Скульптор с удовольствием разминал в руках комья гипса и наносил их слой за слоем на свое творение. Лицо его буквально сияло удовольствием, как будто он общался с живым и горячо любимым существом. По его расчерченному суровыми морщинами лицу странствовала довольная улыбка. Кто знает, быть может, точно такая же улыбка была и на лике Творца в мгновение сотворения всего Мироздания. Этого, конечно, никто знать не может, не могло в те времена быть того, кто увидел бы Его лик.
А вот девушка-натурщица разделить его радость не могла. Если задуматься, то ее облик сейчас делался вечным, время теряло над ним власть, и уже одно это должно было доставить ей безразмерную радость. Но думать и размышлять ей мешал тяжеленный меч, который она держала в правой руке. И ладно бы просто держала, а то замахивалась им, будто собиралась нанести удар.
- Евгений Викторович, - не выдержала она, - Почему нельзя заменить меч на картонный, или, хотя бы – алюминиевый? Все равно на статуе одинаково будет!
- Мне надо твою мускулатуру вылепить именно при тяжести настоящего меча. Потому я его специально у кузнеца, деда Кузьмы (бывают же такие совпадения имени с ремеслом!) заказал. Потом, если хочешь, я тебе его подарю, будешь деткам и внучкам показывать. Неизвестно, будут в те времена еще такие мастера, или уже не останется. Меч-то – истинный булат, такими наши предки всех супостатов побеждали! – говорил скульптор.
В ответ девушка бросила немного удивленный взгляд, который Евгений Викторович Вучетич тут же понял.
- Хочешь сказать, доченька, что у нас разные предки? Нет! Я считаю, что мы, сербы – тоже русские, только особенное племя великого русского народа. Русские – степняки именуются казаками, а русские – горцы – сербами. Но народ-то все равно – один! Потому и враги у нас – общие! Что скуксилась, голубушка? Потерпи, миленькая, сейчас закончу, и прервемся. Чайку попьем. Думаю, на сегодня достаточно потрудились.
Вучетич говорил нежно, красиво и, вместе с тем – властно. В этой его манере разговора чувствовалась вся уникальность его жизни. Жизни скульптора, который побывал солдатом-пулеметчиком и дослужился до полковника. Китель с большими звездами висел в углу мастерской, прикрытый клеенкой от вездесущей гипсовой пыли.
Свое слово он сдержал. И скоро они пили чай. С редкими для послевоенных лет сладостями – ромовыми бабами.
- Вашим лицом я восхищен. Просто уникальное сочетание женственности и мужественности. Истинная Мать-Родина! Достойная поклонения!
Что же, с ним не поспорить. С человеком, который рассказывал, как в 1941 году он в солдатской форме пришел на вокзал и прошелся вдоль поезда, куда грузилась творческая интеллигенция, направлявшаяся на «оборону Ташкента». Глядя на него эти люди, чьи способности были признаны в той степени, которой хватало на получение эвакуационного билета, вероятно, испытывали жуткий стыд. Но, защищая самолюбие, перерабатывали его в видимость сочувствия к скульптору-солдату.
- Евгений Викторович, зачем Вы так?! Вас как никого другого беречь надо! А Вы себя не бережете, а, значит, и свой талант! – пустив слезу, промолвил один из «ташкентских пассажиров».
- Талант – не кошелек в кармане, а пылающий факел в сердце. Кто его спрячет – тот и погубит. Господу виднее, кого сохранить для будущего, а кого прибрать сейчас, и от Его воли ни в Ташкент, ни даже в Дели не скрыться! – твердо ответил Вучетич, - Да и сами подумайте. После войны главной фигурой для скульптора будет – солдат. А как я изображу солдата, если сам им не побываю? Можно, конечно, и чучело в солдатскую форму нарядить, но это же явная халтура будет! Может, тот, кто войну в Ташкенте переживет, подделку и не распознает, но ведь былые фронтовики потешаться над ней будут! А кто же хочет, чтоб над его творениями хохотали? Разве только юморист. Но здесь как раз наоборот выйдет – едва ли какого фронтовика тыловой юмор когда рассмешит.
Доброжелатель, поджав губы, поспешил вернуться к поезду. Вероятно он обиделся. Ведь он как раз был профессиональным писателем-юмористом. Увы, проверить на себе справедливость слов Вучетича ему так и не довелось. До конца войны он не дожил. Умер в глубоко-тыловом Ташкенте от дизентерии, наевшись плохо вымытых абрикосов.
А Вучетич сделался единственным в мире скульптором-полковником. И его руки творили образы женской сущности русской земли, Родины-Матери, культ которой был продолжением древнего русского культа Богородицы. Мокоши – Марии.
Собственно, ныне неизвестно, чей облик застыл в Сталинградской, Киевской, Ленинградской Матери-Родине. Как выяснилось, натурщиц у Вучетича было более десятка. И каждая из них после окончания работы над Образом могла узнать в нем свои черты, но при этом с огорчением не найти портретного сходства. Оно понятно – такой образ просто не может не быть собирательным. А что каждая из помощниц во время работы считала себя единственной – так Вучетич был с дамами обходителен, он знал, что для женщины нельзя допускать даже мысли, что она – не единственная. Что в ней чего-то недостает для полноты образа.
Как бы там не было, но каждая из натурщиц поучила в подарок от скульптора самый настоящий меч. В современном мире этот предмет практически бесполезен в качестве оружия, ведь воевать им можно лишь сидя на боевом коне. Научится же такому искусству почти невозможно – и учителей не найти, да и силенок у современного человека едва ли хватит. Зато меч – прекрасный раритет, хорошо украшает жилище, когда висит на видном месте, наполняет аристократизмом и сам дом, и его обитателей.
Девочка Таня от мамы знала, что меч достался им от покойной бабушки, которая позировала скульптору Вучетичу. И, правда, фотография бабушки Вали очень похожа на величавую Родину-Мать. И мама Аня тоже на нее похожа!
Таня трогала меч, пыталась его поднять. Нет, он ей не по силам! Наверное, ее ручки никогда его и не поднимут, как бы не крепли ее мускулы. Потому что это – предмет другого мира, который когда-то где-то был, но которого сейчас здесь нет. Зато вокруг, в стоящих повсюду шкафах, так много вещей из настоящего, которые зачем-то нужны маме, и которые она часто с собой берет. Но туда, куда она их с собой берет – Таню не пускает. Часть их пятикомнатной квартиры отделена большой дверью, закрываемой на ключ. В которой нет даже глазка. Туда приходят какие-то люди, которых Таня не видит, лишь слышит их приглушенные стенами голоса. Времена голос какого-нибудь гостя переходит в крик, а то и в стон, чему Таня даже не удивляется. Раз так есть, значит – так должно быть. Тем более что ничего особенно страшного там, судя по голосам – не случается. Покричав, постонав и поохав, голоса вновь становятся самыми обычными, как при простом разговоре.
Когда гостей нет, та половина квартиры перестает быть для Тани запретной, она там бывает. И ничего обычного в отгороженных двух комнатах не находит, там все точно так же, как и на второй, «жилой» половине. Но как только раздается телефонный звонок, лицо мамы как-то сразу меняется, делается чужим. Что было бы страшно, если бы Таня давным-давно к этому не привыкла. И она сажает дочку за компьютер, ставя какие-нибудь игры или фильмы, предлагает ей вкусное угощение, чтоб ей не было обидно. А сама – уходит туда. И Таня слышит, как лязгает железом замок. Все это было бы страшно, если бы не было так привычно…
Анна родилась во Пскове. Городе, даровавшем Руси первую деву-воительницу, звенящую грудастыми доспехами княгиню Ольгу. Быть может, они произошли от одного рода. А почему нет? В современном мире верх и низ поменялись местами, истинная аристократия упрятана в нем невероятно глубоко.
Псков – город северный, потому – сонный. Даже само слово «Псков» как будто произошло от «Плесков», а это слово определенно навевает сон. Псковичи всегда славились спокойным, безобидным нравом, как будто не пробуждались от вековой спячки.
Но, что удивительно, Псков все-таки – город воинский. И об этом напоминает название первой его реки – Великая. Псковская крепость – одна из мощнейших на Руси, и мало крепостей и крепостиц выдержало столько же приступов, как она. С появлением Воздушно-Десантных войск Псков сделался местом дислокации одной из дивизий этого элитного рода войск.
Девчонки смотрели на бутончики парашютов, расцветающих среди редких облачных кущ июньского неба. Внезапно Аню под руку взяла чья-то уверенная рука. Она обернулась и увидела курсанта-десантника.
- Все военные хороши, но мы – лучше всех! – улыбаясь, сказал он, - Меня, кстати, Андрюша зовут. А Вас как?
- Аня. Так чем же вы лучше других?
- Летчик силен своим самолетом, моряк – своим кораблем, ракетчик – своей ракетой. Но ведь на прогулку с девушкой пилот не берет свой истребитель, моряк – свой крейсер, а ракетчик – баллистическую ракету. Они идут, как просто парни. А мы сами по себе – боевые машины. Из живого мяса и живой крови, но – боевые единицы. И, думаю, находится рядом с человеком, который одновременно еще и боевая единица – весьма спокойно и потому приятно. Но это все во-вторых.
- А во-первых?
- Во-первых есть у нас такое предание, которое – сущая правда. Многие генералы в истории оставили след, как объекты насмешек, издевок а то и проклятий. Но только не основатель нашего войска Василий Маргелов. Название наших войск, ВДВ, в его честь мы расшифровываем, как «Войска дяди Васи». Про него говорят, что был человеком исключительной храбрости, в войну морской лыжный полк сформировал и сам его в атаки водил. Уже название «морской лыжный полк» такие мысли вызывает, что дух захватывает. Застывшее море и бойцы, бесстрашно атакующие вмерзший в ледяной панцирь крейсер… Конечно, кораблей атаковать им не довелось, но нет сомнений, что они бы на такое пошли, если бы в Финском заливе у немцев флот был. Но кроме храбрости у него был еще великий ум. И он первый задумался, что десант, выброшенный в тыл противника и занявший оборону – обречен. Противник быстро мобилизует силы, которых у него будет всегда больше, чем у десанта. Много тяжелых орудий и боеприпасов по воздуху через линию фронта все одно не перевезешь. Значит, выживание десанта – в его подвижности, как мы, военные, говорим – в мобильности. Но откуда ее взять, ведь на своих двоих все равно быстро и далеко не пробежишь! И он придумал заказать конструкторам боевую машину, легкую, чтоб ее мог перевести самолет, и все-таки – достаточно надежную, чтоб могла вести бой. Так придумали БМД, боевую машину десанта. Но придумать – мало, надо еще разработать способ десантирования. И тут конструктора поработали, специальную парашютную систему с несколькими куполами изобрели да особые пороховые патроны, чтоб удар об землю смягчали. Не надоел я своим рассказом? – Андрюша уже крепко держал Аню за руку.
- Нет! Наоборот – очень интересно! Может, на «ты» будем?
- Давай!
- Не бойся, что я что-то не пойму. Я все-таки девушка образованная, если надо – спрошу, уточню. Кстати, дома я на каникулах. А сама в Ленинграде в медицинском институте учусь.
- А я здесь – на войсковой практике. А учусь – в Рязани. Конечно, в Рязани, где «Жил мальчик в простой крестьянской семье, желтоволосый, с голубыми глазами». Там и училище наше. Ребята, которых не приняли, в палатках в лесу потом по паре месяцев живут, надеются, что кого-то отчислят, а их – примут. Но я поступил сразу, повезло мне!
- Так ты недорассказал про вашего «дядю Васю»!
- Ах, ну да! Вот, представь себе, все было готово. И машина, и парашют к ней. И вопрос встал – как десантировать? Если экипаж сбрасывать отдельно, то в бою может так выйти, что он до своей машины и добраться не сможет. Откуда известно, какая обстановка в тылу противника сложится?! Драгоценное время будет потрачено, но что хуже всего – противник машиной сможет завладеть и против десанта ее использовать. Железо ведь не понимает, кто – свой, а кто – чужой. Значит, надо, чтоб водитель и наводчик внутри находились. Кто же отважится внутри железа, не видя ни неба ни земли, вниз лететь? Конечно, нашлись добровольцы. И среди них был родной и любимый сын дяди Васи. И он отказал остальным добровольцам, и задание на испытание дал своему сыну, рискуя им!
- Ничего себе! – воскликнула Аня.
- Он похлопал сына по плечу, и тот скрылся внутри машины. В ее мраке. А машина изнутри похожа на гроб, иной ее просто не могли сконструировать. Конечно, дядя Вася скорее бы сам прыгнул, но возраст у него уже был изрядный, сердце пошаливало…
И отец глядел вслед железной, вернее – алюминиевой штуковине, в нутре которой запечатан его сын. И жалел, что не может лишить ее тяжести, чтоб она мягко-мягко коснулась земной травки. Разумеется, конструкторам он верил, но все же рассудок сомневался в способности легкого парашютного шелка удержать металл. Как потом рассказывал Маргелов-младший, в полете он чувствовал несколько секунд невесомость. Как космонавт. Это его так заинтересовало, что заглушило естественный для человека страх. Система сработала исправно, но удар все же был силен, он почти на час лишился сознания. Тут же, конечно, все генералы и полковники прибежали, доктора, машину открыли, его вытащили и в чувства привели. Но ясно, что в бою так быть не могло, а машина с потерявшим сознание экипажем не полезней, чем пустая машина.
Потому систему доработали, конструктора без выходных по двенадцать часов в день трудились. И второй раз испытывать опять взялся Маргелов-младший. Все прошло успешно, он даже запустил двигатель и проехал круг почета по полигону. В те годы на словах, конечно, в Бога как будто не верили, но сам образ Отца, отправляющего с Небес на Землю своего единственного сына, тут же всплыл в памяти. С тех пор и сделалось наше войско – лучшим, и конкурс в училище стал выше, чем во ВГИТиС, хоть служба в ВДВ если и сулит славу, то вернее всего – посмертную.
Они переглянулись. Уже много лет тлела война в Афганских горах, где впереди всего войска бились – десантники. И Андрей не боялся оказаться там, в чужих страшных горах. Наоборот, он, похоже, искал случая испытать свои знания, силы, убеждения, всего себя, в настоящей войне. Или ей так казалось? Но ведь ей, если она разделит с ним его судьбу, что останется? Дни ожиданий и дрожь от телефонных звонков, особенно – ночных?! Нет, не зря все-таки ее лицо – это лицо Родины-Матери. Она выучится на такую профессию, чтоб быть если не совсем рядом с ним, то – близко к нему! И к его ребятам.
Практика Андрея и каникулы Анны закончились. Они расстались. Чтоб встретиться вновь в ее родном Пскове, когда у нее появился пахнущий типографской краской диплом, а у него – новенькие погоны с двумя маленькими звездочками. Война в Афганистане к тому времени закончилась, так и не успев вобрать в себя Андрея. Можно было радоваться и начинать совместную жизнь…
Но…
Картины 1993 года. Вонзенная в небо болезненная стрела. Телебашня с ужасающим, если вдуматься в его звучание, именем – Останкино. Если расположить ее на карте страны, то она окажется где-то с краю, в западной ее части. И, вместе с тем, она, несомненно – в центре. Ибо она – пупок, где стягиваются путы невидимого кокона, объявшего русский народ. В древнем учении эфир – это пятая стихия, недоступная для одоления человеком, где борются друг с другом ангелы и бесы. Сооружение воткнуто в эфир, оно участвует в небесной битве, придавая силу злым, темным существам. Недаром интеллектуалы уже давно зовут ее «фаллос сатаны», а люди проще – «чертов х…».
Башня подминает под себя окружающий ее простор. На ее фоне не видны распластавшиеся по земле здания, подчиненные ей. И, тем более, теряются фигурки людей, стопившихся возле тех зданий.
Народное чутье привело многих к подножию страшного колосса. Вооружены они были как попало – кто отобранным у милиционера пистолетом, кто трофейным дедушкиным «штурмгевером», который тот заботливо прятал всю жизнь, кто своим охотничьим дробовиком, а кто и просто дубинкой. Командовал толпой настоящий генерал, в форме и с большими звездами.
Легко сказать – командовал. Поди, покомандуй не войском, а толпой, половина людей которой воинские команды слышали лишь в кино. Кто-то из них слыхал о каких-то тактических приемах, кто-то их знал, а кто-то не имел и представления. Крик испуганного взаправдашней автоматной очередью обывателя может возыметь на такое «войско» действие большее, чем приказ командира. А попытка пойти в атаку обернется толчеей, где все друг другу помешают, подставятся под пули врага, да еще и побьют своих.
Но бой шел. Неуклюжая лапа толпы то касалась тела вражьей башни, то отдергивалась от нее, ошпаренная огнем. Зеленый грузовик безумно бодал запертые ворота, и кто-то из смельчаков бросался в проделанную им брешь, навстречу огненным кинжалам. Но толпа за ними не шла, она мялась в раздумье, и уже в следующий миг рассеивалась дождем, отнимающим жизни.
Генерал понимал безнадежность битвы. И единственное на что он рассчитывал – это на свою форму с большими звездами и лампасами, которая как зов призовет к себе людей в форме. И уже не толпой, но организованным умелым войском они навалятся на каменную пику, и она, конечно, не устоит!
А человек в форме по имени Андрей в тот день задумчиво бродил по берегу реки Великой и совершал невеликое дело – плевал в круги на ее воде. Чем-то он походил на Гамлета. «Быть или не быть?!» Его автомат спал в оружейке вместе со своими братьями, автоматами боевых товарищей, командиров и подчиненных. Снаружи висел замок, ключ от которого хранился у бдительного незнакомца в штатском, который прибыл из Москвы.
Скрутить незнакомца, сбить замок для десантника дело – плевое. Но ни кто не мог поднять не то что руки, но даже мизинца. Ибо для военного есть лишь один вид правды – приказ. Глупый, самоубийственный, преступный приказ содержит в себе для бойца больше истины, чем собственные мысли. И не считайте военных глупцами, ведь выполняя приказ, они иной раз проявляют больше ума и сообразительности, чем иные профессора.
В этом есть своя мудрость. Вышестоящие видят (по крайней мере – обязаны видеть) больше, чем их подчиненные. И то, что внизу покажется абсурдом, сверху может видеться вполне закономерным. Сколько раз в войнах так и было! Иное дело, когда источниками приказов становятся не честные вояки, но хитрые политики. Но тут что поделать. «Конструкция» военного не может предположить такого варианта, как «конструкция» человеческого организма – проникновения в себя чужого разума, пусть даже крошечного, вроде некоторых вирусов. И самое честное, на что способен в данном случае военный – это не выполнить чужого приказа. Но и в этом случае он не может подчиниться своим соображениям и мыслям, куда-то идти и с кем-то воевать по собственной воле. Он будет ожидать правильного, воинского, то есть – своего приказа.
Именно так жила те дни Псковская дивизия. Ожидала своего приказа, который мятежный генерал, год назад отстраненный политиками от должности, им отдать не мог. А свои командиры обитали в том же ожидании и дождались, пока Останкино вновь не подтвердило своего зловещего имени.
А после за те дни раздумий, ожиданий и гамлетовских вопросов расплачивались жгучим стыдом. Который заставлял ходить по городу, прикрыв честную военную форму аляповатой гражданской курткой китайского производства. Что выражало стыд за принадлежность к воинскому сословию, случившийся впервые за всю историю Руси. Даже в 1917 году у людей в погонах стыда не было, отчаяние – да, но не стыд.
Строевой отдел наполнился рапортами об увольнении. Офицеры-десантники, сбросившие некогда горделивую форму, шагали в пространство гражданской жизни, где снова брались за оружие. Уже как гражданские, но не мирные обыватели тихих городов, а как самодеятельные бойцы, называемые в народе бандитами. В те годы это слово несло в себе привкус уважения. Пули свистели среди каменных исполинов Петербурга, низеньких домиков Пскова, деревянных хлябей Кувакина. Война разлилась по стране как гной из нарыва, прорвавшийся в кровь.
Андрей не уволился. «Армия очистится от грязи, она очищалась всегда. А очистить ее может только война с врагом злым, врагом настоящим. Она вот-вот нагрянет, ноздри уже щекочет порох», раздумывал он. И, конечно, не ошибся в своих раздумьях.
На самой кромке русского юга, где возвышается каменная гряда, по русскому преданию, сотворенная Сварогом в первый день Творения, раздались выстрелы. Непонятно когда и откуда появившийся там народ, за всю историю Руси так и не ставший для русских – своим высунул из-за древних гор оскаленную, покрытую косматой бородой морду. Они непохожи на нас, они – иной веры, иных представлений о добре и зле, иного языка, иных мыслей. Они злы. Они бессмысленно жестоки, они убивают русских только за русскость. И не только убивают.
Послышалось ужасное слово «работорговля», памятное по книжкам про США 19 века, коими были учебник истории и роман «Хижина дяди Тома». Но, позвольте, ведь там рабы – негры! А у них… Наши! Значит, они настолько не наши, что мы, белые русские люди для них – что негры!
Вековечные воинские инстинкты народа рвались наружу. Убить, наказать, отомстить! И прорывались они через военных и, с особой силой, через элиту армии – десантников.
Прощальное застолье дышало водочным запахом неминуемой грядущей победы.
- А все-таки при царе с ними полвека бились. Трудиться пришлось – не приведи Господи! Целые леса рубить и жечь, чтоб им прятаться было негде. Крепости везде строить, много линий из крепостей, чтоб им бежать некуда было. Половина государевой казны тогда на эту войну шло, - рассказывал лейтенант Федор, начитавшийся с целью моральной подготовки книг о былой кавказской войне.
- Забываешь, что тогда и они и мы бились одними и теми же ружьями, и преимуществ у нас особых быть не могло, - парировал Андрей, сделавшийся уже капитаном, - Разве что, пушки были, но пушкой гору не пробьешь и поверх нее снаряд не бросишь. А теперь все небо – наше, а они в нем – бессильны. У нас и штурмовики, и бомбардировщики, и вертолеты, и ракеты. И мы, десантные войска – тоже! Каждую щель бомбами забросать, потом по роте наших бросить – и войне конец!
- Но ведь и в Афгане небо нашим было, - возразил самый модой лейтенантик с редким именем Афанасий.
- Там политики, чтоб им пусто было, мудрили. Кого-то называли своими, кого-то – врагами, и потому бить всех не давали, чтоб «своих» не покалечить. А «свои» в два счета горы переходили и делались «чужими», такое там на каждом шагу бывало. Тут же все иначе будет, ведь чечены – враги все, их различать не надо! – вставил веское слово майор Олег Иванович.
- Как бы ни было там, а наше спасение – в Аннушке. Она всех исцелять будет, от всякой раны спасет, и даже – от смерти. Она – наша живая вода! Потому давайте за нее выпьем! – прервал дискуссию Андрей.
И зазвенело стекло рюмок, выплавленное в старинном, но мало кому известном, городе Клин.
Анна улыбнулась. Она была одета в десантную форму женского образца, вместо галстука – бантик, вместо брюк – зеленая юбочка. Эта форма, конечно, удивительная редкость, женщин в суровых войсках немного. А из петлиц на гостей смотрели чаши и змеи, напоминавшие о том, что призвание их владелицы – возвращать жизненную силу тем, кто ее лишится.
Да, Аня добровольно стала офицером Воздушно-Десантных Войск, как и ее Андрей. И уже сделала два прыжка с парашютом. Сохраняя во время них свое лицо Родины-Матери, чему дивились даже бывалые офицеры.
На вокзале ее провожала мать Валентина, то есть та самая Родина-Мать, запечатленная скульптором Вучетичем и поучившая от него в подарок меч. Слезы, поцелуи, бесконечная вера в то, что прощаются мать и дочь лишь на время…
Но прощались они навсегда. И не мать потеряла дочь, как того боялась, а – наоборот. Страх за дочку остановил ее сердце, которое у живой Родины-Матери тоже было живым, теплым, не бронзовым. И вернувшаяся Анна встретила лишь земляной холмик на родовом кладбище. Рано умерла, могла бы еще жить и жить… Или умершая эпоха обязана забрать с собой все свои символы, включая и живые?!
Война гуляла по улицам города. Кричала пулеметными очередями из прокопченных пустых окон, хохотала снарядным грохотом, плясала сполохами огня, залихватски свистела минами. Это был ее город, в чем никто не мог усомниться. Сомневающийся гарантированно получал кусок свинца или железа в свое бренное тело. Раскуроченные дома, сожженные магазины, обращенные в металлолом заводы. Все это никогда не существовало для людей, все здесь с самого своего рождения предназначалось лишь для войны.
Под ногами попадались оплавленные куклы, рваные фотографии счастливых семейств, пропитанные грязью и кровью холсты с безмятежными пейзажами, избитые лампы с покрытыми кусками чьего-то выбитого мозга зелеными абажурами, останки плюшевых кресел. Эти предметы должны напоминать о том, что и тут когда-то была мирная жизнь, разорванная когтями войны? Нет, все они — добыча войны, захваченная ею в разных местах белого света и принесенная в ее логово. Зачем они ей нужны, ведь в пищу ей они не годятся! Каждому известно, что питание войны — бомбы, пули, снаряды! Должно быть, она их принесла ради забавы, для игры. Разве война — не игрунья и не шутница?! И что из того, что человек страшится ее шуток, что ради смеха она любит отбирать людские жизни, будто шапки и рукавицы? Война — существо сверхчеловеческое, замечать сопли и слезы людишек она не способна в той же степени, в какой слон не может замечать муравьев!
И у человека в отношении войны есть лишь один выход — раствориться в ней, стать ее частью, играть внутри нее в ее любимую игру. Так есть шанс выжить. Погибнуть, конечно, тоже есть шанс. Но в ином случае гибель — неизбежна, ибо кто не становится частью войны, тот делается ее игрушкой.
И Андрей и Анна сделались частью войны. Он уходил со своей ротой в глубину злых кварталов и там, куда он уходил, война начинала хохотать особенно неистово. Все, что там еще оставалось целого за спиной Андрея и его бойцов обращалось в руины. Пейзаж из кусков покрытых черной копотью стен украшался кусками вражьей требухи, развешанной подобно елочным гирляндам.
С первого задания Андрей вернулся покрытым запекшейся кровью. На его камуфляже не осталось ни единой ниточки, которая бы не окрасилась в красно-бурый цвет. Увидев его, Анна вскрикнула, подумав, что он тяжело ранен. Она приготовилась влить в него, если потребуется, всю свою жизненную силу, чтоб оживить, вернуть с Того Света. Но тут же заметила его спокойный взгляд и улыбку на лице. Он был цел и невредим, а кровь на нем была чужой кровью! Кровью врага!
К крови врагов на теле мужа она быстро привыкла. Не могла привыкнуть только к странному изменению его взгляда, который с каждым днем все более стекленел, становился похожим на взгляд змеи. Жизнь как будто испарялась из глаз Андрея, и Аня не знала, как вернуть ее обратно. Ей оставалось надеяться, что когда они вернутся с войны, мирная жизнь омоет его лицо теплыми весенними ветерками, и оно будет прежним.
Наверное, с глазами Ани происходило тоже самое, только она этого не замечала, ибо не смотрела на себя в зеркало. Увидеть себя растрепанной, усталой, не женственной... К чему это?!
Ее тело, как и тело Андрея, каждый день покрывала запекшаяся кровь других людей. Только не врагов, а — своих. Поток раненых вливался в белые палатки медсанбата подобно красной реке, и, как всякая река, он не знал умаления. Сшивать порванные тела, вдыхать в них жизнь. Работать до того, что перед глазами тела раненых и собственное тело сливаются в единый символ уязвимости плоти и в бескрайнее ее страдание.
Последние шепоты умирающих. «Дорогая, передай маме...», «Передай Полине и Ирочке...», «Скажи моим...» Сколько собралось их в ее ушах, протекло в ее сердце, поселившись там навсегда!
Она с тревогой ждала, что следующим израненным человеком, которого коснутся ее руки, будет Андрей. Но этого не случалось. Может, он для войны сделался столь своим, что она уже не могла его тронуть? Или тут что-то иное... Где-то в книжке про гитлеровскую Германию Аня читала, что эсэсовцы именовали себя женихами смерти. Может, война сделала Андрея своим женихом, и до самой свадьбы не нанесет ему вреда? Но когда произойдет свадьба, она заберет его уже с собой без остатка!
Но ведь у него есть Аня! И она не отдаст Андрея иной, страшной невесте! Она будет биться за него до конца, отдаст всю силу своей жизни, если то потребуется!
Времени на рассуждения не оставалось. На операционный стол перед ней ложился очередной раненый. Хорошо, если раны можно заживить, и он вернется домой почти невредимым, только с глубокими шрамами, которые придадут ему суровость. Но не все раны заживают. Кто-то вернется домой со скрипучим протезом вместо руки или ноги. И даже это — не самое страшное. Кому-то суждено вернуться на уродливой инвалидной коляске или даже — на носилках. И проклинать смерть, которая не забрала его полностью, а обратила в самое страшное из всего возможного — в живого мертвеца. Какой бы не сделалась жизнь после войны, эти люди уже никогда не погрузятся в нее, хорошую или плохую. Смотреть живыми глазами из почти мертвого тела, вот их будущее! Более всего они жаждали, чтоб смерть закончила свою работу над ними, просили друзей помочь им умереть, подобно тому, как самурай помогает своему другу, сделавшему харакири. Но русские люди — иные. И, конечно, ни у кого не поднялась рука на эту скорбную работу.
Нет существа, более способного привыкать к изменениям мира, чем человек. Не прошло и месяца жизни на войне, как война перестала ужасать, обратилась в что-то само собой разумеющееся. К пулям-снарядам, к простреленным и раздавленным танками мертвецам привыкли быстро. Тяжелее было привыкнуть к трупам, лишенным жизни изощренно. С отрезанными головами, задушенным капроновым шнурком, со вскрытыми животами. Но привыкли и к ним.
Анна отдыхала в углу своей операционной палатки, покуривая сигарету, когда услышала громкие голоса за брезентовой стенкой. Среди голосов она разобрала и голос Андрея. Вскоре он появился перед ней, чем вызвал ее радость. Хоть его возвращение было и не первым, но она, как всякий раз, встретила его так, будто он вернулся с Того Света. Ведь никто не знает, когда лопнет терпение смерти, жаждущей своего подневольного жениха навсегда забрать к себе.
- Что так громко говорите? Чему радуетесь? - спросила она, - Так странно, что тут можно найти что-то смешное...
- Радуемся, что живы, что все у нас прошло удачно. Я на горе, что неподалеку, прекрасные синие цветы увидел. Как зовутся — не знаю. Но хочу их тебе подарить! Обязательно сорву, чтоб ты их высушила и всегда хранила! - сказал он.
- Ты что! Не надо! А если цветок тебе жизни стоить будет?! Разве не понимаешь, что ты мне — дороже любого цветка!
- Но ведь эти цветы — единственное из красивого, что тут есть. Мне, кстати, недавно рассказали, что эти горы известны русским давным-давно. Гора Эльбрус, к примеру, по преданию состоит из первовещества мира, из которого верховный русский бог Сварог сотворил весь мир. По-русски ту гору звали — Алатырь, так же звали и само первовещество. И в память о том получеловек-полуконь Китоврас у ее основания соорудил главный храм Сварога. Его развалины лежат там и поныне. Эльбрус далеко отсюда, но сердце мое чует, что здешние горы тоже — наши. И нам обязательно надо взойти на них. Этот город возьмем — и взойдем! Если в них есть камень-алатырь, то его можно найти. А этот камень делает человека всемогущим, позволяет, к примеру, летать по воздуху, подобно птице. Еще он все раны и болезни исцеляет, и много-много чего делать может. Если мы в войне им завладеем, значит — бились не зря!
Рассказ Андрея заинтересовал Аню. Конечно, все это миф, сказка. Но каждому человеку, имеющему мало-мальский опыт жизни известно, что сказка — это правда, сказанная особенным языком.
- Не поняла... И что, вы его нашли, если так рады?!
- Нет, - ответил Андрей, - Наша нынешняя радость — зла. Просто нам удалось захватить необычную образину, не просто врага, но врага особенного. Их бойцов мы брали и прежде, это одна из работ разведки — брать языков. Ты их, конечно, не видела, мы их сдавали в штаб. Где их допрашивали, и они рассказывали о своих, что знают.
- Их там пытали? - поинтересовалась Аня.
- Думаю, по своей воле никто своих сдавать не будет. А люди, стойко переносящие мучения и откусывающие себе языки бывают лишь в кинофильмах, - пожал плечами Андрей, - Но тут нам в руки попалась личность иного рода. Сдавать его в штаб бесполезно — все одно он не тот, кто что-то знать может. Потому решили разделаться с ним сами.
- Что ты все говоришь загадками? Скажи уже прямо — кто он?!
- Скажу прямо. Работорговец. Похищал в рабство русских людей и продавал их другим чеченам. Кому — на стройку дома, кому — баранов пасти, кому — мак растить. Русских девушек он тоже продавал — в наложницы, в секс-рабыни. Сначала, конечно, ему приходилось их волю ломать, для чего он их у себя в подвале по нескольку месяцев на цепи держал. Без еды и без воды. У него весь подвал цепями завешан! А как узнал, что мы подходим, всех оставшихся у него рабов порезал, как баранов. И закопал у своего дома. Только подвал свой разобрать не успел, у него там все на совесть было сделано. Как думаешь, чего он заслуживает?
- Расстрела?
- Тут, на войне, все и так делают, что друг друга расстреливают. И с виной и без вины. Запытать до смерти тоже невеликое наказание — тут и так пытают, и до смерти. И мы с ребятами придумали ему особое наказание. Чтоб он остался жив, но...
- Не пойму. Чую, я имею к этому какое-то отношение... - удивилась Аня.
- Мы с ребятами решили, что самое правильное — его оскопить. И так, чтоб он остался жив. Чтоб потом много-много мучился. А сделать это можешь только ты. К тому же по местным представлениям быть оскопленным женщиной — это такой позор, за который и в Рай не берут. Потому... Просим тебя все вместе!
Аня на секунду задумалась. Конечно, идея ее шокировала. Но разве ее руки, исцелявшие раненых не желали отомстить за их раны? Разве исцеляя своих она не хотела пролить кровь врага!
- Я согласна!
- Вводите! - крикнул он своим бойцам.
В палатке появился чечен, ведомый под руки двумя дюжими десантниками. Он не сопротивлялся, понял, что — бесполезно. Все его лицо представляло собой один большой синяк. Лишь из его ротового отверстия сквозь запекшуюся кровь доносилось «Я — мирний населений! Я — мирний населений!»
Аня заглянула в его глаза. Большие, печальные, даже не злые. Не похожие на чеченские...
Разведчики прикрутили работорговца к операционному столу. В зубы ему воткнули деревянную колабаху. Когда один из десантников рывком сорвал с него штаны, убийца, похоже, понял, что с ним намереваются сделать. Но выразить свой ужас мог только страшной дрожью. Аня тем временем подготовила инструменты.
- Что ему отрезать? - деловито спросила она у Андрея.
- Режь все. И член и яйца. Чтоб пустое место осталось, - коротко ответил он.
Скальпель прикоснулся к нежному месту работорговца. Брызнул фонтанчик крови. Заскрипели, обращаясь в крошку, его зубы. Двое десантников согнулись от хохота. Улыбнулась и Аня. Жестокая война быстро сдирает маски лжи и лицемерия. Ей сейчас было приятно, и она этого не скрывала.
Аня зашивала рану. Отрезанное лежало в белом тазике, на который показывали пальцами и смеялись уже все солдаты роты Андрея.
- Пусть дня три оклемается, а потом отпустите его на все четыре стороны. Он свое получил, - инструктировал Андрей двух своих солдат, вызвавшихся сторожить оскопленного чечена, - Ты, Аня, ему рану обрабатывай, чтоб он не издох. Но с нашими ранеными, конечно, ему не место. Пусть в старом сортире полежит, там его и закройте.
Внезапно появился незнакомый лейтенант.
- Андрей Иванович, Вас вызывает к себе в штаб генерал Рохлин.
- Наверное, достанется тебе, - всплеснула руками Аня, - Я с тобой пойду!
- Что достанется — мне плевать. Пусть генерал сам бы предложил, что с такими делать! - сказал Андрей, плюнул сквозь зубы, и отправился в штаб.
В классе местной школы, которая почти не пострадала и потому была переоборудована в штаб, собралось множество офицеров с большими звездами. Из того следовало, что причиной вызова не мог быть случай с сегодняшним работорговцем. О котором генерал, скорее всего, даже не знал. А если бы и узнал, то, скорее всего, сделал бы вид, что не заметил.
- Товарищи офицеры, я вас собрал сегодня для того, чтобы обсудить вопрос, можем ли мы выиграть эту войну и что можно сделать, чтоб победить? У меня имеются на этот счет свои соображения, но много голов лучше — чем одна. К сожалению, вообще всех офицеров я собрать не смог. А ведь идеи на этот счет могут быть не только у офицеров, но даже у младших командиров, даже у рядовых. Потому побеседуйте со своими подчиненными, узнайте, кто чем дышит. Это не приказ, а просьба, - сказал генерал своим могучим голосом.
Первым взял слово полковник со шрамами на лице. Должно быть, он уже где-то воевал, и потому его мнение было особенно ценным.
- Чтобы взять крупный город, надо артиллерией и авиацией прорубить просеки в его застройке. И по этим просекам — наступать, чтоб не вязнуть в лабиринтах чужих улочек, натыкаться на засады. Нам же не дают этого делать, ссылаясь на присутствие мирного населения. В итоге война превратилась в мясорубку, от которой мирному населению, кстати сказать, ничуть не легче. Оно потихоньку вымирает, запертое в подвалах и прочих убежищах. А нам приходится драться за каждый дом, что умеют делать только десантники, морская пехота и некоторые другие спецвойска. В итоге при большой численности войск в боевых действиях у нас едва участвует одна десятая от них. При такой тактике взятие города растянется на многие месяцы, - доложил он.
- Даже со взятием Грозного война не завершится, - сказал подполковник в очках и с бородкой клинышком, который походил ни то на профессора, ни то на генерала времен Первой Мировой, - Есть еще Гудермес, есть Аргун, и есть горы, где воевать так же мало кто умеет, как и в городах. Но главное не в этом. Чтобы победить, надо хорошо представлять себе победу. Видеть ее в своих мыслях и в снах. И вот кто-нибудь знает, какой она будет? Пройдем мы все эти земли — и что дальше? Если мы оставим этот народ живым, то он будет восставать у нас в тылу, факелы бунтов будут вспыхивать в каждом месте, из которого мы уйдем! Остается его истребить, но этого нам никто не даст сделать. Но выход найти можно. Я вам задам глупый вопрос: «С каким народом мы воюем?», вы в ответ пожмете плечами. Мол, я и сам знаю, что — с чеченами. Но это не совсем так. Ибо такого народа, как чечены просто-напросто — нет! Само слово «чечен», то есть - «ичхо» на их языке означает — просто человека. До нашего появления здесь никто из тех, с кем мы воюем, чеченом себя по большому счету — не считал. Каждый из них относил себя лишь к своему племени, которое называется — тейп. Происхождение у тейпов — разное. Некоторые из них ведут свое начало от древних ариев, пришедших с Крайнего Севера. Есть тейпы, как ни странно, русского, казачьего происхождения. Да-да, среди тех, кто стреляет сейчас в нас, имеются наши же собратья. Но, увы, таковыми они себя давно не считают. Долгая жизнь в горах заставила их смотреть на мир по-иному. Наконец, есть тейп, произошедший от хазарских евреев, бежавших сюда, в горы, после разгрома Хазарского Каганата Святославом Храбрым. Кстати, фамилия Дудаевых — как раз из этого тейпа, и сам покойный Джохар Дудаев, разумеется, тоже из него.
При множестве здешних племен самым разумным отношением с ними могло бы быть соблюдение рецепта, придуманного еще древними римлянами - «разделяй и властвуй». Мы же сами заявляем, что бьемся с ними, как с единым народом. И... Сами себе делаем врага, которого теперь не можем одолеть!
Сказанное ученым подполковником до того потрясло собравшихся своей новизной, что все затихли, переваривая полученную информацию. Наконец, послышались возгласы:
- Но почему мы всего этого не знали? Кто виноват в этом?!
- Московские политики! Им нужна здесь мясорубка, и они сделали все, чтоб размолоть нас на кровавый фарш! И они ее не остановят, пока не набьют свои карманы, и пока не перемелют все молодое поколение!
- Не Грозный надо брать, а Москву! Там больше половины народа враз за нас встанет!
- Восстановим обычай Лобного Места и казним на нем кровавых политиканов! Город Грозный заставит вспомнить другого Грозного, Ивана!
Слова оборвал оглушительный рев, смешанный со свистом. Участники совещания бросились на пол. Бушевал красный дождь из огненных иголок, пронзавших деревянные перекрытия с не большими затруднения, чем если бы они были сделаны из масла. Так работает система залпового огня «Град». Но у чеченов ее нет, она — только у нас. Значит, бьют свои. Что для этой войны — не редкость, получающие ложные данные артиллеристы то и дело бьют по своим. Для тех, кто погибает под снарядами, сделанными на Урале или в Центральной России и выпущенными русскими парнями, придуман даже специальный термин - «дружественные потери». Которых быть не должно. И которые составили больше половины потерь той войны.
Совещание прервалось и более не возобновлялось. Андрей так и не узнал, зачем вызвали его, удачливого разведчика, но мало чего смыслящего в высшей стратегии, и, тем более — в политике. Может, чтоб просто послушал? Но зачем? Где ему пригодятся эти знания?!
К счастью для Андрея, Ани поблизости не было. Зато она появилась вовремя, когда понадобилось оказывать помощь его участникам, пронзенным калеными стрелами. Генерал по счастью не пострадал. А Андрей небольшую рану все же получил. По военным меркам не рану, а царапину. На тыльной стороны правой руки порвало кожу от основания большого пальца и до мизинца. Через неделю эта рана зажила, оставив после себя неглубокий, но длинный шрам.
Многие районы, обращенные в керамическую пыль, десятки раз переходили из рук в руки. Но, квартал за кварталом, город все же сдавался. Все громче среди вояк раздавались голоса о том, что следующим за Грозным городом, который придется брать, будет — Москва. Этот некогда чистокровно русский город с мордвинским именем, ныне — переродившийся, подобно злокачественной опухоли. Подобно телесной оболочке, из которой ушла законная душа-хозяйка, и которой завладел демон. Рассуждали и о новой власти, которую надо установить после зачистки былой столицы. Но в своих размышлениях никто не шел дальше идеи власти военной, предназначенной для войны и войной живущей. О том, что все войны должны когда-нибудь завершаться, никто даже не думал. А как еще мыслить людям, которых война сделала уже — своими? Ведь те, кто остался ей чужой, давно смешали свой прах с прахом матери-земли...
Но война не означает отсутствия жизни. Анна ощутила, что в ее нутре появилась еще одна жизнь, что она вынашивает ребенка. А это значило, что скоро ее с войны спишут. А Андрей, конечно, останется здесь, он не бросит своих бойцов. Значит, предстояла разлука...
Но вышло все иначе. В один из дней Андрей вновь ушел на задание, на этот раз — в горы. И ушел на несколько дней. О горах он говорил много, но отправился в них — впервые. И сердцу Анны было тревожно. Тревога, должно быть, передавалась и той сокрытой жизни, которая таилась в ней.
Кварталы, опустевшие от людей, тоже заполнялись жизнью. Жизнь эта была птичьей, и представлялась она теми птицами, которых притягивала хищная, мясная, добыча. Были среди них презренные серые вороны, но были и благородные черные вороны.
Усталая Анна курила, присев на пенек какого-то фруктового дерева. Была слякотная весна, но сквозь серость неба и земли уже проглядывали нежные зеленые ветки, дарующие миру свои листочки.
Внезапно внимание Ани привлекла летящая низко черная точка. Не могло быть сомнения, что это — ворон, несущий что-то тяжелое. Когда ворон подлетел ближе, Анна ахнула, узнав в странном предмете, который он нес — сжатую кисть человеческой руки. Птица уронила свою ношу прямо к ее ногам, как будто для того ее и несла на своих крыльях столько верст. Анна обратилась в крик, увидев на руке родной шрам, тянувшийся от основания большого пальца — к мизинцу.
В крике рушились снежными лавинами горы, выходили из берегов яростные реки. Сама не помня себя, она разжала мертвую кисть и обнаружила в ней несколько синих цветов и какой-то прозрачно-белый камешек...
Позже, когда вернулись с задания бойцы Андрея, она узнала, что тот зачем-то потянулся к тем цветам и тому камню. И задел невидимую нить мины-растяжки. Его разорвало в клочья, а кисть, успевшая зажать сорванные цветы и камень, улетела в пропасть. Где ее, наверное, и подобрал черный ворон. Удивительной была эта гибель. Не иначе, как война решила наконец сыграть свадьбу со своим женихом, и забрала его себе всего и сразу. Ибо какая же невеста берет своего жениха — по частям?! А для Анны на память она оставила цветы и камешек горной вершины, сжатые в руке, на которую война предусмотрительно нанесла свою метку...
Возвращение прошло как в тумане. Вокзал родного Пскова, могильный холмик матери, пришедшая в запустение квартира. Нецелованные войной рожи обывателей, у кого — жирные, сытые и довольные, но у большинства — тощие, страдальческие. Впрочем, по глазам «страдальцев» Анна поняла, что они уже научились получать удовольствие от своего страдания, и не сделают ничего для его прекращения. Они будут проклинать своих мучителей, но в душе радоваться их присутствию, ведь из их жизней давным-давно изъяты все цели и весь смысл.
В глазах «хозяев жизни» тоже читалась жажда боли. Ведь и их жизни не имели ни цели ни смысла, а дарами денежных единиц они были не просто насыщены, а пресыщены. Их уже тошнило от показного уважения и искусственных, сотворенных банковскими единицами ласк. Они плевались от пережевывания пресной лепехи своей жизни.
Был простой вопрос «как жить дальше?» За ним можно было отправиться хлопотать насчет «пензии» и награды Андрея, которую он так и не получил. Услышать «большое спасибо» от захлебнувшейся денежными единицами власти...
Аня сплюнула от отвращения. И тут же сама себе придумала план на дальнейшую жизнь. Коль скоро здесь столько охотников для дозированных, не опасных страданий, то она будет продавать их всем желающим. За те же самые денежные единицы! Она будет профессиональной садисткой, госпожой. Как доктор, она знает, как причинить боль, не нанеся вреда здоровью. Если добавить к этому суровое и, вместе с тем, женственное лицо Родины-Матери... То она станет единственной в своем роде!
Плетки, наручники, веревки, кляпы, хирургические инструменты для нанесения шрамов и порезов, кровавых игр. А также — кожаные костюмы, маски, сшитая в ателье эсэсовская форма, перчатки. Комната, стилизованная под пыточную камеру — без обоев, облицованная специально заказанным грубым камнем и с решеткой в окне. Яркая лампа выполненная в стиле 30-х годов, извергающая яростный, бьющий в глаза свет. Такой мир создала она сразу после рождения дочки Танечки. И зажила в этом мире.
Осудила бы ее покойная мать? Наверняка — нет! А Андрей — тем более. Если мир захотел ее для себя — такой, то такой она в нем и будет. Своим бытием она не умножит его зла. Ведь в нем уже и так нет ни зла, ни добра, а есть лишь одно — товар. Товаром для кого-то была и та война, а кто в ней участвовал, честно желая победы, были просто Незнайками. На языке торговцев — лохами. И она тоже была Незнайкой. Но теперь стала Знайкой, разумеется, в смысле тех знаний, которые ценит этот мир. Заплатив за них жизнью любимого...
Сначала она разделяла садо-мазо сессии и остальную жизнь, поставив для этого специальную перегородку. Но разделять становилось все сложнее и сложнее. Скоро девайсов, то есть — принадлежностей для садо-мазо игр стало так много, что они вытеснили все иные вещи. Не помещаясь в комнате-студии, они заняли шкафы жилой комнаты. В конце концов, даже камень мужа и высохшие его прощальные синие цветы потерялись где-то в недрах залежей садо-мазохистского добра.
Таня играла с плетками и наручниками, свободно забираясь в недра шкафов. Мама это разрешала, только ставила условие — ничего не терять, чтоб в любое время можно было найти необходимое. Познавая глубину одного шкафа, она в конце концов добралась до синих цветочков и прозрачно-белого камня. Они заинтересовали девочку много больше, чем мамины игрушки, уже слишком привычные и порядком надоевшие.
Удивительно, но камень оказался теплым. Таня сжимала его в своей ручонке, радуясь столь интересному свойству камня.
А на экране шел мультфильм «Незнайка на Луне». Несмотря на все трудности своего рождения он все-таки обрел жизнь! Но никогда не был показан телевидением, не могли его живые кадры пройти сквозь башню с мертвецким именем «Останкино». Впрочем, Таня этого не знала, как не подозревала о самом присутствии в мире телевидения — телевизора в их доме никогда не было!
Незнайка принес Знайке чудесно появившийся камень... Таня удивилась — в ее руке лежал такой же камень! Знайка случайно поднес к нему магнит...
Таня покопалась в маминых вещах, которые знала лучше, чем линии на своей ладошке. Да, среди прочих вещей у нее в самом деле ле.жал магнит. Танечка, подражая Знайке, поднесла его к камню.
И тут же, одновременно с рисованными коротышками из мультфильма, взмыла под потолок! Повисли в воздухе, точно хлебные крошки в стакане воды, и все окружающие вещи. Мамины плетки и наручники, ее куклы и плюшевые мишки Поднялся в воздух и стоящий в углу меч Матери-Родины, с которым когда-то позировала скульптору Вучетичу ее бабушка. Это — невесомость!
В воздухе повис и монитор. Он продолжал показ мультфильма. Рассказывал о том, что делать дальше с обретенным даром освобождения от пут тяжести.