Немецкое командование продолжало издавать свои приказы, указы, но дальних окраин они, как бы, и не касались. В Центр ходили только по крайней нужде. А немцы вместе с полицаями из стариков-станичников на Зарубовку заезжали только с продовольственными рейдами и только днем. Враги боялись близости приазовских плавней.
В первые же дни оккупации всем жителям было приказано немедленно сообщить о людях еврейской национальности, проживающих в станице, будь то родственники, соседи или знакомые. В случае утаивания – расстрел. Но никто ничего не сообщал.
В станице вместе с хуторами было более десяти тысяч жителей самых разных национальностей. Каждая казачья семья хорошо знала свои корни, начиная с самых первых предков – местных или переселенцев, передавая эти знания своим детям. География же мест, откуда в казачий край переселялись люди, была слишком обширна.
Но укоренившись на Кубани, все они становились «казаками», то есть «вольными». А с 18-го века вплоть до 1920 года являлись привилегированным военным сословием России, которое охраняло государственные границы страны, поддерживало внутренний порядок в обеих столицах и губернских городах, участвовало в оборонительных войнах.
«Собственный конвой его императорского величества» всегда состоял из казаков. Казаки охраняли сухопутные границы России по всему периметру. Кроме Кубанского и соседних, Донского и Терского казачеств, были еще: Оренбургское, Уральское, Забайкальское, Сибирское, Амурское, Уссурийское, Семиреченское, Астраханское и другие.
Кубанский казак – защитник России, всегда осознавал себя русским. В сугубо национальные корни других людей никто не углублялся. Личная жизнь любой семьи была суверенна, и к этому суверенитету было принято относиться с уважением. Так было всегда.
Правда, среди пришлых были казаки «приписные», то есть люди рабочих профессий, мастеровые, у которых не было земельных наделов, кроме небольшого участка земли при доме. Это были кузнецы, шорники, колодезники, парикмахеры, портные, сапожники, краснодеревщики, строители и другие. И все они, также как и землепашцы с рыбаками, были, прежде всего, военнообязанными. Ценился же каждый человек в станице исключительно за свое трудолюбие, профессиональное мастерство и – самое главное – за соблюдение общепринятых Казачьим кругом законов.
И про приказ фашистов так бы и забыли, так бы все и обошлось. Но внезапно всю станицу облетела жуткая новость. Старый дед по фамилии Шелудько, живущий за большим ериком, сам пришел в немецкую комендатуру и сообщил, что у него находятся двое внуков семи и девяти лет, которых сын перед самой войной привез из Ленинграда на летние каникулы. Их мать, жена сына, по национальности еврейка, значит и внуки – евреи.
Этот поступок ни у кого не укладывался в голове. За внука любой дед отдал бы свою жизнь, не задумываясь! Деды-то здесь живут не робкого десятка.
- Продал душу дьяволу старый анцибул! – говорили люди, понимая, что сам-то дед теперь не жилец на белом свете.
Детей, внуков Шелудько, немцы немедленно приехали забрать. Бабка Шелудчиха категорически не желала отдать внучат, кидалась на ворогов, не помня себя, голосила… Разозленные автоматчики стали избивать старушку прикладами до тех пор, пока она не упала навзничь посреди двора… Ее неподвижное лицо было превращено в кровавое месиво… Дети рыдали в ужасе, не понимая, что происходит. Их привезли на мотоцикле к зданию Совета, где находилась комендатура, и посадили в подвал.
- Зачем врагам дети?! Да, бомбы и снаряды на войне убивают всех, и взрослых, и детей. Но здесь сейчас немецкий тыл, какая опасность врагу может исходить от детей какой бы то ни было национальности? – недоумевали станичники.
Назначенный немцами полицаем, давний друг Ивана Федоровича Саенко, Пальчик, рассказывал своей жене, что невозможно было пережить этот момент, когда детей привезли к зданию Совета. Старший, мальчик девяти лет, очень испуганный, крепко держал за руку свою семилетнюю сестренку, которая негромко плакала и повторяла:
«Я домой хочу… Я домой хочу…»
Брат все время пытался ее успокоить, наклонялся к ней и что-то шептал на ухо.
- Дети булы, як два ангела посреди диких собак. Еле сдержался, чтоб глупостей не наделать… - рассказал Пальчик дома поздно вечером своей жене...
И он, и другие «назначенные» полицаи лихорадочно думали о том, как быстрее освободить детей.
- Зачем их держать в заточении? Это же маленькие дети, что с них взять?! – спрашивали полицаи коменданта.
Но комендант, не желая никого слушать, объявил через переводчика, что наутро надо собрать население на площади, где он обратится к жителям с речью. Мол, все должны знать, что немецкая власть здесь навсегда, что за сотрудничество с новой властью люди будут получать всяческое поощрение. Вот и завтра после показательной КАЗНИ, жителю станицы Шелудько будет вручена немецкая боевая награда.
Старики-полицаи, услышав перевод, не поверили своим ушам. Казнь детей? Это было уму непостижимо даже для людей, прошедших ранее не одну войну. Какое отношение имеют дети к войне? Сам привоз детей в комендатуру уже говорил о том, что над ними нависла смертельная опасность, но все же все «назначенные» надеялись, что детей отпустят.
«Что можно делать с детьми? Ну, не допрашивать же их? Отправлять теперь некуды. Подержат и отпустят», - думали они.
Придя в себя, старший над полицаями, Пальчик сказал переводчику, что такое в станице просто невозможно, так как здесь живут люди со своей особой верой, смерть детей ляжет тяжким грехом на их головы.
- Может пойти волна мести…. Тут, мол, такие нравы: дети – продолжение жизни, самое святое!
Его поддержали другие:
- Казаки – народ законопослушный, но с ними лучше по-хорошему. Всколыхнется народ… Придут, не дай Бог, партизаны: нас точно на виселицу вздернут, но и вы своих не досчитаетесь…
- Увезите детей тихонько за реку. Чтобы ни одна душа об этом не знала. Это же рядом! Были дети, и нет детей. Мало ли кто и что подумает. Поручите это дело паре-тройке доблестных немецких солдат, а мы им поможем.
- Поручите это мне, - смело вызвался Пальчик, - я тоже хочу получить немецкую награду.
Комендант похвалил Пальчика. Пальчик был мужественный человек и бывалый вояка, так как прошел не одну войну. Но то, что Советскую власть не признавал, знали в станице все. Он часто и громко ругал власть за бесхозяйственность, за показуху, за безбожие, но власть делала скидку на возраст. А главное было в другом.
Пальчик был Главным на большой колхозной конюшне. Никто лучше его не разбирался в лошадях. Он был заслуженным казаком только на памяти старшего поколения. А ныне, хотя и коневод, и ветеринар, и возница, но очень сварливый старик. Не было в станице хозяина, который бы не обращался к Пальчику с просьбой о той или иной услуге, связанной с транспортом или лошадьми, и крутой норов и настрой старика никого не удивлял.
То, что именно он оказался в полицаях, многих не удивило. Саенко Иван Федорович, однополчанин Пальчика, к этим многим не относился.
Ранним утром, когда станица еще спала, сонных, растерянных детишек посадили на подводу с двумя автоматчиками, и Пальчик, стегая коней, по пыльной дороге быстро повез их к парому.
Над рекой стоял теплый, густой туман.
Старый инвалид-паромщик Удовика тянул галат, не поворачиваясь лицом к подводе, которая стояла посреди парома. Он боялся, что не выдержит сердце, брось он взгляд на прижавшихся друг к другу худеньких малолеток, сидящих на соломе за спиной возницы. Ни Пальчик, ни вооруженные немцы с подводы не вставали. Чтобы выполнить задание коменданта без шума, от мотоциклов в этот ранний час отказались.
Все молча смотрели на приближающийся противоположный берег реки. Когда паром торкнулся о берег, паромщик, низко наклонившись, припадая на свою деревянную «ногу», откинул сходню на берег… На одно мгновение они встретились с Пальчиком глазами… И … забилось неистово сердце старого казака, забилось в надежде, что не падет тяжкий грех на живущих здесь людей, которые молились сегодня всю ночь и за невинных детей, и за ослепших врагов, чтобы Всевышний просветил их разум…
Неожиданно разыгравшаяся трагедия с внуками Шелудько ошеломила старика-паромщика так же, как и всех других жителей станицы, но он знал: когда сотни человеческих душ одновременно молят Бога о чуде, оно может случиться. По вечному закону воздаяния, известному ему от предков: в ответ на живительную энергию, которую Небеса постоянно изливают на землю и все живое на ней, люди должны отзываться благодарственной молитвой или другой какой душевной мольбой. И воля их исполняется. Он много раз в своей жизни был свидетелем этого взаимодействия. И он, Удовика, в это верил.
Двое резвых коней, запряженных в повозку, легко поднялись с парома вверх по насыпи на дамбу. На дамбе Пальчик остановил лошадей и, оглянувшись, громко крикнул паромщику:
- Паром не перегоняй! Жди тут! Мы зараз!
- Добре! – ответил старик.
Он увидел, что подвода Пальчика с автоматчиками и детьми свернула направо и поехала в сторону большой близлежащей лесополосы.
Почти в это же время слева, со стороны колхозного сада, подъехала большая арба, доверху груженная арбузами. Накануне немцами были обследованы поля бахчи и выявлены подоспевающие арбузы и дыни. Жителям ближнего хутора Деревяновка было приказано собрать и рано утром доставить плоды для немецких солдат, под угрозой расстрела за невыполнение приказа.
Старик возница без особого труда уговорил паромщика перевезти арбу на другой берег, хотя тот должен был ждать Пальчика.
- Раз срочно надо, то заезжай, - громко сказал он, чутко прислушиваясь.
Перевезя арбу на пароме через реку, он не торопился возвращаться назад. Стоя на берегу около своей хибарки, он продолжал напряженно прислушивался к тому, что происходит на той стороне. Но там все было тихо.
Постукивая своей деревянной ногой, паромщик зашел в хибарку, продолжая улавливать все посторонние звуки этого раннего августовского утра. Выглянув в тусклое окошко на реку, он изумленно увидел, как умные кони Пальчика на другом берегу тихонько спускаются с дамбы, волоча за собой подводу. Они подошли к самой переправе и остановились у воды. Людей за деревянными бортами повозки не было видно.
Старик еще какое-то время посидел в своей хибарке, якобы, не замечая Пальчиковой арбы на другом берегу. Пассажиров ни с той, ни с другой стороны в этот ранний час еще не было. Он никак не мог придумать, как же ему поступить.
«Что там произошло? - думал он. Выстрелов не было, а лошади пришли с арбою одни. Значит, дети живы! Времени прошло достаточно, чтобы их увезли подальше в плавни…
- Так вот, почему Пальчик так косо зыркнул на меня своими очами! Мол, потяни время! – сообразил Удовика.
Он поднялся на дамбу, еще раз посмотрел на спокойно стоящих лошадей на другом берегу и решил:
«Пора сообщить в комендатуру. Теперь это уже не опасно».
Он мог бы постучать в любой дом, послать со срочным сообщением в комендатуру здорового человека, будь то подросток или женщина, и тот бы дошел до места за пятнадцать минут. Но он пошел сам, чтобы еще потянуть время, именно об этом глазами попросил его Пальчик.
Он ковылял к центру станицы до знакомого здания Совета с их омерзительным флагом больше часа. Вид этого флага вызывал ощущение, будто в доме покойник! Вроде бы, надо срочно что-то делать, но нельзя... Надо ждать. Очень терпеливо ждать…
И вся станица Гривена теперь напоминала один большой дом, который покинул Хозяин, приказав хозяйке с беспомощными детьми и стариками терпеливо ждать.
Гитлеровцы на трех мотоциклах с колясками тут же вернули деда Удовику на его рабочее место. Следом прибыл еще целый взвод фашистских солдат. Враги спохватились! Они заволновались, возмутились! Грубо толкали паромщика прикладами, торопили.
В повозке на другом берегу обнаружили двух немецких солдат без оружия. Они были живы, но крепко связаны веревками по рукам и ногам, с кляпами во ртах.
И только впоследствии выяснилось, что подвода Пальчика не успела даже углубиться в лесополосу, как тут же оказалась в партизанской засаде. Без единого выстрела конвойных «обезвредили», связали и оставили на подводе, памятуя о том, что за одного убитого немецкого солдата «будут уничтожены десять мирных жителей».
Фашисты поняли, как хладнокровно и правдоподобно обманул их этот старый казак-полицай, якобы до сих пор преданный царю, не признающий Советскую власть. Крестом своим поклялся!
Враги хотели расстрелять жену Пальчика, но ни жены, ни близких родственников они уже не нашли. Ночью те покинули свои хаты и ушли то ли в плавни к партизанам, то ли к какой родне на дальние хутора. Кто знает?
Вражеские солдаты подожгли дома и все постройки на подворьях Пальчика и его сестры. Огромный пожар уничтожил все следы многолетнего человеческого жилья-былья…
Только черные хлопья, как траурные птицы, долго летали над пепелищами.
В тот же день в комендатуре допрашивали паромщика Удовику. Враги заподозрили его в соучастии с партизанами.
Старик вел себя на удивление сдержанно, хотя ни в каком сговоре он ни с кем не был. Видя, как взбешены враги, он сразу нутром почуял, что пришел его смертный час.
«Семи смертям не бывать, а одной не миновать», - думал он с болью.
В его душе вместо жгучей ненависти вдруг шевельнулось сострадание к этим чужеродным чудовищам, которым черный мрак затмил разум.
- Что творят? Чего хотят? Жаждут смерти детей и стариков! - бормотал паромщик. - Побойтесь Бога!
Мало-помалу он успокоился, и, когда его вывели во двор, стал внимательно смотреть в толпу, где заметил дочь свою, Анну, и внуков. Его старухи в толпе не было.
«Так далеко она уже не ходит», - с тоской подумал он.
Мелькнула мысль попросить о пощаде…
- Ужель просить пощады? Кого просить?! Глухих?! - вслух ответил он сам себе.
Фашисты согнали жителей под угрозой наказания на широкий двор около здания Рыбкоопа. Избитого старика вытолкали на середину двора. Переводчик громко сообщил станичникам, что паромщик Удовика пособник партизан. Его ждет неминуемая смерть, и так будет с каждым, кто будет действовать против немецкой власти и нарушать «новый» порядок.
Двое солдат грубо поволокли старика к большому навесу, который находился с торца здания. Деревянный протез отстегнулся и спал с ноги старика. Этот протез лежал перед толпой, как немое напоминание людям о былых заслугах Воина.
Прервалась звенящая тишина, толпа загудела, застонала.
- Папаня! - рванулась дочь паромщика из толпы. – Папаня-я! Но женщины крепко держали ее.
- Деда! Дедунька-а… - закричали внуки, заголосили.
Никто не понимал, куда враги волокут старика, и что с ним хотят сделать. Повернув свою седую, обнаженную голову в сторону толпы, паромщик успел крикнуть прерывающимся, хриплым голосом:
- Нэ поминайте лихом, люди добрые…
И в ту же минуту фашисты сбросили старого казака Удовику в глубокую яму под большим навесом, заполненную негашеной известью. Эта известь здесь находилась годами, постоянно пополнялась, здесь же ее всегда и продавали. Известью казачки с незапамятных времен белили печи, стены и потолки своих жилищ, стволы деревьев, известковали почву…
Немецкие солдаты стали заливать яму с известью водой. Известь буквально закипела…
Такую мученическую смерть от врага принародно принял заслуженный царский солдат Удовика в своем последнем бою.
Предателя Шелудько с этого дня в станице больше никто никогда не видел.