Старуха устала. У нее был тяжелый день. Старший сын привез к ней своих детей, и неугомонные внуки отняли у нее все жизненное пространство так, что к вечеру стало нечем дышать. И когда пришло время идти на работу, она почувствовала, что почти не в состоянии передвигать ноги. Было невыносимо жаль покидать свой уютный угол, где так призывно теплился пушистый плед на видавшем виды привычном диване. Надо было идти. Начальница и без того уже поглядывала косо на нее, самую пожилую нянечку в городском приюте. Да и кому понравится, когда каждую неделю приходится искать замену занедужившей в который раз старухе.
Перемыть девчонок-подростков в душевой комнате - обычная вечерняя обязанность в обычную смену. Обычное дело. Хорошо, что напарница тут как тут. Ловко она взгрузила эту Джиллиан в ее банное кресло. Девчонка, которая не может пошевелить ни рукой, ни ногой, смотрится так, что и не подумаешь, что с рожденья парализована. Сколько лет она здесь в этом приюте? Старухе кажется, что всю ее жизнь. Эта калека появилась здесь вечность назад и росла на ее глазах. Никто не заметил, как скукоженный заморыш превратился в такую красавицу. Мимо не пройдешь, не остановив взгляда на этом чудном создании. И откуда только взялись у нее такое лицо, такая кожа. Можно подумать, что под ней, и правда, голубая кровь - так светится все ее тело. И скажи ты - как пудрой оно присыпано. Хотя другая никакой пудры не пожалеет, а матовости этой не добьется.
Душ шумит, теплая вода струями стекает по неподвижному фарфоровому лицу, но глаза подростка сияют. Невозможно не заметить блаженства в этом сиянии. Девчонка явно получает удовольствие - расслабилась, обмякла в удобном кресле, так и кажется молит взглядом - не торопись увозить меня отсюда. А старуха и рада бы поторопиться, но кто знает - не стоит ли за дверью напарница. Она-то с начальницей дружит, и каждый старухин шаг у той на виду. Поэтому всё, что надо делать, надо делать как следует. Набирает в горсть шампунь, привычно втирает в густые волнистые волосы, перебирает, путается пальцами во влажных прядях. Волосы эти - тоже украшение ещё то. Дал же Господь такую роскошь на обездвиженное тело! Хотя глядя сейчас на неё не приходит и в голову, что есть какие-то проблемы с этим телом. Сидит в своем кресле боярышней, и всё у нее, как положено. А то и получше, чем у других. Обездвиженная, зато какая броская! Как выточенная да в атлас упакованная, дотронешься - и млеют старые руки от этой горячей атласности, которая, кажется, рук этих только и ждет. Кто ее знает, эту девчонку, что она хочет, что чувствует. Молодая же, может и правда в ней жизнь свое требует. Это сколько же было раз - как пойдет струя воды из душа ниже пояса, так и пойдут высекаться искры в этих упорных глазах. Неживое тело, неживое, а соски-земляничины враз торчком встают. Не первой нянечкой подмечено. Вот и думай, что хочешь после этого.
Старуха наклоняется над банным креслом и с отвращением к себе отмечает, как под легким халатом виснут вниз и болтаются пустыми мешочками ее собственные когда-то такие красивые груди. Злится и еще усерднее трет распластанное перед ней молодое беспомощное тело, с ужасом думая о том, что завидует этой девчонке, упругой нежности её кожи, ее наэлектризованности, невинной покорности и чистоте. И думает, что это действительно конец, раз дожилась до таких мыслей. И весь остаток вечера не выходит у нее из головы давняя память про первого ее парня, который когда-то сходил с ума от ее кожи, от ее волос и запахов и не мог от неё оторваться, часами баюкая на своих коленях. Перебирает картинки в тусклой памяти и не может припомнить, почему его тогда так быстро бросила...