди гречанок тоже. И тебе, Публий, стыдно! Всякий раз ты выдумываешь предлог, чтобы бегать туда – то в кости перекинуться, то песни петь, а в сущности, чтобы смотреть на эту гречанку. Стыдно, стыдно тебе! А главное, вспомни указ Цезаря.

- Последний раз, Макр, мне очень это важно.
- Это унизительно, Публий, до чего ты дошел. Ты говорил – она на крючке. Это ты у нее на крючке.
И Макр захлопнул калитку.

Да, он прав. Грекам теперь не до Муз. Греков опять подожгли. Греки не зовут его и не расположены слушать. Община делает свою маленькую политику, приезжая Эллиса устраивает свою судьбу, а ты им только мешаешь. Она на тебя не смотрит, не говорит и не выходит. Все уже заметили, и даже банкир Анаксагор смеется: «Римлянин Публий в Греческом квартале – словно солдат на посту. Кого он сторожит?» С этим надо покончить.
Позади слышны быстрые шаги. Это Макр.

- Претория совсем в другой стороне. Зачем ты опять идешь к грекам?
- Иду… чтобы порвать.
- Оставь ее. И пусть эта женщина идет своей дорогой. Ах, Публий!..

И опять свою мораль: если бы ты служил, а ты все живешь в чужом доме под водопроводом, изредка ходишь на службу, изредка вспоминаешь, что могут отобрать кольцо, и за каждым стуком в дверь тебе мерещится сердитый отец…
Да-да, он и сам это знает. Давно пора взять женщину из достойной семьи и вернуться в деревню. Отец и мать давно ждут. А зачем же ты рвался в столицу – чтобы вступить в незаконную связь с залетной гречанкой? Да над тобой смеяться будет весь Подол, Афраний и Камилла, девицы и Сульпиция. И генерал Месалла.

Да-да, он порвет с нею, и все увидят, как решительно и бесповоротно.
- Ступай на службу. Иначе ты совсем упадешь в моих глазах.
- Да… – соглашается Публий. – Но чтобы не упасть, надо решительно порвать.
- Зачем? Ты просто больше не придешь. Разве этого не достаточно?
- Нет. Надо красиво порвать. Ты идешь со мной, Макр?
- Да. Я пойду с тобой, Публий.
А вот и дом Сократия. Публий знал, что гречанка здесь в гостях. Публий успел подумать, что если порвать – то красиво! И решительно толкнул калитку. Что это?

В саду среди цветов под деревьями – два ложа роскошных и стол на двоих. Флав в новой тоге возлежит, опираясь на подушки, а перед ним – Эллиса в цветном платье. Розовая и звонко хлопает в ладоши. Греки на веранде смотрят издали умильно.

- Всем привет! По какому случаю торжество?
Публий на правах старого знакомого переступил порог. «О, Публий!» – отозвались греки приветливо, но предупредили: Берия Флав получил вид на римское гражданство. Ах, вот оно что? Иудей Флав давно грезил стать римлянином, и вот мечта сбылась. Какой смешной этот румяный новый римлянин! Как блестит его шелковая тога, собранная в непомерно широкие складки на рыхлых плечах.

- Сердечные поздравления, Флав. Привет, Коринна!
Брови ее удивленно и радостно взлетели: «Коринна?» – вспомнила и тут же отвела равнодушный взгляд. Привет остался без ответа. Берия не сводит глаз с гречанки. Гречанка открыта, радостна, как цветок перед пчелой. Сегодня оживлена необыкновенно. Она купается в ласке, ее целуют. «Наша Эллиса. Как она мила!» – «А наш Флав? Как он мил!» Флав взбил пышно волосы, бороду завил, как у повесы, он в новых башмаках и ножками дрыг-дрыг.

- Помни, зачем пришел! – Макр шепчет за плечами.
Флав рассказывает о доходах, и гречанка воспринимает это с улыбкой. Флав повел речь о гуртах коров и баранов – гречанка понятлива невероятно. Флав блеснул грамотой – она в умилении.

- Однако, вовремя одумался, бросил стихи и занялся делом.
- Мясо вкуснее, чем латынь, – отозвался язвительно Публий.
Флав повел ухом на голос приятеля, но гречанка удержала его, показывая, что желает слушать только его – про коз и коров, про доходы и чины. Публия она не видит и не слышит. Неужели ему не увидеть ласкового взгляда, не дождаться приветливого слова? Неужели это месть за сомнение и легкомысленные и глупые слова? Сколько же можно? Я хочу к тебе!

- Помни, зачем пришел! – толкает в спину Макр.
Флав чувствует себя героем. У него на Форуме три лавки и две на Священной улице. Гречанка вскинула брови. Серебром и украшениями торгует сам. Подрядил двух лотошников и подыскивает третьего. Гречанка вздохнула. Получаются приличные деньги. Гречанке жарко стало в закрытой хламиде, она раздвигает складки – искусно сплетенная серебряная змейка скользнула вниз, в ложбинку на груди.

Это становится невыносимым.
- Ох, эти деньги! Куда ни глянь, повсюду они на свете орудуют.
- Публий, дорогой! – Флав вальяжно протягивает руку. – Иди к нам. Почему ты меня не поздравишь, Публий?
- Я тебя уже поздравил приветствуя.
- Дважды поздравь.
 
Флав потянулся на подушках и обнял гречанку (ах, вот как!), а Эллиса изогнулась и опрокинулась на его плечо (даже так!), и оба, блаженно улыбаясь, слушают его вымученные поздравления. Миг кажется бесконечным (и оба его намеренно продлевают!) Ах, еще полбеды, когда о своей досаде знаешь только сам и прячешь ее глубоко в сердце. Но если о ней знают соперник и любимая твоя и, не спуская глаз, наслаждаются не своей любовью (это потом!), а упиваются твоим мучением – это невыносимо. Этого я не прощу ни тебе, Эллиса, ни тебе, Флав.

- Тебе не жарко в такой бороде, Флав?
- Когда-то ты хвалил моего цирюльника, – вежливо ответил Флав.   
- Сколько теперь стоит римский дипломчик, Флав?
- По цензу, дорогой друг, по цензу, – с достоинством ответил Флав.
- Слишком не заносись. У женщин совсем другой ценз.
Флав рассмеялся и смех этот – жирный, самодовольный – обычно тонкоголосого Флава, поразил Публия. А Флав смеется. Смеется потому, что зубы у него белые, потому что богатый. Смеется и держит за руку его женщину!
- Ты много пьешь и жирно ешь, дорогой друг Флав.
- Отчего это ты такой агрессивный, дорогой друг Публий?

Публий смутился, он и сам не думал, что давний приятель и партнер, сладкий Флав, может оказаться таким тошнотворным – его вежливость казалась приторной, достоинство заносчивым, полнота жирностью…
- Недоумеваю: такая умная женщина, а слушает тебя, как халдейского пророка! Открой секрет, научи, Флав!
- Хочешь, я и тебе скажу речь, в которой все безупречно и умно?
- Такой речи нет и быть не может даже у Цицерона.
- Вот она: «Дорогой друг Публий! Приди в мой хлев и возьми самого жирного барана к своему праздничному столу». Добавлю – бесплатно.
- Очень, очень… Кто говорит «на», тот сам по себе даровит.
- Вот и все. Ты доволен? Будь здоров.

Публий покраснел. Гречанка рассмеялась. Флав захохотал, и оба, взявшись за руки, быстро покинули сад. Фократий с гостями встревожены, слышали громкий разговор. «Флав, Публий, что случилось? Такие друзья!..» Все притворяются и отводят в комедии Публию роль дурачка. Флав на веранде размахивает руками, будто крыльями петух.
- Что-то ему не понравилось. Предпочтение, оказанное не ему, выше его понимания.
- Мне хвастуны не нравятся! – напирает Публий. Когда Флав хвастал коровами, никто не возражал. Когда пел песни – терпели. Теперь он кичится тогой и чином. Гражданство купил, тогу накрахмалил, зубы мочой полощет.
- Какой скандал! Публий! Флав!
- Обожаемая Эллиса! – весело объявил Флав. – Приглашаю тебя завтра в мой дом. Там мы закончим разговор. Там я скажу тебе речь еще более краткую и срвершенную.

Ах, каким взглядом гречанка его обласкала! О, да! Она поняла. Она придет. А когда Флав достал из кожаной сумки золотую цепочку, мигом шею подставила. И присела. Флав – свинячье ухо – эллинку купил! Но эллинка какова! Только зазвенела монета, дева сама одежды снимает.

- Этот человек… Зачем он сюда ходит? – Гречанка горделиво повела плечом и отвернулась.
Женщина вошли за нею в дом. Флав уехал. Два ложа в саду пустые. На веранде никого. Он их разогнал, как кур… Пусть теперь встречаются, а он пойдет своей дорогой с гордо поднятой головой. Теперь он может смотреть им в глаза и смеяться. Он сделал так, как хотел!

- Ты видел, как я порвал с нею? – спрашивает Макра.
- Пойдем. Ты хорошо ее отделал, Публий.

Идут два римлянина по кварталу греков обнявшись, веселятся. Что хорошо, то хорошо. Вот только маленький, единственный упрек себе: надо было это сделать достойнее, спокойнее. Он ведь так и начал – весело и как бы равнодушно. И долго так держался, а потом сорвался, потеряв достоинство. Понес, понес… даже сейчас стыдно и уши горят. Надо было говорить так, будто все это его не трогает, смеяться и терзать их. Надо, чтобы Флав краснел, греки смеялись, а Эллиса влюбилась. А потом уйти и хлопнуть дверью. Нет, прикрыть дверь. А лучше оставить открытой, чтобы все видели, как он уходит, напевая и посвистывая. Вот так было бы красиво… А что получилось? Греки морщились, Флав смеялся, а Эллиса смотрела с жалостью, как он истерично и яростно терзал себя. О-о-о, как плохо получилось!

- Пойдем, Публий, пойдем, – зовет Макр.
Публий замедлил шаг, а потом и вовсе остановился… Нет, он порвал с нею, но не до конца. Надо будет порвать еще раз. Да, обязательно. Завтра. Нет, сегодня. Сейчас.
- Куда ты, Публий?
Но Публий уже бежал обратно в Греческий квартал, чтобы порвать сначала.

Они встретились в саду. Неожиданно и скоро. Оба испугались. И хотели разойтись, но что-то оказалось сильнее. Он хотел говорить. Она пожелала слушать.
- Мне надо сказать тебе два слова.
- Ты уже все сказал и все показал.
- Нет! Подожди…

«Зачем она смотрит так строго? Зачем сделала тонкий рот? Зачем ресницы такие колючие? Я победил на состязаниях. У меня награда… Мой учитель Проперций… Ты знаешь, кто такой Проперций? И он сказал, что во мне что-то есть! Подожди… Зачем она отвернулась, зачем скрывает усмешку? Лицо, как тонкий серп луны и только косящий глаз так смотрит строго…»

- Говори. Меня ожидают. Я зря теряю время.
- Что?.. Куда ты нарядилась?
«Сегодня она такая белая-белая – для чего? Сегодня она такая красивая – для кого? Она озабочена – чем? Подожди…»
- Говори.
- Я сегодня собираюсь на обед к генералу Месалле. Ты знаешь, кто такой Месалла? Полный генерал! Так вот, я приглашаю тебя на обед. К генералу!
- Я лучше останусь у Фократия.
- У Фократия? Что он тебе предложит? Что? Что тебе дадут твои гречишки?
- Ах, я бедная эллинка, и мне немного надо: дом, немного земли и тишина.
- Сульмона! Дом среди озер! Луга в цветах. Тихая роща над чистым ручьем! Мы едем туда завтра. Сегодня. Сейчас! Там отец и мать. Они давно ожидают.
- Куда ты зовешь меня, мальчик? Ты сам не знаешь, куда ты зовешь.
- Я знаю, знаю! Дом, тишина, защита от вражды!
- Ты сам нуждаешься в защите.
- Я люблю тебя!
- Это страсть говорит в тебе.
- Это я говорю, я – Публий!
- Ты и сам себе не веришь.
- Верю, верю! Семь сыновей и семь дочерей!..
«О, какой смех! Будто птица поутру солнце встречает».
- Мы будем жить в доме отца! Мы будем счастливы, ты будешь богата, если ты будешь со мной!
- Иди и выстрой свой дом, Публий.
И гречанка отвернулась. Она уходит.

- Ах, так?.. Хорошо же! Но ты еще услышишь обо мне, когда я стану золотым лауреатом и на голове у Публия засияет золотой венец. У меня будут важные друзья. Я буду богаче Берии Флава и всей греческой диаспоры. И ты увидишь большой дом на Капитолии. «Чей это дом?» – спросишь ты. «Публия дом!» – «Кто этот публий?» – спросишь ты. И тогда тебе объяснят, кто такой Публий.
- О, мой дорогой! От всей души желаю тебе успеха.
- Да! И ты будешь собирать подруг и рассказывать, кто такой Публий.
- Помогите ему боги!
И гречанка ушла, гордо неся красивую прическу.

Да что же это?! Опять она ушла, а он разделся и остался с обнаженной душой. Опять она осмеяла его и ускользнула, запутала и заставила говорить совсем не те слова, которые он приготовил. И что же теперь? Что же дальше? Что скажут теперь друзья? Позор! Что скажут Сульпиция противная, Сабинна и Камилла? Смех! Что ему теперь делать в греческом квартале? Как теперь достать гречанку, чтобы порвать? Как сделать, чтобы видели и знали? Как порвать красиво? Красиво овладеть? Красиво бросить? Вот оно… эврика! Овладеть и – бросить. Вот это и есть – порвать красиво!


                6. ДРУЗЬЯ И КОРИННА


- Сенека, Сенека, дорогой друг, помоги, посоветуй! Есть женщина, дорогая мне женщина, и она уходит к другому. Что делать?
- Присядь, успокойся. Что случилось – опять любовь?

Взгляд Сенеки спокоен и невозмутим, как огни алебастровых светильников на стенах. Покойно сидя в кресле, постукивает холеным пальцем о столешницу палисандрового дерева, цедя слова сквозь зубы. Он предлагает варианты: подарок: платья, стекляшки, побрякушки – вон сундук, выбирай! «Нет, поздно!» – «Тогда – мой дом свободен. Предки – в Греции. Я уезжаю в Испанию». – «Нет, не подходит». – «Тогда – приглашение на день рождения».

- Должны мы, наконец, увидеть ее, если тебя, конечно, интересует мнение друзей?
- Да. Хорошо… Но она не придет. Мы в ссоре. Во вражде.
Глаза Сенеки холодны, внимательны. Длинным ногтем он почесывает лоб. Он пеняет другу за скрытность и самонадеянность. Вот результат – дело зашло в тупик, из которого он видит только один выход. Какой? И многозначительно выдержав паузу:
- Приглашение по-римски. Да, как предки крали в жены сабинянок.
- О, Сенека! Рассудительный и умный Сенека!

Публий обнимает друга. Приятель сомневается: «Может, ты зря сходишь с ума?» – «Нет, нет!» – «Она красивая?» – «Да, да!» – «Добра?» – «Кажется, стерва, каких мало». Сенека еще что-то говорит, но Публий уже на улице, он бежит в другой конец города.

Низкая калитка, узкая дверь. Тошнотворный запах животных. С потолка свисают змеи, скелеты рыб качаются на нитках. Опыты натурфилософа зловонны.
- Макр, Макр, помоги! Сенека приглашает ее на день рожэдения!
- Врать нехорошо. Заходи.
- Грецин, как хорошо, что вы вместе… Флав-скотопромышленник эллинку увел и завтра пришлет за нею своих.
- Что? Крамарь против солдат?!

Вино в глиняных чашах, сушеная рыба, жаренные орехи? Нет, Публий не хочет ничего… «Как быть?» – «Проучить!» – «Она будет его жалеть». – «Купи? Не тот случай? Тогда приворотное зелье». – «Поди, угости…» – «Тогда остается одно – приглашение по-римски». О-о-о! Как удивительно сходятся мнения солдата и гражданина мира.
- Красть дурно, – возражает Макр. – Отнимать тоже.
- Дурно, когда у тебя отняли. Ты отнял – хорошо, – кулак Грецина грохнул по столу.

Да, но как это сделать? Элементарно. Разведка. Опережение. Враг в образе друга…
- О, Помпоний – стратег! Император. Консул! Прощайте до утра!
Как хорошо иметь много друзей. Хороших и разных.
Книжная старина. Лавка. На столе, на стене, на полу – книги, книги, книги…
- Аттик, друг дорогой! Не зову на веселье, в день радости. Не песни петь, не любовницей хвастать… У меня досада… Решено пригласить гречанку на вечеринку. Собираются все. Завтра утром. В Греческом квартале.
- Великолепно! И пусть примером нам будет божественный Ромул. Прозит!
Как хорошо иметь много друзей. Надежных и верных.

На город опускался синий вечер. А в полдень все было закончено. Прикрыв лица большими букетами, приятели не долго стояли на углу. Прошел работный люд, торговцы, дети в школу прошли. На дальнем конце улицы показались скромные носилки Флава. И тогда навстречу вышел Публий. Пустив эфиопов по ложному следу, друзья постучали в калитку. «Эллинка, выходи! Хвала Гименею!» И теперь гречанка, обнадеженная и счастливая, покачивается в роскошных носилках Сенеки.

«О, Ирена! О, провидение! О, предсказание оракула!.. Какие флейты впереди! Широкий зонт над головой! Носильщики, украшенные венками! Один гигант, другой тщедушный, третий, как девушка – наверное, друзья Флава. Как они трубили у калитки, как укладывали цветы вокруг и как, подхватив, помчались бегом! Носить, конечно, они не умеют, но так ликующе радостны! Они несут ее по пыльным улицам, через колдобины, под водоводом, мимо площади под старым дубом… И вот – калитка. И маленький домик! О, Эйрена! Так вот тот дом, где ей предназначено быть госпожой и хозяйкой, так вот кто ожидал ее в дальней стране и выйдет на порог…

Но тут появляется кто-то и велит идти в другую сторону. И снова – через толпу, через мост – в каменный город. Какие богатые особняки! Какой старинный квартал! А вот распахнутые ворота и молодой импозантный юноша широким жестом приглашает ее в дом.

- Привет и добро пожаловать, красивая! Мой друг поручил мне встретить.
В сильном волнении переступила порог и огляделась. Какая изумительная гостиная – пол, будто озеро поросшее камышом, по потолку стелятся облака и парят птицы. У стен – невиданные статуи, предметы роскоши… Гречанка спешит поклониться ларам – изображениям предков, а заодно выяснить кое-что для себя. В резном шкафу фигурки воинов и важных господ. Это ее удивляет и настораживает: откуда у бедного иудея мрамор и золото? Тревога подкрадывается к сердцу. Лица под цветочными венками… Догадка поразила ее. А когда раздался звонкий голосок: «Привет, Коринна!» – она поняла все.
О, как ее злит эта круглая физиономия, эти глаза наглые и улыбка стыдливая. Зачем он постоянно возникает на ее дороге? Зачем сейчас твердит: «Иначе не мог!»

- Сейчас же отнеси меня в дом греков.
- Мои друзья хотят увидеть тебя.
И эти друзья подстать ему: наглые, самонадеянные, чтобы не сказать больше. Уже успели переодеться в пиршественные одежды. Набежали. Окружили.
- Мы рады видеть тебя нашей гостьей.
- Какое счастье! Сейчас же отпустите меня, – топнула ногой.
Они удивленно переглядываются, будто языка не понимают, будто не замечают, что она сердита. И только рубят на своем топорном языке: «Обижаешь… давно хотели… рады…» Гречанка мельком взглянула на юных негодяев. Благородный патриций, солдат-крепыш, школяр с завистливыми настороженными глазами и мальчишка с влюбленными глазами. И никакого раскаяния, ничего дурного в своем поступке они не видят.
- Кто такие? – строго спросила.
Публий поспешает представить:
- Сенека – «гражданин мира», однокашник по риторской школе. Макр – натурфилософ. Помпоний Грецин – герой парфянской войны, будущий консул. И Аттик – законодатель и поэт.
- Замечательно. А я была уверена – шайка разбойников.

Друзья гогочут – довольны. Гречанка незаметно перевела дыхание, сообразила, что зла они ей не причинят, но и не отпустят. К тому же они такими глазами смотрят на нее, что не хочется портить себе лицо досадой и гневом. Надо смириться и посмотреть, как можно выбраться отсюда, хотя бы до захода солнца.
Гречанка изобразила улыбку, и приятели тотчас расступились. «Сотес», – произнес Сенека и по-гречески «прошу». Какая культура! Гречанка поднялась на помост – там для нее приготовлено маленькое кресло. Она аккуратно и долго раскладывала складки платья, села. Друзья быстро сдвинули ложа, и круг опять замкнулся. Что ж дальше?

Изящный Сенека поднял стеклянную чашу.
- Очаровательная Коринна, привет и добро пожаловать! Мы о тебе много слышали, давно хотели увидеть, ты пришла.
Друзья аплодируют. Гречанка иронически усмехнулась. Что дальше?

- Мы любим нашего Публия за добродушие и лень, но если он так сильно загорелся, то, должно быть, ударила сильная молния. Сегодня эта молния блеснула над нами и, надо сказать, произвела сильное впечатление (опять аплодисменты), поэтому мы боимся, как бы наш Публий не сгорел дотла (друзья кивают согласно). Не будь к нему слишком строгой. У него много достоинств, и самое большое – открытость сердца. По этой причине он говорит и делает, не заботясь и не умея вовремя остановиться, заходит подчас слишком далеко, что тоже является несомненным признаком доброго сердца.

- О да! Он заходит слишком далеко, – отозвалась гречанка.
- Это оттого, что влюблен, – тотчас отозвались друзья.
- Сомневаюсь.
Но друзья тотчас закричали:
- публий замечательный парень. Он долго искал достойную подругу. И вот нашел!
Гречанка весело заморгала ресницами.
- Однако, к чему все это – похищение, обман?
- У римлян есть предание, – ответил Сенека, – про Ромула и дружину, которые похитили в соседней деревне девушек и женщин прямо на празднике, с подмостков театра. Этот акт считается окончательным в деле заключения брачного союза.

Гречанка недоверчиво смотрит на Публия. Конечно, теперь мальчик готов на все, лишь бы затащить ее к себе, а друзья как друзья помогают. Вот к чему это дело с приглашением, пышные тосты Сенеки и поддержка друзей. Пустое все это.
- В Греции есть подобный обычай, – задумчиво молвила она. – Невеста в мужской одежде прячется у друзей жениха. В одном из домов…
О, какой восторг вызвали эти слова у друзей-приятелей. О да! Они спрячут. Они надежно спрячут!.. Как они молоды и наивны, как смешны. Они сдвигают чаши, а Публий так и брызжет радостью, уже подругу обнимая, выкрикивает хвастливые победные стихи.
- Всякий влюбленный – солдат! В этом, друзья, мне поверьте: каждый влюбленный – солдат. Кто говорит, что любовь одно лишь безделье? Изобретательный ум нужен для дела любви!..

«…Что это? – думает гостья. – Разве это предложение? О, Эйрена, та же видишь его намерения. Но если это не судьба, то зачем ты ставишь его на моей дороге? Неужели мое предназначение – быть игрушкой в его жизни? Тот ли это человек?» И сомнение переходит в решение уйти отсюда. Но как это сделать?
Хвастливая речь Публия вызывает восторг и плеск ладоней. Хорошие друзья у этого Публия. Какая поддержка, какое братское единодушие. Слова против нельзя сказать.
Гостья пригубила чашу, смакуя каплю вина на губах. Окинула внимательным взглядом веселых друзей.

А так ли они единодушны на самом деле?
Вот самый юный из них – Аттик. Очаровательный мальчик, красив, как грек, даже имя взял греческое. Нежный пушок на щеках, локоны завитые… Гречанка задержала на юноше пристальный взгляд, долгий-долгий… И Аттик тотчас выпадает из общего веселья и, зачарованно глядя в ее немигающие глаза, твердит в смущении, будто защищаясь: «Публий, наш Публий…» – «А что Публий? – морщит нос гречанка. – Все у него забава и смех. И сама она – каприз ревности и обиженного самолюбия. Вот почему она здесь под чужим именем Коринна, теряя время, упуская случай, ломая волю судьбы – будь он неладен, ваш Публий!»

Гречанка улыбнулась, луча глаза.
- Когда-нибудь ты прочитаешь мне свои стихи?
- Они уже сложились, – радостно вспыхивает Аттик.
Публий ревнивый перехватил их разговор, но гречанка уже смотрит на солдата… Какие сильные плечи, какая надежная широкая ладонь. Да-да – Геракл! И юный воин, сгибая руку, поигрывает мускулами. «Да-да, только неухоженный, нечесаный, будто стащил только что с головы свою медную каску. И Помпоний Грецин, следуя повелительному взгляду женщины, подымает руку и приглаживает свои буйные кудри.

- Сохрани тебя бог, солдат! – тихо шепчет гречанка.
Солдат в смятении оборачивается к Публию. И тот приходит на помощь.
- Грецин Помпоний. Солдат Четвертого Скифского легиона. Правофланговый метатель копья.
- Это опасно? – спрашивает гречанка.
- Ремесло его опасное, – важно отвечает Публий, – но метатель правого фланга – вторая должность после легата.
Гречанка аплодирует. Да-да, предпочтение конечно тебе! Грецин в смущении, но уже не сводит глаз с гостьи.

А Макр-школяр брови насупил и смотрит пристально – этот ее не любит. Его лучше не трогать. А вот Сенека – прелесть. В нем столько аристократического достоинства, он так спокоен, уравновешен, его все уважают, и даже Публий стремится ему подражать. Но Публий, хоть и говорит складно, в нем так и дышит варвар и насильник. А Сенека приятный. Приятный молодой человек.
- Ты мне внушил доверие. Только увидев тебя, я решилась войти в этот дом.
- Благодарю тебя, госпожа, – Сенека церемонно поклонился.
- О, там в Иберии все такие! – Публий немедленно сунул свой длинный нос. – Выпьем за Рим, Иберию и Элладу!

«…Он сказал «госпожа». И так просто, уважительно. Конечно, тебе предпочтение, милый, милый Сенека…» – гречанка и его одарила улыбкой. А Макр все смотрит так пристально. Злое лицо его дрогнуло, и на губах появилась смущенная гримаса. Он будто ждет чего-то. Неужели и он ждет ласкового слова?
- У Макра, наверное, свой талант. Не знаю какой, но суровый.
- Вовсе нет! – тотчас откликнулись друзья. – Макр добрый и пишет о рыбах. Как готовить, как разводить.
- О, в прудках?
- В стихах!
«Редкая дружба у этих молодых римлян», – мелькнула безнадежная мысль.
- Я ихтиолог, – важно начал Макр. – Это интересно.
- О любви он тоже пишет. Но культурно, – смеется Публий.
- Культура его не вызывает сомнений, – строго заметила гостья.
Ободренный Макр говорит о карпах, окунях, карасях и щуках. «Как интересно!» – шепчет гречанка, глядя, как под колючими бровями распускаются голубые фиалки.
«Рыбы рыбами, – зло шепчет Публий, – а смотрит он туда, где изящная талия переходит в круглое бедро…» Макр взвился, как ужаленный.
Усмехнувшись потаенно, гостья подымается, оправляя складки хламиды.

- Было очень приятно! Я побывала в обществе талантливых и культурных молодых людей, познакомилась с будущим героем, увидела великого законодателя и ученого… Но мне пора. Меня ожидают в другом доме.
Но они хором закричали «нет», и каждый по-своему выразил свой протест: в глазах Аттика жалобная просьба. Грецин гудит, как дитя малое, Макр так обиженно смотрит, а Сенека поспешно хлопает ладонями.

- Нет, нет. Сейчас самое интересное – мы приготовили тебе подарок.
Легкие занавески раздвинулись, и вышли музыканты. Поиграли струнами, господ осмотрели. «Будем танцевать?» И приглашают гостью. Гречанка брови вскинула и засмеялась – разве она похожа на танцорку? Сенека взмахнул платком.
Зазвенели струны, запела флейта. Из-за ширм выбежала молодая девушка и промчалась по кругу. На ее плечах пятнистая шкура – молодая лань, пугливо озираясь, мчится сквозь чащу, перепрыгивая ручьи и кусты, то вдруг замирает, подняв голову, и тревожно прислушивается. А навстречу ей совершает свой круг молодой Козерог. Он прекрасен, в нем играет буйная сила, его прыжки высоки и длинны, взрывая землю, он кружит и всем грозит мощными рогами… Но вдруг щебет струн смолкает, смолкают птичьи голоса, звуки леса. Стихло все. Рыжий лев пересекает свои владения. Тяжелая поступь, безжалостный взгляд. Молодая лань отпрянула в сторону и помчалась, путая следы…

Гречанка снисходительно глядит на юную танцовщицу. На ее плечах только пятнистая шкура, но движения очень похожи на движения лани. Но больше всего поражают глаза – выпуклые, блестящие, полные неподдельного ужаса… На ее пути – молодой олень. Он бежит рядом, удерживает ее, останавливает, любуется ее красотой. Поют струны, поет флейта.

Гречанка завороженно глядит на это странное действо. Сенека придвинулся.
- Разве тебе не знаком язык пантомимы?
- Такого танца Греция не знает. Это прекрасно!
Но что это? Со всех сторон появляются олени, и начинается бой за молодую самку. Сталкиваются и ломаются рога. Актеры сбрасывают ненужные шкуры и демонстрируют боевые искусства. Театр превращается в зрелище арены. Гречанка удивленно оглядывается на друзей, но их глаза горят уже новым интересом, они топают ногами и заключают пари.

- А будут ли гладиаторы? – восторженно осведомляется гостья.
- Ожидаем! – поспешно отвечает Сенека. – Наверное, это Козерог и Лев?
- А звериная травля?
Гречанка демонстративно отвернулась от зрелища. Она разочарована, возмущена! Так все красиво начиналось, а на десерт – кровь? Неужели ее привезли в этот дом, чтобы показать драку и убийство?

- На кого теперь будут смотреть – на меня или на гладиаторов?
Музыка смолкла. Друзья смущены. Публий крикнул бойцам: «Прекратите!» Отослал их в столовую. Пол быстро помыли, зажгли курильницы и расставили корзины цветов. Только тогда гостья успокоилась. Осмотрела каждого своим долгим-долгим взглядом. И улыбнулась.

Запало неловкое молчание. Друзья-приятели явно исчерпали программу. По знаку Сенеки подали пирог. Гостье предложили разломить. Из пирога вылетела птичка, села на плечо и запела. Гречанка справилась с испугом и тоже рассмеялась. Но это, кажется, все.
Гостья решительно поднялась. Поблагодарила. Ей пора.
- Может быть, ты нам покажешь искусство Эллады?
- Боюсь, что римляне любят цирк больше, чем театр, – насмешливо отозвалась она, – а театру предпочитают зрелище драки.

- Да-да, римляне такой народ! – поддержал Публий. – Нам пора.
Требовательные аплодисменты заглушили слова. Женщина опустила глаза – хлопки громче. Она прикрыла лицо ладонями, но глаза лукаво поблескивали, и было видно, что предложение принято. В ней самой горело желание показать себя. Публий же ревниво посмотрел на гречанку – что она собирается показывать? Как это будет выглядеть? А главное – зачем?

- Нет, нет, мы уходим, – крикнул Публий.
- Просим, просим! – хлопают друзья.
Эллинка вздохнула. Изящным движением руки прервала шум, и медленно выходит на середину зала. Она будто идет по узкой тропинке, музыканты провожают ее. Звенят струны, поет нежная флейта. Там она снимает длинные одежды. Друзья ударили в ладони – так красиво ее тело под белой туникой, так желанна грудь под алой бахромой, так роскошно переливаются волосы, хлынувшие на плечи. Публий сердито обернулся на друзей.

Женщина играет в воде, предаваясь сладостным ощущениям, нежит тело в прохладе озерных ключей. Она бросает воду вверх, к солнцу, и проплывает через радугу.
- Диана купается, – восхищенно шепнул Сенека, – а говорила, такого в Греции нет.
- Ну и что? – сердится Публий. – И зачем?

Но вот она выходит на берег, руки, как змеи гибкие, она внимательно рассматривает себя, сгоняя ладонями воду с тела; подняв ладони к солнцу, закружилась и присела у чистой заводи, глядясь в нее, как в зеркало, заплетает волосы, укладывая венцом тугие косы.
Друзья смотрят, не отрывая глаз от гречанки, но не было взгляда пристальнее, чем ревнивый взгляд Публия. Кто из них видел обнаженную женщину так близко? Разве что во сне! От внимательных глаз Сенеки не укрылись изящные движения, локти прижаты к бокам, оставляющие тесную свободу рукам и пальцам: «Школа!» Макр сглотнул, судорожно дернулся кадык. Аттик чуть не пляшет на табурете. Музыканты, как козлы-сатиры на берегу в кустах глядят. Публий косит ревнивый глаз, слушает, о чем шепчутся.

Освеженная купанием женщина возвращается по дороге вокруг озера, пританцовывая и напевая.
- Сомнений нет, – шепчет Аттик.
- Танцорка, – ухмыляется Грецин.
- Оргию! – злобно выкрикивает Макр.

Но гречанка ведет свой плавный танец, плетя руками загадочные узоры. Глаза манят лаской и мечтой, обещая любовь и нежность. «Кто любит меня? Кто будет преданным и верным?» И вот она уже на помосте, сплетает венки любовно и внимательно. Напевая, украшает головы друзей – каждому свой цвет. И каждый думает, что именно ему – самый лучший и красивый, что она разгадала в нем то, чего он не знал, и что ему самое тайное предпочтение, ему одному она шепнула: «Мой господин…» Гостья закончила свой танец.

Но кое-кому кажется, что тайный разговор любовный продолжается. Аттик смотрит на гречанку восторженными глазами. Грецин онемел, будто его ударили дубиной. Сенека блаженствует, будто пьет с ее лица необыкновенную сладость любовную. И только Публий сердится: ну, ладно, Сенека эстет, Аттик мальчишка, Грецин нецелованный, к нему впервые прикоснулась женская рука. Но Макр! Куда девалась твердость женоненавистника? Как он не видит себя со стороны? Как все они не видят?.. А женщина! Что о ней сказать? Этот танец, эти руки, эти взгляды! Она бессовестно и откровенно влюбляет их. Всех вместе и отдельно каждого.

Все окончилось сбором. Набросив на плечи хламиду (ее с пола поднял взбешенный Публий), гречанка пошла по кругу. В широкий подол Сенека высыпал горсть серебра, Грецин – с плеча снял и опустил в подол дорогую бляшку, Аттик – цветы, а Макр – смущенную улыбку – все гречанка приняла с поклоном и тут же отнесла музыкантам. Те ошеломленно благодарят – госпожа столь же щедра, сколь талантлива и прекрасна. И целовали руки.

- Браво, Коринна! Чудо! – встретил ее Сенека. – Но скажи нам, где ты училась искусству танца?
- В Коринфе, наверняка, – ехидно подбросил отрезвевший Макр.
Публий беспокойно озирается. Акулья улыбка Макра, сочувственная Аттика, брезгливая Грецина. Негодные друзья!
- В стенах своего дома, – невозмутимо ответила гречанка. – Эллинские женщины устраивают праздники не хуже, чем на площадях. Поэтому мужчины наши предпочитают оставаться дома.
- Браво, Коринна! – друзья колотят в ладони.
Эллинка усмехается, далась им эта «Коринна».
- А теперь проводите меня.

Публий решительно поднялся. Но друзья опять стали на дороге. Заныли: «Коринна, не уходи, Коринна, мы так редко собираемся вместе, Ты собрала нас, ты – хозяйка славного вечера, Коринна…»
Гречанка вздыхает.
- Нет, нет, все! – решает Публий. – Лучшее уже было.
- Что ты этим хочешь сказать, дорогой?
- Сами знаете. (Кто язык развяжет, кто начнет показывать себя и обязательно что-то произойдет). Нет, мы уходим!
- Тогда пусть Коринна сама решит – с кем ей приятнее?
- Ах, так?

Гречанка усмехнулась не без злорадства. Эта мужская дружба, оказывается, не такая уж крепкая. Возбужденные близостью женщины, очарованные древним искусством обольщения, притихшие молодые римляне вышли в сад.
Ночное небо милой Италии, волшебное и живое. Нигде не бывает таким высоким и чистым. Эта великая бездна полна мудрости и любви. Публий восторженно размахивает руками.
- Звезды, это люди, которые давно когда-то жили на земле. Разумные потому, что завершили свой круговорот. Они знают начало и конец, смотрят сверху и говорят с живыми.
- О, Публий у нас большой знаток звездной грамоты!
- …морочить женщинам головы, – шипит Макр, – гороскопами.
- Вот видишь, – продолжает Публий, – Луна плывет в созвездие Овна. Это ты идешь ко мне.
- А попадешь в созвездие Льва, – шипит Макр.
- Дорогой Макр, составлять гороскопы для своих лягушек и мошек у тебя получается лучше.

Гречанка смеется. Нет, она не любит смотреть в космос.
- Макр-ехидна, ты в этих делах гадюку живьем съел.
- Публий, Макр! Стыдно, – успокаивает Сенека.
- А чего он все врет и врет? – шипит Макр.
- Так, все! Нам пора, – вскакивает Публий.
Публий рычит. Что ж, действительно пора. Друзья смеются.
- Прощай, Коринна!
- Прощайте.
- До скорой встречи.
- До свиданья.
- Может, мы вели себя неподобающе? Извини, Коринна!
- Вы были прекрасны. Все были прекрасны!

Но друзья теперь выясняют, кто виноват в том, что они повели себя неподобающе. Конечно, Публий! Каково? Публий возмущен (всяк хочет откусить от чужого пирога). Удивляет другое: сколько раз предлагал им Публий красивых невест – никого не пожелали, никто не нравился! Но стоит только Публию сделать выбор для себя – сразу начинается концерто.
- Что есть «концерто»?
- Состязание. Кто кого? Кто кого переиграет, перепьет, перепоет.
- Как интересно.

Уже тихая луна повисла над головой, а они все прощаются. Они, как осы в винограде, – только хвосты торчат. Или как поросята – тянутся к кормушке, уши прижали, или как… чтобы не сказать хуже. Но что это? Гречанка притягивает их за руки и подставляет для поцелуя щеку… Обе щеки! Каждому!!! Аттик краснеет, даже при луне видно. Макр-рыба, первый раз улыбнулся (улыбка щучья).
- Двери этого дома всегда для тебя открыты, – заявляет Сенека.
- До встречи, – Помпоний вздыхает, как слон.
А она ему отвечает:
- Когда пожелаешь.
Что здесь происходит?..
- Ну, все уже, все! – пытается спровадить друзей Публий. – Там цирк ожидает. И гладиаторы.
- До свиданья, Коринна!
- До встречи!

И опять ходит кругами. Одни ушли, другие стали. Тот ушел, другой вернулся, и собираются вокруг. Думают, чтобы еще сказать? Теперь им интересно узнать, почему эллинка Коринна так неплохо говорит на латыни?
- Ах, еще сто леи оккупации, и латынь станет вторым языком Эллады, - смеется женщина. – А вот почему римляне говорят на греческом, как на родном? И почему на каждом перекрестке греческие статуи?
О-о! тут слово берет Сенека. На эту тему «гражданин мира» способен говорить до утра… Ну, хватит.
- Публий, тебе повезло, – шепчет Аттик.
- Публий, где ты нашел такую женщину? – доверительно склонился Грецин.
- На каждого беспутного найдется женщина, иногда очень хорошая, – грубит Макр.

Ах, Публий, Публий, ну что ты сердишься? Видишь, твои друзья без вина пьяны, бродят по саду. Молодой Аттик завтра возьмет бритву и обменяет пушок на щетину. Грецин побежит к кузнецу и поставит, наконец, себе железный зуб, а ты бросишь песню про героев Трои и примешься за героинь.
И каждому в эту синюю ночь хочется быть любезным и любимым, и каждый стерпеть не может предпочтения женщины другому. Ну что в этом плохого?
- Ничего. Но надо бы умерить прыть, – сычит Публий.
- И Коринна твоя довольна, ей приятна наша компания.
- А что мне делать после?
- Гордись, Публий, и побеждай. А утром свадебку устроим.
- До встречи, Коринна! Ты нам понравилась, Коринна!
- Убирайтесь уже, убирайтесь, – рычит Публий.

С неба на землю падают звезды. Они блестят и рассыпают на косы милой золотые блестки. Селена любопытная в глаза твои заглядывает, и Публий хочет под ресницы заглянуть. Зачем ты прячешься в тени, почему не смотришь? Молчишь. Мы так давно не виделись, не говорили. Мы с тобой еще не говорили никогда.
- Так хочется на родину, домой, – гречанка глядит прямо в глаза молодому римлянину.
- Зачем тебе Эллада? В Риме веселей!
Какая ручка нежная. Запястье гладкое, как шелк. Ладошка, пальчик тонкий… Но зачем такой острый ноготок?
- Не насильничай – не хорошо.
- А-а?.. ты неженка? Мне тоже ласка нравится… Какой певучий смех! Ты почему смеешься? Что тебе нравится?
- Мне нравится – когда молчишь.
- Пойдем со мной. Там среди роз скамейка есть.
- Плащ принеси. Мне зябко.
Брызжут росою утренней кусты. Звенят цикады, раскачивая ночь. Звенит в ушах, стучит сердце…

- Где ты?.. Отзовись! Не теряй время – скоро светает… Молчишь? Ах, так! Найду – задушу, не прощу, отомщу! Я видел, как ты очаровывала всех, дурманила всех танцами и поцелуями… Что ты там шепчешь? Где ты?
Скорее почувствовал, чем осознал – сад пуст. Калитка заперта. Гречанки нет!.. двери, лестницы, закоулки… Спят домочадцы, спят музыканты… Тишина. Ни шороха, ни звука. Темно, хоть глаз коли. Но зато так ясно стало заблуждение – вот расплата за доверчивость, Публий! Сегодня утром между тобой и женщиной стоял соперник – враг, а вечером – твои друзья. Все. Вот оно, коварство! Но кто? С кем сговорилась тайным языком? Сенека? Макр? Грецин, а может, Аттик? Все жаловались ей… Но он узнает, к кому ушла лукавая гречанка!
Гремят двери.

- Публий! Что случилось, Публий?
- Кого он ищет там в потемках?
- Гречанку, видно, потерял.

Мечутся огни от погреба до крыши. Чулан, стропила, сундуки и шкафы… Клянется сторож стоглазым Аргусом: не видел, никто не выходил, кроме хромого музыканта. Гречанки в доме нет…

Огонь факелов шипит и затухает. Рассвет.
Что это? Музыканты передают Публию одежды эллинки и слова: «Публий варвар, а его друзья – шайка».


                7. КОНЦЕРТО


Скребется мышь в подполье, капает вода,
паук плетет в стропилах паутину.
Ах, как бывает опасно хвалить любимую другу.
Он и поверит тебе, он и заменит тебя.
Ныне стыд позабыт – свое лишь каждому любо,
каждый за радость свою платит страданьем других.
Ныне, увы, не врага своего опасайся влюбленный.
Чтобы любовь уберечь, мнимых друзей берегись…
Ах, как опасно бывает хвалить любимую другу…
 
Мелькает острый стиль по восковой дощечке.
- Эй, Публий, выходи! Скорее!.. Где ты ходишь?.. Мы ее нашли, уговорили, поручились. Все теперь зависит от тебя.

Аттик взахлеб рассказывает: собрались у Сенеки, стали думать. Макр говорит: «Наверное, у нее другой идеал мужчины». Сенека говорил: «У нее другая цель». Грецин говорил: «Она другого любит». Но я сказал: «Песни могут нравиться – не нравиться, идеал может быть каким угодно, любить может сразу двух. Но против славы никакая женщина не устоит». И заключил торжествующе:
- Она придет на концерт!
- Кто вас просил? Не надо мне таких помощников.
- Некогда. Времени мало. Ты должен быть оптимальным.
- Что это значит?
- Причесанным, прилично одетым и без глупостей.
- Что это значит?
- Ты показался ей проказливым, легкомысленным и хвастливым.
- Это все клевета.
- Она будет в первом ряду. Скорее.

И друзья побежали на площадь, где должен был вскоре начаться концерт.
Ничего. Все хорошо, все правильно идет. Так было всегда и должно быть! А кто сидел на Олимпийских играх в первых рядах? А кто на скачках в цирке? А разве не на рецитации Проперций покорил Цинтию? Там даже Лесбия не устояла перед коротышкой Катуллом в лавровом венке.
- Главное, чтобы песня ей понравилась. Есть у тебя такая?
- Есть.
- Ты должен показать себя, Публий.
- Ладно.

На перекрестке под старым дубом по вечерней прохладе уже волнуется публика. Соссий похаживает на подмостках – сегодня большая программа: музыканты, фокусники и. конечно, знаменитые критики – уважаемые Гортензий и Веллий.
Толпа встретила Публия как старого знакомого: «О, смотрите – Носулько! Привет, Амурчик! Почему один, а где подружки?» И все заметили и тогу новую, и волосы, умащенные жиром. А вот Соссий встретил его сурово: «Девиц привел? Нет? Твое счастье». И велел стать подальше и ожидать – может, понадобишься, а может, и нет.

И Публий прошел за ширмы. Спустился в сад за стеной. Здесь уже сидели профессоры Гортензий и Веллий. В креслах. Важные. Публий вежливо им поклонился. Огляделся. Как Соссий благоустроился важно! Пробил забор, отгородил сад, расставил табуреты и ложе для корифея. И еще одну калитку в переулок, чтобы освистанный поэт мог незаметно уйти, минуя публику. Публий услышал, как профессоры наказывали Соссию не пускать Носулько на сцену. «Мы серьезным делом занимаемся, а он играется. Перед девицами хвастает. Любовями, понимаешь, занимается».

Соссий хмурится сердито в его сторону.
Публий обиженно свел брови. Теперь думай: пустят его на сцену или нет?
С площади доносится гул и нетерпеливые хлопки. Публий приник к ширме. В щелку видна толпа – сегодня слишком большая и шумная. Публий раздвинул занавес, приподнялся на цыпочки, вправо, влево – друзей не видно. Поторопился Аттик, похвалился. Наверное, друзьям не удалось уговорить гречанку.
- Кыш! – услыхал он.
 
На сцену прошли Гортензий и Веллий. Публика встретила их аплодисментами. Ораторы кланялись любезно, а друг на друга поглядывали косо.
- В ближайшее время в Риме свадеб не будет! – объявил Гортензий тему.
- Ты так глубоко и далеко смотришь? – глумливо возражает Веллий.
 
И началось: «Предки добродетельны, потомки никчемны…»
«Сегодня публика нешуточная, – думает Публий. – А вдруг не понравлюсь? А вдруг освищут? Стало жутко. Ах, лучше бы гречанка не пришла!
- Пришла, пришла! – Аттик прибежал за ширмы.
- Я вижу, – Публий прильнул к щелке.

Гречанка идет через площадь. Она вся в белом, пышная прическа перехвачена золотой лентой, она на высоких котурнах. Она выше всех, среди серой подольской толпы, кажется богиней. Грецин, Сенека и Макр решительно проталкиваются вперед. «Кто эта женщина, такая богатая и гордая? – спрашивают люди одни у других, – Патрицианка с Квиринала, а может, даже с Палатина?» Толпа оглядывается, расступается – и вот милая в первом ряду. Публий замер, не в силах отвести глаз. Она совсем близко, рукой подать. Она не слышит грубых шуток толпы, игнорирует приветствия Соссия. Она такая нарядная и красивая, красивее, чем раньше, красивее, чем вчера, никогда она не была так красива!

Даже Гортензий и Веллий примолкли, глядя на нее, и после схватились еще злее.
- Почему на улицах Рима так мало молодых невест?
- Потому что на улицах Рима слишком много куртизанок.

Коринна рассеяна. Говорит с друзьями, но глаза ее постоянно возвращаются на сцену, останавливаются на занавесе, и тогда взгляд ее становится ясным и грустным, и ему кажется, что она видит его сквозь ткань ширмы и смотрит прямо в его глаза. «Коринна, бело-золотая Коринна! Это ты оделась для меня, украсилась для меня, красива – для меня. Я люблю тебя, Коринна, – ликует Публий. – Ты не смотришь на толпу, не видишь танцовщиц, не замечаешь фокусников, не слышишь профессоров Гортензия и Виллия. Ты думаешь обо мне, как и я думаю о тебе». И его сердце наполняется благодарностью и радостью.

- Скоро тебе выходить, – шепчет Аттик. – Смотри же, последний твой шанс.
И вот уже профессоры замучили публику. Толпа зевает и хлопает. Вот уже Соссий, возвеселев лицом, подымает венок.
- Кому присудит награду уважаемая публика?
Но толпа осаживает Соссия. «Амурчика давай!» – «Публия, Публия!» – слышит он голоса друзей. Волнение и страх одновременно захлестывают бедное сердце поэта. Неужели не пустят? Он столько раз переписывал песню, он так отточил строки! Он хочет спеть, он должен спеть, он уверен – песня понравится людям. И милой.
А Соссий удивлен. Соссий препирается с публикой, Соссий боится профессоров.
- А кто этот «амурчик»? Не тот ли любитель, что сидит у меня за ширмой? А ну, иди сюда. О чем ты хочешь рассказать уважаемой публике? О подружке, конечно! Как ее имя? Коринна. Гречанка, конечно… Так будем слушать? – вопрошает он балаганным голосом.
- Будем, будем! – отвечает толпа.
- Ой, беда! А где же он? Испугался. Убежал. Держите его, держите! Сюда ведите!
- Зачем это? – обижается оробевший Публий.
- Видишь, как я делаю твоим плохим стишкам сильную рекламу, – подмигивает Соссий и кричит в толпу: – Публий Амурчик! Приветствуйте.
Он стоит на подмостках. Над ним покровительственно раскинул дуб широкую крону. Внизу живым морем колышется толпа. Открытые рты, беззвучно хлопают ладони, трепещут беззвучно листья – волнение отняло слух и память. Забыл слова… Толпа смотрит весело – что ты нам покажешь?
- Начинай!
Но где же Коринна? Ее нет в толпе! И на дороге нерт. Друзей нет, а только что стояли здесь! Ушли. Почему они ушли? Чтобы не стеснять его? Или публика грубая смутила милую? А может, стыдно за него? Еще бы! Такое рекло... Негодный Соссий! Шут, фигляр, шакал…
Досада и обида прогнали сомнение, и он в отчаянии крикнул:
- Песня любви!

Жарко было в тот день и время уж близилось к полдню
Поразморило меня и на постель я прилег.
Ставня одна лишь открыта, другая прикрыта и полутень
В комнате, словно в лесу…

Волнение схлынуло и истаяло, и он ощутил в груди простор. Голос гибкий и звонкий – летит до самых дальних рядов. Он наслаждается собой, и толпа, увлеченная его свободной силой, покорно и радостно тянется к нему, люди выглядывают из-за плеч. На площади будто свежим ветром повеяло.

Тут Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке
По белоснежным плечам спадали пряди волос.
Легкую ткань я сорвал, хоть легкая мало мешала…

Ах, как жалко и досадно, что друзья его не слышат! Как жаль, что гречанка не видит. Такого с ним никогда не бывало: он парил над толпой, летел, будто к солнцу, сделался легким и невесомым. Переливы голоса от звона в ушах и до шепота – все слышно. Звон струн, движение рук – все само собой, будто не он, а в нем кто-то. Он и сам себе удивлялся.

И показалась она передо мной обнаженной
Мне в безупречной красе тело явилось ее…

Но больше всего удивляла песня. Песня Овидия росла, украшалась, набирала силу. Песня жила сама, помимо его воли. Элегия превращалась в гимн.
Но почему толпа куда-то смотрит? Почему все повернулись? Что это там… сбоку и чуть позади? Публий скосил глаза и смолк. За корявым серым стволом, совсем рядом с подмостками, мелькнул край легкой белой одежды, золотая лента… Коринна! Аттик, Сенека, друзья – все здесь!
Голос Публия зазвенел на всю площадь. Но почему лица друзей смущены, почему гречанка стоит боком и что-то говорит, говорит… о чем-то просит?

Как был гладок живот под ее совершенною грудью,
Стан так пышен и прям, стройное крепко бедро…

- Стоит ли перечислять?
- Стоит, стоит! – отозвались тут же веселые голоса из толпы. Начал, так заканчивай!

Все, все в ней восторга достойно
Тело нагое я к своему прижимал…

Гречанка обернулась. Брови взлетели выше лба (так ему показалось). Глаза ее, полные возмущения, смотрели в упор. Публий примолк. Милой песня не нравится?..

…Прочее знает любой.

Но толпа закричала весело: «Дальше, дальше!» – «начал, договаривай!» – и придвинулась к помосту. Но Публий решительно не знал о чем говорить. Обдуманные строки песни закончились, и он бормотал что-то невразумительное: «…пальчиков тонкий изгиб, ножки-малютки следы…»

Глаза гречанки смотрели со странной смесью возмущения и интереса. Милой песня не понравилась. Но что он может против толпы, которая жаждет дознаться обо всем?

Гречанка вспыхнула. Толпа взвыла. Публий прикусил язык. Но что же ему делать? Он поет – милая мечет молнии. Он замолкает – толпа кричит: Еще про Коринну, еще!» Публий сморгнул и принялся импровизировать: «О, как природа щедра к моей милой подруге! Волосы пышные в малом пучке надо лбом и открытая нежная шея…» – «О-о-о!» – поощряет толпа. Гречанка отвернулась. Мелькнула щучья улыбка Макра, сочувственная Аттика. Друзья прячут глаза. Публий уже не знает, что и как говорить, но говорить надо, иначе толпа закидает его гнилой репой.

С ужасом почувствовал он, как хвалебный гимн теперь превращается в пошлую песню.

«Жизнь моя! – сказала Коринна. – Амори мой милый. От тебя
Бьется сердце сильнее и жарче. Ты устал. Отдохни…"

И вдруг какое-то волнение в толпе. Гречанка повернулась и бросилась прочь. Друзья за нею. Толпа смеется и кричит: «А не эта Коринна та твоя гречанка?»
«Добуду лавры – простится все», – подумалось, когда горечь от их ухода улеглась. «О-о-о!» – стонала удовлетворенная толпа. Наконец, он заявил, что не может больше продолжать и вежливо простился.

- Я поспешаю, а вы все будьте здоровы.
Но публика и тут не отпускала. Толпа потребовала:
- Венок Носульке!
Соссий попытался было протестовать, но квириты пожелали видеть лавр на голове Публия.
- И цветов ему дай, гирлянду побольше. Пусть отнесет милашке! Как ее – Коринна?
- Да-а, Коринна.
- Приходи еще, – шепнул Соссий, бросив опасливый взгляд на ораторов, – это тоже нужно, пока можно.

На голове Публия гордо красуется вечнозеленый лавр.

А на подмостках тощий Веллий и толстый гортензий указывают на него пальцами:
- Вот образчик беспутства! – и читают мораль квиритам: – Почему в Риме так мало детей? Чем больше куртизанок греческих, тем меньше детей римских.
Но это не слишком волновало теперь Публия, его мучил вопрос: что скажет гречанка?

Он спрыгнул с подмостков, но долго еще околачивался в толпе квиритов. «Это была Коринна? – спрашивали его. – Мы так и поняли сразу. Не спеши, успеешь…» – и угощали молодым вином и жареным горохом.


                8. КОНЦЕРТО

                (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

На Рим опустилась ночь. Спит Капитолий и Палатин, Субура и Подол – весь город уснул тревожно, чутко, заперев калитки и с привязи спустив собак. Все живое затаилось в жутком страхе. Луна и та за облаками прячется. Другие хозяева выходят в город. Зло невидимое, жестокое по улицам бродит, заглядывая в каждую щель, ощупывая каждую дверь – чем поживиться?
Ночью хозяева города разбойники.

А кто же там идет так храбро и распевает громко? Селена любопытно выглянула из-за туч. Боги! Весь в белом. Цветы и гирлянды на шее. На голове венок.

- О, Селена, привет, Селена! Ты кстати появилась, присвети. А это я, Публий, славный парень. Победитель непревзойденный! Будущая слава Рима. Ты знаешь? Ты еще не знаешь… Коринна у меня была. А теперь я к ней иду… Что? ты спрашиваешь, отчего так поздно? Могу сказать: я понял про нее все – она большая скромница… Ну, знаешь, провинциалка. Т-сс!.. ты спросишь, почему иду так долго? Отвечу: милая переживает, гадает, думает: придет или не придет? Надежды и сомнения, и все такое… А Публий тут как тут. С цветами. Видишь – венок. Я победил! О-о, против Публия никто! Правда, я опять, кажется, не те слова сказал, и песню не ту спел… Ну, в общем, что-то не понравилось. Она, ты ж понимаешь, из других краев. И восприятие не то. Провинция, одним словом, заплесневелая Эллада. Чему ты улыбаешься, Селена?

- Ох, мудрствуешь ты, Публий, славный парень, – щурится ночное светило. – Наверно, напроказил и боишься?
- Я не боюсь даже Юноны. Я б домны Ливии не испугался!
- Какой храбрый! Вернись-ка лучше ты домой, а еще вернее – спрячься до утра в канаву или залезь на дерево повыше. Время лихое, будущая слава Рима.
- Нет, нет, что ты, Селена, мне нельзя. Мне ночью появиться надо. Утром будет поздно. Утром – совсем другой эффект.
- О, Публий, берегись!
- Пустое! Еще ни один любовник не жаловался на ночных разбойников. Эй, Селена, куда же ты, Селена?

Опять дорога погрузилась во мрак. Ну, темнота! Хоть открой глаза, хоть закрой глаза – не видно ничего. Где я? По смраду мерзкому как будто на Субуру занесло? Или на скотный двор? А где-то там причалы, гавань, там уже недалеко… Блеснул в глаза рыжий огонь. Стража.
- Стой. Куда идешь?
- В Гре-еческий квартал!
- Совсем в другую сторону, несчастный.

Огонь факелов удаляется. Грохот солдатских сандалий затихает… Идет-бредет молодой Публий. Дороги мощеные, дороги булыжные, глиняные… Где дворцы, где хижины – не видно. Темень непроглядная. Зато ярче солнца в мечтах его мерцает заветная калитка в четыре доски, стертые ступени и кольцо… Стук-стук! Брязь-брязь!.. дверь тихо открывается – цветник, дорожка, теплый коридор и кисейная спаленка, горячие руки милой и жаркий шепот: «Любовь моя, я целый день ждала, я угощенье приготовила»…

А ноги шаркают о камни мостовой. Бычий форум, овощной базар, верфи, верфи… Река?! Вода?.. Наваждение, блуд какой-то…
- Эй, люди! Где я?

Метнулись сгустки мрака. Веревка сдавила шею, грубые руки обшарили пояс. «Пустой и хмельной. О, кошелек!» – «Да нет, мутун. Цветы и мутун». – «Режь его!» Потащили к сточной канаве. В последний раз… еще вздохнуть – в последний раз! Луна открыла светлый лик и, вдруг… «Да это же Амурчик! Отпусти его!» Почувствовал ослабнувшую руку, рванулся и помчался в темноту, ударяясь о стены, проваливаясь в ямы. Хрустнула ветка. Взвыла собака, отозвалась другая – остервенелый лай провожает невидимого счастливца. Медленно схлынул ужас, услышал свое сердце. И свалился, полетев куда-то в грязный ров…

Селена выглянула из-за облака и, рассыпая серебряный блестки по зловонной луже, улыбнулась.
- Поздравляю, Публий. Оказывается, ты известен на Подоле не менее, чем Цезарь.
- Как думаешь, Селена, она меня все еще ожидает?
- Конечно. Беги, я присвечу.
Только за полночь появился Публий в Греческом квартале. Тишина. Дремлет листва. Стрекочут цикады. Греки спят. Собаки спят. Он проскользнул так тихо к дому, что только кот на крыше пошевелил усами и засветил глаза. Стук-стук…
- Кто там? – прогудел бас сторожа.

- Это я – Публий… Тише. Что, не узнал, лежебока? Ха-ха! Отворяй, госпожа меня ждет. Что? Не велено? Как так – не велено? Что значит «проходи, проходимец»? бездельник, как ты смеешь? Бича хочешь? Т-сс! Разбудишь весь дом. Я пошутил. (Каков баран! А вот попробуй, обойди. А там за дверью милая, там, может быть, награда. А на пороге дурень). Отвори. И я распоряжусь дать тебе мяса и в цирк жетон. При мне ты будешь пить вино из бочки, понял? Выдвигай засов!.. А-а, ты, наверное, с подружкой. Кипассида зовут ее? Ладно, я ничего не знаю, я тебя не выдам. Отворяй!.. Что «шкура»? Какая шкура? Ах, шкуру спустят. И правильно: не отворишь – с тебя именно и спустят. Ты рассуди: за то, что впустишь, тебя поругают, может, даже выпорют, а не впустишь – выпорют обязательно. Вот и взвесь. Ладно, я шучу. Сам тебя поколочу. Уж я найду за что. Уволю и поколочу. Э-э-э! Куда ты, дурень? Чего ты испугался? Что? Спросишь госпожу? Зачем? Не надо! Зачем будить ее, баран! Ты только щелку приоткрой, я тоненький. Ав-ав! И скажем, мол, собаку выпустил погулять…

Луна сияет. Кот зевает. Храпят соседи. Куры спят.
- Чу!.. Кто там смеется? Это ты, Коринна? Ты не спишь, ты здесь? Вели ему открыть! За мной гонятся. Меня чуть не зарезали бандиты, но я отбился. Я весь в крови. Я победил, и я принес тебе венок. Не веришь – выглянь, посмотри. Что ты молчишь? Ты сердишься, я знаю, но подумай: ведь я хвалил тебя? Хвалил! Квиритам ты понравилась. Тебе привет и приглашение. Просили приходить еще… Что ты там шепчешь? Ты уходишь? Не уходи, дай мне сказать. Я объясню, и ты поймешь… ты ждала меня, а я пришел перед рассветом. А знаешь почему? Признанье не на пользу, но так и быть! Я набирался храбрости. Ха-ха! Да-да! Ну, ругай меня, ругай. Впусти, а там ругай… Бр-р-ррр! Как холодно, морозно! Так все болит, и грудь, и живот. Впусти! Устал и спать хочу. Впусти, я простужусь и заболею, а может быть, даже умру. Впусти, впусти, впусти… Ах, ты смеешься? Ты не хочешь? Ты не одна? С кем ты? Кто он? Пусть выйдет, если он мужчина.

Застучали кулаки, затряслась калитка. Зарычали собаки и бросились на стену. Ночь содрогнулась.
- Эллиса, выйди, или я подожгу этот дом! Я такой пожар устрою – всех греков сожгу!

Заорал петух, всполошились куры. Перепуганные греки застучали палками и высунули головы над заборами. Молча смотрели, как бушевал молодой римлянин в их тихом квартале. Но в доме под оливой все было тихо – в окнах темно, калитка заперта, никто не вышел. И греки, полопотав между собой, в дома вернулись. «Любовник у приезжей объявился». И уснули на этот раз спокойно, до утра. Он будет сторожить! Огни погасли. Собаки отхаркивали хрипло, угомонились куры. Тишина.

- Эллиса, Эллиса! Верни мне цветочек… Ох, какая ты! А ведь ты здесь! Тебя не может не быть здесь. И все ты слышишь… ладно, давай спокойно поразмыслим: за что наказывает женщина мужчину? За оскорбление. За измену. А ты за что меня? Что я тебе сделал? Ну, виноват, опять я виноват. Ну ладно, хочешь, стану на колени? Уже стою. Отворяй двери и смотри! Все смотрите!
Ответом была безразличная тишина… Ну, что делать?

«В Риме кругом тишина… Сверкая хрустальной росою,
«Время ночное бежит…

- Ты слышишь, я стихами говорю. Все! Я обиделся, я ухожу. Уже ушел. Прощай, Коринна! Прощай, калитка-калиточка, щелочка-щелка, хитрый глазок, петли-певуньи, милый порожек, маленький след (что-то стих захромал)… ножек! А-а-а – ха-а-а! Спать хочется… Милая, ты услышь меня!..

Взвизгнули петли. Грохнула калитка. И сверху посыпались обломки латыни.
- Бом-бом-бомбус-прессус! Фантастикос! Инсинуация – брехня! – на пороге рассерженная гречанка, щеки горят, голос трескучий. – Ты есть наглый мальчишка! Что ты всю ночь бормотал под дверь? Почему всю ночь лаял собака? Зачем соседи не спать? Что завтра сказать? Амбициос! Идиотус!

Дверь захлопнулась, но тут же открылась. И по-гречески:
- Что ты рассказывал своей толпе? Кто тебе позволил? Что ты делаешь из меня гулящую? Что ты везде распеваешь одну песню? Когда я к тебе приходила? Зачем я к тебе приходила? Кто ты есть – красавец Аполлон? Александр? Да хоть бы и Зевс! Знать тебя не хочу! – дверь захлопнулась, громыхнул засов, и голос милой, удаляясь: – И никогда не смей называть мое имя!
Луна побледнела. Заря покраснела. И растерялась тишина.
 
- Ну, что скажешь, Публий, славный парень? Что делать будешь, слава Рима? Забирай венок, цветы, уноси свои гирлянды. Ты слышал, что она сказала, Публий? Ты оглох?

- Что? Да… Публий, конечно, обиделся. Публий считает, что милая с ним обошлась жестоко и несправедливо. Но Публий не будет кусаться и царапаться. Он ответит тем, что расплетет гирлянду и украсит дверь цветами. Все дырочки и щелки, сверху донизу, и все сучки. Пройдут люди утром мимо, остановятся и скажут: «Какая дверь красивая у этой эллинки! Эвоэ, Коринна, выйди, посмотри!» Милая откроет дверь и удивится, ей станет стыдно, очень стыдно… О-о-о! Как красиво – самому нравится! Никогда не видел такой пышной калитки. А вдобавок еще Публий рассыплет букет и оставит за собой дорогу. У Публия хватит цветов. А венок сюда, повыше. Пусть говорят: «Публий – Большой венок».

- А что же завтра? – спрашивает Селена.
- А завтра Публий снова придет. Публию понравилось разговаривать с калиткой. Милая ногою топала и дверь хлопала, слова говорила злые-презлые… А глаза у милойц не злые. И еще Публий заметил: говорила она слишком долго. Ладно, привратник, прощай! Соня. Прощайте и вы, порог, столбы и затворы. Будьте здоровы и вы, соседи – доброжелательные зрители. Все прощайте! – философствует он.


                9. СМИРЕНИЕ

С тех пор прошло немало дней. И по Подолу пошел слух, что некая приезжая гречанка охмурила римлянина, усадила у своего порога и держит… И будто этот молодой дошел до крайности – не ест, не пьет, изголодался, отощал, а ей и дела нет. Слух о гречанке, которая мучит славного римского парня, разнесся по городу, в греческий квартал приходят любопытные зеваки, женщины, девицы; соседи с готовностью рассказывают, как человек мучается. А ночи зябкие!

 Благодаря друзьям, у него есть хлеб и вино, миска с мясом, солдатский плащ и даже зонтик, но когда он спит, собаки съедают все, а когда идет дождь, вода устремляется по улице вниз к реке, тогда он взбирается на камень. Народ слушает и посмеивается: «Как она его скрутила! Но что же будет дальше?» – «Последние дни он проявляет агрессивность, близко лучше не подходить».
И вот однажды поутру у маленького дома под оливой остановились несколько носилок. На землю спрыгнул Месаллин, за ним толпа друзей-клиентов. Он горестно воскликнул:

- Кто этот хмурый бледный сидит на придорожном камне и не спускает глаз с калитки? Говорят, он раньше песни пел, кричал, грозил пожаром, а теперь цветы рассыпал и замолк. Кто он? Мы желаем взглянуть на этот феномен. А-а! Да это наш приятель! Показывай нам поскорее свою телку.
- Отстаньте от меня, – сонный Публий кутается в плащ.
Месаллин постучал в калитку соседей:
- Что происходит? Он привязан или умер?
Вислоносый грек просунул голову в калитку и весело отвечал:
- Живой. Когда пригреет солнце, из дома выйдет эллинка, в носилки сядет и поедет в город, в лавки или на овощной базар. Тогда он подымается, идет следом, иногда даже бежит трусцой.
- Вот как?
- Они не разговаривают, она не смотрит в его сторону, а он не смеет слова ей сказать.
- До чего дошло!
- Вот, побывав в горячей бане, примерив в лавке модные наряды, гречанка возвращается домой. Калитка закрывается, а он опять садится на камень. До утра. И караулит.
- А жалованье какое ему положено?
- Гречанка держит двух сторожей – один на цепи, другой на добровольных началах.
- И что же дальше?
- Новое загорается утро. Гречанка на весь день уезжает на ассамблею, она в пышных одеждах, он – за нею. Но в зал Эмилия его не пускают. Он ждет. Вечером она возвращается, калитка закрывается.
- А что же он?
- Садится на порог.
- Хорошего охранника поставила себе гречанка – всадник, ритор с дипломом, римский гражданин. Позор! И так все время?
- От зари до зари.
- А по нужде?
- А он вообще не ест.
- А что разбойники?
- Они его знают и не трогают.
- А что сама?
- А вон идет подруга Кипассида, спросите.
Месаллин окликнул Кипассиду. Та прытко подбежала к господам.
- Так какое будет решение? Это наш друг.
- А мы и сами не знаем, что делать, – затараторила Кипассида. – Я ей уже говорила, мол, сделай ему защемление какое, не то он все тебе испортит. Он и так уже всех разогнал, никто прийти не может. Уже хозяин спрашивал: может, собаку выпустить? Так она закричала: «Ты что, с ума сошел?»
- Она права. Что значит любовников собаками гонять? Пусть поменяет дом.
- Да это уже третий. Он и здесь ее нашел.
- Ну, так дайте ему, что он хочет!
- Так она бы согласна, если бы не его длинный язык. Обнял, поцеловал и рассказал, да еще стихами… А кто вы будете, господа хорошие?
Месаллин грозит калитке. Да что ж это такое? Какая-то гречанка! Из-за негожей девки наш человек, того и гляди, повиснет на стропилах.
- Эй, Публий, а может, ты зря с ума сходишь? Разве наша Сульпиция хуже? Прикинь, а Камилла?
Аристократ присел на камень и сочувственно обнял приятеля. Публий, припав к плечу друга, не сдерживая боли заговорил:
- Что ты знаешь? Если бы ты видел эту женщину, эти карие глаза, в которых светятся звезды, улыбку – она вспыхивает ослепительно, будто солнце, если бы ты видел этот пышный убор золотистых волос, повязанных тугой лентой, держал теплую ладонь, тоненький пальчик…
- Любопытно… – поднял бровь Месаллин.
- Если ты слышал ее веселый говор, забавную смесь латыни и греческого, но всегда разумную и достойную, то самое большое твое желание, чтобы она не умолкала, улыбка не угасала и, если это случится, ты чувствуешь себя одиноким, осиротевшим, обворованным, глазам все постыло, и ты не находишь себе места ни в доме, ни на улице шумной. Ах, Месаллин! – и Публий поднял глаза, в которых стояли слезы.
- Да, интересная женщина, – отозвался приятель, глядя с завистью, как глаза Публия наполняются слезами.
- Но самое горькое, когда она хмурится по моей вине, в голосе ее звенит сталь и она уходит… И тогда ты готов сделать все, чтобы дверь ее была открыта, чтобы слышать привычный голос, чтобы возвратить улыбку на ее лицо, чтобы она подарила солнце.
- Хочу видеть ее! – вскричал Месаллин, но сдержавшись, покосился на приятеля. – Ладно, Публий, десять баранов в ее двор, и твоя проблема решена. Завтра мы устроим здесь свадьбу. Прощай, спокойной ночи. Только не связывайся с Сенекой. Смотри же!

Публий махнул рукой и привалился к придорожному камню, а богатые носилки, прогибаясь под тяжестью хохочущей компании, удаляются.
Глаза Месаллина прищурившись глядели на запертую калитку. Именно такая женщина нам нужна. И если этот полоумный поэтишко говорит хоть вполовину правды то… В памяти Месаллина всплыл Форум, друзья, горе-заговорщики, которым он предлагал свой план.
   
Одни носилки отъезжают, другие приезжают.
А вот и Сенека, с ним Аттик и Грецин. Привезли хлеб, вино и советы. Публий подымает усталые глаза, он никому не верит, ни от кого помощи не ждет, весь вид его говорит: от вас только хуже.

- Уходите, оставьте меня.
Друзья обиделись. Только Сенека сохранил спокойствие, рассуждал здраво и объективно: человек испробовал все средства, от грубой силы до тонкой лести. Ничего не покорило эту женщину. И теперь он прибег к смирению. И правильно делает, на всякую женщину, самую жестокосердную, довольно смирения. Голодного накормит, холодного укроет. А может быть, и в дом свой впустит. Но дело в том, что и у нее нет своего дома. Жалость – средство сильное. Но кратковременное.

- Однако сколько же можно мучиться? – нетерпеливо прервал Аттик. – Надо помочь! Все говорим, говорим.
- Богатый обыватель – вот кто ей нужен, – сказал Грецин.
- А разве Публий беден? – возразил Аттик. – Просто сейчас ему нечего предложить.

Друзья переглянулись понимающе, но захочет ли Публий взять то, что ему предложат? И тогда подошел Сенека и сказал
- Вот тебе ключ. Бери ее и вези на виллу. Я предупредил. Только не связывайся с Месаллином.

К ногам упал ключ, и друзья быстро пошли из греческого квартала. Публий глядел им вслед. Он видит всех: и чинушу-мытаря, и Перса, он знает всех, кто собирался украсть у него Коринну; на подозрении Месаллин и Сенека, и те, кто вьется вокруг, в том числе и женоненавистник Макр… Чьи это глаза из-за плотных шторок, кто это так внимательно и долго смотрит?.. Сабинна! Сабинна, добрая девочка, сколько смелости и желания понадобилось ей, чтобы узнать, где он. Ножка ее готова ступить на дорогу. Она хочет подойти. Она думает, что в силах помочь?

Публий накрыл голову плащом и привалился к камню. Воспаленные глаза его возвращаются к калитке.

…Сон, сон… и будто уже утро розовое. И слышен птичек мелодичный свист. Кружит, над ним летает… И будто бы у птицы взгляд гречанки, долгий-долгий. Он разлепил глаза – гречанка смотрит требовательно и удивленно. Он прикрывает веки – гречанка смотрит на него сквозь сон. И тот же требовательный посвист… Сердце Публия забилось, он вскакивает на ноги – милая уже прошла мимо. Чуть не проспал! Она уже далеко. Куда она идет? Одна. Пешком!

Он забегает ей дорогу. Она не отвечает на приветствие, смотрит перед собой. Такое отношение не удивляет, другое показалось необычным. Перед ним будто другая женщина – она вся в белом, лицо росой умытое, нет и следа помады и румян. Пышные волосы стянуты у висков и, убранные в сетку, на плечах лежат. Лоб выпуклый гладко блестит. Такие же глаза чистые, выпукло-карие. В поступи что-то неуверенное. И украшений нет… И эта простота еще милее и желаннее. Сердце разрывается тоской. Как ты сегодня красива, как ты сегодня светла. Но ревность мутная из глубины взбурлила и замутила умиление – зачем и для кого? Чей это вкус, кто этот – любящий неприкрашенную натуру. Кто пожелал ее видеть такой?

Мост. Рынок. Ассамблея. Куда она идет?
Тем временем гречанка сворачивает к старому камню, что у подножья Палатина, и останавливается. Это «Ирена» – грубо вырубленная из гранита языческая статуя, толстая женщина с огромной грудью и ребенком на руках. Статуя, если это можно назвать статуей (лет ей не меньше пятисот), привезена еще Цезарем Первым из Греции, он предрекал ей место первой богини Рима, была установлена на подиум, подняли стену, жертвенник пристроили.

Но предсказание пока не оправдалось, с годами камень оброс травой, жертвенник затянуло холодной паутиной – не прижилась Ирена в Риме, не приняли ее квириты. Тут Публий удивился еще больше: гречанка вытерла платком лицо богини, сожгла перед нею ароматную кору и опустилась на колени, и обхватила каменные ноги идола (при этом волосы ее, как живое золото, разлились по плечам).

- О, Ирена, благодатная, милостивая, добрая, пошли в мой дом любовь и верность… Не осуди меня… Что тебе – то и мне, хоть немного…
«Ах, вот что! Да-да-да, Публий всегда чувствовал себя чужим ей. Обманутый – обманывался сам и до сегодняшнего дня лелеял призрачную надежду. Но только тут он понял: гречанка приняла решение и просит у своей Ирены благословения. Но кто он? Когда и с кем успела сговориться? И все эти ухаживания за чужеземной голубкой, и ночные бдения, цветами украшенная калитка, посвященные песни показались ему такими обнаженно постыдными, что он замер и залился красным жаром до ушей.
   
Гречанка поцеловала каменную руку и прошла мимо, прикрыв глаза ресницами. Он бросился в другую сторону. Да-да, в своем упрямстве он до конца дошел и оказался лишним. Кого винить теперь? Гречанку? Она говорила – отстань! Друзей? Они говорили – брось! Теперь и сам увидел – он не нужен!
 
Он бежал. Куда? Домой – невыносимо. К друзьям – теперь не нужно. Стыдно. С гречанкой ничего не связывало. Одна лишь тайна нераскрытая – кто тот, кто победил его?! Он бежал… И замер среди городской толпы. И он бежит обратно, расталкивая толпу, увлеченный мучительным желанием увидеть тайного любовника, избранника гречанки, трусливо прячущегося до сих пор. Того, кого она скрывает. Кто он, что оказался лучше? И чем? Что в нем такое, чего нет во мне? Он должен знать! И предпочтения этой женщины он хочет знать! Что завтра! Сейчас, сегодня – там назначена их встреча! Он бежал через толпу, спрашивал: «Не видели ли белую?»

Он настиг ее в Египетском квартале. Конечно! Хлеб, папирус, сокровища фараонов – самый богатый квартал иноземный! Купец богатый! Храм Изиды – известное место свиданий!
Белое платье среди леса колонн. Здесь все дышит негой, здесь все полно любви! Молоденькие жрицы, их тела едва прикрыты повязкой вокруг бедер, прогуливают белого быка, рога ему позлащенные цветами украшают… Белое платье мелькает среди толпы. Чужой язык. Музыка сладостная. Дым ароматный дурманит голову… Кто он?..

Широкое пространство. Женщина огромная с коровьими глазами в рогатой шапке. У ног ее гречанка лежит на животе.
- О, Изида, мать Вселенной, источник всех времен, владычица стихий. Ты первая среди богинь, единственная, которую чтит весь мир под разными именами, ты, управляющая небесным сводом, дыханием океанов, молчанием царства теней. Укажи мне имя Озириса… Отца и мужа.

«Может, тот арамейский купчина, что пялит глаза и ждет, когда ты поднимешься с пола? – озирается Публий. – Или тот, среди колонн, струит масло из глаз? А может этот, за спиною, поигрывает цепью золотой талантов на пять? Не отдам. Не подпущу!» И он решительно ступил, закрыл гречанку от глаз назойливых.

- О, Изида, любящая, мудрая, знающая судьбу! Открой, дай знак! – слышится жаркий шепот.

Гречанка пристально смотрит в стеклянные глаза богини. Гречанка простирает руки… Какое нежное место за ушком! Как красиво переливаются волосы в сетке, как живая рыба! Публий зацепил взглядом пряжку на плече Коринны – белая упала, открывая горячее плечо под шелковистой волной волос…

- О, мать-Изида, провидица!..
Лицо гречанки отрешено от шума, суеты, оно зачаровано смотрит на гигантскую змею, проползающую у ног Изиды. Холодные глаза змеи остановились – визжит ощипанная птица. Лицо гречанки в страшном волнении: тронет змея ее жертву – будет счастье! Не тронет?..
 
Змея проползла мимо, оставляя на песке глубокий след раздутого брюха. Трагедия! А по мнению Публия – обожрался с утра гад и спать пополз, вот и все пророчество.
Гречанка порывисто встала и быстро отошла от Изиды, как-то странно взглянув на Публия, в ее глазах недоумение и страх.

- Куда ты идешь?

Она не отвечает. Изумление Публия возрастает. Гречанка обошла все храмы, большие и малые, все святилища, всех хранительниц дома и очага. Она стояла на коленях перед Юноной и лежала на животе перед Кибеллой, стояла, воздев руки к небу, и стучала в землю кулаками, взывая к подземным богам…
Храм Венеры. Тысячи женщин на площади, на ступенях и перед красавицей богиней. Прозрачные одежды блистают драгоценностями, над головою золотой серп луны, улыбка, что как месяц – рожками вверх, слышны молитвы, клятвы и заклинания.

Но здесь гречанка повела себя странно. Она подозвала жреца и положила к ногам статуи Венеры какой-то плоский предмет, завернутый в плотную золотую ткань. Жрец приоткрыл сверток, лицо жреца выразило изумление. Но Коринна не пожелала выслушать благодарность и, отвесив богине небрежный поклон, не принеся никакой жертвы, покинула многолюдный храм.

Ничего не понимая, Публий бежит за крытыми носилками, твердо зная одно: очищение состоялось, теперь должен появиться ОН. Кто? Плывет, качается перед глазами закрытый паланкин, там, за опущенными шторами (он знает), неуверенность и растерянность. Надо сказать женщине что-то важное, значительное, сильное… «Отдай нашу судьбу в мои руки» или… Он стал на пороге.
Гречанка медленно шла к дому. Глаза опущены, шаг неуверенный, но во всем облике какое-то чудное просветление. Значит, выбор сделан. Гречанка подняла глаза. Там – укор, насмешка, нежность… В один миг истаяла ревность, развеялось отчаяние, слова надуманные улетучились, и он в изумлении от такого превращения пробормотал:
- Как ты сегодня красива… Как ты сегодня светла.

Глухой стук калитки был ему ответом. Загремел засов… «Ах, значит, не я? Значит, все же кто-то другой! Кто? Не отдам. Не подпущу!»
Тихий вечер опускается на улицу. От реки тянет сыростью. В домах зажигаются огни. И может быть, впервые простая мысль озаряет взбалмошенную голову Публия: хорошо, когда свой дом, тихий ужин, мягкая постель. «Эй, Публий, иди ужинать с нами», – кричат греки. Не хочет. Будет сторожить. Ну, пусть сторожит. Может, лампу? Палку? Никто сюда не придет… Да, не придет? Именно ночью и приходят… О-о-о! Он хорошо знает, как это бывает!..

Уже потащили медленные волы золоторогую Луну по звездным дорогам. Уже опустела улица, погасли огни. Только теплится окно под кроной оливы, освещая оранжевым светом сонную листву. В домах храпят, вдыхают греки. На улице остались только двое – Луна и Публий.

- Ну что, Публий, славный парень, надежда Рима, золотой певец, все песни спел? Молчишь? Молчанье – тоже песня. А помнится, ты был любитель поговорить, хвалился, что тебе нет женщин недоступных? Помнится, ты мечтал о женщине такой, чтоб засмеяться и заплакать. Мечтал о первых красавицах римских. Как же это, Публий? Она ведь поначалу и не очень нравилась тебе, ее простушкой называл. Молчишь? Но это еще не все, впереди еще большая песня…
Лунный свет ложится на ресницы. Сладкая дрема глаза смыкает. Сон, сон...
 
Порыв ветра? Он подымается. Идет. Себе не верит – открывается. И он в саду. Дорожка узкая. Веранда. Тихий свет льется из окна… теплая духота. Темнота. Коридор… мягкие ладони. Узкие плечи. Талия тонкая… Милая выскользнула. Играет в темноте. Нашел. Сомкнулись руки и жадным долгим поцелуем заглушил счастливый смех.
- Тише, сумасшедший!

Это Кипассида вталкивает в ванную, брезгливым пальчиком спускает с плеч тунику. «Стадный козел!» – и, бросив губку в таз с водою, выходит. Публий шагнул туда, где свет оранжево мерцает и раздвигает штору… Сон это или наяву?
Гречанка стоит посреди спальни. Образ Ирены прижат к груди. Глаза ресницами прикрыты. Подруга расчесывает гребнем медленным ей волосы тонкие. В углу мерцает лампада. Струится ароматный дым. Да. Он в спальне у гречанки. Однако, его не приветствуют и даже не замечают. Подруга суетится. Ритуал. И он отступает, садится на скамью. Это постель!

Дрожь сотрясает Публия.
Розовая палла спадает, и милая в узкой рубашке, подпоясанной тоненьким шнурочком. Узел не развязывается. «Я сам!» – стучит зубами Публий. Подруга, облив его взглядом презрительным, вышла. Дрожит огонь ночной лампады. Дрожат руки, лаская плечи милые. Гречанка неподвижна.

- О, Эйрена! – глаза ее прикрыты, губы шепчут тихую молитву. – Это ли он – единственный? Скажи, дай знак.
Таинство общения с богами продолжается, его глаза и уши нежелательны, и он опускается на пол. Какие ножки стройные у милой, какое гладкое бедро, какая щиколотка узкая и щепотка стесненных пальчиков…

- О, Эйрена! Это не он, я знаю, – слышит он шепот.
Он насторожился и крепко обхватил колени милой. Тонкий узелок упрямо не хотел развязываться, и он зубами перегрыз шнурок. Как упруго дышит грудь в тонкой сети, какая талия тонкая, костистая…
- О, Эйрена… Вопреки твоей воле…

Легкий вздох – гаснет светильник-ночник. Горячий смеющийся рот… И тихий шепот:
- Теперь иди…


                10. ОТКРОВЕННОСТИ


Аврора алым рукавом смахнула звезды с небосвода, край неба, раскаляясь, запылал, луна бледнеет, ночь бежит – и ожила природа. Проснулись люди, запели птицы… И только Публий прячет нос под одеяло, бормочет сладостно: «Ревнивая Аврора, завистливая, злая… луна красивее тебя, милее…» И, сладко зевая, укрылся с головой. Но солнце ослепляет: «Пора, вставай», – и стягивает одеяло. Зажмурился, прислушался и замер. А солнце смеется, рассыпая золотые искры из пышной короны волос.

- Вставай, Публий, вставай! – поет солнце
«Но почему по-гречески?» – недоумевает он. Открывает глаза и вскакивает на ноги. Милая сидит на белой постели, поджав ноги, прямая, как стебель лилии. На белом лице блестят карие глаза, щеки – яблоки красные, рот – алый цветок. Публий застыл любуясь.
- Это ты?
- Это я.

Рванулся схватить, обнять. Но поднятая бровь, взгляд строгий гречанки остановили. Она сидит, поблескивая зеркальцем. И смотрит искоса. Милая желает говорить. Обоими вдруг овладело смущение. Недавние враги, вдруг, стали близкими, но оба знали, как тверд и опасен каждый; накопилось много обид и вопросов.

- Элисса-Лаиса-Мелисса, как твое настоящее имя?
Милая вскинула бровь. Она уже сказала, что имя настоящее становится известно только мужу. Таков обычай. Прекрасно. А когда же он узнает? «Когда мужем станет». Вот как? «А почему ты убегала от меня?» – «А почему ты не позвал меня сразу?» Ага, обида! Публий в восторге. Он так и знал: милая попросту обиделась. Еще бы. Разве она не достойна любви с первого взгляда? Конечно. Но он тогда не оценил, не понял, а говоря по правде, растерялся, но теперь очень жалеет о днях, потерянных напрасно, а потом…

- Иди ко мне скорее.
Но милая не позволяет разрушать прическу, милая, хоть и смягчилась, но предпочитает оставаться в свете солнечных лучей. Блистают плечи, искрятся волосы, посверкивает зеркальце.
- Зеркало, зеркало. Зачем ты показываешь мне зеркало?
- Чтоб ты смотрел и делал выводы.
Зеркало отражает всклокоченную голову, возбужденное лицо и заросшие грубым волосом щеки.
- А-а, значит, я тебе не нравлюсь?
- Пока не очень.
- Ах, даже так? Тогда на что же золотая рыбка клюнула? На красное?
- Нет, не на красное. Что красное?
- Тогда на песню.
- Нет, не на песню. А на что посмотрел ты? На это, или на это?
- И на это и на то. На ручку, на ножку, на пальчик, на персик…
- А ты на Венеру не очень указывай. Говори про красивое. Про красивое говори.

Гречанка недоверчива и насторожена. Публий радостный и говорливый. Но все, что говорится, хорошо. Слова любые сейчас приятны. И что решается – поедет милая на виллу или скажет: «Добился своего. Теперь – иди». Но главное сейчас – услышать голос и молчание, ответы, недомолвки…
- А-а-ха-ха! А почему ты обхохотала меня тогда прилюдно?
- А почему ты смехотворную дешевку предлагал? Как это по латыни?
- Фальсус. Но ты меня тогда уже любила?
- Именно тогда я вычеркнула тебя из оракула.
- А-а-ха-ха!.. «Вычеркнула из оракула», – но это требует объяснений. Будут дополнительные вопросы. Какой такой оракул? Что он сказал?

Но не успела милая ответить – кто-то зазвенел кольцом. Публий примолк, насторожился. Кто это в такую рань? Тс-с, тихо…
- Ку-кареку-ууу… Публий, пора на службу.
- Это Сенека…
- Ладно, Публий, – с лица гречанки сошла улыбка, – ты своего добился – иди.
- Заплети косу и привяжи меня.
- На службу надо ходить, Публий. Иди, если зовут.

А-а! Служба, друзья, солнце-день – все хотят сделать Публию досаду! Все хотят разлучить его с милой.
Через забор на дорожку упали и рассыпались цветы.
- Поздравляем Публия и Коринну!
- До свидания, счастливо! 
Хорошо, хорошо, благодарим! Сегодня никого не принимаем, только поздравления… Они ушли. Не обиделись. Но Публий обижен. Милая так легко отпускает его? Милая расчесывает его мокрым гребешком – иди.
- Тогда еще поцелуй… И – еще… И еще – последний!

Публий набрасывает тогу, бежит через двор.
Хлопнула калитка. Ушел.
Гречанка собирает цветы, сплетает гирлянды и украшает столбы веранды. Вот оно, счастье предсказанное. Вот дворик и сад, и солнце в саду. Вот муж пошел на службу…
- Тише!.. Уже пришел.

Кукареку-ууу! Сандали разбежались в разные стороны, одежду будто ветром сдуло – Публий вспрыгнул на постель. Пусть солнце, пусть утро, пусть дети идут в школу, купец в лавку, полицейский в прокуратуру. Пусть судья разбирает кляузы, пускай моряки подымают паруса, солдаты лезут в горы – все пусть ищут счастья, а Публий свое нашел, и ему некуда и незачем идти.
- Хочу, чтобы день превратился в ночь!

И милая знает, как это сделать, знает, как слить две ночи в одну. Милая рассыпает свои волосы, теплыми губами прикасается к глазам, и гаснет солнце, смолкают птицы, исчезает все… Так приятно лежать в золотой сети волос милой, слушать голос, смотреть на лицо, которое снилось. Коринна! Вчера недоступная, сегодня – твоя. Вчера она знать о тебе не хотела – сегодня хочет знать о тебе все.

Милая положила голову на блестящие колени, спрашивает вкрадчиво:
- А почему ты назвал меня Коринной? Имя любимой женщины? Чье имя?
Разве плохое имя? Разве милой не нравится?
- Не очень. Она гречанка?
- Ес… – таинственно.
- Она красива?
- Очень!
- А где живет: в Афинах, в Апполонии, в Коринфе?
- В Танагре.
- Ах, в Танагре? Что ж, Публий ее любил?
- Конечно.
Публий загадочен. Гречанка снисходительна.
- Публий не может забыть Коринну?
- Ее нет в живых, – вздыхает Публий.
- Ай-ай-ай, какая жалость! И давно?
- Не очень. Лет триста, может быть.
- О-о… И я похожа на нее?
- Может быть. Наверное.
- Имя красивое.
- Я рад.
- Мне нравится. Можешь называть меня Коринной. Эллада красивая страна, не правда ли?
- Да, очень красивая.
- А что понравилось?
- Гречанки молодые.
- А удивило что?
- Деревья на камнях.
- Что поразило?
- Бедность.
- Ах, в Риме бедности не меньше. Не любишь бедность?
Публий искоса взглянул на милую и скоренько отвел глаза.
- А зачем ты спросила?
- Так. Выясняю для себя кое-что. ты хорошо говоришь по-гречески. Ты был в Элладе?
- Да. Папаша посылал учиться в подражание Октавиану Цезарю. Ты выбрала меня, потому что я богат?
- Ты был не скуп на обещания.
- Ах, так? А может, тебе мои песни понравились?
Теперь милая отвела глаза. Нет, песни ей не понравились. Но ведь за эту именно песню он получил лавры.
- Ах, милый, ты получил не за песню, а за глупости, которые понравились толпе.
- Ах ты жестокая! Я ведь чуть не умер в ту ночь.
- До смерти тебе было далеко, зато ты пел красиво ночью.
- Благодарю. Тем более, что ты спала.
Милая подымает бровь и улыбаясь шепчет, медленно смакуя губками каждое слово:

«В Риме кругом тишина. Сверкая хрустальной росою
«Время ночное бежит… Выдвинь у двери засов!

Публий вскинулся радостно. Значит, милая все слышала? Значит, не уходила, слушала от начала и до конца? Он так и знал!
Сладостный звук поцелуев. Ласки и шепот признаний.
- Твои губы слаще меда!
- Я так долго искала тебя. Мне Ирена сказала: «Будешь счастлива», – а я не верила…
- Твои груди – как яблоки.
- Когда налетела буря, я так испугалась, думала – конец. Я прокляла богов и судьбу…
- Какие сосцы маленькие и упругие!
- Потом город твой встретил нас неласково, и я не знала, что думать…
- Как тебе удалось сохранить такую грудь?
- О, Эйрена! Никому не давала в руки… Я выходила на улицы города, смотрела, вглядывалась в лица, ждала знамения… Я совсем потеряла веру… И вдруг – ты!.. Ты стал на дороге, а я испугалась чего-то. Я представляла суженого совсем другим… И снова не поверила.
- Теперь веришь?
- Не знаю. Ирена тоже спрашивает: «Веришь?» Как по латыни «вера»?
- «Кредит милле ме…» Верь мне! Верь слову твоей Ирены! Она верный дала совет. Она знает все, знает тайны сердца. Наше счастье навсегда! Ты – моя! Жена и любовница. Единственная и навсегда. Эти глаза, ресницы… руки, пальцы – все, все мое! Эврика! Вот она – моя песня!

Опять грохочет, трясется ветхая калитка.
- Публий, отворяй, выходи!

Улица наполняется людьми. Греки, римляне… Среди толпы мелькают полицейские. Калитка грозит сорваться с петель. Это зависть стучит, во все щели заглядывает. В гомоне толпы слышен злорадный крик Месаллина:
- Выходи, Публий! Претор Камилл тебе устроит свадебку.
Трясись ветхая калитка, лайте собаки. Но когда боевитые клиенты аристократа перелезли через забор, а в открытую калитку вошел посланец префекта и приказал:
- Именем республики! Гречанке немедленно явиться в преторию! – ответом был лишь тихий шелест листвы.

Дом был пуст.


                Глава 3

                ОЧАРОВАНИЕ

                1. МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ

Новая жизнь началась по пророчеству Оракула и милости Ирены. Этот молодой римлянин Публий, любимчик и проказник, оказывается, сказочно богат: эта вилла в Садах Помпея, этот дом, окруженный колоннадой, эта огромная гостиная с толпой домочадцев, жаждущих услужить, и наконец, этот обед, устроенный в ее честь, и стол на полсотни гостей – все превосходило самые невероятные ожидания.

Гречанка смущена. Получив письмо, она промчалась через город и сразу же попала на обед, устроенный в ее честь. Ее, растерянную, усадили напротив Публия. Между ними длинный стол, и хотя их только двое, им служат восемь юношей, умелых, красивых, восточных кровей. На столе изумительные яства, рыба, зайцы, фазан, соус зеленый и белый, неведомые сладости… Блюда ставят и убирают, улавливая интерес или равнодушие господина.

Сам Публий во главе обеденного стола. Он в белых одеждах возлежит на подушках. Перед ним курильница струит ароматный дым. Позади черный эфиоп с опахалом из павлиньих перьев, следит, чтобы мухи не беспокоили господина. А сам в благодушном настроении. Он посылает ей букет, и слуги, вырывая из рук в руки, бегут… И вот она вся в цветах. Изумленная, она любуется на друга Публия. Как он мил, как ему идет быть белоснежно-чистым и богатым, как он расточителен, безоглядно бросая монеты через плечо… О, Эйрена, это сон, сон…
Публий подымает чашу за красоту и любовь.

- Тебе нравится этот дом, дорогая Коринна? Ты в нем госпожа и хозяйка!
Услыхав это, прислуга удвоила старания. Виночерпий, изогнувшись красиво, прытью устремляется к ней, поднося хрустальную чашу в золотой оплетке и, осторожно касаясь ее руки, вправляет ее мизинец в колечко.
Две чаши подняты высоко. О, Эйрена! Неужели исполняется ее заветное желание: муж, дом и она – госпожа?.. Госпожа Коринна. Госпожа наша Коринна! Сколько глаз. Сколько лиц радостных! Сколько цветов. И этот милый, милый Публий! Как он небрежен и весел. Как великодушен! Как жадно и влюбленно смотрит на нее и как спешит окончить этот невиданно роскошный обед!

- Эй, принеси госпоже воды, – приказывает он.
- Это не мое дело, – обижается виночерпий. – Прикажи позвать водолея.
- Водолей?.. Ах, да, конечно. Эй, водолей! – смеется Публий.
Тут вбегает водолей, молодой красавец с блестящим тазом, и направляется к ней. Благоговейно берет руку хозяйки, опускает в теплую воду, обмывая каждый палец, и лаская вытирает мягким полотенцем. Исполнив работу, любуется рукою госпожи и восхищенно кричит: «О-о-о!» Домочадцы хлопают и тоже кричат. Гречанка поражена.

- У тебя так много слуг, мой дорогой, – решилась робко заметить.    
- Да, я не привык чувствовать себя стесненным, – отвечает дорогой. – В Сульмоне у отца их тысяча. Как у Мецената. Больше содержат только хвастуны. А здесь пятьдесят гостиных – это что?!
Публий подает ей руку, и они покидают триклиний.
«Госпожа Коринна! Госпожа Коринна!» – несется вдогонку льстивый шепот.

С широкой веранды открывается изумительный вид на имение – справа сад фруктовый террасами спускается к реке, слева искусственный водопад шумит и разливается в бассейн для купания, прямо – аллея с огромными клумбами невиданных цветов. «Можно посмотреть?» – «Конечно». Ах, луг роз и луг фиалок! Садовник вмиг сплетает ей большой венок. От солнца.

- Я велю высадить цветами твое имя, – важно говорит Публий.
- О, дорогой, но там уже есть чье-то имя, как это по латыни, инициалы?
Он привлекает ее к себе, ведет по галерее вокруг дома и широким жестом обводит хозяйственные постройки. Да, да, она видит. Да, понимает: место выбрано удачно, имение отвечает всем требованиям авторов по сельскому хозяйству и приносит хорошие доходы… Какое большое хозяйство! Как милый с ним управляется? – «Запросто!»

О, Публий! Какой он умный и деловитый, какой большой хозяин!
- А что там?
- Там пруд с карпами.
- А это?
- Маслобойки и винные погреба.
- А за оградой?
- Виноградники.
- Можно посмотреть?
- Поздно. Завтра, завтра, – решительно отмахивается Публий и увлекает ее к дому.

Так вот кто ожидал ее в чужой земле, в неведомом краю – молодой, богатый, влюбленный римлянин. Неужели сбылось пророчество? «О Ирена! Пусть это будет моя судьба, пусть это будет он! Да-да, вот он – подарок богов! Какой дом! Какой прекрасный вид на латинскую столицу!»

- Публий, дай мне полюбоваться…
Какое убранство внутри дома: ковры, золототканые портьеры, картины…
- Публий, чей это благородный отец? Я хочу поклониться ларам…
Но ей не дают поклониться предкам, ее окружают веселые и суетливые женщины, дверь распахивается – беломраморная ванная, в ароматной воде плавают розы…

…Луна заглянула в окно спальни, кусты приподняли любопытные ветви, цикады притихли в траве. Ночь слушала тихий шепот и сладостный звук поцелуев.
- Нет, Публий, нет. Зачем ты ломаешь меня, зачем набрасываешься, как солдат на полонянку?
- Ты не любишь меня.
- Я люблю, люблю… Но я не должна бояться тебя и бежать…
Луна проскользнула в комнату, притаилась в зеркале, кусты качнулись и приблизились к окну, тихо затрещали цикады. Скоро полночь, а госпожа все сидит на постели, натянув рубашку на колени.
- Стыдно. Дом полон глаз и ушей.
- Ты не должна стесняться. Ты жена, а я твой муж.

Но госпожа лишь недоверчиво покосилась и вздохнула. Тогда он стал выражать нетерпение и показывать страстное желание, но и это не произвело впечатления.
- Это не очень большое достоинство, милый.
Кусты нетерпеливо зашелестели, луна окунулась в чащу, расплылась хохочущими гримасами, а сверчки пронзительно затрещали. Уже полночь, а милая все еще не развела коленей.

Тогда молодой господин раскрыл сундучок и выбросил целый ворох ночных одежд. Он наряжал ее в прозрачные ткани, украшал шею и руки дорогими ожерельями, расхваливал новую моду – тонкий шнурок на бедрах… Нетерпеливо гремели цикады, волновалась луна в воде, кусты потянулись в окно. Но госпожа лишь досадливо вздохнула:
- Я вижу, ты хочешь превратить меня в куртизанку.

Он целовав и ласкал ее, жаловался и стонал, руки его суетливо метались по ее телу. Почему, почему?
- Как по латыни «похотливый»?
- Сексус.
- А «бездушный»?
- Формалис.
Луна опрокинулась в чаше, расплескалась беззвучным хохотом, задрожали кусты и горласто затрещали цикады.
- Нет, Публий, нет.
- Почему нет?
- Утомил ты меня, ты убиваешь душу, Публий.

Луна выскользнула из спальни, кусты отступили, утренний ветер разбудил сонные кипарисы, разнося по усадьбе любопытную новость о том, что вот уже утро, а госпожа Коринна так и не развела бедра.

Сладок утренний сон, воздух прохладен и свеж. Горлышком гибким звеня, птица приветствует свет. «Публий, красавчик, проснись. Публий, скорее вставай!» Куда, зачем? Как хорошо поутру наслаждаться в объятиях милой, если всем телом она крепко прижмется ко мне. «Вставай, вставай!» Публий разлепил медвяные веки. Постель холодная, пустая, а милая уже причесана, одета и зовет с собою в усадьбу. Что? Смотреть быков и считать буренок? Там есть кому смотреть. Да-да, поля и виноградники тоже.

- Но ты вчера обещал показать мне участок, как это по латыни?
- Экономия. Но я хочу, чтобы ты еще полежала.
- Тогда я сама пойду, а ты полежи, муж мой и господин.
Делать нечего, и он велит запрягать. Прикрывшись большущим зонтом, он правит по пыльной дороге, куксится, чихает и посылает все к воронам.
Гречанка, напротив, оживленно оглядывает все вокруг.
- А что там? А что это такое?

- Не знаю. Я хочу тебя поцеловать. Смотри как дерево согнулось, будто ложе.
Но милую интересует птичник, зимний хлев, барак для работников и пастухов.
- А что это?
- Пруд с карпами. Хочешь поиграть в воде? – воспрянул Публий.
- О, боги, какой он запущенный!
Они обходят погреба, амбары и маслобойню.
- А за оградой виноградник, сад и земли – это все твое?
- Наверное… А как же, конечно наше.

О, да-да! Ей предстоит немедленно во всем разобраться. Милый так легкомысленно ко всему относится. Он многого не замечает, а ей интересно все – и пресс оливковый испанский, и мельница, и пруд, поросший тиной и вереском, в котором давно уже нет карпов.
А вот и люди вышли навстречу, кланяются, поговорить хотят. Но Публий решительно отмахивается.

- Возвращайся, милый.
- Я жду, скорее.
И она долго смотрит вслед. Колеса подымают тучу пыли, и Публий машет из-под зонтика нетерпеливою рукой.

Что делают на вилле летом? Отдыхают, купаются, играют. А милая ударилась в хозяйство с таким невиданным усердием, что сама домна Ливия могла бы ее похвалить. Но разве для этого позвал сюда гречанку Публий? Утром просыпается – ее в постели нет. «Где госпожа?» – «В усадьбе». В усадьбу вышел – госпожа уехала в поле. Вот она, наконец, приехала, но к обеду не выйдет. Почему? Она в библиотеке. В библиотеке она читает Варона и Катона.

- Видишь, милый, вот и Колумелла пишет: по осени пахота глубже, а по весне…
- Может, искупаемся? Я велел приготовить розовую ванну…
- О! А вот и наш Гесиод с рисунками и таблицами. Как это по латыни?
- Оригиналис. К воронам Гесиода, Колумеллу, к воронам Буколики и Георгики. Все люди в полдень спят. Спят собаки и кролики, дремлют лошади и волы. И только я ищу тебя в амбарах, на фермах, среди арендаторов и кур.
Гречанка жалобно сводит брови. Она так любит в доме порядок, чтобы перед образами предков горел огонь, чтобы посуда была чистая и всегда свежие цветы. Она часто думала, в чем ее призвание, и пришла к грустному заключению: мужчина призван властвовать, а женщина – служить. Когда-то это возмущало, а теперь радует.

- Меня радует мое призвание, и в душу приходит покой, – гречанка искоса взглянула на дружка.
Он хотел что-то возразить, но впервые промолчал.
- Я только съезжу на виноградники. Там меня ожидают, и скоро вернусь.
- Ты не любишь меня. Ты пленилась богатством.
- Вот я приеду вечером и займусь тобой.


 
                2. ВОСПИТАНИЕ ВАРВАРА. НАУКА ЛЮБВИ.


Сегодня милая обещала оставить все дела, сегодня Коринна будет с Публием, сегодня день отдыха и любви. Так хочет муж. У него обширная – как это по латыни? – программа: поздний сон, завтрак в большой столовой, сон послеобеденный, ужин и опять ранний сон. Будем наряжаться, кушать, спать и целоваться. Коринна согласна.

- Публий, зачем тебе духи? Может быть, ты и щеки нарумянишь, как те, имя которых я даже не хочу называть.
Публий отставил пахучую воду.

- Публий, а зачем ты ноги трешь камнем? Вели лучше пятки почистить.
Публий пояснил, что это не камень, а пемза, и что грубый волос на ногах считают в Риме дурным признаком. Милая возразила, что на родине пемзу не знают, и заметила мимоходом, что волос плохо – из ноздри, а на ногах, если есть, то пускай уже будет. Мужчине же достаточно быть чистым, не мятым, и чтобы из под мышек не дышал стадный козел. Милый согласен? Публий не стал защищать римскую моду, любовь важнее самолюбия.

- Публий, давно хотела спросить, зачем ты постоянно впадаешь в образ Амурчика?
Публий краснеет, Коринна, пристально поглядывая на него, выбирает одежду. Это слишком пестро и легкомысленно, этот цвет кричит, это вообще не для тебя. Милая думает, взвешивает… Оказывается, у нее на этот счет теория? Никакой теории, просто надо скрыть недостатки, то, что плохо устроено природой или не дано…

- Какие у меня недостатки? – вспыхнул Публий. – Чего нет и что плохо устроено.
- Ах, милый, длинный нос, который ты везде суешь, бахвальство и большая подвижность – это тебе во вред, поэтому тебе пойдет тога-претексту, тяжелые башмаки и важная, медленная походка.

Принесли тогу и башмаки, но милая опять задумалась, прикрыла веки.
- Хочу, чтобы под белой одеждой вдруг поразилась ярко-красным.
И вот Публий в блестящей накрахмаленной тоге с широкими плечами, в высоких башмаках, шагнул – алая туника приоткрыла стройные ноги, поднял руку – на пальце тускло блеснуло одно-единственное железное кольцо. Он гладко причесан, и никаких стекляшек в ушах.

Пусть так, но когда же час любви? Милая обещает. Но тут же он узнает от обиженной челяди, что госпожа Коринна не хочет завтракать в большом триклинии, а велела подать в маленький грот у реки, подробно указав. Как это по-римски «мену»; и никакой прислуги, она сама будет прислуживать мужу.
И вот в прохладном гроте на мшистом камне, покрытом белым платком, расставлен хлеб, сыр, козье молоко.

Публий сидит на камне, милая на траве, угощает рассказами о том, как едят скифы, арабы, египтяне. Но самое ужасное впечатление, по ее мнению, производят римляне. Правду ли говорят, что в некоторых домах есть комнаты, где римляне отрыгивают, будто обожравшиеся собаки, и на пирах творят такие дела, о которых совестно рассказывать?

Гречанка отщипывала хлеб и сыр изящными пальцами, пережевывала, не раскрывая рта, при этом выразительно поглядывая на Публия, и так до тех пор, пока и он не стал делать также. И хотя молоко козья пил с нескрываемым отвращением, но в спор не вступал, мечтая лишь о том, чтобы все это поскорее окончилось.

- В Риме обычай, – решительно поднялся Публий, – после обеда – сон.
Но милая тотчас доказала, что обычай этот, наверняка, придуман лентяями и после обеда полезнее прогуляться в роще. О, роща – это прекрасно! Низкие кроны деревьев, высокая мягкая трава. И Публий ведет гречанку в прохладную тень, дурманящий запах нетоптаной травы кружит голову, в глазах расплывается зеленая кипень, стучит в висках, но ослепший и оглушенный, он слышит:
- Теперь расскажи, как ты меня полюбил, на что посмотрел, чему удивился?

- Я уже рассказывал об этом. В песне.
- Да, милый, я эту песню слыхала. Но один – как это по латыни? – моментум, ты все же проясни: почему ты вел себя, как насильник? Насилие – это нехорошо.

Публий как раз искал глазами место, где удобней запрокинуть гречанке бедро, пробормотал, что, может, оно нехорошо, но правильно.
- Как это «правильно», откуда, милый, ты это взял?
- Так поступают все. И вообще – насилие женщинам нравится.
- Это интересно, но как же насчет взаимности, или римляне считают взаимность излишней? Ты должен знать, что насильников мы помним, а любезников встречаем. Вот, например, Сенека…

Такой разговор не предвещал ничего хорошего, уводил слишком далеко к сравнениям, поэтому Публий поспешил согласиться. Да-да, с некоторых пор он и сам считает, что взаимность приносит больше услад, да-да, нежность ему нравится больше и больше, и что хорошо, то правильно, а что неправильно, то нехорошо…

Новое дело! Почему он такой белокожий? Это немужественно, это не годится. Милая хочет видеть его загорелым красно-лаковым атлетом, олимпийским героем, свирепым бойцом. А эти тощие ребра, острые лопатки и лебединая шея разве могут вызвать приятный обман – как это по латыни? – вот именно, «иллюзион».
Публий поспешил опустить тунику.

И вот он на солнцепеке бегает вокруг клумбы, бросает в небо камни, а когда солнце покатилось за холмы, милая захотела прокатиться по реке, лодку выбрала просторную, тяжелую и потребовала показать ей спурт и дриблинг.
И это – день любви?

- Назавтра пойдешь охотиться на кабана. Приготовь пику.
Откуда под Римом кабаны? Но милой важен образ, она хочет видеть его Одиссеем, Актеоном, она хочет видеть ловкость, силу и могучие плечи мужа. Конечно, за один день этого не достичь, но важно продвигаться вперед, важен – как это по латыни? – «процессусс». И тогда даже Нарцисс превратится в Геракла.

Однако уже вечер. Ночь. Публий на ложе. Луна в небе. Уши прислуги в кустах. А милая все еще в бассейне, охлаждая тело от дневного жара, неподвижно лежит в холодной голубой воде.
- Когда же, – нетерпеливо алчет Публий, – когда же час любви?
- Природа готовится к весне целый год, – нравоучительно замечает Коринна.

Она погружается в воду, волосы расплываются, густой сетью охватывая плечи, опутывая руки. Публий одергивает ногу, для него вода слишком холодная. Одно дело природа, другое – человек, у человека любовь круглый год. Но милая сомневается.

- Весной птица поет, изумляя подругу сладостной песней. Змея меняет кожу, поражая нарядной чешуей, грубое копытное проявляет нежную ласку. И только человек – как это по латыни? – «гомо сапиенс», оказывается, грубее мула, безмолвнее рыбы и суетливее мухи. А если этот «гомо сапиенс» запоет о любви, то песня его похожа на пошлый рев осла. Когда же он овладевает женщиной, любовь его грубее, чем у быка, и быстротечнее, чем у воробья, после чего он и вовсе перестает чирикать.

Публий смеется, но почему-то краснеет. А милая скользит в воде, блестя телом, как рыба серебристой чешуей, плавать и говорить она может бесконечно, раздувая жар желания и гася его леденящей насмешкой. Терпение, Публий, терпение! Сколько рыбке не плавать…
Но вот милая выскользнула из воды. Без котурн – совсем маленькая. Все тело в движении – разбег, прыжок, звонкий смех, и Публий нелепо опрокинулся на широкую желанную постель.

- Ах, Публий, сдержись, не спеши приблизить конец усладе. Не иди один, возьми меня с собой, ты столько цветов сорвешь на этом пути.
Да-да, брови, щеки, глазки… да-да, шея, плечи, грудь… да-да, ласка должна быть непрерывной, как песня, и как песня подробной. «О-хо-хо!» – слышится ироничный хохоток: почему он прильнул к одной, чем другая хуже? И тогда он поспешает на мягкий холмик, горячий и гладкий, как мрамор под солнцем. И слышит опять досадливый вздох: «Нет, милый, это все приемы, и я догадываюсь откуда, но ты складываешь их без души, сам не чувствуешь, и я не верю тебе». Когда он пожелал, чтобы милая встала так, как на рисунке в греческой книжке, Коринна расхохоталась. «Нет, нет, милый, это делается, когда все исчерпано…»
И опять все сначала.

- Какие ручки-пальчики у милой! …почему ты морщишь нос?
- Потому что впадаешь в тон, не свойственный мужчине.
А это уже предел! Довольно юлить и прятаться, женщина. Хватит разговоров лукавых. Гречанка должна знать, для чего она на вилле римлянина. Гречанка присмирела, но пропищала дерзко:

- Обласкай, тогда я откроюсь, и ты узнаешь, каков ты мужчина.
Вздохнув, Публий все начинает сначала. И милая расслабилась, сладостная улыбка заблестела на губах, глаза закрылись в блаженстве. Спина Публия выгнулась, как у вепря, волна желания поднимает его… Но милая приоткрыла колючие ресницы, и он, охваченный боязнью услышать ехидный смешок, останавливает себя.

И снова он бродит в жарких изгибах, шелковистой мураве, вдыхая давно забытые деревенские запахи молока и прелой травы. И опять на лице милой появилась улыбка, ресницы вздрагивают, она вздохнула, будто он снял рукой мучительный жар. Тело ее вытягивается струной, выгибается навстречу его рукам, губы разомкнулись бутоном розовых лепестков…

- Обласкай розу, она нуждается в ласке.
Изумленный чувствительностью гречанки и простотой ее желаний, Публий вдруг понял ее слабость и свою власть над нею… Миг – атака! Милая очнулась, напряглась, милая хочет вырваться, она, как змея извивается, скользит и выпрыгивает. Поздно! Он держит ее крепко. Он, как железный солдат, врывается в расколотую тараном стену, ломает сопротивление. Раздавлены лепестки розы.
- Нет, Публий, нет!

Напрасны крики, она смиряется, только досада брызжет из ее глаз: «Нет, публий, нет!.. Если ты не переменишься, будет конец… делай, делай свое… Но знай, любая женщина с тобой становится рабыней, забывает, как любить. И всегда будет искать другую любовь. Так и знай, Публий». Не слышит милый. Он сжимает ее плечи, вдавливает в постель. Его охватывает чувство, близкое мести. Штурм окончен полной победой, и он рассмеялся, опрокинувшись на спину.

- Хорошо тебе, милая?
- Ах, Публий, ты плохой ученик. Самый бестолковый и грубый. Ты просто варвар и долго еще останешься таким.

Гречанка спрыгнула с постели, простоволосая, обворованная, лишенная тайны и благодарности. Сердитая и расстроенная, она не пожелала спать с милым своим римлянином.

                3. ПРОГУЛКИ ПО РИМУ
               
                (Победы Коринны)

Что-то не поймет сердце, чего ему хочется? То ли звучным стихом Эврипида усладиться, то эллинку поразить зрелищем столичным? То ли Рим показать Коринне, то ли Коринну – Риму?

- В город! Сегодня мы едем в город.
«О, если ты, дорогой друг Сенека, захочешь узнать, каково быть Богом, дарующим радость, если захочешь увидеть беспрекословное повиновение твоему желанию и если тебе нужно чудо превращения вражды в любовь – подари своей милой (так и быть, поделюсь своим опытом), подари милой зрелище! Дело, сам понимаешь, нетрудное, зато увидишь, какое сияние вспыхнет в глазах, какой ураган благодарных чувств обрушится на тебя…»

- Для начала – в театр!

«…и звучный поцелуй положит конец самой ужасной ссоре, самой принципиальной размолвке. А для тебя сразу же начнется первый акт веселой комедии. Сборы, сборы… Что надеть? Конечно же столлу, но какую – голубую, красную или цветастую? Что обуть? Высокие котурны, мягкие сапожки, персики или бавкиды? Чем прическу украсить? Лентой или платочком, сеткой или колпачком, а может, покрывалом с диадемой? Сыпется, сыпется из маминого шкафа ворох цветных лоскутов… Но главное – образ! Кем быть – скромным полевым цветком или пышной розой? Утренней зарей или блистательным солнцем? Белой весталкой или черною жрицей трагедии? Суета, суета… А ты располагайся удобно, друг Сенека, сегодня ты арбитр, высший авторитет и самое лучшее зеркало. Тебе не нужно спорить, убеждать. Улыбка удовольствия или гримаса сомнения – и выбор сделан. Перед глазами пятна краски, блестки и… все оканчивается ничем, милая не знает, на что решиться…»

- Все зависит от того, с кем мы встречаемся.
- Не знаю, пока не знаю.

Однако, в самом деле, куда ее повести? Сегодня в Большом театре играют «Медею», там важные господа, достойные матроны, может, даже сама госпожа Ливия, весь Палатин и Капитолий… И вдруг, появляется он. С гречанкой. Хм!.. А может, набережная Тибра? Там – Помпоний с дружками-солдатами, там Месаллин с клиентами, там много знакомых… И вдруг, он. С гречанкой. Хм-м… Тогда, может, в балаган? Там весело, музыка, там – Хлида, Либа и Пито.
Однако до города далеко, а милая надолго уселась перед зеркалом. Вот она положила румяна и долго смотрит. Показалось много. А теперь мало. Выше, ниже? Вот ударила пальчиком и заалело горячее пятнышко, бросая отсвет на веселые карие глаза. А теперь расчесать брови маленькой щеточкой, и чтоб волосок к волоску. Лицо у милой широкое – рисуй, что хочешь: Венеру, Диану и даже Юнону.

- Но дорогая, ты уже поменяла пять причесок и десяток платьев.
- Я так понимаю, дорогой, ты хочешь меня – как это по-римски? – демонстрировать. Поэтому дело не только в платье.

Гм-да. Разгаданный замысел уже не замысел, но все равно… Ах, если бы Сабинна увидела Коринну, а Коринна увидела Камиллу, если бы все увидали его с красивой женщиной, вот этот будут – как это по-гречески? – «бомбус»! Одни будут удивляться, другие завидовать, Коринна будет ревновать, а Публий радоваться…

Милая вышла на середину комнаты и остановилась, опустив глаза.
- Хорошо ли дорогой?

Три богини! Голова ее гладко зачесана на пробор и обвита косами. Белый пеплос и белые котурны… и вся она – белая, только серебряная нитка в волосах, только лодыжки перевиты тонким ремешком, только бледно-розовая туника скромно улыбается из-под тяжелых складок. Но и эта добродетель закрыта наискось от плеча до пола углом плаща, будто обломок тарелки, да еще с вышивкой. Публий не в силах скрыть досады:
- Но так одевались еще во времена Троянской войны!
- Ну и что?
- Это дурной вкус.

Нет, это не годится. Где вырез, где прозрачный рукав? Где шея, нога, спина? Бюст, талия, колено? Где прозрачность, легкий аромат порочности, где интрига? Тут же не на что смотреть! Что скажут люди, увидев его с такой провинциалкой? Умбрская баба! Обломок бедняцкой посуды.
Публий кричит, досадует, подруга обижена, но переодеться наотрез отказалась.
- Ах, так? Хорошо же!.. На форум ни ногой, друзьям не покажу, а о театре не может быть и речи!

Закрытые носилки в четыре эфиопа поспешно спустились с Садового холма на Фламиниеву дорогу и решительно свернули к реке на грязные улочки Подола. Туда, где мальчишки пинают надутый свиной пузырь, собаки лают на недосягаемых кошек, где грязь, пыль и вода в смрадных канавах.
Ах, как он мечтал показаться на людях с нарядной богатой любовницей, украшенной и обнаженной, как персиянка. Чтоб она лежала и смотрела на него снизу вверх, и чтоб так через весь Рим, мимо Капитолия и Палатина…
А теперь – вниз, к реке, на Субуру! Пусть ее укачает, опрокинет, пускай надышится смрадом заболоченных улочек, пускай надоест, а там и повод найдется, чтобы вернуться в деревню. Только бы не встретить знакомых и соседей.

Но к досаде Публия знакомые на каждом подворье его окликают, и даже те, кто высокомерно глядел, теперь вскидывают удивленные глаза: «Привет, Публий!» И слышится ему: «Какая приличная женщина с нашим беспутным бездельником, – и уже вслед: – эллинская невеста». Гречанка отзывается вежливо и глядит приветливо. Публий искоса поглядывает на подругу. Все равно – простушка!
Вот уже солнце вниз покатилось, а носилки все кружат по кривым улочкам, и вдруг въехал Публий к площади под дубом. Вокруг подмостков, как всегда, толпа, свистит и хохочет. Публий толкнул эфиопа – мимо и быстрее! – но поздно. Соссий поднял глаза, на его лице отразилось изумление, он внимательно рассматривает женщину, лицо его сочится маслом.

Толпа оборачивается. Публий быстро опускает штору, но поздно. «Публий, иди к нам, покажи красотку!» – «Публий, это – Коринна?» Публий молчит, зато гречанка пышным жестом прикладывает руки к груди и шлет всем воздушные поцелуи. А вслед несутся приветствия: «Коринна, не доверяй ему, он – враль!» Гречанка беззвучно смеется.

- Ты отсюда таскаешь лавры, милый?
Все равно Коринна – простушка. Жарко. Пыльно. Стадо мычит, поспешая ко дворам. Вдруг Публий шарахнулся в сторону. На мосту претор Камилл, окруженный полицейскими. Выпучил воловьи глаза, надулся, сейчас заорет: «Выгоню, уволю!» Публий ни жив, ни мертв, растерялся и прячется. Носилки закружились, покосились, опрокидываются. Рев, мычание, испуганные глаза коров… Но вдруг рука претора медленно поднялась. На лице «тестя» появляется нечто, похожее на волчью улыбку, и кордон полицейских расступается.
Только за мостом Публий пришел в себя, услышал смех гречанки.

- Что случилось, дорогой, ты чуть не залез под брюхо коровы?
И она весело изобразила, как Рублий ринулся в стадо, как мычали и кружились телята. Публий размышлял, что могло произвести на претора Камилла такое впечатление: носилки с бахромой? Или, может, он решил, что Публий разбогател? А может, гречанка? Публий внимательно и недоверчиво посмотрел на веселое лицо Коринны – все равно простушка! И скрепя сердце, велел ехать в город.

За мостом кончался Рим деревянный и начинался Рим каменный. Дневная жара спадает, город оживает. Нарядные толпы заполняют улицы: молодежь спешит на набережную Тибра, старики в гости. Открываются храмы и театры.

В тот вечерний час по Этрусскому переулку идет красивая пара: молодой самоуверенный мужчина в широкоплечей тоге, накрахмаленный и блестящий, рядом – воздушная и восторженная, как белый мотылек, женщина; она живо интересуется всем, что видит вокруг: «Публий, смотри, какой красивый фикус, лотос и виноград! Почему они здесь?» – «Потому что это священные цветы». – «А почему они за оградкою?» - «Потому что священные». Впрочем, его самоуверенность кажущаяся; на самом деле он беспрерывно всматривается в глаза встречных, будто хочет понять, что они думают о его подруге и о нем самом.

- На кого они смотрят – на тебя или меня?
- А как должно быть, милый?
А теперь поворот налево и выход на Священную улицу. Вот справа – храм Весты, в алтаре горит вечный огонь, его поддерживают молодые девушки, которые отказались от дома, семьи и посвятили свою жизнь богине. «бедные девушки. Наверное, они разочарованы, сироты или больные?» – «Как раз наоборот. Веста отбирает самых красивых». А вот и Сабинна! Смотрит сквозь огонь. Воздух накаленный струится и дрожит, и кажется, что хрупкая Сабинна истаивает в огне и исчезает.

- Как эта девушка смотрела на тебя!
- Она смотрела на тебя, милый.
- В Риме красивые девушки, правда?
- Правда, милый.
Публий искоса взглядывает на подругу. Ни тени ревности. Это слегка досадно.
А вот всемирно известный форум. Статуи отцов города. Это – трибунал. А вот храм Януса, опять открытый, значит, Рим опять где-то воюет…
Но тут Публий замечает, что подруга его пользуется слишком пристальным вниманием, солидные граждане внимательно осматривают ее греческий наряд, оглядываются. Публий сердится.

- Если ты не будешь смотреть только на меня, держаться обеими руками, то никогда больше не пойдешь со мной в город…
Гречанка хохоча приплясывает, глаза ее сияют счастьем и благодарностью.
- …и в следующий раз не становись на котурны, а надевай персики, иначе меня совсем не будет видно. Что делать, я не так красив, как ты.
- Не страшно, милый, соединение большего с меньшим допустимо.
Публий еще раз осмотрел подружку и, вздохнув, повернулся к набережной.

Римская набережная. Гречанка приостановилась в изумлении. Бесконечная аллея кипарисов и мраморные белые портики, отраженные в водах реки. Двумя встречными потоками движутся толпы гуляющих квиритов – парами, семьями, пешком и в носилках. Молодые люди носятся шумными компаниями. Квириты важно приветствуют друг друга, останавливаются в прохладной, свежей тени портиков. Удивительный народ – даже на прогулке самоорганизовался, как колонна солдат на марше. Но больше всего удивляет гречанку вызывающая роскошь нарядов. «Кто эта женщина на колеснице, царица, наверное? И еще одна, а там – еще… В пурпуре с золотом. В прозрачном с блестящими нитями, такими тонкими, что будто окутана серебряной паутиной. А у той на голове – капитель коринфской колонны в натуральную величину…» – «Да-да, – ворчит Публий, – вот так одеваются римлянки! Не то, что некоторые простушки».

Плывет толпа по набережной в два встречных потока, замыкаясь кольцом. Кого здесь только ни встретишь!
- О, публий, попался! – Месаллин бросился навстречу. – Куда ты исчез? Тебя нигде не могут найти, а ты нужен… А это кто – она? Как ее… Коринна? Она гречанка? В полиции записалась? Ха-ха, шучу!
- Ты, Месаллин, много говоришь, – голос Публия дрогнул, многолетняя зависимость от генеральского сынка давала себя знать.

- А что? смотрите на него! Петух темечко давно не клевал? – Месаллин тюкнул пальцем в лоб Публия, компания захохотала, Месаллин улыбнулся гречанке. – Ты знаешь, кто он? Сказать ей? Сказать? У него в деревне две жены, а здесь невеста. И любовниц раз, два, пять… пальцев на руках не хватит. Что молчишь, гречанка? Скажи хоть слово.
- Эллинка, – женщина гордо вскинула голову. – Это ему считается.
- О, какой приятный голос! Хорошо… Ну, так где вы устроились? Пригласите меня. Не хотите? Понятно… ха-ха, я и так знаю – у Сенеки. Что, угадал?

- Ты вроде колокольца на шее коровы, что первой в стаде, – поддержка гречанки выпрямила Публия.
- Обиделся? Ну ладно, идите, любовники. Придешь, когда деньги кончатся. Дорогу к Месаллину знаешь… А ты мне нравишься, красотка. Ладно. Мы еще встретимся, Коринна.
Римский бульвар. К вечеру толпа становится гуще. Солнце увязло в густой листве деревьев. От реки потянуло свежим ветром. Все оживает. Движение быстрее. Громче голоса.

Публий и Коринна подымаются на портик. Теперь Публию льстит внимание, которым пользуется гречанка. Искоса наблюдая за ней, пытается понять, чем она привлекает взгляды квиритов? Удивление борется с упрямым недоверием. Все равно простушка. А ему-то нравятся другие.

- О, Проперций идет! – Публий взмахивает рукой. – Секст!
Высокий худощавый римлянин походкой корифея идет по набережной, игнорируя приветствия и восторженные взгляды. Пронзительные глаза ищут кого-то в толпе. Знаменитый поэт подымает досадливый взор. А, Публий? Но увидав гречанку, останавливается, присматривается и круто поворачивает к портику. «Это учитель, Проперций! – шепчет торопливо Публий. – Цинтию свою ищет. Как он поседел, а ведь ему всего тридцать два…»

- Познакомься…
Они встретились на ступенях, Публий поцеловал учителя в плечо.
- Мой учитель, Секст. Это – Коринна.
- Мальчишка, идешь по моим следам или перебегаешь дорогу?
- Иду по твоим следам.

Проперций покосился на гречанку, ворчит: «Наверняка уже опозорился целым рулоном стихов? Ногти в ярости грыз? Ногами топал, бодал рогами запертую дверь… Короче, много написал?» Публий влюбленно смотрит на Проперция. Проперций с ненавистью разглядывает гречанку.
- Она имеет отношение к искусству?
- Нет, но как будто грамотна. Играет на струнах.
В быстрой перемолвке мужчин послышалось пренебрежение.
- Разве так важно женщине петь и танцевать? – эллинка окинула взглядом столичную знаменитость.
- Вот как? – прорычал корифей. – Что же по-твоему важно?
- Геникей лучше салона.
- Это декларация или твое убеждение? – римлянин криво усмехнулся, в его глазах недоверие, еще глубже – боль. – Ты хочешь сказать, женщина, что не делаешь ему черную жизнь?
- Дело женщины – желание мужа.
- Ого! До сих пор я был уверен, что они воюют беспрерывно и убивают друг друга.
- Всяко бывает, но война коротка, а мир в доме и согласие вечно, – и поглядев на корифея с жалостью, гречанка добавила проницательно: – Есть женщина, которая, поняв мужчину, причиняет ему боль, другая, поняв, – лечит.
Поэт смутился, покраснел и, ускользая от сочувственно-оскорбительного взгляда женщины, высокопарно воскликнул:
- Мой юный друг, я жалким завистником стану!

Юный друг стал пунцовым от такой похвалы, тем более, что она была искренней. И было неловко. Гречанка отвела взгляд от знаменитости. Казалось, она составила мнение неприятное и тяжелое, больше не смотрела в его сторону.
Публий счел нужным переменить тему.

- А вы с госпожой Цинтией опять расстались?
- Да, но плакать не о чем. И вспоминать не о чем.
Проперций ответил, будто отрубил, но в голосе его не было тоски. Он не отрывал взгляда от гречанки. Неприлично долго. Наконец, встрепенулся и с высокомерным безразличием промолвил:
- Приходи ко мне как-нибудь вечерком. И ее приводи. Поговорим, что лучше: брак, дети, геникей или свободная любовь?.. Двоим с пожеланием счастья, Публию и Коринне.

Гречанка не ответила, держалась строго и отчужденно. На лестнице знаменитый поэт еще раз обернулся и быстрым взглядом окинул женщину. «Нет, не похожа, совсем не похожа», – пробормотал он, усмехаясь.
- Боги сделали тебе подарок, Публий. Предсказываю вам долгую жизнь. Прощайте. Я вас жду. Непременно.
- Я напишу песню, как твоя! – выкрикнул хвастливо Публий. 
- Не сомневаюсь. Ты не успокоишься, пока не дойдешь до крайности.
И сойдя с портика, корифей пошел по набережной. Прямой, молодой, но совсем седой.

Публий не сдерживал изумленной радости:
- Ты победила кипучего Проперция! Меня он не приглашал.
- У слепца под ногами мерцает тропинка.
- Он одинок и болен.
- Кажется, это твой идеал? Пусть оберегут тебя боги от таких мыслей и такой жизни.

- Но Секст сказал «счастливец»! Секст завидует мне. Он признал Коринну выше Цинтии, а ведь он ставил Цинтию второй, после Елены! А какие слова он находил для нее: «Роз лепестки в чистом плывут молоке». А потом: «Цинтия верх красоты, Цинтия ложь и обман». И вдруг – Проперций влюблен в Коринну! Ведь он покраснел, он глаз не мог оторвать от тебя. О-о-о! Коринна-триумф!
Публий радуется, как дитя. Теперь он покажет Коринну всему Риму и миру! Эврика! Гречанка снисходительно улыбаясь смотрит на дружка.
- Мы идем в театр?

Театр? Да, конечно. Теперь куда милой угодно! На площади три театра, а вот и афиша, выбирай: «Грыжа Паппа» или «Невеста Паппа»? А вот классическая игра: «Сам себя казнил». Рекомендую, там хвастливый головотяп, пронырливая гетера, старый отец и влюбленный сын – типы, что надо! Играют без масок. Импровизируют на ходу. Куда пойдем? Там одурачивают мужа, там – старого отца, там – самого себя. Выбирай.

- Но ты обещал Большой театр, Публий?
Да, конечно. Но театр Помпея закрыт. Там вместо спектаклей устраивают торжища и аукционы, в нефах – лупанарии, а между колонн – балаган. Но милая не хочет смотреть мимов между колонн, она хочет в театр из белого камня! Хорошо, в следующий раз он покажет ей настоящее искусство, а сегодня посмотрим скандальчик с песнями и танцами.

- Не хочу скандал. Хочу греческую драму! Публий, ты же обещал мне «Медею». Неужели у римлян настолько испорчен вкус?
- Нет, римляне любят театр, но римляне считают, что в греческом слишком много слов, а драмы слишком длинные, потому с большим удовольствием смотрят короткие пантомимы.
- Не люблю! – упорствует милая.
- У нас все любят балаган. Сулла любил, Цезарь любил, даже Август приходил тайком.
- Варвары!

Площадь перед балаганом огорожена щитами. У входа толпа, за полотнищами визг, хохот. Гречанка остановилась у порога. Нет, туда она не пойдет.
- Публий, привет, Публий! – набежала веселая компания девиц, накрашенные лица, короткие туники. – Публий, что давно тебя не видно? Почему не приходишь? Хлиба твоя скучает, Хлиба тоскует, совсем исхудала. Говорит: «Публий единственный!»

Публий покосился на гречанку – лицо ее спокойно, только губы чуть дрогнули в усмешке. А девицы перехватили тревожный взгляд, переглянулись и затараторили:
- Нехорошо забывать старую любовь, зайди!..

Публий важно поднял руку – всем привет!
Но тут раздался счастливый протяжный визг:
- Публий! Пу-ууу-блий! Дорогой, а чего ты такой красивый? Куда идешь?
Лицо длинноногой девицы светится неподдельной радостью, но подружки толкают ее: «Разве ты не видишь, он идет в театр…»
- В театр? А почему ты не берешь нас в театр?

Публий хмурится и начинает сердиться, а подруги втолковывают недотепе Пито: разве она не видит – ему есть с кем идти в театр! И только тут с высоты своего роста Пито замечает спутницу Публия.
Гречанка, подняв голову, рассматривает фриз театра, украшенный девятью музами в компании с Аполлоном; греческие боги на крыше римского театра доставляют ей видимую радость. Но вот она отвлекается от созерцания мраморных статуй, спрашивает тихо:
- Все? Можно идти?

Девицы расступаются. «Извини, дорогой, извини…» Публий и Коринна проходят, вслед им несется язвительный шепоток: «Это что, его любимая пассия? Ха-а-а! А мы думали – ископаемая статуя из старого света… А прическа, прическа. О-о-о! А хламида, хламида! У-уу! Так она – гречанка?!»
Гречанка вздрогнула. Сжалась. Но вздохнув, опустила голову и смиренно приняла выходку римских девиц. Как и подобает иноземке.

Коринна лукаво усмехается. Милый обманул ее, а она так готовилась! Ну что ж, возвращаемся домой?
- Может, спустимся в таберну? За пару медяков можно печенье взять и квасу овсяного выпить.
Но милая смотрит так настороженно и жалобно.
- Что случилось?
- Ничего. Спроси сам себя, только честно.
- Нет, но если ты не хочешь…
Гречанка смотрит полуприкрытыми глазами на милого дружка, усмехается.
- Ну что ж, если милый так хочет!..

В подвале душно, смрадно и темно. Разносят вино и сладости. За столом компания молодых людей, за ширмами визг и хохот. Кто-то поет. Мелькают тени.
«Публий, привет! Иди к нам». Боги, какие у милого знакомые! Таких в Элладе называют собачниками. Неужели милый из их числа? Ну что ж – причуды богача… Публий занимает столик под лампой, чтобы все видели его женщину, которая с ним. Публий взял большой стеклянный кубок вина. Коринна щиплет гроздь винограда. И хоть гречанка чувствует себя, будто рыба в воде, еще есть время, еще можно уйти. Об этом просят глаза милой. Но Публий собирает вокруг друзей, громко смеется, пересказывая сцены пантомимы, на которую милая отказалась пойти.

Но вот толстомясая девица за дальним одиноким столиком подымает голову. Венок сбился с ее белокурых волос, повис над чашей. Она слышит знакомый голос, но не поймет откуда? Обводит мутным взглядом потолок, стены и останавливает недоуменный на Публии. «Что сейчас будет!» – взвизгнул чей-то голос.

- Спьяну мужа не узнала, – хохотнула гречанка.
Публий удивленно взглянул на подругу. Но вот девица Хлида встряхнула головой.
- Здравствуй, Публий, здравствуй, дорогой!
- Привет, Хлида, – откликается он и отворачивается, показывая, что занят.

Девица, покачиваясь, рассматривает гречанку – госпожа или такая, как мы? Так и не поняв, оглядывается на подруг, морщит по-собачьи нос.
- Смотрите, здоровается, а я думала – побоится.
Гречанка отщипывает виноград. Спокойствие ее таит опасность, и Хлида, не зная, как себя вести, снова оглядывается, призывая посмеяться вместе с ней над гостьей.

- Вышитый подол!
Гречанка ответила тем, что аккуратно положила ягоду в рот, обнажив чуть больше острые зубки. Это обозлило Хлиду, и она, решительно унизив «госпожу» до «подруги», ехидненько пропела:
- Расскажи, как живешь, подруга? Как он?.. говорил, толковал про любовь? Орехи дробил зубами? Дверь обкладывал цветами?
Публий покосился тревожно на гречанку. Приходил – не приходил, говорил – не говорил, – любой ответ вызовет истерический хохот Хлиды. И всей компании. Чем ответит милая? Коринна отщипнула ягодку.

- Меня этим не купишь, – спокойно ответила так же, не глядя.
О-о-о! Хо-хо! Ого! Опьяненный мозг Хлиды найти достаточно сильного ответа не мог, и она, спесиво подбоченясь, впилась глазами в соперницу. Компания хохочет.
- Чем же он отворил твою калитку?
Гречанка выдержала паузу, дожидается тишины и внимания.

- Он протиснулся в узкую щель, приложив большое старание.
- О-о-о! Такая узкая щель?
- Игольное ушко.
- О-о-о! И как всегда, с песней?
- С молитвой.

Раздельно и веско ответила гречанка, обведя глазами всех. О-о-о! Компания переглянулась. Гречанка умна, благородна без хамства. Симпатии на ее стороне. Публий самодовольно огляделся – его женщина ведет себя достойно! А Хлида дура. Скалится и приседает от бешенства. Лучше бы слезы. Нет, лучше бы они поссорились. Или подрались. Ах, славный был бы скандальчик, на весь Подол, а может, и на весь город!

Но Хлида вдруг обернулась и, подражая гречанке, ласковым голосом проворковала:
- Что ж ты, миленький, примолкнул, голубок? Спой песенку, ту, что когда-то напевал для меня: «Тут красавица Хлида вошла в распоясанной легкой рубашке. По белоснежным плечам пряди струились волос. О, что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался!..»

- Хлида, зачем это, Хлида?
- Как были груди полны, только б их страстно сжимать…
Публий заерзал, смутился и бросил горящие смущением и стыдом взгляды на гречанку. Под опущенными ресницами струилась презрительная улыбка, на груди вздрагивали складки туники.
- Так и говорил? – осведомилась Коринна.
- А ты не спросила, почему смяты обе подушки? И почему скрипит его убогая кровать?
- Не спрашивала. Не видела. И не бывала.
- Ха-ха! Как это – не бывала?
- Поостереглась заразы.
Таберна вздрогнула от хохота. Хлида побледнела. Публий решительно взял за руку гречанку.
- Пойдем отсюда.
- А чего это я должна?

Скандально взвизгнув, Коринна круто повернулась и, усевшись в тесный кружок компании – пускай говорят! – подмигнула весело и бросила в рот ягодку.
И остался Публий один на один с разъяренной Хлидой. Заголив ногу, она села на стол.
- Что ж ты не радуешься встрече?
- Перестань, Хлида.
Хлида глядела остро и неотрывно, шептала торопливо:
- Останься у меня. Останься. Пусть уходит… Пойдем ко мне… Публий! Что ты? Смотри на меня, смотри… Вспомни, сколько ты радовался. Вспомни! Разве она лучше?
- Хлида, прошу тебя…
- Да-да, пойдем, сделаю все, как ты захочешь…
- Хлида, Хлида… 
   
Мягкий, тихий голос будит воспоминания, трогает ее чувствительную душу. В голосе дрожала слеза. «Нет?» – «Нет». Воспоминания и жалость к себе еще больше взволновали Хлиду. Потеря дружка, победа неизвестной женщины, поражение на глазах подруг. Оскорбленная девица теряет голову. Ее руки обняли его не любя. Пальцы гладили лицо, не ощущая нежности. Поцелуй. Еще поцелуй, и соперница не выдержит, уйдет, а он останется…

- Хлида, прекрати! – крикнул он и вырвался.
Смех гречанки. Смех друзей и подруг.
Хлида отшатнулась. Тоска и стыд. Жар в лицо… Тра-аах! Ах! Дорогой стеклянный кубок рассыпался о стену. На щегольской тоге растекалось алое пятно. Гости ахнули. Публий отступил. «Сумасшедшая!» Но Хлиде этого мало, в изменника летит все, что под рукой. Он топчется у стены в луже вина и соуса. Так, Хлида, так его, Хлида! О, наша Хлида становится настоящей куртизанкой. Все видели, как наша Хлида колотила благородного всадника и судью!

Сколько продолжался бы этот позор и чем бы закончился, если бы не гречанка. Отщипнув последнюю ягоду с виноградной кисти, брезгливо сказала:
- Полно! И для ночного горшка есть мера.
- Не поняла. О чем ты?
- О пьяной женщине, – гречанка аккуратно укладывает складки длинной накидки. – Всего вам доброго. Приятно было познакомиться.
Милая прощается с компанией. Милая смеется, дружелюбна и весела.
- Прощай и ты, подруга Хлида. Благодарю. Ты все правильно делаешь. Ха-ха! Я с тобою полностью согласна.
- Корова! Гречанка! Вышитый подол! – Хлида не может найти оскорбительных слов и вдруг поняла: тайна безупречной гречанки под покровом. – Длиннополая! Нога кривая!

И тут гречанка, до сих пор смеявшаяся, остановилась. Медленно обернулась и впервые оценивающим взглядом окинула римскую девицу, ее короткую тунику, щиколотки, ремешки, обнаженные колени. Оглядев, сморщила нос и, приподняв вышитый подол длинного своего плаща до колен и выше, показала свои ноги – упругие, стройные. Всем. Обстоятельно и вкруговую.

- Если хочешь – обменяемся. Обе будем в выигрыше.
И пошла по лестнице вверх, пятная каждую ступень. На площадке сняла и бросила свой плащ вниз Хлиде.
- Прикройся.
Так окончилась встреча гречанки Коринны с подружками коварного Публия.

Странная пара шла по Риму в тот вечер; квириты оглядывались, пытаясь разгадать, что между ними общего? Она – достойная женщина в белоснежной одежде, аккуратно причесанная, волосок к волоску, будто только от зеркала. А за нею  - растерзанный, заляпанный мерзостью мужчина. Он растерян и льстив, она торжествующе высокомерна, пылает пунцовым гневом.

- Я знала, знала, еще когда ты звал, что ты подставишь меня.
- Я люблю тебя.
- Не прикасайся ко мне, – вскрикнула, – ты грязный и мерзкий!
- Я люблю тебя!
- Этот конфуз, Публий, я тебе никогда не забуду.
- Все любовались тобой.
- Нашла чем уязвить – вышитый подол!
- О, да-да! Но ты славно ее отделала.
- Я сразу заметила: ей не идет короткая туника – как это по латыни?
- «Мини». Да, это была чудесная сцена. Третий аргумент был оглушительным.

Гречанка круто остановилась.
- Ты прекрати смеяться! Ты же ее любил.
- Я? Ну что ты!
- А чего ты чешешься? Да-да, ты чешешься. Я заметила, когда ты врешь, у тебя зуд, а сейчас тебя будто жжет.

Гречанка брезгливо отряхивает руки милого дружка и стремительно идет прочь, развевая пышные одежды.
- О, я знала, что не я буду смотреть Рим, а Рим будет смотреть на меня. Это же надо такое замыслить!.. Я должна была утереть кому-то нос. Я утерла?
- Ты сегодня победила всех. Сенеку, Проперция, Камилла. Ты победила форум и набережную. И теперь, да-да, теперь мы поедем в Сульмону. Я хочу показать тебя отцу и матушке.

Гречанка остановилась. Лицо светилось тихой радостью.
- О, мой дорогой!
Она останавливается и стряхивает соус с тоги милого, вычесывает гребнем волосы без тени брезгливости.
- Да, эллинская невеста! Пускай все говорят: эллинская невеста!
И еще есть у Публия заветная мечта. Мечта, такая мечта! Что? Какая еще мечта? Но он знает, милая не согласится ее исполнить. Ах, если бы милая согласилась!
- Все, что муж пожелает!
- О-о-о! Я хочу пригласить тебя в дом генерала Месаллы.
- Нет, нет!
- Генерал покровительствует поэтам, и я хочу репезентовать Коринну.
- Нет, нет, нет!
- Это помогло бы мне победить.
- Ну хорошо, посмотрим.

Лицо милой на фоне римского форума. Прекрасное гордое лицо, белее мраморных плит. «Глаза твои прекраснее священных цветов, ты оживляешь древний форум, ты украшаешь седой форум, счастлив форум римский, что увидал Коринну».   
Здесь были Публий и Коринна!
       
                4. БАНКРОТ

                (Провокация)

Связка тоненьких звонких колечек радостно и игриво кружится над головой.
- Публий, что это? Угадай.

Публий осторожно покосился и отвел глаза (ну, начинается). Но колечки звенят, колышутся уже перед глазами, и слышит он настойчивый и вкрадчивый шепоток:
- Публий, как это называется, Публий?
- Какая-то безделица азиатская.

- А зачем, зачем она? Да, ты скажешь – носить. Но где – не знаешь.
Публий хорошо знает, что это и где носят. Он даже знает, кто подсунул милой эти побрякушки краденые и какую заломил цену. Но мелких денег нет, крупных тоже и вообще все деньги давно кончились. Поэтому он подбрасывает колечки – пустышка, чепуха! – и дает им упасть.

О, кошка не бывает проворнее, хватая мышь, сокол, на лету сбивая цаплю, – стремительнее милая подхватывает браслетки, вытирает рукавом, в глазах милой такая радость, будто она всю жизнь искала сокровище и вот – нашла.

- На ногах! – выкрикивает эллинка. – Такие браслеты носят в Риме на ногах!

И вытянув ногу в струну (куда девалась щиколотка и пятка?), продевает ступню сквозь колечко. И так, с упоением и грацией, и раз, и два, и пять. Изумленный восторгом Публий вынужден согласиться – вещица хорошая… Но это еще не все: пусть он послушает, как они звенят! И надев на обе ноги все браслетки, закружилась. Как это хорошо, как остроумно! Все время ощущаешь свои ноги – «динь-дон!» – а милый всегда слышит и днем, и ночью: «динь-дон!»
- Это просто чудо. Музыка. Песня!

Песня? Публий остановил на подруге возмущенный взгляд. Это – песня? Песня здесь – на истертых клочках казенной бумаги, на восковых табличках, и не одна, а трижды пять. Целая книга песен! Стройные, звучные, есть такие, что самому нравятся. Да-да, впервые под свое простецкое, пахнущее соломой и навозом имя, Публий Овчина Нос, он подвел тысячи звучных строф.
- Вот это – песня!

И он торжественно взмахнул длинным рулоном, исписанным стихами. А что? Поняла. Успокоилась, отошла к окну и села.
А в библиотеке так хорошо. Книга, книга, серебряные стили, кисточки,  мраморные чернильницы. Бюсты великих глядят из глубоких ниш… Милая, славная Коринна, ты в этих песнях, ты создала эти песни, ты сама – песня!

- А знаешь, дорогая, ведь сейчас тот редкий случай, когда Автор, Героиня и Песня – вместе. Чувствуешь? Понимаешь?.. А вот еще одна, «Каприз» называется.
- Как же мне приобрести эти вещицы? – не слыша, мечтательно вслух размышляет милая. – Конечно, у меня нет сейчас своих денег…

- Это удивительно! Это странно и даже смешно, – заводится Публий, – эллинка, воспитанная высоким искусством Фидия и Мирона, начхавшая на все римское, не нашла более достойного предмета восторга, чем эти колечки, отлитые в глине лукавым армянином и натертые грязной тряпицей! У тебя, оказывается, дурной вкус?

- Ах, эллинка, римлянка, азиатка! – взвизгивает скандально гречанка. – Но если это – как это по-римски? – оригиналис!
- Стыдно. Стыдно тебе…
- Я не понимаю, такие мизерные колечки…
- Именно, мизер. Смехотворная дешевка!
- Дешевка? Отчего же ты не хочешь подарить? А обещал звезды.
- Будут звезды!
- Наверное, ты скуп?..

О, как раздражает этот расквашенный, как помидор, рот. Эти щеки-подушки, этот клубок на темени, и все лицо, если приглядеться, упрямое, лобастое и - глупое! Опять звенит, натирает, пробует на зуб и стонет…
- А человек там ждет! Сказать, что не подходит нам?
- Да. И пусть убирается.

Замолчала, сдалась и потухла. Это все? Нет, не все! Что она ищет глазами, что трогает руками? Картину. Ковер. А теперь – вазу китайскую… Ах, как вспыхнули и расширились зрачки. Ах, как взметнулась бровь! Все бы променяла за эти колечки дутые… Опустила голову и плачет. И слезы, слезы-то настоящие. Будто росинки выкатываются из глаз на щеки и капают на эти подлые браслетки. И этак она может течь бесконечно?

- Перестань, прекрати, прошу тебя.
- Ну что ж… если не дашь ты, тогда я сама знаю, кто мне даст. Может, Грецин? Или Сенека! А может, Флав?
О-о-о! И в этот миг Публий горько пожалел, что он не солдат Цезаря, не моряк, не лотошник. Что он в ссоре с отцом, что не ходит на службу в преторию, что дядька его – позор! – у соседских собак отнимает кости. А может, так прямо и сказать: не мой это дом. Слуги. Сундуки с платьями. И все это – ложь и обман, с начала и до… Нет. Только не это. Нет. И Публий уже с ненависть смотрит на эти колечки, потому что они выдают его бедность с головой. 
   
- Публий, о чем ты думаешь, Публий? – испуганно спрашивает она.
- О вечности. Да, о вечности. И я удивляюсь: кому посвятил мои песни? Кого поставил в пример женам? Чье имя обессмертил?
- Кто получает больше наслаждения в любви: мужчина или женщина?
- Ну, это предел, финита! Подымайте красный шар… А я-то, глупый, глупый, думал – вот лучшая из женщин! Вот та, в которую боги вложили еще и разум. Все. Кончено. Я излечился от заблуждений.

- Что я сказала? Что сделала?
- Ты платой меня оскорбила!
- В дверь стучат. Там человек спрашивает товар.
А-а-а! Рабы, домочадцы, негодяи! Кто там смеется громко? Но я узнаю, кто подсунул эти побрякушки. Кто посмеялся надо мной.
- Перестань клянчить! Захочу дать – и дам.
- Заплатишь наличными?

А-а, жадная! Как изогнулась, даже ростом убавилась! Никогда не думал, что женщина может сходить с ума из-за какой-то фальшивки.
- Купи браслетки для Коринны, купи!
- Эти – не хочу! – (ничего нет в мире, непонятливее женщины).
- Купи, они такие красивые.
- Подделка, дешевка! – (а может, признаться?)
- Купи, купи, купи-и-и!
- Дешевка. Варварство. Позор! – (не признался – не разоблачен).

Глаза эллинки глядят сквозь слезы весело и лукаво.
- Купи… Они так тоненько поют.
   
 
                5. УРОКИ ЛЮБВИ

                (Продолжение воспитания варвара)


И снова ночь. Влюбленный шепот и поцелуев сладкий звук.
- Нет, нет, милый, возьми мою руку. Твердо и ласково. И смотри издали. Жди… А я озабочена, может, устала или скрываю обиду. Но ты смотришь, зовешь меня взглядом, и я начинаю понимать.

- Ты просто мучишь и дразнишь. Ты меня не любишь.
Ласково, нежно прикоснулась эллинка к лицу милого. Вот бровь. Медленно пригладила, волосок к волоску. Послюнила пальчик – вот другая. Еще посмотрела, попробовала изогнуть. «Прямые и ровные», – прошептала, будто узнала о милом что-то важное. И трижды пригладила.

- Ты только держи меня, не отпускай… Моим пальцам неловко, они некрасивые, потому что одинокие, поэтому они хотят дотронуться до тебя; они бы себе не позволили, если бы ты не был загадкой…
- Какая загадка? – бормочет Публий, прислушиваясь к ласковому пальчику.
А пальчики милой легкие, как воздух, нежные и щекотные, как крылья мотылька, от их прикосновения дрожь пробегает по всему телу. Вот она скользнула по горбинке носа. Нахмурилась, старается придать своему лицу выражение грозное, но у милой лицо круглое, глаза веселые – не получается орлиное.
 
- Носулько, носатенький! – поцеловала щекотно и рассмеялась звонко.
- Женщина ласкает – только себя тешит.
- У тебя такие догадки, милый.
Эллинка играет с ним, как девочка с куклой или мать с ребенком, и кажется – никто и никогда не был так внимателен, никто не ласкал так долго и подробно. Милая то рассыпается тихим смехом, то завораживает чуть слышным шепотом, и в сладком забытье Публий ощущает на себе следы мягких теплых губ.

- Капризный, Самовлюбленный, – и обведя изогнутые, пухлые губы милого, пригляделась, удивилась и захохотала тихо-тихо. – Нарцисс.
Уже луна прыгнула из зеркала в бассейн, головой вниз, уже лампа ночная мигает сонно, а милая только выцеловала глубокую впадину между ключицей острой и шеей Публия, и в умилении остановилась на родимчике.

- Ты для меня – тайна, и я хочу узнать, кто ты.
- Я – муж!
- Если ты – Нарцисс, то я стану лесной девой, призрачной и тихой, как Эхо. Если ты грозный Зевс бородатый – я стану ревнивой Юноной. Если Язон – как это по латыни? – экспансио? Я стану безоглядной Медеей. А может, ты – Полифем, страшный и лохматый?

- Я – Полифем!
- Коринна станет, кем захочешь. Веселой птицей, звонкой утренней, трепетной голубкой, как перед удавом, львицей, орлицей. Я буду Аспазией и Таис, герой, Венерой, Дианой… ты только дай узнать себя, Публий! Кто ты?
Ночь… ночь. Любовный шепот и поцелуев сладкий звук.

- Нет, Публий, нет. Не дрожи и не рвись, как маленькая собачонка. Это я должна содрогнуться от твоего взгляда и все забыть. Это я должна растаять еще до того, как ты поднимешься надо мной… Ах, Публий, ты не Нарцисс и не Юпитер. Не лев и не орел. О, Публий, ты всего лишь варвар.   


                6. КОРИННА – ГОСПОЖА МОЯ


«Что-то странное и непонятное происходит в доме: господин мой и муж ко мне переменился: не ревнует к арендаторам, отпускает в поле одну, не зовет в спальню среди бела дня, а ночью выходил на террасу – вернулся с синяком. Уж не заболел ли он? Уж не завелась ли у милого зазнобушка тайная?» Поглядела эллинка на милого дружка долго, пристально и решила остаться дома.

И опять шумная, суетливая столовая. Они – Коринна и Публий – за длинным столом. Публий возлежит на подушках, над ним эфиоп с опахалом, виночерпий и водолей по обе стороны, толпа слуг у стен – все как обычно. Эллинка любуется молодым мужем: как ему идет темный дачный загар, сдвинутые брови и закрытый рот. Как он свеж и юн в белой застольной одежде. Но почему опущены плечи и согнута шея, будто чья-то рука сдавила?

Между тем виночерпий наливает чашу. Глаза лукавые сузил.
- Подари монетку, господин-хозяин!
Публий подбросил денежку. Жадные глаза на лету оценили достоинство монеты, и слуга позволил медяшке упасть на пол. Слуги переглянулись. Между тем красавчик водолей, маскируясь тем, что устанавливает цветы перед госпожой, вкрадчиво касается ее плеч и страстно вздыхает. Эллинка строго повела бровью, но красавчик уже зашел с другой стороны, обнимая ее мимолетно, но тесно, глаза его невинны, он напевает – хозяйка так редко бывает в столовой, и он спешит стать любимцем госпожи, что в этом дурного? Эллинка усмехнулась. В самом деле, как много позволено слуге, если он красив и ловок.

А на дальнем конце стола происходит что-то из ряда вон. Милый хмурясь оборачивается к виночерпию и глухим, неуверенным голосом спрашивает: «Что это – вино?» – «Будь доволен и этим, – отвечает слуга. – Скоро останется только уксус».

Какая наглость. Даже благодушный Публий удивленно вскинулся. И тотчас отовсюду послышались голоса: «Кулаком в зубы». Но Публий, видимо, не умеет кулаком в зубы. Он морщится, поводя носом.
- Откуда вонь?
- Это рыба такая.
За ширмами смех, виночерпий ухмыляется. И веселый господин вдруг смолк. Эллинка посмотрела внимательно: этот старый виночерпий и мальчишка водолей несомненно затеяли зло. Они влиятельные в кругу слуг и хотят держать в руках господ. Неясно только одно – зачем?

Гречанка пристально наблюдает, ничто не ускользает от ее глаз. Еда, конечно еда. Вон блюда не доносят до стола, а те, что убирают, съедают, не донося до ширмы; оттуда слышен злой шепот, и вот уже половые подрались за кусок рыбы. Эфиоп, пятясь, исчезает за ширмами. Публий отмахивается от мух. Эллинка смотрит на милого с жалостью – плохой из тебя господовладелец, совсем никудышний. Публий только вздохнул и опустил голову.

И тогда эллинка возвысила голос:
- Что происходит в этом доме? Почему дом этот – грязный притон, а домочадцы – наглые постояльцы? Почему люди спят на полу, вместе с собаками, падают там, где свалит хмель? Даже у варваров в северных провинциях нет такого.
Все обернулись на властный голос госпожи. Даже Публий оробел, бормочет, что зло это неискоренимо.

- Но дорогой мой! – возразила госпожа. – Когда мы выйдем отсюда, у них будет пир, после нас они купаются в ванной, наглость дошла до того, что на нашей постели я видела следы чьих-то ног. Я не смогу здесь жить, здесь дурно, и у меня чешется тело.

- Да, да, ты права… Я вот прикажу…
Господин выпрямился. Но только открыл рот, как услыхал шепот: «Посмотри, вон тот араб за спиной хозяйки… что он делает твоей госпоже?» Публий присмотрелся. Так и есть: смазливый красавчик подозрительно близко стоит около гречанки, в глазах восхищение и страсть. «Видишь, как смутилась твоя любовница?»

- Негодяй, мне придется применить кулак и плеть!
Между тем красавчик водолей шепчет на ухо госпоже: «Хочешь, любовь моя, покажу тебе ту, которая нравится твоему мужу – вот она, смотри». Эллинка поневоле приглядывается и замолкает, потеряв запальчивость. И в самом деле, рядышком с Публием присела смуглая фракиянка, заглядывая в глаза, просит лакомство.да, да, милый слишком часто оказывал ей внимание, вкладывал ей в рот пирог с изюмом… И слышит эллинка ласковый шепот: «Измена требует мести. Я приду к тебе, когда он уснет».

Голос эллинки звенит обидой:
- Меня удивляет этот римский дом! Мне не нравится это смешение языков, это бесстыдство и разврат.
- А ты, видно, охотница целовать рубцы от порки, – шипит Публий.
- Но я не думала, что в этом принимают участие и господа, – отрубила гречанка.

- Вот я покажу ему плаху на Эсквелине. Там Меценат наладит топор.
- Но я не ревную. И не горю желанием заниматься любовью с твоими друзьями и прислугой.
И госпожа Коринна высылает из столовой всех. Она хочет говорить со своим мужем наедине. Толпа домочадцев медленно отступает, виночерпий и водолей не сводят с хозяйки глаз, прячутся за ширмами. Госпожа смотрит жестко, ее голос слышен всем.

- Мне кажется, здешним рабам в неволе живется лучше, чем иным на свободе. Этот дом надо чистить. Лишних отдать арендаторам. Молодым и здоровым место на огороде. пусть добывают хлеб своим трудом.
- Нельзя, – морщится Публий, – на огородах они бесполезны. Дать вольную – понадобится много полиции. Нагнали в город миллион рабов, а теперь не знают, что с ними делать.

- Но я не хочу видеть этих бездельников – как это по-римски? – провокаторов в своем доме. Управителя уволить, иноземцев – на родину!
Домочадцы взвыли, поминая прежних господ: «О, наш добрый, веселый Сенека! Он никого не заставлял работать на огороде и пасти овец, он не грозил колодой под топором Мецената, он по праздникам раздавал деньги. Неужели нас продадут этим жестоким господам?»

Но госпожа тверда. Она решила оставить в столовой только кулинара, уборщика и держателя опахала. Виночерпия – вон! Водолея – вон!
Челядь взвыла. Водолей и виночерпий прибежали и показывали один на другого. Вот что получается, когда госпожа любит господина, а господин госпожу. Ничего не получается.

- Столовое серебро переписать. Домочадцев переписать. Отчет – сколько зерна и вина поступает и уходит – на стол.
Публий пытался утихомирить рассерженную Коринну. В Риме ничего нельзя. Вот заставили солдат работать – получили Мария. Прижали сенат – получили Катилину, придавили гладиаторов – получили Спартака…

«Да вот и сам, – усмехается проницательная Коринна, – пожалел монетку – получил вред, пакость». Так прекрасно начавшийся медовый месяц грозил закончиться раньше времени. Похоже, слуги сговорились.
«А где взять столько монет, чтобы прокормить этот гурт в сто голов? – думает Публий. – Ах, если бы не договор с приятелем, он бы ушел отсюда под любым предлогом. Но надо держаться, а то, пожалуй, слуги взбунтуются, вмешаются власти и у приятеля Сенеки могут быть неприятности. Гречанка этого не понимает. Как ей объяснить?»

Глаза Публия горели восхищением. Эллинка круто входила в роль хозяйки, но когда она предложила всех бездельников, немедля, греческим кораблем вывезти в северную провинцию греков Скифию, Публий воспротивился.
- Оставим пока все, как было.

И никого не наказал. Но теперь в доме установился порядок. Блюда со стола распределяла госпожа Коринна, и домочадцы прибегали благодарить. Виночерпий подавал Публию доброе кипрское вино, красавчик водолей с медным тазом стоял далеко у дверей, а смуглая фракиянка исчезла. Эфиоп усердно повевал опахалом и следил, чтобы ни одна муха не села на господина.

Публий был доволен. Простушка показала себя царицей. И вечером, лежа у нее под боком, он спокойно спал.


                7. ИСКУССТВО ЛЮБВИ


«Дорогой друг Сенека! Привет! Ах, как хорошо быть лекарем, исцеляющим боль. Как славно быть удачливым полковником, любимцем солдат. Еще лучше – оратором, чарующим толпу. Но несравненно сладостнее, друг Сенека, быть волшебником в любви! Ничего нет приятнее, чем видеть, как строгая эллинка теряет голову от прикосновения моей руки, как розовеет белое лицо, приоткрывается бутон губ, как цветок на заре; какие вздохи, переливы голоса… О, теперь я знаю, что слышал Одиссей, проплывая мимо острова Сирен. О, Сенека!..»

Волосы черно-золотым крылом разметались по подушке. Трепещут ресницы под прикрытыми веками, и красной каймой в полутьме горит сладостный рот. Луна только заглянула в окно, а милая уже развела бедра. Ах, как хочется смять, раздавить лепестки нежной розы. Поддаться горячей волне, толкающей в спину, вонзиться в мягкое женское и выпить разом всю ее сладость. Но – терпение! И еще терпение. Сначала поливай цветок – потом срывай. Так поэтически сказала эллинка.

А вот легкое змеиной движение. Маленькое тело Коринны замирает в ожидании… Но он оперся локтем на подушку и смотрит свысока, выжидая.
- Какие у тебя руки волшебные, милый, – слышится беззвучный шепот.
- Я – Нарцисс?
- Ты нежный Нарцисс, а я – Эхо, я только прозрачное протяжное Эхо.
Милая горит. Кровь отхлынула от щек, тело пронизывает роскошная дрожь. Но он тверд. У него руки Геракла, ноги Атланта, шея быка Аписа, и весь он, как гранит.

Тогда милая кончиками нежнейших пальцев прикасается к его лицу. Гладит шею, опускается к груди. Она будто слизывает с него какую-то необыкновенную сладость… Ее тело выгибается к нему навстречу, широкое лоно вздувается, как море – стон, нетерпение, жажда выхватить с неба животворный огонь… Она зовет его в себя. Но он тверд, как гранит, хоть и горяч, как солнце.

И чем нежнее ласки, тем теснее сжимаются руки, и вот уже чувствует он – расширяется грудь, тяжелеют плечи, на затылке подымаются жесткие волосы – удивительное превращение происходит в нем – весь он покрывается дикой шерстью и рыжий, желтоглазый, он в упоении рычит…

Коринна сбрасывает наваждение, в глазах загорается любопытный огонек.
- Публий, мне страшно. Публий, милый, ты любишь цветы?
Любопытная Селена глядит из зеркала. Вздрагивают кусты, подымаясь к окну. Милая щекочет его, повизгивая от страха.

Он молчит, лишь смотрит неотрывно.
Милая в обиде. Она отворачивается и кутается в покрывало. Это интересно. Но не очень. И он только кладет на нее тяжелую руку. Милая в гневе. Она отбрасывает одеяло. Она терзает и щиплет, душит его косой, топчет ногами. Это сильно. Но он только смотрит, он еще не знает, что ему понравится и что он возьмет. Он только держит ее крепко, определенно не отпуская. И милая ищет. Она – нежнейшая песня Леды. Бесстыдная страсть Сафо. Веселая, беспутная Флоралия… Но он – камень. Он весь снисходительное ожидание – что еще предложит милая?

Ничего. Обиженная и опустошенная, укладывается под его бок и затихает. Все. И Селена упала в бассейн, отступили кусты от окна.
И только тогда он сильно и властно привлекает милую к себе. Медленной рукой усмиряет ее непокорное тело, поцелуем укрощает обиду, ни один пальчик не обошел, ни один родимчик не пропустил. И снова румянец разгорается на щеках, под трепетными ресницами высыхают слезы, вспыхнул огонь, и сгорает обида.
Он кладет руки на бедра милой и подымается над нею.

Радостно встречает она мужа, раскрываются удивленные глаза, но не видят его – в них белые сады, цветущие луга, сверкающий солнцем простор моря – с тихим стоном уносится милая в эйфорию.
- Кто я – Нарцисс? Амурчик?
- Ты – Геракл!.. О, Публий, ты – Аякс.

И вот уже схлынула волна страсти, пронесся безумный порыв, и стала ясной голова. Уже Селена бледная и аврора румяная встретились в небе и нашептались, насудачились вволю, а он, Публий, все также тверд и могуч. Бесконечная сила в необъятной груди подымала невесомое тело. Сколько раз торжествовал он над восхищенной Коринной – не считал. Всех, в кого превращалась эллинка, он изведал и победил.

- Побереги себя, порвешь узду!
Милая заворачивалась в одеяла, забивалась в угол, но не было ей спасения ни на веранде, ни в холодном бассейне.
- О, Публий, ты – Юпитер!

Завистливая Аврора, жаркая и злая, заглянула в окно. Счастливым смехом встречает ее Коринна. Глаза милой светлее ясной зари. Ее руки ласкают и заботливо вытирают плечи милого, нежно обдувает влажную грудь – так нежат и холят скакуна, выигравшего большой приз. Она смотрит на милого дружка, как на чудо, будто они только встретились, будто он с неба упал, будто не она сама обучила его любовной науке. Им же овладевает чувство покойного снисхождения. Он, как медный обол, приобрел золотое достоинство и ощутил необычную силу. «Теперь все женщины – мои» – думает он усыпая и слышит непонятный шепот эллинки:

- О, Эйрена, Венера, Изида, пусть будет надо мной ваша милость. Может, теперь ты исполнишь мою мечту? Пошли мне радость. Пусть у меня будут двое таких – Отец и Сын.    

                8. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ МЕДОВОГО МЕСЯЦА.
               
                РАЗОБЛАЧЕНИЕ.

А медовые чудеса продолжаются по милости Деметры и чарам Венеры. Зреют сады, наливаются виноградные гроздья. Под строгим присмотром госпожи Коринны заполняются овощами закрома, лари зерном, в пруду плещет тяжелая рыба. Но у Публия своя программа, он приготовил милой большой сюрприз – игру в гроте Дианы. Но милая все смотрит на поля, у нее сегодня встреча с арендаторами, которые просят землю на Воловьем лугу, кроме того, она велела приготовить финансовые книги.

- У нас медовый месяц! – отмахивается Публий. – Зачем ты теряешь время? Зачем столько страсти? Все идет само собой.

- Милый, я скоро вернусь. Не успеешь перевернуть часы.
Везде побывать, везде успеть! Одних помирить, другим помочь. Усадьба приобрела приличный вид, а главное – отчетность показывает хорошие – как это по-римски? – перспективы… Госпожа возвращается домой – что там приготовил мой муж и господин? Краем глаза видела, он оплел виноградом вход в грот и пропустил внутри ручей, еще слыхала, что велел насыпать песок, а по просторным краям – пластами свежая трава. И вот она прикатила в усадьбу и спускается к реке, и остановилась у грота.

Боги! Грот украшен розами, на стенах флакончики с ароматным маслом. У входа ее встречает девушка в длинной одежде, венок цветов на голове, в ушах сережки, на груди гирлянды фиалок, румянец на щеках, блестят подведенные глаза.
- Публий, это ты?
- Нам надо немедленно ехать в город. Приехал отец! – Публий бежал вниз к реке, натыкаясь на деревья, цепляясь за кусты.
- Но милый, ты лучше поезжай один, привези отца, а я приготовлю встречу.
- Нет, нет. Прямо сейчас. На лодке, вниз по реке. Я сам буду править. Претор Камилл…

Публий в смятении бил веслами по воде, рассекая серую волну Тибра, но гречанка замечает, что милый не столько устремлен в город, сколько торопится покинуть виллу.

Но что это там, наверху? На веранде показались двое пожилых – мужчина и женщина. Седовласые и достойные. В окружении радостной челяди.
- Публий, они здесь! Вот же – отец и мать! Уже приехали.
Да, родители стояли в портике, между колонн и приветливо махали руками. Слуги указывали на Публия и его любовницу, в глазах мстительное торжество. И Публий, вздохнув, повернул к берегу.

Они поднимались наверх, лестница казалась бесконечной. Гречанка боролась со смущением, улыбалась: «О, Эйрена! Вот он, решающий миг судьбы, помоги!..» Какие они строгие и надменные. Какие важные. Они даже не смотрят на меня. Наверняка, гречанка – значит, куртизанка, сыновняя прихоть. Вот она – судьба иноземки, неимущей и безродной. Вот он, порог чужого дома, высокий, который ей не переступить. Только теперь она поняла всю унижающую силу Римского Закона и, даже призвав на помощь все свое самообладание, не может выпрямить спину перед лицом этих важных римлян.

Между тем Отец и Мать как-то странно встретили Сына. Приветливо, радушно, но без сыновних объятий. «Как отдохнул? В Риме жара. А где Луций Анней?» В ответ милый пробормотал, что Луций Анней был в Риме, а раз его нет, значит, уехал в Грецию или Египет. Родители выразили сожаление: опять они с сыном не встретились. Они в Африке – он в Испании. «Мы в Риме, а его уже здесь нет. Ах, Луций Анней, когда же он угомонится?» – вопрошала достойная госпожа, на что седой господин рассудительно заметил, что «гражданин мира» может менять место жительства, когда ему вздумается, для него дом – весь мир.

«Луций Анней, Луций Анней… Кто это такой?» – недоумевает гречанка и не может понять, почему Публий ведет себя, как бедный родственник или приемный сын.
- А эта гречанка?.. – спросила мамаша, пряча в нос секрет. – И почему у нее такой недоуменный вид?

Публий пробормотал что-то невразумительное, но достойная госпожа наметанным глазом подозрительно осматривала одежды молодой незнакомки, чему-то усмехаясь.
- Вы давно здесь? – спросил пожилой господин.
- Да. Благодарю. Нам пора вернуться в город.

Но папаша покачал головой – сначала пообедаем. Мамаша попросила еще рассказать о Луции Аннее. «Приходите в гостиную. Мы вас ждем», – и достойные родители, окинув усмешливым взглядом смущенную молодую пару, удалились в сопровождении ликующей челяди.

Эллинка быстро направилась в спальню. С порога сбросила дорогие одежды, сняла украшения, поспешила переодеться в платье, в котором приехала. Аккуратно закрыла сундучок и шкафчики, все расставила на места.
- Я хочу уйти. Немедля.
- Но мы приглашены… понимаешь, дорогая…
- Я ничего не поняла. И не пойму. Ты все равно будешь пояснять ложь.
Он собирал свои стихи-песни. На столе, на полу… пыхтел, прятал лицо, искал и не мог найти подходящую личину: то ли быть дерзким повесой, то ли в шутку превратить адюльтерчик? И сказать нечего и предложить нечего. Стал и смотрит своими круглыми глазами.
- Чей это дом? Твоего приятеля Сенеки?

После долгой паузы он выдавил «да-а». Гречанка расхохоталась. Таким жалким и несчастным показался ей этот самоуверенный поэтишко. И те листочки, что он держит в руках. Пустые стишата без любви и страсти, такие же, как и он сам – капризные, самовлюбленные и пустые.

Дверь открылась без стука, взметнулся тяжелый полог. На пороге стал виночерпий, важно надуваясь, бросил презрительно и злорадно:
- Господин Сенека зовет тебя и твою в большой триклиний.
Коринна поднялась и прошептала:
- Какой стыд.

В большой столовой все, как обычно. Только во главе стола восседает папаша Сенека, напротив достойная госпожа Сенека. У стен толпа слуг, машет опахалом эфиоп, дерзко улыбается водолей. На столе несчетное количество блюд.
Публий и Коринна сели между хозяевами сбоку. Глаз не подымали.
Тягостное молчание прервал папаша Сенека. Сказал, что нашел усадьбу в прекрасном состоянии.

- Публий, ты этого добился?
- Я старался…
Ему предложили оставаться в усадьбе. В качестве управляющего. Публий вскинул обиженные глаза. Папаша Сенека кивнул понимающе. И разговор повела чопорная мамаша.
- Дорогая Коринна, ты знакома с нашим сыном Луцием Аннем?
- О, да. Воспитанный, вежливый молодой человек.

На лицах предков отразилось удовлетворение. Последовал вопрос, при каких обстоятельствах общалась она с их сыном. Гречанка рассказала. Предки весело смеялись, будто героем был их сын. Публий сидел беспрерывно красный, на него не обращали внимания. Мамаша Сенека общалась только с Коринной, попутно осведомилась, настоящее ли это ее имя? Ей были интересны впечатления гостьи от усадьбы, и гречанка отвечала, как всегда старательно и забавно переплетая латынь с греческим, что вызвало добродушную усмешку родителей, и они вскоре, освободив гостью от латыни, перешли на язык ее родины.

Маленькие глаза мамаши Сенеки внимательно ощупывали гостью. Она составляла мнение об этой незнакомке, и мнение складывалось благоприятное. Впрочем, было видно, что хозяева уже получили исчерпывающую информацию. Папаша Сенека больше не предлагал Публию должность управляющего, зато внимательно слушал разговор с гостьей.

- Тебе понравился наш городской дом?
- О, да. Очень красивый дом.
Услыхав, что госпожа Коринна поселилась в Греческом квартале, переглянулись, оценивая ситуацию. А потом, вдруг, госпожа Сенека, обернувшись к мужу, сказала:
- Я полагаю, мы можем продлить гостеприимство, которое оказал милой госпоже Коринне наш сын Луций Анней?

- Да, конечно, – согласно кивнул Сенека-папаша.
Гречанка вспыхнула блистательной улыбкой и скромно потупилась. Госпожа Сенека очаровалась. Дело было сделано. Публий почувствовал себя отторгнутым и оскорбленным. Предки приятеля выказывали гречанке слишком явное расположение. Они зашли так далеко, что стали рассказывать о своей исключительности и взглядах на положение иноземцев в Риме.

Сенеки – иберийцы. И хотя Испания считается провинцией, но живут там свободные люди. Кстати, чем дальше от Рима, тем свободнее. Но дело не в национальности, а в интеллекте.
- Кстати, наш отец, – сказала госпожа Сенека, указывая на папашу, – считает философию выше власти и богатства.

- Этот «Lex» господина Октавиана Августа, пункт третий, – важно сказал Сенека-отец, – просто глупость. Мы, иберийцы, возмущены. Мы с Юлием Первым Цезарем так не договаривались, считаем дискриминацией и не собираемся подчиняться. Иностранцы – это благо для римлян.
Отец Сенека пошел еще дальше и долго говорил о благотворном влиянии греков на культуру латинян.

- От смешанных браков рождаются самые лучшие дети! – подвела итог мамаша Сенека. – Как ты думаешь, отец?
«Ну, естественно, – сердито подумал Публий, – Сенека-сын просто гений!»
- Нам пора уезжать, – заявил Публий.
Достойные предки выразили сожаление. Госпожа Коринна – взаимное, но все же сказала, что ехать действительно надо, потому что соотечественники в Греческом квартале давно уже ее ищут.

«Да как же! – усмехнулся Публий меркантильной хитрости подруги. – Просто она еще не поняла, не сообразила и поверить не может тому, что здесь происходило, за этим столом». Впрочем, Публий и сам недоумевал, что это: известная всем вежливость иберийца Сенеки, сочувствие греческой провинциалке или предложение? И так ли уж далеко от Рима приятель Луций Сенека, как притворяются на этот счет родители? Ревнивое чувство, напрочь забытое, полоснуло по сердцу.

Между тем гречанка все еще стояла на ступенях дома, госпожой которого она так недолго и счастливо была, и прощалась с хозяевами. Разговор то вспыхивал, то угасал ненадолго. И все – «Анней Сенека! О, Луций Анней!» Уже выпили прохладительной воды, уже мамаша одарила «милую, милую Коринну» одеждами. Эллинка блистала улыбкой. Видно, чувствуя себя вознагражденной за обман Публия. Публий нетерпеливо поглядывал на подругу, и вот наконец: «Приезжай, милочка, мы всегда тебе рады!» – и это прозвучало искренне.

Прикрыв лицо занавеской, эллинка искоса посматривала на милого дружка. Несмотря на успех, она выглядела грустной… Обман! Обман с начала и до конца.

 Но зачем? Зачем он позвал ее в чужой дом и объявил «госпожой», зачем пошел на это, пустил в глаза «золотую пыль», ведь все свершилось там – в Греческом квартале. Хотел поразить богатством? Но рано или поздно обман должен был открыться.

«О, Эйрена! Я знаю, зачем он пошел на это. Он и не рассчитывал на долгую жизнь, а тем более на законный брак. Да-да, римлянин и гречанка! Гражданин и провинциалка, мальчишка и немолодая женщина… Боги допустили это, значит, опять ввели ее в заблуждение. Боги не на ее стороне, значит, не о чем спрашивать и не о чем говорить… А чтоб ты пропал! Где ты взялся? Это же надо – на такой короткой дороге наткнуться на поэта! А он – обычный столичный повеса, без стыда и совести, он не хочет быть связанным и ничего не хочет давать взамен.

Но разве она не догадывалась, кто он? Разве сердце не подсказывало, не кричало: «Это не он, единственный!» Разве уже здесь, в деревне, не возникали сомнения? Так что же светила ей на этой неверной джороге и все глубже втягивало в пустой обман?.. Надежда. Надежда на то, что она сможет привязать любовью навсегда именно этого человека. Чтобы гордиться. Понять и помочь… И все же – зачем он обманул? Почему?..» И догадка, вдруг, озарила хмурую обиду: «Бедняк… Он бедняк! И вся душа его бедна». Эллинка искоса окинула взглядом Публия. Но лицо ее не отразило жестокого приговора.

Между тем они въехали в Рим. Капитолий. Палатин. Бычий базар. Пристань… куда идти? Где искать дорогу, которая ведет к простому человеческому счастью? К единственному суженому? Все прошлое – ошибка. Надо начинать сначала.
- Куда ты пойдешь?
- И тебе пора, Публий. Начальник будет сердиться. И отец скоро приедет.
- Ты сердишься на меня? Ты жалеешь?
- Нет. Не может быть полного счастья без маленького обмана.
Наверное в этот миг в нем опять вспыхнула острая жалость и ревность, потому что он говорил, говорил… Еще совсем немного, и все будет хорошо. Он получит жалованье. Отец пришлет деньги. Он издаст книгу песен.
- Мне пора, милый.
- Я провожу тебя.

- Не ходи за мной. Сотри почаще в зеркало, – приподнялась, поцеловала милого дружка и пошла, не оборачиваясь, в Греческий квартал.

Вечерняя заря протянула алые рукава над городом. Загорелись верхушки черных кипарисов. Она ушла. Все кончено! Публий свободен. По правде сказать – хорошо! Хорошо, хорошо! Теперь все женщины – мои! Все кончено. И так легко на сердце. И что-то хочется на службу. А он-то думал: чего ему не хватало? Претора Камилла. Друзей. Утренней побудки. Эвоэ! Как весело, как хорошо, как прекрасна жизнь. Как дорога, оказывается, свобода! Но что случилось? Она ушла. Бедность убила любовь! Бедность убила любовь. Милая все поняла. Поняла и ушла, чтобы начать новую жизнь. Новую жизнь? С кем?..

Он побежал вслед эллинке. Акведук. Перекресток. Мост… далеко в вечернем тумане голубая хламида. Кажется, что женщина остановилась. О чем думает? Что будет делать? Вот она исчезла. Свернула в переулок. И тогда он закричал. Она не слышит. Он бежит, задыхаясь, скорее… Неужели она так далеко ушла? Вот, услышала. Обернулась. Посмотрела строго… Он остановился. Потом пошел следом… Видел, как прошла под оливой. Обогнула замшелый камень на углу и подошла к дому Сократия. Вот подымается на ступени… Постучала.

Дверь долго не открывают. Она ждет. Наконец, калитка приоткрылась. Кто-то долго расспрашивает. Она отвечает смиренно. Наконец тот, кто стоял на пороге, отступил. Коринна вошла.
Дверь за нею закрылась. Эллинка вернулась к своим.

Сон, сон…
Утренняя заря стерла туманную мглу с ночного окна. Заорал петух. Корова вздохнула в соседнем хлеву. И радостно запела ранняя птица.

Алой рукою заря красит ночное окно
Горлышком гибким звеня птица приветствует свет
Мне хорошо лежать в объятиях милой
Если всем телом она крепко прижмется ко мне.

Публий проснулся. Открыл глаза. Опять сырой угол, узкое окно с деревянной ставенкой. Все, как было, только паутина густой сетью затянула отверстие в крыше. Паутина накалилась, а в ней красный паук все ткет тонкой лапкой свою паутину… Сон, сон… Как быстро пролетело время, и он опять в своей каморке. Медовый месяц закончился.

                ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                ЖИЗНЕОТНОШЕНИЕ

               
                Глава 4

                КОРИННА И ПРЕФЕКТ
               
                (Война)

               1. НОВЫЙ ЭДИКТ ПРЕТОРА АФРАНИЯ КАМИЛЛА

- Ни один претор не обязан следовать программе своего предшественника. Поэтому я обнародую свои тезисы, и первая статья моего эдикта – налоги! – рычит Афраний Камилл. – Налоги платят все: свободный гражданин и чужеземец, аристократ и нобиль, куртизанка и цирковой наездник. Цезарь Август тоже платит большой налог. Налогами облагается все: дом и корабль, телега и лошадь… Топилий Лат! Скрыл гражданин от учета курицу, а сосед донес. Твои действия?

- Гражданина наказать. Курицу конфисковать. Соседа наградить.
- Правильно. И никаких амурных дел. накажу.
Глубокий подвал Претория. Стены плачут, задыхается огонь. Зябкая дрожь сотрясает тело. Публий разлепил веки. «Претор? Афраний Камилл – претор?» – «А ты разве не поздравил начальника любимого, Публий? Это большая ошибка, Публий. Пока ты гулял, Афраний чин получил».

Афранию жарко, он весь пылает, голос гремит под низкими сводами.
- С сегодняшнего дня вы все – фискалы! У фискала должен быть зоркий глаз и острый нюх, он должен видеть все, что прячет гражданин, как если бы вы сами прятали свое и укрывались от налога. Встреча с фискалом должна быть событием и запомниться гражданину, а также иноземцу, на всю жизнь. Бог дал – фискал взял. И в этом смысле фискал, в некотором смысле, бог. Не озадачивайте себя сомнением, снимайте налог, как шкуру с овца. Шерсть отрастет, мясо нарастет, а издохнет одна – вырастут две. Самые достойные из вас пойдут вслед за армией Друза и Тиберия, благородных сыновей Ливии, да сохранят их боги, в Германию, Иудею и Скифию. Там вы сколотите себе большое состояние, вы сможете откупать целые города и провинции, вы будете сыты и уважаемы и добьетесь любви жирных матрон.

Публий застучал зубами. «Неужели он не видит меня? Не смотрит в мою сторону? Может, он уже принял решение? – думает мучительно Публий. – Может, уволил? А может, обдумывает, как наказать?» Коварный Афраний. Начальник.
Претор продолжает!

- Не верь никому. Ни богачу, ни бедняку, ни горожанину, ни селюку, ни римлянину, ни иноязычному. А особенно грекам. О-о-о, эти гречишки! О, хитрый, лукавый народ! Я все знаю об их общине, знаю их доходы и махинации. Я только не знаю об их гостье гречанке. Кстати, кто она?.. Должны была пройти таможенный пост – не прошла. Должна была явиться в префектуру – не соизволила. Ей послали уведомление – не ответила. В списках эдила не значится, налог не уплатила, род занятий неизвестен. Кто она? Мы даже не знаем ее имени. У префектуры есть к ней претензии.

Публий залился жарким румянцем. Претор Камилл продолжает!

- Кто знает, где она?.. Никто не знает. Хм… Говорят, красивая женщина. Как же так? Живет в наших кварталах, личность не установлена, и никто не поинтересуется, кто она? Какова ее цель, и чем она дышит?
Публию становится жарко. Кто-то сзади толкнул его: «Скажи». Сзади тихо засмеялся Месаллин: «Что, кончилась любовь?» Просто Публий не хочет, чтобы имя Коринны оговаривали вперемежку в мерзостными шутками.
Между тем лицо Афрания умаслилось, глаза сочатся весельем – все ожидают соленых шуток. Позволены реплики с места.

- Так-таки никто не знает? Что ж, придется объявить розыск.
- Поздно, – раздался голос из задних рядов. – Уже нашли.
Претор Афраний хохотнул поощрительно.
- Интересно, какая она. Говорят, красивая?
- Такой у тебя не было, – слышен ответ. – Кудри буйные, как у менады, талия тонкая, ноги босые…
Префект подымает предостерегающий палец и полушутя:
- Сокрытие места, где прячется чужеземка, считается преступлением. Я должен знать.
- Разбышакам не доверяют, – пояснил наглый голос.
Афраний опять хохотнул. Он не против репутации разбышаки, но ничего не имеет против, если кто-либо займется красоткой и приведет ее в преторию.
Охочих оказалось много. Публий бросает мучительные взгляды из-под жарких век.
- Публий знает, кто красивее, – выкрикнул мосластый Лот.
- Ничего я не знаю! – голос сорвался, прозвучал мучительным вскриком.
Афраний захохотал, слезы выступили на глазах, щеки трясутся и горят. На Публия жалко смотреть.

Претор Афраний Камилл сводит брови – смех обрывается.
- Внимание! Важное разъяснение к закону об охране имущества иноземцев. Гостеприимство обходится Риму слишком дорого, поэтому решено пересмотреть заключенные договоры с общинами иноземцев – пусть платят настоящую цену за свою безопасность. Фискалы и смотрители тюрем, вы должны быть тверды т беспощадны.
 
Бр-р! Дрожит, извивается Публий, наперед зная конец: «И тот, кто… у того всегда… самый большой шмат мяса, самое крепкое вино и самые жирные матроны». Как все это надоело!
- А про холостяков? – напомнил кто-то из строя.
- И эти холостяки… О-о, коты, коты!..
Публий выпрямился и осмотрелся. Разговор ушел далеко от гречанки, и Публий успокоился. От сердца отлегло. Однако, что же скажет Афраний, что сделает и как его накажет за то, что он не появлялся на службе целый месяц? Афраний ни разу не посмотрел в его сторону.
- …и не вздумайте меня обмануть! У Афрания Камилла везде глаза и уши. А потому, все что взял – вези на кучу. Опись ведите сами (не стихи сочинять вас учили грамоте!), в опись записывается все: дом, корабль, посуда, коза – все, кроме круглых ягодиц жирных матрон. После указа Цезаря Августа – это уже не ваше.

- Кто желает пойти в Греческий квартал?
- Я! Я! Я! – все сделали шаг вперед.
- Но я назначу к ним зубатого парня. Есть у меня такой. Пусть потрясет их. Война грекам!
- Война! Война!
Публий покосился – все хотят идти в Греческий квартал. Топилий Лат из кожи вон лезет. Плебеи все. И даже аристократ, малолетка Квинтилий Вар.
Претор Камилл продолжает:

- Но вы должны быть готовы к тому, что вас будут подстерегать в засадах, травить и спаивать. К вам будут подсылать убийц с длинными ножами и грудастых красавиц с крутыми бедрами. Вы не должны поддаваться соблазнам. Вы должны твердо помнить, что вы – слуги Цезаря Августа и под орлами Рима утверждаете цивилизацию и закон! …А-а-пчхи!
- Будь здоров, претор Афраний Камилл!
- Вопросы есть? К исполнению! Будьте строги и беспощадны. Пронырливы, как змеи, стремительны, как волки, вездесущи, как орлы. И тогда вы будете сыты. А наградой вам будет жирная ахейская шлюха!
Глаза Претора глядели на Публия весело и мстительно.
- Квинтилий Вар! Твои действия?
- Греческий квартал взять. Дань снять. Греческую красотку – Цезарю!
- Молодец. Далеко пойдешь.
- Если же спросят, в чем разница между эдиктами? Топилий Лат!
- Прежний написан черным по белому, а настоящий белым по черному. Пускай говорят «черный эдикт» претора Афрания Камилла.
- Публий Нос! – позвал претор. – А тебе после медового месяца положен отдых!
Тотчас с двух сторон подошли преторианцы и повели его в «яму», так называлась камера предварительного заключения, а попросту арестантская.
Товарищи засмеялись. «Самоволка, она всегда самоволка».
Публий огляделся. Ржавая решетка. Камера холодная. На полу охапка соломы. Вдоль стены пробежала крыса. Загремел кованый засов. Тяжелая дверь захлопнулась.   


                2. В АРЕСТАНТСКОЙ
               
                (Между страхами)


Только теперь стало ясно, что все надо было делать не так. Надо было поселить милую в своем доме. Или спрятать у Месаллина. Надо было оставить гречанку в деревне, как предлагали старики Сенеки! Но он побоялся, ему показалось, что папаша и мамаша Сенеки хотели свести милую с Луцием…
Много чего он тогда думал – не подумал только о том, что отпустив милую в Греческий квартал, в общину, потерял ее навсегда. Что сделает теперь Афраний? Туда пошли солдаты и еще кто-то, – «зубатый парень», – наверняка, Эмилий Павел, предшественник Афрания, экс-претор. А с ним Квинтилий Вар. Они приведут сюда гречанку, а в претории Афраний будет творить, что сам захочет: может наложить штраф, может записать в списки эдиллов, как гулящую, может отправить на остров Панадатерию в бараки…

Полдня не прошло, а Публию казалось. Что не видел милую целую вечность! Ах, если бы он мог отвезти милую в Сульмону, к отцу! Или к Сенеке в Кордобу. Что делать? Надо дать знать Месаллину. Пусть вмешается генерал Валерий Месалл. Или хотя бы предупредить греков.
Публий схватился за прутья решетки, затряс. Подошел преторианец.
- Чего дергаешься?
- Выпусти меня!
- С ума сошел?
- Иди сюда! Найди кого-нибудь, пусть побежит в Греческий квартал, пусть предупредит, пусть гречанка спрячется. Даю ауреус.
- Давай. Что?.. Завтра? Тогда и передачу завтра.

Преторианец отошел. Солнце перешло за полдень. Что же там происходит? Греки подпишут новый договор. Гречанку приведут сюда, может статься, закроют в эту же камеру. Афраний будет потешаться. Мало ли что? Одно ясно, если она попадет в Преторию – ее здесь изничтожат. Опять он схватился за решетку.
- Позови Месаллина! Найди, скажи: пусть немедленно заберет Коринну к себе, он знает. Она в Греческом квартале. Он даст тебе много денег. Больше, чем я!
- Сиди. Ничего твоей крале не будет. Претор Афраний таких любит, но не проглатывает живьем…
- Ах ты козел!
- Если не перестанешь – оболью, не посмотрю, что ты грамотный любимчик.
Публий ходил по камере, не находя себе места, не чувствуя холода. Что там у греков? Что делают полицейские? Что делает милая?..
Вот уже вечер, когда в Претории послышался топот ног, шум построения. Публий вскочил с соломы и бросился к решетке. Тише, претор говорит!

- …послал барана. Самого умного послал. А что он мне принес? Вместо того, чтобы поставить греков перед законом, он вздумал обсуждать и договариваться и вместо оплаты принес отказ! Эта гречанка заморочила ему голову. А я предупреждал: к вам будут применять самые коварные способы, чтобы вывернуться из рук закона, и в конце отравят или заманят в ловушку… Вот – образец малодушия! А я его оставил на службе. Нашел ему дело, я думал – он еще зубатый, такой опытный полицейский!.. Павел, ты пьян. Иди на улицу. Ты уволен! Квинтилий Вар – в холодную! Топилий Лат! Наряд в Греческий квартал. Гречанку взять под стражу и привести в Преторию немедля.

Гремит железо. Решетка поднялась, и в яму упал Квинтилий Вар. От него Публий узнал, что произошло в греческой общине. Ликующее воображение ясно представило подробности. Как гречанка окрутила «зубатого парня».
… Двери дома открыты настежь. Стены комнат голые. Все пожитки связаны и лежат во дворе. Греки, видно, знали и ждали. Вислоносый хозяин Сократий встретил римлян в сером хитоне, на голове черная повязка. Мужчины похожи на нищих, замерли под стеной, женщины заплаканные стоят в сыром садике. Эдилл Павел кивнул на бюст Сократа – бог? Родственник? И нахлобучив на мраморную голову мудреца шлем, уселся на единственный стул.

- Ну, кучерявый, рассказывай, как дела? Много наторговал? В барыше ли?
Сократий заныл. Эдил Павел отмахнулся.
- Не надо морочить. Знаю, что скажешь: конкуренты заели, цены упали, пираты корабль утопили. А под зерном амфоры с вином провез, горшки с благовониями отгрузил, рабов под видом гребцов продал. Молчи и не подсовывай мне свои гросбухи, там в одном – одно, в другом – другое, а на уме третье. В сундуках, вижу, пусто, а в бонках – сокровища.

- Заблуждение! Наговор врагов! – вздыхает грек.
На стол подали какую-то траву в оливковом масле. Моллюски и оливы, опять же, в оливковом масле. Эдил Павел жевал убогую пищу и фыркал.
- Про новый эдикт слыхал? Отныне мы, эдил, контролируем благочиние на рынках, толкуем закон, определяем судебную процедуру наказания.
- Ваше право, – развел беззащитные ладони Сократий.
- Отныне мои распоряжения для тебя – закон.
- Так всегда было.
Тут эдил сделал важную паузу: есть решение об иноземцах, будем снимать охрану со складов, лавок и улиц.
Тут греки возопили: но ведь их разграбят в одну ночь!
- Разграбят и следы сожгут, – подтвердил эдил.
- Зачем, зачем, – закричали греки, – претор оставляет бедную греческую общину без защиты, наедине с разбойниками?

Тут-то эдил Павел подает грекам новый договор. Сократий прочел – побелел.
- Беда, большая беда! Склады опечатаны, счета арестованы. Афраний Камилл людоед, в один день разорил общину. Как он ненавидит нас! Он выживает греков из города. Притеснения. Страх. Пожары. Мы устали от беззаконий, мы уезжаем в северные провинции. Лучше лютые морозы скифские, чем лютая ненависть римская!
Эмилий Павел отмахнулся. Говорил с укоризною.
- Ты живешь в Италии, Сократий, считаешь это выгодным, стало быть – плати. Чем бы ты, Сократий, мог заниматься в Греции? Копать колодцы, торговать с лотка? Но лотошником ты стесняешься, ковать железо, мять кожи – у тебя аллергия. И вот Сократий в Риме – уважаемый купец. Тебе хорошо – плати.

Сократий воздевает руки, женщины плачут, а Павел выдавливает согласие – у него свой метод. Все шло к тому, что греки или подпишут новый договор, или погрузят скарб на корабль и покинут Рим, как вдруг раздался голос веселый и певучий. Эдил Павел оборачивается. Перед ним женщина в звездном платье. Круглое добродушное лицо, глаза искрятся лукавством.

- Предмет спора, как всегда, не стоит выеденного яйца. Ох, эти римляне! Везде они воюют – на границе и на рынке, в гостях – тоже война.
- Кто эта женщина и почему вмешивается в разговор важный?
- Наша гостья. Приезжая, – прошептал извинительно Сократий.
Эдил вперил глаза в веселую женщину – она выдержала взгляд.
- А-а! Это та самая? Пойдешь со мной в префектуру. Разберемся.
- Ррр-рр! Можно и в претуру. Только я там я становлюсь сердитой, – гречанка весело засмеялась.
- Хм.. Ха-ха, сердитая! Там увидим.

Эдил жует смоквы и плюется в стеклянное блюдо. «Варвар!» – замечает гречанка. Эдил отрыгнул. «Чудовище!» – «Прикуси язык», – шепчет Сократий. «А чего он рычит?»… Ей говорят – замолчи, а ей не нравится, как он ведет себя. Скважина! Эдил надулся, покраснел и только собрался рыкнуть, но гречанка, опередив на мгновение, закричала на соотечественников:
- Что это он ест? Принесите ему доброго вина и мяса! Пускай господин эдил вспомнит эллинское гостеприимство!.. Скот, будь я твоей женой, я бы обучила тебя приличию…

На столе появилось мясо и вино. «Чудовище» вдохнуло запах жаренного лука и покосилось на ловкие белые руки женщины. Она наливает вино, выбирает и подкладывает самые жирные куски. «Варвар» жадно глотает, женщина ухаживает и приговаривает: «Змей! Будь я твоей женой, я бы научила тебя… Кушай, кушай!» «Чудовище жует и еще рычит, но почувствовало властную руку хозяйки, успокаивается. Наставляет лохматое ухо, слушает.

- Ох, эти римляне! Собака и палка… Кушай, кушай. Даже цифры у них сложены из палок! И чего ты такой сердитый? Здесь гостиная, а в гостиных принято договариваться, а не воевать.
Павел все еще дуется, но не воевать же, в самом деле, с такой веселой женщиной, тем более, она велит принести еще.
- Зачем тебе рыба? Костью подавишься, возьми лучше грудинку!
- Какая куколка!

- Вот так-то лучше. А то сразу «сожгу», «накажу», «запрещу»! Неприлично. И так страшно, хоть грузи корабли и беги на север… Но тогда Большой Начальник скажет: «А ну иди сюда, эдил Павел Эмилиус. А где иноземцы, которых мы тебе доверили пасти? Где греческая корова? Где сирийская курочка – золотое яичко? Где армянская овечка золоторунная? Что это за программа улучшенная, от которой курочка нестись перестала, овечка издохла, а дойная наша корова, будто от овода, за море сбежала? Так-то ты усовершенствуешь своих предшественников? А ну-ка прочти свой эдикт!
Эдил Павел надулся.

- Это не мой. Это Афрания эдикт.
Гречанка согласилась.
- Плохой эдикт. Все иноземцы говорят: твой лучше. Все было хорошо, мирно, а теперь и нам жизни нет, и ты – такой важный, обаятельный мужчина – должен вести себя, как чудовище. Нехорошо.
- Хм… Обаятельный… Хм, куколка… Я желаю иметь с тобой дело.
- Вот и хорошо, вот и договоримся. Будешь охранять дорогу. Дом. И меня персонально. В дополнение к договору… Как по латыни «дополнение»?
- Адендум.
- Хочу, чтобы мой Павел являлся ко мне по первому зову, днем и ночью.
- Ха-ха!.. Днем и ночью. Интересует. Адендум!
- Будешь питаться отдельно. Охрана – отдельно. Адендум?
- Адендум!
- Будешь охранять пристань и корабли. Адендум?
- Слишком много хочешь, женщина.

Струя вина разом иссякла. Гречанка погасила улыбку.
- Нет?.. Что ж, договоримся с другими. С кем? С ветеранами, например. Вон их сколько шатается без дела. И службу привыкли нести. Ночную. У калитки, – рассуждает гречанка. – Думаю, нашему примеру последуют и сирийцы, и китайцы, и фракийцы. Как ты думаешь, это законно, эдил Павел Эмилий? Сам знаешь – законно. Каждый имеет право выбирать себе защитника, как и мужа. Кстати, ты женат?

- Хм… хм…
- А ты станешь начальником охраны у греков и египтян. У всех общин. Зачем тебе Претория? Зачем Афраний Камилл? Какое угощение! Какие подарки! Какое жалованье и все такое… Станешь свободным префектом. Уйдешь от Афрания.
Экс-эдил отставной проясненным взором глядит на гречанку. А она легко и быстро ведет дело, находя все новые аргументы. Это – как выход из положения, в которое Афраний Камилл поставил благочинных и законопослушных эллинов. А Большому Начальству, быть может, покажется интересным предложение о дополнительном заработке к пенсиям ветеранам на службе у иноземцев.
«Подумай, Павел!» – и гречанка проводила эдила на улицу, не уставая говорить, добавляя к словам серьезным шутку, взбалтывая молоко и собирая сливки. Гречанка улыбается ласково, чудовище скалит зубы и уходит сытое, обнадеженное, так ничего и не сделав и все позабыв.

Восхищение и ревность борются в сердце. В веселом рассказе товарища Публий узнает милую. Как она умна и обходительна, как весела и красива! Как ловко сыграла на обиде отставного префекта. Публий даже слышит ее голос, осветленный веселым смехом. И гордость за милую охватывает его ликующее сердце.
- А ты чего попал за решетку, за что наказал тебя Афраний?
- За то, что слушал и смеялся.
И Квинтилий Вар растянулся на соломе. Ему тоже показалось, что красота и обаяние сильнее закона.

Сквозь решетку небо в звездах. Публий приложил горячий лоб к холодному железу, и мысли улетают через ночь, через город спящий, к милой. И видится ему улыбка гречанки, укор в ее глазах и тихий шепот: «Помоги…» Ах, если бы он был на свободе! Если бы он мог вырваться на улицу, он полетел бы к милой, увез ее из Рима туда, где ее никто не знает и не найдет. Спрятал бы у отца в деревне. Сам бы вернулся в Сульмону. Отделился бы от отца… Поздно! Туда – в Греческий квартал – идет уже Топилий Лат с солдатами. Стыдно, стыдно! Наверное, в эти минуты страшные она зовет его: «Публий, помоги!»

Он затряс дверь. Дергал решетку… Ушат воды холодной плеснул ему в лицо – остынь!.. Сердце разрывается от любви и жалости. Горькой виной карает сам себя. Сам бездумно, легкомысленно втолкнул женщину в беду. Сам не могу защитить, спасти тебя! Вот уже утро…
Труба!.. Что там? Привел гречанку Топилий Лат! Какой позор тебе! Торжество – ему! Вот он – миг истины! Вот до чего дошел…
Построение. И крик Афрания:

- Паршивцы. Негодяи! Всех разгоню!
Дверь ржавая гремит, и Лат скатился в яму. Оборванный и мокрый. Что, привел? «Ну, стерва греческая!..» Ай да гречанка! Будешь знать. Люблю, люблю! Честь спасена, танцует сердце и радость через край.
А во дворе Камилл бушует. Гречишки! Решили сдохнуть, а денег не дадут!..
Лат зол и немногословен. Но Публий ясно представляет, что там произошло.

Ночь. Спит Греческий квартал. Боязливые видения витают над домами, стоят у каждого изголовья. Беда, беда! И наказание ожидает непокорных чужеземцев… Вдруг – факелы. Огонь прорезал ночную тьму. Топот ног. Солдаты окружают дом Сократия. Стук, звон. «Гречанка, выходи!» Залаяли собаки. Зажглись огни. Сократий вышел в сад. «Кто там?» – «Открывай, полиция!» – «Не узнаю, не верю». – «Выходи!» – «Не лучше ли поговорить нам завтра утром?» – «Открывай!»
Соседи поднялись, выглядывают над заборами. Вот оно – горе! Вот что бывает, когда приходит женщина. Пускай выходит!

«Кто там?» – Коринна подошла к калитке. «Шлюха, выходи. Пойдешь в претуру!» – «Я завтра, когда рассветет, сама найду тебя». Дверь затрещала, затряслась и проломилась. В проломе вспыхнул факел. Собаки, скуля, хвосты поджали. «Уйди, прошу, и не позорь меня! – просит гречанка. – Прекрати, опомнись!» Но видно, Рыжий потерял совсем рассудок. Что он делает? Это разбой! Его накажут. Накажут завтра, а сегодня он дом сожжет! Вот римляне! Вот беззаконие!

Напрасно гречанка взывала к разуму, напрасно кричала: «Караул! Разбойники!» Рыжий Лат уже доламывал калитку. И тогда дверь распахнулась. Гречанка вышла на порог. Рыжий только руку протянул и… закричал. И голову закрыл, бросаясь из стороны в сторону. Свистела плеть, гречанка ловко и умело доставала. «Я же тебе толкую: завтра. Завтра! Сегодня ночь, спят люди…» А тут еще моряк какой-то… Лат отступил. Гречанка стояла в толпе греков. Они смотрели на нее с опаской и качали головами: «Беда, беда! Эта женщина приносит нам несчастье…»

Труба трубит. Железа бряцают – правосудие раздражено. Претор Камилл сам идет брать гречанку. Усиленный отряд. Телохранители. В пучке розог – топоры. Лошади ржут ретивые. Претор Камилл выходит на крыльцо. Ворота раскрываются…
Кто эта женщина в праздничных пышных одеждах ходит, волнуясь, взад и вперед, поглядывая робко во двор Претория? Одежды длинные волнует ветер, то унося вперед хламиду тонкую, воздушную и обнимая плечи узкие, то, поворачиваясь, обрисовывает грудь, круглые колени и щиколотку узкую изящной ножки.
- О! женщина, смотри. Пришла.

- Это она, гречанка, – кричат, сбегаясь к воротам, стражники.
- Эй, Павел, держи ее!
Разжалованный Павел ретиво бросается к гречанке. Испуганная женщина мечется, кружит и, как мышь в спасительную щель, в ворота забегает.
- Претор Камилл! Претор Афраний Камилл!
- Иди, иди! – кричат солдаты. – Пропусти. Ее давно здесь ждут.
Испуганная женщина взбегает по ступеням на портик… Дорогу заступили ноги мохнатые в сандалиях боевых, а голова уперлась в большой живот. Воловий глаз, брови рогатые… О, Эйрена! Перед нею сам претор Камилл.
- Кто ты, женщина?

- Защиты, защиты! – поет и плачет голос женщины. – Я шла по вызову. Готовила себя. Омылась, нарядилась. Пришла… И вдруг какой-то человек хватает, обрывает все на мне, всю красоту… А ночью люди какие-то ломились в дом. И называли твое имя… Я не поверила, разбойники, наверно, самозванцы. Огонь. Пожар! Защиты, защиты!
Претор морщится. Этот сбивчивый рассказ, эта латынь с греческим, распушенные волосы, разорванная хламида греческая раздражают. Но он показывает внимание и объективность, как подобает римскому районному судье в деле с иностранцами.
 
- Кто это был, ты его знаешь? Он домогался? Накажу!
- Ах, нет… Не знаю, не разглядела.
- Но может быть, – учтиво осведомляется Камилл, – ты сможешь опознать?
Гречанка даже не оборачивается. Они все у него на одно лицо: чудовища и звери. Что – протокол? Нет!.. Она латынь не понимает и ничего подписывать не будет.
- Ну ладно, – согласился претор. – гуляла. Дело, видимо, любовное. А нападение на дом – это разбой! Составим протокол. Опишешь личность. Кто он – будем искать!

И снова она отнекивается: не знаю, не видела, было темно. И говорит так быстро, не придавая делу значения. И время от времени смеется.
- Почему же ты ищешь меня? Иди к эдилу Павлу.
- Наслышана о твоей необычайной справедливости.
Афраний оглядывается гордо. Прищурил воловье око. Розовая птичка сама залетела и добивается его расположения. Ловкая женщина! Эта растерзанная нарочито грудь и тело, под густыми прядями волос. И тонкий пальчик на розовой мякоти смеющегося рта… «Конечно, дело есть какое-то», – подумал претор и закричал:
- Так это ты – гречанка приезжая?
- Эллинка!
- Почему не явилась на вызов?
- А я была в гостях.
- Почему не записалась у эдилла?
- А я была в других гостях.
- Запрлатишь штраф и пеню.
- Все, что положено.
- Зайди.
Претор Камилл поворачивается и уходит. За ним – гречанка. Их провожают завистливые глаза казармы. Дверь закрывается.

Сердце Публия разрывается от любовной тоски и ревности. Глаза из-за решетки недвижимо застыли на закрытой двери. Грудь тяжело дышит. Ах, если бы он был умнее, если бы лучше знал эту женщину – скольких бед избежал бы на дороге судьбы!.. Зачем она встала на его дороге? Как возникла? Случайная. Чужая. Свет померк в глазах. Эта лукавая гречанка принесла ему боль, несчастье и позор. Товарищи над ним смеются. Карьера кончена! Афраний его не выпустит из лап… Но Пулий найдет способ ей отомстить. Там, где он пел ее красоту, там он громко прокричит о ее… Но что там, за закрытой дверью?

Гречанка оправила складки пышные, смеется над собою: так символично явилась к Посейдону в костюме звездном Андромеды, и вот тебе на: чудище возревновало. Что с него взять? Чудовище и есть чудовище. Она заплела растрепанные волосы в девичью косу и обернулась к Претору с улыбкой извинительной.

- В другой раз я постараюсь тебе понравиться.
Афраний важно восседает в кресле. Над ним статуя со свитком в руке – надо полагать, закон. Раскрашенными глазами Цезарь Август строго смотрит на гречанку. Так же сурово смотрит Претор Камилл.
- Ты поздно пришла и будешь наказана.
- Я почувствовала твое желание.
- Ты вернулась в Греческий квартал или все еще на вилле в Садах Помпея?
- Да, я у сородичей. Но я – всего лишь гостья, а я хочу иметь свой дом и быть свободной. Разве это запрещено?
- Ого! Свой дом… На это нужны деньги и немалые. У тебя есть деньги?
- Деньги будут. Надо только, чтоб Публиканы римские позволили свободно торговать на рынке грекам.

- Ах, вот что?.. Пожалуйте. У нас свобода! Рим – открытый город.
Претор поднял палец значительный. Гречанка подняла глаза – Цезарь август глядит приветливо, глаза раскрашенные улыбаются. В руке – закон. Да, свобода! Но почему тогда на рынок греков не пускают? Почему не позволяют назначить цену на свой товар и отбивают покупателей? Это незаконно!

- Что?! – Афраний сразу понимает, в чем дело. – Это все законно!
- А Публиканы разве законно? В Элладе делают, как выгодно. И в Риме тоже.
- Не забывайся, женщина. Ты много себе позволяешь. В Риме только граждане имеют право на торговлю и только публиканы устанавливают цены. Это законно!

Гречанка жалобно вздохнула: ах, не ей судить – законно или нет; она знает одно: римляне не выпускают греков из гавани. Корабль с амфорами царского вина стоит в порту два месяца. Греки просятся на рынок, а публиканы говорят: «Продайте оптом». И цену назначают смехотворную.

- Пускай пройдет один корабль. Всего один! – просит жалобно гречанка.
Горячая! И хороша! Афраний думает себе: «Просит и платить готова…» И он снисходит до разъяснений. Публиканы не позволяют это делать грекам и не согласятся создать прецедент. «Что есть “прецедент”?» – «Дурной пример. Они не терпят конкурентов на своей территории. Тебе понятно?» Да ей понятно.
- Но разве это не твоя территория, Претор?
- Моя! – гордо ответил Афраний Камилл, и гречанка ослепила его восхитительным взглядом. – Но остийская таможня имеет претензии к грекам.
- Ах, это не твоя забота, – обрадовалась гречанка, ей послышалась надежда в словах претора. – Твое дело, чтобы на рынке открылась одна греческая лавка. А твои публиканы, – она зажмурила глаза, – как это по-римски?
Афраний нахмурился и поднял значительный палец. Цезарь август сурово смотрел прямо на нее. «Аве, Цезарь!» – прошептала гречанка и продолжила:
- Это твой интерес.
- Но у меня к тебе есть другой интерес, – рассмеялся Афраний.
- Второй ребенок твой, а сейчас мне нужен дом для первого, – отшутилась гречанка. – Публиканы не обеднеют, у них сто лавок.
Претор Камилл уже безо всякой строгости, а с удовольствием, смотрел на оживленное лицо гречанки. У нее большие лукавые глаза, рот чувственный. Такие плечи белые… И этот быстрый разговор, в котором такая забавная мешанина слов латинских и греческих, и это нарочитое легкомыслие, в котором слышен опыт, продуманные мысли и решения. Она надежна. Платить она готова.

- …сто лавок у них и ни одной у греков. Они совсем задушили бедных соотечественников.
- Я эдикт не отменю. Ни одной статьи! – грозно объявил Афраний.
- Перепиши еще строже, только дай грекам вздохнуть!
- Твою просьбу мне выполнить трудно. Видишь ли, публиканы охраняют свою территорию от иноземцев, как волки от шакалов.
- Волкам только кажется, что они в лесу хозяева. На деле хозяин – лев.
Афраний самодовольно выпятил грудь. Ну что ж, он разберется в этом деле. Он – претор и обязан реагировать на жалобу. Это ведь жалоба?

- Просьба.
Афраний нахмурился, впрочем, только для вида. Под суровыми бровями уже зреет мысль, как устроить выгодное дело, чтобы волки были сыты и овцы шерсть давали? И он знает, как это сделать. Но надо только, чтобы греки выпросили, вырвали, выкупили его покровительство.

- Ох, эти гречишки! – вздыхает Претор.
- Ох, эти римляне! – незамедлительно в тон отвечает она. – Греческих женщин любят. Врачей греческих пользуют, вино греческое пьют, взаймы у греков берут. Почему же греков они не любят?

Претор Камилл рассмеялся. Но теперь гречанка смотрела пристально и значительно, и он понял – предложение сделано, все услуги, которые готова оказать ему община, перечислены: харчи, лекари, займы. Разумеется, бесплатно.
- Хм… Интересно говоришь, женщина, – пропел Афраний, осматривая ее господским взглядом и одновременно подпустив в глаза любовного тумана. – ты мне нравишься.

- Мне оракул показал во сне зверя морского. Я думала – ты.
Претор Камилл расхохотался. Афраний поднялся и подошел вплотную к гречанке. Она легко поднялась навстречу. Круглое лицо, ясные глаза, губы шепчут взволнованно… Голова закружилась…
- Обманешь бедных греков, обманешь?
- Сделаю, как обещаю.
У нее, оказывается, упругое тело и крутое бедро – все, как прокричал на весь Подол этот юный стихопат Публий.
- Что у тебя с моим подчиненным, песенником этим?
- С ним покончено.
- Смотри же!

Гречанка вывернулась, прошептав: «У нас с тобой все еще впереди».
Разговор закончился мимолетным прощальным поцелуем, но Афраний еще долго ощущал на своей шее прикосновение горячих рук, а на груди – упругую грудь гречанки.
Она отступила к выходу.
- Приходи. Я жду тебя в Греческом квартале.

Каково же было удивление казармы, когда гречанка вышла на крыльцо вместе с Афранием Камиллом. Она улыбалась солдатам, рассыпая воздушные поцелуи, а претор проводил ее до ворот.
 
На улице ее ожидали встревоженные соотечественники. «Зачем, зачем?» – выговаривали они с укором, на что она отвечала: «Андромеда поняла, что единственный способ избавиться от жадности морского зверя – это покровительство Посейдона». – «Что же теперь будет?» – «А теперь прилетит Персей, чтобы задушить Андромеду». Они пошли робкой стайкой, не оглядываясь, ни на что не рассчитывая, ни на что не надеясь. Бедная община! Бедные, бедные греки!

Претор Афраний Камилл шел по двору, как триумфатор. На лице его играла самодовольная улыбка.
- Хорошо взял, претор? – слышались голоса. – Налог снял, договор подписал?
- Эй, претор, как благоухает жирная матрона?
Афраний в ответ только ухмылялся. Все есть: и договор, и матрона, и еще кое-что. Учитесь, как надо работать.
Солдаты протопали в казарму, коня увели. Вскоре Претор приказал выпустить из арестантской малодушных питомцев.

Решетка поднялась. Как птица из клетки выпорхнула и полетела в родное гнездо, так Публий выбежал из Претория и, томимый ревностью и любовью, помчался в Греческий квартал.

                3. ГРЕКИ ПРАЗДНУЮТ КОРИННУ


В доме Сократия радостная суета. Слуги вносят мебель и ковры. В триклинии Совет старейшин. Лица домочадцев оживлены надеждой.
Публий растерянно озирается.
- Где Коринна?
- О, теперь у нее лучшая комната в доме, та, что рядом с большой гостиной… – (еще бы!) – …но к ней нельзя войти, потому что она принимает ванну. К ней приставлена специальная женщина, которая делает ей массаж, другая делает ей яичные и медовые маски, третья – прически. Они обещают сделать из госпожи куколку! – (интересно взглянуть!) – О, только чтобы на нее посмотреть можно заплатить сто сестерциев! – (ну, прямо таки!)

- А кто эти люди богатые?
- О, это купцы из Эдессы и Парфии, они принесли благовония из Кипра и армянские поющие браслеты. Клетку с попугаем. Госпожа Коринна просто завалена подарками, но Сократий сказал: мало! Дать ей все, что пожелает.
Скажи пожалуйста! А кто эта смуглая и надменная, что так высоко задирает нос?
- Эй, Кипассида, скажи подруге, что Публий пришел!
Кипассида подняла недоуменную бровь.
- Скажу, но не знаю, примет ли тебя.
- Ох, какая!

- Да. Госпожа сейчас отдыхает, потому что у нее сегодня важная встреча. Может быть, завтра. Нет, завтра у нее тоже важное дело. Так что лучше приходи послезавтра, когда у нее будет выход к гостям. Мы делаем смотры! Многие теперь хотят посмотреть на «Ахейскую красавицу». Прощай.
И подруга, вздернув плечами, плотно закрыла за собой дверь.
Часы уже перевернули дважды, а Публий все сидит и ожидает, когда его позовут. На веранду выходят старейшины, тихо переговариваются: «О да, нам надо расположение римлян… да-да, завтра ее повезут в Преторий. Афраний Камилл будет ее регистрировать вне очереди…»

Публий решительно толкнул дверь в комнату Коринны.
Три богини! Посреди, в окружении зеркал, в ворохе одежд и украшений сидит милая и пытается втиснуть грудь в какие-то кожаные мешочки. Мимолетный взгляд, растерянный и настороженный.
- А-а, это ты? Хорошо, что пришел, милый.
- То к тебе нельзя, то тебя нет. К тебе уже не пускают, – Публий забавляется, скрывая терзающую боль. – Скоро мне скажут: госпожа Коринна принимает Претора Афрания Камилла!

- Не вмешивайся, милый.
Гречанка подымает ясные глаза, и долгий взгляд ее вызывает у Публия тоску.
- Зачем ты надеваешь этот кожаный панцирь? – осведомляется он.
- Это мамилларе! – возражает милая. – Все римлянки носят.

- Зачем тебе мамиларе? Я уже прославил твои плечи и воспел живот под совершенною грудью. В шестой песне первой книги.
Гречанка ослепительно улыбнулась, поманила пальчиком и обозначила на его щеке бесплотный поцелуй. «Милый!» – но подумав, все же отложила кожаное вымя. И снова – платья, покрывала, платки, ленты, серьги, браслеты… Мелькают цветные пятна – к лицу, к настроению, к погоде… У милой растерянное лицо, милая сердится, ничего не может выбрать и бросает испытующие взгляды на дружка. Но Публий настроен на скептический лад.

- Выбор у тебя небольшой: или ты скромная женщина или куртизанка.
Из-за дверей нетерпеливый голос: «Гости собрались, тебя ждут!»
- Киоссе! – выкрикивает милая и, выдернув из красного ларчика розовое нечто, пропустила через кулачок и набрасывает на плечи воздушную ткань, сомкнув на шее тонкий серебряный обруч.
 
Ткань такая тонкая, живая, что сквозь нее виден даже родимчик. Милая вопросительно и торжествующе смотрит – Публий морщится: бесстыжий наряд. Милая развевает розовое облако, кружится… Если правду говорить, то увидев такое на другой женщине, Публий захлопал бы в ладони.
- Это для публичного дома, – сычит он. Тебя арестуют.
- Это для закрытого приема.
- Тогда я сам тебя арестую.
Смеется Коринна беззвучно, вздрагивает киоссе на ее плечах, глаза лукаво поглядывают на милого дружка.
- А если так? Или так?
- Так и так – все одно наряд бесстыжий
- Но если к киоссе добавить браслеты – возникает образ «дочь персидского царя».
- Греческая наложница персидского сатрапа. Сними все это.
- Нет, нет!
Публий поднял беспощадную руку. Коротко, открыто, обнажено и безнравственно!
В дверь громко стучат. Коринна отмахивается – она еще не готова.

- Белая простая столла! Вот же она. Чудный орнамент, искусная вышивка. Можно добавить желтую или зеленую перевязь… Не нравится? Ну, если так хочется, можно драпировать спереди. Можно присобрать на талии, можно допустить сборочки под коленями…
- Нет, столлу не хочу! Тяжелая, жаркая, будто кора. Ты превращаешь меня в дерево.

Милая дергает столлу. Публий сам подвязывает незаметные шнурки.
- Смотри – вот образ дорогой вазы!
- Кувшин с орнаментом. Ископаемая статуя. Не хочу. Нет.
Однако! Быстро же провинциалка освоилась в столице. И выговор появился какой-то рыночный, шумный, и замашки наглые, и этот взгляд бесстыжий, упрямый, краской обведенный, и вся она такая, будто в нее вселилась Хлида, Либа и Пито.
- Нет! – заявляет она. – В Риме совсем другая мода. Не хочу быть белой вороной.
Публий сердится:
- Пусть! Пусть римлянки носят, что хотят, а гречанки пусть носят греческое!
- А чего это? – взвизгивает Коринна.
- В Риме – нравы римские, а в Греции…
- Тоже римские.

Это начинает раздражать. Конечно, римлянки никогда не подчинялись закону о роскоши, отмахивались от Катона Цензора, как сейчас от нового моралиста Августа и ханжи домны Ливии. Но то – римлянки! Но чтобы чужеземка забылась перед грозным указом императора?
- А что, если об этом узнает домна Ливия? Знаешь, что скажет госпожа Ливия: «А где эта дерзкая гречанка, которая против закона о нравах? Почему ее туника так коротка и прозрачна? Зачем тут разрез до самого пупочка? Ууу-ух!

Милая смеется, в ее глазах любопытство. Госпожа Ливия произвела на нее впечатление. Но ненадолго. Опять она уселась среди вороха одежд.
- Что здесь такого? – вскрикивает она, поднимая глаза, полные слез. – Греки благодарят Андромеду за подвиг, она победила чудовище и покорила сердце Посейдона...
 
- И ожидают от нее новых подвигов.
- Греки одевают Коринну, а Публий раздевает. Благодарные соотечественники празднуют Коринну…
- Коварные соотечественники делают Коринну куртизанкой!
- Тиран! – милая сунула ему под нос зеркало. – В Элладе принято так: красиво – показывай! Это эстетика, считают греки.
- Это срам! – считаю я.

О, эти гречишки! Теперь Публий понимает: коварные, это они подсунули милой сундук с голыми нарядами, это они продают ее, чтобы защитить себя. Они присмотрелись, испытали – годится! Да-да, греки верно рассчитали: если ее приодеть, дать уход и оснастку, то греческая бомбус наделает большой шум и проломит любую стену.

Коринна весело смеется. Публий кричит:
- Неужели ты этого не понимаешь?
- После того, что произошло, милый, ты вообще не имеешь права мне указывать.
- Я не хочу, чтобы на тебя пялили глаза, как на александрийскую танцорку.
- Почему же ты сам хвалил таких?
- Пусть другие ходят голыми, а ты должна ходить скромно и достойно.
- Надо мной будут смеяться.
- Будут. Распущенные и помешанные. А умные скажут: «Вот добропорядочная женщина».
- А сам ты будешь смотреть на других?
- А теперь я не хочу, чтобы моя жена была похожа на других.
- О, Публий!
- И никаких мамилларе, киоссе и прочей мерзости. Я сказал – дело закончено.

В дверь непрерывно стучат. «Коринна, выходи, посмотри, какие подарки принесли».
Когда Коринна и Публий вышли в большой атриум, гости были разочарованы. Эллинская красавица была похожа на богиню земледелия, как ее изображали древние и грубые статуи: на голове заплетена тугая коса, на груди толстый платок в два узла, и вся ее фигура, как сноп, перевязанный соломенными жгутами. За нею следовал Публий, решительный и суровый, как Цензор Катон. Гости удивлялись, а Коринна, опустив глаза, смиренно говорила:
- Ну что ж, так хочет муж.

Публий пел песни, где часто повторялось имя Коринны.
Женщины диаспоры окружили Коринну, ласкали, хвалили. Публий был важен и горд, хотя слышал из пышного цветника зловредный шепот: «Ах, какие перемены! А совсем недавно он говорил: пускай женщина будет свободна, не надо связывать женщину. И даже поднялся до философии, мол, все, что делает женщина, в конечном счете для мужчины. И вдруг такие превращения! Что с ним произошло? Румяный любимчик стал Персом». 

               
                4. ПОСЕЙДОН В ГОСТЯХ У ГРЕКОВ
               
                (Продолжение старой сказки)


В Греческий квартал пришел человек из Претория и сказал, что Афраний Камилл посетит общину в полдень. И хоть визит приватный, но претор намерен сам разобраться во всех делах и жалобах греков. На месте.

Известие принес Публий Любимчик. Ему же поручено подготовить встречу.
И сразу поднялась радостная суета: изо всех домов несут к Сократию лучшую посуду и харчи, цветы и прошения. В саду поливают клумбы и посыпают розовой пудрой дорожки, в гостиной сбивают высокий подиум и ставят широкое ложе для гостя, у изголовья сбоку резное кресло – здесь будет сидеть та, которая приятна его сердцу. Кстати, где она? В чем будет одета?..

Мечется греческая диаспора, охваченная волнением и надеждой. Еще бы! Недавний враг и гонитель жалует своим посещением ласковым – вот случай просить всемогущего человека заменить деревянную лаку на каменную, пнуть наглых египтян, насолить персам и защиты, защиты просить от римских чиновников. Много заготовлено прошений, все они в руках у Сократия. И все – благодаря Коринне, сами боги послали ее в греческую диаспору. Но где госпожа Коринна? Почему ее не видно?

- Идет! Претор идет!
Гости и домочадцы замерли у стен. Калитка широко распахивается, и Претор переступает порог греческого дома. Афраний Камилл! На лице приветливая улыбка. Он в пиршественной одежде, на шее золотая цепь. Он совсем не такой страшный, как о нем говорят. Он отсылает на улицу стражу. Греки радостно и смущенно кланяются.

Но где госпожа Коринна? Почему не встречает гостя? Претор хмурится. Сократий кланяется. Гости кланяются. Замешательство.
И в то мгновение, когда греки понимают, что они без Коринны ничто, раздается радостный крик и Коринна, расталкивая толпу, устремляется к дорогому гостю. Голубое в звездах платье развевается вслед. О, как это красиво и поэтично – выйти к Посейдону в образе Андромеды! Какая игра! Какой образ!
 
Вот она воскурила ароматный дым в честь Посейдона. Вот берет его руку и прижимает к груди (это ему приятно). Вот, приподнявшись, целует дорогого гостя (и это ему приятно) и ведет его в гостиную. Греки хлопают в ладони.
Посейдон поднялся на возвышение и возлег. Аплодисменты! Сам Посейдон в гостях у греков, и Андромеда на ложе его. А Персей стоит у стены, мучаясь ревностью. Какой конец старой сказке придумала Коринна!
 
«Славен, славен царь морской! Слава, слава Андромеде!» – поют греки.
И закружилась суета вокруг гостя. Сдвигают пышные корзины цветов, выносят угощения («А прошения, где прошения?» – «Рано еще».) А вот и вино на пробу. Сама госпожа Коринна с радушной улыбкой подымает широкий поднос – нагнем чаши. Это греческое, это кипрское, испанское… Афраний Камилл поднял стеклянную чашу, посмотрел на свет и отставил. Вот он берет другую, пригубил, болтнул во рту и выплюнул. О, Претор Камилл тонкий дегустатор! Но что же он предпочтет?.. Он будет пить старогреческое! О, да наш претор знает толк в вине. Конечно же старогреческое!
Аплодисменты.
Римлянин из рук эллинки ест и пьет, греки стоят вокруг, улыбаются, чтоб слаще было.

Публий усмехается. Забавно наблюдать за малой диаспорой. Когда-то греки были грозою всей Ойкумены, все перед ними трепетало на земле и на море… Прошло совсем немного времени, и все переменилось. Народ утратил гордость, затих и ведет себя, будто пленница в руках солдата, являя трепет и подобострастие. Народ, как цветок, распустился и увял. Некогда гордый и красивый – теперь доживает на чужой земле и, увядая, распускает слабый аромат духов и тлена.
Гречанка рассказывает гостю сказку про Андромеду и Персея.

- С ним не знайся, – кивает Претор в сторону Публия, – он тебе ничего не даст. Нет у него ничего.
Гречанка вскинула брови: кажется, ей указывают, с кем знаться, а с кем нет?
- Гордость умерь, и все будет. Я все сделаю.
- От певца у меня не болит, – жалуется гречанка, – а от чудовища болит.
- Я накажу его, – шепчет Араний в нежное ушко, вдыхая аромат ее щек.
И вот уже греки понесли вторую перемену – рыба! Рыба жаренная, рыба в соусе, нежный рыбный паштет. «Когда же прошения? Сократий, подавай!» Но Сократий охвачен робостью, он никак не может собраться с духом. Ах, как много надо сказать римскому Претору – вот целая кипа жалоб и предложений, это же все надо подробно рассказать. И Сократий-грек топочется, выжидает и отступает.

- Что хочет этот человек? – спрашивает Камилл. – И что у него в руках?
- Эллины волнуются. Они хотят тебе понравиться и показывают все тонкости греческой – как это по-римски? – кулины. Может быть, через кулину мы лучше узнаем друг друга?

- И не только через кулину,– многозначительно замечает важный гость.
Коринна опускает ресницы, но еще проворнее ее гибкие руки, она предлагает все новые блюда, сама пробует на вкус. Ах, как идет ей быть госпожой и хозяйкой! Она просто создана для того, чтобы принимать высоких гостей. Эта круглощекая радушная улыбка, этот приятный разговор! Как она угадывает и предупреждает желание гостя! Все любуются госпожою Коринной, а более всех – претор Камилл.

- Почему ты не выпьешь со мною?
- Мне надо не только встретить тебя, но и проводить достойно.
Уже подали третью перемену, а Сократий все не может решиться и выступить со своим прошением. «Сократий, подавай!» - подталкивают соотечественники.
- Что мельтешит этот лысый грек? – пугается Афраний Камилл.
- Эллины волнуются. Они хотят знать, хорошо ли тебе в этом доме?
- Все хорошо. Одно плохо – людей много.
- Тесно, тесно… Люди пришли оказать тебе уважение, – шепчет Коринна, – и хотят воспользоваться благоприятным случаем…
- Что там у них?
- Говори, Сократий, – осветляя голос улыбкой, позволяет Коринна.

Греки подталкивают Сократия, но тот уперся, все вдруг растерял – свитки, прошения, макет лавки в коринфском стиле – все выпало из рук. Заикаясь, бормочет одно: «Благо-приятствие…»
- Что он бормочет? – морщится Камилл, ему становится невмочь, и он отмахивается. – Ваша женщина хорошо говорит на латыни. Все через нее.   
«Все через нее», – пронесся шепот по гостиной. Да-да, наша Коринна сама доложит и нашепчет в мохнатое ухо претора лучше, чем весь Совет общины. Смотрите, как Афраний слушает. Обычно он только рычит «нет», а сейчас понимает и даже соглашается: «Разберемся. Будем думать».

«Легковерные, наивные греки радуются. Как же! Даст им Афраний свободную торговлю и благоприятные условия, – думает Публий. – Подумаем, обследуем, разберемся! Таких штук у Афрания много. Ничего, кроме обещаний».
- Все через нее. Она у вас не только красивая, но и разумная.
О-о! Наша Коринна – доверенное лицо претора!.
На подиуме тихий шепот любовный. Он зовет ее в сад. Она усмехается.
- Мой дорогой претор, нам надо быть сдержанными. Любовь должна быть тайной, – как это по латыни? – интимус.
- Но когда же, когда?
- Теперь уже скоро… Я так думаю.

Афраний побурел, глядит хмуро, ногами пинает подушки – страх нагоняет. О, какие глаза сердитые, какие ноздри! Какой весь грозный! Гречанка весело играет, дразнит… И вдруг засмеялась, обняла и зашептала: «Дядюшка Посейдон, скажи слово, которого все ждут. И то, что жду я. И спать пойдем». Хмурое лицо Афрания прояснело.
- Эвоэ, слушайте все! Претор говорит!
Речь, речь! Тише, тише! В триклиний набились греки, как рыбы в сети, придвинулись к помосту. Глаза таращат, уши наставили, жадно слушают, что скажет им большой римский начальник.

- Нам, римлянам, – важно провозглашает Претор Афраний, – греки всегда были ближе, чем египтяне, армяне, испанцы, не говоря уже о бритах, германах и прочих диких людях. (Жаркие хлопотливые аплодисменты. Претор продолжает). Греки смелые моряки и землепроходцы. Мы встречали греков на Черном, ледяном Понте Эвксинском и в песках Африки, и в горах Кавказа. Их храбрость и предприимчивость вызывают уважение. (Аплодисменты. А глаза, как у собак, к которым вышел поутру хозяин). Греки уважают закон страны, где они поселились, и статус, который им предложен… (О, да!) Дела греческой диаспоры в порядке, поведение верное, поэтому… (О, да-да, дела в порядке, поведение верное!) …поэтому я, Претор Афраний Камилл беру под свое личное покровительство Греческий квартал или, как вы себя называете, Эллинскую общину!
    
Вопль эйфории! В глазах греков слезы… Они бросаются друг к другу с криками радости: «Слышали, слышали?» Поздравляют, обнимаются. А Коринна, Коринна что вытворяет – пляшет и руками такое вышивает по воздуху…
Верят наивные греки. Нет такой обиды, которую бы не простили эти несчастные люди, ради сиюминутной радости. Верят Афранию, претору римскому. А у него таких речей навалом… «Публий, Публий, победа! Посейдон взял под защиту эллинов, вернул милость и расположение…»

Греки рады, Андромеда рада. Почему же Персею досадно? Публий стоит на веранде. Его это не касается. Грекам теперь хорошо. Сократия с его носом прогнали бы от первой ступени Претории, а тут сам Претор Камилл собственной персоной пожаловал.
Пляшут и радуются греки, как дети. Смеется, хохочет Афраний и, вдруг, как хлопнет ладонью по столу.

- Ладно, кучерявый, разгружай свои корабли. Прибери комнаты, чтобы я мог прийти и выпить в этом доме чару. Мы с тобой, толстоносый, как жили, так и будем жить в согласии и любви. Как Рим с Грецией!
Как собака с кошкой… О, какая эйфория! Слова префекта достигли улицы. Там жгут огни и пляшут. Здесь – аплодисменты нескончаемые. Претор переждал и поднял руку.

- Эдил Эмилий Павел будет отстранен от должности за действия, порочащие честь должностного лица, за домогательства и разбой!
Греки смущены. Коринна весело смеется: в пожарниках он станет поджигателем, уволенный со службы полицейский в разбойники пойдет ночные. И поделом – ведь он немного сумасшедший, этот Павел. И любит страхи делать людям.
Торжествует эта гречанка Коринна. Не в меру пьет из чаши вина гордыни.

- Дядюшка Посейдон, – теперь скажи то, что хочет слышать Коринна.
Претор подзывает Сократия.
- Тесно у тебя, грек. Надо, чтобы община сообразила Андромеде вашей дом.
- Да-да, – откликнулся Сократий, – мы уже думали. Может быть, в заречье?
- Почему в заречье? Дом должен быть ближе.
- Тогда, может быть…
- Все через нее, все через нее.

И еще кубок вина из рук Коринны на прощанье подымает Претор римский. Рот раскрыл, растянул пошире и опрокинул, вино лилось прямо в чрево. Неразбавленное. Буль-буль. Греки в изумлении. Силен мужчина! Силен могучий Посейдон. И Андромеду ожидает страстная любовь… Вот так! Афраний крякнул и отбросил кубок. Взяв крепко за руку гречанку, он покидает столовую, проходит через сад на улицу. Голубая звездная хламида Андромеды трепещет, вьется вслед. Он садится в крытые носилки и указывает место рядом… Сердце Персея обливается кровью.

Но что это? «Она не села на предложенное место? Она отказывается ехать с ним?» – тревожно пронеслось по улице и по двору. Она гирляндой цветов оплетает вокруг преторский паланкин и надевает на голову гостя большой венок.
Афраний сердито надувает щеки.
- Дядюшка Посейдон гневается? Хочет у сказки другого конца?
- Ты едешь со мною?
- Куда? Мой славный покровитель, куда?
Афраний Камилл протягивает лохматую руку к веселому круглому лицу гречанки и, сжигаемый любовным жаром, шепчет:
- Приходи ко мне, я буду ждать. Смотри же.
- Двери моего дома всегда открыты для тебя, дядюшка.

И она, слепив губки, чмокнула его в щеку. Носилки медленно удаляются.
Греки идут вслед за Коринной, провожая преторские носилки до конца квартала. Гречанка танцует и бросает цветы вслед. Римский претор оглядывается, в его глазах мука и любовная страсть. Публий счастлив: начальник пришел запрокинуть гречанку, а уехал, как осел, с цветами на ушах. Но что же дальше? Слишком далеко зашла милая, слишком близко допустила его к сердцу.
Гречанка возвращается в дом на плечах соотечественников. «Все через нее!» – повторяют они слова претора. Пляшут греки и жгут огни.

Чьи-то знакомые глаза. Лохматая грива волос, борода. Кормчий Фаон?
- Да, госпожа.
- Ты все плаваешь?
Она подошла, обняла его, засмеялась – колючая борода.
- Можно не жить, но нельзя не плавать. А ты стала знаменитой. Да-да, о тебе все говорят. Хорошая молва идет. Я рад, это я тебя привез! Иди туда, где тебя ждут. Кто знал? Спасительница греков! Я ошибся тогда – ты очень сильная.

- Чем я тебе могу помочь?
- Мне бы оснастку новую. 
Слава Афине Мудрой и Венере любящей, нашей Коринне слава!
Кормчий, чернобровый Фаон, рассказывает о храбрости эллинки. Это он привез ее в Италию… Все радуются – закончилась война, греки возвращаются в свои дома и можно заняться привычной работой.

Публий стоит, прислоняясь к столбу калитки. Окликает милую.
- Когда же у Андромеды назначена встреча с Посейдоном? Персей хочет знать, чтобы успеть повеситься на стропилах.
- Я рада, что ты относишься к этому с иронией. Как это по-римски?
- У римлян нет иронии ни в языке, ни в сердце.
- Ах, милый, ты несправедлив. Разве у женщины есть другое оружие? Была бы сила – отбилась, были бы деньги – откупилась. Ты знаешь другое средство – научи.
- Что же ты завтра будешь делать?
- Я взвешиваю.
- И сколько же весит претор Камилл?
- Он такой же легкий, как Публий.
Гречанка грустно смотрит вслед милому дружку. Он поспешает за своим начальником.

О, Эйрена! О, великие боги! А для кого же она все это делает? Старейшина диаспоры сердита, Афраний-претор взбешен. Публий, неужели он так слеп и ревнив? Все недовольны. Что еще она должна сделать? Разве есть для нее место в доме греков, разве нашлось место в доме Публия? И разве в доме претора Камилла есть свободное место для эллинки Коринны?


                Глава 5

                ЭЛЛИНКА НА КАПИТОЛИИ

                1. ИДЕЯ И ТАЙНЫЙ ЗАМЫСЕЛ ГРЕКОВ


С того дня, когда Коринна отдала предпочтение поэту перед другими, Публий почувствовал обязанность защищать гречанку. Однако это становилось все труднее, потому что и Претории, где он служил, и в греческой общине к нему относились настороженно и, как всегда в этих случаях, не доверяли ни там, ни тут. Оснований для отчуждения накопилось достаточно. Эта война приезжей гречанки и главного полицейского вовлекала новых людей, но, появившись на короткое время, они отходили от очарования эллинки и с опаской наблюдали издалека. В Греческий квартал ходил только Публий. Вот и теперь, улучив минуту, он оставил службу и бежит, чтобы предупредить греков о том, что с ними решено покончить. Протискиваясь через толпу на Староконном рынке, он видел, как сдвигают лотки. Он бежит, слыша за спиною вопли злосчастных греков: «Полиция закрывает лавки ахейские!..»

А здесь, в саду, тишина. Шепчется с ветром олива. Под ее ветвями в низком кресле сидит милая. Она так задумалась, что не слышит, как открылась калитка, не чувствует его взгляда и дыхания, и только поцелуй вернул милую.

- Тебе надо уехать из этого дома, скрыться из Рима.
- Садись, дорогой, хорошо, что пришел.
Милая учится читать по латыни? Милая собирается описать свои опыты? «Ах, нет!» – отвечает гречанка. Она ничего не понимает и с трудом складывает буквы.
- Читай мне все подряд. Что написано здесь?
- «Акта джорно» – скучный перечень минувших событий. Десять лет тому, Сенат избрал Октавиана Августа первым среди равных.
- Очень интересно! А что вот здесь?
- О том, что Лупию, сыну Юлии Августы, исполнился год, и дочь Августа – она сейчас в Малой Азии, где муж ее губернатором, – собирается в Рим, чтобы показать деду здорового внука.
- Счастливая женщина. Пусть сохранят ее боги от зависти! А тут о чем?
- О том, что певцу Публию стукнуло двадцать шесть.

- Правда? – вскричала милая. – О тебе пишут в газете? Значит, ты и вправду знаменитый? О, какое рекло! О, какой бомбус! Дай сюда этот листок, я хочу всем показать. Чудесно! Прекрасно! Я так горжусь тобой, о-о-о!
Шутка, шутка!.. Но зачем, в самом деле, милой надо знать, кто кому и кем приходится на Палатине? И сколько сенаторов в курии?..
И тогда милая, поглядев долги-долгим взглядом на «верного друга», поманила и зашептала, что на днях к ней вошел Сократий и плакался – вот если бы грекам закон о благоприятствовании, а общине – статус!..

- О, мечта, мечта! – подхватил Публий и продолжил: – Тогда бы весь Староконный рынок стал бы рынком Сократия. О-о-о! Тогда бы греки выгнали персов, египтян, фракийцев, сирийцев со всех базаров. О-о-о! Тогда бы эллины построили большие корабли и построили свои лавки во всей Ойкумене. И что же потом?
- И вот тогда, – милая поглядела строго на пересмешника Публия, и вот тогда бы греки подарили бы Коринне красивый дом с видом на реку и Марсово поле, с ванной и теплым полом, с горячими трубами в стенах.
О-о-о! публий захлопал в ладони. Да знают ли наивные греки, что уже сто лет парфяне, армяне, сирийцы делают попытки вырвать статус и особые привилегии? И что ж? Отцы только пообещают, поманят да откажут. Отцам важно, чтобы все добивались, но никогда не получили. Этот закон не имеет цены, и у греков ничего не получится.

- Отчего же не получится?
- Долго пояснять. Но знаю наперед: облапошат, опозорят и выплюнут.
- Отчего же опозорят?
- Так у нас принято.
- Отчего же выплюнут?
- Оттого, что мы – столица мира.

Милая смутилась на мгновение. Поблагодарила за предупреждение, но осталась при своем мнение: эллины достойны особого статуса, и они добьются его. Нужно только обратить внимание Сената.
Публий присвистнул.
- Да, обратить на себя внимание какой-нибудь услугой – настаивала Коринна.
- Кому? Сенаторам? Их триста шестьдесят!
- Тогда Первому.
- Первый – это Цезарь Август. Принцепс услуг не принимает.
- А если это подарок, дар?
- Что же это греки собираются предложить? Принцепс может принять в дар Египет, целиком. Британию, Иудею… Подарите ему Херсонес, Тиру, Ольвию…
- Хорошо, хорошо… Но отчего милый сердится? В чем причина такого злопыхательства?
- Потому что мы – Республика! А в Республике – закон. И никаких даров. Никаких личных услуг.

- Да, конечно… Но именно личную услугу все люди во все времена рассматривали, как свидетельство преданности и даже любви. И даже боги принимали и требовали жертвы от смертных. И даже сам Юпитер…
Брови Публия взлетели под челку, глаза расширились, и он прошептал:
- Ты хочешь… соблазнить Цезаря Августа?

Милая на миг оцепенела, ресницы вздрогнули, и она расхохоталась весело, безудержно. Она разлохматила его буйные волосы, тискала, тормошила, танцевала и трясла сиськами; взвизгивая, смеялась над ревнивой фантазией дружка, над самой возможностью такого славного акта. Порезвившись вволю, передохнула и уселась. Спросила серьезно:

- Госпожа Ливия, говорят, красивая? – подмигнула и снова рассмеялась.
- Да, красивая. И умная! Он с нею в спальне решает важные проблемы. Госпожа Ливия не чета кое-кому.
Да уж, конечно! Запало молчание. Гречанка весело посматривала на милого дружка, но он, надувшись, отвернулся. Сердится. Ревнует уже к Цезарю Августу.
- Может быть, милый хочет поцеловать свою Коринну? Нет? Совсем не хочет? А может, чуточку хочет? Хочет, я знаю, хочет. Ладно уж, в последний раз…

Почему в последний? Почему в последний? Да он зацелует ее насмерть! Он хотел бы стать виноградной лозой, чтобы тысячью рук обвить милую, иметь столько губ, сколько листьев, чтобы целовать глаза, брови, плечи милой.
- Пусти меня! – шепчет милая, приводя себя в порядок. – Читай де мне, читай.

И снова Публий читает скучный листок. Старые и новые известия… Но отчего милый впадает в ярость? Почему кричит, как всполошенный гусь? Ничего спросить нельзя, ничего сказать… Лучше бы милый помог, подсказал ей образ действия – как это по латыни? – модус вивенди! Нет, модус – хуже. Именно образ! Ведь он лучше знает римские нравы.

- Зачем тебе это нужно?
- Ах, чтобы помочь бедной диаспоре.
- Значит, ты уже приняла предложение?
Да. Она приняла. А что же остается? Афраний стал еще злее, еще больнее кусает эллинов, он никогда не уставал от этого занятия, а с недели опять стражу снял, и в Греческий квартал нагрянули ночные люди; они, будто скифы, пастбище меняют – потравят в Египетском, переползли в Сирийский квартал, оттуда – к нам. Нетрудно догадаться, чьих рук это дело. Ах, как хочется ударить по этим рукам!

- А кроме того, нам стало известно: он хочет наложить лапу на корабль Фаона. А вот что он у меня получит! – и гречанка в сердцах сложила неприличный пальчик.
- Ты на него сердита?

- Самодур. Злодей. Беззаконник. Ломает слово об колено… Как это по-вашему? Вероломный! Я таких видела и знаю. Они, пока не получат обухом по лбу, не остановятся. Ты сам говорил: Закон превыше всего! Вот и над Претором стоит закон. Даже во сне. Даже когда он голоден и хочет кусаться.
Публий восхищенно смотрит на милую, впервые он видел ее разгневанной. Милая, оказывается, любит тешиться грозными словами?! И удивился Публий, и порадовался втайне, что гнев ее не обращен на него.

- Но что же ты собираешься делать?
- Пока это – как это по латыни? – тайна.
- Вот как! У Коринны от Публия появились секреты?
- М-мм… А кто ты такой? Ты разве мне муж?
- Но ты затеяла опасную игру! Идти против Претора опасно!..
И почему именно она должна этим заниматься? Почему она должна укрощать, уговаривать, умасливать?..

- Я начинаю подозревать, что тебе это нравится…
- О, великие боги! Что здесь может нравиться, и об этом ли я мечтала?..
Просто, она понимает и принимает свой статус. В диаспоре каждый занят своим делом – моряки, лотошники, грузчики. Кто-то варит-жарит… А Коринне вот выпало…
- …стать куртизанкой греческой диаспоры!

Милая грустит и вздыхает: ей и так тяжело, а тут еще Публий сердится. Почему он кричит, словно гусь, и кусает, как собака?
- Потому что греки сами должны искать решение, и Сократий знает, что надо делать. Но сам он не хочет, он думает и ожидает, когда Коринна добудет ему статус и завоюет все базары в Риме.
- Милый, читай дальше. Вот здесь про что?

Про то, что Сироты безобразничают. Про то, что Крассу-внуку будет предъявлено обвинение в сводничестве. Про то, что Ирод Иудейский окончательно спился и впал в бред. Про то, про се… Публий рычит и швыряется, но никогда у столичного листка не было слушателя более внимательного, чем провинциалка Коринна. Впрочем, интерес ее вскоре стал угасать; видимо, она уже приняла какое-то решение и сидела, лукаво скосив глаза.

- Как ты думаешь, милый, зеленый цвет мне к лицу?
- Что ты сказала? Что придумала, милая?
- Лучше отдать, чем потерять, – изрекает она.

Коринна садится к зеркалу. Милая даже в медном тазике смотрится красиво. Милая уклоняется от нежностей – теперь ее не тронь! Но Публий хочет знать, почему она так ведет себя оскорбительно? Разве что-то произошло между ними? И милая отвечает:
 
- Да. Твое положение, – как это по-римски? – статус, с этого дня изменится. Раньше Публий был любимым мужем, а теперь он просто «верный друг».

               
                2. ВЫБОР ПОКРОВИТЕЛЯ


Яркое солнце. Мрамор Капитолия слепит глаза. В глубине площади здание с колоннами, это храм Согласия. На площади толпится простой люд, некоторые устанавливают зонтики на утреннее заседание. На ступенях и перед высокими дверями вооруженные всадники.

Из курии в портик выходят важные господа в белых одеждах, края просторных тог обшиты широкими красными полосами, башмаки с серебряными застежками в виде полумесяца. Вот люди, от которых зависят мир и война, радость и печаль народов близких и далеких, жизнь греческой диаспоры.

Гречанка решительно поднялась на площадь, издали пристально осматривала «белые тоги. К кому подойти, кого выбрать? Среди них есть пожилые, есть и совсем молодые, у каждого секретарь с портфелем…

Конечно, то, что она затеяла, так не начинается, но покровитель греков труслив и бесполезен, поэтому гречанка решила в новом деле положиться на новых людей, счастливую судьбу. Вдруг, она вздрогнула: из-за колонн портика взметнулся испуганный женский вопль. Кружок добропорядочных белых тог всполошенно раздался в обе стороны – по ступеням храма, спотыкаясь, сбежала женщина. За нею две подруги. Их преследовал костлявый высокий сенатор, лицо хищное, искаженное злобой, в руках плеть; он кричал, захлебываясь яростью, плевался и топал ногами. Девицы прыгали через ступени, визжа и хохоча выпячивали круглые ягодицы в его сторону, а третья, длинноногая и рыжая, упала, собирая на земле свои жалкие украшения, вытирая слезы злой обиды и боли. Накричавшись вволю, злой старик швырнул плеть, повернулся и пошел удовлетворенный и гордый в распахнутую перед ним дверь храма. Сенаторы покорно потянулись вслед за ним.

Толпа зевак под зонтиками хохотала одобрительно: «Ай-да цензор! Вот так цензор Катон! Последний суровый республиканец!»

Гречанка ненадолго отвлеклась на эту сцену – девицы показались ей знакомыми, только не стала вспоминать – усмехнувшись, отвела глаза. Думала о своем.
Вот этот, молодой толстяк в тоге веселого яичного цвета, у него широкое открытое лицо, он в кругу молодых людей что-то рассказывает веселое, смеется. Чем меньше человек, тем проще с ним разговаривать.

От ее долгого пристального взгляда он поворачивает лысеющую голову. У видел – задержал взгляд, запомнил. Она перейдет в другое место и будет наблюдать. Он перестает беседовать с друзьями, ищет ее глазами – глаза черные, веселые, блестят смехом, но он сегодня ее не найдет. Впрочем, если обернется еще раз… Он прощается с друзьями и подымается по ступеням… Обернулся. И тогда она пойдет к нему медленно, выжидая… мужчине – первое слово!.. Если нет – она пройдет мимо.

- Мне показалось, – (какой приятный голос!) – ты звала меня, эллинка.
- Могу я встретиться с тобою наедине по важному делу? – она усилила греческий выговор, притворилась растерянной. – Идея может показаться тебе интересной.

Он не удивился (потому что молод), он приглашает ее на ступени портика, в прохладную тень, и долго-долго смотрит на нее. Взгляд у него пристальный, но веселый (кажется, она не ошиблась в выборе). Они отошли за колонну.
- Итак, какая у тебя идея, ослепительная?

- Ах, я просто пришла посоветоваться.
- Разумеется. Ты можешь иметь успех, – (осмотрел, откровенно прикидывая цену).
- Ах, я не про то… – (здесь можно обидеться, но можно рассмеяться, как быть?) – гречанка звонко расхохоталась – вот так, ослепить, чтобы зажмурился, – я из Греческого квартала.
- Все тот же старый конфликт греков с преторией?
- Ах, никакого конфликта нет. Община уже добилась охраны квартала, ожидает решения на открытие торгового ряда на Новом рынке. Все хорошо.
- Похвально. Великолепно. Так в чем же дело, изумительная?

Гречанка улыбнулась благодарно. У него так много приятных для женского уха слов. Ах, дело в том, что… Она не знает, можно ли довериться ему? Она в Риме недавно, но уже знает: куда ни ступи, обязательно попадешь на обманщика, разбойника или сводника… Вот если бы она узнала его имя…
- Марк Красс, – важно представился толстяк, – юрисконсультант сенатора. А как твое, очаровательная?
- Коринна. Эллинка.
- Замечательное, редкое имя. Ты не в родстве ли со знаменитой поэтессой?
- В нашем роду это имя наследственное, – гречанка скромно улыбнулась. – Дело в том, что греческие – как это по-римски? – любители древностей, да, нашли в Старом Свете некий ценный предмет, но не знают, как лучше распорядиться.

Марк Красс юрисконсульт приподнял слегка удивленную бровь, но взгляд невозмутимо скучный, на губах равнодушная улыбка. Гречанка продолжала:
- Конечно, это не золотое руно и не троянское золото, хотя именно это нечто было найдено в подвалах древней Трои…

Гречанка замолкла, как бы оценивая скептическую улыбку собеседника, и когда он извинился, поощряя ее продолжить, с таинственным видом поведала, что это нечто – не один предмет, а десять на десять, а может быть, и больше. Поэтому греки хотели пустить его в свободную продажу, но оказалось, что иноземцы не имеют права на розничную торговлю, и греки побоялись римских нобилей, которые могли бы причинить большой вред. Но главное – мало кто на рынке в состоянии купить такой дорогой товар. И даже оценить. Только за то, чтобы его понюхать, стоит заплатить золотом.

- Что же это такое?
- Это… - как это по-римски? – соперник, вне конкурентис.
- О-о-о!
- Поэтому эллины продумали третий – как это по-римски? – вариантис. Но об этом я пока не скажу.
- Но что же это такое – эллинский секрет. Не «дар» ли данайцев?
- Ах, никакого коварства. Зачем это нам?
- Не сомневаюсь. Итак, что же за товар? Изделие?

Но тут гречанка вдруг начала проявлять признаки беспокойства. Ей надо еще подумать и взвесить: открывать тайну или нет? Ведь может статься, что господа с Капитолийского холма войдут в сговор с нобилями и обидят бедную греческую общину? Ну что ж, сокровище пролежало в земле сотни лет – пусть лежит еще. И она собралась уходить, но молодой человек поспешил усадить гостью, сам уселся, всем видом показывая готовность слушать. Но гречанка, не сморгнув глазом, опять вернулась к спору с нобилями. Поведала об аресте корабля, которым грозят люди из претории. Враги, везде враги бедной греческой общины! Жалобы гречанки теперь выслушивались с подчеркнутым вниманием, сочувствием и едва скрываемым нетерпением.

- Хотели продать – нобили не разрешили. Хотели увезти в северные провинции – не выпускают. Хотели бросить в море…
- Да-да, конечно… Ущерб… Неразумно! Совершенно согласен.
И гречанка вынимает из корзины маленькую оплетенную амфору. Юрисконсульт бросил острый оценивающий взгляд.
- О, печать старая, вино ископаемое…
- Да я же тебе говорю: лет за сто до Александра, а может, и больше.
- Из подвалов Трои?
- Из подвалов.

Он жадными руками сломал печать, сунул нос в горлышко, капнул на руку…
- О, люксус, люкс! О, аромат! О, свет и солнце! Не отравлено, изумительная?

Он вдыхает, пробует каплю на язык и делает глоток… А-ах! На лице его блаженство. «Сколько же таких маленьких амфор?» – «Немного, все остальные большие». – «О, где же тот клад – в Греции, на Кипре?.. Ах, уже в Италии? Где – в Остии?!»

Секретарь встревожен и суетлив. Гречанка считает нелишним напомнить, что эллины считают неразумным продавать такое вино в табернах. Но и публиканам отдавать не хотят.

Смакуя ископаемое вино, секретарь, как и положено римскому чиновнику, ударяется в пространные рассуждения:
- Это тяжелое дело… Наши жирные нобили зорко стоят на страже закона о приоритете римских купцов над иноземными, и за этими привилегиями следят зорче, чем пограничные посты за ордами варваров. Они рассматривают как агрессора любого, кто посягнет на их право диктовать цены на римских рынках, и в случае… в подобном случае ведут себя решительно. Могут позвать полицию, подать в суд, а то и натравить пиратов. Но хуже всего, что за публиканами стоит кое-кто из Сената, публиканы сейчас же прибегут с жалобой. А сенаторы – не будем называть имен – в обиду не дадут своих клиентов. Кстати, кто в этой игре клиент, а кто патрон – забавно?..

Какой прекрасный молодой человек, как хорошо он говорит на греческом. У него красивые жесты, он аристократически спокоен, откровенен и прост, но он слишком много говорит: таможня, арест, пожары – все это греки испытали. Одно успокаивает – он много говорит, чтобы получше разглядеть ее, но помочь, как видно, отказывается. К этому он ведет. Да, так и есть.

- …так что замысел греческой общины призвать на помощь Сенат против нобилей, прекрасная, маловероятен. Легче победить даков, германов и сарматов, чем «жирных публикан».

Гречанка вздохнула и стала прощаться. Ну что ж, приятно разговаривать с человеком, когда он расположен доверять. Такие тайны открываются.

- А-а, никаких тайн, проницательная, все это, к сожалению, общеизвестно, а говорю я для того, чтобы эллины не ломились в красивую, но замурованную накрепко дверь с красивой надписью: «Права иноземных граждан на территории Рима». Там пусто.
 
Тут гречанка, напустив на лоб тугодумные морщины и, вслед за тем, распахнув ясные глаза, сказала, что, видимо, они не поняли друг друга. Община не желает вступать в борьбу с нобилями, напротив, греки желают мира с римлянами и не покушаются на их традиции. Бедная диаспора даже не ставит вопрос о благоприятствовании.

- Эллины желают преподнести дар… как это по-римски?
- Презенто.
Тут юрисконсульт поднялся, взял ее за руку и провел мимо стражи в святая святых – курию Сената. Свет с огромной высоты купола освещал большой зал и мраморные скамьи; краем глаза гречанка увидала широкое кресло в центре на подиуме. И вот они в маленькой комнате приемной. Секретарь, улыбаясь, потирал руки, беспрерывно воркуя: да-да, эллины решили правильно… да-да, единственное, что достойно этого вина – подарок. Идея прекрасная!

- Но что же греки хотят взамен?
- У бедных эллинов одна и все та же просьба: защита и благоприятствование. Но в законном порядке.
- Ах, все-таки постановление Сената, хитроумная?
- И закон.

«Да-да, – бормочет он, остро поглядывая на гостью. – Это надо обдумать». Да-да, она правильно сделала, что доверилась ему. Если бы греки начали со своего префекта – как его там, Камилл? – они разлили бы много вина. Прекрасное вино! Где вы его взяли? Ах да, в подвалах Трои...

- Да, но кому же предназначается дар эллинов?
- Достойному человеку, который позаботится о греческой диаспоре и защитит.
- А конкретно?
- Троянский клад! Эллины желают предложить «царское вино»… господину Цезарю Августу.
- Цезарь Август, – строго оборвал секретарь, – не покупает ничего.
- Это подарок греческой диаспоры! – большие глаза женщины оскорбленно и значительно расширились.
- Цезарь подарков не принимает. Он сам себе запретил.
- А если греки выиграют конкурс на лучший презент?
- Не советую. Дурной пример вызовет подражание.
- Не советую. Это создаст прецедент.
- Принцепс забывает услуги?

- Царские не забывает. Но он очень занят – у него дом, семья, город, весь мир. Обязанность все помнить возложена на советников и сенаторов.
Гречанка была тронута откровенностью молодого юрисконсульта, его простотой и благожелательностью. Она подумала, вздохнула и сказала с легкостью:
- Тогда пусть греческим даром распорядится Капитолий.
Это хорошо! И снова молодой чиновник засуетился. Но, чтобы оценить достоинство, потребуется проба...
- Ну что ж, хватит и на пробу, – ответила улыбаясь гостья.
- А много ли таких амфор?
- Корабль.
- Большой?
- Сидит по самый борт в воде.
- Нет такого корабля, которого бы не проглотил римский сенат!

Как зажглись его глаза! Сколько мыслей и ситуация теснятся, мелькают в его воображении… Но там она не увидела себя.
Гречанка поднялась. Ей пора уходить.
- Когда мы встретимся?
- Нам незачем встречаться. Я свое дело сделала.

Молодой чиновник, юрисконсульт Марк Красс, в восторге от вина и замысла гречанки. «Как твое имя? Да-да, Коринна-эллинка!..» Да-да, он предложит, кому следует. В Риме такое любят. «С таким презентом мы выиграем дело греческой общины!..» Он надеется, он уверен.

- Правда, есть человек, который может разбить нас еще на стадии обсуждения.
- Надо его обойти.
- Его не обойдешь, это цензор Катон. По прозвищу Ступа.
- Тогда с него и начать.

Гречанка была разочарована. В кого должен был влюбиться молодой секретарь – в троянский клад или в женщину Коринну? Если в вино – о, Эйрена! – опять не тот человек.

Они вышли из сквера. Марк качался и не мог попасть меж двух колонн портика. Стража стояла невозмутимо, глядя поверх голов.   
Было видно, что дело ему казалось выгодным и он не хочет выпускать его из рук. Но руки его слабы и маломощны. Понадобится помощь.


                3. АХ ЭТОТ РЕВНИВЕЦ ПУБЛИЙ!


… Милую долго ты ждал в цветнике, в аромате азалий. В гавани долго стоял, опевая причал. Ты обошел все дворы и предместья Субуры, около древних ворот до зари ожидал. Спрашивал ты у ступеней калитки закрытой, спрашивал ты у людей: «Вы не видали милую?» И отвечали деревья, цветы, осокоры: «Милая утром ушла, возвратится не скоро».

Горе мне! Сходит она по ступеням сената влиятельным. Ей посылает другой жаркие вслед поцелуи. Радостно встречу она обещает приятелю, взглядом счастливым чужого милует. Трижды окликнул ты милую, гордостью пренебрегая. Трижды мелькал за деревьями, перебегая. Отзывы радости, слова не слышишь привета. Взгляд сквозь тебя ее тихий скользит без ответа…

- О, Публий, кстати. Что означает зубодробительное римское слово «консорциум»?
- Это именно то, чего я боялся.

«Милая не вздрогнула, не покраснела, даже не спросила, как ты здесь оказался, Публий? И зачем? Может, я бы ответил, что встреча случайная, может, сказал рассмеявшись: “Любовь привела”. Милая мимо проходит, и ножками топчет мою уроненную гордость, милая даже не сомневается в том, что я ее выследил».

- Потом объясню. Пока это деловой секрет.
- Почему же этот секрет пунцовый и почему у него так счастливо блестят глаза?
- Ах, здесь оказалось так много внимательных и образованных людей, они так отзывчивы, вежливы и справедливы. Не то, что некоторые…
- Особенно Марк Красс – Мокрица.
- Исключительный! Удивительный! Но почему «мокрица»?
- Потому что в его гостиницах многоэтажных полным полно этих тварей: клопов, тараканов проворных. Вот, кстати, по шее ползет тебе прямо за воротник.

Ага, испугалась? «Публий, милый, сними!» Ха-ха! А знает ли милая, что все ее действия имеют четкое юридическое определение, именуемое, как подкуп должностного лица? Да-да! И отцы-сенаторы это мигом квалифицируют и скажут: «А ну-ка эллинка Коринна, иди сюда. Ты что же это нас на преступление толкаешь? А посадить-ка ее в холодную, на солому, там где крысы с длинными хвостами!» Что скажешь?

Но милую это, видимо, не очень испугало, она беззаботно отмахивается – ах, это определению не поддается и ровно ничего не означает. В Греции столько уж раз пытались дать толкование подарку, как подкупу, но всякий раз при дознании получалось то «дань уважения», то «знак восхищения». И в Риме, как она понимает, то же самое, только то, что эллины называют подкуп, римляне зовут «презенто».

- Играешь с огнем!
- Когда у меня появятся проблемы, я поставлю тебя в известность.
- Обожжешь свои крылышки.
- Лучшие пожелания. И спокойной ночи. Прощай.

…Ты бросила под ноги равнодушный взгляд,
в цветах лицо укрыла вольно,
а я влюблен, как сто веков назад,
и равнодушие твое мне оскорбительно и больно.
Весь день не видел глаз, Коринна прятала лицо,
и я не понимаю, в чем причина – стерлося кольцо?..


                4. ДВА СЕНАТОРА: КАТОН И МУРЕННА


Это случилось неожиданно, как пролетная гроза, как дождь в праздничный день на хмельную голову. Она только почувствовала, будто ветром тревожным повеяло.
Двери храма Согласия, где собиралась сегодня сенатская курия, раскрылись, приглашая на утреннее заседание. Но «отцы» не торопились, собирались в кружки, громко переговаривались – сытые, довольные, совсем не похожи на греческий ареопаг, задумчивый, философичный. Видно, дела идут хорошо, потому что беседы в каждом кружке оканчиваются смехом.

Время от времени гречанка ловит на себе их взгляды, пристально-суровые. Наверное, женщины здесь не редкость, и это дает надежду. В один из кружков позвали Марка. Расспрашивают, не спуская с нее глаз. Слышно: «Может, пригласишь ее?» – «У нее с этим строго», – отвечает Марк. Она не удивилась, все укладывалось в обычную для нее истину – мужчины везде одинаковы.
Вдруг будто холодным ветром повеяло. Какая-то тревога. Невольное движение – толпа сенаторов расступилась. Марк сжал ее руку.

Прямо к ней стремительно шел жилистый худощавый мужчина. Лицо широкоскулое, суровое, нос крючковатый, хищный. Цензор Катон. «Какой неприятный тип, – подумала гречанка, – в зеленых выцветших глазах, в складках сухой серой кожи лица ни жизни, ни любви…»

Марк отступил и спрятался за спины. Гречанка поздно почуяла беду, застыла на месте, глядела зачарованно на страшного человека. Он шел прямо к ней. И голос, будто клекот орла:
- Почему в курии женщина? Гей, всадники, наведите порядок!

Жестокий старик пошел мимо, не оглядываясь. А к ней уже бежали охранники, громыхая боевыми сандалиями. Она презрительно улыбнулась вслед костлявому и, скользнув по завзятым стражникам взглядом богини, пошла вниз с достоинством матроны. Но не успела она сделать несколько шагов, как услыхала за спиной истерический вопль: «Вон!» И в тот же миг грубые руки подняли ее, пронесли над ступенями. Бессильно трепыхаясь, летела она над мраморными плитами и опомнилась, когда оказалась на самом краю площади, среди хохочущей черни.
Бросив оскорбленный взгляд на портик Капитолия, заметила сочувственные взгляды отцов-сенаторов. Оправляя складки растерзанных пышных одежд, обиженно всхлипывала: «Такого в Греции нет. Такого нет».

Вскоре к ней подошел встревоженный Марк.
- Это цензор Катон. Страшный человек – бич Сената, комиссар по этике, призванный следить за нашей нравственностью. Стервятник, вообразил себя римским державным орлом…

И растерянная оскорбленная гречанка узнает, что должность эта на Капитолии считается чуть ли ни наследственной, как и злобный и дурной характер всех Катонов, начиная с дальнего предка, Цензора Катона Старшего, который оставил по себе страшную память, доводя людей до самоубийства; с женщин тот срывал украшения, сажал в подземелья неверных мужей, во всех видел измену Риму. Правнук оказался не лучше – мстительный. Скупердяй и женоненавистник. Любимое слово «нет», любимое занятие – сидеть над списком сенаторов и вычеркивать, вычеркивать за грубость, непочтительность, но больше всего, как он выражается, «за недостойную мужчин роскошь, подрывающую могущество государства».

Сам же он груб, надменен и завистлив, и его впалая грудь никогда не томилась любовью. Понятие дружбы ему незнакомо. Поэтому Цезарь Август время от времени призывает его для чистки Сената, т здесь он вовсю тешит свой дурной характер, впрочем, и в доме Августа, где он подвизался воспитателем, бьет детей по рукам и прописывает розги. Хорошо, что по регламенту должность цензора всего полтора года, но и за это время его успели возненавидеть. Ах, скорее бы пришел на смену Меценат или генерал Валерий Месалла.
Бедный Марк вздохнул и обласкал эллинку сочувственной усмешкой.

- К сожалению, от этого страшного человека зависит многое, если не все. Велел подождать.

В зеленом храмовом скверике тихо и прохладно. Гречанка прикрыла глаза. Такого унижения она не переживала в своей жизни. То, чего она боялась, то ее и постигло. И где – на самой вершине, в самом начале такого важного дела спустили с лестницы, на глазах людей достойных, на потеху грубой римской черни. От этого злобного старца ей надо было держаться на расстоянии, беречься, как волка, обходить и прятаться. Молодость и старость, веселость и угрюмость, вода и огонь – им нельзя встречаться, так говорят мудрецы. Фалес и Демокрит – зло побеждает добро, холод – тепло. Чувство мести охватило гречанку, поднялось волной и схлынуло, оставив в душе размытый след горечи и бессилия.

Эллинка Коринна выпрямилась, но не заплакала, а рассмеялась. Но довольно, довольно об этом! Вот идет твои союзники и защитники.
В тенистом скверике показался статный господин в белой тоге с широкой красной каймой – сенатор настоящий! Он шагал, как и подобает, неторопливой важной походкой. Лицо холенное, жесты рук округлые.

Марк представил ей важного господина.
- Сенатор Муренна. Внук знаменитого Цицерона.
Гречанка почтительно склонила голову и, не поднимая глаз, слушала быстрый разговор: «Это она?» – «Да, гречанка Коринна». – «Достойна доверия?» – «И внимания…» напрягая слух и память, улавливала общий смысл разговора римлян, мелькали слова: «безвыходное положение», «замкнутый круг», «вымученное благодеяние», «на сильного врага ищет сильнейшего покровителя», «Троянский клад в обмен на статус»… Потом разговор пошел о греческой общине, послышались знакомые имена: Сократий, Афраний Камилл… На Капитолии, оказывается, хорошо знали положение дел в Греческом квартале. «С таким претором грекам тяжело…»

Гречанка понимала больше, чем показывала. Ее интересовало только одно: возьмет сенатор по прозвищу Муренна под свою защиту греческую общину или откажется?

Марк перевел ей то, что она уже сама поняла.
- Кто еще знает о «троянском кладе»? Никто. Пускай греки об этом помалкивают. До поры. Сенатор Муренна даст этому делу ход. Незамедлительно.

- Да-да, надо грекам помочь, – важно промолвил сенатор. – Надо, наконец, что-то решать с этим статусом. Конечно, благоприятствование. Конечно, греки у нас первые. А кто же еще нам ближе?

- Решение принято, – сказал секретарь, – но кому дарственная?
Гречанка подняла глаза на важного римлянина. Сила и упорство. Этот не отдаст того, что попадает в руки.

- Ах, тому, кто даст эллинам свободу, избавит от страха. Достойнейшему. Но община в тревоге, община хочет, чтобы дар был взят под охрану. Человек, которого мы боимся – претор Камилл.
Сенатор Муренна важно поднял руку.
 
- С того дня, как дело эллинов в Сенате, имущество и сама жизнь греков в безопасности. Да и кто такой претор Камилл – всего лишь полицейский. Мы его знаем и не допустим, чтобы он диктовал в сенатской курии.
Марк куда-то ушел. Они остались наедине в зеленом сквере. Она подняла глаза и встретилась с ласковым взглядом важного римлянина. «О, Эйрена!» – сердце вскрикнуло и запело. Ей стало ясно: примет он «троянский дар» или нет, а ее уже принял. Встретится с греческой диаспорой или не встретится, а с нею – обязательно.

«О, Эйрена, как он смотрит на меня! Это ни на что не похоже! Эмилий Павел взглядом терзает, Камилл душит, сумасшедший мальчишка Публий смотрит, какое впечатление он производит, а этот… О, в зеркало смотреть не надо… Это поцелую глазами, все мое лицо покрыто поцелуями…»
- Общее дело и красивая женщина – редкое совпадение! Троянское вино…
Он говорит, говорит… Ах, вино, что вино?! Разве она предлагает вино? Разве тебе нужно вино? Ты принял к сердцу Коринну, и ей все равно, что будет с вином…

Гречанка шла по скользким плитам Капитолия и терзалась досадой: что-то она сделала не так? Что-то недодумала, кого-то оставила неудовлетворенным, кого-то во врагах… Марк Красс? Здесь все правильно, она выбрала молодого сенат-консультанта, он сочувствует грекам, понятлив, и сам по себе приятный молодой человек; но разве в яичной тоге сила? Гречанка вздохнула. Сенатор Муренна. Может, его предки были зубатыми акулами, но внук слишком мягок. Впрочем, свое дело он сделает.

Гречанка остановилась. В памяти возникло костистое суровое лицо. Колючие жестокие глаза пронзили воображение. Да, тревога исходила от этих глаз, от этой фигуры, похожей на старого грифа, сухих рук, как лапа когтистых, от этих глаз, выцветших и усталых, а еще в сухих смятых веках – печаль и обида. Печаль и обида. Она это хорошо различила. И усмехнулась. Суровый, страшный Катон, ненавистник женщин… Его ненависть – обратная сторона неизведанной любви. И он убивает любовь, пока она ему недоступна, и будет убивать, пока женская краса дразнит его издалека.
 
Но если она даже откроет ему дорогу к себе, если вложит свою руку в его когти, что ж тогда? Он и тогда ее не возьмет, потому что этот человек опутал себя такими принципами, что стал похож на стреноженного жеребца, скачущего за молодыми кобылицами. Этот человек, если сбросит суровую маску, под нею окажется обыкновенный старый сладострастник. Он это знает. Увидав его такого, вся курия злорадно засмеется. И его образ, – как это по-римски? – имидж будет потерян навсегда. Этого он боится больше всего на свете. Любовь для него – общественная смерть. Полюбить – значит умереть. Поэтому он и держит на лице свою ненавистную, свою любимую и постылую фамильную маску, как говорят, вот уже триста лет. И сам не может сбросить личину, и ему не дадут.

На лице гречанки вспыхнула улыбка. Складки на груди вздрагивали от сдерживаемого смеха. Она разгадала своего врага. Ну что ж, попытай удачу, эллинка Коринна.

И все же, хоть и страшно, надо к нему идти. И ей померещилось: суровое лицо цензора Катона оживилось, тонкий, презрительно сжатый рот и колючие глаза улыбнулись. Гречанка решительно повернула обратно к Капитолию.
Нет такого человека, у которого пальцы гнутся в обратную сторону.
И опять площадь. Ступени портика. Колонны… Цензор Катон стоял все там же. Руками в перилла, пальцы – точно когти у хищной птицы, нос крючком к выпяченному подбородку. Вокруг пусто, никого. Они одни.

Он медленно поворачивает лицо. Теперь она увидела его глаза, но не нашла в них то, что искала – искру тайной радости. Его грозный вид не испугал ее. Но искра желанья – мужчине, и первое слово – мужчине. И она будет стоять безмолвным соблазном, скользя из-под ресниц косящим взглядом мимо его ног. Пусть скажет хоть слово, пусть только обернется, запустит только один коготок…

- Что ищешь здесь, женщина?
- Справедливость. Я пришла искать справедливости.
- Неправда. Ты ищешь другое.
- Я принесла дары. Бедные эллины ищут защиты.
- Неправда.
- А что же правда?
- Именно это я хочу услышать.
- Да… Ты прав… Я ищу единственного.

И гречанка, как волна на утес, нахлынула и рассыпалась солнечными, радостными брызгами: она поспешила в тревоге обратно, чтобы увидеть своего господина сегодня, немедленно, сейчас. Эллинке очень важно, что он увидел, что подумал о ней.
 
- Что я сделала дурного, и за что господин мой на меня сердится? Ах, Коринна-эллинка простушка, глупая-глупая, столько вопросов задала… Но если мой господин пожелает – пускай ответит. Эллинка Коринна готова слушать, слушать сегодня, завтра и всегда, от луны до утренней звезды, – разливалась и омывала холодный камень нежной пеной и ласковым журчанием своего голоса гречанка.

- Уходи отсюда, женщина.
Ах, как она испугалась! В Элладе греческие матери стращают детей пиратами, водяными и… Капитолием! Ей говорили, что на этом холме обитают люди-ясребы с железными клювами и бронзовыми когтями…

- А здесь ты встретила иных?
- Помоги, господин, бедным эллинам, и они в Элладе поставят тебе статую.
- Уходи отсюда.
- Ах, никто не хочет понять эллинку Коринну. Никто не знает ее самой большой мечты: муж, дети, тихий скромный дом. И нет женщины более верной, чем Коринна-эллинка.
- Уходи.

Он рад ее видеть, хотя язык говорит другое. Ни одна женщина не говорила ему таких слов. И она правильно поступила, прилетев в гнездо этого старого облезлого орла.

Гречанка смотрит в отчаянные растерянные глаза страшного римлянина. Шепчет беззвучно: «Ты смотришь на мои руки, ты думаешь, как эти руки умеют ласкать… Возьми их, я хочу, чтобы ты взял мои руки…» Он неподвижен. «Ты смотришь на мои брови, круглые щеки – погладь их…» Он безмолвен. «Ты смотришь на мои губы, похвали и поцелуй… Я хочу, чтобы ты обнял меня. Хочу…»
Катон Ступа неподвижен, безмолвен и мертв.

- О, эта мужская прекрасная сдержанность! – в тихом отчаянии восклицает гречанка. – Она так приятна и внушает уверенность. Эти сильные черты, они так успокаивают и дают ощущение опоры. О, Эйрена! Ты великолепен, ты люб мне… Какая осанка, взгляд, речь! А эта одежда из тонкой белой шерсти!
И воздушными гибкими пальцами, едва-едва касаясь костлявой груди, закрыла глаза, погружаясь в сладостные ощущения, огладила плечи и потонула под впалым животом Катона.

Он застыл в мучительно-сладостной неподвижности.
- Прощай… Я буду приходить на Капитолий. И знай: одевается эллинка пышно или в ее руках ароматные роскошные цветы, сама ли лицо разрисует-раскрасит, звенеть ли будут руки кольцами поющими -–все это для тебя, мой господин. Ты только позови.

Теперь она шла по гранитным плитам Капитолия легко и радостно. Она знала – солнце пронизывает легкую хламиду, блестит на тугом клубке волос, а цензор Катон жаркими глазами глядит ей вслед. Она знала – теперь она сделала все, как надо, и ей не в чем себя упрекнуть, досада не мучила ее сердце. «Дерево посажено, посмотрим, как оно примется… Лев покормлен, будет ли он рычать завтра?.. Цветок полит – ягодку сорву завтра…»

На краю площади, перед крутым спуском, она обернулась. Цензор Катон все так же стоял между колонн, но ей показалось, что он приподнял руку. Костистые пальцы медленно разжались.


                5. ОБМАНУТЫЙ ОБМАНЩИК


Как хорошо в саду среди цветов, под теплым, заботливым взглядом милой! Как хорошо после арестантской и тюремной похлебки вкусно есть из рук любимой.
- Тебя начальник выпустил из ямы или еще держит?
- Да… То есть нет… Он меня послал в заречье, в суд. А я зашел вот по дороге.
Милая усмехается прозрачно. Милая сегодня так красива, как никогда. И так одета богато! Куда это милая собралась?
- Ах, по делам общины.
Ах, по делам? И женщины в саду и у калиток стоят нарядные, нетерпеливые. И домочадцы так таинственно примолкли. Куда они идут? А у ворот носилки. Зачем?
- Коринна! Не испытывай терпение. Идем!
- Куда тебя зовут?
- Ах, Публий, этого тебе знать нельзя.
Публий косится на женщин и слышит шепот злой из цветника: «Как сделать, чтобы Андромеда с Персеем не встречалась?» – «Надо, чтобы Посейдон посадил его на цепь». – «Уже сидит, но вот опять сбежал».
- Ты собралась к Афранию!
- Ах, мы идем с преторий, чтобы выразить признательность.
- Вот оно что! День расплаты наступил.
- Милый, съешь медовку.
Публий грызет пряник вместе с жестоким упреком: «Интересно, какой же подарочек несете должностному лицу? Деньги – запрещено законом, цветы – смешно. Что остается?» Но милая к сочувствию взывает. Разве Публий не видит, как они беззащитны, эти ее соотечественники, как забиты, запуганы, бедные. Нет, они жадные! Они могут заплатить все налоги и купить Сенат. Но они предпочитают расплатиться любовью Коринны!
Корина усмехается горячности дружка.
- Мужчину не личит детская ревность.
- Детская ревность! Разве я слепой, разве глухой? – кричит Публий.
- Болезнь серьезная, ты должен лечиться, – настаивает милая.
- Чем лечиться?
- Верой!
Публий вспылил.
- На чем держится эта вера?
- На любви Коринны.
- А любовь Коринны?
- На любви Публия.
- Но у меня нет к тебе никакого доверия.
- Милый, ты должен верить мне, и тогда всем будет хорошо. А у тебя будет такое самочувствие, будто ты все время выигрываешь на скачках.
- Не ходи в преторий.
- Не вмешивайся, милый, предоставь это дело мне. Неужели я позволю третировать себя, как проститутку?
- Когда мужчина охвачен страстью, не всякая женщина может его остановить.
Хохочет Коринна. Лохматит буйные кудри милого.
«Кончай с ним, поторопись!» – кричат от калитки. Подруга тянет ее за руку. Милая оправляет торжественную столлу и направляется к выходу.
И тогда Публий бросает вслед давно заготовленный аргумент.
- Куда идешь? Если бы ты знала, как он тебя назвал, афраний.
- Интересно? – милая останавливается, оборачивается. – Скажи, милый.
- Это он давал приказ привести тебя силой.
- Как же он назвал меня? Скажи, я тебя не выдам начальнику.
Но Публий вдруг замкнулся. Нет, не хочет он. Почему? Потому что милая не простит этих слов ни тому, кто сказал, ни тому, кто слышал, ни тому, кто пересказал.
- Ах, так? Но что же это? – милая возвращается. – Не скажешь? А я и сама знаю. «Ахейская шлюха».
Милая смеется, но на призывы с улицы не откликается, желание идти в претуру у нее пропало.
Как хорошо сидеть в саду, среди цветов, и слушать милую, смотреть и есть из ее рук тестечки.
Подруга Кипассида подбежала, крикнула над ухом: «Подруга, не играй с огнем, если ты не придешь, он всех нас съест». Женщины кричат: «Коринна, все уже на улице. Время! Ты должна уже давно быть у Камилла!»
Но милая вдруг выкрикнула:
- А чего я должна?.. Пускай он едет ко мне, а не я к нему.
Женщины всполошились, вернулись, окружили.
- Что мы ему скажем?
- Скажите: Коринна заболела.
- Что же нам делать?
- Теперь я и сама не знаю, что с ним делать, – смеется милая.
- Ты обещала. Ты должна!
- Я ничего не должна. Это он должен! А он ничего не сделал.
Она обернулась к Публию. Стрела оскорбления глубоко вонзилась в ее сердце, она поняла этого претора римского: он, как все завоеватели, все хочет взять даром. Он много пообещал, а ничего не сделал. Он обещал друзей-нобилей своих подвинуть – не подвинул. Они все также притесняют греков. Да, он сказал грекам: вернитесь! Но вернул, чтобы доить. Публий кивает согласно.
- Не время и неуместно гордость свою показывать, – упрекнула госпожа Сократова.
Тревога Публия нарастает. Слова милой его не успокаивают. Быть может, она колеблется и размышляет, а примет, вдруг, свое решение. Ее со всех сторон убеждают: иди, спаси диаспору. Ты, только ты! И она склоняет ухо к подругам. Сейчас она подымится и уйдет с ними.
- Чудовище злое, коварное, оно не успокоится, пока не съест. Его мучит твой образ, в его глазах стоит твое лицо, в ушах – голос, в носу – запах.
- Откуда ты знаешь? Корина, смеясь, привлекает его к себе.
Нет, Публий не хочет ее предательских ласк. Но Коринна хочет его поцеловать. А Публий не хочет! Он лучше сам ее поцелует. Ах, нет. Публий оставляет следы… «Публий, чуть-чуть…» – «Ну, ладно, хорошо». – «Ну и довольно…»
- Я так люблю тебя! Я так бежал к тебе! Не уходи!
- Я остаюсь. Я никуда не иду, милый.
Визит не состоится! Как хорошо в саду. Тень листвы и пятна солнца на траве. Блаженство. Тихий рай. Стрекочут цикады, летают серебристые пылинки, и роза повернула к ним чашу нежных лепестков.
И хорошо, и вкусно есть тестечки из рук милой.

Ударила калитка. Кипассида вбежала – губы белые, в глазах ужас, голос дрожит.
- Идет! Сам Камилл идет! Красный, бешеный. Что теперь будешь делать?
- А-а, созрел! Давай его сюда, – смеется Коринна.
Цветы – на порог. Подарки на стол. Собак на привязь. Публий, может, пойдет домой?
- Публий не мальчик. Я – муж твой. Я буду здесь.
Тогда Публия – в дом, и пусть не высовывается, что бы здесь ни произошло.
Госпожа Сократова разгневана: «Идиотка, доигралась!». Двор опустел. Женщины зашторили окна, Публий прильнул к щели.
В саду ходит Афраний Камилл. Один, без охраны. Злой-презлой, но весь в белом и в новых сандалиях. Топчет цветы – какой мужчина страстный! И подстрижен – у цирюльника был. «Коринна, держись…» Гречанка, похохатывая, выходит в сад.
- О, господин претор, какая неожиданность, какая честь!
Афраний Камилл сверлит ее воловьим бешенным гневом, но женщина, будто не замечая его смущения, прикрытого гневом, щебечет восторженной птицей: «Какая тога щегольская! Как благоухает господин претор!» Это дает основание достойно встретить и выразить удовлетворение его приходом. Поэтому она усадит его в удобное кресло, а сама присядет напротив на низенькую табуретку, так ей удобно смотреть на дорогого гостя, и они будут говорить, говорить…
- Почему ты не пришла? – рычит Камилл.
- Ах, я не могла осмелиться. И потом, я так боюсь за моих бедных соотечественников… вдруг, пожар или что-нибудь такое!.. 
- Ничего не бойся, едем!
Гречанка – ах! – задохнулась от радостного изумления и надолго застывает в сладостном предчувствии. Афраний страстно шепчет, гречанка капризно стонет… Нет, в претуру она не поедет. Тогда к приятелю. Ах, нет…
- В рощу, в цирк, на рынок, на реку!
Нет, нет, она все это знает и не хочет; достойным людям прилично встречаться в доме… в тихом, милом, укромном доме.
- Это разве не дом? – рычит Афраний.
- Но это чужой дом, – томно воркует гречанка, – а я звала в свой.
- Где же он – в Греции?
- Он должен быть ближе, ближе…
«Негодяйка! – шипит Публий, прильнув к окну. – Она сама дразнит его, дает почувствовать свою мягкость. О, гадина! Животное, кошка!..»
Афраний схватил ее за плечи, опрокинул. Жарко дышит в губы… Он кипит – она лежит в его руках, шепчет медлительным языком: «Со временем… когда-нибудь…» – и, запрокинув голову, вздрагивая, мечет тревожный взгляд на окна. «Хозяева! Все видят, донесут…» – «Я их в кулак!» – «О, милый, ты уйдешь, а я встречусь с ними. Стыдно, стыдно…» Трещат и рвутся легкие одежды. В синих руках Посейдона извивается и бьется Андромеда.
Бьется и рвется из груди сердце Публия, но глаза женщин злые, руки цепкие – пускай сама выкручивается.
«Опомнись, – стонет гречанка, лаская тонкими розовыми пальцами морду зверя, – что скажет твой начальник, претор, что скажет император…»
Волосатые руки разжались. Гречанка встряхнулась, но не пустилась наутек. (Гадина, животное, кошка!) теперь она не отпускает его. Поглаживая живот зверя, заглядывая в глаза, шепчет в губы: «Так тягостно в гостях, так хочется устроиться в этой жизни. Свой дом… такой маленький, миленький дом…» - и растопырив бесстыдные пальцы, проводит по своим широко разведенным бедрам, выжимая мучительную сладостную боль, испуская из налившейся груди рычащий вздох и страстным, долги-долгим взглядом вкладывает все свое неизбывное желание в жадные глаза Афрания. (О-о, кошка, животное, гадина!)
- Есть такой дом! – рыкнул Афраний. – Едем смотреть.
Но гречанка полна сомнений: ах, наверное, снова обман? Надо, чтобы дом ей понравился, – есть дома на выбор! Все сведения у Афрания. Но ей хочется, чтобы дом на возвышенности, – есть на возвышенности. И чтобы парк у реки – и парк у реки.
- Что ж ты крутишь хвостом, змея? Едем!
- Едем, но…
- Что еще?
И опять гречанка поглядывает своими ясными печальными глазами.
- Дом должны смотреть те, у кого деньги.
- Я тебя задушу…
- Ты меня убедил Эвоэ! Едем смотреть дом для Коринны.
И гречанка (кошка, животное, гадина!) едет в преторских носилках по улицам Подола рядом с Афранием Камиллом, разложив по обыкновению складки подола хламиды. Позади пешком Сократий, старейшины, еще дальше женщины диаспоры и… Публий – украдкою, стараясь не попадаться на глаза начальнику, перебежками от дерева к дереву, от угла до угла.
По первопутку они осматривали дома ближайших улиц, Афраний показывал те, которые подлежали конфискации за неуплату налогов. О, как их много! Кокой, оказывается, выбор! У гречанки разбегаются глаза: этот дорог неадекватно, другой – дешев в архитектурном отношении.
Претор Камилл ласкает глазами Коринну.
- Чем тебе не нравится тот? Бери.
- Ах, дорогой мой, а где же река, парк, где грот, причал, бассейн?
Нет. И она велит ехать к Торговой пристани. Здесь река и причал, и дома на возвышенности, но… место слишком шумное, людное.
- Правда, дорогой, брать – так чтобы на всю жизнь. Чтоб нравился нам обоим…
И гречанка приказывает повернуть на Авентин. Он совсем рядом. Холм только начал застраиваться, и тут Коринне пришло в голову: не лучше ли строить новый дом?
- Да-да, строить дешевле, большая сумма сразу не нужна, а оплата – по мере исполнения, – рассуждает тонко и умно гречанка. – Как ты думаешь, мой претор?
Афраний полон найти любую времянку, чтобы войти с этой женщиной и размотать на ней хламиду.
- Ты прав, мой дорогой, – решает Коринна. – Новый дом на новом месте, по проекту греческого архитектора, из Афин, конечно! Что, долго? Зато на всю жизнь. А-ах, дорогой мой, ты как претор мог бы поручиться за меня и взять этот участок? Нет, лучше тот, что так чудесно спускается к реке. Что, нет? Очень жаль! Но пожалуй, ты прав: здесь берег слишком крут и высок. Дети могут с разбегу упасть и зашибить головочку». И гречанка нежно прильнула к плечу Афрания Камилла.
Публий нервно рассмеялся – какие дети, какой муж? В толпе греков шепчутся: кто она такая? Без средств, без места жительства, и она позволяет себе играться с претором! Ну, конечно, не без того – мужчину надо слегка нагреть, проверить серьезность намерений, но так же нельзя! Ведь претор рассердится, выгонит греков с Бычьего и Овощного рынков, с товарных рядов, торговой пристани. А ее попросту арестуют, и на этом – все.
- Вот этот дом мне нравится! Сколько он может стоить?
- Ты с ума сошла. Этот строит супруга императора. Это дом Ливии.
- Вот это – дом! – гречанка даже сошла с носилок. – Но на такой, пожалуй, потребуется помощь соплеменников. Я и тебя попрошу, мой милый Афраний.
- Ага! Деньги? Все-таки деньги!
- Камилл?!
На Священной дороге претор стал проявлять признаки беспокойства: то ладонью лицо прикроет, то за шторкой прячется. Не по чину ему показываться в центре города в такой компании. Кое-кто из знакомых уже приметил и, конечно, донесут консулу, а тот спросит: «А почему это ты, Афраний, катался по городу в служебных носилках, одетый в цивильное, да еще в сопровождении гречишек? Какие у тебя с ними дела?» А острые на язык писаки – таких в Риме развелось много – кличку прицепят: «Афраний Камилл Греческий». Нет, нет, чем красивее женщина, тем больше хлопот. Он это уже знает – навалит столько забот, что и любви не захочешь. Пусть кто-то другой строит ей дом. Кроме того, он так устал от греческого лопотания, что не хочет их видеть и слышать.
Преторские носилки круто развернулись, и Афраний Камилл быстро помчался через дорогу на Подол и скрылся в переулке.
И тогда злой толпой греки окружили Коринну.
- Почему господин претор так неожиданно ушел? Что ты ему сказала?
- Ах, я только распустила волосы, а он убежал. Видно, я показалась ему Медузой – растерянно отвечала гречанка.
Греки косились на Публия. Опять война? И все из-за него. Публий виноват.
А Публий радуется: милая умная, верная! И без конца пересказывает о том, как милая вошла в клетку зверя. Неужели она знала наперед, как укротить? Нет, не знала. Но, если вошла так смело, значит, знала? Публий все выспрашивает: неужели экспромтус?
- Просто я очень изобретательна, – усмехается эллинка, – в таких делах.
- Но сколько же это будет продолжаться?
- Очень долго. Пока ты со мной.
Но Публий не может понять, что произошло, в чем секрет?
- Ах, если хочешь отвадить привязчивого любовника – поручи ему дело. Тут и любви конец. Добавь просьбу о деньгах, тогда уж наверняка.
О милая, умная, верная!
Но вскоре греки почувствовали жесткую мстительную руку претора Камилла. Корабль Фаона арестован. Греков погнали со всех рынков. Какие-то люди угрожали и переворачивали прилавки. На службу опять вернулся ненавистник эдил Эмилий Павел и рыжий капитан пожарников Огонь. Враждой началось, враждой и закончилось.
Ничего не сделала для диаспоры эллинка Коринна, а было столько надежд. Снова война. Префект против Греческого квартала.
И тогда соотечественники от упреков перешли к угрозам: если Коринна не пойдет в преторию и не возьмет все на себя, то община вынуждена будет отказать ей в гостеприимстве. Эллинка возмущенно раскрыла глаза.
- Этот бегемот Афраний поступил с греками, как со свиньями. Он ничего не выполнил из того, что обещал. Вы ничего не предпринимаете – ваше дело. Но меня он обозвал «ахейской шлюхой» – что ж, я должна пойти и подтвердить, что я шлюха? Чтобы он всем рассказал, чтобы смеялся во весь рот? Чтобы Подол и Гавань бросали в меня грязью и мазали двери навозом? Такого не будет. Я предпочитаю, чтобы на моей калитке красовались цветы поэта.

Так сказала эллинка Коринна.


                6. ДОПРОС С ПРИСТРАСТИЕМ
                (Коринна показывает ложный след)

Эллинка Коринна явилась во двор претории немедля с пышным букетом цветов и большой корзиной. Полицейская рота приветствовала ее восторженными криками, в ответ гречанка долго рассыпала поцелуи с высокого крыльца, а в довершение протанцевала взад-вперед на потребу солдатскую, тряся всеми женскими прелестями и, высоко подняв амфору с вином, толкнула дверь, представ перед Афранием Камиллом в глухой столле, без украшений, зато на высоких каблуках. Медовым голосом запела:
- Поздравляю с рождением дочери, поздравляю!
- А, обманщица, стерва, ахейская плутня…
- Я слышала, девочка здоровая, веселая. Поздравляю!
- Какие у тебя дела на Капитолии?
- Пускай пошлют ей боги много счастья.
- Благодарю! Выкладывай: что, зачем, и почему не знаю?

Гречанка широко распахнула ресницы, вид недоуменный и обиженный – она не понимает, почему любимый претор так ее встречает, почему гневается на бедную маленькую Коринну? И почему опять в немилости Греческий квартал?
Отмахнув волосатой лапой женскую дипломатию, Афраний зло рубил слова:
- Почему греки затеяли дело, а я узнаю последним? Почему выползают из Греческого квартала? И что там перекидывают через мою голову на Священную улицу?
- Ах, греки не думали, что это так важно, – гречанка опускает невинные глаза, – что это так обидит дорогого претора Камилла.
- Ложь! Греки это сделали умышленно. Зачем ты выставила товар на Капитолии?
- Для… - как это по-римски? – рекло.
- Сказки! Царское вино не нуждается в рекло, мисс!
Гречанка растерянно шепчется сама с собой: «Что же это? Как же это? Такой пустяк!..»
- Но что предосудительного сделали ахеяне? Какой в этом – как это по-римски? – криминал?

Афраний грохнул по столу кулачищем. Гречанка взвизгнула. Претор загремел: все должно идти через него! Он поставлен здесь, чтобы следить и улаживать дела, в том числе и греков.
- Но сенатор освидетельствовал. Сенатор дал добро. Сенатор…
Претор осекся. Рот открыл и челюсть у него, видно, заклинило. Он пристально смотрит, будто впервые увидел эту женщину, увидел в ней нечто достойное внимания и особого к ней подхода.
- Ты у кого живешь? – тихо спросил он. – Ты у меня живешь, на Субуре, или на Капитолии? Почему не спросила? Почему не посоветовалась с дядюшкой Афранием Камиллом?
- Недомы-слие… – гречанка опустила голову, охватив ладонями щеки. – Недомыслие.

- Путаешь! – ерничает Афраний. – ты думала: «Ах, сенатор выше претора!» Может и выше, но зато греки дальше. Меня бы отцы спросили: «Где взял, афраний?» И я бы показал: «Это дар эллинов». Но ты не пришла ко мне, пожалела разлить вино на длинной дороге. А-а! А на короткой ты потеряешь все!
Гречанка согласно кивает и только тоненько горестно причитает – недомыслие… Он ходит, ходит вокруг, так смешно и наивно хитрит, очень ему хочется узнать – кто? Кто перехватил у него такой жирный кусок.
- Гречишки думают, что нашли себе покровителя сильнее, чем добрый Афраний Камилл, они думают, что он – защитник надежнее, чем Камилл… Ты думаешь, что ушла от меня под крышу дома сенатора? Кто он?
- Марк Красс, – ложно показала.
- А-ха-ха-ха! Какой же он сенатор? Он мошенник, сводня. Содержатель публичных домов. Тайный поставщик проституток элитарным старцам.
Он такое говорит про Марка?! Он так мажет его… Ну и рот! Римский претор не краше портовой торговки. «Келейник! Я ему приготовил подвал в Мамертинке!»
Гречанка закрыла уши в притворном ужасе.
- Ты хочешь иметь свой дом в Риме?
- Когда же это будет? – жалобно просит она.
- Не встречайся с ним, не надо.
- Хорошо… я только доведу это дело до конца.
- Брось! Я – конец и начало. Я претор Афраний начало твоих дней и твоей жизни в этом городе. Твоей и твоих. Ты меня поняла?
- Да, – прошептала она и опустила голову.

Видит бог, она не улыбается ему и не соблазняет. Она не румянилась и не подводила выразительно глаза. Не зашивала в складки туники узелки с дурманом. Она вообще не хочет будить в нем ничего… Но он ухватил за плечи, выгибает через толстый живот… «Ты не пойдешь к нему? Ты будешь моею?»
- Да.
«Ах, я знаю, маленькие крепыши обожают сгибать высоких женщин, но я для того и надела высокие котурны, чтобы он не мог достать меня…»
- Я сам куплю тебе маленький домик за рекой, на краю Ватиканского поля. Я буду приезжать, а ты будешь встречать меня, как мужа.
«Он такое обещает! Невнятное. И уже загибает бедро…»
- Лех, лех!

Даже не оглянулся на дверь.
- Закон! Ты хочешь разбудить закон? Запомни: закон дорогого стоит. Дороже беззакония…    
Ищет, ищет, куда бы пристроить свое шершаво-вздрюченное желание. Схватил, – боги, запах отвратительный! – опять мучит, мучит…
- Этот Публий, что у меня служит… раздавлю!
- Очень хорошо сделаешь.
- Ты не пойдешь к нему? Ты будешь моею?
- Да-да, только передам подарок Цезарю Августу.
Сразу куда-то пропал, далеко за спиной где-то дышит. Совсем затих, что-то соображает. Потом появился любопытный глаз, не воловий – человечий. Смотрит, будто впервые увидал.
- Я вижу, твое любимое занятие – рядить меня в дурни. Но на этот раз ты слишком далеко заходишь. Где презенто?
- Ах, мой Афраний, не сердись, успокойся. Ах, только на дороге мира радость и прибыток.
- Где презенто?!
Гречанка взвизгнула и заплакала.
- Где ахейский подарок? – терзал и тряс ее Афраний. – Где троянский клад?
- Оставь меня! Тебе клад нужен? Клад, золото… а говорил – любовь! – и закричала, затопала ногами: - В Остии! В Остии!

Запела труба – поход! Распахнулись двери казарм и конюшен. Претор Камилл взвалился на коня и закружился во главе отряда преторианцев. Он выглядит очень воинственно, этот Афраний Камилл… Э-эх! Помчался, только копыта сверкают. Только лошадь крутит хвостом. Мимо в повозке проехал Публий. Жалобно оглядывается. Этот озабочен только одним: было или не было?

Гречанка лукаво смотрит вслед претору Камиллу. Мчись, лети, мучитель. Там ты столкнешься с врагом посильнее бедной эллинки. Там тебе скрутят рога. Путь неблизкий – день туда, день обратно.


                7. НАРЯДЫ ДЛЯ ЛЮБИМОГО


Кто эта необыкновенная женщина? Идет через площадь Согласия, на лице безмятежная румяная улыбка. Вокруг головы тугой венец золотых кос (а-а, – никому не догадаться! – в них искусно вплетены тонкие-тонкие золотые нити), в руках большой букет полевых цветов – красные маки и желтые тюльпаны, тихие голубые фиалки и пурпурные майоры. Букет перевязан ячменным жгутом. Не женщина – песня!

Да, это она – эллинка Коринна идет по мраморной площади, и это очень важный момент, потому что из-за колонн портика из толпы белых тог наверняка на нее смотрит ОН! И потому на ней просторный, до земли, цветастый хитон, тонкий и прозрачный, да! Зато под ним плотная, облегающая тело туника-грация. Эллинка легким движением колен вызывает слегка непристойное волнение пышной одежды, сама при этом оставаясь строго неподвижной. Не женщина – загадка!
По ступеням сбегает Марк.

- Ты пришла, моя Церера?
И ей приятно, что он угадал образ, который она несет. Он идет за нею, искоса оглядывает ее лицо, прическу, ничто не ускользает от его взгляда.
- Кому ты подаришь этот букет?
- Она ничего не ответит, она только загадочно улыбнется.

Марк сегодня, как и всегда. Он говорит, что предложение общины заинтересовало отцов-сенаторов. Скорее всего, «дар данайцев» обсудят сегодня, в конце вечернего заседания. А позвал он ее в полдень, потому что ему не терпится увидеться с нею. И это она пропустит мимо ушей. Слишком рано он порывается в ее сердце.
Навстречу идет сенатор Муренна.
- Я видел много статуй богини в разных храмах и на дорогах, но настоящую богиню вижу впервые.
Коринне приятно мнение мужчины о ее красоте и старании.
- Кому ты подаришь этот пышный дар полей и лугов?
- Это не дар, это образ, – уклончиво отвечает она.

И правильно делает, потому что в толпе отцов мелькнул Цензор Ступа.
Солнце заливает площадь Капитолийского храма. Эллинка идет по мраморным плитам, замечая пристальные взгляды важных господ. Никогда она не испытывала столько внимания к себе, и потому душа ее поет победную песню. Здесь, на Капитолии, она почувствовала себя защищенной, и претор Афраний Камилл кажется ей ничтожным и милым чучелом. И этот мальчишка Публий, который прячется за парапетом, повис над обрывом, того и гляди свалится в костер к весталкам.

А вот и тот, ради кого она пришла сегодня на Капитолий! Она видит его пристальный взгляд… 
«Он любуется моим лицом долго и подробно, и я рада, что нравлюсь ему. Кажется, он эстет, любитель чистой красоты. Такой взгляд диктует поведение – я должна быть неподвижна, как статуя в музее! Наша встреча для всех будет тайной. О ней знаем только ты и я. Только ты знаешь, для кого я оделась богиней Цецерой, твоей любимой богиней. Только ты знаешь и понимаешь тайный язык цветов. Ты слышишь в их красе и аромате тихий мой шепот: “Мой любимый Цензор Катон Порций! Можно, я буду называть тебя Порций? Разумеется, наедине и, разумеется, позже. Тебе никто и никогда не приносил цветов, я – первая и единственная. Тебе приятно видеть меня, и мне радостно, я счастлива видеть тебя. Меня спрашивали, кому я подарю эти цветы? Я раздам их всем, кроме тебя, любимый Порций, но не раньше, чем скажу тебе – они твои, они для тебя. Мы по обе стороны цветущего луга. Ты все понял, ты все узнал. Ты отступаешь, отворачиваешься и уходишь. Прощай, я завтра тоже к тебе приду и встречу тебя цветами”».

Цензор Катон исчезает в толпе сенаторов. Но не побегут навстречу гречанке охранники, не станут на пути вооруженные всадники и не раздастся истерический вопль грозного сенатора: «Вон!»
Гречанка рассыпает цветы на ступенях Капитолия, и сенаторы аплодируют ей.


                8. РАЗДОР В ХРАМЕ СОГЛАСИЯ


Греки пришли к храму Согласия ранним утром в национальных хламидах, с плачевным видом. Сегодня отцы-сенаторы будут слушать вопрос статуса греческой общины. Эллины подошли к ступеням в надежде хоть что-то услышать, но плотные двери крепко хранили тайну, а выходящие сенаторы только усмехались в ответ, таинственно и важно.

Сенатор Марк Туллий Муренна знал по опыту – любой вопрос надо готовить в кулуарах. Именно здесь, вне зала заседаний, в нефах – комнатах для отдыха, в перерыве, пренебрегая привычным порядком, в коротких беседах. Было очевидно, кто поддерживал, а кто противился, pzofectus (брошеной, выдвинутой идее, как говорят греки «…….». Но едва сенатор объявил о прошении греков, его сразу прервали.

- Греки хотят особый статус? Этого никогда не было и не будет!
Сенатор Марк Туллий возразил тем, что диаспора сильная, налоги платит исправно, греки чтят богов и доказывали не раз свою преданность Риму и сенату.
- Да будь они хоть золотыми, эти греки, благоприятствования им не видать.
- Надо подумать, – спокойно вел дело сенатор Муренна, замечая попутно, как много в сенате клиентов (лоббистов) Публикан. – Можно хоть частично решить проблему эллинской общины.

Ему отвечали, что проблема может оказаться в той большой амфоре старого вина, которую твои приятели-греки присовокупили к просьбе о статусе. Кто-то злорадно засмеялся, а кто-то въедливо добавил:
- А если вино окажется негодящим, то для тебя возникнет еще и проблема желудка.
- Вино из подвалов Трои! – надежно улыбнулся сенатор Муренна.
- Ты уже пробовал?
- Естественно.

И тогда коллеги закричали: «Дегустация!» На что тут же получили приглашение посетить вечером старый «дом Цицерона».
Вино оказалось невероятно ароматным и крепким. Разговор продолжился, но уже на сопредельные темы.
- А что ты еще получишь за греческие привилегии, Мурена? – гремел площадным басом Кассий Север.
- Ничего больше.

- Врешь! За прошением оказались эллины, за эллинами – вино, за амфорой с вином – красивая женщина. Вот сколько выгод тебе, а нам что – стакан вина? Чтобы мы протягивали закон за стакан вина? Сколько ты денег получишь от греков?
- Я же не сошел с ума! – отвечал с улыбкой сенатор Марк Муренна.
- А благодарственные подношения?
- Я знаю закон.
- Эй, Муренна, а как насчет любви прекрасной эллинки?
- Я уже на финише и скоро подымаю красный шар, – отшучивался сенатор Марк.

«В общем, хорошее дело попало в руки Муренне», – пришли к заключению коллеги. Только бы дружище не подорвал репутацию, не обесславил себя. Только бы не поторопился и не сделал опрометчивого шага.
На что достойный сенатор отвечал:
- Когда в Сенате было сто человек, тогда можно было уговорить половину плюс один. Когда в курии стало триста – стало трудно. Но когда Великий Цезарь Первый довел число до шестисот – Сенат стал неподкупным.

Префект Афраний Камилл приехал в Курию хмельной и громогласный: «Попались, гречишки!..» Но к удивлению своему мало в ком встретил сочувствие. Покружив по галерее, он ринулся к Цензору. Он уполномоченный, он – комиссар по этике.
- Известно ли тебе, Цензор Катон, что Туллий Муренна захватил в Остии корабль греков и поставил свою стражу? Известно ли тебе содержимое трюмов? Известна ли цена и условие, которое поставили гречишки?

Цензор Ступа сморгнул и отметил три упрека, выдвинутые префектом: захват, содержимое и условие некое. Эти три позиции наверняка содержат не менее трех засад каждая. Поэтому Цензор отвечал осторожно.
- Нам не известно о захвате сенатором Муренной. Нам известно о полюбовной сделке между Марком Крассом и эллинской общиной. Красс в списках сенаторов не значится.

- Сомнительная сделка! Крассы всегда были мошенниками.
- Красс – частное лицо, он имеет право покупать моряков, если они свободные люди. Это обычай.
Камилл надул щеки, засопел. Эти сенаторы засиделись в своих комнатах, ничего не видят, не знают, только твердят законы к месту и не к месту.
- Речь идет не о купле-продаже. Речь о подкупе должностного лица. Это тоже обычай?
- Нам неизвестно о подкупе. Нам известно о подарке.
- Греки не имели права делать такой дар.
- Даритель имеет право дарить, кому пожелает.
Претор Афраний задохнулся от гнева. Он еще не понимал, как оценить тон этого Цензора? Что это – вражда или беспристрастность законника? Надежда еще сохранялась. Но такого от непреклонного цензора Катона он не ожидал.
- Нам всем известно, что Красс – негодяй и ему место в тюрьме.
- Где ему место – установит суд. Позова на него нет.

Претор скрипнул зубами и остро взглянул на Цензора. По существу, слова его можно истолковать, как дружескую критику и призыв не поддаваться чувствам. Но почему? С каких пор римский претор должен действовать с оглядкой на иноземцев и защищать права доморощенных жуликов? И претор Камилл уселся глубже в кресле, показывая, что он не удовлетворен ответом Цензора.
Цензор Ступа собрал складки кожи на щеках – это у него улыбка такая – и сам перешел к допросу.

- Но скажи мне, претор, откуда пошла вся эта вражда? Что за ночные нападения?
Претор отмахнулся – пустяк. И тогда Цензор – то ли догадливый, то ли осведомленный – усмехнулся:
- Говорят, там женщина?
- Гречанка приезжая. Ведет себя нагло, будто на своем подворье.
- В чем это проявляется? Она устраивает оргии, замечена в сводничестве, прелюбодеянии, богохульстве? Нет? Так в чем же дело?
- Этой женщине греки поручают вести дела. Она от имени общины делает подарки.
- Право общины – кому поручать.
- Беспошлинные подарки!
- А вот это дело таможни и налоговой инспекции.

И претор Камилл, будто волной, захлебнулся гневом. Душа закипела. Очень хочется ему спросить: кому именно предназначен баснословный подарок? И как будут его делить, и кто, и какова величина таможенного сбора, а может быть, таковой вообще снят с греков?..

От цензора не укрылось течение мыслей претора и брань, сверкающая в глазах.
«Этот претор Афраний слишком кичится своей фамилией, забывая, что Великий Камилл – победитель галлов, жил триста лет тому, а после этот род не дал ни одного стоящего гражданина».

«Этот цензор Ступа, которого сделали сенатором только за то, что он обожает считать деньги в чужих сундуках, за то, что высокомерен с коллегами, одинок, жесток и беспощаден… Если это так, почему же ты закрываешь глаза на попытку подкупа и вешаешь на меня судейские крючки? Я обнаружил коварный замысел греков. Я пришел доложить…»

«Этот претор Афраний сидит на своем судейском табурете, в своей болотной претории, ему дали право судить (как он там судит, не будучи способным прочитать свод законов и вникнуть в их содержание?), а он вообразил, что Сенат – его дом, а сенаторы – коллеги. Если бы он думал адекватно значению своей особы, он бы не сидел здесь, развалив колени и свесив брюхо со стула».

- Разве так было когда-нибудь? – с досадою вперив воловьи глаза в худосочного Цензора, говорил Афраний. – Разве мнение претора обсуждалось? Разве факты подвергались сомнению?
- Не говори опрометчивых слов, Афраний, Сенат всегда обсуждал действия претора, даже Цезаря Первого, когда он сидел в твоем кресле. Но очевидно, недостаточно обсуждал, если он мог стать Диктатором. Твои замашки общественно опасны.

- Но эта иноземная компания, эти доморощенные мошенники... Они понимают только кулак и штраф!
- Все остается, претор. Но ты сперва докажи их вину, а потом уже кулак и палка. Ты пришел сверить свои действия с законом – ты получил ответ: твои действия по этому делу на данной стадии незаконны.      
Этот педарий, этот назидательный тон, это смакование слов пустых, эта позиция сверху выводили Афрания из душевного равновесия.

- Скажи прямо, цензор: «Это не твое дело, Афраний Камилл».
- Стражу свою можешь оставить у корабля.
- Благодарю. Хоть это разрешено мне, претору Камиллу…

А все эта хитрая бестия – гречанка! Такие наглость, коварство и отчаянность – даже среди римлянок редкость. Глаза ласковые, льстивые, а за ними оказываются жестокость и высокомерие. Она обвела дурака Павла Эмилия, потом разыграла точно такую же штуку с ним, Афранием. Теперь и вся претория смеется над тем, что он не может ее достать. Такую же штуку она разыгрывает сейчас с Муренной. Берегись! Он, Афраний, думал тоже поначалу, что она наивная простушка, провинциалка, которая просит и платит, плачет и благодарит, а она, оказывается, презирает и издевается…

- И когда я поймал ее и хочу съесть, ты, Цензор, суешь мне в рот палку и обвязываешь челюсти веревкой, как волку?!
Этот брутальный смех, это вольное хождение по кабинету уязвляли Цензора Катона, и он резко отчитал полицейского префекта:
- Афраний, ты ослеплен и потерял способность рассуждать здраво. Иди, и чтобы было тихо в Греческом квартале.

Афраний Камилл вышел от Сенатора в досаде и удивлении. Как?! Он, претор Камилл, несет службу в зловонных кварталах города, чтоит между зловредной чернью и господами на вершинах холмов, он рано встает и ложится при луне, а по ночам думает об авторитете державы, обтирает плечами сырые стены тюрем и…
- Что делает здесь претор Афраний, почему вид такой удрученный? – подошел старый приятель Валерий Месалл. – А-а, цензор Ступа? Да, стервятник. Любимое занятие – вычеркивать недостойных из списков сенаторов. Его никто не любит. Потерпи, ему определен срок полтора года. Еще четыре месяца ему свирепствовать. А в чем дело?

Афраний Камилл начал возмущенно кричать, собирая вокруг любопытных и обойденных.
- Права! Какие права у этих греческих и арабских бродяг, если даже квиритам о правах думать вредно? И когда я поймал на незаконном деле, на подкупе, сенатора Муренну – Цензор Ступа препятствует совершить правосудие! Кажется, он попался или уже замешан во взятке.
Афраний рассказывал. Лицо приятеля скучнело, и он с укором посматривал на подольского претора. Видно было, что выслушивал его только из уважения к достойной позиции ревнителя законности. Афраний кончил. Приятель сказал, что не знает такого дела.

- Но если такое даже есть, то ты, дорогой Камилл, опоздал. Договор заключен, союзники сплотились.
- Но кто же союзники? 
- А вот от кого получишь кулаком в нос – тот и союзник.

Впрочем, про «троянское вино» слышали многие. Было даже объявлено консулом. Но никакого постановления еще не было. Шло обсуждение. Подходили опоздавшие – в чем дело? И в который раз рассказывали: «Греки преподносят Сенату в дар столетнее вино. Из Трои». Подкуп? Безусловно! Они давно добиваются закона о благоприятствовании в торговле и особом статусе, и теперь, как им кажется, нашли адекватную цену. «Отказать!» – торжествует Афраний Камилл.

Вот и магистрат согласен. Вот и законодатели усмотрели нарушение этики. Но тут раздались другие голоса: «Дело житейское, началось внизу и выплеснулось на Капитолий». У греков нашелся чудо-товар. Публиканы хотят завладеть кулачным способом. Греки уперлись и не поступаются. И сами стали перед выбором: везти обратно или вылить в море? И вот эллины решили, что «царское вино» можно преподнести только в дар. Кому? Думали и решили: достойнейший – Римский Сенат. Так разъяснял разумный сенатор Марк Туллий Муренна. Его поддержали.

- Очень правильно поступили греки. Дань уважения.
- Разве уважение тоже просит дань?
- Нет, это подкуп! – возражали другие. – Дать грекам право продавать на рынке нельзя. Кто, после столетнего, будет пить итальянскую бурду?
И каждый втайне подумал: «Зачем отдавать дар, который принадлежит нам, чтобы потом покупать его втридорога? Обнаглели эти публиканы, вон их сколько в галереях курии – уши, глаза, носы! Но этот случай у них не пройдет!»
А вот идет Меценат. «Его спросим? Вопрос трудный. Кай Цильний, рассуди!»
Лицо старейшего сенатора дышит усталым благодушием, двойной подбородок плотоядно ухмыльнулся.

- Плохое вино – плохой подарок. Доброе вино – хороший подарок.
Сенаторы одобрительно рассмеялись. Конечно, Меценат может позволить себе такую шутку. Но все согласились, что надо провести дополнительную экспертизу и продумать процедуру принятия эллинского дара.
Афраний Камилл скрипнул зубами. Мир перевернулся! Подошел приятель.
- Ты удовлетворен, Афраний? И учти, сенат – не место пробивать лбом выгоды публикан.
Афраний отвернулся, будто щелчок по носу получил, и, терзаемый досадой, покинул сенатскую курию.

О, подлая, подлая эллинка! О, несчастный Капитолий! О, бессмертная коррупция!

Теперь сенатская комиссия имела возможность оценить стоимость и качество «дара данайцев», как в шутку прозвали на Капитолии столетнее вино, и представить отцам подробный документ для окончательного решения. Судя по благодушному настроению комиссии и веселым глазам, решение будет положительным. Теперь остается поделить «царское вино». Амфор очень много, но и отцов-сенаторов более трехсот. Есть кувшинчики большие и маленькие, соответственно, есть сенаторы видные и малозаметные, отсюда решение: большие амфоры – говорящим, малые – молчащим. Согласие? Да, так хорошо. Всех, кто считает принятие дара греков аморальным, в список не включать. Согласие? Естественно.

Публий попал в курию перед вечерним заседанием. Отдав жетон, прошел в храм. В галерее толпились возбужденные отцы-сенаторы, белые тоги собирались в кружки, кружки тут же распадались, собирались другие – настроение тревожное, настороженное. Мелькают списки. Там – один, по поводу другого разгорелся спор, составляют третий. Ревнителей и строгих моралистов становилось все меньше, список, соответственно, больше.

Марк Красс, поднявшись на ступени в окружении белых тог, вопрошал совета: «Меценат должен взять? Должен. Месалл хочет взять? Надо дать».
Фабий Максим не прочь. Хоть они редко бывают в курии, но это наши пожизненные сенаторы. Клавдий Меднобородый уже открыл свой рот. Консулам надо. Экс-консулам тоже. Подали заявки Пизон, Габиний, Эмилий Павел-старший, Помпей-старший. Тут Цензор многих вычеркнул из списка. Но уже Главный жрец просил. Весталки намекали, что они бы взяли. А Сивилла прямо сказала: чем лучше вино, тем точнее предсказания. Что ж, неужели самой Деифобе откажем?.. дальше, одну большую амфору в храм Весты. Богу Янусу – он двуглавый – две, Марсу – три…

Одно дело принимать решение о разделе спорного имущества какого-нибудь гражданина или объявить войну непокорным германам, а попробуй разделить игристое, ароматное столетнее царское вино между своими. Никакой мудрости не хватит. А может, молчащим сенаторам не давать? Но тут заговорили даже молчуны-педарии: «Престижа ради». Для многих дело не в вине, многие уже не пьют. Но тут из зала, где дремали старики времен Суллы и Цезаря Первого, раздались голоса: «Почему тебе положено, а мне нет?» – «Тебе же нельзя, Манций!» – «А ты уже с утра хватил четыре кружки…» – «А ты не считай чужие!» Рядом вспыхнул другой спор: «Я сам предложил список и сам из него вычеркнут?..» После чего посторонних удалили из курии.

Через час Публий докладывал префекту о своих впечатлениях. Афраний Камилл не скрывал удовлетворения: «Греки зря потратились на дань уважения!»

На площади перед храмом Согласия толпился веселый народ. Квириты уже все знали и обо всем толковали – скандал в Сенате!
Греки отошли подальше на край площади. Раздор не сулил ничего хорошего. Гречанка Коринна перестала улыбаться. Она, конечно, предполагала ревность, но не вражду. Во вражде теряется судьба общины и ее, приезжей странницы, судьба. Но остановить вражду невозможно.

Слух разнесся по всему городу, граждане сбегались на Капитолий. Что желается в храме Согласия? Никакого согласия. Это греки всех смутили своим подарком. Недаром сказано: «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Говорили, будто в курии сенаторы лаялись и наскакивали друг на друга. Будто рабы дрались за миску чечевичной похлебки.

Смотрите, смотрите! Их двери Храма выносят носилки. На них качается безжизненное тело. А вслед из курии выбежал сенатор:
- Это твоя последняя чарка, Манций!

Старые люди говорили: когда три века тому Великий Камилл, победитель галлов, воздвиг этот храм, среди римлян действительно не было раздора. Времена изменились, после братьев Гракхов, его отстроили заново, но кто-то написал на стене: «Этот храм посвятил Согласию Нечестивый раздор».
Слова оказались пророческими.



                9. ДВОЕ ОТВЕРЖЕННЫХ

 
Пасмурно в Риме сегодня, хмуро в душе поэта. Тягостнее и тяжелее в жизни не было лета.

…Мрамор священный уныло в серое небо глядит, стылый туман ядовитый бедное сердце томит… Вдруг, среди статуй постылых – веселое личико милой, яблочком розовощеким спорить готово с огнем. Громко вопила душа: «Не смотри, закрой дверцы». Карий глазок призывает, ласково поднята бровь: Милый, ко мне подойди, не томи свое сердце». Водоворотом крутым тащит в пучину любовь. Ямочка кожицей нежной манит любовной пучиной, и озарилась земля светом румяным кругом…

- Так вот какие у нее, оказывается, претензии? – рычит претор Камилл – Капитолийской волчицей хочет быть? Что ж, самое для нее место. Но стерва, ох, стерва! Что ты думаешь про нее, Публий?
- Другую такую трудно сыскать, – скрыв тяжелый вздох, соглашается Публий.
Гремя боевыми сандалиями, звеня наградами, шумный, как всегда, и победный, претор Афраний Камилл подымается по ступеням Капитолия. Публий с трудом поспевает за ним.

Но у высокой двери им преградил дорогу вооруженный охранник и предложил дожидаться вызова. Ему – претору Камиллу? Не скоро вышел секретарь и вежливо сказал, что дело на регистрации и цензор его принять не может. Опустив глаза, посоветовал впредь являться в курию прилично одетым.
Что тут стряслось с великолепным претором Афранием! Молния полыхнула в черных глазах, волна ярости подняла грудь, раздула шею… Незадачливый секретарь вжался в стену, Публий невольно закрыл уши в ожидании оглушающего удара грома. Но… вдруг услышал жалобный голос.

О, великая школа капитолийского политеса! О, удивительные превращения волка в овечку! Красный, как его туника под коричневой кожей парадных доспехов, грозный претор сдавленным голосом изливал обиду. Публий удивленно слушал настоящие жалобы.

- Да-да, старый Камилл давно замечает: старый Камилл неугоден, неудобен стал господам сенаторам. Речи ведет громкие. Сандалии носит грубые, Субурой смрадной воняет. Не ко двору! А Красс, а гречанка-куртизанка – ко двору? Я же предупреждаю, трубою тревогу играю! Чтобы ты не поскользнулся, тогу свою белую, лоб в грязи не замарал, – Афраний распалялся, голос летел по галерее, грохотал в закрытую медную дверь, но те, кому предназначались страстные упреки, не должны были впасть в гнев или досаду, старый лис Афраний удерживал в голосе дрожащую обидой горестную слезу. – Я державу защищаю, а ты меня гонишь. Я ногами перемешиваю грязь с Подола и Субуры, а тебе претит мой запах вонючий. Я днями и ночами гоняюсь за грабителями, поджигателями и убийцами, чтобы спал спокойно Палатин… И я, претор Афраний Камилл, тебе неугоден! Что ж, позорьтесь!

Так говорил на Капитолии папаша Камилл, косящим взглядом требуя поддержки и сочувствия. И Публий согласно кивал. Мол, сколько раз попадались люди на дарах, но не извлекли никакого урока. Ладно, любопытная девчонка или страстный лошадник, но если троянский царь позволил проломить стены собственного города, как рассказала история о «Тронском коне»… И вот теперь список соблазнов пополнился, Римский Сенат попался на «троянском вине».

- Да-да, ты прав, мой мальчик! А все это дело ее рук! Я начинаю подозревать, что она в этом деле замешана. Но я схвачу ее. Рано или поздно схвачу за нежную шейку, я ее сверну! Раздавлю! И выгоню из города.
Публий набычившись, как Афраний, шел чуть позади, спускаясь по ступеням Капитолия. Только теперь он понял замысел милой. О, много бы дал префект Камилл, если бы узнал, что гречанка предназначила «дар данайцев» не тремстам шестидесяти, а триста шестьдесят первому. И события, похоже, развиваются так, как она задумала…

- Коррупция, коррупция проникла даже в сердце Рима – сенат!
Префект и надзиратель в один голос проклинали гречишек и куртизанку Коринну, проявляя редкое единодушие.
Но что там будет, его, Публия, не волнует. Его сердце кровоточит при виде того, как подлая гречанка вложила свою ручку в ладонь молодого Красса и смотрит на него так, будто увидела в нем что-то лучезарное…

…Дважды, любовью томимый, он к ней обернулся – игриво, яблочком розовощеким звал за собой ее лик. В третий раз к ней обернулся спесиво и, показалось, – мелькнул так смешливо розовый дерзкий язык… 



                10. ДАР ГРЕКОВ В РИМЕ


К торговой пристани бежала римская чернь с криками: «Гречишки, гречишки товар везут!» – и останавливалась в изумлении.
Огромный морской корабль, украшенный цветами, плыл вверх по реке. На самом носу, над водой, стоит решительная женщина, встречный ветер раздувает складки ее пышных одежд. Она высоко подымает руки в приветствии, и толпа на берегу отвечает криками: «Коринна!»

И в самом деле, это гречанка Коринна. На загоревшем лице радостный румянец и торжествующая улыбка.
Корабль приближается к Торговой пристани. Его тащат на канатах напряженные галеры. Чем ближе к пирсу, тем гуще любопытная толпа. «Что привезли?» – «Троянское вино!» – отвечает всегда хорошо осведомленная римская чернь. «О, такой большой корабль!» Корабль проплывает мимо, на корме правит тяжелым веслом загорелый моряк. Гречанка рассыпает воздушные поцелуи.

Тем временем на Публичном склоне стояли двое и, глядя на греческий корабль, тихо переговаривались.
- Для нее эта греческая интервенция может плохо кончиться, как думаешь, Флав?
- Не думаю. В худшем случае – ничем.
- В последнее время курия заметно охладела к «дару данайцев», в кулуарах затихли споры и видно, что на общее заседание вопрос не вынесут.
- Нет, дело выглядит не совсем так. Сенаторы перессорились с префектами, но с нобилями они ссориться не станут.
- Ты не договариваешь. Ты послушай, что кричат квириты.

Толпа встречает корабль веселыми возгласами: «Говорят, этот корабль перехватили сенаторы?» – «Сенаторы – взяточники!» – «Нет, это дар самому Октавиану Августу!» – «О, теперь греки захватят все рынки!»
Берия Флав и Н…, ускорив шаги, идут вдоль берега, продолжая разговор.

- Надо им помешать во что бы то ни стало.
- Как? Прорубить дно и утопить в Тибре? Надо было с самого начала поручить это дело пиратам, а сейчас ты можешь потерять лицо, ныряя с топором.
Берия Флав задумчиво смотрел, как корабль причаливает к пристани.
- Как приехали, так и уедут.
- У тебя есть план?
- Пока не время.

Корабль привязан крепкими канатами. На борт поднимаются старейшины греческой общины. На пристани народ кричит, требуя угощения. Грузчики готовы разгружать.
Но тут появляются портовые комиссары.
- Кто разрешил швартоваться?
- Куда же нам деться? Мы станем на якорь посреди реки.
- Реку перегораживать не разрешаем. Спускайтесь обратно в море. Место в римской гавани дороже Остии в десять раз.
Греки в унынии переговариваются между собой. Поглядывают на веселую Коринну, она увлечена разговором с кормчим Фаоном.

Между тем на корабль поднимаются важные публиканы.
- Мы забираем товар.
- Мы вашу цену знаем, – отвечают греки. – Мы вам не продаем. Мы сами будем продавать на разлив.
- Это не разрешено. Сколько будет стоить стакан? И кто тогда будет пить итальянский кисляк?
- Тогда мы повезем его обратно?
- В добрый путь. А лучше везите в северные ваши провинции, спаивать скифов.

Пока идет спор между греками и римскими нобилями, кормчий Фаон глядит влюбленно на гречанку.
- Берегись, госпожа, у тебя много врагов. Я вижу их глаза на берегу. Чем успешнее твое дело – тем ты в большей опасности. Для тебя лучше не сходить с корабля и вернуться на родину. Там тебя встретит моя мать. Там дом в лагуне.

Гречанка улыбается: «Любишь меня?»
Кормчий смотрит прямо: «Останься со мной».
Коринна вложила ему в руку золотую монету.
- Приходи и зови меня.

А греки в ужасе: что делать? Торговать нельзя, стоять в гавани нельзя, подарок не принимают. В море пираты подстерегают. Бедные, бедные эллины. Отовсюду гонят. О, злосчастная судьба греческой диаспоры!
И только Коринна лукаво смеется, показывая на Римского орла.

- Видите, куда у него загнуты когти? Вовнутрь!
 

                11. VINI REX


Испытывая неведомое до сих пор чувство счастливого злорадства, Публий прибежал в Греческий квартал.
- Куда ты собралась? Раздевайся. Он тебе уже не поможет.
- Отчего же не поможет?
- Потому что больше он не в силе. Потому что так, как задумали греки и как хочется тебе, не было и не будет.
- Отчего же не будет?
- Потому что не будет никогда.
Радость плескалась в нем и брызгала из глаз. Что там произошло в курии! Потасовка. Скандал! Отцы показали себя. Картины мелькают, одна другой краше. Отцы делили – не поделили. Передрались. А с одним старым, Манцием, случился удар.

Милая обижена. Милая готова заплакать, слезы уже стоят в глазах.
- Ты злорадствуешь, Публий, над бедной общиной?
- Я сочувствую, сочувствую.

Милая усмехнулась. Слезы постояли в глазах и отхлынули. Она не обиделась, она хорошо знает Публия; для ревнивца за всеми делами стоит «Он». Возможно, она бы поверила Публию, но он вкладывает в свои пересказы так много личного. Гречанка укутала зябкие плечи. Такой поворот дела надо было предвидеть, люди везде люди. Обиженные, они станут пинать ногами дар, отворачиваться, плеваться, и вместо друзей и защитников, греки получат сотню всесильных врагов.

- Куда ты собралась?
- Мне надо уйти. Как это по-римски? – термин! Публий, термин.
- Ты не слушаешь меня?
- Мне неприятно слышать «нет», если дело даже очевидно проиграно. Я хочу слышать «да», как бы это не было безнадежно и безрассудно. С таким мужем я буду разговаривать. Привет.

Коринна оглядела себя в длинном узком зеркале.
- А тебе не кажется, что ты занимаешься не делом, а любовью?
- А ты знаешь, как делать дело по-другому? Научи.
Как ей сказать, что он совсем не злорадствует, что ему все равно, выиграют греки благосклонность римского сената, останется ли в дураках претор, только бы милая осталась с ним, не уходила!.. Ему больно, больно, потому что эта женщина – самая отчаянная, самая желанная, его Коринна – идет к другому, другому будет улыбаться, дарить свою печаль, отнимать у него радость и дарить другому.

- Я ненавижу его!
- Мы поговорим в другой раз.
- Я тебя не пущу!
Вдруг калитка распахнулась, в проем протиснулся большой букет цветов. «Коринна-эллинка – тебе!» Гречанка изумлена. Венок горит дорогими соцветьями, в нем переплетены любовь и почтение, щедрость и нетерпеливое желание. А во двор вносят еще букеты, и еще… и вот уже цветы в саду и на скамейке, гирлянды на веранде, на полу и на коленях; а цветы все несут и несут. Какие-то люди, полные энтузиазма, – как это по-римски? – называют себя «друзьями сенаторы и Коринны».

- Что это? Этак он весь город оставит без цветов. Ведь это стоит больших денег.
- Ничего ему не стоит. Все это – клиенты.
- Публий, ты становишься ехидной.
Гречанка спешит дотронуться до каждого букета, она ставит и переставляет корзины. И все оборачивается на дверь – когда же появится он?
Но во двор влетает крылатый Амур и подает одну темно-багровую розу.
- Я должна ехать! – решает гречанка. – У меня не было повода. Теперь есть.
- Негодная! Ты едешь, чтобы…
- Публий, а вдруг – это предложение? А вдруг, он женится на мне? Зачем же это море цветов?

Гречанка полна энтузиазма: так и только так становится женщина женой! Самой красивой быть невозможно. Самой умной быть невозможно. Желанной – недолго. Общая постель – мгновение, общее дело – вечно!
- Как? Разве госпожа не знает? Все рынки, большие и малые, весь город, Палатин и Капитолий говорят!
- Что?!

- Цезарь Август принял подарок эллинов!
Теперь милую не удержать. Милая пляшет и поет. Она сбросила одежды и упала в бассейн. Окунулась, отряхнулась и раскрыла сундучки. Пурпур и золотой шафран, кисея и мамиларе. На ней зеленое с золотыми разводами платье. Косы в короне. Высоченные котурны. Бесстыжие сиськи, будто виноградные гроздья на подносе.
- Публий, подвяжи шнурки! – нетерпеливо взвизгивает гречанка.

Она выходит во двор. Там домочадцы, ослепленные солнцем и слезами, сталкиваются лбами и, как о великой победе, сообщают друг дружке, что Римлянин взял греческий дар. Пылает жертвенник, и к небу подымается дым благовоний. Делегация, с белым бараном и радостной вестью: Юпитер не погнушался даром ахейцев, направляется в храм Августа в Греческом квартале.
- Но правда ли это? Может, пущен кем-то ложный слух?
- На рынок! На форум иди – сама увидишь.

Коринна едет на рынок. Рынок полон, бурлит толпа. Греков видно издалека, вокруг иноземцы, зависти полны, и римские публиканы, зависть не скрывают. Кто-то узнает гречанку: «Вива, Коринна!» К носилкам подходит Сократий, кланяется и подымает глаза, – невиданная честь! – но, как всегда, молчит. Зато старейшины ей тихо шепчут, что получили еще утром лучшие места у входа и что сам Афраний-префект контролирует благочиние на рынке и ходит здесь с утра. О, Август Римлянин взял наш подарок, а это значит – он нас знает, теперь греков не даст в обиду, а может, даже и заплатит!

Но главное, – тс-сс! – будто иноземные купцы хотят избрать Сократия – о-о-о! – главою гильдии. Сократий вишневыми глазами смотрит на Коринну – в них расцветает весенний белый цвет.

Гречанка важная велит нести себя по рынку вкруговую через толпу, через дым коптилен, выкрики лотошников, плывет над зеленью и рыбой, над облаками пара и копоти, средь тяжелого запаха помоев и всего этого рыночного чада, как богиня, сопровождаемая криками восхищения: «Коринна, Коринна!»

Публий идет следом за милой. Ах, если бы сердце не мучилось ревностью, страхом перед разлукой и потерей этой женщины, он бы смеялся, смеялся, смеялся! Подумать только, с какой страстью люди ведут между собою войну за любовь Человека с Палатина, который, скорее всего, про них не думает и не знает, за право преподнести ему подарок. Сколько обид и зависти, сколько искренней любви к тому, кого они никогда не видели и не увидят. На этом призрачном имени они строят свою судьбу, свое благополучие и, смотри, – получается. Греки повсюду – на площади и на кривых улочках форума – повытащили из складов залежавшийся товар, перекупают и продают. Время, время - наста–о время греков на римских форумах. Тяжелеют кошельки на поясах, руки украдкой перебирают монеты. Открылись меняльные лавки, греческая драхма в цене.

Гречанка плывет над толпой, упиваясь приветственными криками: «Коринна!» У ворот префект Камилл. На лице доброжелательная улыбка. Он кивает головой. И Коринна шлет ему поцелуй. Только на дороге мира цветы, радость и прибыль. Афраний Камилл согласно кивает.

Рядом с претором – Берия Флав. Он тоже смотрит влюбленно, все еще влюбленно. Гречанка и ему шлет поцелуй несбывшейся мечты.
«Вини Рекс» – несется вслед гречанке тоненький голосок.
«Вини Рекс!» – повторяет голос грубый, и кто-то засмеялся, повторяя: «Вини Рекс!»

«Рекс! Рекс!» – отозвались сразу несколько, ликуя и скандируя: «Вини Рекс!» И уже толпа подхватывает: «Рекс, Рекс! Вини Рекс!» И вот уже вся площадь настойчиво, с вызовом, вслед гречанке: «Вини Рекс?» Будто ожидая, чем ответит.

- Вини Рекс! – звонким жаворонком восклицает эллинка.
И поднявшись, танцует, ликует и кружится в беззаботном опьянении. А над победной головкой милой восторженным серпантином вьется, искрится золотой шарф. Толпа отзывается восторженным гулом. Префект злорадно улыбается.
- Что это, Публий? – в беззаботном удивлении милая.
- Это то, что хуже быть не может, – кричит он.

Гречанка весело смеется. Гречанка что-то напевает про себя. Ах, подруги-соперницы, если б вы знали, если б видели! Я еду на Капитолий с почетом. И меня провожает поэт, и читает элегию. А у меня новое имя. И я подымаюсь в святая святых. О, подруги-соперницы, если б вы видели, знали, вы бы с горя и зависти сдохли…

Публий забегает вперед и становится на дороге. Не пускает.
- Не ходи!
- Публий, а вдруг, я выйду за него замуж?
Гречанка велит остановиться перед ступенями и подзывает милого.
- Публий, поди, узнай: здесь Сенатор? И позови, я жду.
- Нет, нет!
- Ну что ж, тогда… я пойду сама.

Гречанка опускает ногу на землю, и Публий покорно подымается наверх. Он ищет проклятого Муренну. Он ищет жирную Мокрицу. Он будет искать до ночи. Ему уже не стыдно, не обидно, не позорно. Скажет «иди» – он пойдет. Скажет «вернись» – возвратится.

А вот и он, Мокрица! Стоит довольный, толпой друзей веселых окружен. Сироты. Его приятели. Собрали вокруг себя толпу околокапитолийских зевак. Слышатся голоса возбужденные: «Царю – царское вино!» – «Вот это взятка! А дядюшка все-таки взял, не удержался. Еще бы, такой подарок! Вини Рекс!»
Поближе подойти, как будто невзначай (его-то не знают), и за колонну спрятаться.

- О, смотри, гречанка! Сама приехала к тебе. Ай да Мокрица, повезло тебе! Чего молчишь? Какой соблазнительный кусочек! Ты откусил уже?
- А может, к «царскому подарку» пристегнуть гречанку хочешь?
Они смеются, а в том смехе глумление и зависть. И слышит Публий то, чего никогда не услышит милая, и видит то, что никогда не покажут ей. А если он даже расскажет, милая не поверит.

- Вот он – Женщина! Именно эта женщина нам нужна…

А по площади гремит, катится, визжит, свистит и хохочет: «Царю – царское вино!»


                12. РЕШЕНИЕ СЕНАТА РИМСКОГО О «ДАРЕ ДАНАЙЦЕВ»

Цезарь Август вернул на Капитолий «дар данайцев». Никого из его семьи не заинтересовало «царское вино».

Это так запутало отношения и накалило страсти в сенатской курии, что разговорами в перерывах их не уладить. Поэтому было решено вынести вопрос о «даре данайцев» на общее заседание. Отдельной строкой.

Греки с утра толпились у храма Согласия, они были взволнованы. На ступенях стояли публиканы (Берия Флав теперь уже с ними), их тоже интересовало, как решится вопрос «царского дара».

А в портике у входа стояли вооруженные всадники, они почтительно расступались, пропуская хмурых отцов-сенаторов, открывали и закрывали за ними тяжелые двери.

Едва только белые тоги расположились в прохладном зале, а председательствующий консул уселся на свой табурет, приступили к жертвоприношению. Служитель подвел белого барана, украшенного розами и лентами, консул, омыв руки, отрезал с головы жертвы пучок шерсти и, посыпав лоб мукой и солью, передал служителю. Пока служитель убивал животное и длинным ножом извлекал внутренности, на скамьях шла заинтересованная беседа.

- И где они взялись, эти греки, с их подарком? Теперь это ничего не даст.
- Теперь этот вопрос встал в чистом виде, а в чистом – трудно решаем.
- Во всем этом Цензор Ступа виноват. Он первым принял этот дар. А мы до сих пор избавиться от этого дара не можем…

Внимательно осмотрев внутренности и печень жертвенного животного, консул провозгласил, что боги благоприятствуют собранию и можно начинать обсуждение вопроса.
- Эмилий Павел, говори.
- Что тут думать? Решение традиционно диктует нам – статус грекам не давать.

Раздались голоса: «Дар принять. Статус не давать!» – «Да-да, очень хорошо и определенно!» Но другие голоса возражали: «На что это похоже? Обман и вымогательство! Что скажут соседи? Что скажут граждане?» – «Неладное вышло мнение. Даже варвары будут смеяться…»
Некоторое время в курии царило молчание. Далеко зашли! Приняв подарок, Сенат взял на себя обязательство.

- А разве греки ставили условия?
- Нет. Но все понимают, и если мы не хотим обвинения в коррупции, мы не должны были принимать этот дар греков. А теперь греки стоят и ждут. А публиканы готовы поднять шум вокруг Сената. Кому дать? Публиканам отдать троянское вино или грекам дать статус?
Децим Силан говорит:

- Грекам в статусе отказать. Дар данайцам отдать.
Да-да! Отдать дар грекам. В статусе отказать! Все правильно. Сенат будет выглядеть неподкупным, и другим диаспорам не будет обиды. Все правильно. Только как вернуть дар? Корабль сильно поднялся из воды. Обещание еще можно вернуть, но как вернуть дар? Да, неладно… Ох, хитрые, лукавые гречишки! Взять нельзя, не взять – тоже нельзя! Не возьмем мы, так возьмут публиканы, а мы же у них покупать будем. Зачем же нам быть им обязанными? А кому быть обязанными – своим или чужим?

Председательствующий консул взял слово:
- Достопочтенные отцы, мы попали в неловкое положение. Забота наша должна быть не в том, кто кому обязан, а что делать с даром? Нам грозит самое худшее – обвинение в коррупции. Факт подкупа, что там ни говори, имел место. Греческой диаспоре были даны обещания, греки обнадежены. Это факт. Нас может оправдать только определенная позиция. Цензор Ступа, говори.

- Я вел это дело. Действительно, греки просили статус благоприятствования. Просят давно, как и персы, египтяне, галлы и прочие иноземцы. Но троянское вино никак не связано с этой просьбой. Троянское вино пришло к нам потому, что греков с этим товаром не пускали на рынок. Я обсудил деяние, определил мотив и решил, что акт подарка был абсолютно чистым.

Затем говорил Кассий.
- Что там ни говори, но для квиритов, которым тонкие рассуждения уважаемого Цензора неизвестны, факт коррупции налицо, в чем они нас уже и обвиняют. Влюбленный цензор Катон! Что может быть смешнее, нелепее и позорнее? И в кого – в куртизанку из греческой диаспоры! Как это произошло? Как она сумела оживить сухое дерево?

- Почему молчит цензор Катон? Кто у нас отвечает за этику?
Крики, насмешливые и раздраженные, прокатились по скамьям.
- Разъясни нам, великий муж, имеем ли мы право принять дар от греческой общины? Скажешь «нет», и мы накажем самих себя. Скажешь «да», и мы возьмем. Прерви свое молчание.
Цензор, насупившись, молчал. Наконец, едва слышно произнес:
- Нет.

Один за другим подымались сенаторы, говорили, но выхода не было, слишком далеко все зашло. Конечно, подарок предполагает ответное получение выгоды и, что ни говори, а связь есть… Свидетели есть. И скандал будет.
Предложения сводились к оценке ситуации, как очень плохой.
И тогда поднялась рука из укромного прохладного уголка: «Консул, спроси!»

- Меценат говорит!
Шум на скамьях быстро стих. Меценат кряхтя поднял свое грузное тело и, поводя маленькими веселыми глазами под куполом храма, раздельно проговорил:
- Нас может спасти только неопределенная позиция. Для нас подходят такие формулы: «Дар принимаем, но отвергаем», «Дар нужен, но не нужен», «Дар в Риме – дар не в Риме», «Мы благодарим, хотя и не за что».
Меценат опустился на скамью и прикрыл веки. Белые тоги озадачены: как это – принимаем, но отвергаем? Благодарим – не благодарим? Все взгляды обратились к старому дипломату, и Меценат снова поднялся.

- Конечно, факт неприятный. Неумышленное деяние привело к скандалу. Все ожидают постановления как заключительного акта сделки. Но если постановления не будет, то не будет и факта. Нет итога – нет деяния.
В курии раздались нетрадиционные аплодисменты. Погладив пухлой ладонью свой лысый череп, Меценат, осклабившись, подмигнул и продолжил:

- Сенат должен быть чист. Имя Августа возвышено и прославлено. В то же время выпускать из рук дары не в правилах Рима, так же не в правилах закрывать источники. Поэтому принять дар греков нужно, но отправить его подальше. Греков же поощрить, дабы не иссяк родник благих пожертвований.
Так сказал старший сенатор, и мнение его было признано взвешенным.

                13. РЕШЕНИЕ СЕНАТА


Двери храма открылись. Вышел секретарь и велел греческим старейшинам приблизиться к ступеням. Греки робкой стайкой стали на углу. Томительное ожидание… И вот появляется Сенатор. Он важен и строг. Он подымает руку.
- Слава Цезарю!
Греки захлопали. Сенатор вскинул бровь, удивляясь их детской радости.

- Рим, далеко раздвинув пределы своего влияния, заботится, чтобы друзья – будь то греки, египтяне или иудеи – чувствовали его заботу.
Греки опять хлопали, вежливо улыбались. Ждали, когда же им будет зачитан указ о благоприятствовании? И закон о статусе?
Но Сенатор велеречиво почему-то излагал точку зрения на политику Рима на востоке.

- Дань Иерусалима Кесарю – это вопрос престижа, а не каких-то реальных сумм. Которую платят сыны Иуды, не окупает затрат Рима на саму Иудею. Чего стоит только гарнизон в Иерусалиме, куратор, канцелярия и, что там скрывать, жалование и подарки Синедриону! Но Цезарь Август говорит: надо! И мы держим римского орла над Еврейским государством…

Да, но где же большой пергамент с красной сенатской печатью?
- Второе, – продолжает сенатор, – Кесарь – тот столп, на который опирается этот маленький народ. Кесарь для Иудеи так же высок, как Ягве. На спинах иудеев в священных книгах огнем записаны два имени: Фараона и Кесаря. Местные власти удерживают свой буйный народ и сами держатся на своих креслах именем Кесаря.

Старейшины греческой диаспоры переглядывались, недоумевали: Ирод Иудейский? Вся Ойкумена знает, что Ирод спился окончательно, и на Палатине его называют не иначе, как «иудейской свиньей», но при чем здесь греческий дар?

Греки уязвлены. Оказывается, их жертва не делает погоды и этот Сенатор вышел, чтобы показать, как низко ценит Римлянин их дар, и что они плюют на старания общины! Может быть, для пьяницы Ирода корабль вина – капля в море, но для бедной греческой диаспоры – целый капитал! О, да-да, греческая община только дойная корова для Рима… А сколько утонченного и грубого издевательства над чистыми намерениями! Греки отдают свой лучший товар, а римские собаки, не поделив между собой, бросают за море. Переподарили! Но бог с ними! А что же закон о статусе греческой общины в Риме? Греки уже видят, что в руках Сенатора ничего нет. Да и на уме тоже.

- Что касается закона о статусе… Как вы уже знаете – Сенат отказал вам в благоприятствовании. Законопроект Муренны отклонен. Сенат принял к сведению, но вопрос даже не обсуждался. Да-да, я предупреждал: это то, чего всю жизнь добиваются, но никогда не получат иноземцы.
Греки застыли в горестном молчании. Да-да, греки все понимают, но значит, все попытки бедных эллинов обратить на себя внимание обречены были с самого начала?

- Формально – да. Фактически – нет. Ваше вам зачтется. Греческая диаспора сделала услугу, вы поучаствовали. Это замечено, и скоро греки это почувствуют…

Греки подняли глаза, камень упал с души.
- Сенат на страже справедливости. Сенат уравновесит потерю. И хотя заявка общины даже не рассматривалась, но мы видим старания и замечаем, что диаспора действует и думает в правильном направлении. Вы получите благодарность за участие в общем деле республики, если в душах ваших нет сожаления.

О-о! Греки ни о чем не жалеют! Греки рады оказать услугу. О-о! Главное для греков, чтобы Цезарь Август знал об их стараниях. Да, конечно, греки знают, что особого расположения показывать нельзя, иначе и египтяне и прочие того же захотят.

- Да, Цезарь знает, что Старый Свет богат залежами полезных тайн. И Сенат верит и ожидает от греческой диаспоры новый идей!
- О, да-да!
- Какие еще идеи есть у эллинов?
Греки в эйфории. Греки ценят расположение римлян, греки готовы поискать новые идеи!

Весь Рим собрался на пристани у верфи проводить корабль Фаона. Незадолго перед отплытием приходили мастеровые под охраной полиции и, залив смолою амфоры, поставили новую печать: «Август Римский – Царю Иудейскому».
Через две тысячи лет археологи нашли греческий корабль на дне моря в двадцати милях от Тиры.


                14. ПОБЕДИТЕЛЯМ НАДЛЕЖИТ ПРАЗДНОВАТЬ

Гречанка играет на струнах победную песню. Порхают мотыльки, бутоны роз струят пьянящий аромат, щебечут птицы. В саду на низких и удобных креслах под зонтиком широким Коринна и сенатор; недавняя победа греков склоняет души к умиротворению и любви. В глазах их нега, немой призыв в сплетенных пальцах рук и в голосе истома.
- Моя дорогая Коринна, оцени мои старания, обиды здесь неуместны. Мы многое сумели сделать, за малой победой придет большая.
«Какой он важный, – думает гречанка, – а неумелый в делах любви, но какой упорный! О, Эйрена, если бы он стал тем самым «единственным»! А может, мудрые богини уже сейчас вплетают мою жизнь в его судьбу?»
- Как хорошо быть госпожой сенаторовой.
Но он, как будто не слыша, тянется к ней жадными руками, бормочет: «Теперь на рынках греки могут свободно торговать и строить каменные лавки…» – «Ах, эти лавки! Для этого ли море стоило переплывать, чтобы на римском форуме построить соотечественникам лавку? Цветок увял, смывают годы красоту, судьба горит…»
- Я доведу благое дело до конца!
- Как я тебе благодарна!
Щебечут птицы, в листве шелестит ветерок, шумит вода в колодце… Но эти звуки вдруг перекрывают голоса и топот солдатских башмаков, а над забором проплывают красные перья на гребнях сверкающих шлемов. Калитка распахнулась, в сад решительно шагнул префект Камилл. И остановился, выпучив глаза – не ожидал, как видно, встретить здесь соперника. Опередил!..
Гречанка хохотнула. За широкими плечами Афрания Камилла прячется смущенный Публий, но его тоскующие глаза видят все: и тонкие запястья милой в руках большого господина с широкой красной полосой, и тонкую талию, изогнутую ему навстречу, и злые рысьи глаза: зачем пришел? Никогда он не видел милую такой.
Сенатор даже не обернулся на шум и торжественный выкрик Публия:
- Претор-перегрин Афраний Камилл!
Придавленная повелительным взглядом, милая осталась на месте, и только Фократий – хозяин дома, вскрикнув: «Добро пожаловать!» – бросился навстречу. Претор Камилл, недоуменно выпятив подбородок, уставился на любовную пару воркующих голубков. Было ясно, что присоединяться к их компании он не намерен; наконец, до его слуха дошел голос грека, приглашающего в дом. Оттолкнув вздрагивающие пальцы, касающиеся его локтя, Афраний прошел на веранду. Но долго еще ждал он Коринну.
Наконец, она подошла, пятная ступни, сияя румяной радостью.
- Привет, – голосок певучий. – ты намерен вести себя цивилизованно?
- Поздравляю, – набычившись, промычал Афраний. – Ты победила.
- Благодарю за помощь, мой претор. С искренним сочувствием слышала, что ты уволен?
- Я перехожу на новое место. Я доволен.
- Мне очень жаль! Мне было так хорошо и спокойно при тебе.
Афраний Камилл не любил двусмысленных речей, кивая на дверь, шептал: «А этот зачем здесь?»
- Сенатор Муренна принес грекам вести добрые и льготы, – строго ответила.
- Ты уходишь к нему? – Афраний быстро вытянул руку – схватить гречанку, но она будто ожидала, быстро отступила и подняла предостерегающий палец.
- Ты обещал вести себя культурно, претор.
- Все равно ты будешь моею!
- Только на дороге мира, дорогой претор, найдешь любовь и прибыток. Как это по-латыни? «Пусть война отступит перед миром».
И вернувшись в сад, гречанка села еще ближе к своему Сенатору под зонтик.
Афраний Камилл был взбешен. Как выйти отсюда, не теряя достоинства? Никогда еще его самолюбие не было так унижено. Десять шагов до выхода на улицу стали еще мучительней. Медлящему хуже.
- Послушай, Афраний, – остановил его вальяжный голос Муренны.
Он не назвал его должности, не назвал имени рода, не сказал даже «мой Афраний». Он обратился к нему так, как обращаются только к рабу. Гречанка скалит зубы, дворня отводит глаза, к тому же они сидят, а он стоит!
- Греки жалуются. Говорят, ты притесняешь общину? Я так понимаю – свирепствуешь? Знаешь ли ты, что статус эллинов сейчас значительно изменился? Есть решение. Будь любезен.
Тут Сократий-грек быстро подает какие-то бумаги. Прошение? Об открытии греческой лавки на Центральном рынке. И на бычьем. И на Овощном.
Афраний возмущен. Афраний едва сдерживается, не может видеть эту толстоносую физиономию. «Пусть придет этот грек в преторию». Но Сократий не согласен приходить в преторию, он хочет получить документ незамедлительно.
Гречанка проклятая смотрит мимо с улыбкой снисходительной и лукавой.
- Ну что там еще, Камилл, – морщится Сенатор и выговаривает ему с видом усталым, как говорят со своенравным и глупым школяром. – Ну пускай торгует грек, чем хочет, какое тебе до этого дело?
- Ты берешь на себя ответственность?
- Я распорядился. Можешь идти, Афраний.
Глаза гречанки светятся восхищением и благодарностью. Сенатор вальяжен и щедр. Афраний ставит подпись, давая такие великие свободы грекам, каких еще никогда не было у бедной диаспоры.
- Вот и все, дорогая моя Коринна. Закончилась война.
- Благодарю, мой дорогой Марк Туллий.
Афраний, склонив бычью шею, быстро прошел к калитке. Сенатор и гречанка весело глядели ему вслед. От красной шеи волосы дымятся, но даже пикнуть не посмел. Римская дисциплина.
Но только гречанка в порыве благодарного чувства потянулась, чтобы поцеловать покровителя, калитка распахнулась. На пороге стал Публий. Набрав полную грудь воздуха, решительно выкрикнул:
- Гречанка, называющая себя ложным именем Коринна! Претор по делам иностранцев Афраний Камилл вызывает тебя завтра в преторию для выяснения личности.
Коринна расхохоталась.
- Недавно я слышала от тебя другие слова, Публий Овидий.
- Я исполняю свой долг, – отводя глаза, бормочет он.
Сенатор возмущенно поднял брови. Женщина, ободренная этим, выпрямилась и произнесла с мягкой укоризной:
- Долг? Так вот цена твоим уверениям и признаниям! Это была ложь.
В голосе женщины зазвенел металл. Сенатор, одобрительно кивая, гладил ее руку, и она продолжала со все возрастающим чувством:      
- Ты был другом эллинки Коринны, теперь ты свободен. Я не желаю тебя видеть в моем доме. Пусть нога твоя никогда не переступит этот порог.

Играет женщина на струнах и поет. Община в эйфории. Доволен знатный гость. Все хвалят эллинку Коринну, всем хорошо… «Ну, а тебе какая прибыль? – поет женщина. – ты разве ехала сюда для славы или, как девочка, мечтала о любви всеобщей? Или ты думала стать героиней виршеплета, предметом вожделения его друзей-юнцов? Любовницею тайной полицейского, богатой содержанкой человека Капитолия?..» Оборвалась струна. Гость поднял удивленно бровь… «Весь этот пир – чужая радость, и стол обильный, музыка… А для тебя осталась спальня одинокая, кисейная, нет дома у тебя. О, провидение, когда же на дороге встретится единственный?..»
Играет эллинка, играет и поет. 
      

                Глава 6

                СОКРОВИЩЕ ГРЕЧЕСКОЙ ДИАСПОРЫ

                1. ТАЙНА ГРЕЧАНКИ КОРИННЫ


О, боги земли и неба! Не думала и не гадала, не верила – сбылось! Все, что не могло быть никогда – сбылось! Гречанка опустилась на пол, боясь вымолвить слова открывшегося чуда, быстро шептала: «О, Эйрена всемогущая, милостивая! Благодарю за то, что сделала причастной меня… О, Изида, созидательница неба, моря и всего живого на земле, благодарю тебя!.. О, Кибелла, хранительница! О, Оракул! О, счастье! Все, все три молитвы, три мечты и три заветные желания – все, что обещали – все исполнили!.. окно настежь и раскричать на весь двор, улицу, на город и через море – чтоб здесь и там узнали все, услышали!

- Эвоэ! Все сюда! Собирайтесь, подруги, одевайте светлые одежды! Несите в храм дары большие. Благодарение и молитвы. И праздник в доме на тысячу гостей! А где же он? Мой муж, отец и господин? Эй, Кипассида, иди и приведи его!

- Кого «его»?
- Того, кого… Его! Большой букет цветов… Добавь еще. Неси!
- Куда, кому? В преторию? На Капитолий? Афранию? Муренне?
- Публию! О, Публий! О-о-о! – изумлена Коринна. – Иди к нему скорее!
- Опомнись, подруга! Что случилось?
- У Коринны будет сын!!!

Кипассида отмахивается: «А что сказать? Что сказать Афранию? Сенатору?»
- Иди и приведи! Там видно будет… О, Публий! О-о-о!
- А дом? Что будет с домом?
- О, Ирена! – молится Коринна, осыпая цветами богиню. – Прими нас в число возлюбленных твоих! Дай ему тело здоровое и душу…
- А Публий? Что Публий сделает? В лучшем случае, он прибежит сюда, заберет, потащит на Подол в свою хибару, попутно на перекрестке раскричит на всю Субуру, что Коринна от него понесла…
- О, Публий!..
- …и там, в его домишке с пауками и мышами, закончится твоя мечта о счастье…
- О, Публий!..
- …а если наоборот? А если ревность и обида уже превратили любовника в ненавистника?
- О, Ирена! Сделай, чтобы возросло его тело с целыми и здоровыми членами…
- А если вместо радости он встретит тебя насмешкой?
- …а когда наступит день, разреши меня по милости твоей!..
- А если он не впустит тебя в свой дом? – делает большие глаза Кипассида.

Да-да, Коринна понимает… Милый Публий, он в обиде, в большой обиде. Но Коринна будет ласкова с ним, Коринна все ему расскажет, после чего они помирятся навсегда. И никто их не поссорит никогда. О, Публий! Все, все! Есть сын – будет дом. Будет дом – будет муж. О-о-о, Публий!
- Ты с ума сошла, подруга!

- О, Ирена, сохрани меня от страха, от злых людей, которые желают повредить нам! Да-да, – шепчет Коринна, сверкая глазами в сторону подруги. – О, Эйрена, я ведь думала, что я за последней чертой, навсегда порожняя, телка яловая… А я! А я уже третий месяц ношу! Я теперь, как все. Как ты, Ирена! Изида, Кибелла!.. Я сама богиня, дарующая жизнь. Я – мать! И у меня два любимых сына – Публий Большой и Публий Маленький. Ма-лень-кий! О, боги, не думала, не гадала… Никакого знамения не замечала, кроме одного: он приходит и уходит, уходит и возвращается. Неужели постоянство и есть знамение? Так вот он – единственный!.. Ты еще здесь, Кипассида? Иди, куда говорю.

- Нет, нет!
- Да, да. О, публий! О! Геракл, Зевс, Юпитер!
- Но он же бедный. Молодой. Из поганой соломенной деревни.
- Но он – отец! Зачем ты меня – водой? Дура.
- Тс-ссс!.. исчезни. Поезжай домой себе и там рожай.
- Зачем же я буду рожать себе? Я ему подарю сына!
- Другому подаришь. А его отпусти.
- Зачем же его отпускать?
- Совсем… Почистись.
- Зачем?

- Потому что такая, как ты есть – ты нужна. Всем. А счастливой матерью – не нужна никому. Поэтому, молчи. И никому ни слова. Шепни в ямку и закопай радость в землю… Никто не должен знать об этом. А Публий и подавно. Ты не знаешь, что он сделает. Зато знаешь, что сделает его отец из Сульмоны. Что сделает община. Афраний Камилл. Сенатор твой. А что говорит Закон – ты знаешь. Ты давно и заблаговременно осуждена. Греки нас выгонят из квартала, а римляне – из города. Выбирай: или ты госпожа в римском доме, или бездомная шлюха в портовых табернах.

Гречанка закрыла счастливое лицо. Темное покрывало вздымается и дрожит.
- Боги, зачем вы посылаете радость, которую надо скрывать?..


                2. ЗАГАДКИ НОЧИ И ДНЯ

…Нот-африканец, незлобивый ветер пустыни, перелетел над волнами моря и, не вобрав легкой влаги, душу бередит тоской. Вестей от Коринны не будет, память теперь не нужна, прошлое скоро забудется. Мертвенно светит луна… Голос звонкий, ласковый не зазвенит в саду, сердца порыв искренний снова принес беду…

Публий растер податливый воск. Замирает огонь плошки. Замирает все. И даже сердце в груди…

Стук-стук… Публий поднял голову. Стук в дверь? Нет, показалось. Мечется рыжим бельчонком огонь в синей плошке, чадом удушливым дым наполняет жилище, нервно колеблются длинные тени на стенах. Публий Овчина?.. Нет, это не сельский мальчишка, выросший в рощах, среди гомона птиц, очарованный звоном светлоструйных ручьев, который говорил на потеху сельчанам цветисто и складно. Это поэт Публий Овидий.

Стук-стук… Опять! Кто там стучит? В один миг оказался у калитки, весь с головы до ног наполненный сладостным предчувствием, широко распахнул калитку – Входи!

Из темноты послышался тихий смех. Ха-ха! Факел отогнал ночь с порога. Никого. Улица пуста. То ветер вздохнул, играет калиткой. Тоска сильнее сдавила сердце. Но только прилег на постель – таинственный голос из ночи окликнул: «Публий… Публий!»

Ах, как он вспыхнул, на крыльях взлетел на стену глухой ограды. Пылающим огнем и жадными глазами вглядываясь в черноту ночи. «Кто ты?» – кричал он невидимке. Но чьи-то глаза его видели лучше, кто-то, не отвечая, тихо посмеивался. Ужас поднялся из глубины, черной волной затопил грудь, поднял волосы…

- Спокойной ночи, Публий!
И тишина. Кто это? Чей голос? Он даже не понимал – мужской или женский. Почему-то подумал – шутник Месаллин. А может, разбойники выманивали на улицу? Нет, голос был женский. Но мгновениями звучал грубым рычанием. Смех. Страх. Беспричинная радость сменялась печалью… Ночь наконец уползла. С порога полыхнул перед глазами желтый нарцисс.

Цветок на ступенях? Значит, здесь кто-то был? Радостная догадка молнией блеснула в свете солнца и осветила собою весь день. Имя Коринны он не называл, боясь спугнуть шалую судьбу, чтобы демон не напортил, чтобы не позавидовали боги. День пролетел, будто светлая птица. И снова ночь. Затихает город.

Засов отодвинут, дверь на улицу чуть приоткрыта, луна серебрит ступени. Он ждет ночную гостью, слушая шорохи и звуки. Тело напряжено, как у зверя, готового к прыжку, – догнать, связать руками, зацеловать! Теперь, когда он остался один, вдруг оказалось, что все радости жизни связаны с ней… Он ждал до утренних петухов. Чужие шаги пробуждали надежду. Он открыл дверь и увидел лишь ряд затухающих огоньков. Пустая ночь!

Публий собирался на службу, когда на улице раздался топот копыт. Промчалась почта. К двери калитки оказалось приколотым письмо. Письмо! Жадными пальцами ломал печатку, разрывал бесконечную ленту. Любовное послание! Чувство опытного любовника его не обманывает: «таинственная незнакомка» решила открыться. Торжествуя, развернул туго скрученный свиток… Чистый лист? Перевернул, посмотрел на свет – ни единого знака. Обнюхал. Разочарованный, вглядывался в лица соседей. Мальчишки, девчонки идут в школу – может, шутники? Может, это дело друзей?

Друзья внимательно осмотрели лист. Письмо без слов, но с легким ароматом – страсть и нежность! Адресат – женщина. Запах Публию знаком? Нет. Бумага? Нет. Публий вглядывается в лица приятелей. В лице Аттика надежда и сочувствие, в глазах Сенеки добросовестное размышление, а рожа Макра вытянулась завистью. Так кто же?

- А вдруг, это она – Коринна?
- Исключено.
Публий покраснел. Друзья переглянулись.
- Тогда это новая любовь. Может, Камилла?

На какое-то время версия друзей потешила. Но загадка осталась. Может, Хлида, Пито? Все знают, Публий свободен. Но может, Месаллин. Он любит жестокие шутки, для него интриговать – все равно, что приготовить блюдо, недаром его прозвали Кулинар.

…Привет тебе, каморка тихая, сырая. Привет, постель пустая, одинокая. Привет, паук, и мышка робкая, подпольная, привет. Коринны милой с нами больше нет – расстались мы, теперь, конечно, навсегда. Кому рассказать о тяжкой обиде, кому пожаловаться? Ночь поздняя, спят друзья. Луна холодная над старым дубом. Одна подруга – муза-хромоножка осталась, она всегда готова разделить печаль…

Трещит сухими искрами огонь. Ах, как поет душа, полная любви, как песня складывается легко, в какие глубины проникает ум. Горячая слеза прожигает невежество и детское варварство… Это я могу! И это мне по силам.
Ночью он не сомкнул глаз и встретил утреннюю звезду новой песнью про Коринну.

Генерал Валерий Месалла, седовласы и моложавый, сидя на сильном жеребце, выписывает неимоверные фигуры на песчаном корте. Конь делает круги, идет вперед и пятится послушно и, пританцовывая, снова идет вперед кругами. Женщины на галерее аплодируют. Генерал Валерий кланяется, показывая великолепную выправку и неувядающую молодость.

- Публий, добро пожаловать! Почему такой хмурый? Опять влюблен и безответно? Так в чем же дело? Корова и стольник вмиг решат проблему. Впрочем, это никогда не поздно.

Женщины возмущенно зашептались. Ну, этот генерал Валерий! Легко ему шутить, а где он, Публий, возьмет сто сестерциев? Он только песню может подарить. Но песню милая не захотела слушать.
Ха-ха-ха! Не захотела больше слушать! Генералу нравится молодой поэт. Генерал всегда требовал, чтобы в его доме даже грусть была веселой. И откровенной. Он велел позвать сына.

- Помоги товарищу. Публий наш человек, и мы его в обиду не дадим.
Генерал забавляется, то на прямом ходу коня он держит неуклонно, то поворотом мягким и крутым наклонит, то пустит вскачь.
Женщины аплодируют. Генерал Валерий Месалла усмешливо кланяется.
Месаллин, больно ущипнув Публия, ласково упрекнул: ты приходишь, когда тебе плохо. И принялся выпытывать:

- А… это та гречанка, что гремит по всему городу? Мы бы очень желали посмотреть на нее и оценить убойную силу ее красоты…
Генерал прислушался.
- …так приведи ее сюда! – завзято выкрикнул Месаллин.
Публий смущенно объясняет, что они в ссоре, расстались с нею. Она не придет.
- Какая ссора? Как это «не придет»? Вот несколько сестерций, два по пять, иди и побеждай!
- Это не поможет, – клонит голову Публий.
- Цирк и жетон на год вперед?!
Публий покраснел и сник.
- Да она выгнала Публия, – вмешались всеведущие клиенты, – и вышла замуж. А он морочит тебе голову. 
- Даже так? Очень жаль, – протянул Месаллин. – Тогда к Проперцию на излечение.

Если правду говорить, то в дом Месаллы он пришел, чтобы послушать Проперция и Тибулла. Они были гораздо старше и натерпелись от Цинтии. Это были самые открытые сердца. Слушая их песни, Публий утешался тем, что есть страдания большие. Так становилось легче.

Проперций – мосластый, молодой, но совершенно седой – пожал плечами.
- Любимая ушла – лучшая ситуация для поэта. Что случилось? Нет, рассказывать не надо. Поэт должен отвечать элегией.
Публий в голубой гостиной. Стих его рваный. Паузы. Вопросы.

Я не пойму отчего это в песнях так мало любви
Мало радости в них. Грусти и горя полно.
И почему вслед за счастьем толпою идут огорченья
Грустную песню зачем Муза моя избрала?

«Бедный, бедный Публий!» – вздыхают сердобольные женщины.

Ночи звездной я задал вопрос, спросил у расхожей калитки
Что случилось со мною? Ответ был простой:
«Новая страсть твоей милой теперь овладела
Верно почувствовал ты – милой другой предпочтен.

Я не пойму, отчего и постель мне кажется жесткой
И одеяло мое на пол с кровати скользит?
И почему во всю долгую ночь я сном не забылся?
И отчего изнемог, кости болят почему?

Ему впервые аплодировали в этом салоне Месаллы. Женщины сочувственно улыбались издали. Цинтия подошла и поцеловала его.
Но вполне Публий ощутил победу, взглянув в изумленные глаза Проперция.

- Ты мало что взял от меня. Единственное, чему ты научился – откровенности.

Песни рождались одна за другой. Их было много, и все – о любви. Вспоминался каждый день: солнце и лунный свет, радость и грусть, торжество и зависть – все было в этих песнях.

Но не было в салоне генерала Месаллы слушателя более внимательного, чем младший генеральский сынок. Впрочем, мысли его были о другом.
И вдруг, громом среди ясного неба, крики на улице:

- Публий, выходи! Тебя женщина хочет видеть.
Он бросается в сад. Сердце трепетной птицей готово вылететь из груди. Но почему-то останавливаясь, спрашивает громко и вальяжно, будто потягиваясь спросонок, так, чтобы слышно было на улице: «Красивая?»…

Сердце чуть не выпрыгивает из груди, птица, разламывающая крыльями клетку, – сам же он, упрямый, стоит посреди двора. Кто же там – Коринна или нет? Выйти или не выйти? Если «да», то «нет», если «нет», то «да»…

- Публий, чего ты ждешь?
- Сейчас иду…
Но не спешит – глаза могут выдать бушующую радость, и он, усмиряя ее, стоит. А на улице нетерпеливые крики соседей сменяются разочарованием.
- Была, ждала и ушла. Догони, еще успеешь.
Статуей в нише, картиной в раме Публий стоит в проеме калитки.
- Нет, сегодня Публий, наверное, не пойдет.
- Как не пойдет? – удивляются соседи.
- Утомился я через весь Подол к грекам бегать. Две пары башмаков поистрепал.

И захлопнул калитку с треском.
И тут с ним случился припадок яростного гнева, тем более безысходный, что направлен против себя. Несколько мгновений его круглые глаза с ненавистью смотрели вокруг, кожа на лбу собиралась в складки, и вдруг затопал ногами, вцепился в свои волосы, подняв глаза в потолок, завыл…

- Ай-ай-ай!.. – тотчас откликнулся голос.
Луна повисла над имплювием, пепельным светом озаряя его.
- Что ж ты наделал, Публий? Ведь ты ее ждал?
- Ждал.
- Желал?
- Желал.
- И любимая, добрая, умная дала тебе знак?
- Дала.
- Зачем же ты не вышел?
- Не знаю!
Как взбесившийся бык метался он по комнате, круша и пиная ногами табуреты. Стихи, так любовно записанные, всполошенными стаями взлетели под стропила.
- Она сделала все, теперь твой ход, Публий.
- Мой?!

И поняв, что он не сделает шага навстречу милой, заорал: «Вот тебе, вот тебе…» – и, боднув лбом стену, навзничь упал на постель. Легкомысленная ирония столичного повесы, как позолота с чурбана, слетела с него, казалось, навсегда.

- Позови, позови еще раз глупого Публия, – шептал он, – и я приду. Позови…
- Усни, – убаюкивал голос Селены. – Это еще не конец, это только начало…

Небо медленно светлело. Лунный пепельный свет размывался в воде. Проснувшаяся птичка пропела свою первую песенку. И вдруг, облака вспыхнули ярким огнем, разошлись клубящиеся тучи и вспыхнул ослепительно яркий диск солнца. 


                3. КАПРИЗЫ ЭЛЛИНКИ КОРИННЫ


Ах, какой жалобный звон тихих струн, какая грустная песня послышалась из комнаты гостьи на втором этаже. Раб-садовник подымает голову к высокому окну, домочадца оглядываются удивленно. Что это с нашей красавицей, нашей умницей, веселой Коринной?

«В Коринфе, наверно, поют соловьи и в рощах запахло весной
«И рвется душа из чужбины постылой, летит через море домой.
- Душевная песня, Кипассида, подпевай: «Весна лишь там, где сердцу рай».

Подруга вскинула настороженный взгляд.
- Что ты задумала? Все так хорошо складывается у нас, – Кипассида щурится подозрительно, знает крутой характер подруги, забегает вперед. – Ох, не капризничай. Пользуйся случаем и будь благодарна судьбе.
Коринна усмехнулась и долго глядела на сильно раздобревшую талию, круглые колени и довольное лицо подруги.

- Какие там капризы? Сама ты в гостях, сама знаешь – все под надзором. Ни к друзьям пойти, ни к себе пригласить. «Ты бы туда не ходила, а вот туда бы пошла». Так, пожалуй, новые хозяева станут указывать, кого любить, с кем спать ложиться. Та же самая – как это по-римски? – ситуатис, только персонажи другие.

- Соотечественники тебе добра желают, – с плохо скрытой завистью вскричала подруга. – Смотри, как убрали твою комнату – гирлянды, ленты, цветы! И тебя украсили…

- Жертвенную овцу тоже украшают, говорил мне Публий,  мукою белой лоб посыпают, – хохотнула невесело Коринна, – кстати, где он, почему не приходит?
- Не знаю! – вздернула плечами Кипассида.

- Бедный Публий, совсем перестал приходить в Греческий квартал. Стихи не читает, песен не поет… Так, все. Послужила и хватит! Собирайся. Я хочу уехать. Без объяснений. И никому ни слова, – тихо и угрожающе прошептала гречанка. – Только тебе доверяю.

- Да-да… Я, как могила, тайну хранить умею.
Гречанка усмешливо смотрит вслед, твердо зная, что ее тайна тотчас станет известна всему кварталу. Коринна уезжает! Как? Куда, почему, зачем? Но видимо, это ей только и надо.

И снова тоской зазвенели струны про милую, далекую Элладу, горячие пески, смоковницы на скалах и синие лагуны в желтых берегах.

А вот и долгожданный робкий стук. А, госпожа Сократова! Удивленные брови, недоуменные глазки, святая простота – точная копия храмовой сводницы, даже приемы и слова: «Ах, неужели ты нас покидаешь? Нам будет без тебя плохо, мы к тебе, как к дочери родной…» Несомненно, она пришла узнать настроение, меру терпения, готовность обманываться или уйдет из диаспоры? С нею говорить – время терять.

Решительность гостьи всерьез испугала хозяйку дома, она придвинулась и под большим секретом сообщила, что говорил ей муж, господин Сократий. «Это наше счастье, что приехала эта эллинка Коринна», – и отстранившись, посмотрела, какое впечатление произвели слова. Она бы сказала больше, но боится, как бы гостья не возгордилась. Гречанка зарделась от удовольствия, но это признание нисколько не продвигало ее к намеченной цели. Поэтому, поблагодарив хозяйку на добром слове, опять разбудила струны. Она так устала, так хочется покоя и тепла. Звезд с неба. А еще – рыбки.

Плещется под тонкими пальцами тоска, локон крученый завился от виска, лицо в тени печали, и гостья не то поет, не то говорит:
- Мне снится тихий вечер, окна настежь, играют дети на песке горячем. Садится солнце, остывают тени. Соседи улыбаются при встрече и говорят друг другу: «Добрый вечер!»

Госпожа Сократова обижено поджала губы: ты посмотри, она тоскует по родине! А диаспора делает все, чтобы угодить этой пришелице, и вот, оказывается, все впустую!

О нет, нет! Словно угадав ее мысли, Коринна дотронулась до ее руки.
- Я так благодарна…
- Так что же тебе нужно?

Удивительно наивна эта женщина. Или притворяется? Нет, Коринна будет ожидать других, пусть говорят старейшины и принимают решение.
Вскоре в дверь постучался Анаксагор-благородный. Приветливый, белобородый. Под усами улыбка, и даже шрам на лице улыбается. Этот начинает достойно и бесхитростно:

- Греческий квартал в Риме – лучшее место для женщины, покинувшей родину. Мы тебя полюбили и возлагаем некоторые надежды. Нас теперь жалуют своим вниманием и посещением знатные граждане Рима, и в этом твоя немалая заслуга. Твоя красота и таланты привлекают. Если ты испытываешь неудобства, община готова пойти навстречу.

Гречанка улыбалась, щуря сладко глаза. Хотя от нее не укрылись скупые эпитеты «некоторые надежды», «некая заслуга» и скупая, будто ощипанная похвала. Тем не менее, она поднялась и отвечала в тон.

- Ах, господин Анаксагор! Все прекрасно, но женщине нужно свое гнездо. Я так мечтаю стать хозяйкой небольшого гнездышка в каком-нибудь тихом селении, наслаждаться тишиной и вспоминать о моем покинутом богатом доме в Коринфе, между двумя морями, с окном, увитым виноградом и плющом.

Глаза старейшины хитро прищурились, наверняка подумал: «Ишь, стерва, хватила лишку». Пальцы его застучали по подлокотнику кресла. О, теперь она поняла, как низко ее ставят и как долго ждать их милости.
- Госпожа чего-то опасается, хочет спрятаться?.. Госпожа так богата, что может купить такое гнездышко.

В голосе гречанки, до сих пор звучавшем тихой жалейкой, зазвенела медь боевой трубы:
- Греческая община, если я не ошибаюсь, получила лучшие места на Бычьем и Староконном рынках, на всех базарах Субуры и Подола. Греческое вино свободно продается возле претория и солдатских казарм. В лупанариях пьют наше вино. И все это благодаря моим «некоторым связям». Не находишь ли ты, что в общей казне нашей общины есть и моя доля? И немалая.

Взгляд Анаксагора заметался, изуродованная щека дернулась. Гречанка мягко улыбалась. Вот так! Кто там следующий?

А вот и господин Сократий! Приехал прямо с ассамблеи. Какой стал важный! В богато расшитой хламиде… исполнилась его заветная мечта – его выбрали старейшиной гильдии иноземных купцов. Хитрец! Он не верит ушам.

- Что случилось? Кто тебя обидел? Может, поменять прислугу? Может, поставить ложе с резбленными ножками из нашей спальни? Носилки быстрые для выезда в город? Тебя кто-то испугал? Может, тебе нужны деньги?
- О нет! Коринна никого не боится, Коринна никому ничего не должна.

Гречанка рассмеялась и долго и многозначительно смотрела на хозяина. Хозяин – на гостью. Ну и притвора! Неужели он и в самом деле не понимает, что ей надо? Свой дом, в не его временное гостеприимство.

И собравшись с духом, гостья выложила главный аргумент.
- Я знаю, уважаемый, твой личный доход в последнее время возрос втрое. Ты недавно отпраздновал пышную свадьбу своей дочери в зале Эмилия, какую не мог бы себе позволить… И незначительная сумма, которую диаспора выделит мне на покупку скромного гнездышка, не составит значительного урона для тебя. Будем считать это вознаграждением за мои услуги.

Лицо Сократия пошло красными пятнами и, сдерживая раздражение, он глухо бросил:
- Женщина, твои претензии может рассмотреть только совет диаспоры.
Гречанка смеялась вслед. Все они скрываются, жалуются на бедность, хвалят, но никто не хочет раскошелиться. Все повторяется – что в Греции, то и в Риме. Вот она – судьба незамужней женщины. Вот куда завела Красота и Любовь. Всем она нужна, но никто платить не хочет. Что в Греции, то и в Риме. Но продавать себя она больше не хочет.

А вот и домочадцы! Толпой пришли проводить госпожу Коринну. «Вот тебе лютики, вот васильки, вот мимозы, вот и розы, и левкоя цветы…» Да, эти любят Коринну, и слезы их искренни.

Между тем в покоях Сократия собрался Совет диаспоры. Белобородые старейшины не на шутку встревожены м6нимым отъездом госпожи. Мнения разделились.
- Капризы капризами, но Коринна – сила. И она это доказала. Корина нам нужна, и ее надо удержать в Риме.
- Но у нас нет возможности подарить ей целый дом. Комната в доме Сократия – это все, на что она может рассчитывать.
- Это ее уже не устраивает.
 
Старейшины примолкли и задумались. Жадность в душах боролась с необходимостью непредвиденных и досадных затрат. Время от времени возникали предложения, искали более дешевый способ удовлетворить взбунтовавшуюся эллинку. Известно, что Публий-стихоплет – ее слабость. Так дайте ей Публия, если не можете дать дом. Шутку сочли неуместной. Тем более, Публий беден, ему указали на дверь, и он нас не любит. «Не надо забывать, – говорил Анаксагор, – за нашу Коринну просил Сенатор, и мы обязаны выполнить его желание. Сенатор защитит греков от бесноватого префекта Камилла».

Неожиданно резко выступил хозяин дома Сократий.
- Неужели эта женщина все еще надеется обмануть нас? Она думает, что мы не знаем, что заставило ее покинуть Элладу и тот мифический дом, увитый плющом и виноградом. Никакого дома там не было и нет.
- А что есть?
- Преступление.

И Сократий, оглянувшись на дверь, шепотом сообщил, что на прекрасной эллинке висит дело. Есть человек, который знает ее давно и утверждает, что владеет какой-то тайной. Он угрожал ей разоблачением. Она знает, что он здесь, и боится его.

Греки были удивлены и напуганы. Мнения разделились. Одни, ударяясь в крайность, требовали немедленно заявить в преторию, другие – мягко угрожая, заставить согласиться на скромные условия, третьи считали обвинения пустыми.

- Стыдно, стыдно вам! – поднялся белобородый Анаксагор. – Коринну не устраивает дом Сократия. И она права. Почему каждая уважающая себя иноземная компания имеет своих записных красавиц и гордится ими? В Египетском квартале – зеленоглазая Хармиона, в Сирийском – широкобедрая Сурея. Китаянка, иберийка и даже косматая сигамбра-германка Брунгильда. Всему Риму известно, что Цезарь Август, – важный грек перешел на шепот, – любит смуглых фракиянок… Чем же наша эллинка Коринна хуже?

- Надо отдать ее претору Камиллу, – твердил дальновидный Сократий, – или избавиться от нее. На ней какое-то преступление.
- Хорошо, прогоняй ее. Веди к префекту, Сократий, сажай в яму, – продолжал иронично седобородый Анаксагор. – Пусть уходит… Но завтра, когда придут уважаемые гости – Сенатор, Цензор Капитолийский и тот же префект – ты, Сократий, наденешь прозрачное киоссе, накрасишь щеки и исполнишь роль гетеры Коринны. Будешь петь, танцевать и обольщать. И чтоб не хуже!

Старейшины важно кивали. Предложение было признано взвешенным и разумным. Да, да! А почему нет? Наша Коринна – пышнотелая, тонколодыжная, белолокотная и… умная! Легко поднялась на Капитолий, так почему бы ей не взойти на Палатин? Всему Риму известно, что Цезарь Август обожает смуглых фракиянок, чем же наша Коринна хуже?

А преступление? Это еще надо доказать. И вообще, нет человека, на котором не было бы преступления – вольного или невольного. 
И общее решение Совета было таким: Коринна нужна греческой диаспоре. Коринне нужен дом. Значит – дом для эллинской гетеры надо найти.

А в саду поют и плачут прощальные струны. Замирает листва, поникли цветы. Коринна прощается с домочадцами. Она в дорожном плаще, носилки с зонтом ожидают на улице. На веранду выходят старейшины, они привлечены жалобной песней Коринны. Они недоумевают – в чем дело? Они готовы сделать все, что в силах общины. Конечно, в разумных пределах.

Коринна мягкой ладонью отстраняет недостойные предложения старейшин.
- Ах, мне ничего не надо. Община уже достаточно заплатила Коринне: за укрощение префекта, за благочиние на рынках и – как это по-римски? – приоритет среди иноземных диаспор и прочее. За благосклонность Капитолия – о, тысяча благодарностей! – комнатой на одном этаже с рыбами и сундуком пестрых платьев.

Коринна решительно подымается в свою комнату. Старейшины смущенно бормочут извинения, жалуются на бедность. Может, следует вернуть Публия? Нет!
Коринна больше не спорила, твердой ладонью подчеркивала резкость слов. Она решила, что пора заняться своей судьбой. И лучше всего это делать на родине. Она решает вернуться в Афины. И теперь Коринна просит лишь одно – оплатить дорогу в Грецию на одном из попутных кораблей. В счет, так сказать, прошлых заслуг.

Коринна спускается в сад и направляется к калитке. Старцы всполошились, заговорили в один голос: они так привыкли к ней! Она им – как дочь родная, разумная и добрая. На все это эллинка отвечала решительным «нет».

- Прощайте, живите и процветайте.
Удивленные такой твердостью, старейшины переглянулись, а Сократий стал на пороге и торжественно обещал:
- Дочь моя, не торопись уезжать. В скором времени ты получишь то, что не могла себе даже представить.

                4. ДОМ ДЛЯ КОРИННЫ


«…Дом, дом. Мой дом! О, Ирена, добрая, милостивая, все, о чем мечтала Коринна, скоро сбудется. Дом, сад, цветы, белая козочка… Но кто-о – благая Ирена! – кто же будет в нем господином и хозяином? Перед кем я должна открыть дверь? Кому скажу: «Войди в мой дом, будь в нем мужем и господином».

 О, Эйрена! Соотечественники хотят дом для покровителей и куртизанки. Покровители открывают двери – ты нам должна! Афраний во всеуслышание заявляет свои права – все равно ты будешь моею! Сенатор Муренна что-то от меня хочет. Из тени выглядывает Цензор Ступа. Греки требуют: пора приступать к обязанностям куртизанки.

Опять сначала? На этот раз в обмен на благодарность. Зато потом – большие деньги от нобилей и публикан. Но так, как они хотят – не будет. Будет так, как захочет Коринна! Не нужен мне покровитель, мне нужен один – муж защитник и господин. Но кто же он? Я не вижу вокруг никого! Кто он? Открой глаза Коринне. О, мудрая, красивая Ирена! Дом, маленький садик и девять беленьких козочек!..»

Новые хозяева появились в Греческом квартале. Римские господа приходят в дом Сократия. Что ни день – то Афраний, то Сенатор Муренна, а вот сегодня – Цензор Катон. Когда он на службу ходит? Если так и дальше пойдет – то уже не он будет собирать компромат на сенаторов, а сенаторы на него.

Гречанка играет на струнах. Из-под розовых пальцев льется нежная мелодия, глаза блестят нежно и призывно. А вокруг суетятся греки, стремясь услужить. Надоедливые, выглядывают из-за ширм и занавесок – Сенатор! Цензор!

Цензор морщится, оглядывая пышную бедность греческого дома, ему хочется уединения и тишины. Глаза его ласкают нежный белый локоть… Над лютней возвышается ее грудь, как виноградные гроздья на подносе. Хмурый, тяжелый взгляд говорит о том, что Цензор готов далеко пойти.

«Сейчас и он заговорит про дом…» – только успела подумать, как Цензор спросил:
- А почему у госпожи Коринны до сих пор нет своего дома? Эта женщина так много сделала для общины. Ей следует награда.

Сократий с готовностью пояснил, что этот вопрос обсуждается давно. Еще префект Афраний… Тут Сократий осекся под строгим взглядом Цензора. Не будем называть имен!.. Община уже подыскивает госпоже Коринне дом. Но теперь греки лучше понимают, что дом должен быть в престижном квартале, где-то на Священной улице.

- На Священной не обязательно, – Сенатор значительно понизил голос.
- Тогда, может, в Садах Мецената? Или под Капитолием?.. В нашем квартале?
- Да, в Греческом. В приличном доме.
- Да, конечно, но как это сделать?
- Очень просто: оформить дарственную до выкупа, а там видно будет.
 
Может быть, дом перейдет в собственность госпожи Коринны.
При этих словах Цензор многозначительно поднял бровь, проясняя возможные денежные затруднения. Вся сделка заключается внутри общины. Тысячи способов!.. И ничего противозаконного тут нет.

- Да, но претор Афраний категорически возражал и ставил условия…
- Никакого согласия претора не надо. Обойдемся и без его согласия.
Гречанка волнует струны. Глаза Сократия наполняются слезами. Имя ненавистного префекта отныне ничего не значит! Отныне можно жить, ходить, праздновать без указа тирана. О-о-о! за это и денег не жалко, за это греки готовы поставить соотечественнице лучший дом. Нарисовать портрет на стене. Памятник поставить.
 
Цензор скрипит голосом:
- Акт дарственной пропустим через городской магистрат.
- О, как могуществен господин Цензор! – гречанка волнует струны…
- Условие одно: дом должен быть тихим, никаких посетителей. И никаких песен!..

Гречанка подняла бровь. Но Сократий согласен: этот стихотворец путается, на него сердит эдил и префект. Вот и господину Цензору он не нравится. Если откровенно, то во всем виноват именно этот Публий Любимчик. Если бы не он, то и Коринна была бы покорная и приятная, и не было бы никакой ссоры. Как только он приходит. Так она – не в обиду будь сказано – становится несговорчивой и упрямой.

- Стихотворца-песенника – вон!
- А что скажет госпожа Коринна?
- Ах, он мне и самой надоел. Но он приходит и приходит. Как теленок ко двору…

Горит светильник у ног алтаря. Молится гречанка, растворившись в темном углу.
- О, Эйрена, Изида, Кибелла! У твоих светлых ног!..

Претор Камилл прислал письмо в мягких выражениях. Он предлагает дом в Заречье, чтобы об этом доме никто не знал: ни Сенатор Муренна, ни Цензор Ступа, а наипаче – Публий Любимчик, духу его чтобы там не было…

Ах, зачем ей Публий, разве в нем дело? Публий – это ее ошибка. Будь он неладен, столько потеряно времени! Но дом в Заречье из рук Афрания – что это?! Разве Оракул – о нем? Разве Афраний ее предназначение? Разве она приехала через море, чтобы стать тайной любовницей римского претора? О, мудрые Парки, зачем ей связываться с ним?

О, Изида, Ирена, Кибелла!.. – молится Коринна. – Розовое соцветие сестер…



                5. ЗАБЛУЖДЕНИЕ


А наутро гречанка появилась в Претории. Вид победный, лицо круглое горит алым пионом, праздничная хламида разлетается от колен.

Сердце Публия дрогнуло. «Ко мне пришла!» – встрепенулось сердце. «Но мне это безразлично», – охладил рассудок. В смятении не знает, что делать с собой – подойти или скрыться, приветствовать или… Пока он колебался, гречанка прошла мимо, обожгла взглядом и мгновенно отвернулась. Все его надежды, радостные и хвастливые, рассеялись. Не узнала или не захотела узнать?

Но тут в руке его неожиданно оказался красивый бланк «Просим пожаловать на новоселье. Греческий квартал. Коринна-эллинка». Кто и когда ему сунул? Публий дал волю торжеству, он метался по двору претории, радость и месть пели в нем свою победную песню, мучительная догадка разрешилась: невидимая ночная птица, таинственный голос из ночи, цветок на пороге – все это гречанка, которой он дал ложное имя Коринны. Так пусть знает: Публий ушел – отрезал. Не пойду!

Не знал он, что идти никуда не придется. Столы уже накрыты тут же, во дворе. Оказалось, телега, груженая снедью и вином, украшенная гирляндами цветов, приехала еще утром, а сноровистая и юркая челядь из Греческого квартала быстро украсила их. Ветеранам-эдилам гречанка почтительно поднесла по полной чаше «троянского вина», от которого глаза бравых капитанов засветились забытой отвагой, а кровь, при виде упругой груди гречанки, подчеркнутой тонкой тканью, ударила в голову хмельной волной.

«Слава эллинке Коринне!» – громыхнули сиплые глотки.
Ах, как больно сжалось сердце Публия, когда увидел, как эта подлая эллинка целует винные губы претора Афрания, как налилась вожделением его багровая физиономия. А она, будто ничего не замечая, подносит ему персональный кубок с орлом.

- Публий, тебя подписывать?
Претор объявил о формировании двух блок-постов для охраны Греческого квартала на время празднества. Стол и содержание за счет греков. Публий покраснел. Охранять гречанку и ее любовников – ни за что! В Греческий квартал ни ногой. На приглашение – нет. И о любви к гречанке, которой он дал имя Коринны, он, Публий, больше не поет.

Играя бедрами и тонким станом, дразня сквозь разрез хламиды изящными лодыжками, стянутыми серебряными тесемками сандалий, внесла амфору и, сверкнув игривой белозубой улыбкой, звонко крикнула:
- А это всем вам в честь новоселья Коринны!

И взмахнув ручкой, упорхнула. Ее серебристый смех потонул в грубом реве выпивших преторианцев, но ревнивый слух Публия улавливает топот ног дюжих носильщиков, уносящих ее паланкин.

«Неужели она меня не узнала? Никак не отметила среди всех? – терзался Публий. – Зачем же она манит и отталкивает, приглашает и не узнает?» И он бросается вслед за нею, оставив хмельных разгулявшихся товарищей, догоняет у самого выхода из претория, грубо хватает за руку.

Но Коринна, как ни в чем не бывало, улыбнулась и заговорила первой.
- О, Публий! Как живешь? Все один, или нашел себе любезную по сердцу? Что, нет? Отчего же так? Ты никого не любишь или тебя не любят?
- Любят, любят. Кто-то постоянно стучит в дверь и присылает цветы и письма.
- Письма? О-о-о, как интересно! – нетерпеливым жестом приказывает не останавливаться. – Цветы? Расскажи, расскажи, Публий.

И он рассказывает ей все. Он жадно всматривается в лицо милой, но даже в ярком свете не видит ничего… ничего, кроме великолепного пренебрежения и досады. Эллинка слушает натужный смех бывшего дружка, но не отвечает улыбкой, она все это представляет, но не одобряет такого легкомысленного поведения той ночной незнакомки.

- Кстати, то была женщина или мужчина? Ах, сам не знаешь? И я не знаю, но вижу только одно, Публий, ты ведешь скверную жизнь. Не спишь, похудел и какой-то бледный. Впрочем, это твое дело, – голос ее то звенит флейтой, то вдруг опускается до грубого мужского. – Спокойной ночи, Публий!

«Голос из ночи!» – ударила в висок догадка. Но гречанка уже отвернулась. Уже на улице. Стража взяла на караул. Но Публий перекрыл выход из ворот, разведя руки, будто распятый раб.

- Стой! Это – ты! Да, это все ты, и я узнал тебя.
На крик Публия потянулись любопытные полицейские, челядь, греки и прохожие смешались с ними, затмив своими пестрыми нарядами их грубые кожаные нагрудники.

Коринна, посверкивая карими с золотинкой глазами, с наигранным возмущением и ужимками обратилась к ним:
- Наш Публий влюблен, и кто-то любит его взаимно. И этот «кто-то» является ему по ночам. В двух лицах – женщины и мужчины. И это привидение…
- Привидение? – выплеснулось из толпы.
- Да, привидение! И он уверен, подумайте, это – я!
- У-у-у! – загудели сытыми шмелями преторианцы вокруг Публия. – Ишь, Овчина! – и острия ревнивых взглядов сошлись на нем.
Публий обиделся.
- Зачем же ты меня пригласила?
- Всех приглашала и тебя пригласила. Спокойной ночи! Приятных сновидений.

И глядя на смущенного Публия, гречанка расхохоталась весело, звонко, как птица – рассыпая гибкие трели, как богиня – самозабвенно и вольно, так, как умеет смеяться только Коринна.

Публий вспыхнул огнем жаркого румянца. Ночная гостья не Коринна! Теперь он в этом уверен. То была не она. В сердце, где он так удобно разместил приятное торжество, поселилась пустота и горечь.

                6. ЧТО ЗАТЕВАЕТ ЖЕНЩИНА, И ЧТО ДАНО ЗНАТЬ МУЖЧИНЕ


- Значит, отказываешь мне, Кипассида? Не хочешь помирить Коринну с милым?
- Не пойду, и даже не проси! Сама прогнала, сама и возвращай.
- Ладно, подруга, я тебе это припомню… О-ох, дурно мне! Такая негодяйка, целый день в садочке прохлаждается. «Как хорошо мы устроились», – а пришлось помочь – вон как заговорила. Паразитка.

Кипассида вспылила: он не придет, он гордый мальчишечка, вся улица смеялась ему вслед, его вышучивают Субура и Подол. И как это можно: вчера – убирайся вон, негодный, а сегодня – иди сюда, любимый! Он даже не поверит, что у Коринны к нему любовные претензии.

В голову Кипассиде полетела подушка.
- Однако, что же делать? – кусает губы Коринна. – Публия надо вернуть. И это не каприз. Это вопрос судьбы! Я ношу его ребенка. Я отвоевала у соотечественников дом. Я зову его, а он не идет! Что ж он, вправду меня бросил?!

- Возможно, – подтвердила Кипассида. – Он столичный мальчик, а ты, извини, – провинциалка, – и метнув рысий взгляд: - а может, у него другая?
- Другая женщина? – вскинулась гречанка. – А ну-ка я проверю! Я должна знать. О-ох, плохо Коринне, плохо, Коринна не может долго быть на людях. Помоги мне одеться, Кипассида.

И начинается быстрое превращение.
- Подай платье. Не то!.. Причеши. Не так! Зеркало и гребенку!.. Ну да, ошиблась. Так что же, самой извиняться? А для чего ты? Настоящая подруга сама должна сделать, что положено. Туфли на высоком каблуке…
- Он тебя не впустит.
- Сама войду.
- А может, даже прибьет…

Некоторое время тишина. Мелькают руки, ленты, пальцы. Щетки, щеточки, щекотушки. Кораллы, колечки, котурны…
- Я хочу знать, что делает мой дорогой муж, отец и господин.
- Он злой, как зверь! – пугает подруга.
- А я ему устрою праздник.

Все длинное удлиняется, короткое укорачивается, открытое обнажается, бесцветное украшается.
- Он не придет, – въедливо шепчет подруга.
- Не придет? А я приведу. И по дороге три раза на колени поставлю.
- Ох ты!
- Хочешь видеть?

Все. Глубокий вздох. Лицо в цветах. Мимолетный, со стоном, взгляд в зеркало. О-о-о. хороша! И легкая, воздушная Коринна выбежала из комнаты. Весело хлопнула калитка, издали донесся голос:
- Эвоэ, подруги, встречайте нас на дороге… О-о, дурно Коринне, дурно…
 
Публий – дорогой муж, отец и господин – сидит на постели. Одеяло свесилось на пол, одна нога обута, другая босая (как всегда на распутье). Его глаза светятся в полумраке то желтым, то синим огнем ( и вправду зверь!). В руке горсть сухих слив (ко всему еще, голодный). При виде ее неожиданного появления зрачки расширились, он дернулся, как будто что-то собирался сказать, но только оскалил зубы и застыл.

Сдержав смех, Коринна остановила на милом дружке долгий-долгий взгляд. Под этим взглядом, укоризненным и глубоким, огонек ярости медленно угасал. Неожиданно, с жалобным стоном, он бросился к ней – схватить!.. Она увернулась, подняв предостерегающий палец, и остановилась на освещенном месте.

Момент созерцания!
Он отступил и присел. Изумленно, все еще не веря – сон это или явь. Глаза милого лучше зеркала. Блестят тугие косы цвета темного меда, уложенные высокой короной; завиваются крученые локоны над розовым ушком, похожим на изящную морскую раковину, переливаются, колышутся, как живые в сети, как расплавленное золото, пролитое на мрамор плеч. И все это – мое?

- Ты шла ко мне? – извиваясь, произносит он дрожащим голосом.
Она, довольная произведенным эффектом, произносит:
- Я пришла по твоему приглашению. Ты звал меня.

Он не посмел переспросить «когда?» и даже вспомнил под требовательным взглядом женщины: было, было – приглашал и ждал!
- Вот я пришла посмотреть, как ты живешь. Без меня.

Теплыми губами скользнула по колючей щеке (чтобы не размазать румяна), увернулась от объятий (не хочу возбуждать тебя), зорко всмотрелась (нет ли следов женщина?) и предупредила:
- Я ненадолго. Мне надо идти по делам.
- Каким еще делам? – с обидой потянул он.

Уступая, гостья принужденно вздохнула и присела, выказав мимолетную брезгливость, на грубый табурет. Долго и аккуратно оправляла складки пышных одежд и, подняв глаза, улыбнулась, чтобы напомнить милому улыбку, которую он так любил, которую, быть может, позабыл?.. С удовлетворением услышав ревнивый вздох, продолжала:
- Дела, заботы. Дом у Коринны есть. Вот так! – она прозрачно посмотрела ему в глаза. Он сморгнул. Брезгливо стряхнув с пальца пыль, помедлив, дальше повела: - Почти что в городе. Большой и светлый, – он сглотнул, смешно так дернулся кадык. – Вопрос лишь в том, кто будет в нем хозяином и господином?

Он усмехнулся. Нервно и как-то криво. Промолчал. Он даже не поздравил.
Ах, так?! Коринна обиженно поджала губы. Тогда ему узнать придется, что около ее большого дома с утра до ночи сторожит рыжий пожарник по прозвищу Огонь. Такой смешной, влюбленный (ах, влюбленный?), да еще заходит главный полицейский, его начальник! (Ах, Афраний-зверобой!), а еще Муренна…

- Что с тобою, дорогой?
- Так может, замуж выйдешь, – он засмеялся, – за одного из них?
Она взглянула с любопытством: милый позволил себе иронию? Но месть, подумав, отложила на потом. А пока продолжила с веселою досадой:

- Ах, все только говорят и шутят, а дела нет. Вот уже полгода, как я выгрузила в Риме свой товар, но до сих пор не встретила достойного купца. Всем нравится изделие, но не берет никто. И я, как лотошница, продаю свой товар по частям, на развес и на разлив. Неужто мой товар так плох? Но я-то знаю ему цену. Другие тоже хвалят. Некоторые даже в стихах! – она метнула в его сторону лукавый взгляд (какой он все-таки тугой, а еще поэт!) – И вот я иду на аукцион. Мне говорят: пока не согласишься на соответствующую цену… О, Эйрена, куда уж ниже? Но я согласна, уже согласна. Как это будет по-латыни «равноценный»?

- Адекватус!
Боги! Чуть не укусил за подбородок. Она расхохоталась. И смех – будто стеклянные бусы по мрамору, или нежнейшая трель птицы.
- Ты смеешься?
- Надоело плакать.

Она резко оборвала смех. На лицо набежало облачко печали. В сущности, ее приход – едва прикрытое предложение, но милый (недоразумение!) то ли не понял, то ли не расслышал. Неужели в нем так глубоко засела обида и ревность? А может быть, не хочет стать мужем, господином и отцом? Надо проверить.

- Однако уже поздно, мне пора, – она поднялась. – Я все увидела, все поняла.
- Куда ты идешь?
- На Аукцион! – непреклонно отрезала Коринна. – Меня там ждут.
- Так все-таки на аукцион?

Миленький весь сжался, губки, как у курочки гузно, в глазах читаются все мысли: «Не предложила пойти вместе в зал эмилия (хотя должна бы!, а мне сказала, нарядилась, мол, для Публия! Теперь понятно, для кого так нарядилась и эту челку, как соломенную крышу, на брови опустила и эти букли – баранов связка на ушах… И вообще ему до злости непонятно – зачем она пришла? Присесть не хочет. Не дает себя обнять, спешит и ускользает! А радость так и брызжет вином шипучим через край. Значит, наряжалась не для меня! Шла просто мимо?..

- Я вижу, ты преуспеваешь! – он показал на украшенья.
- Это? – она с готовностью перечисляет: - Кораллы – это Флав, браслет – Сенатор. Прозрачное тугое мамиларе – цензор Ступа. А эта звездочка морская с кровавым камнем посредине – один египтянин мне подарил.

Тут милый налился пурпурным гневом, того гляди – прибьет. Пора бежать, Коринна. Совсем не те пошли слова, все не туда. Испортил весь разговор своей дурацкой ревностью.

Но главное – он прав! А надо, чтобы он был виноват! Как это сделать?
- Кто одевает, тот и раздевает! – между тем орет любимый.
Ах, так? Так вот тебе еще. И поиграла пальцами серебряным корабликом. И прямо – ему в нос!
- А это чей подарок?
- А, этот? Это капитан Фаон…
- Это еще кто? А, тот косматый кормчий…

Она вздохнула. Смежила ресницы, отчего глаза ее, как показалось, из темно-карих стали нежно-голубыми, когда она заговорила о Фаоне. Совсем он не косматый. Он мужественный и красивый. А как он одевает своих женщин!
- Не верь, обманет!
- Фаон? У него честные глаза. Не то, что лживые у некоторых, не будем называть имен.

Однако же, по мнению милого, этот кормчий элементарно лупоглазый, а нос как будто одолжил у пеликана. О-о! Никогда она так не смеялась: «урод», «дикообраз», «пират косматый»? Нет, такие метафоры недопустимы. Как это: «красивый дикообраз»?

- О, капитан Фаон! Он хоть и молод, но отважный мореход. Имела случай убедиться, когда плыла с ним. По морю, естественно. Ах, море, море! Ночь. Луна.
Воображение у милого богатое – огонь! Только подбрасывай. В волненье говорит стихами:
«Так вот куда она спешит? Фаон – Коринна!
И видитсмя ему картина: ее улыбка, плечи, грудь в косматой бороде!
Ночь. Спальня. Ложе. А может быть, разбросанное сено?
В объятьях сладостного плена… И не страшит ее, негодницу, измена!
Но так красив виновник, что не зазорно согрешить…»

«Такой тупой ревнивец жуткий!
Давно бы с ним рассталась, так вот беда – ребенок от него!
Никто не смог, а этот смог… хороший мой, любимый!
Может быть, пора заплакать? Нет, рано…»

И показалась она ему веселой слишком, наглой чересчур. И оскорбительно красивой – блестит злорадная улыбка, блестят глаза, смеется все в ней, даже платье! Колышется и дышит орхидея на груди, дрожат от смеха плечи, и сквозь прозрачный пеплос – видно! – хохочет и подмигивает пупочек! Но больше всего бесят вот эти локоны-сосульки, букли-завитушки, корона-капитель на голове! И сколько времени надо потратить, усердия, сил, любви! А для кого?!

Дальше вдруг случилось что-то непонятное и вовсе глупое. Разъяренным зверем он бросился к ней. Что было дальше – не помнил. И только грохот захлопнувшейся калитки отрезвил. Что сделал он, что натворил! И вот рука скользит по бумаге, строки сами складываются в покаянную элегию…

В буйном порыве своем на любимую. Руку я поднял.
Милая плачет, моей жертва безумной руки.
Мог я в тот миг оскорбить и родителей нежно любимых,
Мог я удар нанести даже кумирам богов.
Я же посмел растрепать дерзновенно прическу любимой.
Но и прически лишившись, хуже не стала она.
Кто мне не скажет теперь: «Сумасшедший»! Не скажет мне: «Варвар»!
Но промолчала она: ужас уста ей сковал…
Я увидал, как она обессилела, как трепетала –
Так волоса тополей в ветреных струях дрожат.
Дальше терпеть не могла и ручьем полились ее слезы,
Так из-под снега течет струйка весенней воды.
Лучше бы губкам ее посинеть под моими губами.
Лучше б на шее носить зуба игривого знак!
Да, себе лишь в ущерб я к силе прибег безрассудной,
Я не сдержал свой порыв – только себя наказал.

Сумерки римской ночи! Небо становится синим, затем темно-лиловым, и на высоком своде высыпают звезды.

Публий догнал Коринну на мосту при входе в Греческий квартал. Издали в неверном зыбком свете увидел одинокую фигуру. Услышал плач и громкие рыдания, она неторопливо шла, собирая недавно пышную прическу в одну простую косу. Заслышав за собой шаги, сорвалась с места, побежала.

- Оставь меня! Не трогай… Аякс. Геракл. Осилил в рукопашной женщину! А подавал себя таким воспитанным, изящным! Калитку украшал цветами… Обманщик, лицедей, притвора!

Да, он со всем согласен: тиран, мужик, соломенный дурак. Все это так! Нельзя, чтобы она ушла. Уйдет – тогда конец. Сердито развевается широкая хламида. Он забежал дорогу – ее не удержать. Схватил за локоть – вырвалась. За поясок – пощечина. Разорвалась до пояска хламида, но Коринна уже внимания не обратила. И тогда он обхватил ее, упал в пыль на дорогу и спрятал лицо в мягких ее коленях.

Проволочив милого по дороге несколько шагов, женщина остановилась. Луна, повиснув на облаке-ниточке, широко улыбалась, пепельным туманом окутывала тихий квартал. В домах зажигались теплые огни.
- Оставь меня, уйди. Люди смотрят.
- Пусть смотрят. Смеются? Пусть.

Он тащится, волочится за ней, и хоть толкай, бей его – все бесполезно. Он подставляет сам свое бессовестное круглое лицо, глаза невинные, сам выглядит капустой. Рассказывает сказки.

- Прости. Это не я, кто-то во мне… Не уходи!
- Нет!
А вот и дом Коринны на углу, и старый камень-бык, на нем провел он столько счастливых и мучительных ночей. Неужели милая не вспомнит? Пройдет мимо? Не пройдет… или все-таки пройдет?..
- Я безобразно вел себя.
- Да, безобразно.
Она идет! Такая легкая, воздушная, прямая – красотка, хоть куда! Хоть впору опрокинуться и сдохнуть – такая слабость. Или присесть, хотя бы вот на этот камень…
- Присядем?
- Н-нет!
- Пусть мои руки отпадут! – взмолился он. – Я все сказал.
- Нет, ты не все сказал.
- Я виноват.
- Да.
Коринна присела на мшистый камень, опустив голову. Предусмотрительный Публий – на траву у ее ног. Исподлобья мелькал лукавый глазок, но Публий видел лишь длинные пряди, как струи ивы, опущенные в воду, или копну, которую лунный свет превратил в золото, в которой сверкают звезды… Надрывной жалобой звенит певучий голосок. Три дня она готовилась, доводила себя до – как это по-римски? – кондиции, вот именно. Кому покажет красоту, для кого это все? «Значит, нарядилась для меня. Значит, шла ко мне!» – бойко соображает Публий, пристраиваясь так, чтобы сорвать половчее поцелуй. Удобнее всего атаковать снизу, с колен.

- Оставь! Я думала, сегодня день счастливый, мы будем вместе.
- Мы будем вместе. Навсегда.

Коринна, будто не слыша, вздохнула, выпрямилась. Подняла волосы, чтобы уложить в порядок, а чтоб у миленького не было соблазна схватить – поспешно в руки зеркальце дала.

В тени олив посмеиваются дети, им интересно посмотреть на опыт взрослых – слух прошел, что госпожа Коринна твердо решила вернуть себе поэта, мало того – пообещала не как-нибудь, а непременно поставить на колени. И привела. И вот стоит.

Над зеркальцем глазок лукавый посверкивает и скользит, бедто говорит: «Ах, милый Публий, ведь был один-единственный вопрос, но ты не пожелал ответить. Ты дрался и кричал, в грудь бил себя, кусал мифических соперников. Вот даже держишь за ноги Коринну, но… ничего не предлагаешь. Еще бы! Ты – римский гражданин, а я – чужачка. А чтобы выглядеть красиво, ты сделал вид, что до сих пор не понял, зачем вдруг появилась в твоем доме женщина нарядная. Ты хочешь думать, что Коринна пришла дразнить тебя? Ах, милый, очень нужно!..»
Ну вот и все, прическа уложена. Слезы высохли, обида прошла, отношения прояснились. Остается поблагодарить за прекрасный вечер и, как говорится, мы вас больше не удерживаем…

Первобытная тоска сдавила Публия. Он понял, что дороги их расходятся и одиночество, которое наступит, как только милая подымится с этого камня, показалось ему невыносимым.
- Разве я так больно тебе сделал?
- Ах, Публий, – отвечала она. – Мне больно оттого, что ты перестал быть лучшим из мужей, оттого, что все рухнуло – некому доверять, нечем хвалиться и некуда идти.

Он промолчал. Она усмехнулась и закончила:
- Поэтому отпусти меня и возвращайся домой.
- А ты что будешь делать?
- О! Вчера мы были в гостях. Фаон говорит: «Эллиса, у тебя такая тонкая талия, что мой браслет как раз тебе впору»…

Она оживилась, расхохоталась, но внезапно прикусила язык, закрыв ладонями лицо.
- Прости! Тебе нельзя…
Можно? Нет, она поняла: когда приходишь нарядной к мужчине, нельзя его оставлять ради другого – прибьет. Коринна тихонько посмеивалась, искоса поглядывая на плачевное лицо Публия.

Луна струила тихий ласковый свет, и оба, зачарованные волшебным сиянием, притихли. В этом торжественном сиянии суета и гримасы дня, а вместе с ними и ложь, казались излишними. Ночь требовала правды и любви.
- Ты не придешь ко мне? – тихо спросил он.
- Нет, – ответила она. – теперь уже нет.
- Ты пойдешь на Аукцион? – голос его дрогнул.
- Коринна пойдет домой. Закроется в комнате без огня и еще поплачет.
- Я завтра приду к тебе.
- Завтра я уезжаю и, наверное, больше не вернусь.

Ах, эти волшебные слова, безжалостные и сильные, вовремя сказанные. «Я завтра уезжаю»! Они, как зерно в щедро политую землю. Эта удивительная формула разлуки и любви! Руки их соединились, сердца, освобожденные от вражды и недоверия открылись, и губы слились в нежном поцелуе…

Во дворе Коринну встретила подруга. Поздравила с успехом и, пристально вглядевшись, вскрикнула:
- Что это – платье порвано?
- Это любовь.
- Прическа растрепана…
- Это тоже любовь.
- На щеках кровь?!
- Это два цветка! – вызывающе ответила женщина. – Но теперь все будет хорошо. Коринна сделала ошибку, Коринна исправила.
- Он все равно уйдет.
- Публий уже никуда ней уйдет. Посмотри за калитку.

Она опрокинулась на постель – тяжелая, неуклюжая, поглаживая выпяченный живот. «Ох, плохо Коринне, плохо…» Утренняя заезда зажглась в сиреневом небе. На лице женщины светилась счастливая улыбка.


                7. МОЛВА

На площади под старым дубом толпится народ.
- О, посмотрите: вот идет наш Публий буйнокудрый. Он любую женщину сразит улыбкой, а уж если заговорит стихами!..
- Спой нам, Публий, про Коринну. А мы тебе – венок! К милой пойдешь – она тебя приголубит. Мы знаем, она нас любит.

- Я не знаю, кто эта женщина, по имени Коринна.
- О, смотрите, он не знает, кто такая Коринна?!
- Это та, что дом строит на Палатине?

- Да, прямо таки на Палатине! Кто ей позволит? В Греческом квартале. Правда, Публий? И она построит. Это такая женщина! Свой дом в Риме!
Окружили Публия, говорят наперебой: Заказ. Подряд. Уже залили котлован. Она решила не дожидаться обещанного подарка. Обещали Претор и Сенатор, но на них надежды нет. Коринна это поняла и разочаровалась. И правильно!
- Как ты думаешь, Публий? Публий, а сколько будет этажей? Комнат сколько?
- У нее много друзей.

Но тогда уж греки от нее ничего не получат. Уж если Коринна построит – а она построит! – тогда община будет кланяться ей. Потому грекам лучше не скупиться, а подарить ей дом. Да, но сколько он будет стоить?
- Как ты думаешь, публий? И какой будет налог? Чем платить будешь, Публий?

- Придется ему ходить исправно на службу.
- Да, Публий, это не то, что твоя глиняная мазанка.
- Отстаньте от меня. Какое я имею к ней отношение?
Но публика его не отпускала. Рассказывали, что Сенатор прислал лучшего архитектора с условием: «Только не допускай Претора». А она ему возражала: «Ведь я живу в его районе!» А претор кричал: «Зачем тебе этот стукач Цензор?» И все ругаются, сходясь лишь в одном: «Не принимай этого полоумного поэта Публия!»

Толпа весело глядит вслед Публию.
- Кажется, он рассердился?
- Кажется, у него на это нет сил.


                8. АХ, ЭТА ВЫДУМЩИЦА КОРИННА!

Вот уже несколько дней гордость Публия изнывала в лихорадочном ожидании: что же будет дальше? Если даже допустить, что за всеми событиями – таинственный желтый цветок на пороге, пухлое письмо, двусмысленное приглашение и приход разодетой в пух и прах гречанки в жалкий его дом – скрывается тайное желание Коринны вернуться к нему, то все приличные знаки внимания со стороны женщины исчерпаны. А сделать-то с ним ничего не удалось. Что же дальше? И он краснел, но не мог подавить в себе тайный, жалкий голос, похожий на детскую молитву: «Придумай еще что-нибудь… милая, спаси меня от самого себя!» Ах, глупый, глупый Публий!..

Так спешил он домой, томясь и пеняя на свою злосчастную гордость, как вдруг… Стайка соседских детей окружила его, крича голосами всполошенных птиц:
- Скорее, скорее!.. В Греческий квартал! Смотри!

Черная лента в ладони – знак несчастья. Может, пожар, болезнь? Может, кто-то умер? Ведь только в этом случае вход в дом для него открыт. А может, Коринны уже нет в живых? Тревога сдавила сердце.

Задыхаясь, мчится Публий к грекам. На дороге издали машет рукой и торопит подруга Кипассида.
- Скорее! Бежим…
- Что случилось?
- Попугай… говорун с Востока, из индии родом, знаешь?
- Попугай?
- Да, попугай, с зелеными перьями…
- Ну и что?
- Умер!
- Попугай умер, и что?
- Как что? Попугай, говорун, что так смешно картавил и говорил: «Публий, здгавствуй!» – теперь он умер. И она плачет.
- Кто плачет?
- Коринна…

«О, милая, любимая, добрая Коринна! – Публий срывается с места. – Славная, добрая, умная! – несется через поле, канавы, задворки. – О, волшебница, каждый раз превращающая несбыточную мечту в явь…»

Греческий квартал. О нем уже знают. Ведут сквозь черный креп и звуки траурной трубы. В мерцающих огнях склонилась милая над узкою постелькой. А там – сухое тельце птички, закрыты веки бледные, большой горбатый клюв, оранжевый веселый, что даже коченеющая смерть не в силах изменить.

- О, Публий! Горе, горе… Я умираю, когда не слышу его голос.
И первое объятие, рук доверчивых тепло и озеро стоящих слез в глазах печальных… Но вот порыв! Видение счастливое истаяло. Она удивлена его приходом…

«Хозяйка хочет памятник поставить и эпитафию сложить». Вот так задача! Он знать не знает, что такое песни скорби и как их сочиняют.
- Слетайтесь птицы, распускайте перья. Щечки царапайте в кровь твердым, кривым коготком. Плачьте! И ты первая, горлинка, плач. Рядом вы прожили жизнь в неизменном согласии. Ваша осталась по гроб долгая верность крепка…

Так причитала Коринна, а между тем публий, удивленный и растроганный (лучшей плакальщицы нигде не слышал), втайне ликуя благодарил счастливый случай. «Бедная птичка вернула мне милую…» – и придвигался ближе к эллинке.

- Не было птицы нигде, чтобы голосу так подражала. Как ты, слова говоря, славно картавить умел. Сыт ты бывал пустяком. Порой из любви к разговорам, хоть изобилен был корм, не успевал поклевать. Был от природы болтлив, мир безмятежно любил. Ссор затевать не пытался. Завистью сгублен ты был…

Глубокий грудной голос гречанки пронизывает до мозга костей, и мгновениями казалось, что вещие слова не о птице (такое и о достойном человеке редко услышишь), скорбные слова о нем, Публии. И тогда к жалости к себе примешивался ужас и удивление милой прорицательницей, и ему казалось, что он неспроста здесь. Но взглянув на распущенные волосы, ниспадавшие по узким плечам, волнующий силуэт тонкой талии под траурной прозрачной накидкой, мысли принимали другое направление.

- Я так за него богов умоляла! Он же, предчувствуя смерть, молвил: «Коринна, прости…»

Поэт не успел уклониться от прямого острого взгляда. Дрожь пронзила Публия, изморозь захолодила сердце, когда он отнес в цветущий сад тельце птицы, завернутое в холщевый лоскут. Там и сказались слова:
«Речи людской меня госпожа обучила,
«Речью людской овладел, что недоступно для птиц.

Гречанка долго-долго смотрела на него, глаза широко раскрылись, и на ресницах повисли прозрачные слезы.
- Бедный, бедный Публий!

Ах, какой радостный день подарила ему Коринна. О, милая, любимая женщина! Почаще хорони птичек, мошек и лягушек. Ты лучшая во всем Риме плакальщица, а Публий будет лихо писать скорбные эпитафии. Опыт имеется!

                9. МУКИ РЕВНОСТИ

Опять у милой сегодня решающий день, опять визит важных господ. Зачем они сюда приезжают? Разве в другом месте нельзя обсудить, кто кому должен, кто кого обжулил? Публий сердится, но Коринна беззаботно улыбается: господам нравится этот дом, здесь настоящий греческий язык, музыка и – как – это по-римски? – кулина.

- Им нравишься ты. Покровители приходят за расчетом. Они влюблены!
- Пусть влюблены… Ах, какой запах! Публий, понюхай…

Для Коринны главное, чтобы этот дом стал ее собственностью, она и так в нем госпожа, осталось еще одно усилие.
- Какое еще усилие? Что ты еще задумала?
- Ах, я вхожу в силу и теперь уже многое могу сделать. Например, я подыскиваю Публию хорошее место. Хочешь быть консуляром или триумвиром? Можно нобилем, а можно и сенатором.
- А поэтом можно?

Милая смеется. Лохматит кудрявые волосы милого дружка, пощекотала за ухом, поцеловала в длинный нос. Но Публий хмурится.
- Кто у тебя сегодня?
- Кажется, сенатор Муренна…

«Так, – мрачно думает Публий, – опять господин из Капитолия. Это давняя связь. Она так важно и таинственно говорит о нем! И смотрит на него так, как никогда не смотрела на меня. Что ищет римский сенатор в Греческом квартале? Богатство? Нет. У него имущества вдвое больше, чем у всей греческой компании! Коринна резонно возразила, что никто не возражает. Если к золотому ауреусу добавится медный обол.
- Какой там медный обол! – сердится Публий. – Сенатор интересуется тобой.
- Ах милый, у Сенатора столько знатных поклонниц. Коллекция!
- Сенатор не против, если его коллекцию пополнит эллинка.
Гречанка грустно усмехнулась, долго-долго глядела на Публия, но объясняться дальше не пожелала. Она иногда думает, что Публий до сих пор ослеплен, и ему не мешало бы прозреть. Нельзя сказать, что это неприятно, но иногда мешает, не дает свободу игре, а связанной так легко утонуть. Впрочем, пускай заблуждается.
- Ты нарочно будишь мою ревность.
- Твою ревность не надо будить, потому что она никогда не спит… Подержи мои волосы. Куда это запропастилась Кипассида? Она мастерица по части причесок и всегда убирает мою голову…

- А тебе не приходило в голову, что в один прекрасный день, они соберутся вместе и расстроят всю твою прическу? Полицейский, Цензор, а теперь еще сенатор! Любой из них может оказаться твоим врагом.
- Ты преувеличиваешь, милый, они все мои друзья.
- Враг – это неудовлетворенный друг.
- Милый, ты открываешь мне глаза, но я не вижу, как там сзади у меня прическа?

- Как всегда хороша. Но как ты собираешься всех удовлетворить?
- Но я же чувствую: приколка ослабела и волосы щекочут мне плечо.
- У тебя только два пути: разогнать твою котерию или выгнать Публия.

- Я выбираю третий – все остаются при мне, – гречанка пригляделась к дружку: натянут, как тетива. – Все остаются на своих местах, а Публий становится умницей и доверяет Коринне свою честь. Да-да, Публий показывает всем свою любовь и доверие Коринне. А Коринна сумеет договориться и сохранить мир и согласие в Греческом квартале. Ах, когда за спиной любящий и доверяющий муж, женщина – как кораблик крепкий в любую бурю, а когда ревнивый – тогда будто трюм полон воды. Подул ветер, и затонул кораблик.

- Похоти мужчин преграды нет.
- Ты на себе испытал, дорогой.
- Почему же я тебя победил?
Милая лукаво улыбнулась.
- Потому что Коринна не желала своей победы. Попутно ты прошел много разных испытаний и был признан достойным.
- А сейчас?
- Тоже.

Но это признание Публия не убеждает и не успокаивает. Он желает, чтобы милая еще и еще приводила доводы. Он хочет быть единственным!
Гречанка посмотрела долгим испытующим взглядом на дружка. Ах, она могла бы успокоить его одним-единственным доводом, если бы верила ему…

- Каким еще доводом? Какими словами, какими тайнами, если ты (о, неверная и ветреная!) выбираешь наряд, который больше раздевает, чем одевает, когда дерзкие сиськи разрывают хламиду, и все глядят на тебя, как сумасшедшие?

- Возможно скоро, очень скоро, Коринна станет вовсе не привлекательной.
- Ну и что? Почему? Не понимаю.
- Поэтому Коринне надо торопиться и достраивать наш дом.
Он жалобно просил: «Не надо ходить к нему», – удерживал ее. Она отвечала шуткой: «Посмотри, как многого ты добился – я сегодня в образе деревенского кувшина с орнаментом…»

- Не пущу!
- А я-то думала: Публий поумнел. А Публий как был, так и остался ревнивцем грубым, как это по-римски?
- Вульгарис.
- Вот. Пиминивус-вульгарис. Хорошо, в последний раз, милый…

                11. ВИЗИТ ПРЕТОРА КАМИЛЛА

Афраний Камилл после «царского подарка» греческой диаспоры Цезарю Августу быстро пошел вверх по служебной лестнице. Он теперь претор-перегринус! Другими словами, претор по делам иностранцев. Такая должность всем на зависть – золотое дно! И великолепная перспектива. Далеко пойдет претор Камилл.

Так поздравила префекта гречанка Коринна, сладко прищурив лисьи глаза, подпустив в голос немного ехидства, немного обиды за высокомерие и недостаточную благодарность эллинам.

- Что это за претор по делам иностранцев, который преследует всех, кто не носит римскую фамилию и не имеет римского носа?

- Для эллинки Коринны мы сделаем исключение. Коринна наша.
Публий смотрел из-за портьеры в сад. Его начальник в блестящей тоге, побрит и влажно причесан, чем он всегда пренебрегал как потомок грубых республиканцев. Афраний по-хозяйски кладет свою грубую пятерню на нежную шею Коринны и шепчет на ухо… Праздник для женщины! И кажется, ей грубость римлянина по душе. Публий отвел глаза в дикой ревности.
Между тем гречанка, уклоняясь от ласк гостя, мешая иронию с упреком, говорила жалобным голосом:

- Я слышала, что многие иноземцы спешно распродают имущество и прощаются с Италией?
- Греки остаются, – оправдывался претор, – греки нам нужны.
- А что будет с пустыми местами на Форуме?
- Пускай занимают греки.
- А на Бычьем рынке?
- Тоже.
- Тише, тише… на нас смотрят.
- Все равно ты будешь моею!

Публий то жадно приникает к щели портьеры, то в бешенстве бросается к двери; в другое время и в другом месте он бы задушил обидчика… Ах, проклятье! Это же надо – начальник влюбился в любимую, а любимая запретила вмешиваться в ее дела! Публий вынужден, как последний трус, подглядывая, прятаться за ширмой и слушать. Крестьянская осмотрительность не раз еще убережет в превратностях столичной жизни.

- Получишь ты ордер, получишь в ближайшие дни, – рычит претор Камилл, – при одном условии.
- Каком же?
- А таком: сенатора Муренну – вон! Цензора Ступу – вон! И этого молокососа, Публия Овчину, – вон!

Гречанка рассердилась, усмотрев обидное желание префекта диктовать ей. Но солдафон, уже не сдерживая себя, поносил соперников. «Козел», «сморчок» – не самые сильные эпитеты, которыми он награждал их. Особенно доставалось Публию Овчине:
- Шалопай, бездельник, он еще поплачет за Камиллу!
- Кто такая? – прищурилась ревниво гречанка. – Дочь? Ах, дочь… Вскружил девице голову… вот как? Ну, тогда в самом деле негодяй!   

                12. ЦЕНЗОР

Боже, какая неожиданность! Пришел этот Цензор Ступа, противный колючий старик. Его еще не хватало!

Цензор Катон – сухопарый, желчный, лицо суровое, все линии сходятся на переносице в одну глубокую морщину, на которой сошлись черные кустистые брови. Взгляд хищной птицы, прямой и беспощадный.
 
Коринна усмехнулась, вспомнив слова Публия: «Покровители приходят за расчетом…» - но распорядилась усадить господина Цензора в саду, на виду окон, чтобы помочь ему сохранить целомудрие, а римской Фемиде – лицо. И присела. Ах, как часто приходится ее телу отдыхать! Но только глаза прикрыла – нахлынули сомнения. Опять судьба дает ей выбор: Афрапний, Цензор, Публий и Сенатор? Конечно, Публий – ее любовь, но вместе с тем безбрачие. Афраний и Сенатор в расчет не идут. Сенатор просто сутенер. Афраний разбойник. Но они должны оставаться в друзьях, чтобы не стать ее врагами. А что же этот похотливый старик?

О, богини Судьбы, что вы сплетаете, с кем связываете нити? А может, вы безумные или, скорее, пьяные, как те гадалки-пифии или сивиллы римские, или вы попросту смеетесь надо мной? Нет, только дом, свой дом – вот что спасает от дурных предчувствий. Дом, Публий и его дитя! Да, но… Публий такой пустой, он легче весеннего ветра…

И снова круговерть сомнений, и бессмысленная нить ее размышлений обрывается…
Бедная Коринна, вздохнув, поднялась и, усладив улыбкой рот, собралась выйти к гостю в сад, как вдруг – шаги… Двери распахнулись, ворвался Публий, зацепившись разбитой сандалией за порог.

- Кто это у тебя? – его ревнивый взгляд скользнул за окно. – Ага, Цензор Ступа! Утром Цензор, днем Сенатор, вечером Претор, а ночью можно и поэта допустить к себе!
- Люди приходят в салон Коринны отдохнуть от службы и семьи.
- Отдохнуть и насладиться?
- Я думала, что Публий умница, Публий будет вести себя разумно. Таков мой дом, и тебе придется вести себя – как это по-латыни? – вот именно, толерантно. От этого моим соотечественникам польза немалая. Я так благодарна тебе…

Коринна воркует, расчетливой лаской смиряет ревность Публия, и он, убаюканный, смиряется. Она тяжело поднялась, бросила быстрый взгляд в зеркало.
- Ты посиди в библиотеке, это приятно тебе и полезно, а я пойду…
- Куда? Не ходи!..
И опять все сначала:
- Что ты нашла в этом Цензоре? Старик – кожа да кости…
- Да, но его кости облачены в мантию сенатора, а она весит немало!
- Неужели ты думаешь, что я похож на того дурака, что сторожит свою жену и подглядывает в щелку?
- Нет. Конечно нет, мой милый.

Так вслух сказала гречанка, а про себя подумала: «Знаю, как ты ловишь каждую нотку моего разговора с моими гостями».
Эллинка вздохнула и направилась в сад. Сдержанно поприветствовала гостя, при этом у нее вздрогнули ноздри, взметнулись брови. «Кажется, господин Цензор злоупотребляет благовониями?» - подумалось ей.
 
- Я хочу, чтобы ты пришла в мой дом, – вместо приветствия, жестко сказал он, поразив ее этим вступлением.
- Но я должна тебе напомнить, что я в своем доме. Пусть и подаренного общиной.

- На греков не рассчитывай. Самая надежная опора – римский гражданин, - и наклонившись к ее лицу, доверительно прошептал: – дни греческой диаспоры сочтены. Знай, политика Октавиана Августа такова, что в Риме и Италии должны доминировать квириты. Инородцы будут вытеснены отовсюду, их влияние должно уменьшиться.
Она удивилась, а гость, прожигая взглядом закрытые одежды женщины, мял и гладил ее руку.
- Что ты со мной делаешь?

Коринна оглянулась на окна. Катон суетливо и настойчиво гладил ее колени, пальцы его ползут все выше… С ним происходит что-то невообразимое, его бросает в дрожь. Чтобы продлить его радость и выяснить, как далеко он готов пойти, хитрая гречанка как бы растерялась на мгновение и замерла в притворном испуге. Это дало старику почувствовать ее тепло и запах.

- Будь моею!
- А ты, оказывается, распутник. Это не к лицу тебе, ты – Цензор!
- Я люблю тебя.

Она отталкивает его, но не сильно, вырывается, но не спеша. До сих пор она была уверенна, что стоики не допускают сентиментальностей. И вдруг такое! Но гость не слышит, он возбужден, у него трясутся руки.
- А будешь ли ты моим защитником? – вкрадчиво шепчет она, глядя ему в глаза, в самую глубь.
- Для Цензора Катона нет достойных врагов.
- А претор Камилл?
- В моем доме ты будешь под надежной защитой.
- Нет! Нет, нет…

«Нет» не потому, что замужество с римским цензором не входит в ее плану, «нет» потому, что пришла пора интригуя отказать, хоть и момент – ах, какой благоприятный, чтобы извлечь для себя кое-какие выгоды из вожделения старика. Гречанка, гордо подняв голову, но оставив в уголках рта сладостную улыбку, призывно покачивая станом, уводит гостя в темноту коридора, подальше от ревнивого взгляда Публия, притаившегося у окна на втором этаже и жадно прислушивающегося к этому диалогу. Она это чувствует. Знает. Гость конечно же считает, что этот важный разговор и впрямь не окончен. За нею слышатся шаркающие шаги Цензора Ступы.

Она в недоумении, не может прийти в себя от изумления. Он еще здесь? Он хватает ее за руку и настойчиво притягивает к себе, обдавая запахом похоти.
- Греки от тебя отвернутся. Афраний будет преследовать. Полиция ничего не даст, полиция умеет только брать.

- Я знаю, – ответила холодно отстраняясь гречанка, – поэтому я буду делать выбор только в собственном доме. Тебя я выслушаю, но решу сама: присоединит ли Коринна свое имущество к имуществу законного мужа.
Ступа многозначительно посмотрел ей в глаза, и в темноте коридора ей показалось, что она встретилась с пронизывающим взглядом прорицателя.

- Это недостижимая мечта, женщина, а времени у тебя мало, поэтому иди ко мне немедля.
Его рука тяжелым камнем легла на ее живот. Гречанка вздрогнула: неужели он знает? Откуда? Ведь это неведомо даже Публию!

- Нет, нет! Тебя выгонят за аморальность. К тому же, я иностранка!
- Я все взвесил. Срок мой скоро истекает. Зато я уйду с красивой женой. Капитолий мне без надобности. А напоследок я им напомню, как божественный Август забрал молодую ливию прямо с постели рыжебородого Клавдия. Беременной.

И Цензор Катон, подняв многозначительно палец, прошептал отчаянно и зло:
- Я беру тебя в свой дом вместе с будущим твоим ребенком от этого стихоплета Овидия… Вот так. Подумай!

(                13. ЗВАНЫЙ ВЕЧЕР

И вот пришел желанный день! Сегодня у Коринны новоселье. Днем угощенье для гостей попроще, вечером – для избранных, на кого хитрая гречанка делает ставку. Госпожа велела Публию присутствовать и на обеде, и на ужине. Непременно!
 
Но Публий с раннего утра мучается сомнениями. Как-кап, капает вода… Идти или не идти? Что ему там делать? Милой и без него весело, гости будут нашептывать любезности, тайком тискать, подстерегая в темном коридоре. Много страстных обожателей – Сенатор, Претор, Цензор… А каково ему это все видеть!

 Как-кап, плещут грустно капли в бассейн, отзываясь печалью в пустой груди.
И вот уже назначенное время прошло, праздник давно начался, все приглашенные возлегли за столами. Все, конец. Решение принято, Публий остается дома. Коринна, прощай навсегда. Ненавижу дорогу, по которой ходил к тебе, дом и тебя – коварная, подлая, расчетливая гречанка – забыл навсегда.
Опять один, о нем забыли, и только муза Элегия, хромоножка, щиплет и щиплет обидную струну.

«В доме пустом я терзаюсь целыми днями
«Ночью ложусь с горестным стоном в постель
«А ты» ты, конечно, с другими…

Но лукавая Коринна будто знает, что с ним происходит. Чуть только окунулся Публий в грусть, а в щель под дверь нарочно кто-то просунул письмо. Приятный запах, лента с бантом, округлый почерк.

«Вечером в Греческом квартале жду… Скучаю. Люблю.
«Та, что носит имя, данное тобой.

О, милая, самая красивая! О, волшебница, превращающая ночь в день! Ликует солнце, танцуют звезды, и радостно трепещет сердце. Прощай, постылая каморка, паук в стропилах, мышь в подполье и муза – все прощайте!

«Привет тебе, дорога к милой, мосток, зеленорукая олива. А вот и дом Коринны. Вот этот дом! Перл, роза средь камней…» – Публий остановился в изумлении. На улице, вдоль забора, на тонких стеблях египетские лампы льют приятный свет под кроны тутовых деревьев... Дом стал неузнаваем. Когда она успела?

Оробев от неожиданного великолепия, Публий приоткрыл калитку. Сад, розы пышным цветом, посреди фонтан играет серебряными струями. Высокая веранда, колонны кипарисовые, между ними столы накрыты. А гости! Сколько их, гостей… В саду и на веранде чиновники судейские, писцы, менялы. Одни одеты в тоги, другие, захмелевшие, разоблачились до туник. Пьют, говорят развязно, громко – на пир слетелось воронье!

- Смотрите, кто пришел – Овчина Нос!
Подвыпивший судейский дернул за одежды, другой воскликнул изумленно:
- Тебя кто пригласил? Ты с ней знаком?

И тут же стали говорить о том, какая интересная хозяйка, какие у нее объятья тесные. Кому-то что-то обещала, другой успел сорвать горячий поцелуй, и скоро в этом доме славный будет греческий мини-лупанарий.

А вот и она! Накрашенная особенно ярко по случаю приема, брови на египетский манер сошлись на переносице, ресницы крыльями простерлись до висков, и только знакомое покачивание стана и горделиво откинутая голоса делает ее узнаваемой.

Публий изумленно разглядывает милую. Прозрачные, как утренняя дымка, одежды обволакивают ее, не скрывая темные пятнышки на вершине упругой груди, притягивают жадные взгляды гостей.

Госпожа дома подходит к Публию. Она стоит перед ним, ожидая восторженных похвал. Разве Публий не рад? Такой успех за такой короткий срок! Но милый не рад и не горд, потому что не верит гречанке, не знает и никогда не узнает, что и кто скрывается за этим великолепным успехом.

- Ты что-то хочешь сказать? – спрашивает настороженно Коринна.
- Но ты совсем голая! – прохрипел он голосом, сдавленным от злости.
- Не более, чем статуя Венеры… Ах, Публий, – примирительно проворковала она, – я хочу превратить этот дом в Салон, где будут собираться люди искусства, и, конечно же, это будет поэтический Салон Публия Овидия Назона – самого известного римского поэта.

- Я еще никто.
- Коринна сделает это.

Ах, эта хитрая, хитрая гречанка! Она играет на самой чувствительной струне его души. И он уже видит себя увенчанным лавром на самых представительных рецитациях Мецената, рядом с Горацием, а стихи любовной поэмы на вечном пергаменте в личной библиотеке Августа.

Убаюканный сладкими мечтами, он и не заметил, как милая отошла к группе других гостей, исполняя роль радушной хозяйки дома.

Ах, эта вечная улыбка Коринны! Женщине с такой улыбкой приятно говорить слова восторга, поверять сердечные тайны, дарить подарки, искренне клясться в вечной любви.

Вот толстый нобиль подзывает хозяйку, она останавливается у его ложа, игриво покачивая бедрами. Что он нашептывает ей, скосив глаза и багровея лицом? Его бесцеремонно перебивает мускулистый крепыш с жестким ежиком волос. Он говорит громко, не стесняясь, как на рынке, предлагает ей: «Эй, Коринна, я готов встретиться и обсудить твои нужды». – «Благодарю. С новым домом у меня появилось много проблем». – «Так когда мы их будем решать?»

Она готова встретиться с каждым, она говорит и смотрит на гостя, будто открывает в нем что-то необыкновенное. И все принимают это за чистую монету, но только Публий знает – это чистое притворство!
   
                14. КОНФУЗ НА НОВОСЕЛЬЕ

- Госпожа, какой-то человек иноземного вида просит позволения войти, – таинственно шепнула служанка, войдя на веранду, – он так смешно и церемонно кланяется. Говорит, что твой знакомый.
Легкое облако досады скользнуло по лицу эллинки, и все же она подала знак впустить гостя.

Богато одетый иноземец, прижимая руки к груди, степенно приветствовал собравшихся, сложил у ног госпожи дары и поднял большеносое лицо. Черные глаза под густыми бровями зловеще сверкнули, но голос звучал вкрадчиво.

- Я рад, искренне рад за тебя, прекрасная госпожа великолепного дома. Рад и горд своей сопричастностью к твоему успеху.
- Благодарю! – гречанка, разыгрывая недоумение, пожала плечами. – Наше знакомство такое давнее… Я удивлена, что ты меня помнишь. И все же тронута вниманием, почтеннейший гость. Выбери себе достойное место в нашем застолье.
В радости своей она никого не отвергает. Все ее друзья, все сопричастны и приняты в круг милых сердцу людей. Коринна благодарна кому за что: одним за помощь, другим за участие, всем – за слово доброе. Наградив иноземца принужденной улыбкой, отвернулась и занялась другими гостями.

Но египтянин будто не замечает высокомерия, нескончаемым потоком льются слова восторга: он знал ее еще юной, она всегда была изящной и совершенной, благоразумной и решительной. О, с каким искусством она умела обольщать иноземцев во славу Афродиты и в пользу храма…

Гости переглянулись, ожидая новых пикантных подробностей, благодушными восклицаниями всячески поощряя его к дальнейшим излияниям. А египтянин вел дальше: кто бы мог тогда предположить… И как она смело завоевала Капитолий!
- И вот теперь моя воспитанница известна всему Риму, и все ее любят!
- Ах, кому я известна, – отозвалась издали гречанка, – и кто там меня любит?

Но хоть веселая госпожа отозвалась довольным смехом на слова пришельца, все заметили нечто необычное в ее поведении – она уходила все дальше от странного гостя. Подозвав Кипассиду и склонившись к уху, озабоченно шепнула: «Будь поближе к этому говорливому, он может повредить мне своими росказнями».

- Ах, уважаемый, мало ли женщин встречалось на твоем пути? Стоит ли столько чести воздавать моей скромной особе, да еще вспоминать юность, которая едва ли знакома тебе лично? Может, только понаслышке.
Коринна иронична и настойчива, пытается мягко увести сладкоречье гостя от явно опасной для нее темы. Это замечают все, не укрылись ее увертки и от ревнивого слуха Публия.

- Ах, моя девочка Эллиса! Я помню, именно так тебя звали до тех пор, пока ты не изменила свое имя на более чистое – Коринна. Женская память коротка, но не настолько же… Ведь ты только вчера изволила посетить мое скромное жилище.

Среди гостей пронесся вздох удивления. Коринна вспыхнула, и тонкие пальцы, держащие пиалу, заметно дрогнули. Но она овладела собой.
- Мне кажется, уважаемый господин ошибается, принимая приличный дом за портовую таберну, где позволено пренебрегать гостеприимством.
Шумное застолье притихло. Виданное ли дело, хозяйка так разговаривает с гостем? Но видно, есть на то серьезные причины.

- Если госпожа не помнит меня, – сделал удивленные глаза иноземец, – то может быть, ей лучше запомнился некий сириец с красным камнем, что стал украшением венца Афродиты на одном маленьком греческом островке?
Гречанка беспомощно оглянулась, как бы ища поддержки и защиты – кто поможет, на кого опереться в этом алчном, злорадствующем сборище? И встретилась взглядом с Фаоном. Ну конечно же, он давний, испытанный друг.

Его не узнать. Морской скиталец сменил холщевую рубаху на тунику, расшитую искусным орнаментом. У пояса грозно покачивается кинжал дорогой дамасской ковки. Голосом, дрожащим от волнения (а может быть, от испуга), гречанка обратилась к нему:

- Мой Фаон, ты был всегда мне верным другом. Займи нашего гостя-шутника. Спустись с ним в сад, быть может, ночной воздух освежит его голову.
Моряк понимающе кивнул, и рука его решительно легла на кинжал.

В это время щебетливая стайка вспорхнувших на веранду девушек-соседок отвлекла внимание собравшихся, и гость, видя, что интерес к нему поубавился, занял место в застолье, сопровождая каждый глоток вина новыми излияниями чувств.

- Я всегда ее любил. Влюблен и сейчас…
Фаон, находившийся рядом, внимательно прислушивался к его речам, а когда египтянин охмелел, вывел его на улицу.

Но этот незначительный эпизод не испортил настроения госпоже-хозяйке дома и гостям. Мало ли чем грешна молодость! Стоит ли обращать внимание на речи отверженного влюбленного? И, наконец, у каждой женщины, а тем более такой, как госпожа Коринна, есть свои тайны.

Новоселье продолжалось, и последующие события заставили всех позабыть о влюбленном египтянине.

                15. ИСТЕРИКА ПУБЛИЯ


Коринна, обессиленная и потрясенная встречей с Даймоном, заметила, что среди гостей давно уже нет Публия. Где он? Может, ушел, может, спрятался в библиотеке? Крутой узкой лестницей поднялась в тишину верхнего этажа, ожидая услышать слова утешения. Ах, как она в этом нуждается!
Но только открыла дверь, Публий, отбросив тяжелый фолиант, который рассматривал, поднялся ей навстречу.

- Хватит! С меня довольно.
- Что произошло? Ты ушел от гостей, а мне так нужна была твоя помощь! Меня обидели, со мной разговаривали, как с публичной девкой. Где ты был?
- И поделом! Сама виновата, – оборвал ее Публий. – Не могу видеть их рядом с тобой. Червями ползают вокруг, гадами обвиваются…
- Ах, Публий, что ты говоришь!

Но его понесло. Гнев набрал такую силу, что не удержать, не пристыдить невозможно. Он глух и только выкрикивает: зачем Коринна требует, чтобы он приходил в ее дом? Зачем сажает его на видное место? Чтобы делать ему боль и горячить очередного любовника? Публий говорил, как въедливый обвинитель, вымещая свою боль и обиду. Конечно, иноземка добилась, чего хотела. У нее есть дом, но она наделала много долгов, а долги надо оплачивать, и всякой игре приходит конец.

Она покорно выслушивала упреки, глядя печальными глазами, в которых при желании можно было прочесть: «А для кого я все это делаю?» Но он не хочет слышать возражений и кричит вне себя:
- Да, ты каждому обещаешь свой дом как место любовных свиданий! Иначе бы они не приходили сюда.

Пусть знает, чем это все окончится: бешеный Афраний Камилл взломает дверь. Обманутый крючок найдет зацепку, и каждый добьется своего тем способом, какой сочтет для себя удобным и доступным.
- Они приходят, как все. Как ты…

Все замерло в нем.
- Что ты сказала? – Публий задохнулся от обиды и ярости. – Они, как я?! Ах, даже так! Значит, для тебя, что я, что они – все равно?
- Ничего подобного, Публий! Я просто неверно сказала. Ох, как тяжела эта латынь…
- Не прикасайся ко мне!

Он мечется по библиотеке, цепляясь за мебель. Огонь светильника всполошенно вспыхивает… Сенатор, Афраний, Цензор! А теперь еще египетский цыган!..
- Опомнись, Публий, не могу же я выставить их… как это по-латыни?
- К воронам, к воронам! – брызжет Публий.
- К воронам? А, к воронам… понимаю.
- Я или они?! Нет? Тогда прогони меня. Выбирай.

Эллинка прикрыла глаза. «О, боги, кто передо мной? Отец моего ребенка или истеричный мальчишка? С ним опасно связывать свою судьбу, – обожгло Коринну. – Бросить, гнать его закрыть дверь, забыть и вычеркнуть из памяти навсегда!»  Гречанка долго смотрит на него, в глазах ее гнев сменяет отчаяние, она что-то хочет сказать, но не решается, а он кричит все громче, и в глазах слезы.

- Змея, ты сговариваешься с ними! Я вам мешаю. Я так больше не могу, каждый день – пытка. Перережу вены. Повешусь на стропилах!
Его охватывает жалость к самому себе. Впервые в жизни он пробует вкус слез. Он не умеет плакать, но так тяжело видеть унижение мужчины. Видно, дошел до предела, если ударился в такую крайность.

- Да, так больше нельзя.
Это сказала Коринна. Голос звучал тихо и просто. Публий разом утих. Он не ожидал такой скорой победы. Замер и покосился на нее. Жалобно упрекнул:
- Ты унижаешь меня постоянно.
- Все, больше этого не будет. Пусть все пропадут, провалятся в тартарары.

- Нет, зачем? Ты скажи: «Публий, уйди». И я уйду, я пойму…
Гречанка метнула быстрый взгляд на милого. Любопытный переход – ударился в самопожертвование?
- …если тебе надо жить, как греческая куртизанка.
- Нет, нет! Мне ничего не надо, раз ты так страдаешь.
- Я буду смеяться, шутить. Я постараюсь скрывать…
- Зачем? Не надо. Мы будем жить в своем доме, скромно и тихо. Никаких приемов, гостей. Да, имя честной женщины должно быть заперто в стенах дома. Так сказал Платон.

- Но может быть, ты пожалеешь?
- Никогда! Я хочу одного: чтобы у меня был муж спокойным и радостным.
Да, да, пусть будет так. Тихие светлые гении стали за плечами. Тщеславие и гордость отступили. Впервые они говорили тихо, без злобной иронии и капризов. Души их успокоились и пришли к согласию.

- Я тебе верю, – говорил Публий, – но ты далеко зашла…
- Спасибо, милый. Я бы никогда не позволила, не изменила тебе… Ни претор, ни цензор, ни даже Цезарь! А знаешь, почему? – она помолчала. – Потому что у меня есть ребенок.
- Ребенок? – вздрогнул он. – Чей?
- Ах, Публий!
- Нет, ты скажи.

Гречанка метнула быстрый взгляд. Глаза у милого дружка удивленные, испуганные… Нет, еще рано, нельзя ему знать.
- Ты, Публий, дитя. Ребенок – ты.

Он сразу успокоился, вздохнул, вытер слезы, которые так и не появились. Глаза у милого блестящие и красивые, но такие бездушные…
Эллинка поднялась и поцеловала Публия.
- Да, я поняла. Я сделаю все так, как хочешь ты.

Ровно и тихо горел огонь светильника… 
 
16. ЛИЦОМ К ЛИЦУ С ПРОШЛЫМ

Прошлое – хорошее или плохое – всегда с человеком: преследует, марает или украшает. Оно часть его самого. Если прошлое доброе – встреча с ним приятна. А если отвергнутое, злое – цепляется за одежду, подобно терновнику? Женщина особенно уязвима или счастлива прошлым. Это ее образ – красивый, достойный или позорный.
В тот хмурый день в Египетском квартале появились неприметные носилки с наглухо закрытыми шторками и остановились у храма Изиды. Молодая женщина, по виду римская матрона, прикрыв лицо краем плаща, почтительно обратилась к старику: «Как пройти к дому торговца украшениями из Мемфиса?» Услыхав речь далекой родины, снующие рядом мальчишки окружили таинственную женщину и с криком: «А, это Даймон-змеелов», – повели к богатому особняку, фронтон которого украшала фигура человека с головой птицы.
«Ибис – ночная птица преследования, – подумалось ей, – новый идеал сумасшедшего господина дома». Не утруждая себя вежливым стуком, женщина распахнула калитку, повелительно крикнула сторожу унять собак и, помахивая легкой тросточкой, направилась в покои. Не встретив слуг, заглянула в комнаты. Пусто. Но гостья знала, где его искать.
Узкая лестница вела в подвал. Из-под двери пробивался свет. В ковровой комнате жарко и смрадно. Тонкие, как скорлупа яйца, алебастровые лампы пропускали красноватый свет, отчего подземелье казалось исполненным зловещей тайны.
Даймон лежал на широком ложе. В мягких руках – послушная тихому посвисту узорчатая змейка, она раскачивает изящную головку с огненными глазами, будто стараясь понравиться человеку; в корзинках, закрытых прозрачными колпаками, шурша извиваются змеи, на полу – кровавые ощипанные перья голубей. Зловещая тишина и запах смерти.
Женщина открыла лицо и, не сдерживая ярости, выкрикнула:
- Подымись! Надо поговорить.
- Эллиса? – Даймон, не реагируя на окрик, закатил глаза, выражая удовольствие. – Какая неожиданная и приятная встреча! – осторожно уложив змею на подушку, протянул гостье узкие ладони.
- Убери эту гадину и вымой руки, – резко бросила женщина.
- Змея – это мудрость, – обиделся хозяин.
- Она, как и ты, коварная и злобная, – посвист прута сопровождал слова, змея зашипела и скользнула на пол. – Зачем ты приехал в Рим?
- Я давно здесь. Разве ты не видела мой дом? Не у каждого римлянина такой!
- Я пришла сказать тебе, – прервала гречанка хвастливую речь, – ты человек прошлого, я не хочу встреч с тобой, – египтянин все так же укоризненным и нежным взглядом ласкал гостью, – я не хочу, чтобы меня видели с тобой, сама не хочу видеть тебя, – голос ее дрожал, эхом перекатывался в подземелье: «Даймон! Ибис! Собака, злая собака!..»
Восхищенная улыбка обнажила крупные позолоченные зубы. Египтянин наслаждался карим блеском гнева в глазах женщины, наслаждался поэтическим образом: «Ибис – это хорошо. Да, я твоя зловещая птица, птица преследования». Он всматривался в лицо гостьи, жадно искал в нем то, что хотел видеть всегда – страх. Но не находил.
- Я выбросила прошлое в море, – решительно продолжала она. – Начала новую жизнь в этой стране.
- Тебе это не удастся. Без моего согласия.
Два взгляда, как два клинка, проникали в тайны души. «Я поняла тебя: мучить, мучить, мучить…» – прошептала женщина, осененная догадкой. «Боишься!» – отозвался злорадно он.
- Довольно! – Эллиса рассекла воздух прутом. Даймон зажмурился, змеи подняли головы. – Если ты еще раз станешь на моей дороге, я задушу тебя самой длинной твоей змеей. Ты меня понял?
С этими словами гречанка повернулась и вышла. Звук хлопающих за нею дверей отражался на лице старого приятеля как удары.
Носилки кружили по Египетскому кварталу.
Бегство из прошлого не удалось. Оно преследует, марает, мешает жить… После пресловутого Закона Цезаря Августа римляне стали ужасно благонравными. Женщины сняли украшения, одеваются только в домотканые одежды, в гостях принято вспоминать благочестивое детство и целомудренную юность. Мужчины вместо горячих бань ходят в храмы, в кружках на улицах любимая тема – осуждение безнравственности соседа (ханжи и притворы!). И все вместе – мужья и жены – с умилением взирают на Палатин, где живет «семья». Желтые парики им, как бельмо в глазу. Жертвами молвы становятся те, кто в беспутстве, и на горло готовы наступить тем, кто хочет выбраться из ямы. И в тот момент, когда с таким трудом в далеком Риме удалось создать образ благородной эллинки, уважаемой госпожи дома, почти девственницы Дианы – прошлое догнало ее. Она бы убила свое прошлое. Убила, если бы могла!

…Гречанка стояла на коленях перед египтянином, но голос ее дрожал от сдерживаемого гнева.
- Отступись! Я прошу, не преследуй меня.
А он, склонившись и крепко запустив пальцы в ее волосы, шептал в ухо: слуги отпущены, как она желала, в доме никого нет, и тесно прижимает ее голову к своему животу.
«Красивая и знаменитая…» – «Зачем я тебе, в Риме столько женщин!» – «Ты лучше всех». Египтянин в восхищении качает головой. «Ты ветка чинары тонкая, гибкая, но такая пышная в белых цветах…» Светильник угасает, ковровая комната погружается в темноту.
- …не хочу, не надо больше… не могу…
- Не бойся, я стал другим – старым и нежным. Я по-другому люблю, по другому ценю тебя. Постели, уложи меня, как когда-то, – грезил он. – Я так давно жду тебя…
Она сидела на полу, безучастная к ласкам старого любовника. Его руки раздвигают одежду на ее плечах, змеями сдавливают шею, оплетают грудь, а в ушах свистящий шепот:
- Дразнишь, чтобы был злее, чтобы взял тебя силой!
- Отпусти!
Гречанка поднялась. В голосе звучала угроза. Мужчина озлился, любовное воркование перешло в рычание.
- Кто мне может помешать?
Тонкое лезвие взметнулось над грудью Даймона. Блестело, настороженно дрожа. Он отступил. Вскинул бровь, раздумчиво усмехаясь. Изящное стило в ее руке могло стать беспощадным, судя по змеиному блеску глаз подруги; и египтянин отступил, шутливо-примирительно приложил руки к груди.
- В Риме ты стала другой. Или этому обучилась в Пирейских тавернах?
- Забудь.
Запало долгое молчание. Мужчина медленно осознавал, что он не нужен женщине. Он понял, что она хочет свободы для новой любви. Это возбуждало ревнивую злость. А между тем, он рад, что встретил ее в чужой стране, такую нужную ему именно теперь. Маленькая жрица Афродиты превратилась в великолепную женщину. Она была его созданием. Вырастала у него на глазах, превзошла всех его жен. Эта маленькая замарашка из Коринфа достигла известности и, несомненно, станет гражданкой Рима. Такой можно хвалиться, его тщеславие было бы удовлетворено. И вот эта женщина пришла сказать: «Уходи из моей жизни и не стучи в мою дверь». Это унижало достоинство, оскорбляло.
Даймон исполнился важностью. Отмахнув ресницами блеск стилета, церемонно пригласил гостью. Уселся сам, подчеркивая серьезность разговора.
- А если я предложу тебе, – он поводил пальцами в воздухе, – то, о чем ты мечтала в Коринфе и Александрии, помнишь? Теперь и я этого хочу. Ты, наверное, догадываешься, ты должна быть рада.
Гречанка слушала, невольно делая уступку традициям неторопливой восточной беседы. Усмешливо подумала: «Торгуется, торгуется…» Даймон пожевал губами и преподнес подарок, будто раскатил перед нею штуку шелковой материи:
- Брак по римским законам!
- Ах, зачем же было расходиться нам? Зачем надо было бежать из Египта, зачем уезжать мне из Афин? Для того, чтобы соединиться на чужбине.
Мужчина согласно кивал, не улавливая насмешки, услаждаясь отзвуками печали в голосе подруги.
- Но ты обидел меня, очень обидел.
- Значит, ты согласна?
Теплой волной прихлынула нежность. Розовым светом вспыхнула надежда, осветила воспоминание страстных египетских ночей и этого человека, ведь он – ее муж, он вытащил ее из коринфской клоаки, ввел в свой дом. И там было счастье, радость ожидания. Увлажнившимися от нежности глазами она смотрела на него, готовая к примирению… Но знакомая жестокая усмешка проступила в уголках синегубого рта египтянина. Мир прошлого мгновенно сузился до одинокого окна в доме на берегу Нила и насилия под ночной вой камышовых котов. Вспыхнувшая нежность поблекла и вместе с верой бесследно угасла.
Но любовник не заметил этого.
- Ты согласна?
- Кто дважды вступает в логово гадюки? – холодно отсекла она.
Даймон осекся. Теперь он ясно услыхал презрение в голосе бывшей подруги. «Встретилась с лучшим», – догадался он, но еще полагаясь на шаткость женской души, воспринял дерзость, как игру, в конце которой она подарит ему согласие. Поэтому он продолжал по-восточному неторопливо:
- Конечно, что тебе бедный Перс, торгующий дутыми браслетами? Я недостаточно высок для эллинки, принятой на Капитолии. У тебя есть любовники почище… Но да будет тебе известно: кроме дома в Мемфисе и Афинах, я имею долю доходов от домов господина Красса.
- Твои дела меня не касаются, – отмахнулась гречанка. – Поговорим об отступном.
Даймон закусил губу. Еще никто не осмеливался так говорить с ним. Сдерживая гнев, думал: «Эта женщина уходит. Навсегда. Рвет с прошлым. Ничего не боится. Но так ли это? Каждая женщина боится дурной славы. Эллиса тоже. Иначе почему после приезда в Рим надела скромное платье, взяла новое имя, добилась в полиции права не носить желтый парик и сейчас готова платить отступное?
- Один из твоих приятелей уже предлагал деньги и корабль. Но я побоялся, как бы его любезность не окончилась для меня за ближайшим мысом.
- Кто это?
- Вижу, вижу, этот моряк тебе безразличен. Но префекту Камиллу будет небезынтересно узнать кое-какие подробности.
- Напрасно стараешься, – по лицу разливается румянощекая усмешка.
- А сенатор Муренна?.. Цензор Катон строг к морали.
Гречанка откровенно смеялась. Уверенность женщины обезоруживала. Но все же должен быть человек, перед которым ей хотелось бы выглядеть почище. Даймон выдержал значительную паузу, вперив в подругу немигающий взгляд.
- Между прочим, тот молодой красавчик с длинным носом и девичьим смазливым лицом… Смешное такое прозвище… Ты ему плетешь брачный венок?
Лицо Эллисы стало непроницаемо-каменным. Выстрел попал в цель. Теперь улыбался он. На широких скулах жестко обозначились мясистые бугры. Теперь эта чванливая девчонка поубавит спеси, теперь она будет томиться страхом, помнить о нем день и ночь. И вот уже до его слуха доносится плаксивый голосок, почти мольба.
- Какая тебе радость? Зачем я тебе? Ведь у тебя все, золотой мешок.
- Я не возражаю, если в мой мешок упадет медная драхма. Или сто, или тысяча! – Даймон оборвал смех. – Я твой муж, ты – моя женщина! Я увезу тебя в Афины. Ты станешь героиней Эллады.
- Иди к воронам! Я устала от тебя.
Даймон вскочил. Блеснули крепкие зубы.
- Я никому тебя не отдам. Ославлю на весь Рим! Ты не ступишь ногой на Капитолий. От тебя сбежит твой мальчишка-поэт. А когда отвернется диаспора, – орал он пронзительно, – тогда ты оплеванная, замаранная, сама придешь и ляжешь на это ложе рядом со мной, – он дико захохотал, – или в корзину с самой длинной змеей.
Гречанка выпрямилась, подошла вплотную. Взгляд ее сквозь длинные ресницы неподвижно и остро пронзил глаза Даймона. Но голос звучал ласково, почти нежно.
- Я подумаю. Прощай. Я приду, может быть, очень скоро.
Шлейф белых одежд втянулся в узкую щель двери.
Носилки быстро удалялись из Египетского квартала. «А если это любовь?» – подумала она. Из глубины разгоряченного сознания возникло ощущение рук, когда-то любимых, из взбаламученной памяти мигнул лукавый глазок Афродиты… Гречанка сердито отмахнулась: «Что там прошлое! Сумасшедшее прошлое!» Она и сама не заметила, как здесь, в далекой новой стране, тихо начинала звучать скандальная слава – «нагая гречанка!»
Но хуже всего то, что образ ее сильно померк в глазах любимых людей.               
   
17. ОШИБКА КОРИННЫ – ТРИУМФ КОРИННЫ

Поздний вечер. Дом эллинки Коринны освещен праздничными огнями. Публий, спускаясь по лестнице, удивляется: опять у нее гости! На этот раз избранные. Высокие покровители, настоящие хозяева жизни пожелали почтить своим присутствием дом греческой гетеры.
Но почему не слышно музыки и песен эллинских девушек? Почму моряки Фаона молчаливо стоят на веранде у калитки, а встревоженные домочадцы приникли к щелям – что случилось?
- Публий, не входи туда.
Кипассида схватила за руки, прижалась к плечу и зашептала:
- Ах, какой скандал! Как опрометчиво поступила госпожа, пригласила претора Камилла и цензора Катона. Они всегда избегали встреч и, вдруг, приходят – один, а потом другой. Наверное, госпожа ошиблась, когда писала приглашения льву и тигру в одну клетку.
«Вот оно и случилось», – подумал Публий.
Еще в коридоре он почувствовал грозу. Жарко и тревожно. Сократий вытирает полотенцем мокрый лоб, губы бледные, голос дрожит – это конец!
- Это конец, а мы ей так доверяли: подарили дом. Она хотела салон – сделали салон, свезли лучшую мебель со всего квартала… Как она могла, как могла? А ведь казалась разумной женщиной!
У самых дверей большой гостиной девушки Коринны. Хохотушки, увидав Публия, окружили его и защебетали:
- Когда господин Афраний увидел, что господин Сократий возлег на почетном месте, он вдруг надулся и как закричал: «Чего этот грек возлег, как жаба на листе?»
И смеясь, они показывали, как господин Сократий спрыгнул с ложа, будто и вправду, лягушка в воду.
«А я предостерегал!» – злорадно повторял Публий, опасливо приоткрывая портьеру.
Большой триклиний ярко освещен алебастровыми лампами, пышно убран пурпурными тканями. На высоком подиуме возлежат Цензор и претор, не глядя друг на друга. Чуть ниже – люди, пришедшие с ними. К стенам робко жмутся старейшины греческой общины, испуганные недавним оскорблением их соотечественника.
Спор между важными римлянами был в самом разгаре.
Скользнув между гостями, Коринна подходит к портьере и выводит Публия в зал. «Время муз!» – объявляет она, пытаясь погасить накалившиеся страсти. Соперники переглядываются: «Кто такой?» И тогда хозяйка подчеркнуто торжественно представляет гостя:
- Поэт Публий Овидий Назо!
Но важные гости, осмотрев его пренебрежительно, – стихоплет? – равнодушно отвернулись. Песнями Публия они сегодня не интересуются. Цензор сделал нетерпеливый жест, как бы отметая Публия, вместе с его стихами. Поэт обиженно ушел в дальний угол. А Цензор продолжал:
- У меня шестеро телохранителей, – важно говорит Цензор, глядя на Коринну, – а у тебя, Афраний, только два.
- Было шесть, а сколько будет, когда окончится твой цензорский срок? – парирует Афраний, бросая быстрый взгляд на хозяйку. – А у меня было, есть и будет, может, даже больше.
Старый цензор сильнее прижимает претора, Афраний осторожно огрызается, оба не хотят уступать, устали и бросают требовательные взгляды на Коринну: делай выбор.
Гречанка подала условный знак невидимым музыкантам, полилась приятная музыка. В распахнувшиеся двери пестрой россыпью вюежали дети, одаривая гостей цветами. Это на какое-то время смягчило распаленные сердца соперников. Но Афраний не успокоился. В поисках новой жертвы, остановил взгляд своих воловьих глаз на Сократии, робко стоявшего у двери.
- эй, Сократий!
- Что тебе? – испуганно дернулся грек.
- Ты говорил, что Италия – колония эллинов? Говорил.
Сократий вжимает голову в плечи, не отвечает, и только как рыба ловит воздух открытым ртом.
- Откуда в Греческом квартале такая роскошь? – гремит голос Афрания. – Наверное, утаенные доходы? А за уклонение от уплаты налогов, знаешь, как я наказываю?
Бедняга втиснулся в толпу соотечественников, как терзаемый волком скот, прячется за спины. Он знает, если римлянин выбрал жертву – обязательно зарежет, как волк беззащитную овцу. Вот уже ищет зацепку, грозит каменным мешком, конфискацией имущества. Афраний входит в диктаторский раж.
- Всех греков изгоню из Рима!
Но Коринна обласкала взглядом цензора Катона, и тот не замедлил поднять голос:
- Эй, претор, ты превышаешь свои полномочия. Не забывай постановление Сената. Нельзя тревожить торговых гостей необоснованными подозрениями, – строго внушает он, ласкаемый взглядом гречанки.
- Ты, цензор, плохо насчитал им квоту налогов, – рычит Афраний ревниво, – и тем ущемляешь интересы Цезаря. А между тем, моряки Фаона устроили здесь склады контрабанды. Я их придавлю! – и волосатой пятерней шлепнул по столу.
- Именем Цезаря! Я запрещаю тебе, Афраний, – голос Цензора сорвался на фальцет, – угрожать иноземцам. Они соблюдают законы, установленные Сенатом.
- Сенат на Капитолии. А на Подоле хозяин я, и если Цезарь потребует – Камилл Афраний отчитается перед ним за свои действия.
Коринна тотчас метнулась к нему с кубком сладкого вина. Ах, как она обхаживает его, то коснется бедром его плеча, то наклонится… ее руки скользят по завиткам волос, выглядывающим из выреза туники.
- Ах, милый Афраний, ты самый лучший друг греческой общины и бедной эллинки Коринны.
- Ступай сюда и сядь ко мне, – лицо его налилось кровью.
- Веди себя прилично, – шипит Цензор.
- Она мне обещала… Разве тебе тоже?
Он рывком усаживает гречанку к себе на колени. Нетерпеливая плоть рвется через тонкую ткань. Женщина пытается вырваться, но сильные руки железным обручем сковали, притягивают ближе…
- Что ты делаешь?! Мне больно!
Расталкивая гостей к ней устремляется Публий. Глаза безумные. Какой скандал! А может, сейчас будет свалка.
- Кипассида, Кипассида! – срывающимся голосом кричит гречанка.
Легким облаком ложится покрывало верной подруги на голову Афрания, густо накрашенное лицо ее рядом с жарким ртом, и тело, умащенное благовониями, возбуждает, настораживает.
- Ах, господин, все получишь… но не сейчас, не здесь. Вспомни свой чин, посмотри, сколько гостей вокруг, – шепчет она.
Руки Афрания ослабили хватку, освобождая стан Коринны, и она соскользнула с его колен.

В это мгновение в дверях появился статный человек в тоге с широкой пурпурной каймой. Коринна торопливо оправляет складки одежды и преувеличенно радостно восклицает:
- Глазам не верю: смотрите, кто к нам пришел!
В комнату быстрыми шагами входит Сенатор Муренна. Греки разом оживились, подобострастно приветствуя его. Сенатор не рассчитывал встретить здесь соперников, несколько обескуражен. Но быстро поборов растерянность, горделиво окидывает гостей и проходит на почетное место во главе стола.
Как шелест листвы под дуновением ветра, пронесся шепот между греками, пугливо жавшимися у стен: вот он, истинный защитник бедной общины! Смотрите, как присмирели претор и цензор. Так вот для чего собрала Коринна покровителей в нашем доме. Ах, какой продуманный и тонкий политес. Умница!
Девушки, вышколенные Коринной, поспешили к ложу Сенатора с венком и гирляндами, а сама хозяйка поднесла ему таз для омовения рук с плавающими лепестками роз.
Сенатор бросил суровый взгляд на Цензора и претора, на осмелевших греков и сразу же начал говорить, как человек, который привык ценить свое время.
- В сенат поступают жалобы от римских граждан на грубое насилие и стяжательство со стороны чиновников. Пользуясь властью, данной им Цезарем, они душат и разоряют предприимчивых людей. Квириты в отчаянии. Что же говорить о наших иноземцах, на которых лежит немалое бремя податей в казну Цезаря? Они запуганы, не смеют даже пикнуть. Но мы знаем имена чиновников, которые, занимаясь поборами, нарушают закон и позорят доброе имя Цезаря.
Греки согласно кивают, им нравятся слова Сенатора.
Публий мучается, он не слушает гладко выстроенную речь. Перед его глазами еще стоит недавняя картина – волосатые руки Афрания, тискающие грудь Коринны, в ушах звенит ее голос: «Мне больно!» Ревность делает его злорадным. «И поделом тебе! Умные женщины прячут любовников, а ты их свела, как голодных псов. Они перегрызутся, и тебя растерзают».
- А между тем, – продолжал Сенатор, – греческая диаспора в последнее время превратилась в крупную компанию, отмеченную благосклонным вниманием Августа.
«…Ах, с каким восхищением слушает эта интриганка краснобая Муренну – кипит Публий. – Как они улыбаются друг другу!» А ораторствующий сенатор продолжает речь о нечистых на руку чиновниках, которые должны оставить в покое эту достойную женщину, и не терзать ее своими гнусными домогательствами…
- Позор им! – заключает сенатор.
«Ого! – усмехнулся Публий. – Куда понесло почтенного римлянина. Не иначе как панегирик этот оплачен самой Коринной. Только чем? А то, что Муренна падок на деньги и женщин, известно всем». И будто подтверждая его мысли, во внезапно наступившей тишине прозвучал скрипучий голос Цензора:
- Можно подумать, говорит гений бескорыстия.
- А, это ты, Катон? – повернулся к нему всем корпусом Сенатор. – Разве твое цензорство еще не завершилось?
- Катоны всегда были цензорами. Полагаю, Цезарь призовет меня и на следующий срок.
Публий удивлен. «Где же Коринна? Почему она позволяет им наскакивать друг на друга, как бойцовым петухам? Неужели она хочет их вконец перессорить?
А перепалка между покровителями разгорается с новой силой. Цензор Катон, брызжа слюной, кричит:
- Ты, Цицеронов отпрыск, ворюга! И дед твой тоже. Провинцию, меньше овечьей шкуры, превратил в золотое руно.
- Добро обозами тащил в свое имение, – с хохотом подхватывает Афраний.
- А тебе, Афраний, чем кичиться? – пренебрегая неожиданной поддержкой, зло бросает цензор. – Выскочка. В твоем роду только один приличный человек Камилл, да и тот сто лет тому назад жил.
«Силен старик, – смеется Публий, – никому не спускает… А вот Коринна, но что за фарс она разыгрывает? Ах, она так счастлива услышать речи римских мужей! Какая бездна ума и благородства, сколько тонкого чувства и зрелого рассудка!.. Смеется над ними, что ли? Неужели она говорит это всерьез? – недоумевает Публий. – Нет, это игра, но какая?»
А гости, распаленные взаимными оскорблениями, не слышат ее медоточивых речей и уже добивают друг друга.
- Публичное оскорбление? – кричит Сенатор. – Ты, Афраний, будешь вызван в суд и наказан одиночным заключением, а может, и наложением кандалов.
- Муренны – известные взяточники! – исчерпав всякие аргументы, парирует Цензор.
- Доносчик! – потеряв всю свою важность, кричит Сенатор. – По твоим представлениям на себя руки накладывают невинные люди. Сенатом, да будет тебе известно, ты признан жестоким и высокомерным. Твоя карьера закончена… А что касается меня, то я готов подать на тебя в суд. И ты, префект Камилл, не имею чести знать твоего полного имени, будешь наказан.
- Зато я знаю твое, – огрызается Афраний. – Оно часто встречается в махинациях, которые мне приходится расследовать. По ним видно, что сенатор Муренна – известный взяточник, и поверь, придет время, когда мои люди возьмут твои руки в кандалы.
Высокие гости подымаются и уходят, насмерть перессорившись, но преувеличенно вежливо прощаясь с хозяйкой.
Она провожает их до порога, каждого по одиночке, и до слуха изумленного Овидия доносится:
- Истинно державные мужи! Ваши имена будут записаны золотыми буквами на стенах этого дома. Мои девушки будут с гордостью рассказывать, что их скромную школу посетили великие люди. Видите, они аплодируют и благодарят вас. Я счастлива, я в восторге. Это лучший вечер в моей жизни.
Уходя, Афраний перевернул ложе Сенатора: «Я ухожу, но тебе тоже не возлежать здесь». Следом за ним ушел и Цензор. Сенатор прощался милостиво и весело, но и он, видимо, покидал дом греков навсегда.
Коринна казалась искренне огорченной, но когда двери закрылись за последним гостем, расхохоталась. И, раскрыв объятия, протянула обе руки Публию. 
- Ты доволен? Я все сделала так, как ты хотел.
Ах, плутовка, как хитро она все это устроила!





***********************

Глава 7

«ОДИССЕЯ» ПУБЛИЯ И РАЗРУШЕННЫЙ ДОМ КОРИННЫ

1.ОСУЩЕСТВЛЕННАЯ МЕЧТА

Тотчас Коринна велела вынести из большого триклиния гостевые ложа и столы, убрать рассыпанные цветы и вымыть хорошенько пол. Сама проследила, чтобы сторож запер калитку и спустил с привязи собак.
Счастливая женщина! Летает по дому, как птица. То она на подиуме ластится к Публию, то по гостиной кружит, ко всему прикасаясь хозяйской рукою. Вот она принесла статуэтку Ирены с ребенком на руках, поставила на самом видном месте и зажгла фимиам.
- Публий, поблагодари Ирену, пожалуйста. Хоть это чужая тебе богиня, но много сделала для нас.
Богиня довольна – Публий целует ее губы, грудь и живот. Ирена похожа на Коринну, потому Публий любит Ирену.
Гречанка пожелала одеть Публия в пиршественные одежды, усадила на почетное место и поставила перед ним цветы в стеклянной вазе. Потом принесла таз с пахучей водой (в теплой воде мягкие руки Коринны еще мягче), моет пальцы, один за другим, и вытирает вышитым полотенцем. Это похоже на ритуал.
- Что случилось, – недоумевает Публий, – у меня новый статус?
- Да, у тебя новый статус, – с шутливой важностью подтвердила Коринна, – и самый высокий!
Публий возлежал на широком ложе, за которое так жестоко спорили его важные соперники, и наблюдал, как хозяйничает гречанка. Вот она постелила белую скатерть, поставила плетеную корзинку с хлебом. На стол подавала сама. Так делают эллинки в своем доме. Ужин только для мужа. Вино теплое лучше, чем холодное – и пить легче, и аромат богаче. Публий уже сыт, но на столе возникает жареная птица, обложенная фаршированными яйцами и еще что-то, и он ест и пьет из большой чаши с теплым отваром, в котором плавают жирные желтые капли. По всему телу разливается блаженный сытый покой.
Публий вытянул ноги и зажмурился. Его сырая комната с пауком и мышами отодвинулась в безвозвратное прошлое, вместе с тревожной жизнью впроголодь, холодной постелью с комьями козьей шерсти. И служба надзирателя в тюремных подвалах туда же, к воронам! А в мечтах открывалась другая достойная жизнь, без забот и тревог. Вот он с красивой эллинкой в театре… вот в салоне генерала Месаллы… вот на рецитации под треск аплодисментов получает лавровый венок…
Но вдруг воображение рисует воловьеглазую физиономию с вывороченными губами – Претор Афраний Камилл нахмурил брови и погрозил пальцем, в ушах явственно раздался знакомый рык… Публий тревожно покосился на гречанку.
- теперь твои покровители сговорятся против тебя.
- Не сговорятся. Префекту нужен Капитолий, Сенатору – греки. И всем им нужна Коринна.
- Я боюсь за тебя. Ты легковерна, а римляне коварны, – вздохнул Публий.
- Успокойся. Милый, если ты меня не предашь, Коринну никто не осилит.
Они вышли в сад. Тихо шелестели маслины, кроны пиний закрывали небо, в просветах проглядывали большие яркие звезды. Гречанка попросила рассказать ей о космосе.
- Раньше, помнится, тебя это не интересовало.
- А теперь мне это интересно.
Теплый плащ согревал обоих. Гречанка слушала, прижавшись к милому и думала о других ночах с теми же звездами, о своих дорогах среди звезд, полных надежд и заблуждений. Но сегодня созвездия сошлись над ее головой. Публий даже не подозревает, что подарил ей самый счастливый день в жизни, за это она благодарна и будет почитать его, как мужа и господина.
В красиво убранной спальне широкая постель и две подушки, одна большая для Публия, другая маленькая.
- Я беру тебя в свой дом. Ты долго маялся по грязной Субуре, теперь успокойся и спи, любимый. Завтра утром будешь пить козье молоко.
Коринна укрыла Публия одеялом, поцеловала и долго смотрела. Редко бывает, чтобы мечты так счастливо сбывались – муж в доме, его сын во мне, мы все в любви. Коринна зажгла лампадку перед своей богиней.
- О, Эйрена, теперь я счастлива, теперь я похожа на тебя. У тебя есть сын, а у меня будет. Но твой алтарь в Риме разрушен, так пусть в моем доме и в моем сердце будет твой храм. Ты помогла построить семейное счастье, помоги сохранить… Как хорошо! О, Эйрена, а еще тебя прошу…
И долго, уже засыпая, Публий слышал, как милая шепталась со своей богиней, рассказывала шепотом что-то счастливое.   

2.ЦВЕТЫ И ПРЕДЧУВСТВИЯ

Никогда публий не жил в таком красивом доме, не спал на такой широкой и мягкой постели, не вкушал таких услад. Что отчая Сульмона, дом под соломенной крышей? Деревенский простецкий быт, глиняный пол, беленые стены. Что каморка на Подоле, голодная холостяцкая жизнь, торопливые заботы случайных девиц? То ли дело здесь, в доме гречанки! Милая просыпается вместе с птицами, радуясь новому дню. А вокруг так много цветов! Цветы везде – на пороге его встречает цветами мраморная Ирена, вдоль дорожки, на веранде – цветы. Утром – букет свежих роз, Коринна сама, будто умытая росой, ставит их в красивую вазу.
Но сегодня – три розы. Только три на одной ветке. Одна – распустилась во всей красе алых бархатных лепестков; другой цветок – молодой тугой бутон, будто острое копье, а между ними маленький, крохотная завязь. Из зеленой чашечки едва видна розовая головка. Что за странный букет?
- Загадка, Публий, отгадай!
Сегодня Коринна – сама вся загадка. Совсем простушка, волосы убраны в узел на затылке, глаза не подведены, и никаких украшений.
- Что с тобою, ты больна?
- Нет, я здорова. Никогда не чувствовала себя – как это по-римски? – энергос.
- Но ты бледна и взволнованна.
«Ах, какой он недогадливый, – отводя взгляд, вздохнула Коринна. – Неужели он не понимает значение символа? А может, он меня не любит? Может, все мои старания напрасны?» – подумала, а вслух произнесла:
- Никто меня не любит, никому Коринна не нужна…
Он обнял ее.
- Коринна всем нужна. Тебя любят греки и римляне, соседи и друзья, девицы из диаспоры… И я люблю тебя. Разве этого мало?
Коринна в досаде прикрывает глаза. Ах, как долго тянется эта игра. Публий давно обо всем догадывается, но больше всего боится откровенного разговора, уводит беседу в безопасное русло. И вот теперь опять, будто в насмешку:
- Все у тебя хорошо… будет еще лучше. Хочешь, позовем ворожею?
- Зачем? Я сама себе ворожея. Все знаю наперед… Да, да, первое, что появляется в счастливом доме, для любви самое страшное, – предательство. Оно превращает счастье в горе, любовь в ненависть, дом в ад. Я вижу кто есть кто! Солон – мстительный торгаш, Сократий безвольный и жадный, Ксантипа его лицемерна, Кипассида воровка. Обмануть меня невозможно, но в западню загнать можно…
Публий смутился, а Корину несло все дальше:
- …в диаспоре мне завидуют, Солон ненавидит, Сократий идет у них на поводу, Афраний будет преследовать…
Публий натянуто рассмеялся.
- А какая моя роль в твоей трагедии?
- Не скажу. Зачем? А впрочем… Ты, любимый, спаситель. К тебе я приду за помощью, и за меня ты пожертвуешь всем!
- А чего ты смеешься?
- Какой тут смех?
- Нет, ты скажи, сивилла?
Коринна посмотрела ему в глаза долгим-долгим взглядом.
- Ты нанесешь удар первый и самый сильный… И ты же меня оплачешь. И слезы твои, Публий, будут искренними.
Публий был ошеломлен. Женщина нервным движением пальцев ломает ветку, лепестки роз осыпаются на стол.
- Публий, давай уедем из Рима, – жалобно просит она, – пока море спокойное.
- Куда? – изумился Публий. – Я римлянин. У меня долг перед императором и отечеством!
- В Элладу! В Танагру, туда, где жила та женщина, Коринна. Там хорошо, там птицы поют, ручьи, в роще девушки водят хороводы… Ах, Публий, мы приедем ко мне, я покажу тебе Афины и Коринф. Мы купим большой красивый дом. Ты станешь знаменитым греческим поэтом, пишущим на латыни. Я буду гордиться тобой. Ах, Публий, как я хочу уехать отсюда вместе с тобой.
Публий смутился, бормоач что-то: «Отец, служба, закон…» – потом и вовсе умолк. Гречанка долго-долго смотрела на опущенную голову любимого. Тихо сказала.
- Ты молчишь?.. Я все поняла.
- Милая!..
- Я узнала свою судьбу. Теперь остается ждать, как это произойдет.
Голая изломанная ветка розы упала в осыпавшийся пурпур живых лепестков.               

3.ПОПУЛЯРНОСТЬ

Случай этот, однако, промелькнул незаметно, не оставив следа в душе. Жизнь казалась прекрасной и исполненной радости.
Однажды они. Возвращаясь домой из города, проходили мимо площади под старым дубом. Там, как всегда, вокруг невысокого помоста на скамьях, поставленных полукругом, и просто на траве расположились зрители. Они встретили Публия насмешливыми возгласами: «Артист пришел!» На его подругу смотрели уважительно, с интересом. «Коринна-эллинка», – шептались.
Пока выступали критики Гортензий и Веллий, гречанка искоса посматривала на милого: неужели его знают как поэта?
Настала очередь Публия, он поднялся на помостки.
- Песня о Коринне! – выкрикнули из рядов.
Под тихий аккомпанемент египетской гитары, Публий пел про встречу, пел про ревность и любовь. Гречанка смотрела на него, будто видела впервые. Глаза сияли радостью, губы шептали слова песни вслед за ним.
И снова аплодисменты и крики: «Еще про Коринну! Про утренний сон давай!»
Она, не веря своим ушам, оглядывалась и ощущала неожиданную радость. Вот она, слава Аспазии и Лаисы, Таис и Теодоры! Оказывается, она известна людям, знаменита! И это сделал ее Публий. Мальчишка. А она даже не подозревала, что у него есть такие стихи, и ее любит и знает толпа на Субуре.
Публию бросали цветы, пожимали руки. Через толпу не пробиться. Всем хотелось видеть Коринну вблизи, поговорить, еще больше – услышать ее голос.
- Эй, Коринна! Тебе ведь нельзя выходить за римлянина, – крикнул озорной голос. – Закон запрещает. Что скажешь?
- Нельзя, – так же задиристо отвечает гречанка, – но кто сильно хочет, тому можно!
- Эй, Коринна, а ты пополнела. К чему бы это?
- Муж хороший.
- Коринна, а почему ты такая скромная? Раньше ты щедро украшала голову и грудь.
- Да! А теперь меня украшает живот.
О-о! Толпа провожала поэта и его подружку оглушительным треском ладоней.    

4.МЕЛАНХОЛИЯ

Для Публия наступили дни сытого довольства и любовных фантазий. Но что происходит с подругой? Как всегда легка и изящна, голос, как песня птицы на рассвете, но порой на нее, будто черная туча, находит тоска. И тогда Коринна исчезает из дому, возвращается еще мрачнее и, подавленная, зарывается в своей комнате. Домочадцы знают – госпожа ходит в храм. Но не в греческий. И однажды, встревоженный ее долгим отсутствием, Публий отправился на поиски и нашел гречанку в храме Изиды. Она лежала у ног статуи, обливаясь слезами. Публий поднял ее, жалкую, измученную до безобразия, и быстро увел, мягко упрекая: «Что с тобой?» Она не отвечала.
- Разве мало достойных богов в греческих храмах и римских?
- Не хочу таких богов! – вспылила гречанка. Не хочу приносить им жертвы. Ненавижу их жрецов, ряженых в золото, не буду давать им денег! – и с глубоким вздохом, похожим на стон, будто судьбы тяжелый корабль разворачивая в обратную сторону, выговорила медленно: – Хочу принять другую веру.
- Но зачем тебе Изида? – недоумевал Публий. – Что ты ищешь в чужой религии?
Коринна отмалчивалась, отведя глаза, полные слез, наконец, сказала угрюмо:
- После смерти у них хорошо.
Публий изумился и принялся допрашивать гречанку. Оказывается, она давно отвергла олимпийскую религию – самые жестокие боги, самая страшная жизнь, самое страшное послесмертие. И продолжала сбивчиво:
- Вот живет человек. Дом, семья. Ну, хоть бы я… Вдруг, рок! Известие, гонение, все отступаются… оказывается, боги затеяли веселую игру, или там – спор. Испытание себе и людям на потеху… Я думала, в римских храмах найду мир и тишину, а что оказалось? В милой Италии такие же – как это по-римски? – традиции. Мужчины и женщины такие же, как боги, коварные, двуликие и лютые. И некрасивые.
Он слушал ее с нарастающим подозрением. Откуда это отчаяние, почему столько вражды? Милая искоса бросает на него острые взгляды, сквозь слезы блестит холодный гнев.
- Недавно мне приснился сон. Я умерла и лечу на запад. Земля исчезает в сумерках, и луч далекого солнца меня уже не греет. Я проваливаюсь в какую-то расщелину, поток ветра тянет вниз, там среди тумана печальная равнина с черными деревьями, я иду через болота в толпе таких же прозрачных теней. Я должна перейти черную речку, но какой-то безобразный старик отталкивает грубо палкой. Потом нас облаял свирепый пес… И тут послышался гул – налетел ветер, и вот мы, бесплотные тени, летаем в пустыне, вокруг отвесные черные скалы…
Теперь Публий уже не сомневался, что за этими переживаниями что-то скрывается. Но что? И взяв снисходительно-шутливый тон, заметил, что женская меланхолия не всегда отражает истинную причину. Может быть, какое-то известие, болезнь?
- А может быть, тебя кто-нибудь обидел?
- Мне всегда стыдно за людей, когда они лгут, – незамедлительно последовал ответ. – Они тогда некрасивые.
Публий смутился, теперь он понял, откуда ветер дует.
- Поэтому ты убегаешь из дому?
- Нет. Я пришла к Изиде, чтобы помянуть родитлей, – и подумав, глядя вдаль, решительно закончила: – но возможно, я уеду из Рима. Навсегда.
О-о! Публий рассмеялся. Дитя, дитя! Оказывается, сильная, все и всех побеждающая, Коринна слабее малого ребенка. Незащищенная и обнаженная душа. Кипассида! Вот откуда все идет. Оказывается, свободная эллинка ревнива! И готова далеко зайти, лишь бы не быть обманутой подругой. Смешная. Забавно, какой неожиданной стороной открылась милая.
Так подумал Публий, но сказал осторожно, предположительно:
- Это тебе почему-то неуютно стало в жизни. А боги все хороши, когда хорошо нам.
Гречанка ожидала от него других слов – не дождалась. Брезгливое чувство, казалось, вот-вот выплеснет все, что думает о нем, о чем догадывается, чем мучается. Еще миг… При всей самоуверенности, Публию стало не по себе, он даже не подозревал, как высоко ставил над собой эту чужестранку-эллинку, очень не хотелось быть обрызганным гадливым взглядом милой.
Публий опустил глаза. Стояла долгая томительная тишина. Сейчас она скажет, что в ее доме он любился с Кипассидой, сколько любился и как. И будет права. Ах, лучше бы она вцепилась ему в волосы, обругала шашнями и кобелем…
Из далекого храма Изиды слышалось пение жрецов. Еще миг…
- То ли дело у египтян. Как они оплакивают умерших. Они так трогательно их пеленают, так много дают им в дорогу. И эти их добрые глиняные статуэтки «ка», что должны сопровождать и служить им в другом мире…
Она смотрела ему в глаза, стараясь убедить себя в сказанном. Дальше она не пошла и не пойдет. И в это мгновение Публий Овидий понял раз и навсегда величайшую культуру души этой эллинки – высказать горькую обиду без упрека, вызвать к жалости, не говоря о себе, показать, каков он негодяй, не называя при этом ни имени, ни причины, ни сообщницы.
- Я хочу, чтобы меня уложили в три гроба и лицо маски улыбалось. Чтобы там, в другой жизни, не быть тем, чем была здесь.
И тогда, не подымая глаз и не найдя ничего лучшего, он сказал:
- Я люблю тебя… Только тебя.
Гречанка недоверчиво взглянула и отчасти согласилась, что не все боги легкомысленны и порочны…
- Ты самая прекрасная женщина Рима, – твердил Публий, – и не скоро станешь тенью, но даже когда это произойдет, ты будешь для меня самой прекрасной женщиной в моей жизни.
Коринна пожала плечами и усмехнулась, утирая слезы. «Да, некоторые люди в некоторых случаях говорят красивые слова, – говорила она, приводя в порядок волосы на висках, – но все равно коварны и развратны. Как их боги».
- Я всегда буду любить тебя.      
Домой они возвращались рука об руку, веселые и примиренные. Люди, глядя на них, улыбались – прекрасная пара. Эллинка гордо несла украшенную алой розой голову, чему-то загадочно улыбаясь, а Публий думал о том, как просто устроен женский ум и как мало нужно усилий, чтобы возвратить милой красоту и жизнь.

5.КОРИННА В САЛОНЕ ВАЛИРИЯ МЕСАЛЛЫ

Радостный и возбужденный Публий вбежал в дом, размахивая приглашением, украшенным золотым вензелем.
- Играйте трубы, бейте барабаны! Генерал Валерий Месалла пожелал увидеть знаменитого поэта Публия Овидия Назо и его маленькую музу Коринну в своей литературной гостиной! – Публий дудит в воображаемую трубу, куражится мальчишка. – Готовься, одевайся, мы уже идем. Все, что было до сегодня, – рецитация у Соссия, – в сравнении с оценкой генерала Месаллы и его салона – ничто. Там решается судьба певца и артиста, – продолжал в волнении Публий, – а тебя ожидают известные всему Риму поэты Проперций и Тибулл, их музы – Цинтия и Делия.
- Ах это женское любопытство! – поморщилась Коринна. – Я не хочу идти в салон.
- Как? Почему? Все хотят услышать мои песни и увидеть героиню, вдохновившую поэта. О-о! У меня появится богато оформленная книга на хорошей бумаге, а может, даже на египетском пергаменте. Буквы с завитушками… Генерал на издания денег не жалеет, в этом Месалла так же щедр, как Меценат! 
«О, боги, какой же он еще ребенок! А ведь он – отец. Не пора ли сказать ему об этом? Может, именно теперь подходящий момент?.. Нет, потом». И гречанка нехотя подчиняется, тщательно одевается. Ее не покидают мысли о ребенке, которого она носит в себе.
Они идут по улицам (здесь недалеко), и Публий наставляет, как вести себя в доме генерала, что поощряется, что нежелательно.
- Злоречье – любимая игра в салоне, – предостерегает он, – коварство считается хорошим тоном. Особенно опасны три женщины, три змеи: Цинтия, жена Проперция, смолоду известная рукоприкладством, Делия – пассия Тибулла, укусы ее смертельны, и Сульпиция – поэтесса, та еще медуза! Все рвется в постель генерала и досаждает ему письмами, над которыми смеется весь Рим. Борьба с этими хозяйками Салона бесполезна, стать их подругой безнадежно. Они признают только одно – полное подчинение в униженном и безмолвном состоянии. Их мнение – закон. С ними считается, а если вправду – побаивается даже генерал Валерий. Они его допекают ревностями, капризами, он бы давно их заменил, но они патриотки: всегда в борьбе против салона Мецената, чувствуют конъюнктуру, одним словом, они – звезды, и сковырнуть их также невозможно, как звезды с небосклона.
Гречанка усмехается – Публий волнуется за нее больше, чем за себя.   

И вот они входят в голубую гостиную. Золотая лира и девять муз! Надменно блестят шелковые одежды и настоящие украшения. Настороженные, упорные взгляды, не смягченные учтивостью. Поэты, музыканты, художники – элита свободного искусства.
Генерал Валерий, краснощекий, седоусый и моложавый, сидит посреди зала на широком восточном диване в плотном окружении трех красавиц – это и есть Цинтия – «роза в белом плывет молоке», увы, густой слой румян не дотягивал уже до поэтического образа. А эта – бледнолицая, хрупкая, с тонким прозрачным профилем и невиданно пышным белокурым, в колечках, длинным хвостом – несомненно Делия. Ну а эта, в шляпке, не выпускающая из рук книжечки и стиля – книжная девочка – Сульпиция. Все трое отменно высокомерные и злые. Позади Месаллин, точная копия Отца, хозяина дома, только черный, как ворон, будто показывая, какой был в молодости генерал и оправдывая родовое прозвище Корвин.
Публия здесь знали, и поэтому все взгляды сошлись на гречанке: критические, недоброжелательные и просто враждебные, они могли ошеломить кого угодно, но не милую. Публий с удовольствием наблюдал, как разворачиваются события.
Эллинка же, помня наставления Публия, решила, что наступление станет ее оружием. Она шагнула под яркий свет ламп, остановилась на несколько мгновений, твердо веря в то, что вызывающая демонстрация недостатков превращает их непостижимым образом в достоинства. Приняв образ классической статуи, предостерегающе подняв тонкий пальчик, обвела все вокруг надменным взглядом.
Женщины, осматривая гостью, обменялись быстрыми репликами: «Слишком полная, круглолицая, ничего особенного», – внятным шепотом сказала Цинтия, Делия, в упор рассматривая с ног до головы, тонко пропела: «Провинциальная простушка посмела принять приглашение, могла бы сказаться больной». – «Бедный Публий, что он – слепой? – в тон ей вопросила Сульпиция. – Слепой и замороченный». – «Нет, это не героиня», – подвела итог Цинтия.
Переглянувшись, они решили даже не смотреть в сторону гостьи.
Но не тут-то было. Эллинка подала знак, в ее руках появилась корзина живых роз, приблизилась к хозяину и с глубоким поклоном поставила перед ним.
- Из моего сада.
- Живые. Но здесь целый куст?!
- Не могу смотреть, как умирают цветы, – как-то по особому тихо сказала Коринна.
Привыкший убивать генерал был сентиментален.
- Добро пожаловать! – хозяин поднялся, восхищенный тонкостью души этой чужеземки. – Горожане уже знают про Коринну, весь Рим тебя видел, только я не видел и не знаю. Это все Публий виноват, – и подкручивая длинный ус, пояснил: – боится моего соперничества.
- Публий тебя обожает, – немедля ответила гречанка, устремив на генерала долгий и доверчивый взгляд.
Генерал Валерий тотчас взял ее за обе руки и, притянув к себе, поцеловал в щеки. Оглянулся требовательно, ища для гостьи место рядом. Но кто уступит? Трое рассерженных женщин демонстрировали каменную неподвижность. Как быть? И тогда, лукаво усмехнувшись, он взял гречанку под руку и направился с нею в сад. Ласково обняв за плечо, попросил идти справа, доверительно сообщив, что на левое ухо туговат.
Гости тотчас потянулись за хозяином: «очаровала!» Делать нечего, и Цинтия, Делия и Сульпиция поспешили следом.
На лужайке под открытым небом – статуи, обнаженные и раскрашенные. Хозяин дома горд своей коллекцией, одной из лучших в Риме.
- Какие шедевры! Это Миро? А это, несомненно, Пракситель!
Эллинка заворожена, какая прелесть! И она заговорила, удивляя познанием, чаруя голосом, забавляя милым акцентом… «Так ей легче скрывать невежество», – язвительно перешептывались соперницы, идя следом и готовые в любой момент оттеснить гостью. Генерал искоса посматривал на гречанку, ему нравилось ее усмешливое оживленное лицо и полноватый стан. Хороша.
Шепот позади становился злее:
- Нет, нет. Может, в Греческом квартале ее считают красавицей, но в элитарном доме она выглядит глупой гусыней.
- Да, но Валерий ее не отпускает?
- Генерал может себе позволить причуды. Он даже в замурзанной девчонке из Субуры способен отыскать нечто, достойное внимания.
Публий с опаской посматривал на милую – слышит она или нет? Он предупреждал о злоязычии, царящем в салоне, и вот началось. Он отступил подальше. А три соперницы, соприкасаясь витиеватыми прическами, продолжали:
- Неужели Публий на ней женится? – возмущается Сульпиция.
- Нет, свадьбой здесь не пахнет, – успокаивает Делия.
- К тому же она толста, – поддакивает Сульпиция.
- Да она же беременна! – встревает в разговор Цинтия.
- Беременна? А-а-а… да-да-да!
Тотчас эта весть разлетелась по Салону. Бедная Коринна!
Осмотр музея закончен. Гордость хозяина полностью удовлетворена. Очарованный, он ведет гостью в домашний театр и там сажает рядом с собой. Это не укрылось от гостей. Соперницы сели поодаль. У генерала появилась новая фаворитка.
- Я слышал, дорогая Коринна, – говорит любезно Валерий Месалла, – ты поешь и неплохо играешь?
- Только для себя. Когда радость и печаль, – скромно опустив глаза, отвечает она, – но я спою тебе, мой генерал, обязательно спою свою песню.
Цинтия, заподозрив слабинку, разом подняла голос, протестуя:
- В салоне Валерия Месаллы нет бесталанных. Кто умеет петь, пусть поет.
- А кто умеет пить, пусть пьет, – немедленно отозвалась гречанка.
Генерал расхохотался. Присутствующие переглянулись. Ответ, хоть и груб, но в цель. Цинтия, фыркнув, отвернулась, а эллинка, нагнетая предгрозовую обстановку, вдруг предложила:
- А может, Публию дать слово? Надеюсь, он заслужит лавры в Салоне.
- Салон уже венчал Проперция, – взвилась Цинтия, – вместе со мной!
- Тибулл не менее достоин, – подала голос белокурая Делия.
- Золотой венок принадлежит Сульпиции! – выкрикнула генеральская пассия.
Эллинка выждала и произнесла с нажимом.
- Публия будет венчать золотым венком каждое столетие, – и помолчав. Значительно добавила: – вместе с Коринной.
Гости потеряли дар речи. Гарпии возмущены: «Вы посмотрите на эту чужестранку – сколько честолюбия!» – «А этот Публий… ученик, мелюзга, его в траве с огнем не видно, ни одна строчка не издана, его песни не знают в Риме – и туда же, смотрите!»
Генерал безмолвно смеялся, шурша ладонями.
- Вот придет наш Проперций, он рассудит.
Намечалось нечто интересное: бой между учеником и учителем. Героини уже сделали заявки – рецитации быть. Генерал иногда приглашает кулачных бойцов и даже гладиаторов, но искусство словесного боя здесь тоже в чести. К сожалению, силы не равны. Этот Публий, как его там – Овчина Нос из соломенной деревни, жидковат. К тому же покраснел, взволновался, сам в себе не уверен. Это ли достойный соперник нашему Сексту Проперцию?
Так говорили между собой гости в ожидании потехи.
Между тем, Месаллин-младший не спускал глаз с эллинки Коринны. Глаза его вспыхнули нетерпеливым интересом, тем не менее, он, наклоняясь к уху гостьи, сочувственно прошептал:
- Как тебя покусали наши щуки? Не принимай близко к сердцу. Сама видишь, что за компания. Эта Цинтия урожденная Рима и уже потому считает себя выше эллинов. Сульпиция – наша поэтесса доморощенная, а Делия, героиня Тибулла, вообще ходит памятником бессмертным.
- Женщины есть женщины, – сдержанно отвечала Коринна.
- Отец давно бы их заменил, но они патриотки, всегда в борьбе против салона Мецената, чувствуют конъюнктуру, влиятельны. И еще не пришла та женщина, которая могла бы стать звездой Салона Месаллы.
Слуги внесли яркие лампы. Небольшой помост готов к предстоящему выступлению. Музыканты пощипывают струны, темнокожие мальчики, подняв расписные подносы, обходят гостей, предлагая легкие напитки и фрукты.
И вот в зал вошел Секст Проперций – корифей салона Месаллы, лучший лирический поэт золотого века Августа. Ах, к сожалению, великий певец переживает не лучшие дни в своей жизни, похудел, лицо землисто-серое.
Публий поднялся навстречу учителю, чтобы по обычаю поцеловать плечо, но знаменитый человек его не замечает… Кажется, он где-то встречал эту женщину?
- Публий, это все та же? – перебивает он юного коллегу, пристально всматриваясь. – Цветет и стала еще краше. Она все еще уверена, что война между женщиной и мужчиной коротка, а мир и согласие вечны? Если так – поздравляю тебя. И завидую.
Уверенный, красивый Секст Проперций взошел на подмостки, не оставляя никаких надежд смущенному ученику, нетерпеливым жестом прервал аплодисменты. «Последние элегии!» В зале воцарилось выжидательное затишье. Глаза поэта тускло и печально блестели. Он долго молчал, погрузившись в забытье. А когда прозвучали первые слова, присутствующие недоуменно переглянулись.
«Странник, смотри, это – Рим, что раскинулся здесь перед нами
Был до Энея холмом, густо поросшим травой.
Не воздвигались тогда, как теперь, золоченый храмы
Было не стыдно богам глиняным в хижинах жить.
Голос поэта не узнать – где звонкая сила, где бурный темперамент? А тема, что за тема? Но может быть, дальше мы услышим настоящего Проперция?
«Там, где теперь заседает сенат в окаймленных пурпуром тогах
Там собирался старейшин, попросту, в шкурах, совет
Сельский рожок созывал на охоту древних квиритов
Сотня их всех на лугу и составляла сенат.
Генерал Месалла поднял удивленно бровь – это что-то новое. Кто ему внушил такие песни? Наверное, опять у Мецената был. Ревниво вслушивался в стихи.
Зрители удивленно слушали – какие перемены! Откуда такая тоска? Не угодны ему храмы из слоновой кости, мрамор и блеск позолоты… Вдруг, запел про колос мохнатый хлебов… Какие-то зловещие пророчества? Созвездия смещает, гибель Риму предвещает… Вот древности оставил, и слезы по родине льет.
Публий не мог понять учителя: где легкий озорной стих, взлеты и падения, свет и тень, которым сам его учил? А главное, где любовь? Он покосился на Цинтию – эротическую Музу. Женщина отвела в сторону безжизненный пустой взгляд. В стихах Проперция ее уже не было.
Проперций кончил. Голос его, глухой и сиплый, вдруг прервался кашлем. Завсегдатаи Салона были слегка разочарованы – тут же нечего слушать! – но ожидали, что скажет хозяин.
Генерал Валерий с грустной усмешкой смотрел на любимца.
- Наверное, скоро нас покинешь? Тебе дорога в кружок Мецената. Ты с ним не порвал связь? Вы, кажется, оба этруски?
- С годами приходит мудрость.    
Проперций сошел с подмостков, сел в последнем ряду. Оттуда донесся сухой лающий кашель. Это – все?
Теперь Публий просто обязан прочесть свои песни в честь Коринны. Сколько разговоров вокруг этой женщины! Говорят, у него целый сборник и называется: «Аморес» – любовь. Генерал Месалла доброжелательно улыбается, зрители хлопают.
А его и не надо упрашивать. Публий легко взбегает на сцену.
«Из океана встает, престарелого мужа покинув, аврора
Светловолосая, мчит на росистой оси радостный, солнечный день.
Что ты, аврора, спешишь? Мне хорошо в этот час лежать в объятиях милой,
Если всем телом она крепко прижмется ко мне.
Сладостен сон и глубок, воздух прохладен и влажен,
Горлышком гибким звеня, птица приветствует свет.
Голос Публия звенит, щеки разрумянились. Но слушают его неодобрительно и настороженно. Этот молодой петушок! Сколько раз ему говорили: песню нужно декламировать так, чтобы голос лился, как ручей, непрерывно. Петь, а не рвать слух восклицаниями и вопросами, междометиями и паузами. Он не слушает, молодой и самоуверенный, поэтому знать не хочет, как это все плохо! Хотя про птичку он хорошо подметил, тремя словами – рассвет. Гости говорят так и этак, весы колеблются – все косятся на хозяина гостиной.
У генерала недостатка в советчиках нет.
- Зачем он из всех благозвучных размеров выбрал самый неудачный – хромой? – удивляется Делия.
- Я вообще не могу понять, о чем речь? – Цинтия в ниточку рот.
- Что тут не понять? – жмурит глаза Сульпиция. – Утро в постели милой.
И общее мнение было таково, что для уличной рецитации это, быть может, хорошо, но для поэтического салона недостойно и слабо.
А что скажет Проперций? Корифей подымает руки – он не хочет быть судьей. Это было бы слишком жестоко.
- Единственное скажу: сюжет игрив, выбран удачно. Как я понимаю: медовый месяц в деревне.
- А я так скажу, – бесцеремонно заявил Месаллин, – стихи плохие, зато героиня хороша.
Гости посмеялись и согласились. Но что скажет Коринна? Там много таких моментов?
- Много. А будет еще больше, счастливых и прекрасных, – ответила Коринна. – Послушаем еще?
Похлопали и согласились слушать еще.
В тот вечер Публий пропел много песен-элегий, и все про Коринну. Про встречу. Про ночную калитку. Про влюбленного солдата. И про то, как в приступе ревности растрепал прическу милой…
Перед зрителями зримо разворачивалась поэма о любви. Особую пикантность этим песням придавало то, что предмет его страсти, Коринна, присутствовала здесь и бросала торжествующие взгляды на соперниц, в откровенных местах заливалась румянцем и горделиво выпрямляла стан: «Вот я какая!». А когда к ней обращались с вопросом: «Так ли это?» – эллинка делано скромно отвечала:
- Ах, это все дань поэтическому вдохновению. Он, безусловно, талантлив.
Проперций удивленно поднял бровь, насмешливо уставился на гречанку, осмелившуюся так самоуверенно судить о поэтическом даре его ученика. Эллинка, наградив его одним из самых очаровательных взглядов, проворковала:
- Это твоя заслуга, учитель.
- Ну что? – неопределенно хмыкнул Проперций. – Здесь можно усмотреть поэтические перлы. Взять хотя бы это место в элегии, где он вырвал клок твоих волос…
- Это гипербола, – отвела выпад гречанка.
- Но очень точная, – настаивал корифей.
- И часто перепевается, – прищурилась лукавая Коринна
Присутствующие поняли намек, рассмеялись, и Проперций скрепя сердце согласно кивнул:
- Я горжусь такой элегией.
Генерал Валерий прислушался, поддакнул:
- Поэтический образ оказался достойным оригинала, – и многозначительно посмотрел на Коринну.
Публий окончил свое выступление. Это был успех. И сразу все заговорили, как «живо – ярко – сочно», но красноречивее всего были глаза Проперция.
Пройдет много времени, и он, Публий Овидий, испытав бреся славы и богатства, обласканный Цезарем Августом, а позже испытав горечь предательства, ввергнутый в опалу, на берегах холодного Понта Эвксинского, немощный, разбитый болезнью, разочарованный жизнью и судьбой, признает:
«Мой вдохновляла талант по всему известная Риму
Женщина. Ей ложное имя Коринны я дал.»
Заподозрить это признание в неискренности невозможно.

Легкий тонконогий жеребец подымался на дыбы, конюхи, натягивали узду, приседали, показывая его дикий нрав. В один из таких моментов над ним, подсаженный слугами, взлетел и упал на спину генерал Валерий – старый кавалерист. Конь, скрученный жесткими поводьями, замер.
Коринна захлопала в ладоши, галерея взорвалась аплодисментами.
И тогда генерал, сжав бока коня, повел его по кругу, то отпуская поводья, то изгибая его крутым поворотом. «Как водит-вышивает!» – восклицает гречанка, аплодируя каждой фигуре и замирая в ожидании чудес выездки.
Месаллин-младший пристально смотрел издали на гречанку. Он видел все: и ее показную скромность одежды, наряду с честолюбием и умением добиваться своей цели. Все это украшено и прикрыто всепокоряющей женственностью и обаянием. Заметил он и ту легкость, с которой она поставила на место злюку Цинтию, а заодно и желчного Проперция. Среди бледных, надоевших друг другу салонным матрон, веселая румянощекая Коринна как свежий цветок среди увядающих листьев.
Месаллин был приятно поражен и снова подсел к гречанке.
- Отец выступает в твою честь.
- Славный Валерий! Мне нравится.
Генерал в персидских шароварах и фиолетовой куртке и впрямь был хорош.
- Ты легко победила моего отца, покорила Салон, и мне кажется, могла бы подняться выше, – шепнул он, наклоняясь к маленькому ушку эллинки. – Я мог бы тебе помочь.
- Зачем? – с лица Коринны не сходила улыбка. – Разве ты не понял: я вполне удовлетворена жизнью.
- В Риме нужно иметь влиятельных друзей, – поучал Месаллин, – ради устойчивости и защиты.
- «Честь женщины – в стенах дома!» – сказал Платон.
- Напрасно ты отталкиваешь с порога доброжелателя и твоего истинного поклонника. Зачем ты прячешь красоту и обаяние в портовом квартале? Напротив, ты должна реализовать свои возможности. К чести греков и собственного благополучия.
- Я знаю, о чем ты говоришь. Это заманчиво.
Гречанка бросила испытующий взгляд на прыщавого отпрыска знаменитого рода Месаллов. Его сдержанность вызывала доверие: он не пожимает украдкой руку, не кладет ладонь на бедро, хоть и спрашивает: «Когда к тебе можно прийти?» Коринна, аплодируя, бросает искусному наезднику цветы, которые он хватает на лету.
Месаллин шепнул:
- И все же я оставляю за собой право познакомить тебя с интересными людьми столицы. Например, художник Ариэль, он сейчас расписывает интерьер дома Ливии. Он мог бы украсить и твой дом.
- Благодарю, – усмехнулась гречанка, – я подумаю.
Лишь поздно вечером Месалла отпустил очаровательную эллинку. Молодого поэта поздравил: «оказывается, твоя героиня честолюбива, хочет погреться в лучах славы. Ишь, на золотой венок замахнулась». Коринну обнял и поцеловал.
- Тебе понравился мой Салон? Только правду.
- В гостях всегда мне хорошо, – весело отвечала гречанка, – а если правду, то в Элладе гостей приглашают, чтобы обласкать, а в Риме – чтобы покусать.
Генерал расхохотался, и слова гречанки быстро облетели гостиную.
- Приходи. Двери дома Месаллы всегда открыты для эллинки Коринны.
Генерал Месалла Валерий Корвин глядел вслед поэту и его подружки. Он думал о том, что сегодня в его доме появился поэт, посильнее Проперция и Тибулла, мало того – достойный соперник поэтам кружка Мецената и Августа. Чутье стратега подсказывало большее – здесь, у него на глазах, происходила смена поэтических поколений.
Он подозвал сына.
- Публию дать все, что нужно. Смотри за ним – это мое… А ты, – генерал схватил за ухо Месаллина, – не вздумай с нею никаких затей! У-ух!..

Они возвращались домой. Публий и Коринна. Публий был счастлив. Гречанка посматривала на милого весело и снисходительно. Нет, ей не понравился Салон. Месалл старик хороший, а меньше всех приятны Проперций и Цинтия. Что они сделали друг другу – ужас!
- Ты победила кипучего Проперция, – не слушая, кричал Публий. – Меня он не любит, меня не приглашал к себе никогда.
- Кажется, он твой идеал?
- Секст признал Коринну выше Цинтии, а ведь он ставил ее второй, после Елены прекрасной. А какие слова он находил для нее: «Роз лепестки в чистом плывут молоке»… И вдруг Проперций влюбился в Коринну! Ведь он глаз не мог отвести от тебя.
- Пусть боги оберегут тебя делать с него свою жизнь. Я правильно говорю по-латыни?
Публий радуется, как дитя. Коринна с улыбкой смотрит на него.
- А как тебе понравился Публий?
- О-о-о! – гречанка поглядела своим долгим-долгим взглядом. – Милый, тебя невозможно слушать без улыбки.       

6.«ОДИССЕЯ» ПУБЛИЯ

«Что-то сердце не поймет, чего ему хочется? – нудится Публий. – Нет вдохновения ни за маленьким столом, ни на мягком ложе в библиотеке. Сотворить бы что-нибудь эдакое: то ли с Грецином Помпонием в Скифию податься, то ли к германам на Рейн воевать?» Хорошо было раньше: хотелось – пошел в город, захотел – вернулся домой. Вино у Коринны хорошее, но пиво в табернах тоже сойдет, хоть и мутное. Можно бы пойти к Макру, позлить, позабавляться его откровенной завистью, или к Сенеке, поговорить о гражданских свободах…
Не поймет он, чего хочется его сердцу.
Коринна собирает Публия на службу. Тога богатая, щипцами плоенные складки, башмаки, как у сенатора, кольцо всадника начищено до блеска. Не на улицу идет! А хоть бы и на улицу – люди встретят, посмотрят и скажут: вот идет молодой человек из достойного дома.
Госпожа Коринна еще раз осмотрела Публия, пригладила волосы.
- Возвращайся к обеду, я тебя буду ждать.
- Но мы же договорились – до вечера. Мне надо заглянуть в свой дом. К Сенеке по дороге зайду, давно не видел. У него и пообедаю.
- Передай привет Грецину, Макру, Аттику. А может, дать тебе носилки?
- Не надо, я не сановник, не гетера.
- Иди, и пусть хранят тебя все твои боги. Смотри ж, на Форум не ходи, не ввязывайся в политику.
- Ладно, я отчалил.
- До восхода луны чтоб был дома.
Коринна выходит с ним на улицу и долго смотрит вслед. Зябко куиаясь в одежду, возвращается в сумрачный дом. А на душу камнем ложится предчувствие: он больше не придет сюда.
Близился ночи конец, румяниться начало небо.
Развернув плечи, вдыхая полной грудью утренний воздух, Публий легко шел по битой дороге. Позади тесные комнаты, статуэтки и цветы, домашние боги и утварь, опека женщины, как путы, связавшие его. Впереди синее небо и простор. Пятна солнца, пробиваясь сквозь листву, дрожат на рыжей глинистой дороге. Птицы поют гимны радостям бытия, и сердце, будто птенец освобожденный из тесной клетки, радостно трепещет и поет вместе с ними. Впереди свобода.

Вот и закончился Греческий квартал. Мост. Перекресток, под старым дубом на подмостках Гортензий, мучимый отдышкой, и желчный Веллий все толкуют про «распущенный закон» кучке досужих горожан. Там заметили его.
- Что сталось с нашим стихоплетом?! Причесан мокрым гребнем, лицо розовое, как свежая телятинка, башмаки такие, что сенаторы не носят. Наверное, гречанка велит ему мыть ноги и пятки пемзой чистит.
- Эй, Публий, прочитай нам что-то про любовь. Политики нам надоели.
«Эх, вскочить бы на подмостки и выдать новое. Немало строк роится в голове. Да ладно, успеется», – и Публий идет дальше. Надо бы вниз, в преторию на службу, а ноги несут помимо воли в гору, к площадям, мощеным мрамором, аркам и колоннам портиков. Там в прохладной свежей тени женщины красивые и незнакомые. Да вот идет навстречу – улыбка, будто розовоперстая Эос коснулась ее щек. А вот другая – струится тонкая туника на груди упругой. Хороша! А там еще лучше! Как вьются складки над стройными лодыжками…
Только к полудню Публий подошел к своему дому. О, боги! Калитка выломана, повисла на одной петле. В имплювии зловонном квакают лягушки. Сад зарос травой, и даже собаки сбежали со двора. Публий толкнул покосившуюся дверь. Темно и сыро, в углах повисла паутина. От книг остались лишь огрызки – все песни съели мыши. «Это не беда, хватает новых песен. А будут еще!» Скорее к милой! То-то удивится Коринна, когда он вернется в полдень.

7.ВЛЮБЛЕННЫЙ СОЛДАТ

С улицы гремят кольцом… Сенека! Аттик! Пришли друзья нарядные, в праздничных одеждах – милости прошу! А там, за порогом, топчется Грецин Помпоний? Солдат, и как будто на параде! Знак легиона на плече как солнце блестит. Скрипят ремни. «Что, в Скифию завербовался? За “пыльными наградами”?» – Публий обнимает приятеля.
- Какая встреча! Виноват… забыл про вас. Но теперь я рад вдвойне – со мной друзья… А что там, в оплетенном кувшине – вино? О-о! Будем пить и петь. Входите, всем привет!
Публий смахивает пыль со стола, расставляет табуретки, но друзья как будто смущены, отнекиваются: они, мол, мимо шли и просто так решили заглянуть. «А где Коринна?» – «В храм пошла». – «Завоевал красивую гречанку?» – «Завоевал». – «Доволен?» – «Счастлив». Друзья сердечно пожимают руки Публию. Грецину подмигнули и разом поднялись. Они не будут Публию мешать, тем более, что разрешились кое-какие сомнения…
Публий обижен. Публий недоумевает.
- Какие там сомнения? Выставляйте на стол посудину, что принесли.
Друзья переглянулись, пошептались и, наконец, Сенека объявляет:
- Среди нас тоже есть счастливчик! И мы собрались в гости в некий дом…
- В какой дом? – сердится Публий. – И что за варварский обычай: с утра являться в гости? Я чувствую какой-то здесь секрет – выкладывайте!
- Наш Грецин влюбился! – брякнул напрямую Макр.
- Удостоен знаками ответного вниманья, – подхватывает Аттик.
- О-о! Наконец-то! – Публий в искреннем восторге хлопает солдата по могучему плечу. - Я иду с вами.
- А может, не надо? – чешет за ухом Грецин.
- Надо! – категорически пресекает сомнения Публий и устремляется к выходу. – Только не отступать! – кричит Публий задорно. – Ты солдат, атакуй по всем правилам. Смелее. А я буду твоим советником и главнокомандующим.
Но Грецин уперся, смущенно бормочет что-то невразумительное: он, мол, предпочел бы пока не втягивать в свои личные дела друзей…
- А может, и вправду рано?
- Визит с восходом солнца – добрый старый обычай, – не смущаясь, меняет свою позицию Публий.
Но приятель опять усаживается на табурет.
- Нет. Цезарь открыл двери храма Януса, будет поход. Думаю, лучше мой визит отложить до возвращения.
- Думаю, думаю! – передразнивает его Публий. – Решай дело до кампании, а думает пускай она. Кстати, кто она?
Грецин смешался, не ответил. Но Публий, увлеченный идеей сватовства, уже причесывает мокрым гребнем ежеподобные волосы друга, вытряхивая на них последние капли благовоний, оставшихся с лучших времен.
- Хеп, хеп! Вперед! Вставай!

Рим полон тревоги и суеты. Снова открыты обе двери храма Януса. Дух войны вырвался из-под железных замков, витает над городом. На площади много солдат, еще больше горожан, все идут на Марсово поле – там пройдет парад легионеров.
Друзья идет по улицам. Публий настроен на торжественный лад.
- Солдат идет на войну, любимая девушка его провожает. Ах, какая трогательная сцена! Надежда и печаль, любовь и сомнения. Да, да, мой Грецин, при расставании клятвы искренни, а поцелуи нежнее. Но скажи наконец, кто она?
- Не говори, – разом закричали друзья. – Публий разбойник, вмиг отобьет. 
- Не слушай их, – Публий берет обе руки друга, – не стыдись, скажи на ухо: она красивая? Конечно же… Что за тайна такая? Она римлянка? Чужестранка? Рабыня, вольная, патрицианка? Да говори же, не мучай! Где ее дом? Я все устрою.
Странный у них диалог. Публий задает вопросы, а ответа на них не получает. Друг то вздыхает, то сердится, то с сожалением смотрит на Публия. К тому же троица – Сенека, Макр и Аттик, не объяснив причин, улизнули в один из переулков, оставив их вдвоем. И тогда Грецин решительно сказал, как отрубил сомнения: «Идем».
Вот и старинный квартал Капитолия. Публий доволен: богатый квартал, достойные люди, хорошая партия! Проходя мимо цветочного рынка он выбрал самые красивые розы и вложил их в руку друга. Но когда они повернули на знакомую улицу, примолк и замедлил шаги. Сердце замерло, потом бешено заколотилось. А когда подошли к дому, украшенному старинным гербом Сабинов, произнес непослушными губами:
- Поздравляю. Выбор хорош.
Грецин смущен и встревожен.
- Эта Сабинна… Она ведь достойная девушка.
Публий замялся.
- Что скажешь?
Радость и надежда в голосе друга тронула душу, но неизвестно откуда нахлынувшая обида сковала его. Он стоит и молчит. Понимает, а сделать с собой ничего не может. Друг смотрит на него в упор.
- Пора стучать.
- Пожалуй, рановато, – Публий отводит взгляд, устремляя его в небо, и хватается за аргумент, подводивший его сегодня дважды: – могут счесть варварством.
- У тебя с Коринной все в порядке? – друг скривил губы в усмешке.
Публий, не отвечая, решительно загремел кольцом калитки. За решетчатым окошком возникло суровое лицо привратника: «Ваши имена? Как доложить господину?» Подпирая спинами холодные камни забора, опасаясь встретиться взглядами, друзья ожидают.
«Ну почему именно Сабина? Разве нет других девушек? – в досаде думает Публий. – Неужели друзья слепые – видят только то, что нашел я? Зачем идти по моим следам, превращаться в соперника? Разве непонятно, что чувство не умирает так скоро? Как долго тянется время… Вот сейчас откроются двери, выйдет старый Сабин и, конечно же, выберет Грецина. Старому солдату предпочтительней молодой солдат. Он Сабине понравится. Смотри, какой красавчик, не устоять!»
Калитка закрыта. Тишина. Публий срывается с места.
- Все. Время, приличное ожиданию, истекло. Наверное, имя Помпония и Публия Овидия неизвестно и неинтересно благородному отцу. Все. Мы обиделись, мы уходим.
- Да, конечно, – соглашается уныло Грецин.
И будто подтверждая эти слова, привратник, приоткрыв окошко, протрубил: «Хозяин принять не может». Но в это мгновение юное личико возникло рядом с ними в темном проеме. Калитка тотчас открылась. В низкой арке появилась Сабинна – вся в белом. Глаза, как лесные фиалки, милые веснушки, ротик – ах, бутончик! Публий даже замер на мгновение и невольно рванулся вперед. Сжал тонкие руки.
- Сабинна! Как ты повзрослела… похорошела.
- Здравствуй, Публий, – опущенные ресницы девушки не успевают скрыть радостное сияние глаз.
Публий откровенно любуется ею и говорит, говорит…
- Настоящая весталь! Ты все ходишь в белый храм? Все рубишь щепки бронзовым топориком? А я-то думаю, кто так старательно поддерживает огонь в алтаре? Видно, богиня покровительствует тебе. Огонь и в моем сердце не угас. Мы слышали, ты уходишь в монастырь? До своих тридцати лет. Достойно похвалы. Станешь главной жрицей, как Рея Сильвия, будешь в почете сидеть в цирке рядом с Цезарем Августом…
Девушка отвечает взглядом, полным неожиданного счастья. Публием овладевает неуемная радость. Но Грецин стоит с алым букетом, словно ожидая, когда его заметят, и Публий снисходит к страданиям друга.
- Но если случится, Сабинна, упустишь священный огонь и тебя замуруют, не переживай – Публий вместе со своим другом выкрадет тебя из ямы. Вот, кстати, Помпоний Грецин, солдат Четвертого Скифского легиона.
Они сидят на замшелом парапете уличного колодца, слушают, как журчит вода, думают каждый о своем. Девушка опустила ресницы, на губах играет лукавая улыбка. Может, это судьба постучалась к ней? Один с пышными цветами, другой с ласковыми словами. Тот, что с цветами, молчит, другой шутит. Кто же из них? Ах, если бы Публий взял из рук Грецина цветы! Журчит вода.
- Сегодня в цирке скачки, – прервал молчание Грецин, – это интересно.
- Монашке – скачки? – хохотнул Публий. – Ну, Грецин!
Приятель покраснел густо, багрово. Девушка не ответила. И снова молчание.
Грецин бросает на друга беспомощные взгляды: «Что же ты не ведешь дело, ты ведь обещал?» Но Публий будто воды в рот набрал, не замечает бедственного положения влюбленного, он рассматривает улицу, глядит вдаль.
И тогда смущенный Грецин делает решительный шаг.
- Ты любишь цветы, Сабинна?
- Да, очень.
- Тогда… возьми.
- Благодарю, Помпоний. Прекрасные розы.
О, как распрямились поникшие было плечи солдата. На всю жизнь запомнит он милый голос: «Благодарю, помпоний». В дальний поход возьмет образ хрупкой девушки и мечту о совместном, охраняемом Вестой, доме.
- Цезарь хочет воевать в Скифии? Это опасно?
- Нет, так, для охраны порядка в греческих колониях.
Публий ревниво слушает, как они, преодолевая смущение, ищут сердца друг друга. Вот он рассказывает о тяготах легионера и о своей заветной мечте стать Консулом. Ого, куда хватил! Помпоша-консул? Пускает пыль в глаза…
- Что молчит наш друг Публий?
- А вы и так… во мне не нуждаетесь.
Ах, если бы знал дорогой «друг Помпоний», какие картины всплывают в разгоряченном воображении «верного друга Публия». Тонкий стан. Распущенные волосы. Как сломается гордая дева-весталка, гибкой лозой скользнет к протянутым сильным рукам Грецина…
- Тебе нравятся военные, Сабинна?
- Мой отец служил Цезарю Первому.
- Ты бы пошла за военного, Сабинна?
Грецин замер в ожидании ответа. Девушка молчит. Публий тоже молчит. Но именно от него ждут они слова. Последнего, решающего. Он, Публий, должен взять ладонь девушки и вложить в руку лучшего друга. Он должен проводить их доброжелательно, весело в новую жизнь. «Публий! – вопрошают изумленные глаза друга. – Что же ты молчишь? От тебя сейчас зависит ответ Сабинны. Она верит тебе, а ты – камень безмолвный. Ах друг дорогой, от тебя, видно, больше вреда, чем пользы…» Вот и Сабинна почувствовала что-то неладное, смотрит искоса с усмешкой грустной.
- Этот вопрос так быстро не решается, – запальчиво бросает Публий.
Переглянулись все трое. Глаза говорят откровенным и злым языком: «Но ты, Публий, давно оставил Сабинну и выбрал Коринну?» – «Ну и что?» – «Но ведь ты живешь с другой женщиной?» – «А теперь он хочет вернуться», – улыбнулась радостно Сабинна. «Но ведь ты помолвлен с Коринной?» – «Но раньше помолвлен со мной». – «Ты говорил, что любишь ту?» – «Обоих люблю я! И понял только сейчас».
- Мне пора, – спохватилась девушка, – время перевернуть часы.
- Это обязанность твоя в доме? – смеется Публий.
- Да, отец очень строг. Часы в каждой комнате.
- Иди, Сабинна, – обрадовался предлогу Публий. – Молись за меня, весталка, и хорошо смотри, чтобы огонь не угас.
Белые строгие одежды Сабинны. Склоненная голова. Девушка медленно идет к дому. На пороге оглянулась. Да, да, она поняла: мужчины еще не договорились, не поделили ее. Она ждет. Правда, у нее есть намерение стать весталкой, но все равно она ждет того, кто сломит это твердое намерение, ждет того, кто и отца убедит, что не меньше радости в том, чтобы иметь счастливую дочь и внуков, нежели славу, что дочь – жрица храма Весты. А мужчины сами должны решить: кто вернется и постучит в дом, а кто уйдет навсегда.
Хрупкая фигурка Сабинны исчезает в дверном проеме. Гремит кованый засов.

Красив Рим в часы заката солнца. Громады зданий и мощенные улицы отдают полуденный жар темно-синему небу, там вспыхивают вечерние яркие звезды, маня серебряным блеском на улицы толпы нарядных горожан.
Друзья недалеко отошли от дома Сабинны, кружат и кружат по кварталу. Какой величественный город Рим! Самый красивый во всей Ойкумене. Счастливы люди, живущие в нем, уже по тому, что могут встречаться каждый день и вечер, это счастье видеть тех. кого любишь, когда тебе хочется.
- Я скоро уйду в Сарматию, к самому черному морю. Путь долгий – два года только в одну сторону, – грустно говорит Грецин. – Красивая девушка Сабинна, ради такой я бы остался даже в казарме Афрания Камилла.
Молчит Публий, нет ответа. Только слышно, как шлепают легкие его сандалии и грохочут тяжелые кованые башмаки Грецина.
- Я нужен Цезарю в Скифии, на далеком Понте. Туда меня зовут центурион и товарищи по оружию. А здесь, в Риме, я никому не нужен.
Публий, ты слышишь, что говорит твой друг? В его словах жалоба и печаль. Он проявляет слабость, обнажая душу. Он сделал шаг, но дальше не пойдет. Он ожидает твоего согласия. Ты должен уступить. Отчего же ты молчишь, Публий?
- В дальнем походе всегда легче тому, с кем жена или подруга, – говорит друг Грецин.
- Не дай бог, если она не верна, тогда еще тяжелее, – отзывается друг Публий.
Стылое молчание, только колышутся в лунном свете перья на шлеме Грецина. Ходят, кружат друзья по улочкам Капитолия и не могут расстаться. Уже звезды высыпали в небе, а главные слова еще не сказаны, и не уйти Публию от отчаянного вопроса друга:
- Ты целовал Сабинну? Говори прямо, мы друзья.
- Мне давно нравится Сабинна.
Удивительно изменяется город под покровом темноты. Зажигаются огни, блестит мрамор, тускло мерцает бронза. Статуи кажутся титанами, и громада Капитолия подпирает небо. Медленно остывают каменные улицы и площади, отдавая полуденный жар темно-синему небу, там вспыхивают яркие звезды, маня серебряным блеском на улицы толпы нарядных горожан. Кто в гости, кто в бани, а больше – к набережной Тибра.
Друзья направляются к реке. Толпа так густа, что трудно держаться вместе.
«Ну почему именно Сабинна? – в досаде думает Публий, и только сейчас ему открывается, что именно эта девушка ему нужна, именно с ней он должен построить свой дом. – Сабинна моя любовь и мечта, почему же я должен отдать ее? Да, друг увидел и полюбил Сабинну, но мы давно уже любим. Именно давно. И в этом все дело».
Друзья подымаются по ступеням ротонды, опершись на перилла, смотрят вниз. Набережная ярко светится огнями, толпы плывут, как извилистая лента реки. Шум, смех. Сколько красавиц! Какие наряды, какие прически и какие взгляды! И высказывая эту мысль вслух, Публий восклицает:
- Грецин, мы найдем тебе невесту раньше, чем луна станет над Капитолием!
- Разве мне уже отказала Сабинна? – глухо отзывается тот. – Или ее отец?
Стыдно, Публий, стыдно тебе! Луна взошла и повисла над Римом. Одному она осветила дальнюю дорогу в крайние пределы Ойкумены, другому – дорогу к заветной калитке Сабинны.
- А вот и счастливчики! Где вы ходите? Мы вас давно ищем.
Внизу друзья Публия – Сенека, Аттик, Макр и новые товарищи Грецина – солдаты Скифского легиона. Они решительно подымаются на ротонду, глаза полны любопытства: наконец-то нашли. И что же мы видим – оба желты, как померанцы, и печальны, как элегия. Почему оба здесь вместе? Должно быть не так. Один, радостный, у невесты, а другого они готовы проводить в погребок.
Приятели насторожились.
- Грецин, ты сделал предложение девице? Она тебе отказала? Не может быть! Гвардейцам отказа нет даже на Палатине. Тут измена. Где Публий? Как он вел себя? Если что – сбросим в реку.
Друзья Грецина, солдаты, приступили к Публию. Особенно старается Топор, тучный и наглый.
- Ты вел себя не по-товарищески? Ты мешал.
- А что я говорил? – ввязывается в разговор Макр. – Ему одной мало. Скажи, Грецин, он стал тебе поперек дороги? Говори прямо.
Топор-легионер грубо прервал его, сморщив на потеху нос:
- Разве он тебе соперник? Ни роста, ни веса – не мужчина!
Публий сердится.
- Ты думаешь, если большой, значит – сильный?
Друзья согласились: тут сила в другом. Грецин отвернулся.
- Оставьте его.
Но теперь Топор и Публий стоят нос к носу.
- Изящный!
- Толстомясый!
- Хвастун и обманщик!
- Кого я обманул?
Легионеры окружили Публия, упорной враждой хотят вызвать гнев и ссору.
- За что его любят женщины? Писака, стихоплет...
Кулак Публия мгновенно впечатался в красно-бурую скулу обидчика. Тот не задержался с ответом. Замелькали руки, глухие удары, перемежаемые оскорблениями и утробными возгласами, послышались из этого клубка сплетенных тел. Публий оказался на затоптанном полу ротонды.
Грецин стал посередине.
Бормоча угрозы, Публий вытирал грязь и кровь с белоснежной тоги, надетой на него утром заботливыми руками Коринны.               

8.ХОДАТАЙ ПО СЕРДЕЧНОМУ ДЕЛУ ДРУГА
(Искушение)

После бессонной ночи, проведенной в сомнениях, Публий решил, что мужская дружба превыше всего. Солнце еще не взошло и туман белыми космами полз по брусчатке Священной дороги, а он, прижимаясь к стенам, уже шел к храму Весты.
Вот он – маленький, окруженный пиниями священной рощи, манит светом алтаря… осторожно, боясь стуком сандалий спугнуть тишину, поднялся он по ступеням, в притворенную дверь увидел шестерых девушек в белом, сидевших вокруг огня. Выполняя ритуал, одна из них положила щепы. Огонь вспыхнул ярче, осветив юные, но уже отмеченные усталостью бледные лица. Сердце Публия сжалось. Неужели и Сабинне, этому нежному цветку, уготована та же судьба, а ведь ей только двенадцать лет. Нет, боги не должны допустить этого. Пусть они помогут мне совершить задуманное.
Девушки повернули головы, строго рассматривая молодого мужчину на пороге. Что ищет пришелец в храме богини Весты? Разве он не знает, что вход сюда запрещен и час неурочный? Но Публий заметил, что у одной из святых дев, сидевших ближе, в глазах мелькнула лукавая искорка. «Ого! - подумал Публий. – Не такие уже они святые».
- Мой друг-солдат отправляется в Скифию, – пояснил Публий. – Он желает передать прощальный привет одной из вас.
Сонные жрицы оживились: «О, ходатай по сердечному делу друга…» Конечно, дело серьезное, но кто же та счастливица? Ах, новая кандидатка в весталки Сабинна! «Кто бы подумал, такая скромница!» – язвительно бросила старая жрица. Девушки пошептались. Настойчивый юноша может пройти в сад, там кельи для тех, кто ищет милости понтифика. Только недолго, пока Регий спит…
Теплый туман окутывает небольшое строение в глубине рощи. Дверь притворена.
- Сабинна! – тихо окликнул он.
Дверь раскрылась. На пороге светлым призраком стояла она.
Лицо ее сильно изменилось, ушло беспечное детское выражение, глаза, полуприкрытые ресницами, печальные и отрешенные, смотрят отчужденно и недоверчиво. Бедная, в тот вечер так и не дождалась стука в дверь. Ни один из друзей-соперников не вернулся.
- Прекрасная весталь! – торжественно начал Публий. – Я пришел по желанию моего друга и говорю от его имени. Ты чиста, как твои глаза, кротка, как жертвенная овечка. Такую скромную и безмятежную полюбил тебя Грецин Помпоний. Я знаю его давно, он честный человек. Тверд, как гранит, и домовит, как аист.
Сабинна удивленно поднимает брови, а Публий продолжает:
- Ты уже не ребенок, скоро превратишься в прекрасную женщину. Тебе надлежит поддерживать огонь в доме мужа, а не в чужом храме богини.
Сабинна молча опустила глаза.
- А потому Грецин Помпоний, солдат Скифского четвертого Верного до гроба легиона шлет тебе привет и делает тебе, Сабинна, предложение.
Она долго молчала, а потом он услышал тихий шепот:
- Поцелуй меня, Публий.
- Грецин Помпоний – герой, – продолжал, будто не слыша этих слов, – он достоин твоей любви.
- Меня любил ведь ты.
Глаза Сабинны смотрят в упор, и ходатай за друга сбивается с торжественного тона.
- Грецин в тысячу раз лучше Публия…
- Я ждала тебя дома, ждала здесь. Я знала – ты придешь и уведешь меня отсюда.
- Грецин любит тебя. Он уходит, может быть, навсегда…
- Вспомни, какие слова ты говорил мне: «Сабинна, Сабинна! Наш дом будет самым красивым и счастливым в Риме! Семь сыновей и семь дочерей!.. Один будет ученым, другой завоюет Скифию, третий… - в глазах девушки блестят слезы.
«А ведь она – твоя любовь! – вдруг озарило Публия. – Ты о ней мечтал в жарких снах, думал, как о своей невесте. Ты лишь на время забыл о ней, потому что в жизнь пришла другая женщина. Но Сабинна помнила, ждала. Какая любовь! Какая трогательная верность! И какая будет новая песня…»
Лицо ее совсем близко, ресницы опущены, а душу будоражит радостный лепет:
- Уведи меня в свой дом.
- Помпоний ждет тебя. Ты должна идти к нему.
Застыла Сабинна. Поникла и заплакала от стыда и досады. И не знает, куда себя деть, руки ее бродят по телу, сжимают худыми пальцами плечи. С тяжелым вздохом, похожим на стон, отвела горький взгляд и отступила… В сумраке взметнулись руки крыльями птицы в клетке, кулачки исступленно бьют в стены тесной кельи: вот она, плата за отцовское тщеславие! Вдруг тонкая призрачная фигурка пошатнулась, бессильно осела на пол.
И тогда будто кто-то толкнул Публия. Он переступил порог, протянул руку. Миг – и Сабинна выпрямилась, полыхнувшая радость высушила слезы… Надежды друга, ожидание верной Коринны, гнев богини Весты, страх, долг – все сгорело, улетучилось как дым в долгом-долгом поцелуе…
«О, боги, что я делаю?..» - задохнувшийся, оглушенный, он отводит пылающее лицо, а в голове гудят колокола, свинцовая тяжесть сковала все тело.
- Что ты скажешь госпоже Весте? Что я скажу Грецину?
- Я сама скажу весте, отцу, всем скажу: «Сабина любит Публия!»
И крепкие объятия слили их так тесно, что не разъять ни страху перед мстительной богиней, ни верной дружбе, ни людской молве.
Но почему ты прячешь лицо в белокурой кипени волос Сабинны? Почему твои глаза по ту сторону блаженства, смотрят открыто и трезво, голову не помрачает страсть, безумие не овладевает тобою?.. Кто там в утреннем тумане среди деревьев? Чьи глаза в тени листвы – Сабинны… Коринны?… Как похоже смеется эта девочка – певуче, призывно. Куда девалась детская робость, милая застенчивость.
- Хочу быть твоей, – жарко шепчет она, – люби меня, люби…
Мягко отвечает Сабинна на его поцелуи, нежно провожает руки к тоненькой гибкой талии… Угловатые, еще не обретшие женской округлости, бедра. Твердые комочки маленьких грудей…
- Ой, Сабинна, Сабинна, нельзя тебе в монашки.
- А я и не пойду, а я и не хочу! – кружит и танцует, шаловливо обведя впереди себя рукой. – Хочу, чтобы у меня вырос вот такой живот, а там пищал и сучил ножками ребеночек.
- Девчонка! Ты еще молода, чтобы говорить об этом, – отстраняясь, выдавил из себя изумленный Публий.
И слышит будто наяву голос Коринны: «Хочу, чтобы у меня был свой дом. В доме – ты, во мне – твой сын. И все мы вместе». Опять судьба?
Сабинна тревожно заглядывает в глаза.
- Скажи, что ты меня любишь, Публий. Скажи, не молчи.
Ой, Сабинна, Сабинна, смешная девочка! Она целует и нежит его, называет «господином», неумело пускает в ход все то, что слышала от подруг. Влажная сорочка не льнет к телу, как Сабинна. Ей нужно привязать его к себе, добиться обещания приходить в сад Весты, чтобы видеть, каждый день ожидать. Ей надо услышать наконец: «Ты моя!» – чтобы ответить: «Ты мой навсегда»… Нежное тихое слово, одно только слово, Публий! И ничего больше.
Но пусто в душе Публия, нет ни желания, ни страсти. Только изумление перед натиском этого жадного тела. Он отпустил ее. Глядел с сожалением и стыдом.
«А ведь такая красота! – невольно примечает он. – Голова на тонкой гибкой шее – лилия, ресницы в росе слезинок, лицо будто собственным светом сияет. А страсть – ветер, упругий и солнечный, разбуженная весна…»
И словно угадав скользящие его мысли, девчонка гордо выпрямилась.
- Разве Коринна-гречанка лучше меня? Кто она? Чем приворожила? Это она держит тебя. Думаешь, не знаю? Ненавижу.
Глаза сквозь космы волос злые, кривится распухший рот – она отвратительна. Она борется с соперницей, хочет победы, немедленно и навсегда. Острые зубы. Кровь на губах.
- Вот тебе! Знак от Сабинны.
И тогда плечи его налились первобытной силой, вспыхнуло сердце дикой злобой и руки крепко сжали этот жалкий комок досады и хохота в слезах.
Она же, почуяв властную силу, замерла, мгновенно превращиясь в удивленную покорность. Поцелуями отвечала на боль, молитвой на встряску и только тихо вскрикивала, ловя в буре грубых мужских движений скрытую и такую долгожданную любовь.
- О, Веста, О, Юнона, все боги, помогите ему.
Проклятье! Это совсем уж не тема для песни.
- Тебя любит Грецин Помпоний, он мой друг! – кричит Публий. – Можешь понять?
- Я тебя люблю.
- Отец Сабинн тебя убьет.
- Переживет.
- Тебя накажет Веста!
- Рея Сильвия – кто? Первая жрица сама родила здесь двух близнецов.
На тропинке послышались торопливые шаги, в келью заглянули встревоженные подруги-весталки. «Старшая сюда идет!» Сабинна неторопливо обернулась, откидывая со лба распущенные волосы, подставляя завистливым взорам сияющее личико.
Публий, не помня себя, скомкал конец свидания:
- Ожидай, я приду за тобой, Сабинна, – и выскользнул из темноты.
За спиной услышал хвастливый голосок:
- У него сила Марса!
    
9.ФОКРАТИЙ УГРОЖАЕТ

Эллинка Коринна пребывала в смятении, не находя места в своем уютном и красивом доме. С утра до вечера она ищет Публия – тайком ходит к его дому, оттуда к воротам претория, высматривает на площади среди толпы – его не было нигде. Терзаемая страхом, теша себя надеждой, спешила устало в свой дом – единственную радость в жизни. «Публий пришел?» – в пустом безмолвии: «Нет».
Предчувствия ее не обманули. Она предполагала, что от нее отступятся соотечественники и друзья. Слух о ее близости с Публием дошел до покровителей. Цензор Катон и Сенатор не приходят, Афраний Камилл тоже, но это ее не тревожило. Когда же исчез Публий, она почувствовала себя одинокой и беззащитной.
Красивая, цветущая с виду эллинка со дня на день ожидала какой-то беды, и беда пришла.
Однажды под вечер она возвращалась с Греческий квартал, у ее дома повстречался Фократий. После вежливого приветствия сказал, не подымая глаз:
- Что-то тебя давно не видно. Ты живешь здесь или уже нас покинула? Старейшины желали бы встретиться с тобой. Есть вопросы, которые требуют решения.
- Я занята обустройством, уважаемый, – не скрывая досады, отвечала гречанка, полагая, что всякой зависимости пришел конец. – Но в ближайшее время я приглашу вас на небольшое торжество, – вопреки тревоге и усталости, глаза ее засветились радостью, – и сделаю объявление.
- Об этом не может быть и речи, – возразил Фократий, как бы угадывая причину ее тайной гордости. – Улица не лучшее место для таких, как сама понимаешь, дел. Я хотел бы поговорить с тобой наедине.
В мягком голосе соотечественника прозвучали властные интонации. Скрепя сердце, Коринна пригласила его, и Фократий вошел вслед за нею в дом.
Хозяйским взглядом ощупывая большую гостиную от пола до потолка, даже постучал пальцами по стенам, он не дожидаясь приглашения уселся на ложе, отшвырнув мужской башмак, начал без обиняков:
- Мы питали скромную надежду, что ты – первая и, как бы сказать, известная женщина Греческой общины в Риме, получая богатые подарки, будешь в состоянии оплатить этот дом.
- Дом оплачен, – возразила гречанка поспешно, – у меня дарственная!
- Дело не в этом. Дом оплачен, согласен. Но! – Фократий сделал значительную паузу. – Но не земля. Что такое Греческий квартал в Риме – это аренда. Стоимость дома – мизер по сравнению с арендной платой, которую оплачивает община республике. Поэтому дом у тебя как бы есть, но у тебя его могут отнять за долги. Претор Камилл, который управляет от имени Цезаря Августа…
Гречанке показалось – дом поколебался и земля уходит из-под ног. Только теперь она поняла, как обманулась в своем стремлении быть независимой. Только теперь открылось ей, как коварны ее соотечественники и насколько жесток дальновидный закон Августа… До нее будто издали доносились отрывочные слова: «Аренда… счет… Претор Камилл предложил общине взять дом на свой расчетный счет, как неплатежеспособного члена греческой диаспоры». Фократий наслаждался, видя как красивая гордая женщина пытается обрести достоинство, багровым румянцем окрасились щеки, а глаза, угрюмо и злобно сузившиеся, мечутся в поисках выхода.
Она прекрасна. Эта эллинская женщина!
- Греческая, как и любая другая диаспора построена на принципе взаимопомощи, дочь моя, – продолжал старый грек, отводя глаза. – Потому лишних мы не можем держать. У каждого свое дело… Так что ты подумай… Все у тебя сложится хорошо, если ты будешь разумна. Займись собой. Своим здоровьем. У тебя еще есть время. Поговори с нашими женщинами, они найдут помощниц в этом деле… Мы все будем ожидать твоего решения. Помни, твой Салон не потерял еще привлекательности.
Уходя, Фократий изысканно поклонился.
Не в силах усидеть в душных комнатах, Коринна вышла на ступени калитки и долго глядела на озаренную серебряным светом улицу: а вдруг, он появится?..
Но только белая бледная луна смотрела на нее сочувственно и безмолвно.      

10.ПИСЬМО КОРИННЫ

Публий открыл калитку. На дорожке лежал маленький свиток. Публий развязал шнурок и прочитал крупно и неумело написанные буквы:
«Это письмо из дома, который ты хорошо знаешь, и дорогу к нему не забыл… Где ты?.. Что с тобою?.. Почему не приходишь?»
Подписи не было, но аромат цветочных духов давал понять – это Коринна.
«Можешь ты мне уделить время средь важных забот? Был уговор – на один только день ты идешь, вместе с луной возвратишься. Семь лун прошло – тебя нет…»
Дорогая, милая, как я виноват! Какие там заботы – одна суета… Ах, как я виноват! Столько времени прошло. Ах, Публий, негодный, сукин сын!..
«Страшно мне было порой: что если ты в руки злодеев попал? Ты мне виделся залитым кровью, камень на шее мерещился мне… Дома тебя не нашли, на дороге тебя не встречали, но по слухам – молва донесла: Публий, ты жив! Радуюсь я за тебя и повторяю: «Если здоров – ты придешь».
Приду, приду, уже иду. Переживать не стоит, дорогая. Какие там разбойники? Разбойников в Риме по ночам не больше, чем любовников. Зачем так мучиться – пустое, дорогая! Иду, спешу к тебе… Ну, Публий, ты невежда и дурак! Эгоист, хам и мерзавец!..
Так продолжая пенять себе, читал он письмо Коринны дальше:
«Как проклинала друзей, что тебя отпускать не хотели. Хоть ни Сенека, ни Макр, верно, не ставят преград. Что же случилось? Что могло помешать? Кто приворожил – давняя, может, любовь? Приворотное зелье, а может, фигурку из воска проткнула стальною иглою там, где сердце? Знай: не зельем, не ворожбой, а красой и душой должно любовь добывать».
Да, да, милая, как недалека ты от истины. Все дрянная девчонка, Сабинна. Несмышленыш, а вот поди ж ты, какие страсти! Но я приду, все расскажу, и мы посмеемся вместе.
«Может быть, я виновата? А может, обида? Так что тебе сделала я? Безрассудно любила и только… Публий, немедля вернись. Чтоб не случилось, приди!»
Иду, уже иду!.. Только вот сведу эту упрямую девчонку с приятелем Грецином. На Марсово поле и обратно. К вечеру уже вернусь.
Публий закрыл разбитую калитку и побежал в город.

11.РАЗОРВАННЫЙ ВЕНОК

Ночь. Открыты в темноте глаза. Мучительная загадка занозой вонзилась в сердце: что же случилось со мной? Разве она некрасива? Разве она неизящна? Разве о ней не мечтал? В снах ее обнимал, сколько разных забав рисовал в потаенных мечтах… И вот приняла, допустила, решилась. Сама устроила встречу. И оказалось, что любит давно! Шею мою она обвивала руками, ласково стройным бедром льнула к бедру моему. Нежно дразнила меня сладострастным огнем поцелуев – все бесполезно! Я, как пень, как статуя, рядом лежал, полужив, полумертв. Что же случилось со мной?.. А ведь какая красотка! Камень, казалось, могла ласкою тронуть своей, старика оживить, тем более, живого мужчину. Что же случилось со мной? Что мне от старости ждать, если уж юность моя так изменяет себе? Что же тогда так постыдно поник наихудший из юношей Рима? Из мужей наихудший?..
В широко открытых глазах мелькали картины ужасного, позорного события, в ушах беспрерывный шепот, на щеке зубки острые болючий след оставили… Неужели это может повториться, несчастный срамник? Неужто мне путь закрыт к любви? Неужели в тело человеческое богами заложен предел? Значит, я изжил себя весь? Значит, кончился? Нет! Не может быть!
Здесь причина другая. Какая? Много причин! Очень много… Может, кто ворожил? Может, гречанка? Да, это она во всем виновата. Да, да, это она на дороге стояла, держала за уши, колдунья зловредная. Все разнесу, все разрушу, все сожгу!
И снова Сабинна прижимала горячее стройное бедро, и снова звучал обиженный голос, и слезы обиды стояли в глазах. И снова она спрыгивала с постели, убегала босиком, опять и опять накидывала рубашку, возвращалась и убегала… Какой ужас и стыд! Да, да, еще стыд был причиной…
Как же теперь ему жить? Как смотреть ей в глаза? Как на улицу выйти? Позор! А какой еще будет!..
Что же делать в таком лютом горе? То ли от людей бежать, то ли наоборот, все людям рассказать. Богам молиться или ругаться? То ли плакать, то ли смеяться. А может, стихи на эту тему написать? Хоть и срам, но про ЭТО еще никто не поведал миру.
Кто там стучит? Никто мне не нужен, никого не желаю видеть, ни с кем не хочу говорить, пока не восстановлю свою честь!
И он заплакал от ярости и отчаяния, проклиная себя, обвиняя богов. Всю ночь он провел в мучениях, тем более горьких, что этот случай не мог стать предметом славной песни. Но песню он все же записал.

Ложится на город мрак ночной, в тумане огонек мерцает красный.
Куда идешь, красавчик молодой? Не проходи, здесь хорошо.
Зайди, зайди, красавчик молодой!
Что-то не поймет сердце, чего ему хочется. Что-то не поймет Публий, куда  несут его ноги.
Темные низкие своды. Светильник под потолком единственный мерцает, освещая неверным светом длинный подвал. В глубине ширмы-тряпки на веревках, на полу, среди мешков с мукой, полунагие тела. Невыносимый смрад.
Что же это? Куда ты пришел, Публий? Люди – отсюда в чистоту, а ты – в мерзость и грязь.
Хлида и Либа возлежат на широком столе, голые по пояс, но в пышных восточных тюрбанах, локти опираются на мешки с мукой, но в руках чаши с кольцами для изящных мизинцев. Они спорят нарочито громко.
- Я вчера каталась на носилках в четыре негра.
- Тю! А я выхожу замуж, у него свой дом, и я буду госпожой.
- А когда я встречалась с Цезарем Августом…
Хлида хохочет, задирая босую ногу. Либа в ответ устраивает танец на досках. Так они показывают себя, а клиенты пусть устыдятся предлагать дешевку.
- Красавчик Публий пришел!
Изумленная тишина и радостный крик. Как птицы слетаются на брошенное зерно, так кинулись и повисли на плечах обрадованные красотки лупы.
- Ты вернулся, Публий? Деньги есть?
- Подари мне цветок, Публий!
- Нет, мне, мне!
- Публий, какой ты чистенький!
- Как приятно пахнешь ты, Публий!
- Что-то не видно, чтобы вы прятались от эдила.
- Он у нас – вот где, эдил.
- Налей мне вина, Либа.
- Для тебя все, что захочешь, Публий!
Либа умостилась на колени и, заглядывая в лицо Публия, запела. Глазам не верит – Публий пришел! Ха-ха-ха, Публий пришел! Публий вернулся. Ты вернулся? Ах, эти глазки, которые он закатывает вверх, эти ресницы (мне бы такие!), этот нос, с горбинкой от самых бровей…
- Я теряю себя, когда вижу тебя. Публий, ты сегодня со мной!
Хлида, скоренько отправив клиента, прибежала и, оттолкнув подругу, уселась на другое колено и обняла за шею. Вином угощает.
- Ты теперь богатый, Публий. Жена у тебя богатая. У вас, говорят, красивый дом.
- Так, все, Хлидка, чего ты прилипла? Человек пришел ко мне. Выпьем, Публий.
- Он пьет со мной. Правда, Публий?
- И со мной.
Две красотки сидят на коленях. Упругая круглая Хлида – в одной руке, и Либа – талия в обхвате четыре пальца, в другой. «Пойдем со мной, Публий!» – «Брось ее, иди ко мне, Публий! Хлида уложит тебя, ты расскажешь, Хлида выслушает, Хлида все понимает…» – «Пойдем со мной, Публий, я сделаю так, как ты любишь…»
Здесь хорошо, здесь все свободны. Не надо думать: куда ушел, когда пришел? Никто никому не обязан. Как можно было так долго мучить себя, отдать себя в добровольную неволю?
- Он пришел ко мне!
- Нет, он ко мне пришел.
- Танцуем, Публий!
Хлида тянет его на середину подвала. Ударили струны, зазвенели серебряные колокольцы, звенит египетская гитара. Из темных углов, словно тараканы, повысовывались клиенты, смотрят и хлопают.
Мерцает и качается лампа. Качаются тряпичные занавески, качается подвал. Глубже ночь, громче песни, смех и поцелуи. Кружится голова, кружится лампада. Кружатся ширмы и подвал
- А где Пито? Разве она не хочет выйти ко мне?
- У нее клиент. Она уже деньги взяла.
- Публий, разве тебе мало одной, Публий? – Скривив губы, спросила Либа.
- Поздно, иди спать, Публий.
Хлида решительно положила руку на плечо и подтолкнула к своей ширме, при этом (о, женщина!) бежит за ним, будто он ее увлекает. Либа смеется, Либа обижена.
За ширмой темно. Руки Хлиды быстро раздевают и стаскивают башмаки. Постель сырая, твердый волосяной матрас, грязное одеяло.
- Публий, что ты делаешь? – слышится шепот удивленный. – Зачем ты держишь меня за руку? Почему ты так смотришь, Публий? Что ты шепчешь? У меня мурашки бегают по телу, мне страшно, Публий… Какие у тебя горячие руки… какой ты нежный… О, Публий, как мне хорошо с тобой! О! О-о! О-о-о!..
Качается постель, как корабль на волнах, взлетает и опускается… Чем они напоили тебя, Публий?.. За каждой перегородкой свой банкет. Публий пьянел от восторгов Хлиды и своей нескончаемой силы. Сомнения развеялись в дым.
Но вдруг, занавеска раздвинулась. Раздался грозный голос эдила:
- Что здесь происходит?
- Куда ты, Публий?.. Либа, бессовестная, уйди!
- О, какой ты сильный, Публий! Какой горячий! Молодец, Публий, молодец! Публий, скажи, скажи, кто тебе больше нравится?
Горячее тело, суетливые руки… Жарко, темно. Чьи-то ноги переплелись. Смех, вскрики. Качается, кружится корабль и плывет по небу. Две женщины… Какая победа! А он телом все также могуч.
Вдруг, долгий, протяжный и радостный визг – холодное длинное тело скользнуло в горячий клубок тел.
- Это я! Публий, ты же хотел меня видеть!
- Пито, бессовестная, уйди!
Слезливая Либа, хохочущая Хлида, жадная Пито. Толстая, костлявая, хрупкая. Ласковая, страстная, грубая. Три женщины в твоих руках, и никто не обманут. Так почему же в ту ночь?.. Горячий пот, липкая влага… Кто лучше? Все хороши! Сладострастное чудовище урчит, рычит и стонет. Кричит, лижет и кусает. Шесть рук, шесть ног! Так почему же в ту ночь ты так опозорился?.. Ляп, ляп! Что это? Царапает, режет, бьет… Качается и кружит корабль, кружит и переворачивается, и плывет по небу. Посыпались звезды… Треск – все рухнуло и провалилось. Темнота и хохот.
- Публий, я здесь.
- Публий, иди сюда!
И до самого утра он ходит от ширмы к ширме, удивляя и удивляясь себе, и сладострастные крики в ночлежке звучат, как труба триумфа.

Тусклый свет проник через оконце под потолком. Грязно, мерзко, сыро. И голова кружится и болит, и хочется воздуха свежего глоток. Ночлежка просыпается и быстро пустеет. Он искал одежду – бродил среди мешков с мукой.
За ширмами переговаривались подруги.
- Я так и не поняла, зачем он приходил?
- Так делают все, когда жена беременная.
- Свинья. Так она от него беременна? Ну, тогда он просто свинья.
Щегольская тога исчезла, башмаков он тоже не нашел. За ширмами едкий хохоток: «А от кого ребенок? От моряка или солдата? От грека или араба?» А он и сам не знает. «Иди, Публий, баюкай своего сына: спи, мой сириец, спи итальянец, бай-бай…»
Публий не отвечал. Стучал зубами. Он вправе мстить, но разве он виноват, что уходит в богатый красивый дом, а они остаются в подвале?
- Куда он пойдет в таком виде? Только в свой собачий дом.
- Прощайте. Не злитесь.
- Дорогая подруженька, не могу себе простить, что поссорилась с тобой из-за дурнички…
Болит голова. Болят ссадины на коленях и локтях, царапины и укусы на губах. На полу лежали цветы разорванного венка.

Он бежал по утренним улицам Рима, кутаясь в простыню. На ногах чьи-то соломенные сандалии, но в душе – песня. Он взял реванш, как говорят германы. С Хлидой и Либой, да и с блестящей Пито он был достоин себя! Он загибал пальцы. Значит, все хорошо.
Придя домой, он закончил песню. Смешную и гордую.

12.МОЛВА

А на перекрестке под старым дубом с дерновых подмостков Гортензий и Веллий все ведут нескончаемый спор о Законе распущенном, о морали, о возвращении к нравам предков. Все римляне и римлянки должны вступать в брак как можно раньше и рожать как можно больше.
Публий хотел пройти мимо, но его заметили и опять закричали:
- О, смотрите, Публий! Публий, куда так поспешаешь? За тобой Коринна человека присылала.
- Разве не видишь: в Греческий квартал, к милой возвращается.
- Эй, Публий, спой нам еще про Коринну!
Публий отвечает: в другой раз. А сейчас некогда, друга надо выручать. По сердечному делу ходатай.
Публика не верит и опять про Коринну заводит.
О, хитрая, хитрая гречанка, окрутила молодого мальчика! Другие возражают:
- Какой он мальчик? Он уже дважды женатый.
- Пожалуй, Коринна его и в третий раз женит. На себе.
- Конечно, и гражданство римское получит!
- А разве мало своих? Что он нашел в ней?
- А она его околдовала, он на других смотреть не хочет. Была Камилла, молоденькая дочка префекта, где он служил, так он не захотел. Все бросил – чин, карьеру. Околдовала!
- Как так – околдовала?
- А она ему греческую любовь показывает.
- Ну, не скажи! Гречанка красивая, умеет себя держать, за собою смотрит.
- Все равно, околдовала.
Публий быстро проходит мимо. Вслед ему кричат:
- публий, куда ты? Греческий квартал в другую сторону! 

13.ПИСЬМО КОРИННЫ

«Враг всегда прочитает письмо, что враг ему пишет; друг не спешит, а ты мои письма и вовсе читать не намерен? Что ж не приходишь, не отзываешься? Или еще не решил, как же со мной поступить?
Слышала я, что пируя с друзьями, греческим родом меня попрекаешь, зовешь неимущей и даже преступной. Слух подтверждаешь, что пользу только себе и своим принесла. Пусть же другие винят, а ты восхвалить меня должен. Не для себя ведь одной все это сделала я. Ни поцелуев моих, ни слез не унес ты с собою, кроме обиды, ты мне ничего не оставил, и у тебя никакой памяти нет от меня…
Что же случилось – неужели я подурнела? А недавно казалась красивой. Клятвенно ты признавал, что хорошо говорю. Пела я, помню, ты поцелуи не раз мне дарил между песен. Вот моя грудь, ее называл ты прекрасной и многократно хвалил дар, обитающий в ней. Или, когда танцевала… Прежних нету уж сил и для песен их не хватает. Быть бы речистой, но боль искусству помеха, и средь забот и несчастий бедный мой рушится ум…
А теперь ты с друзьями сидишь, похваляешься тем, как ты бросил меня, ахеянку. Хвалишься лживыми клятвами. Что ж, похвались и сердцем пустым.
Ты и не помнишь меня. «Кто такая, – ты спросишь, – Коринна?» Словно Коринны вовек ты и не знал никакой. Кто она? Та, что в дом свой впустила тебя, та, что тебя предпочла, что доверилась клятвам твоим и слезам, что из глаз твоих лживых бежали.
Может, ты перед глупой девицей хвалясь, мой нрав и наружность чернишь? Или усердно ищешь, ищешь другую любовь, другую Коринну, чтоб и ее обмануть?»… 

14.РАДОСТЬ ПОЭТА

- Сенека, Сенека! Я победил!
Публий влетел в дом приятеля, размахивая над головой длинным и узким листом. Он задыхается от бега и восторга. Глаза светятся безумным счастьем.
Было время послеобеденного сна, когда спят все домочадцы, сторож и все, все – в доме тишина. Сенека в это время сочиняет текст Манифеста Гражданина Мира. Он поднял спокойные глаза.
- Откуда ты? Что с тобой? Тебя везде ищут.
- Радость. Свобода. Известность!
- Что случилось, говори.
- Ля-ля-ля!
- Да говори же, наконец!
- Есть первая публикация!
Публий захохотал и упал в кресло. Важно развалился.
- Соссий сказал: «Это пойдет. Это будут читать. Такого еще не было». Правда, денег не дал, но обещал, если сборник купят. А его обязательно купят только из-за одной моей песни… да, да, тут разные стихи. Это сборник, альманах… Но там в конце – я! Публий Овчина Нос. Элегия.
«Иль не прекрасна она, эта женщина? Иль не изящна?
«Иль не влекла пылких желаний моих?
Нашел? Читай!
Сенека читает. Публий в нетерпеливом ожидании вскакивает, ходит по библиотеке, размахивает руками.
- Теперь Публия узнает весь Рим. Раньше знал только Подол, а теперь Рим!.. Посмотри, какие заглавные буквы! Красивые, с завитушками. Ты обрати внимание…
- Но позволь… Что это?
Приятель ткнул пальцем в строки рукописи и удивленно поглядел на Публия.
«Я же, как будто меня леденящей натерли цикутой,
«Был полужив, полумертв, мышцы утратили мощь.
«Вот и лежал я, как статуя, груз бесполезный в постели,
«Было бы трудно решить: тело я или тень?
- Как тебе нравится сравнение? Ладно, ладно, читай дальше!
Сенека читает, изумленно поглядывая на приятеля.
«Но ведь недавно совсем с белокурою Хлидой и Либой
«Да и с блестящей Пито был я достоин себя.
«И проведя блаженную ночь с прекрасной Коринной
«Воле моей госпожи был я послушен во всем.
Сенека остановился.
- Но позволь. Кто это? Как ее имя?
- Ах, что там имя! Здесь важно душевное переживание героя, – отмахивается Публий. – такого еще не было у римлян, не было даже у греков, и даже у самой Сафо! За эту тему не брались даже любовные поэты-эротики!
- Но все же интересно имя?
- Имя? Ах, имя… Имени нет, – Публий повел пальцем в воздухе. – К тому же она совсем не похожа и вообще… тут важен момент интересный! Ты заметил, трижды я вопрошаю, трижды возвращаюсь к одному и тому же, но по разному. Я доказываю всем…
Публий говорит, Сенека читает. Выражение глаз кислое.
«Но увидав, что мой пыл никаким не пробудишь искусством
«И что свой долг позабыв, я лишь слабей становлюсь, молвила:
«Ты надо мной издеваешься? Против желания, кто принуждал тебя
«Лезть, дурень, ко мне на постель?
«Миг – и с постели скользнув в распоясанной легкой рубашке
«Не постеснялась скорей прочь убежать босиком.
Сенека закатывает глаза и опускает книжку в изнеможении. Публий заканчивает победно:
«А чтоб подруги прознать не смогли про ее неудачу,
«Скрыть свой желая позор, дать приказала воды.   
Публий счастливо засмеялся. Сенека ужаснулся.
- Но ведь это же… скандал!
- Ну и что?
- Но это же… импотенция.
- Зато публикация! Побегу. Покажу Аттику. А что теперь скажет Макр?! Люблю, когда у него краснеет нос от досады. И еще показать Проперцию, любимому и дорогому учителю!
- Тебе письмо от Коринны. Она везде тебя ищет.
- Да, да! Вот только забегу к Соссию… и к генералу Месалле!
И Публий мчится по улицам, прижимая к сердцу сборник и читая на ходу свои стихи, что в самом конце книжки. В самом конце!
- Аттик, Аттик, поздравь меня! Соссий обнародовал мои стихи!
- Покажи. О-о! Какие красивые заглавные буквы! Поздравляю.
- А имя автора «Публий Нос» закручено с вензелями!
- И красной краской. Здорово! Сила! Теперь тебя начнут издавать.
- Надеюсь. У меня много таких разных игрушек. Есть что предложить.
- Теперь о тебе будет говорить весь Рим!
- Весь мир!
- Виват, Публий!
И оба приятеля помчались по городу, стучась в двери приятелей и знакомых.
- Эй, Макр, выходи! Друг, учитель, мучитель. Смотри, читай. Вот тебе!
- Мне некогда. Извини.
- Ну-ну! Ха-ха!.. Продолжай наблюдать и спаривать ежиков.
На перекрестке под старым дубом Публия встречали радостными приветствиями. Успех песни был полным и единодушным. Правда, стоявшие в первых рядах знатоки, слышавшие Горация и Вергилия, говорили шепотом: «Как ему не стыдно! Разве он не видит себя со стороны? Молодой, значит, сильный!» И профессоры Веллий и Гортензий показывали пальцами: «Вот образчик безобразия». Но публика горячо аплодировала, и Публий был увенчан лаврами.

15.ПИСЬМО КОРИННЫ

«Бог не со мной! Значит, ты твердо решил бросить Коринну, порвать все, что нас связывало? Ай-ай-ай! Сколько трудов, сколько времени и сил потратила, и все напрасно. Какой стыд, какая молва пойдет!..
Ты хорошо подумал, Публий? Ведь у тебя здесь все: тебя здесь любят, ты господин в этом доме… Куда же ты идешь, зачем? На чужую улицу, в чужую фамилию? Хочешь начать все сначала? Найдешь ли, а может, уже нашел, но скоро ли ты построишь такой дом, чтобы с моим мог сравниться? Отдадут ли тебе? Будешь ли в нем господином? Но если даже потратишь время и труд, если молитвы твои будут услышаны – где ты найдешь жену, чтобы любила, как я люблю?..
Чем виновата, скажи – тем, что ночью холодной впустила тебя в свою постель? Тем, что поддалась уговорам твоих друзей и снова впустила в дом? Тем, что заведомо зная обман, предпочла тебя достойным и богатым людям и, вопреки всему, связала свою судьбу с твоею?..
Останься! Будь моим мужем и господином, отцом – будь в моей жизни всем. Я сделаю все для тебя: если ты падок до славы – славу тебе добуду, если к богатству – будешь богат, если другую любить захочешь – я тебе не помеха. Стыдно гречанку женой назвать – зови кем угодно: хозяйкой, знакомой, – быть кем угодно смогу, лишь бы твоею мне быть!»…
 
16.ПУБЛИЙ И САБИННА

Совесть, совесть… Неужели ты такой бессердечный, жестокий Публий? Неужели такой себялюбец, негодяй? Неужели ты такой гад? Друг твой идет в далекий поход, может быть, навсегда, на гибель, а ты стал между ним и его первой, а может быть, и последней любовью – неужели ты такой гад, Публий?
Но что же я должен делать? «Сведи их вместе», – услышал голос и повторил вслух: «Сведи их вместе».
Тотчас он встал и вышел из дома. «Сведи их вместе», – твердил он себе. Ты кругом виноват, Публий! Перед Коринной, перед Сабинной, но прежде всего, перед другом Грецином. Ты столько натворил, столько нагромоздил!.. Если он уйдет – тебе этого не простят друзья, Грецин и, прежде всего, ты сам себе не простишь, Публий.
Улицы Рима еще спят. Над городом висит утренний туман, и сквозь него он увидел яркий огонь Весты. Обогнув храм, он вошел в рощу и спрятался за деревьями. Вскоре на тропинке показались белые Девушки Весты, ведомые жрицей. Они шли из монастыря. В роще зазвучал соловьиный посвист. Сабинна оглянулась – Публий бросил ей под ноги цветок. Девушка вздрогнула, на лице ее вспыхнула улыбка. Короткий, тихий шепот:
- Сестрица, пойди в очередь мою.
- Конечно, сестрица, иди, пока Регий спит.
Жрица обернулась, но девушки шли цепочкой, на лицах ясная предписанная печаль. Весталки приняли очаг. Одни встали вокруг огня, другие стали рубить топориками хворост, подруги пошли в рощу за сухими ветками.
Публий быстро прошел из-за дальних деревьев и появился перед Сабинной.
- Милый, ты пришел? Я ждала, я знала. Я хотела, и ты пришел.
- Иди за мной.
Две тени, как призраки в тумане, перебежали Священную улицу и скрылись в переулке, направляясь вниз к реке.
- Куда ты меня ведешь?
Публий крепко держит ее за руку, Сабинна радостная спешит вслед за ним. Он ничего не объясняет и не отвечает, широко шагает по крутым улочкам. Миновали цирк, театры. Открывается Марсово поле. Издали видны железные шеренги солдат. Они то сходятся, то расходятся вокруг, вдруг обрастают железной щетиной копий, то, подняв над головой щиты, превращаются в огромную черепаху…
И тут Сабинна поняла, куда и зачем ведет ее милый друг.
- Я не хочу туда.
- Делай то, что тебе положено.
Рука Публия жестко сжала тонкое запястье. Сейчас Грецин увидит Сабинну. На его широком лице разольется добрая улыбка. Он будет счастлив, и все между ними опять будет хорошо. Публий шагает по склону, за ним огоньком вьется Сабинна.
На краю поля толпятся Граждане. Здесь родственники и провожающие, ветераны и просто зеваки. Гремят буцины, свистят флейты походные. Маршируют солдаты. Дрожит под ногами земля…
- Смотри внимательно. Он должен быть здесь!
Сторой поворачивает, уходит, на его место накатывается новый. Грецин! Грецин! Публий бежит через поле к дальнему лагерю, бежит между стальными когортами, следом белым призраком – весталь. Грецин, Грецин!
- Не видели Грецина Помпония? Эй, топор, где Грецин?
- Проваливай отсюда. Я давно тебя приметил, пес. Иди, пока ребра целы.
- Э, Топор, можешь меня ненавидеть – твое дело. Но Грецину пришла радость, и это мое дело… Эй, Грецин, Грецин!
Солнце пробилось сквозь туман. Взревели трубы.
- Вива, Август! Вива, Цезарь!
Сам Цезарь приехал на Марсово поле. Он вышел на высокий портик с непокрытой головой. Он весь в белом, только на щегольскую тогу накинут теплый солдатский плащ. Принцепс торжественен и весел. Он подымает глаза – над ним на высоком древке серебряный орел. Под ним литая серебром надпись:
«Скифский легион IV»
Меценат, Месалла, старые боевые друзья аплодируют. Трубы играют марш легиона.
- Где же Грецин? Ищи Грецина! Кричи, зови!
Взревели походные трубы. Земля задрожала под боевыми сандалиями. Пошли когорты. Пошла пехота. Красные перья колышутся над шлемами. «Грецин, Грецин!»… Когорты сливаются в колонны. Как его здесь отыщешь? Шесть тысяч солдат – легион. 
- Смотрите, смотрите! Впереди молодой солдат. Несет знамя в одной руке. Такой тяжелый шест в одной руке!
Серебряный орел парит в небе, ветер раздувает красные хвосты.
- Это Грецин Помпоний! Грецин несет орла! Грецин, детый в кожу и железо.
- Смотрите, смотрите! Какой-то молодец выскочил из толпы и бросился на дорогу. За ним – весталь. Они идут рядом со знаменем. Он танцует и радуется. Он вскрикивает и поет. Какой смешной! Как красиво, как трогательно!
- Грецин, мы здесь. Грецин Помпоний, это я – Публий! А это Сабинна, твоя Сабинна! Она пришла к тебе, Грецин.
Трубы играют все один и тот же грозный марш. Народ приветствует солдат и старых центурионов. Граждане квириты задирают солдат: «Что вы там найдете в Скифии? Баранов и лошадей? Так их и в Италии много своих». Центурион отвечает: «Цезарь говорит: только вперед! Принцип – орел над всем миром! Где пустыня – там римский солдат. И если даже пустыня – все равно там римский орел!»
- Аве, Цезарь!
Легион стройной колонной проходит мимо портика. Август-принцепс подымает руку, приветствует и провожает свой легион. Какая у него судьба? Никто не знает.
- Грецин, Грецин! Ох, какой принцип, сплошной принцип! Во лбу принцип, на носу тоже принцип!
- Слава Цезарю Августу!..
Легион покидает Марсово поле. Легион выходит на Священную дорогу. Рим – Скифия. Далеко им топать по пыльным дорогам, ох, как далеко!..
- Грецин, Грецин, оглянись! Все это клевета… Вот она – Сабинна. Я оставлю вас – целуйтесь! Она все знает! Она согласна!
Грецин не смотрит в их сторону.
Кампанская дорога. Уже остались далеко позади городские ворота. Кладбища и мавзолеи. Кончились плиты, пошла битая дорога, а Публий идет и идет за солдатами в пыли. За ним белая весталь.
- Боги! Конь-великан. Грецин!.. Он смотрит перед собой. Грецин, ты живой или мертвый? Ах, я тебя понимаю, только когда смотрю в глаза твоей лошади… Грецин, я все понял. Это была шутка.
Проехал и даже не взглянул ни разу.

- Не надо, Публий. Он все знает. Я люблю тебя.
- Нет. Иди.
- Куда я пойду?
- Иди домой. Иди к Весте. Иди куда хочешь.
Прошел легион. Прокатились машины и обозы. Давно отстали родственники, жены, невесты. Улеглась пыль. Дорога, усеянная цветами, опустела.
- Я люблю тебя, Публий.
- Нельзя. Нет. Боги не хотят. Уходи.
- Все пройдет. Я дождусь тебя, Публий, пусть даже тридцать лет придется ждать в храме Весты.
- А это была не шутка!
Ах, зачем боги испытывают дружбу? Зачем вы, боги, посылаете испытание? Неужели только затем, чтобы открылись глаза и увидели в себе гада?!

17.ВЛЮБЛЕННЫЙ МАКР. ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ

- Я подымаю чашу за Макра, преданнейшего из друзей!
- А я – за милого друга, любимца публики и женщин!
Друзья обнялись и снова наполнили чаши. Как давно они не виделись, им есть о чем поговорить. И неважно, что вино – кисляк, а чаши глиняные, какое имеет значение бедная комната с низким потолком и ветхими стропилами, если здесь создаются шедевры поэтической красоты. Разве не так в дымной кузне куют оружие героев или там, в смрадной кожевне, лампы для дворцов?! Так и здесь, на глиняном Подоле, в темноте и скудости создается великое Нечто – вечное для Рима и для мира.
- Какая мощная труба звучит в твоих стихах, мой Макр, - Публий важно встряхнул листок со стихами приятеля. – В некоторых местах, вот я читаю, ты напоминаешь мне Гомера!
- В некоторых местах ты, Публий, выше Каллимаха. Я бы сказал еще выше.
Да, здесь опять встретились два поэта – один воспевает любовь, а другой сражения, и каждый в своем искусстве непревзойденный.
- Но, мой дорогой Публий, мне кажется, что ты осилил бы и трагедию.
- О да, наверняка, управился бы и с трагедией, но… закрыла милая дверь и я запел элегию, а если сядет на колени, так мне и вовсе не до бряцаний.
Друг Макр с сожалением смотрит на дорогого друга Публия.
- Бедный, бедный Публий. Ты – певец домашних битв.
- Да и ты бы мог… Вот я читаю, ты с большой охотой пишешь про любовь… Гм… в последнее время, гм… Да только не очень получается.
- Разве? А чем плох эпизод про Елену?
- Да, это сильно. Но чем-то, гм… Елена напоминает мне некую женщину… За любовь!
И встретились два взгляда. Веселый, добродушный – Публия и злой, ревнивый – Макра… А в нем – любовь. А там – восторг спетой песни. А там стоит округлое лицо с румянцем жарким, рот – цвет алого бутона, повязка золотая в смолистых тонет волосах. И голос – ручейка весеннего журчанье… Да это же портрет Коринны! Вот тебе на…
Макр опустил глаза, землисто-серое лицо стыдливым вспыхнуло румянцем.
Публий усмехнулся. Друг редко заходил, всегда считался женоненавистником, писал трактаты о животных травоядных, и вдруг такое – о любви!
- Ах, дорогой мой Макр! – Публий поднял чашу. – Я пью за золотой твой стиль.
- Твой стиль, мой друг, – он вдруг стал важным, – таким же станет, если ты начнешь писать не этим, – он приложил руку к сердцу, – а вот этим, – рука ко лбу.
И тут друзья заспорили: кто чем писал – Гомер? Вергилий? Чем Публий, чем Макр? Приятель вдруг обиделся, отставил чашу, ударился в нравоучения. И Публию обидеться, вроде бы он – нерадивый ученик? Макр – академик! А Публий – уличный певец?
- Да, так оно и есть, – нахмурил лоб пергаментный. – Ты, Публий, уличный певец.
- Ах, так? Вот ты и высказал то, что скрывал.
- Да, ты певец своих любовных шашень, только и всего.
- А ты?.. Кичишься тем, что будто бы идешь по следам Гомера! Покажи, где это все? Лучше не можешь, хуже не хочешь, вот и нечего показать.
- Нет, это ты лучше Проперция не можешь, душевнее Тибулла не дано, ругаться в стиле бесноватого Катулла не умеешь и остается быть бесстыжим!
- Ах, так?
- Да, именно так. К тому же стих у тебя нелепый. А почему? А потому, что все успели разобрать все благородные размеры, а ты себе придумал «хромой стих», но хуже всего то, что он у тебя на обе ноги хром!
Публий сидел и только молча хлопал ресницами, его рецитационный темперамент всегда пасовал перед напором ученого друга. Макр продолжал:
- К тому же ты безудержный хвастун и лгун.
- Кого я оболгал?
- Бедную, честную женщину, которая приехала в наш город, чтобы устроить жизнь с достойным человеком… А ты ее обманул!
- Ах, вот оно что? Я прославил ее!
- Кому нужна такая слава?
- Она моя героиня.
- Она твоя жертва.
- Она из жизни устроила ад…
- Зато ты из ее жизни – песню.
- Я не желаю с тобой говорить!
- Это я тебя знать не хочу. У меня нет больше друга. И я ухожу.
Макр величественно поднялся, смахнув как бы ненароком широким рукавом со стола любовные песни друга. Публий беспомощно усмехнулся.
- Прощай, отрасти себе гомеровскую бороду, да подлинее.
- Прощай. Продолжай бегать по Риму, обнажайся… Укороти еще рубаху. Только Коринну оставь в покое.
Хлопнула дверь. Друг ушел. Публий вздохнул: «Как всегда одно и то же. И причина одна: Публий влюбился – друг ревнует. Публий разлюбил – друг успокоился. То ли ему нравятся мои женщины, то ли он не может видеть меня счатсливым…»      

18.ПИСЬМО КОРИНЫ

Третье письмо кто-то сунул ему в руку.
«Я так верила тебе! Ты поклялся когда-то, что пока мы живы, ты будешь со мной. Оба мы живы, и что ж?
Да жива ли я вправду? Только от боли очнусь, снова зову и кричу… Нет тебя – нет надежды. Ты убиваешь меня. Если бы я вверила свою жизнь варвару, скифу, мне не было бы хуже. Я угодила в беду. Приди де скорее, посмотри на меня, скажи хоть слово!
Неужели ты задумал меня бросить?.. буквы в слезах расплясываются, пальцы дрожат и не могут ровную строчку вести… Я угодила в беду. Я одна. Мечусь по дому туда и сюда… То сижу, уставясь на порог, то к постели твоей подойду и подушку твою трогаю смятую. Кажется мне, что она еще хранит твое тепло…
День мне не мил, и всю горькую ночь я глаз не смыкаю, к изголовью ласковый сон не летит. Светит луна, выхожу на дорогу (при свете дня я на улицу глаз не могу показать). По дому хожу, по саду, по комнатам. Что мне дом? Что сад с голубыми цветами? Что мне сокровища – ты был сокровищем в нем.
Грубое платье на мне, самоцветных камней нет на пальцах, золота нет в волосах, и духами земли аравийской больше не пахнут они. Что наряжаться? Кому я хочу приглянуться? Я без тревоги жила, боли такой не ждала. Я угодила в беду. Муж бессердечный бросил меня и скитаться пошел. Что ж, отдай меня претору. Цензору римскому. Есть и Солон, он возьмет меня, чтобы продать…
Что же мне делать? Как быть мне одной? Деться куда мне, скажи? Земляки от меня отвернулись, друзья не приходят… Всеми покинута, все здесь чужие, и ты оказался чужим. Все против меня в этом городе: римляне, греки, жены, мужья, Цезарь, Закон и ты – муж мой.
Я одна, всеми покинута. Только бы мне не попасть за ограду, где проказа, болезни и смерть… Я угодила в беду. Нет защитника. Людям не верю – ранили раз, и с тех пор чужеземцев боюсь. Заплакала я и поняла, что меня ожидает, стали понятны мне муки всех женщин покинутых. Поймешь и ты когда-нибудь и закричишь»… 

19.НЕУГОДНАЯ СУДЬБА
(Последняя встреча)

Радостным и освобожденным возвращался Публий в Греческий квартал. Как давно он не был на этой улочке, как давно не видел гречанку. Но вот кончилась «одиссея», исполнен долг дружбы, не посрамил себя перед женщинами, много песен написано новых – он смело глядит в лица встречным. Сам перед собою чист, силен и безупречен. И все ему завидуют: «Такая женщина зовет – цветы, кольцо и столько песен! И какая верность!» Все хотят видеть эллинку, провожают до самого моста. «Публий пошел к Коринне». Да, сегодня он покажет всем свою любовницу на состязании поэтов и прочитает похвальное слово.
В доме Коринны смятение. Ему обрадовались, но удерживают в прихожей. «Госпожа не готова… Госпожа будет рада…» И через час: «Госпожа тебя ожидает».
Публий вошел в спальню. О, боги! На широком ложе, под пологом пурпурным какая-то женщина чужая, в чем-то странном одета. Одна рука подпирает томно голову, закутанную, наподобие азиатского тюрбана, другая – держит чашу. Глаза опущены, чуть скошены в его сторону. Она обижена и холодна.
- Как поживаешь?
Публий вздрогнул, услыхав собственный голос, оглянулся – попугай, безмятежно ковыряя лапкой клюв, повторял приветствие.
- Ты как фракийская вакханка! – весело начал Публий.
- Не хуже твоих, – сдержанно отвечала гречанка.
Вот как? Публий, морщась, оглядел комнату. На полу восточные ковры, стены расписаны любовными сценами, на потолке золотая парча… И что-то мерзкое воняет? «Темы для песни не предвижу, – разочарованная мелькнула мысль. А тут еще Эта женщина, оттопырив мизинец, подняла чашу, отпила и, оставив губы влажными, посмотрела пристально, оценивая впечатление.
«Какая она жалкая! – подумал Публий. – Где чистые блестящие глаза, где добрая улыбка, где вся Коринна? Веки вымазаны синей краской, брови масляно-жирные, губы красные, как у вампира. А эти ужимки! Что с ней? Ах, лучше бы она бросилась к нему, изругала, исцарапала, искусала…»
- Публий кр-р-расивый, Публий хар-р-роший!
- Однако, чем это воняет?
- Почему ты меня не целуешь? Мне кажется, ты разочарован.
- Зачем ты кривляешься? – рассердился Публий.
- А как же мне быть? Ты ведь любишь таких.
Глаза Коринны смотрели на него пристально, на мгновение промелькнула лукавая усмешка и исчезла. Гречанка повернулась на бок, шевельнула ногой, раздался звон браслетов. Пародия!
- Может, ты еще разукрасишь лицо синим и зеленым, как дикие британцы? Может. Перья в волосы?
- Не вижу ничего смешного.
- Ты посмотри на себя, – Публий поднес зеркало.
- Зеркало мутное, купи другое.
- Зеркало виновато?
- И климат. И Рим. И твой злой язык, Публий.
- Публий – злой язык! – хрипит попугай.
- Прекрати эту комедию! – вскричал Публий. – Эй, Кипассида, убери, вымой свою подругу!
- Не тронь. Не смей прикасаться! Это стоит пять сестерциев!
Публий схватил полотенце. Гречанка отбивалась и кричала дурным голосом. С головы ее свалилась чалма… Публий отступил, глазам представилось жалкое зрелище – клочья опаленных волос дыбились на голове Коринны, пожелтевшие, будто после пожара залитые водой. Так вот откуда смрад?
- Что ты сделала с собой?
- Что? Ничего не вижу. Руки, ноги, зубки – прелесть…
Публий наливается гневом. Он так хвалил гречанку, обещал привести и взять победный лавр, и что ж теперь?.. Он расшвыривал щипцы, гребни, ножницы. Какие чудные были волосы, послушные, мягкие, играли на солнце, блестели, а их – каленым железом, краской травили вонючей. Все, нечего красить теперь, нет своих – купишь у какой-нибудь германки-сигамбры!
Коринна плакала, уткнувшись в полотенце.
- Где ты был?
- Кому я покажу тебя такую?
- Почему не приходил?.. Я ждала, высматривала: идет? Стукнула калитка – пришел? Ночью слушала шаги чужие, утром бегу к тебе – может, что случилось? На службе тебя нет, у друзей тебя нет, тебя нигде нет.
Коринна еще горше зарыдала. Женские слезы смягчают мужчину, делают его сговорчивым, но лишь в том случае, если в нем сохранилась и живет любовь. Тогда он уступает. Если нет, то в лучшем случае он начинает хитрить, изворачиваться, говорить о второстепенном.
- Перестань, отрастут твои волосы, еще длиннее, гуще и красивее. У тебя счастливая природа, вон какой подлесок на лбу…
Он поднялся уходить.
- Публий, я хочу уехать на родину. Мы с тобой выберем лучший греческий корабль, будем путешествовать, снимем дом на берегу лагуны или поедем в Танагру. Купим дом, в котором жила Коринна.
- У меня служба.
- Ты задумал злое, Публий, отводишь глаза, не хочешь смотреть на ту, что недавно называл самой красивой в Риме! Не оставляй, не бросай меня сегодня… Куда ты спешишь? Смотри, что за окном. Ты готов забрызгать накрахмаленную тогу? Посиди, поговори со мной… Не уходи! – выла гречанка в пустой след. – Не уходи! – стучала кулаками об пол. – Не уходи, не уходи, не уходи… Чтобы не простудился, чтобы не испортил прическу… Чтобы я успела привыкнуть к своему горю…

Через час на рецитации под старым дубом Публий рассказал толпе, как милая, желая стать красивой, потеряла лицо. Он был в ударе, импровизировал, выжимал из этого случая все, повторяясь по обыкновению и начиная сначала.
 
20.САМОУБИЙСТВО КОРИННЫ

Когда он ушел, Коринна взяла острое железо. Зажав зубами крик, обнажила набухшую грудь…
Она всегда была уверенна в себе. Легкомысленно говорила: «Я это знаю, предполагаю, к этому я готова…» Но такого поворота своей судьбы она не ждала. Не ждала от богов такой грубой насмешки.
Она отвела глаза от живота. Живот был круглым и тяжелым, там ее дитя. «Он уже живет во мне. Во мне его дом. Он будет шевелить ручками и ножками и тереть ручонками глазки… Куда я с ним? Кому нужна в чужом краю, а хоть и в своем?» И опять, в который раз, в ее воображении возникает кривая улочка родного города. А навстречу соседи. В лицо заглядывает ехидна: «Удачно съездила за море?» Стыд, стыд… И слышится за спиной грубый смех: «Привезла от чужого самца байстрюка».
И снова ее охватил ужас безысходности и позора… Холодное острие у самого сердца. Малое усилие – и войдет в тело, мягкое, как тесто.
- Будь ты проклят!
Острая боль пронзила тело от ногтей до волос. Кровь! Она не ожидала увидеть столько крови. Кровь на руках, на железном лезвии, обрызгала ноги. Алым пламенем пожирала белое покрывало. Холод охватывал сведенные судорогой пальцы. В ушах звон. Ласковая смерть с улыбкой вползает ее, опрокидывает. И видится ей голубое небо, белые сады и цветущие луга – розы, флоксы, фиалки…
Но вдруг ей показалось, что-то зашевелилось под сердцем. Кто-то вскрикнул и заплакал. Все содрогнулось в ней от этого безмолвного крика о жалости и любви… И тогда она закричала. Из терпких губ рвался зов о помощи. Еще и еще! Затем увидела медленно отворившуюся дверь, из мрака сутулые тени…
Вода, вода! И звон ручья. Прохладные струи льются в жадный рот, сухую грудь, повисают на веках радужными каплями солнца…
И снова боль. Чудовищно огромные руки Кипассиды вырывают из нее внутренности. Трещат и рвутся жилы… розовые сгустки в черных пальцах… Сын! Мой сын!..
И опрокинулось на нее багряное небо, осыпаются изморозью цветы, кружатся, звенят, падая на плечи струпьями иссиня-черных лепестков. Все растворяется в кровавом тумане.

Много дней бедная женщина находилась на пороге смерти. Но боги судили иное, ей надо было жить. Зачем? Чьими мольбами? И однажды утром она снова увидела свет и вздрогнула от страха, и закрыла глаза… Для чего? Ведь все, что было, то и будет. Сколько раз она начинала сначала? И только раз судьба ей сделала подарок – но жизнь, которую она носила, ушла из нее страшными зловонными сгустками… Так для чего же жить?
Откуда ей было знать, что когда острое железо вошло в ее тело, виновник стоял на коленях в храме Изиды…

21.ПУБЛИЙ И ПОСЛЕДНИЕ ПИСЬМА КОРИННЫ

Поздним вечером разочарованный и утомленный возвращался Публий знакомой дорогой в свой дом. Солнце садилось за холмы, прохлада бодрила тело, оживляла фантазию. Скоро ночь… теперь у него много приглашений, от дома генерала Месаллы, до булочной на Субуре. Здесь его ожидает книжная девица Сульпиция, там – Хлида, Либа и Пито, а недавно ему сказали по секрету, что Камилла, дочь Афрания, досаждала отцу за то, что он несправедлив к Публию Овчине и потребовала вернуть его на службу.
Скоро ночь. Он свободен и востребован для любви.
Но не радуют его встречи и приятели, не радует любовь и открытая карьера. Неужели «одиссея» подошла к концу? Свобода оказалась тяжким испытанием. Все чаще вспоминалась экспансивная гречанка, ее пылкие ласки и душевные заботы… Сердцем чувствовал – гроза собирается над ним, черные тучи шли отовсюду, и если оставалось что-то светлое – это его Муза…
Тишины хочу, тишины…
Пройдя мост, Публий свернул на зеленую улочку.
Каково же было удивление, когда первый встречный и совсем незнакомый человек подмигнул и весело осклабился, другой – хлопнул по плечу и похлопал в ладоши. «Становлюсь известным», – Публий отнес эти знаки внимания на счет растущей популярности своих песен. Но когда третий грозно спросил: «Правда ли, что ты соблазнил святую деву?» – ему стало обидно.
Да, в те дни он вел себя не лучшим образом. Несчастный! Это был один из тех случаев, которые он предпочитал зарывать поглубже в памяти, поэтому в песне он придал героине другой облик, сделав ее неузнаваемой; к тому же суета последних дней потеснила событие того памятного утра, после чего он совсем забыл влюбленную девочку-весталку. Но Сабинна не забыла о нем.
На перекрестке под старым дубом толпа встретила его ироническими аплодисментами. «Это правда, что ты выкрал из храма весталь?» Публий отмахивался, но ему не верили. Он обиделся, но восхищение на лицах поклонников позабавило и развеселило. Напрасно. Его смех был истолкован как подтверждение факта. Значит было.
- Ничего не было, – встревожился Публий. – Клянусь!
- Как это? Если весталь дала показания.
- Позор! Что творится в наших храмах. Весталка соблазнила мужчину.
Публий только вздохнул и направился к дому. Толпа провожала до самого порога. Казалось, весь Подол и Субура говорили, что некий судейский чиновник ворвался в храм Весты, изнасиловал и похитил весталь. Она же безумно влюбилась в своего похитителя и собирается подарить Риму нового гражданина. Люди опытные напоминали Публию, что за такое дело грозит изгнание. Кто-то шепотом предлагал убежище за доступную плату.
Навстречу выбежали мальчишки и закричали, что приходил сердитый дядя Сабинн, но не застал, грозил, что все равно поймает Публия и связанного поведет к претору Камиллу.
- Вот так, Публий, суд или женитьба.
- Если Сабинн еще захочет взять такого зятя.
Оглушенный и задерганный, он стоял на ступенях, когда кто-то шепнул:
- Публий, а может, лучше бежать?
Он вошел во двор и закрыл за собой калитку, но услышал злорадный хохот.
- Мышка в норке, сейчас придет старый кот и будет ее кушать.
Да, как же – очень испугался. Но подпер колом изломанную калитку. Только теперь он увидел все так, как оно есть, и осознал, что ему грозит. Но что Сабинна? Тысячи девчонок отсеивает Веста и никакой в том трагедии нет, они становятся хозяйками в своем доме, рожают детей и счастливы. Вот и Сабинна, не может она быть весталью – не было драмы в ее жизни. Вот только дружбу с Грецином испортила. И ему, Публию, досаду делает… Да, он совершил оплошность. Но злодеяния тут нет.
Усмехнулся самодовольно, поиграл бровями. «А все-таки Сабинна любит Публия!»
Войдя в комнату, он увидел целый ворох писем. Все от Коринны. Нетерпеливой рукой раскрывал свитки, читая только начальные строки:
«Еще не наелся свободы?..»
«Ты не поверишь, но я занялась незнакомым искусством. Властно влечет чистый лист и серебряный стиль… Все, что любил, все, что делал ты – стало мило Коринне…»
«Если способна мольба твое сердце железное тронуть, выслушай, я умоляю, даже в ноги упасть я готова… Если я для тебя ничего уж не стою, если жить ты со мною не хочешь – о ребенке подумай… Я твоя и твоею была, когда юношей был ты. Я твоя, когда станешь отцом…»
«…Я не знаю, как быть? У меня два решенья…»
Скорбь когда-то любимой женщины сердца не тронула, хоть читал с интересом и снисходительной усмешкой. Собрал ворох писем – целая поэма! – и бросил в ларец.
Люди у дома не расходились, в ожидании потехи. Подходили соседи, случайные прохожие, толпа у дома росла, гудела.
- Вот идет Сабинн… А сколько с ним серьезных мужиков!
- Публий, ты слышишь? Будут отрезать тебе… Ты еще не обмарался?
Он прислушался. Видно, дело нешуточное. Он в западне. Пора подумать о себе – что делать? Выйти? К кому? К оскорбленному отцу, к толпе, хохочущей, как в цирке? Вот они – добрые соседи, вот поклонники-любители. К досаде за оплошность примешалось чувство жалости к себе, в воображении промелькнули вдруг соломенные крыши родной деревни под жарким солнцем, беленые стены прохладной комнаты, покрытая холщевым покрывалом камышовая постель. И доброе лицо матери в платке, склоненное над ним. Ах, если бы вернуть то утро, когда ступил на римскую дорогу, сесть на горячий мшистый камень и заиграть на дудочке своим овечкам… О, добрая матушка! О, строгий батюшка!.. Друзья предали, на службу не вернуться, на улице ждут убийцы. Если бы тогда поверил, если бы поверил!.. Публий простодушный…
Слузы подступили к горлу, жгли глаза. «О, милая, добрая Коринна, я не виноват. Богиня знает, знай и ты: я любил тебя, только тебя… Так кто же возьмет в руку мой горячий пепел?..»
Публий метался по тесному дворику, а где-то глубоко в разгоряченном мозгу холодной струей насмешливая мысль: «Не испытаешь – не поймешь, не согрешишь – так не покаешься».
- Сабинн пришел. Публий, выходи, если ты еще живой.
В калитку грохочут тяжелые башмаки.
«Идите вы все от меня! Надоели. Весты, весталки, греки, гречанки, соперники и соперницы, любовь и слезы… Тишины хочу, тишины!» – мысль билась, как пойманная птица в силках. Что делать, куда бежать? И подчиняясь мудрому спасительному инстинкту, приминая жухлую траву, бросился к дальнему углу забора. Неприметный выступ, упругая нога… Сам генерал Месалла, лихой кавалерист, позавидовал бы легкости, с какой Публий оседлал стену. Кошка не бывает так гибка и пластична, упав с высоты наземь. Битая дорога подбросила, поставила на ноги.
- Вон он! Держи, хватай его!
Публий мчался по улице, как заяц, приблудившийся с поля, через канавы и рытвины, под трубы водовода. За ним – сопя и топоча боевыми сандалиями – старый Сабинн.
«Как тщеславны, однако, эти старые республиканцы, – думал Публий, косясь на кривой солдатский нож, – вот хотя бы папаша Сабинн. Мог бы толерантно сделать предложение или тихонечко прибить из-за угла… Но ему не нужна месть, не заботит счастье дочери, он жаждет молвы и публичного осуждения…»
Уклоняясь от столкновения с клиентами Сабинна, он бросился в Греческий квартал. На мосту уже стояли люди с гладиаторской сетью. В город дорога закрыта. Остается дорога в Сульмону… Прощай, Рим!
…Сады Мецената. Вилла Помпея. Публий оглянулся – преследователи устали, перешли на шаг. Публий тоже. Так и шли они, не приближаясь, но и не отставая. Среди них не было Сабинна, но слуги, видимо, получили инструкцию. Какую? Взять измором? Их было немного, они молчаливы и упрямы, и в этой угрюмости было что-то устрашающее. Они на людной дороге и при желании легко могли бы найти колеса, но они пока этим не воспользовались. Может, дожидаются темноты? А может, впереди засада?
Публий ускорил шаги. Вот до чего тебя довела любовь. Вот до чего довели тебя женщины. Карьера испорчена. Дружба потеряна. Жизнь твоя, если даже возвратишься в Рим, всегда будет висеть на тонкой нити. И все это женщины – век бы их не видеть! Их детские личики, маленькие ручки, глазки черные, карие, лазурные, изумрудные и всякие другие… ненавижу их улыбки, речи лукавые, игры коварные… Нет жизни от них, нет сил терпенья.
И он поклялся, что никогда не даст воли сердцу, не допустит легкомыслия и вообще не будет глядеть в сторону женщин.

Публий припустился бежать. Обрыв глинистого цвета, река, по ту сторону – лесистый холм и под ним дубовая роща. Тишины хочу! Публий переплыл речку и оглянулся. Преследователи стояли на берегу, грозили кулаками, но дальше не шли. И ему стало понятно: господин Сабинн выгнал его из Рима.

Публий вошел в тенистую рощу и, тяжело дыша, упал в немятую душистую траву. Как хорошо! Только слышно: где-то журчит ручей, высоко в кронах нежные жалобы птиц. Наверное, такие дивные места выбирают для отдыха бессмертные боги. Никогда не подумал бы, что такая нетронутая природа всего в двух шагах от Рима. О, тишина! О, природа! О, блаженное одиночество!
Публий опрокинулся на спину, заслышав чьи-то легкие шаги – перед ним стояли две женщины. Они были прекрасны...

                ____________________________ 
   
 Одесса, 2005 г.