- Что-то мне нездоровится, - простужено пробасил директор, вызвав меня в свой кабинет и отхлебнув из стакана глоток дымящегося молока.
Федор Федорович, руководивший культурой нашего региона, сидел за своим рабочим столом в больших солнцезащитных очках, из-за которых невозможно было рассмотреть его глаз и угадать настроение. Его шея поверх галстука и сорочки была укутана мягким шерстяным шарфом темно-бежевого цвета. Мне не приходилось видеть шефа в темных очках, тем более в тенистом директорском кабинете, выходящим окнами на северную сторону. Я подумал, что простуда коснулась его глаз, которые могли слезиться или опухнуть, и не стал задавать неудобные вопросы о его экипировке.
- Завтра губернатор посетит частный музей, - раскатисто басил директор, - надо быть там, а я вот расклеился, да и негоже разносить бациллы и заражать руководителя…
Директор взял паузу, поправил теплый шарф на шее, отпил молока, грея руки о стакан, попытался кашлянуть, но скривился от боли, снова помолчал, а потом сказал:
- СхОдите завтра вы… Да не пугайтесь вы так! Терзать там не будут – присутствие нужно для проформы. И не более…
Я никогда не участвовал в подобных высоких встречах, губернатора видел только по телевизору или в газетах, воспринимая его недосягаемой, оторванной от народа мега-звездой, а потому поручение директора выбило меня из душевного равновесия, вызвало всевозрастающее волнение - будто мне предстояло сдать важный вступительный экзамен, а времени на подготовку нет.
Я пожелал директору скорейшего выздоровления, пообещал вернуться сразу же после завершения встречи и рассказать о ней. Директор, прикрывая шарфом рот и пытаясь кашлянуть, сморщился, закивал в ответ и махнул рукой на прощание.
Вечером, вернувшись домой, я поделился с женой, рассказав ей о предстоящей встрече с губернатором и моем участии в ней. Супруге передалось мое волнение. Она засуетилась и начала готовиться, будто не мне, а ей предстояла высокая аудиенция. Первым делом она плотно накормила меня – двумя тарелками плова и несколькими чашками чая с вареньем, которые расслабили меня и немного сняли напряжение. Затем из шкафа, расположенного в спальне, был извлечен мой выходной костюм, выглажена свежая рубашка, найдены, натерты бархатом и выставлены в прихожую лакированные туфли, которые я надевал всего лишь единожды на собственную свадьбу. Жена разыскала атласную бабочку малинового цвета и убедила меня, что, поскольку мне предстоит посетить учреждение культуры, коим является музей, то следует непременно надеть бабочку.
Наше с женой беспокойство передалось двум любимцам – нашим котам Васе и Масе, дружно и мирно проживающим с нами в квартире, поддерживающим в ней уют, тепло и спокойствие. Милые добрые кошки, встретив меня у входной двери, удалились сначала в комнаты, но потом они вернулись ко мне и уже не отходили, следуя за мной по комнатам, в туалет и ванную, внимательно наблюдая за мной, слушая мой рассказ. А когда были извлечены и подготовлены мои вещи, они со знанием дела обнюхали костюм, малиновую бабочку и особенно долго и тщательно лакированные свадебные туфли.
Наши кошки, Вася и Мася, радовали и удивляли своей сообразительностью. Ели каждая из своей миски – Вася из зеленой, а Мася из синей, и никогда не путали их, не претендуя на чужую посуду. Обе ходили по нужде тоже только в свои персональные ванночки-кюветы, отличавшиеся цветом. Эти ванночки я когда-то купил в магазине «Фототовары», а потом, когда перестал заниматься печатанием фотографий, приспособил их для целей кошачьего туалета и выставил в прихожей одну подле другой.
По утрам обе кошки, следуя необъяснимому чутью, ровно за три минуты до звонка будильника запрыгивали к нам на кровать. Вася усаживался на меня, а Мася - на мою жену и в унисон акапельно начинали мурлыкать, при этом мягко надавливая на наши пробуждающиеся тела холодными розовыми подушечками кошачьих ладошек. И каждый раз мы разыгрывали котов, делая вид, что продолжаем ещё спать, не чувствуем их легких прикосновений - старались подольше потянуть приятную утреннюю побудку. Тогда кошки приступали к следующему этапу подъема. Они, как по команде, касались наших лиц влажными холодными носиками и невыносимо щекотали кожу длинными белыми усами, заставляя почесаться, чихнуть, открыть-таки глаза и поблагодарить заботливых животных, ласково потрепав их за шелковистые кошачьи шкурки. С чувством исполненного долга кошки спрыгивали на пол и внимательно наблюдали за нами, заставляя поторапливаться.
В нашей семье, как, впрочем, и в других семьях, случались размолвки. Но были они не частыми и никогда не заходили слишком далеко благодаря им - двум нашим домашним животным. Кошки, не желая мириться с продолжением вспыхнувшей семейной ссоры или спора, спрыгивали со своих мест, подкрадывались к хозяевам и принимались кусать нас за ноги, стараясь побольнее ухватить за голые пятки. И всякий раз кошачья затея вызывала улыбку, отвлекала от тягостного разговора, который тотчас же прекращался и быстро забывался. Мы осознавали никчемность надуманного конфликта, мирились, обнимались и становились только ближе.
Но, оставим в покое милых кошек и вернемся к описываемым событиям.
Ночь перед встречей прошла беспокойно, намерения выспаться не сбылись - не случилось назавтра быть свежим и выглядеть как малосольный огурчик, который только что извлекли из рассола. Я часто просыпался от кошмарных сновидений. Снилась предстоящая встреча. В тревожном сне я видел рядом с собой губернатора, правда очень расплывчато - лица его я не рассмотрел и не запомнил. Глава региона сидел на высоком резном золоченном стуле, увенчанном двуглавой птицей, похожим на царский трон. Он ничего не говорил и ничего не требовал, но при этом был очень важен, суров и необычайно страшен. Я опустился на колени и стоя коленопреклоненным, пытался доложить губернатору о положении дел в музее - о посещаемости выставок, о помощи владельцу музея, заключавшейся в оплате охраны и в ремонте проржавевшей крыши. Но, почему-то, я не мог вспомнить ни числа посетителей, прошедших по залам музея, ни стоимости произведенных работ. Вместо красноречивого доклада я мычал как глухонемой, и в этот момент просыпался в холодном поту, силился вспомнить забытое и сказать спросонья что-то внятное. Приходя в себя, я вглядывался в темноту, убеждался, что нахожусь еще дома, и никакого губернатора здесь нет и быть не может. Я переводил дух, промокал полотенцем капельки пота, выступавшие на лбу и шее, и снова впадал в тяжелый сон, а потом просыпался еще и еще. Под утро я крепко уснул, но спал недолго - меня разбудили кошки, запрыгнувшие на мою грудь, щекоча мое лицо жесткими проволочками кошачьих усов. Жена встала раньше. Похоже, ей тоже не спалось, как и мне. Она хлопотала на кухне, слегка постукивая посудой - готовила завтрак или обед, распространяя пьянящие запахи. Увидев свое отражение в оконном стекле, я ужаснулся – лицо отекло, на щеке отпечатались складки подушки, а волосы примялись, будто по ним проехал тяжелый дорожный каток.
Есть не хотелось и пить тоже. Вместо утреннего приема пищи я принял горячий душ, постарался расчесать примятые волосы, надел выглаженную сорочку, атласную бабочку, выходной костюм с большими железными пуговицами и широкими острыми лацканами, не утратившими свою былую свежесть и шикарность, облил себя одеколоном, глянул в большое зеркало и ахнул. На меня смотрел деревенский жених, опухший от наскучившего обряда бракосочетания и уставший от ношения непривычного костюма, надетого впервые в жизни. «Не хватает чайной розы в петлице и кружевного платочка в верхнем кармане», - подумал я и скривился в недовольной гримасе.
Я представил на себе удивленные взгляды уличных зевак, нагло и бессовестно сверлящих меня и мое жениховское одеяние, а еще - взгляды своих обнаглевших сослуживцев, страдающих нездоровым любопытством и задающих бестактные вопросы: «Куда, мол, собрался и зачем напялил шикарный блейзер?». Такого я не терпел и потому старался никогда не выделяться из серой толпы.
Я опустился на табуретку и тихо взвыл от безысходности. Успокоила жена - она выбежала на мои вопли, сказала, что точно знает: только так должны выглядеть люди, общающиеся с высоким начальством. Доводы жены, высказанные уверенным тоном, которого я от нее не слышал раньше, показались мне убедительными. Я обул лакированные свадебные туфли, выставленные с вечера в прихожей, погладил кошек, с любопытством рассматривающих и обнюхивающих меня, и присел как перед дальней дорогой. Кошки присели тоже, а жена перекрестила меня иконой, извлеченной невесть откуда, обняла на прощание и потом еще долго смотрела мне вслед в щелку приоткрытой входной двери.
На службе в этот день я решил не появляться – уж слишком волнительными стали бы меня испытания оказаться в центре внимания и ненужного «перемалывания моих косточек». Да и работник в этот день я был бы никакой – все мои мысли только о предстоящей встрече. Я направился в музей, хотя до визита губернатора оставалась еще уйма времени.
А на дворе стояло бабье лето – тихое, сухое и солнечное, с пожелтевшей, шуршащей опадающей листвой, с протяжными гудками пароходов, медленно уплывающих по тихой реке на юг вместе с уходящим летом, с колокольным звоном старого храма, спрятавшегося в тесной городской застройке. Я кружил по узким, с утра выметенным улочкам, напоминавшим рисунки из старой детской книги сказок, и слушал звуки бабьего лета. От созерцания старой архитектуры, от запаха сухих листьев и удивительной погоды в голову пришли хорошие мысли: «Отчего это я так волнуюсь, как перед первой брачной ночью? Отчего вырядился, как на собственную свадьбу и почему мне так хочется угодить высокому начальству, которое я в глаза никогда не видел и которому на меня самым решительным образом наплевать? Странные желания, странная неразделенная любовь и уж совсем странное волнение, не имеющее под собой никакой почвы. Гнать, гнать, гнать!!!! Прогнать ко всем чертям страх и это противоестественное желание услужить и понравиться чужому и противному дядьке!!!».
Я закричал во весь голос, рискуя сорвать связки, заглушая гудки пароходов и колокольный звон старого храма. Закричал, будто выпустил злого джина, бередившего мою истерзанную душу:
- Я свободен! И мне наплевать на ваше превосходительство!!!! На-пле-вать!!!!
От силы моего голоса всколыхнулись деревья и сбросили с веток ворох сухих желтых листьев, закруживших вокруг меня шуршащим хороводом.
Одинокая старушка, как старая озябшая ящерица, выползшая погреться на осеннем солнышке, трижды перекрестилась и задергала головой, согласно закивав в мою сторону. А я глянул на высокие деревья, на синее безоблачное небо, вдохнул полной грудью воздух, насыщенный ароматом сухих листьев, и зашагал к музею, где уже стоял большой черный лимузин с вымытыми и лоснящимися от блеска боками, как только что начищенные офицерские сапоги.
За высокой кованой оградой, во дворе музея обнимались трое мужчин, долго похлопывая друг друга по спинам, будто выбивая пыль из старых давно не ношенных вещей. Я узнал директора музея – невысокого худощавого мужичка с блестящей лысиной. Губернатор был аккуратно причесан, совсем как на журнальных фотографиях, но одет был не парадно – в летней безрукавой сорочке, да еще и в желтую полосочку. Третьего участника встречи, долговязого сморщенного мужичка я не знал, но где-то его видел, правда, не мог вспомнить, где. Наверное, решил я, длинный является помощником или советником губернатора.
- Из ведомства Федора Федоровича, - представился я и протянул руку для рукопожатий.
Ответная реакция не последовала - троица, проявляя ко мне возмутительное равнодушие, продолжала объятия и похлопывания, а я подумал, что официанту, разносящему шампанское, уделяют гораздо большее внимание, чем уделили мне.
Объятия вскоре закончились и лысый юркий директор, довольный столь интимным началом встречи, пригласил губернатора осмотреть музей и новую выставку. Я проследовал за ними, стараясь не отставать ни на шаг. Мы вошли в вестибюль, где наткнулись на огромный сундук с горой больших войлочных тапок.
- Надевать? - спросил губернатор, брезгливо потянувшись к войлочной горке.
- Нет, нет, это для простонародья, - ответил директор и ногой оттолкнул сундук, пропуская вперед руководство.
По скрипучему паркетному полу нас провели в небольшой зал, драпированный бежевой бархатной тканью, и усадили в центре помещения на четыре кожаных пуфика, составленных вместе, как элементы кубика Рубика. Впервые в жизни я сидел рядышком с самим губернатором и даже мог незаметно прикоснуться, потрогать и даже ущипнуть его. В зале вдоль драпированных стен стояли шарманки. Инструментов было много и все очень разные: от скромных деревянных ящичков с ржавыми железными ручками, похожих на фанерные посылочные коробки, до роскошных произведений искусства, с живописными картинками на боках, написанными маслом, украшенными перламутром и инкрустацией. Среди дивных раритетов стояла высокая резная тумбочка темного дерева, на которой возвышалась круглая клетка с большим зеленым попугаем. Пока мы крутили головами, рассматривая попугая и необычную коллекцию, директор успел переодеться и явился в камзоле петровского времени, расшитом золотом, в белых обтягивающих кальсонах, напудренном парике и больших башмаках с квадратными носами и золочеными пряжками.
Губернатор воскликнул: «Чума!», громко захлопал в ладоши, и мы с долговязым мужичком, не сговариваясь, произнесли название этой страшной болезни и тоже зааплодировали не понятно чему.
Директор достал одну из шарманок, погладил ее лаковые расписные бока, сказал, что она глубокая старушка, что ей уже 130 лет, но она еще жива и будет жить долго. Сделали ее в Италии, а звучала она в старой России, ублажая слух наших предков. Он повесил инструмент на плечо, открыл клетку, извлек из нее попугая, посадил зеленую птицу на другое плечо и закрутил медную ручку. Шарманка чихнула в ответ и потом откликнулась громким высоким звуком старой гармошки. Я узнал «Сулико», а шарманщик, с полными слез глазами спел грустную песню высоким хрипловатым голосом.
Губернатор воскликнул: «Чума-а-а!», и мы с мужичком опять прокричали это слово. Но на этом шоу не завершилось – подключился попугай, медленно выговаривая непростые слова великого русского языка, удивляя меня логикой своей речи:
- Ваше превосходительство, дайте денег, пожалуйста, дайте нам денег…
На этих словах предприимчивой птицы губернатор засуетился, привстал, порылся в карманах наглаженных брюк, извлек оттуда горсть звенящей мелочи и спросил:
- Где у вас кружка? – на что птица ответила:
- Дайте два миллиона на ремонт зданий и охрану музея, дайте два миллиона на ремонт зданий и охрану музея, - повторяя свою просьбу с завидной настойчивостью….
Губернатор засмеялся и пригрозил попугаю пальцем. А мне вспомнился старый заезженный эстрадный номер «говорящая кукла», когда кукловод, незаметно двигая губами, говорил за куклу, создавая иллюзию говорящей игрушки. Я подумал, что и здесь происходит то же самое - директор, выступая в роли кукловода, произносит слова за птицу, но при этом видел своими глазами раскрывающийся клюв попугая, движение птичьей головы в такт повторяющимся предложениям. Сомнений не оставалось: деньги просила сама птица, и потому моему изумлению не было конца.
Внезапно лицо губернатора побагровело и сделалось мрачным, как грозовая туча. Он грозно зашевелил ноздрями, с шумом вдыхая и выдыхая воздух, и сердито спросил, заставив меня вздрогнуть:
- Чем это так воняет?
Повисла пауза, в течение которой мы дружно внюхивались в воздух музея.
- Так это же запах отреставрированной мебели, - весело ответил директор, стараясь шутить и сохранять спокойствие, - это запах лака и исторической древесины. Мы уже принюхались и ничего не замечаем, зато посетителям нравится. Им говорят, что так пахнут древности...
- Не гони дуру, так воняют кошки. Ты в музее разводишь котов? – прогремел губернатор.
В этот момент я почувствовал знакомый запах застойной кошачьей мочи, еще не замечаемый ранее во время исполнения «Сулико», а теперь обволакивающий мое обоняние, как облако слезоточивого газа.
- Я не переношу котов! Здесь нет этих тварей и быть не может! – визгливо парировал директор. Но тут в разговор вмешался молчавший до этого долговязый мужичок:
- Если Николай Иванович говорит кошки, значит, так оно и есть! Губернатор не ошибается. Отвечай, где прячешь котов?
Я принюхался и с ужасом понял, что резкий убийственный запах кошачьей мочи исходит из моей выходной обуви. Незаметно я подцепил одну туфлю другой, слегка вытащил пятку, немного освободив ступню, пошевелил пальцами ног и ощутил поток удушающего аромата, поднимавшегося вверх, режущий глаза, как нашатырный спирт, выводящий больного из состояния глубокого обморока. И тут мне припомнилось, что накануне вечером, из-за волнения, вместо двух туалетных кошачьих ванночек на их обычное место в прихожей были выставлены лакированные туфли, в которые утром мои любимые кошки могли сходить по малой нужде...
- Я не знаю, чем реставраторы обработали старую древесину, – выкручивался директор, проявляя находчивость, - возможно, они пропитали ее кошачьей мочой...
- А надо было бы поинтересоваться, любезный друг, и проверить, что и как, а то пустил дело на самотек и получил говна горшок, - злобно отрезал долговязый мужичок.
Я посмотрел на директора и понял, что тот огорчен: его лицо побледнело и приняло унылое выражение - встреча с высоким гостем была под угрозой провала.
- Наверное, это забытый старый способ обработки древесины натуральным материалом, - вмешался я, поддерживая и спасая несчастного музейщика.
Губернатор нервно взглянул на часы, потом скучающим взглядом уставился в потолок, рассматривая люстру, и трагически присвистнул; а долговязый продолжал злобствовать:
- В кои веки Николай Иванович выбрался к тебе, а ты его мочой…. Да еще и кошачьей… Так шефа еще никто не встречал… Ну, ты даешь, друг ситный…
- Пройдемте в другой зал, - тихо позвал директор, опустив глаза и надеясь на чудо, - там все в порядке и всегда свежий воздух… Прошу вас, пойдемте.
Вид у музейщика сделался жалким, камзол уже не смотрелся шикарным раритетом, золото выглядело поблекшим, кальсоны съехали вниз и собрались мятыми складками на тонких кривых нескладных ногах, парик сбился набок, а остатки жидких волос на затылке перепутались между собой и слиплись от выступившего пота.
- Дадим ему шанс реабилитировать себя? – уныло спросил губернатор, продолжая изучать старую хрустальную люстру.
- Дадим! - выдохнул я, предвосхищая другие мнения, - он хороший директор, и музей у него неплохой!
- В этом мы продолжаем убеждаться, - подгадил долговязый, глядя на губернатора.
Мы поднялись с пуфиков-кубиков и медленно двинулись вслед за директором, прошли через залы со стеклянными стеллажами, уставленными множеством фарфоровых статуэток, мимо выставки старых пластинок, пожелтевших афиш, фотографий, граммофонов и патефонов. Спустились по узкой крутой и скрипучей деревянной лестнице в полуподвал, перекрытый беленым кирпичным сводом, освещаемый слабым светом небольших оконец, устроенных в глубоких нишах.
Пока мы шли, я подумывал отстать от начальства и незаметно сбежать – предательский источник едкого запаха кошачьей мочи оставался на мне и мог с новой силой разозлить губернатора, окончательно подмочив и без того пошатнувшуюся репутацию несчастного, ни в чем не повинного музейщика. С другой стороны, рассуждал я, что я скажу своему приболевшему директору, когда тот спросит меня, как прошла встреча и чем она завершилась? Я колебался, следуя за троицей, но желание не навредить себе оказалось сильнее – я остался.
Лысый директор, продолжая пребывать в камзоле и кальсонах, включил свет. Отражением лампочек люстры заиграла фарфоровая посуда, которой был сервирован огромный дубовый стол, покрытый белой скатертью, где еще стояли несколько откупоренных винных и коньячных бутылок, коробки шоколадных конфет, вазы с красной икрой и яркий восточный кальян.
- Прошу садиться и раскурить трубку мира, - пригласил нас директор, а сам подошел к высоким напольным часам, открыл стеклянную дверцу, поднял гирю, проскрипев шестернями, и на что-то нажал. Часы заиграли гимн царской России, и директор снова запел своим скрипучим трагическим голосом: «Боже, царя храни, сильный, державный…». Мы постояли, слушая мелодию и странное пение, наводящие на раздумья о прошлом. На этот раз не аплодировали, а тихо сели на круглый мягкий диван, ближе к посуде, к бутылкам, к конфетам и красной икре. А я, в силу понятных обстоятельств, пристроился на противоположном конце большого стола, на подвернувшейся мне табуретке, поджав под себя ноги, как можно подальше от носов народа.
- Давай сюда, мил человек, и не боись, я не съем, - губернатор впервые заметил меня и поманил пальцем.
- Простите, а где туалет? - ответил я на приглашение, заерзав на табуретке, чувствуя отвратительный кошачий запах, начинающий подниматься вверх, от туфель к моему носу.
Директор объяснил, как найти нужную дверь, и я с легкой душой выбежал прочь из помещения, усиленно размышляя и придумывая, что же делать дальше. Нужно было во что бы то ни стало избавиться от пахучей обуви и найти другую. И, о, эврика, я придумал – мозговая атака дала результат, но обо всем по порядку.
По узкой деревянной лестнице я взбежал наверх, пробежал через залы с выставками старых пластинок и фарфоровых фигурок, вышел в вестибюль к сундуку с горкой музейной обуви исполинского размера, наводящих на раздумье о длине ступни и росте снежного человека, где и отобрал пару приличных войлочных тапок.
На вопросы молодой длинноногой смотрительницы: «для кого, куда и зачем?» я соврал, что тапки возжелал осмотреть и примерить сам губернатор, для чего меня, как самого молодого, отправили за ними. Потом вместе с тапками я заперся в туалете, где разулся, снял носки, обратив внимание, что на одном из них появилась дырка, тщательно отмыл ноги в раковине, а влажные ступни промокнул ворохом туалетной бумаги. На босые ноги я надел войлочные музейные тапки, затянул и завязал на пятках два длинных шнурка. Затем я залез на подоконник, отпер и распахнул форточку, выглянул наружу, вдохнул теплый весенний воздух бабьего лета, осмотрелся, понял, что окошко выходит на задний хозяйственный дворик музея со штабелями коробок и мусорными ящиками. Я швырнул в окошко свои свадебные лакированные туфли вместе с носками.
Когда в огромных музейных тапках, надетых на босые ноги, но уже без малейшего намека на убийственный запах, я вернулся к участникам совещания, перемен в моем парадном туалете никто не заметил - все были заняты. Похоже, в мое отсутствие директор с губернатором помирились и нашли общий зык. Его превосходительство, вальяжно развалившись на мягком диване, дымил кальяном и нахваливал здешнее учреждение. Директор музея с вредным долговязым мужичком сидели напротив, окутанные дымом кальяна, и с умилением на лицах слушали большого начальника.
- А знаешь, почему я не хожу в наши музеи? – самоуверенно рассуждал губернатор, посасывая блестящий мундштук кальяна, - да потому что там тоска зеленая, ёжкин кот! Тоска, я тебя спрашиваю?
- Тоска - отвечали в унисон директор и мужичок.
- То-то же! - продолжал губернатор, - бесконечные нудные залы, мертвые пыльные чучела, ломаные прялки да сонные еле живые старухи. Ходишь по таким залам с чувством, будто сам сейчас сдохнешь и сделают из тебя музейное чучело. А помнишь анекдот: «В грэческом зале, в грэческом зале….»?
Директор и мужичок попытались засмеяться, но, глотнув дыма, закашлялись.
- То-то же! А у тебя, хоть и тесно, зато нет дохлых приматов! Вместо мертвечины живые экспонаты. Говорящий попугай, играющие шарманки и ты – душевно поющий «Боже, царя храни»… Зацепил меня за живое…
- Мал золотник, да дорог, - подхалимничал долговязый.
- А хочешь я их прикрою?
- Кого? - настороженно спросил директор.
- Музеи с чучелами и прялками!
- Не хотим!!! - резко вмешался я, представив себе последствия необдуманного скоропалительного губернаторского решения, сам не ожидая собственного выпада.
Все вздрогнули, обнаружив мое присутствие, обернулись в мою сторону, немного помолчали, после чего губернатор ответил:
- Вот так всегда: хорошую свежую идею зарубают на корню… И кто это делает? Консерваторы от культуры!
- А хотите, я вас свожу в настоящий музей и буду там вашим гидом? Уверяю вас, не пожалеете и взгляды ваши изменятся.
- А разве мы не в музее? – перебил меня долговязый.
- Мил человек, а что это у тебя с ногами? – спросил губернатор, развеяв руками облако дыма и рассмотрев меня.
- Мозоли натер, потому в тапках, - высказал я первую мысль, пришедшую мне в голову, оказавшуюся весьма уместной.
В это время в кармане брюк губернатора зазвонил телефон. Губернатор вытащил аппарат и стал слушать. Лицо его сделалась серьезным, в точности, как на журнальных снимках, брови насупились, а взгляд стал строгим и проницательным.
- Сейчас буду, - сказал губернатор голосом, знакомым по телевизионным интервью. Он отодвинул кальян в сторону и энергично оторвался от дивана.
- Засиделись из уважения к музейному делу, - объяснил ситуацию долговязый, - у Николая Ивановича, сами понимаете, неотложные государственные дела.
- Вот что, - обратился губернатор к директору, - музей мне понравился: у тебя даже тапки от мозолей есть. Выделю тебе десять тысяч целковых, но пока только на… кошек. И мой тебе совет: пристрой животных, а то распоясались коты, гадят тут у тебя в… грэческих залах.
Затем губернатор повернулся в мою сторону:
- Федору передай привет и себя похвали, скажи ему, что я тебя оценил: костюм вот приличный надел, значит, уважаешь меня. И говорил смело, рубил правду-матку, без оглядки - не боишься, значит. Скажи ему, что я заметил тебя... Так и скажи…
Губернатор, посматривая на часы, быстрым шагом пошел к автомобилю, а мы двинулись следом. Проводы, состоявшиеся у машины, были короткими и сухими, без поцелуев, объятий и похлопываний, но я остался доволен - губернатор стиснул мою руку крепким пожатием, которое я потом чувствовал несколько дней, сохраняя ощущение силы губернаторской руки, тепло и шероховатость его большой ладони. Долговязый мужичок уехал вместе с шефом. Директор, все еще одетый в камзол и кальсоны, выглядел жалким и недовольным итогами встречи. Музейщик забыл о моем существовании, безнадежно махнул рукой, смачно выругался, сплюнул в сторону уехавшей машины и, скрипя зубами, ушел к себе в музей - надежды получить два миллиона рублей, запрошенные попугаем, рухнули, как карточный домик.
А я, окрыленный похвалой губернатора, пребывая в приподнятом настроении, забыв о музейных тапках, полетел на службу, вдыхая полной грудью теплый осенний воздух, прислушиваясь к гудкам пароходов и ощущая легкость в своих членах, будто совершил причастие и отпустил тяжкие грехи.
Федор Федорович сидел на своем месте и принял меня сразу, отложив другие дела, выставив посторонних из кабинета. Похоже, его болезнь отступила и ему стало легче - шарфа и темных очков на нем не было, горячее молоко тоже отсутствовало, но голос еще оставался низким и простуженным. Я рассказал о встрече, не забыв живописать детали, упомянул убийственный кошачий запах, правда, скрыл причину его возникновения, рассказал о конфузе музейщика, недовольстве губернатора, о последовавшем примирении и обещании дать немного денег.
Федор Федорович заулыбался, поблагодарил меня за службу и остановил свой выздоравливающий и недоумевающий взгляд на громадных музейных тапках, привязанных к моим босым ногам.
- Это что за маскарад? - спросил директор, с удивлением рассматривая мои ноги.
Я глянул вниз и, как смог, изобразил на лице ужас:
- Забыл снять, блин!!!! - вскричал я, всплеснув руками.
- Разве там заставляют снимать обувь? Мне помниться: тапки всегда надевали на ботинки…
- А меня заставили, - соврал я директору, заливаясь краской.
- Ну, музейщик, ну, сукин сын, он и губернатора тоже раздел? И губернатор тоже ушел в тапках? Так беги за ботинками, пока их не сперли! Беги же! - директор захохотал раскатистым басом вперемешку с кашлем, замахал руками, показывая мне на выход, а я, как кот, мягко ступая войлочными тапками по лаковому паркету, удалился из кабинета.
На заднем музейном дворе, куда я вернулся после разговора с директором, моих выходных туфель не оказалось. Я обошел и обшарил все закоулочки музейных задворок, поднимал и заглядывал под ящики и коробки, и даже, как бомж, порылся в мусорном контейнере, выбрасывая оттуда всякую нечисть, но ничего похожего на мою замечательную обувь не нашел. Пришлось в войлочных тапках, надетых на босу ногу, возвращаться домой...
Я не стал винить пушистых зверьков в своих злоключениях, пожалев любимых кошек, скрыл от жены истинную причину утраты свадебных туфлей. Объясняя свою босоногость и наличие музейных тапок, я сослался на чрезмерное волнение и, как следствие этого, на рассеянность, за что по полной программе получил выволочку от любимой жены. Она заплакала, назвала меня расточителем, припомнила мне забытый в транспорте зонтик и оставленные в общественном туалете кожаные перчатки, а ночью не пустила меня в спальню, оставив ночевать на узком жестком кухонном диванчике, где мое одиночество разделили со мной мои кошки.
Кошки тоже не приняли войлочную обувь, выразив ей свое кошачье пренебрежение. Недолго и осторожно обнюхав тапки, они изобразили отвращение, зашипели, взъерошились и дружно попятились назад подальше от музейного имущества, дурно пахнущего по их мнению.
***
Прошло некоторое время, на смену теплой осени пришла зима, посыпал медленный снег, покрывая легким белым пухом размокшую опавшую листву. Зимой история посещения музея снова напомнила о себе. Ко мне на службу забежал директор музея. Увидев его, я не сразу узнал в незнакомом человеке невысокого худощавого юркого директора с блестящей лысиной – лицо музейщика было изрядно побито: левый глаз заплыл сизым отеком и представлял собой узкую щелку, а два передних директорских зуба отсутствовали напрочь.
- Что случилось??? – сглотнув слюну, спросил я после недолгой паузы.
- Ой, не спрашивайте… Посоветовал олигарху Кузькину обработать его бесценную антикварную мебель кошачьей мочой… Выложил ему идею, пришедшую тогда мне в голову… Думал, озарение снизошло на меня… А он и поверил, гад. Представляете, раздобыл где-то, сволочь, за бешенные бабки несколько ведер кошачьей мочи и провонял ею свою загородную виллу, а потом пришел и разукрасил меня… Сволочь…
- Ужас! Сочувствую вам…
- Спасибо, но я не за этим. Помните, как тогда губер прилюдно пообещал мне денег?
- Тогда? Помню… Получили?
- Если бы. Ничего не получил, а к губеру меня не пускают. Гонят в шею и всё!
- Чем же я могу вам помочь?
- Подпишите вместе со мной письмо губеру. Хочу напомнить ему о данном им обещании.
- А причем здесь я?
- Очень даже причем. Вы - единственный свидетель, который может подтвердить, что я ничего не придумал, что деньги мне доподлинно были обещаны.
- Почему единственный? Там же был еще один человек!
- Кто? Длинный? Этот прихвостень? Так он мать родную продаст, если шеф того пожелает…
Я рассмотрел синяки на лице директора, сомкнувшуюся щелку левого глаза, его верхнюю челюсть с отсутствующими передними зубами и почувствовал жалость к несчастному человеку, пострадавшему, в сущности, из-за моих кошек. Я взял шариковую ручку и поставил свою подпись на принесенную им бумагу. Хотя понимал, что это письмо, даже за двумя подписями, вряд ли ему поможет. Губернатор часто раздавал обещания. Это выглядело красиво, эффектно и убедительно, работало на имидж руководителя, но вот до исполнения дело доходило не всегда.
***
Но и это было еще не все. Через некоторое время встреча в музее снова напомнила о себе. В управление прислали несколько приглашений, одно из которых Федор Федорович торжественно вручил мне. Приглашение было из того самого частного музея на открытие новой выставки.
- Только потом не забудьте снять тапки, - пошутил Федор Федорович, издеваясь надо мной.
Честно говоря, в музей идти не хотелось, но поскольку приглашение я получил из рук начальника, то не ходить туда было нельзя - Федор Федорович мог, по своему обыкновению, расспросить меня, что и как…
И я пошел, и был ошеломлен. Выставка называлась интригующе - «Забытые и потерянные вещи». Экспонаты размещались в том самом зале, где когда-то я бок о бок сидел с самим губернатором и где нам демонстрировали шарманки, а лысый и юркий директор музея, переодевшись в камзол петровского времени, исполнял душещипательную песню «Сулико».
Я рассматривал странные экспонаты и немало удивлялся, думая при этом, что выставку правильней было бы называть не «Забытыми и потерянными вещами», а скорее «Выставкой курьезов», потому что представленные артефакты мог потерять либо сумасшедший, либо изрядно подвыпивший человек, пребывавший в состоянии крайней степени белой горячки. Судите сами: за толстыми стеклами витрин лежали реальные зубные протезы, костыли, висела добротная дамская норковая шубка, стояла ночная утка и была выставлена небольшая стиральная машина. Но один выставочный экспонат заставил меня ахнуть. На высокой подставке под стеклянным колпаком красовались вполне приличные лакированные туфли с аккуратно уложенными на них выглаженными носками. Натюрморт дополняла и делала его неотразимым большая чайная роза, воткнутая в дырку носка. Я узнал свою свадебную обувь, и в этот момент мое сердце радостно забилось, будто я повстречал свою первую школьную любовь, с которой не виделся много лет и по которой продолжал тайно тосковать.
Зал набился людьми, заиграла музыка, к нам вышел директор музея, одетый во фрак и цилиндр, в белых перчатках и с тем самым попугаем на левом плече. Директора встретили аплодисментами, а когда стало тихо, он рассказал об экспонатах, поведав, что предметы, выставленные в зале, были в разное время забыты посетителями музея, что они долго лежали невостребованными, но со временем были расчищены и отреставрированы и теперь выставлены на обозрение. К директору подошел долговязый морщинистый мужичок, тот самый, который когда-то сопровождал губернатора. Долговязый поздравил директора с новой интересной выставкой, сказал, что губернатор любит и ценит этот музей, что эта выставка являет собой неоценимый вклад в культуру и воспитание молодежи, а потом вручил директору букет цветов, уточнив, что цветы прислал сам Николай Иванович. Музейщик взял букет, понюхал цветы и пожал руку долговязому. Попугай, сидящий у него на плече, громко спросил:
- А где деньги?
Тут все засмеялись, приняв выпад попугая за милую безобидную шутку, подготовленную директором. Птица продолжала что-то говорить, недовольно взмахивая крыльями, но из-за шума и всеобщего веселья никто ничего не услышал. Долговязый сразу сбежал, публика стала рассматривать экспонаты, а директор давал пояснения, прикрывая беззубый рот перчаткой. Кто-то спросил:
- Что будет с вещами, если объявятся их владельцы?
- Вернем! - уверенно ответил директор, - но при условии: только после закрытия экспозиции. А пока будет работать выставка, мы рядом с экспонатом выставим табличку с именем его владельца.
Предложение директора огорчило меня. Мне бы не хотелось, чтобы рядом с моей любимой обувью красовалась табличка с моей фамилией и все бы думали, что у меня поехала крыша. Я решил не обращаться в музей за пропажей. Свадебные туфли так и остались на веки вечные храниться в фондах музея.
***
Прошло еще некоторое время. Губернатора за какие-то прегрешения отправили в отставку, на его месте появился новый, а прежнего вскоре забыли. Как-то, по долгу службы посещая государственный музей, я вдруг встретил его сидящим в одиночестве на банкетке в зале портретной живописи. Поседевший человек, погрузившись в глубокие раздумья, рассматривал портреты давно ушедших людей. Я стоял в сторонке, наблюдая за ним, и он вскоре заметил и узнал меня.
- Приветствую вас, друг мой, - обратился ко мне на «вы» бывший глава региона, чем очень удивил меня. Он поднялся, подошел ко мне, крепко пожал руку и уже стоя продолжал говорить:
- Помните, когда-то я был близок к решению закрыть этот музей? А вы тогда удержали меня. Не постеснялись губернатора, за что вам мой низкий поклон, - он поклонился мне в пояс и снова крепко пожал мою руку, - знаете, я свою жизнь положил на работу, а вот времени на искусство не хватало. Зато теперь я восполняю потери и, знаете, считаю, что только ради этого мне стоило уйти. Посмотрите на портреты, всмотритесь в глаза, - он взял меня за руку и подвел к одной из картин, изображавшей пытливого господина, - так я воссоздаю внутренний мир этих людей и погружаюсь в него… Здесь очищаются мысли и добреет душа…
Он снова пожал мне руку, а я, прощаясь с бывшим губернатором, вспомнил нашу первую встречу и подумал о моих кошках, прямо или косвенно повлиявших на взгляды губернатора. Больше я не встречал этого человека.
Мои кошки до сих пор живы-здоровы и по-прежнему радуют и будят меня по утрам, сохраняя мир и покой в моем доме.