Пять строф о счастье

Пять строф о счастье
Она любила ветер в машине – он включал кондиционер
Старуха отказывалась от кондиционера, и он купил вентилятор. Он говорил ей: давайте, я поставлю кондиционер – за свои деньги поставлю, не за ваши! А она отказывалась. И теперь в съемной квартире  жужжал вентилятор. Жужжал и разбрасывал сине-фиолетовые тени. И стал ее любимым. Ли ему передавала привет – он ведь был вместе с ними, третьим и совсем не лишним.
Несколько строф о музыке
Их первая музыка была музыкой дождя. Он шел за окном, на улице, пока они сидели в кофейне. И эта кофейня со стандартными постерами на стенах, и кофе по-ирландски  с недолитыми виски были прелестны.
Никто не слышал дождя. Просто, когда вышли из кофейни, асфальт был широко промыт, и деревья сияли бы сочным тоном, если б не вечер. И короткая дорога в машине была под шум чистоты.
Они зашли в квартиру, и он рассказал, что вчера здесь был жуткий бардак после встречи с друзьями, но бабулька из соседней квартиры за энное количество рублей навела порядок.
Почему-то это было совсем не противно, а  смешно (здоровому мужичине! бабулька! наводит порядок!).
 …Ты не любишь мыть посуду, а я – люблю, и мы целуемся возле раковины, доставая из шкафчика сверху бокалы, и это  мой любимый поцелуй-полет! Всё ясно: ты – мой мужчина, что бы ты ни думал про это. А я – твоя.
Он сделал такой вкусный салат наутро! Ли никогда не ела такого салата! Зелень и красное – это очень сочный звук! А потом, когда отвозил ее домой, лихо заехал на газон – не увидел дороги. О чем думал?  Она проводила взглядом его машину с непонятными чужими номерами и…
 - Какая шикарная женщина!
Неужели он это произнес вслух? Он смотрел на ее бедра, поглаживал ее живот, сине-фиолетовый в неясном свете ночи, и не смог смолчать: - Какая шикарная женщина!
Утром он делал салат – с удовольствием! Медленно нарезал кружки огурца и куски помидоров, нехотя выпуская их из рук. Это он ЕЕ не хотел выпускать…
Два дня  ходил так, словно крылья за спиной вырастил. Как она слушала! Как она умеет слушать! Глаза, ее серые с прозеленью,  -  такие родные! Пусть  продолжают следить за ним -  почему-то тепло  в груди от этого чужого взгляда. И надо схватить ее в охапку – и держать: зря, что ли, так махнули крылья судьбы?
Но через неделю должны были приехать французы и немцы, и он… забыл, как хотел ее не выпускать. Не звонил. Не писал - некогда.
Она умела делать волшебную лампу Аладдина, а он умел делать деньги
Она отправила ему пару смс-ок и замолчала тоже. Просто помнила, как лихо он въехал на газон у ее дома, как весело здоровался с официантками  в кофейне (рослый, счастливый красавец, да еще с юмором – как они ей завидовали!), как с досадой рассказывал про милицейскую бюрократию и как любовался ею.
У него были глобальные проблемы: запустить новую линию по переработке металла, отладить ее, разместить в приличной гостинице  французов и немцев – авторов разработки, показать им линию, добиться рекламы на телевидении.  Просто преступно сейчас рассиропиться и думать о личном счастье. Даже о нарывающем пальце-то подумать нельзя, а уж о счастье…
Вечерами он продумывал дела на новый день и падал замертво.
Однажды набрал ее номер. Она весело несла какую-то ерунду про какие-то картины, которые надо вместе посмотреть, чтобы купить в его квартиру.
- Сегодня пятница – у тебя баня?
-Да, баня…
Он не хотел в баню, но что-то не так было в этом разговоре, и он положил трубку.
У нее тоже все было не так. Ли стояла в очереди на Главпочтамте, чтобы заплатить за квартиру. Девушка впереди что-то судорожно-нервозно искала в сумочке, дама сзади грузно вздыхала; Ли вязко скучала. И тут позвонил он! Она не могла говорить: и дыхание схватило в комок, и квитанцию как раз пихнула в окошко, но быстренько заплатила и перебежала в уголок,  будто бы укромный. Так была рада, что плела какую-то ерунду про какие-то картины, про баню… А  хотелось, чтобы он просто позвал ее с собой – хоть куда!
Но он положил трубку. Она подумала, что испугала его.
Да, это было страшно: так сразу хотеть ее… каждую пятницу… каждый раз, когда взгляд натыкался на диван, где лежал ее сине-фиолетовый живот, на бокал, вместо которого целовались, на вентилятор, которому она передавала привет…
Когда б вы знали, из какого сора растет любовь, не ведая стыда
У нее были смешные письма: про соседского кота, которого нужно кормить; про соседа по даче, от которого нужно отбиваться в малине; про 100 литров вишни, которая оцарапала ей все ноги. Он совсем не любил письма, не умел их писать, у него запускалась новая линия на заводе, через неделю приезжали французы и немцы, забот – выше крыши; но ее письма были так потешны, что ему захотелось отвечать такой же незначащей и веселой болтовней, как будто он самый беззаботный человек на свете.
И он написал  вечером пятницы веселое полупьяное письмо, про ее кота и свою любимую вишню, про баню с мужиками – у него традиция такая! -  и про то, что он вернулся хоть поздно, но все же домой, а не в Ленинград, и теперь нескромно передает привет ее коту и нагло напрашивается на свиданье.
А когда увидел ее возле этого лежащего каменного богатыря (она там назначила первую встречу), с худенькой талией и крутыми бедрами, в чуть сползающей с плеч розовой водолазке и с  беспорядочной гривой рыжих волос, и она плюхнулась в машину рядом с ним и стала беспрерывно болтать, изредка поглядывая на него, он понял: надо …скорей… заарканить ее колено, положить руку на него, или прижать ее спиной к себе, или погладить ее руку, в общем… схватить этот комочек счастья и не выпускать!
И когда они целовались возле его раковины, забросив бесполезное дело доставания из шкафа бокалов, он узнал: это – ЕГО  женщина.
…Она стояла возле каменного истукана и судорожно набирала  номер: он опаздывал! Всегда опаздывала она, а тут – нет его? А они так тепло болтали – неужели он не приедет? Обман? 
А он просто искал незнакомый адрес. И когда стал тормозить рядом, и она интуитивно угадала  в высоком приятном мужчине за рулем его – похожего на большого доброго медведя, солидного, в светлом джемпере (как здорово! мужчина в светлом сам светел!), и плюхнулась на сиденье рядом с ним, то сразу стала беспрерывно болтать, потому что очень боялась  замолчать и ниточку разорвать.
Пока они сидели в кофейне, любимый горячий шоколад мерзко стыл, потому что от нервности она никак не могла его впихнуть в горло, и от нервности же поскорей предложила перейти на «ты», и все боялась взглянуть на себя в зеркало и увидеть, как разлохмачены ее лисьи кудри. И попросила: «Стань моим зеркалом». Он ответил: «Не бойся, все в порядке». И она перестала бояться.
Кровь – в вино, боль – в свет. Кровь… боль… соль… свет… Совет да любовь
Он купил новую квартиру. В ее комнате жила музыка ласковой геометрии: штор еще нет, мебели – минимум, четкая плазма телевизора на стене. Но ковер очень мягкий. И круглый стол в кухне – из той же серии: кольца – углы, кольца – углы…
Огромное зеркало, во всю стену прихожей – можно легко рассмотреть себя всю, поправить все складки, расправить плечи –зачеркнуть - крылья и, вдохнув простора, облететь владенья!
Здесь хватило бы места для трехколесного велосипеда, рассекающего плоскость пополам.
Трубы отопления, канализации, воды в доме свистели и пели. Все новоселы  радовали друг друга скворчащим посвистом труб, иногда добавляя к нему верещание дрели.
А они радовали соседей (или не радовали?) бесстыдным криком.
Ли не могла не кричать от радости, ну, так она устроена…
Комната радовала своим простором, воздухом упоенной свободы, и радовалась сама – изгибом дивана,  сверкающей плазмой и ковриком на полу. Совсем недавно и дивана-то не было, был только надувной матрац, перекатывавшийся под ними волнами – море захлестывало, обдавало жаром, ухало и вскипало! А потом диван стал сиять  им широкой угловой улыбкой. Ему ведь приятно было ощущать на себе его руку под ее головой, ее бедро – рядом с его.
Пока он уходил на кухню, Ли с диваном были одни, бессмысленно пялились в плазму и знали: сейчас он придет, положит руку ей на плечо, мягко погладит, и… продлится  счастье! Музыка совсем не кричала – тихонько шептала, как почти потерявшийся  в лесной зелени  солнечный день…
Он вернулся со вкусом жареной картошки на губах… Ли стало голодно и смешно…
Трах-тарарах! Комната развалилась в кусочки  пазла… от музыки его храпа…
Хорошо было свыкаться – трудно будет расставаться…
Линию запустили, и он позволил себе отпуск. Уехал домой на неделю с твердым намерением все порвать: прекратить эти холодные не-встречи, звенящие тишиной вечера (он никогда не ссорился с женой – просто молчал, а сын давно жил своей отдельной, взрослой, студенческой жизнью.). Принимая предложение о работе в Н-ске 2 года назад, он рассчитывал проверить себя, и проверил: одиночество не страшно, оно не страшнее, чем глухое молчание с чужой женщиной рядом; странно, что приходится опять просыпаться рядом с ней, а не с веселой рыжей Лисой-Алисой…
Жена встретила его осунувшаяся, измученная, тревожная, такая потерянная…  Он сам сразу от этой ее беспомощности потерялся и… дал согласие на то, о чем просила. Сильно рассчитывал, что это все – долгая песня, что она испугается нашей вечной бюрократической волокиты и не дойдет до конца – проблема решится сама собой. Но она не испугалась. Проблема была решена, и совсем другая: он дал согласие на удочерение отказной девочки, он был обеспечен, здоров, жена – тоже, и она очень быстро оформила все документы. И он повез в Н-ск в мобильнике фото ребенка. И не ответил Ли на ее смс, а потом написал: «Я встретил женщину – ту, что искал. Я не могу ее обманывать, так что возможна только переписка. Надеюсь на понимание».
Конечно, она поняла. Поняла, что ее песня  разваливается, он – не ее мужчина, а чужой, холодный… стул. ОН не может быть таким. Это не он.  Она просто ошиблась, когда целовалась тогда, у раковины, вместо бокалов.  И пожелала ему счастья: сердцу ведь  не прикажешь. Вот и все.
 Еще ее изрядно кольнуло предложение переписки. Какая переписка? Неужели он не понимает? Ей нужно все! Он – весь, со всеми родинками, нарывами и жутким храпом  - лишь бы рука его лежала на ее плече. А переписка? Что значат противные буковки? Зачем бросать ей  кость? Хоть она и любит грызть кости…
Она ему прямо это и написала. И стала жить дальше. Без храпа. И без руки.
В головах у дивана стояла коряга. Коряга была утешительной. Ли тащила ее с дочкой  из распилов-развалов у соседнего дома, сушила на балконе все лето, полировала – превращала в волшебное существо, и думала, что все может! Только лампу пока навесить не смогла, ну да ничего, навесит,  еще сделает, ага!
Учебный год опять начался.
Весной Ли стояла на очередном последнем звонке, снова прощалась с выпускниками и видела, как с нее шкура отваливается кусками  - хорошее воображение подводило, пело печальные песни о том, что надо завязывать с этой работой, сдирающей шкуру. Но лето прошло, осень наступила, и маленькие, как щенята, опять стали облизывать ее, липнуть – держать. А он не держал. Держала работа.
Осень плыла нещадная, хуже зимы. Запахло гарью. Мороз не перебивал запахов чьих-то сгоревших каш и котлет, воздух был тошнотворен – ну как не завыть?  И она написала ему, что согласна на наглое предложение только переписки. Просто замерзла. Он тут же ответил: «Кто недорабатывает? Коммуналь-щики? Или на душе холодно? Я не волшебник, но согреть могу…» Ли взлетела! Это он, он! Не тот, что отрезал  2 месяца назад нелепость про женщину, которую он нашел (разве мог он найти кого-нибудь, кроме нее?), а тот, что целовался  с ней вместо бокалов!
И она приехала к нему, и стала вглядываться во все углы, даже прочитала открыто показанное в  записной книжке на столе какое-то женское имя (стоматолога или еще кого-то?) – здесь не было следов никакой чужой женщины! Это была все та же их квартира, и только их! С тем же посвистом труб и…
Матрац опять вскипал, море бурлило. Потом они вместе сидели, скрестив ноги, голышом, и смотрели его рекламное выступление по ТВ – голышом любовались на него, очень представительного в костюме… Ли стало безумно смешно. Она повалилась, болтая ногами. И захохотала. И он рассказывал какой-то глупый анекдот, и  они хохотали вместе. Она никогда так не хохотала!
А  потом в углу появилась маленькая кроватка .
…Исчез угол дивана, ковер, окно, зеркало исчезло, и круглый стол тоже. В комнате осталась собака, огромная, тихо лохматая, на ней так удобно было сидеть даже мне, а уж твоей малышке …
Как они – ладят?...Знаешь, в  этой комнате жила музыка ласковой геометрии: штор еще нет, мебели – минимум, четкая плазма телевизора на стене. Но ковер очень мягкий. И круглый стол в кухне – из той же серии: кольца – углы, кольца – углы…
Этой комнаты больше нет.
Огромное зеркало, во всю стену прихожей – можно легко рассмотреть себя всю, поправить все складки, расправить крылья и, вдохнув простора, облететь владенья!
Его больше нет…
 Здесь хватит места для трехколесного велосипеда, рассекающего плоскость пополам. Трубы отопления, канализации, воды в доме свистят и поют. Все новоселы  радуют друг друга скворчащим посвистом труб, иногда добавляя к нему верещание дрели. А мы радовали соседей (или не радовали?) бесстыдным криком. Я не могу не кричать от радости, ну, ты знаешь…
Но нас больше нет.
Комната вымерзла. Вымерла без нас. А музыка? Где музыка?
В «Мелодиях белой ночи» есть эта музыка. Она страшно красивая, страшно печальная, страшно светлая. Музыка потери, которой не избежать, да от которой и не бегут. Потому что так – честно. Так – правильно, так – верно. В верности.
У него есть жена. У Ли нет, ни жены, ни мужа. Неважно. Есть дети, родители, работа, разные города.
Он уехал к жене и дочке.  Ли осталась с детьми и родителями. Все в разных концах земли.

- Совсем забыл тебе сказать: я теперь с семьей на Урале…
Он знал: эта хрупкая женщина вовсе не так уж тонка и слаба. Когда тебе сияет  леденящая бледность щек, ты видишь: эта – держит удар. Ударить?
Господи, как мне выдержать это испытание? Как сохранить свет?? Без уныния?! Ребеночек… С твердыми пяточками, крохотными пальчиками… Надо было родить тебе дитятку! Просто потому что это – счастье! Чего-то не хватает, я знаю! Но на 28-ой странице – точно! – будет очень важное, да! Вы подождите!  Мои муки, мои мухи и мои котлеты…
Теперь она вспоминала их 2-ую (2-ую?) встречу и, кажется, поняла, почему он так посерел, потемнел – решал, что делать? Очень просил ее остаться ночевать, а она уехала собирать к переезду дочь…
После первой встречи он исчез  и на смс-ки не отвечал, потому что ездил домой. Она подождала и перестала. Потом он написал, что возможна только переписка. Она решила, что его сердцу не прикажешь, и отпустила. Но не смогла. И потом, позже, написала о том, что согласна на переписку, и о том, что мерзнет.  А он ответил, что готов согреть. И они стали писать свои письма, вспомнили про вишню, которую она ему обещала. И встретились во второй раз. Он очень хотел, чтобы она ночевала у него. Но ей нужно было проводить дочь в другой город, да и теперь она думала, что у них вся жизнь впереди, и не осталась. Но потеряла сережку. Он вернул ее позже, когда сообщил, что привез семью. Может быть, ему всегда было тяжело, потому что он обманывал всех. Он не любит обманывать, он человек дела, и он чИстолюбив, а тут… С кем он? Она чувствовала, как тяжело он выбирал тогда, осенью, когда ездил домой и дал согласие на удочерение девочки –  вернулся осунувшийся и почерневший. Потом он опять увез их домой, но не спешил встречаться с ней, это ей нужен был фотоаппарат, чтобы сфотографировать свою любимую картинку и отвезти в Москву. Она только для этого приехала к нему. Выходит, она его использовала, а для него была лучше водки… Это он в следующий раз сказал, в их последний раз. Потом она обнаружила одну вещь и сказала ему. Он испугался, и больше они не виделись. Но опять стали писать письма. И он уехал, не попрощавшись и сообщив об отъезде потом, между делом. И стал хотеть приехать к ней – так было в письмах. Но не приехал. Или приехал, но не сказал – у него тут продавалась квартира.  И замолчал через 2 года, тогда, когда написал, что влюбился и разводится с первой женой. А она стала писать о счастье, потому что поняла, что все, что было – счастье, которое она не хочет терять. Пусть останется в буковках!
Жизнь коротка, а музыка прекрасна…
Я  принесла тебе на флешке любимое: тягучую Сезарию и бесшабашную Эдит. А ты поставил мне с морозными молоточками, со скрипом каблуков  по снегу звенящему: «И поезд мчит меня в сибирские морозы…»
Пускай мчит, пускай всегда мчит – тебя в мою Сибирь! Чтобы никогда не кружиться под горестно-радостную Пиаф НЕ НА ТВОЕМ  паласе!
Я спою тебе. А ты мне. Ага?Песня-мечта:
- В полях под снегом и дождем, Мой милый друг, мой верный друг, Тебя укрыл бы я плащом От зимних вьюг, от зимних вьюг…
Песня-прошлое:
- Любви моей ты боялся зря, Не так я страшно люблю:…Мне было довольно того, что твой Плащ висел на гвозде…
Песня-правда:
- Миленький ты мой, возьми меня с собой, Там, в краю далеком Назовешь ты меня женой…
Там, в краю далеком есть у меня жена, есть у меня сестра,…а чужая ты мне не нужна…
Я встану в оперную стойку и образцово-показательно спою мечту, я объявлю ее, как образцово-показательную, и спою громко и звонко!
Потом сяду с тобой рядышком и тихонечко напою прошлое…
А правду совсем замочу. Ой! Замолчу! Наворожим другую правду! И поезд мчит ТЕБЯ в сибирские морозы…
Сказка… Он,  ни грана не эмоциональный, деловой мэн, попал в сказку! Накануне выпал теплый, рыхлый снег, и ели разлаписто обвисали огромной бахромой, вдруг превратившись в лукавые чудища:  кивали снежными мордами,  и лапами тоже кивали, и хотелось застрять рядом с ними на подольше.  Но и нестись вниз по свежему пухляку  - бесконечными виражами, мощно и спокойно -  тоже хотелось!
Вечером от непривычных креплений горных лыж, от полетного наклона вперед  ныло все: икры, колени… Но душа пела, вдохновленная пиром вокруг. И он заснул весело и спокойно, и не падал во сне, хотя это был первый его полет на горных лыжах.
А поезд мчал не его, а ее. Да и не поезд. Да и не в Сибирь.
 Самолет. В Грецию. Ну а потом – из Греции: она выиграла путевку в одном конкурсе. Очень хотела быть там с ним. А раз не могла, то по утрам, когда их с соседкой будили мирные петухи и звон воскресной колокольни в почти сельской тиши у моря – сразу думала о нем: передавала ему этот звук, и шум прибоя, и стрекот цикад, и утро становилось еще светлее. Пока он видел свои сны.
…Всадники шли стеной. Почти сцепившись, звенели сбруей. Наплывали, как в замедленной съемке, мощные лошадиные груди, храпящие морды; взлетали и грозили рассечь все на своем пути копыта. Тут ракурс сменился, и он почувствовал себя в центре этой шеренги, на крепком-крепком коне, медленно, но верно продвигавшем его вперед – туда; где зияла воронка, курился дым, полыхало радугой  взорванных апельсиновых корок… Еще шаг – и обрыв! Но он знал, точно знал: нужно шагать.
5 строф о танце
Несколько часов в аэровокзале Домодедово летней ночью…
Просторное Домодедово, ветер, гуляющий по вместительным залам, еще более заметный от работы кондиционеров и  после теплой Греции... Ли  ждала самолета, бродя с места на место: присаживалась на скамейку то там, то сям, разглядывала ценники на кофе, уже не страшные после Санторина, распивала свой малобюджетный "горячий шоколад" из автомата, совершенно одна в толпе людей,  и испытывала такое наслаждение!
Её никто не ждет, не встречает, не замечает. Абсолютный покой, гармония, да что там - ощущение счастья - вот что постоянно заставляет Ли стягивать губы, расплескавшиеся улыбкой! Весь мир - ни меньше, ни больше! - принадлежит ей в этих простуженно-прозрачных залах, и ничто не сможет этого счастья поколебать! Возможно такое? Она написала ему про это, и он удивился:
- Да ты романтик, Ли?
Почему-то стыдно стало казаться романтиком, и она скорей приземлила разговор:
 - Там были креветки – зверские креветки, на полтарелки! И выжаренные, как шкварки, кошки! И подвяленная луна! И ты! Разве это не ты лежишь вон там, прямо у моря, совсем без шезлонга, тоже прожаренный до черноты?
Его всегда ставили в тупик ее нелепые вопросы – заигрывания, пустые намеки? Он не умел на это отвечать. Деловые вопросы – деловые ответы: во-первых, во-вторых,  в третьих… Легко и понятно, когда выполнимо. Зачем мечтать?
А ей просто хотелось – его рядом. Так хотелось, что стыдом рдели щеки, когда мечтала и никто не видел. Но он молчал, пока она не спросила прямо:
 - У меня была чудная Греция - тебе хоть капельку понравились фото? Я же впервые была на настоящем море... Всё здорово. Только жалко - без тебя. Завтра будет куча гостей, а потом придется как следует зарыться в вишню. Как ты поживаешь, А.Е.?
 - Поживаю по старому, работа-дом -семья.... Классика, а что делать? За фото огромное спасибо, я очень рад за тебя.
Она была так хороша там – загорелая, золотистая – в тон волосам, – что он просто боялся смотреть и поскорее отправил все фото в корзину.
А она взлетела: он рад за нее! Семья-дом-классика? Об этом я подумаю завтра! А пока… Что делать? Тащить ее к себе! немедленно! Поскорей!
 - А.Е.! Не отпирайся, ты теплый! Больше всего на свете я рада, что ты за меня рад!  А что делать, говоришь? Если твоих нет здесь, тащи меня иногда к себе, с собой,  а? Ты помнишь, я – женщина, которую надо брать в охапку и тащить! Я женщина, которая тебе нужна. И ты мужчина, который нужен мне. Разве это плохо? Это не скучно и не грустно, уж точно! А если твои здесь? Как растет дочка, расскажи, что уже умеет? Ты должен быть очень милый, заботливый отец. И веселый (когда не устал). Так?  Все хорошо, правда? Я очень скучаю по тебе. С тобой нелегко.  Но здорово. Ты ведь – мой человек. Вот так.
Он молчал, опять молчал. Чужой, не мой?
А что он мог сказать? Что нельзя разрываться на части между Ли и ими, его женой и дочкой? Что он не выносит прощаний? Что ее слеза, когда гладил ее по плечу, не высохла – он видит, хоть она и старалась это скрыть?!
Ли мечтала, простившись по-человечески, быть счастливой! Пусть он святой, который живет только для семьи, и ей рядом нет места; да и то правда: зачем ему это чудо в перьях, сомненьях, терзаньях, метаньях? Но…Не закатывать истерик, не плакать, не страдать – только праздник!  Очень не хватает в жизни праздников: оргазмов столько недополучено, в родные глаза недосмотрено, руки на колене жуть как не хватает, откровенных слов  - про семью, работу, мелочи жизни – еще больше, с кофе или без, с коньяком или без, с музыкой или без – как угодно, сэр, лишь бы…
 - Ответь, пожалуйста, поскорее, а то загар греческий смывается, царапинами от вишни перекрывается, – когда?..
Он отвечал на одно письмо из трех. Да, это веселая статистика болтливых женщин и неболтливых мужчин. Ли к этой статистике приучил другой, Лешик, один ее давний знакомец. Вообще-то, если бы не тот, первый, - она бы не смогла так ждать А.Е.
Смешно, не правда ли, смешно? И вам смешно, и даже мне…
Смешно, но все лучшие встречи Ли с любимыми были совсем смешными.
С Лешиком они познакомились в интернете, давно. Кажется, так давно!..
С ним было очень легко болтать обо всем на свете: о книжках и декоре, пьяной вишне и гусе в яблоках, тоске и счастье.  Однажды он ее так завалил смс-ками… Она была на работе, бесконечно звякал ее только что приобретенный мобильник, и Ли, с трудом еще набиравшая буковки ответов, радовалась, как дитя. А последняя смс-ка вдруг взорвала все: «Приезжай ко мне!» - он, москвич,  был в ее городе, совсем рядом! И она понеслась, и они понеслись… Наверное, оба дрожали, хоть и здорово в инете болтали. Так что коньяк  - хороший, качественный - выпивали в его гостиничном номере весело, лихо; одну за одной опрокидывали в себя порции, почти не закусывая: Лешик достал из холодильника конфеты  -  и все! Ли сморщилась (испортил холодом! и где же мяско? рыбка?), но ничего не сказала: он так старался с ее любимой пьяной вишней!
Потом она почти ничего не помнила. Но помнила его – славного.
Время отстаивает ушедшие дни, как хорошее вино: осадок – на дне, а прозрачная жидкость греет своим теплом. Хорошо их испить зимним вечером в синей тоске. Синь останется, и мороз, но – без тоски.
У них было всего две встречи. И три года переписки.
Он был на девять лет младше ее и иногда казался ей братом. Они легко подхватывали волну друг друга, говоря на одном языке. А иногда  он был мудрый старикан или поэт – когда говорил  о самых важных вещах. Но называть его хотелось только ласково – Лешик. Ежик. Без иголок. С беззащитной мордашкой.
С ним Ли всегда было супер-легко, потому что он знал ее до кончиков ног, буквально, и кончики эти любил, и ссориться с ним было невозможно, потому что он, как бравый солдат Швейк, соглашался всегда, что он… дурак. В общем, был иезуитски умен. Но не знал об этом, так что был просто умен и добр так, что думать о нем без счастливой улыбки Ли не могла.
И пел. Как он пел! Его «Луч солнца золотого», Ли была уверена, больше ни для кого никогда не звучал. Он спел его ей в их первую встречу, она радостно подхватила, потому что душа пела – у него и у нее.
Он был – ее  соломинка: становилось  совсем худо, и он прилетал – письмом, всегда очень вовремя, даже если перед этим бесконечно долго молчал. И она слышала:
 - Голод по книжке непрогнозируем,  он может наступить в любой момент. А весна - неотвратима и мимолётна, как и всё в этой жизни.
 - Ужосс... Ты все поэтее и поэтее!...Вот скажи: я люблю грызть кости, ногти, семечки и  чавкать арбузом; мой бывший муж терпеть не мог  мои кости, но сам чавкал супом  - это важно?
- Ты знаешь, мне кажется, что дело не в костях-ногтях-супах-арбузах. Дело в отношении к человеку. Если ты его любишь, то любишь целиком, выборочной любви не бывает, а ногти-арбузы-семечки-супы будут только умилять!
 - А что ты думаешь – откуда берется любовь? Ну, то есть, как она начинается?
 - По поводу восприятия, ИМХО, сначала, конечно же, воспринимается полный образ, но немного нечеткий, неясный, потом воспринимаешь, вернее, знакомишься, с родинками, веснушками, пузиком, ножками, и потом все эти отдельные детали, не только внешние, но и голос, характер, душа складываются в обновленный образ, который остается с тобой навсегда. Вот где-то так.
 - Спасибо, мой спасительный Лёш!
Смешно, но от простой болтовни с ним Ли всегда приходила в ровное, счастливое состояние духа.  Хоть он  и писал-то всегда раза в два меньше, чем она, но однажды сказал: «Я не молчун. Просто мужчины всегда гораздо меньше говорят, чем женщины – это психологи установили».  Ус-по-ко-ил.
Потом она привыкла не ждать писем, его утренних писем (знала: он приезжает на работу и, когда может,  скорей отвечает ей), из-за которых ее день всегда был длиннее: она начинала его ждать с утра, а он появлялся в почте, в своей Москве, в ее почти обед.  А потом у него сменилась работа, и командировки стали невозможны. Это был обвал. Тоска бывает зеленой…Тоска бывает соленой…  Всё лезет и лезет сквозь поры, как пот…
Тайна великая в этом есть, и не дано нам ее знать…
Ли рыдала, как никогда на свете – научилась рыдать. Но поняла: это здорово, что он был. Был рядом и есть где-то. Она чувствует его тепло. И ему пускай будет тепло.
Он не жаловался никогда и ни на что. Нет! На пробки… «Представляешь, девочка Ли, я сегодня шесть часов добирался до работы!»  - ей хотелось застрять вместе с ним в той пробке, девочкой…
Его бесконечные Re в почте выстраивались в крылья – теплые крылья, Ли их очень любила.  А когда  в Москве взорвали метро, а потом Домодедово, он немножко сорвался: теперь ему были нужны крылья, и ей так хотелось их подставить!
Наверное, у той шахидки в метро перед глазами все время стоял ее какой-то милый. Ли хорошо воображала этот ее последний путь среди качающихся сквозь отуманенный мозг тел, еще живых тел… Как же нужно бояться жизни, чтобы уничтожать ее? А Ли боялась за Лешика и его родных, скорей написала ему, и он быстро ответил. Они были вместе!
Она и в А.Е. как-то сразу влипла, потому что он говорил сначала, совсем как Лешик, и был на него неуловимо похож – нет, не внешне, они совсем разные, но… похож. Только расстаться с ним Ли почему-то все не могла. Даже когда засыпала, опять шла  с ним в тамбур, пряталась от всех. Они целовались, как школьники. Только это был такой поцелуй,  когда с голоду пухнут  и не могут скрыть это истосковавшимися губами. Нет ничего горше того поцелуя, и слаще ничего нет. Она его чувствует. Сквозь сосны и землянику. Много-много хвоинок, раздавленных ягод и солнца.

Он ответил:
 - Суровая правда жизни  в данный период  не дает мне  права поступить так, как ты предлагаешь; что будет потом, не знаю, но пока  я решил оставить всё как есть.... Надеюсь на понимание. А.Е.
Ты от меня очень многого хочешь, милый мой! Опять сцепить зубы и ждать у моря погоды? Не бросаешь, а бросаешь кость: что будет потом, ты не знаешь…
- Спасибо. Понимаю. Ты только читай меня иногда, ладно?
А дальше – тишина? Ли никогда не думала  о любви. Нет. Ей просто казалось: она – ящерица, с которой  сдирают шкуру. А он – даже не половинка, нет… На стенку вешает панно из черепков священной посуды, которой, точно, им не собрать…
И он не думал. Только во сне…
Вода была мутной, не бирюзовой, а желтой, будто в нее слили всю глину, да еще какой-то гнойной краски добавили. Никогда мерзостнее не видел цвета! И извивалась она между скалами так, словно никак не могла себе пробить дорогу – ровную и прямую, все искала обходы-выходы, творила заторы  и резала камни по живому. Он взлетел над этой водой – без крыльев, просто руками взмахнул – и тело поднялось, мощно и легко, как мотором подброшенное!  - Я  Карлсон?  - он засмеялся, как будто смотрел детский мультик. Вот это паренье!.. Скорей от  мерзкого пейзажа – туда, где зеленеет равнина… Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги…   Это он поет?  Громко и смело!  И даже… ровно! Он, которому не просто медведь на ухо наступил, а еще потоптался – так, чтобы уж прочно, насовсем охоту петь отбить… Теперь под ним вдруг оказался  мотоцикл, и он сжимал ногами своего железного коня, а паренье все не кончалось, но затягивалось как-то странно…  - Я… умираю? – где-то возле  уха  зашелестела тревожная мысль  и зазвенела бешеной трелью, и сердце ударилось и…  проснулось. Он долго не мог его остановить, заглушив звонок, и отдышаться.
5 строф о сердце, сердце с перцем
Она не смогла молчать.
- Ура, доча приехала! Говорит мне комплименты.. У нее близорукость, морщин она все равно не видит. Она никак не может привыкнуть к жизни в новом городе, этом огромном мегаполисе. А ты любишь свой? Я тебе столько вопросов не успела задать! У меня сегодня приготовлена огромная мусака - греческая прелесть из мяса-помидоров-баклажанов, все время теперь пытаюсь готовить что-нибудь греческое. Предполагалось, что будет много гостей, но сорвалось. Хочешь - приезжай, накормлю! Не хотела писать тебе письмо. Но написала. Спасибо доче. Как твоя?  Пока.
Молчание.
 - Мыла вишню, морозила, готовила компот… Мысли-то  не заткнешь. С чувствами проще: нет человека рядом, нет милых деталек, и всё забывается, правда? Не скажу, что я поняла про тебя. А про себя поняла, что была абсолютной дурой, вела себя ужасно! Прости, что терзала тебя. Будь счастлив!
Молчание.
Не прощаешь? Это здорово! Не прощаешься! Держусь почти две недели. Молчу. Жду! Соскучься по мне! Немотивированно! Вне всякой логики! Просто соскучься! Мы затмение не обсудили… Может, у тебя есть его фотки?
Пусто.
 - Тебе нравится блюз? Сегодня три вечности  (08.08.08)   - мне сегодня  нравится!
Блюз она любила. А он не знал про свои отношения с блюзом. Она ему рассказала про недавний джазовый фестиваль: там была девочка-пейзанка, в беленьком передничке, с пухлыми ножками в аккуратных башмачках, между ножками зажата виолончель… Пейзанку он хорошо вообразил. А музыку…Ему медведь на ухо наступил, но музыку он любил!  Еще она писала про какую-то банду, в блюзовом стиле сбацавшую «Валенки» - «Валенки» он тоже любил, у Руслановой, а вот блюз! Не было рядом с металлоконструкциями блюза! Был скрежет заказов, исполнений, простоев, недопоставок. Иногда – победный свист труб.
 - Сегодня у меня могла бы быть серебряная свадьба… Правильно, А. Е., храни, храни свою семью!
И лампа не горит. И врут календари…
Кровавый  сгусток мышц еще дышал, медленно и мерно; кровь выбрасывалась толчками, и сердце сжималось, все уменьшаясь и уменьшаясь – пересыхая…. В пустыню вокруг вытекала его кровь, она стала красной, эта пустыня, а не рыжей. Потом все вокруг почернело – кровь высохла. И чернота стала бледнеть, а потом сверкать, как негатив фотопленки, и исчезать…
 - Совсем забыл сказать, что я простился с Н-ском, сейчас живу в ЕКБ? С серебряной свадьбой поздравляю, удачи!
Какое странное письмо…Ты на работе в субботу? И в Инете? Ты издеваешься со свадьбой? Но желаешь удачи?
 - Прощай, Черный Король!               
Этого письма почему-то  не нашлось в отправленных! Отправленные стали отравленными. Оплавленными. Опаленными не священным огнем.
- Ты правда в ЕКБ? Зачем ты опять ответил? Поздравляешь с несуществующей свадьбой  - издеваешься? Меня копируешь? Я желаю тебе хранить свою семью…а сама хочу быть с тобой…Я не могу тебе верить. Все время что-то было не так! Нельзя ничему верить! Я и не верю ничему, кроме рук и глаз! Вот когда они будут рядом, тогда все будет ясно!
Почему-то Ли чего угодно ждала, но только не этого. Она мечтала, что они вместе уедут: он схватит ее в охапку, вытащит из ее раковины, привезет в новую квартиру, они вместе наклеят обои, а потом он будет кормить ее, а она – на ночь читать ему книжки. И будут они жить-поживать да добра наживать … Самое смешное: теперь ей казалось, что чудо ближе! Инет не отправил ее прощальное письмо!
Он ей столько задолжал! Не прощался, не подарил крокодила, не зажигал свечи! Неет! Ей очень нравилась книжица, грустная, но правдивая - «Он ее любил, она его любила» Анны Гавальды; хотелось, чтобы он прочитал несколько страниц в конце курсивом, а он еще не прочитал…
- Сын нашел сайт ваших стройотрядов и ткнул меня: крутой, говорит, сайт. Посмотрела фотки - такими теплыми воспоминаниями  повеяло... Ты видел?
Он вдруг ответил!
 - Привет! Нет, не был на этом сайте, только слышал. Огромное спасибо за подсказку!
Они жили рядом -  за полторы тысячи километров друг от друга
Тетка  была совершенно пьяна. Ее халат качало вместе с телом, она зашла в лифт вместе с ним и испуганно замямлила:
- Вы не курите? Здесь, наверное, нельзя курить? Я сейчас… - и неровным движением выкинула  окурок в закрывающиеся двери.
Он нажал ей кнопку и отвернулся…
…Она  была совершенно пьяна. Ее халат качало вместе с телом, тетка зашла в лифт вместе с Ли и испуганно замямлила:
- Вы не курите? Здесь, наверное, нельзя курить? Я сейчас… - и неровным движением выкинула  окурок в закрывающиеся двери. Потом забормотала что-то про сына, достав  из кармана деньги.
- Мне надо отдать долг, у меня тут много денег (они были перемешаны с каким-то мусором в мешочке)…
 - Вы бы не показывали их всем, - не утерпела Ли.
- Ничего… Вы хороший человек! Дай бог вам счастья!
И Ли ей поверила.
 Вспомнила…
Он остался у лифта – она поехала. Улыбалась ему глазами, но, наверное, не весело улыбалась. И тогда он… подмигнул – весело и свысока, по-мальчишески и мудро, как старикан. Разве ты можешь страдать, Ли? Расстаемся на 5 минут! Впереди – вечность! Всегда расстаемся, как на 5 минут («давай не будем устраивать долгих прощаний – как будто прощаемся на 5 минут» - сказал он, кажется, в третий  раз… Что-то она тогда сморозила в ответ… вроде «а встречаемся словно  В ПОСЛЕДНИЙ раз»… Он очень удивился… Никто ему так  не возражал?)… А то! У нас вся жизнь впереди! Вместе!!!
И лифт захлопнулся, закрыв шторой своей его глаза с теплым прищуром, и унес ее вниз, к такси, к чужому такси, куда она привезла его взгляд.
Как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево…
А.Е.!! Как я рада твоим пряменьким буковкам! Мы ведь еще  посмеемся вместе – и… еще посмеемся! И книжку я тебе почитаю! Чужую, не свою! И все будет хорошо – ты сказал! В театр меня сводишь, ладно? Я тебя жду на Новый год. Вот. Можно и раньше. Только я пока сопливая очень. Когда-нибудь, когда-нибудь, Когда-нибудь мы будем вместе...И посмеёмся, и повесим Печаль-тоску на том суку...На том суку, на том суку, Который точно не на месте, На нем висят ведь чьи-то вести, и нет моих, и нет моих... Вот полный бред и чушь босая Идет-бредет сама собой. И я сама, опять сама я Бреду и жду…Куда ж нам плыть? Когда  ж нам вместе с тобой быть?
Это она придумала. А отправила совсем другое.
5 строф прощальных, площадных,  печальных
 1
  - Я положила тебя в дальний ящик,
 Туда, где посыпана пеплом шкура
 И черепки от священной посуды,
 Которой выжить не суждено...
 Ты самый веселый на свете мальчик,
 А я -
             лягушка...
                царевна!
                Но...
 Говорят, надо проститься и отпустить. Если мой - вернется, если не вернется - никогда не был моим.
Надо. Отпускаю. Пора уже посмеяться! Как с тем, первым письмом (оно было гениально!) Ты помнишь?  «… сегодня я поздняя пташка: мы с товарищами решили в пятницу после работы сходить в баню, и я пришёл домой около трёх, но согласитесь, это не самый плохой вариант, ведь я пришёл к себе домой, в Н-ск, а не в Ленинград... И,  имея чувство чего-то недоделанного, решил: всё, что можно, не нужно переносить на завтра, не правда ли? Вот я перед сном и отправил Вам письмо, не разбудил? Кстати, где сад, если не секрет? Я жутко люблю вишневое варенье, ой-ой дайте скорей таблетку от скромности, или лучше две, или… Ваш номер телефона? Но в любом случае - привет коту-гостю...»
 2
 - Вау! Какие пользительные моменты, оказывается, бывают после посещения бани, я и забыл все это.
 Спасибо, что отпущен, удачи!
 … Кем отпущен? Булгаковский мастер отпускал Пилата – предателя, труса несчастного, и тот становился счастлив так, что горы сотрясались от этого взрыва…Ты счастлив? Кто тебя отпускал? Я?! Ты сам? Никто, кроме нас самих, не может нас отпустить. Я не отпускала тебя! Я вру!  Не могу отпустить! Не знаю… Нет, знаю: ты нужен своим девочкам, ты сам так решил, хоть и шастаешь от них на лыжи или в бассейн, но ты с ними, не со мной… И я смеюсь, смеюсь и смеюсь – слышишь? Повалившись на спину и дрыгая икрами! Зачем мне этот кот?!
 3
 Помолчала. Потом написала:
  - А.Е., золотой А.Е., как ты? Как растет доча?
 Грустно мне, когда не говорю с тобой.
 Ты не был надежным - но кажешься мне надежным до сих пор.
 Ты не восхищался мной - но мне приятно смотреть на себя твоими глазами.
 Ты не задаешь вопросов, а я отвечаю.
 У меня все хорошо. Спокойно.
 Дети захоранивают убитого  таракашку пол-урока. Сын профукивает универ, но вкалывает на работе целыми днями, очень устает. Никак не могу затащить его в погреб...  У нас новый кот - рыжий, глазки уже позеленели, очень шустрый, спать не дает. Мы классно съездили с девчонками в горы на семинар и отдых. Я полезла на канатку, хоть жутко боюсь высоты. Темнота, страшно, аж жуть, зато какие шикарные сверху огни курорта! Надеюсь, на тебе не особо отразился кризис? Удачи! Ли.
 4
 - Добрый день, Ли!!! Рад письму, спешу ответить.
 Я на Урале, с женой и ребёнком, занимаемся ремонтом, жду конца  кризиса, наш бизнес собственник заморозил до весны, не факт, что оттает, поэтому ищу другую работу. Настроение дрянь, хотя отдыхается вроде  пока с удовольствием. Думаю, этот мороз - временное явление.
  Вот так… У него там – кризис в разгаре! Но он рад ей!
  - Ты ведь слушаешь мою музыку, правда? И Стамбул у тебя остался, и Сезарию ты не изничтожил – она тебе понравилась, так?  И по-прежнему ходишь в бассейн и на лыжах? И играешь с малышкой? Читаешь ей книжки? Я почему-то представляю тебя с ней на ковре: ты лежишь на спине, а она ползает по тебе. Или скачет. И оба вы страшно довольны. Она болтушка? Спокойная? Беспокойная? Я слушаю третью версию И-Стамбула. Вторая была такая замедленно-качающаяся… Самый кайф. Я бы покружилась под нее с вами на ковре. А что с твоей здешней  квартирой? Мне так ее жалко! Я звала ее нашей… Не поеду в Андорру. Кризис. У всех кризис. Всех жалко. Что я одна буду праздновать? Ты хорошо спишь? Храпишь? А круглый стол у тебя там есть? Вот и славно – там-пам-пам…
 5
 -  А.Е., ты пиши мне иногда - просто так, а? У тебя все будет хорошо! Ты же менеджер высокого класса!
  И быть побольше  с семьей - это здорово, правда? Мне кот не дает писать - грызет мышку. И кажется, что… комета какая-то к нам прилетит... Но все будет хорошо!!!
  - Я не против, пусть всё будет ХОРОШО!  Спасибо!
 …Закрыл глаза – и  провалился в сверкающий елочными гирляндами и мишурой зал. Мелькание темных костюмов уже сменилось мельканьем ослабляемых галстуков, полуоткрытых за расстегнутыми верхними пуговицами шей, блестящих от пота лысых затылков – всем хочется сдернуть эту мишуру, но статус… Директора филиалов и их  заместители – менеджеры высшего звена… А.Е. тоже хочется сдернуть все с себя и тупо напиться.  Сам Генеральный не может держать статусное выражение лица.  Уголки губ жестко опущены, глубокие складки  залегли  вокруг рта.  Да что это? Скатерти на столах потемнели, постеры на стенах засверкали траурной каймою.    Сейчас он произнесет… поминальную речь! Разве  не видите? Все валится к чертям, в тар-тара-ры!  Стоит Новосибирск, стоит Екатеринбург, закрыты Пермь, Челябинск и Барнаул. Жизнь приобрела сумасшедшую, неэффективную динамику, как эти топы, топающие, словно зомби,  нестройными рядами назад…
 Кто-то из зомби толкнул его - он открыл глаза.  Кошмар еще жил. Подергал несуществующий галстук на шее… Что теперь? Когда? Как? Срочно менять работу! А плата за обучение сына? А непогашенный кредит за сибирскую квартиру?  Захлопнул вопросы, закрыл глаза.  Пока. Стал думать о сегодняшнем плане работы.
5 строф о солнце в тучах
 - А у меня сегодня был счастливый билет в трамвайчике. А недавно колье из бирюзы улетело в унитаз. Туда ему и дорога: не тем подарено… А завтра последний классный час. А когда я вздрагиваю, засыпая, представляю, как ты удерживаешь меня, чтобы не дрожала... Все хорошо, правда? Всё очень хорошо.
  - Привет!!! Отвечаю более подробно, давеча пришлось ответить с сотового телефона, не было под рукой ПК.
 Кризис долбит по полной программе, закрыты на консервацию Алтай, Новосибирск, Томск, Омск, заводы стоят, люди в отчаянии, жизнь приобрела сумасшедшую, неэффективную динамику. Никто не знает, что делать. Все сидят, как в нокауте.  25 декабря был корпоратив, гендиректор холдинга вёл себя, как на похоронах. Надо срочно искать другую работу. Может, податься в преподаватели?
  - В преподаватели, говоришь? Да, зарплата у нас нищая, но стабильная. И еще: хочешь, как я, видеть одни и те же сны про сорванные уроки (сто лет не срывали, а  cны каждый раз в каникулы одни и те же), про не пришедших куда-нибудь детей, раздолбанные стулья-столы-стены? И хотеть только одного - на пенсию?!
 Вообще-то чувствую уже себя на пире вокруг чумы. Сократили массу моих знакомых и родных. У дочки практически ликвидировали весь журнал, кроме главного редактора и наборщика. У сына в рекламном  агенстве - никакой работы и зарплаты. У зятя в окнах - простой и недоплаты. Дочка держится молодцом - она теперь фрилансер. Вот только покупка квартиры у них опять оттягивается на неопределенный срок, а аренда, сам знаешь, какова.
 На работе тоже не весело, но мы играем в «тайного друга»  и дарим друг другу маленькие подарки...
 А.Е., я знаю, ты обязательно найдешь для себя выход! Ты умный и просто самый лучший на свете.
 P.S. Написала тебе дурацкое сухое учительское письмо.  А правда в том, что мне все время хочется просто прижаться к тебе. И это важнее всяких кризисов. Мне  хорошо с тобой, уходящий год был хорош! И с Новым годом, А.Е., с Новым счастливым годом!
 - Спасибо за поддержку  и новогоднее поздравление, Ли! Взаимно желаю всех земных благ в наступающем Новом Году!  Радости за успехи детей, бычьего здоровья!
  Он скакал по бесконечной равнине, и скакал уже вечность, и вдруг… взлетел! Нет, не на крылатом Пегасе – просто над этой равниной, как в Солоновке, на параплане, он парил легко и воздушно вместе с конем, и земля открывалась внизу, великая и беспечная, без печали земля…
 Прислал ей фото с дочкой-малявкой. Ли сначала оторопела, потом поняла: он ей доверяет. Доверяет так, что не боится показать себя с  малышкой. Пожелала ему молодеть вместе с ней.
 - Молодеть?! А что - так бывает? Очень бы этого хотелось, но… В любом случае спасибо за оригинальное пожелание, со всеми праздниками, удачи, спокойствия!
 - Мы с детьми съели последнюю селедку, пожарили последнее мясо, напились вместе чаю! Со Старым Новым годом!!!
  - Почему всё последнее, кроме чая? С этим надо что-то делать. Может, потому, что год новый - уже старый???
 Философский вопрос....
 - Каждый раз, когда мне совсем плохо, я получаю письмо от тебя. Заботливо-философское. Выживем. Селедки купим. На мясо как-нибудь заработаем. Кофе мне надарили на полгода! Очень устала, как-то не по работе. От полнолуния?
 Хочу несуетного мира, Чтоб тихо падал хоть снежок, Хоть дождик сеял  неунылый…Ты помнишь: «А теперь, дружок, послушай сказку…»
 В моем детстве у бабушки не было телевизора, но было радио с завораживающими сказками. Была печка, возле нее – моя кроватка, напротив – золотые лучи солнца, пробивающие ставни, или тихо моросящий дождь, или ливень… А после него – по лужам! Босиком! По прогретому, но охлажденному асфальту!
 Очень хочется, чтобы поскорей помер этот треклятый кризис.  Чтобы никому не пришлось страдать без селедки, или чая, или работы… Чтобы у твоей девочки было очень счастливое детство!
 Знаешь, на этот Новый год нас (меня с дочкой и зятем) поздравляла компания сына. Они с друзьями устроили поход по всем родителям: всех оглушили хлопушками, ослепили бенгальскими огнями, угощенье всё – не съели, не смогли… А я устроила им допрос по поводу: что помнится как самый счастливый Новый год?
  …Когда мне было лет 5, у меня стреляли уши, было жутко больно, мы долго ждали врача, и папа всё не приезжал с учений, потом пришла врач, ушки закапали, все прошло, и отец приехал, да не просто так, а привез гостинец: кусочек сала… от зайчика в поле! Наверное, он-то меня и обрек на всю жизнь любить сало!
 А дети все вспоминали одно: как  здорово было с родителями сидеть вместе всю ночь за столом и находить под елочкой сникерсы и марсы, или не под елочкой, а в тайных местах, или не сникерсы, но все равно в тайных… И все.
 Дорогой мой А.Е., желаю нам жить, а не выживать, несмотря ни на что! Нагло целую. Ли.
 - Совсем не наглое, а душевное письмо, за которое огромное спасибо! Ведь была жизнь... Да… Кстати, 19 января мимо проруби пройти не удалось, нырнул – кайф! Планирую в эти выходные повторить, если компаньон не подведёт. Надо закаляться, жизнь легче не становится. Кстати, кризис имеет положительные стороны: истинные друзья проявляются, что тоже хорошо, нет худа без добра. Оптимизм!
 -  Точно! Надо опять нырнуть... под тазик! Я тебе так рада! Удачи с прорубью! И мне... с тазиком!  У меня совершенно обыденная жизнь, то с селедкой, то без, то ребенок придет репетировать, то нет, то монитор ломается, то кран срывается. Один 7-миклассник уже неделю пристает ко мне: хватает за плечо и щупает его. То ли на прочность проверяет, то ли подплечник ищет… А другой семиклассник подходит и выручает: - Оставь Ли А., она – мужняя женщина! А когда я рассказываю это 11-тиклашкам, они ржут и пугают: - Привлекут вас, Ли А., за совращение малолетних!
 Вот так. Всякую ерунду тебе рассказала. Ты не устал отдыхать? Или уже работа? Я бы не устала, пожалуй, но пузиком обросла…
 У него были обычные дни: много работы, еще раз работа, и опять работа – все новое, нужно привыкать, осваивать заново.  Серые, скучные будни – о чем писать?
Держаться за небо, за острые звезды…
  - Привет, Ли! Извиняюсь за молчание, появилась новая работа, целиком нужно отдавать себя ей. Ну, не привыкать. Пока.
 Ты ведь обо мне писал тогда? «Я нашел женщину в Н-ске, надеюсь, ту, которую искал. Не имею права обманывать её, поэтому возможна только переписка…» Ты ведь меня нашел? И не хотел обманывать? Ты тогда, осенью, посерел… Трудно решал? А потом, зимой, ничего… Свыкся? Брал мою руку и разглядывал линии… Встречал меня в футболке и спортивных штанах… А в ванной висели такие славные полотенца в тон кафелю… Ты сам подбирал? Мне было так уютно с тобой! Поцелуй  меня! У меня есть вишневое вино. Пойду выпью. Нет. Лучше б с тобою, без вина… У нас будет весна! У нас были  лето, осень, зима, но еще не было весны. Она будет! Ты отвечаешь мне, не молчишь! Ладно, я – безумная девица, витающая в облаках… Но ты, вполне разумный, правильный мужчина, и – Держаться за небо? За острые звезды?
 …Вот музыка победы – совсем другая. Это Ли ее так звала, а как она зовется на самом деле – кто знает? Что-то похожее на средневековые хоралы и модерновый блюз… Победа не накрывает, а поднимает тебя своей мощью – и ты паришь в горних высях (вот это «в горних», не «в горных» - так здорово!). Может быть, они и горные: воображать свое паренье в горах, заповедных, покрытых снегами под сиянием солнца, бесконечных и бесконечно прекрасных, под эту музыку  совсем не трудно. Но главное – они все-таки горние, высшие, недосягаемые, пока не сольешься с аккордами…
 - А.Е., ты где? Очень занят? Читаю твой сайт. Уже почти спец в металлоконструкциях…
- Очень приятно твоё внимание к нашим металлоконструкциям. Сайт продолжает пополняться, в четверг там появится много новых  фото.
 - Ты знаешь, на сайте в разделе новостей очень много лишних запятых. Наверное, большинству людей на это наплевать, но если нужно это усовершенствовать, а у вас нет редактора,  могу помочь... Надеюсь, ты не обиделся?
 - Ошибки - это плохо. Надо исправлять. Спасибо за замечание. Кто мне такое скажет?
 - А.Е., я тебя обожаю! Какой ты молодец!  Если могу чем-то помочь, то страшно рада...
 - Осторожно с выражениями, загоржусь!
 На самом деле ему было чем гордиться. За полгода предприятие вдвое увеличило прибыль. И хотя от отношений  с министерствами и газпромами он по-прежнему скрипел зубами, дело двигалось вполне успешно.
 А она могла рассказать ему только про «шикарный» ужин: консервы-скумбрия, спагетти и всякая зелень. И про  наглого рыжего кота рядом. И расставить запятые…
Ветер щепкой швырял по крыше два разорванных силуэта…
- А.Е., как я тебе рада! А то без тебя как-то грустно...  Осы-собаки!
 - Да, как все серьезно, что теперь с этим делать?
Что ж с этим делать? Его мучила эта серьезность. Серьезность ее намерений мучила нестерпимо. Зачем эти письма? Что дальше? 
 - Делать, делать, делать... Напевать-танцевать! Укусы сегодня резко исчезли - ножки стали приличные. Вот так всё и пройдет... Ну, не всё... И ладно. Я не знаю, когда ты шутишь, а когда говоришь серьезно. То есть не всегда знаю. Я посылаю тебе смайлики, когда смеюсь.  Но все серьезно. И здорово. Вот что я знаю. Нельзя быть очень серьезными, правда? Так и свихнуться недолго… У меня отремонтирована кухня. Сварено варенье. Прошли укусы. Вчера разобрала кладовку. Сегодня разберу рабочие бумаги (страшно не хочется касаться работы, но надо уже!). Я... почти хорошая жена. Как ты? Верю в  твои металлы  и квартиру!!!
 - Про металлы и квартиру ой как в точку, это сегодня для меня  самые актуальные темы... Теперь я ещё и строитель! В выходные с другом считали отрасли, где работали: пока в своей трудовой деятельности не коснулись медицины, космонавтики и школы. Совсем немного осталось!
 - Друг - это хорошо... Ко мне приехала подруга, мы выпили бутылку коньяку, я давно не была такой безбашенно пьяной, и кое-кого сильно не хватало... Мне тебе прокричать, что делать? Я кричу! Ты слышишь – я кричу?! Приезжай! Меняй всё! Хватай меня и забирай с собой! Ты – единственный человек, с которым я готова хоть куда и до конца! Я имею право это кричать? Отнимать чужого мужа, отца? Я уже только шепчу, ты слышишь?
В столе на работе живет таракан. Он – хозяин. Не смогла застукать. Сын отключил Инет. Надо восстанавливать карту. В доме нет соли. Вот денек! Потерялась  я, А.Е.. Как будто застряла на середине дороги – зеленый сменился на красный, а я не успела…
Он не мог с этим ничего поделать: с ее тоской, своей тоской – куда ее деть? В работу, в охоту, в быт – больше некуда! И писать про семью ей не мог, а событий никаких больше и не было. Так что читал, все читал, а отвечал – иногда, когда мог себе это позволить.
Он все мог: делать деньги, быть выдержанным, молчать вовремя и вовремя говорить, приказывать, не повышая тона, но так, что не выполнить – нельзя. Но вот ей отвечать… Никак не получалось выразить то, что лежало на сердце то теплым светом (как солнечный заяц?), то дождевой каплей, неожиданно горькой. Сердце сжимало иногда тисками – он понял, как это бывает, но про это тоже не мог рассказать. А когда мчался на лошади или  на горных лыжах, это было лучше всего! Можно было вопить от восторга, страха и радости жизни, даже вслух вопить, но обычная жизнь отступала в этих взрывах, и он блаженствовал: здесь и сейчас нужно  только направить лыжи или сдержать лошадь; и с лошадью, и с лыжами он сливался в бешеном полете и не помнил о том, что так трудно  выразить. Да и зачем?
Буратино  закрыл глаза и вдруг увидел жареную курицу на тарелке. Живо открыл глаза, - курица на тарелке исчезла
 - Мне приснился красивый светлый сон про новый дом - огромный и прозрачный...  Я строила его... А так  все  суета... Как ты?
 - Устал, завтра на открытие охоты едем, убью кого-нибудь... насмерть....
 - Убил? Я тоже умею стрелять! А красота была? Все равно хочу быть с тобой. И с уставшим...
Молчишь… Всех убил? Безжалостный… Хоть фотки остались? Может, я что-то не то болтаю, но молчать не могу… Горло тогда болеть начинает.  Опасно для жизни…
Это был мощный мост. Простой, не изукрашенный. Они шли по его широкому полотну навстречу друг другу медленно, очень медленно.
Иногда ее хватал за руку какой-нибудь  ребенок, цеплял педалью  велосипедист, притормаживала любопытная старушка, трепал волосы, шарф и подол ветер.
Иногда его отвлекал инвалид в коляске, авто рядом, трубач на крыше, труба вдали.
Шел дождь, слепило солнце, гроза заходила и начиналась опять; тучи темнели и свирепели, а потом выпускали радугу; снег кололся и согревал, таял под ногами, мешал кисельным месивом, но на ледяной дорожке можно было скользить – ехать,  как в детстве.
…Они дошли. И ливень был рад уступить солнцу, а снег совсем забылся, метельно-белый.  Она… упала, повисла, прижалась? Да-да! Какая разница, что там – снег или солнце? Он держит ее в своих руках, они теплее солнца, точно! И радуга рядом так хороша! И река… И дорога… И город вдали…
…Этой картинке всего только и не хватало, что этих двоих  - для полного счастья.
Только картинки той… не было.
Ли увидела ее с закрытыми глазами. Открыла глаза – нет картинки. Закрыла. Все равно нет.
В юности мы готовы отпускать, прощать-прощаться. А в зрелости маячит старость, беззубая и кривая, со вспухшими венами на руках и ногах. И так жаль себя-старенького, что впору завыть, пока есть голос, и вцепиться остатками зубов в того, с кем можно позволить себе беззубость и вспухшие вены.
Нет, не отпустим... Хотя счастья - да-да, полной мерой - ему хотим! 
Опять этот сон… Он же – лошадь! А загнанных лошадей пристреливают, да…
Лошадь металась по новой квартире, уже заполненной мебелью. Простора для нее не хватало: она отворачивалась от дивана – и тут же упиралась в стену; разворачивалась задом к стене – и на морду налезало окно… Он был  - эта лошадь, и всадник, и комната -  сразу все.  Все мучительно сдавливалось, металось, хотело выскочить – и не могло. Серой в яблоках было труднее всего – развернуть красивый круп, лоснящуюся гладко спину, шелк шерстки…  А он ее жалел – и никак не мог помочь, только сдавливал ее бока и глухо мычал…
Проснулся – жена испуганно толкала его в бок:  - Ты стонал!
Сон теперь долго не шел, и он почему-то вспомнил, как начинал работать.
Первая работа… цех… мастер… Ни о какой карьере не думал: сын родился, когда был на 4-ом курсе; надо было деньги зарабатывать; брался за все, что предлагали; стал мастером, начальником цеха, потом – замом главного инженера, и теперь… Работа – это то, что держит. Держит в узде – когда раскисать? Деньги  дает – не нужно теперь гадать, купить нынче колбасы или не купить; любой мясной стейк (надо же, он стал разбираться в сортах мяса, да что там, в «сортах» кофеварок он стал знать толк! – усмехнулся сам над собой) в навороченном супермаркете не испугает его ценой… Всех накормил, напоил, обеспечил – сделал счастливыми?
Зачем его мучает этот ночной кошмар? Эта квартира, в которой…Запретил себе думать. Отвернулся к стене и застыл. Заснул.
  - Извини за молчание. Закрутился, да ещё простыл после охоты. Об убийствах:   жизни лишил только одну утку,  грех не великий, да  убил своё здоровье. Неделя пролетела, как один день, в столицу ещё раз пришлось смотаться, в выходные просто отсыпался. Всё. Больше ничего яркого. Сейчас попробую фото с охоты присоединить, не получится - я не виноват. Пиши.
Да, у него была обычная охота – как в «Особенностях национальной охоты». Такая, чтобы «забить» все тревоги – прицелом, слежкой, достойной мужской работой. И не очень достойным – напиться до положения риз, до тяжелого похмельного стыда наутро…
- Что там с недвижимостью в Н-ске?  Когда мою квартиру продадите? Другого аргументированного повода, чтобы взять отпуск, трудно найти. А так хочется в любимые места... Я скучаю по ним и всем знакомым...
 - Любимый Н-ск и моя (твоя) любимая квартира... Все получится, но не знаю, когда! А в командировку – металлические  контакты наладить здесь - ты не можешь приехать?
 - Неплохая цель командировки! Надо будет подумать над такой темой...
 - Очень хочу рядом с тобой переживать это: ливень, в котором мы с Машкой сегодня вымокли до нитки, когда покупали мне туфли; педсовет, на котором я сидела почти как чужая, потому что впервые - без классного руководства, и некого было встречать на сборе детей; и встречи с детьми-выпускниками (никогда не обнималась с детьми - теперь встретимся - и кидаемся в объятья друг к другу), потом сало копченое с картошечкой на наших посиделках - вкусное-превкусное....Не могу переживать рядом, вот и пишу, пишу, пишу...  Напиши, как ты???
 - Все нормально, я на даче, у нас тоже дождь, какое противное сырое лето...
-  Вчера меня облаяли все собаки возле шести десятков домов, которые я должна была обойти для учета всеобуча (но одна облизала!), а сегодня мне объявили о награде нагрудным знаком "Почетный работник народного образования" и... всучили-таки классное руководство в самом бешеном классе... за 2 часа до линейки! Ну что - поздравляешь меня?
 - И поздравляю, и верю – ты лучшая!  А ты как думала?  В эти выходные катался на лошадях, научился скакать галопом, непередаваемые ощущения!
- Ты, Огненная лошадь, на лошади, да еще галопом? Ты будишь во мне острую зависть и восхищение.  Как  ничего не боишься?  А в моем новом классе  сегодня ученик сбежал после того, как его математичка к завучу отправила - и с концом, дома до сих пор нет... Не дай бог, придется скакать за ним рысью по району... Лошади - это здорово, а как проходит твой обычный день, А.Е., расскажи, а? С утра до вечера?
 -Да уж  - не боишься! Адреналина в кровь выплеснулось, я даже не помню, когда такие ощущения испытывал, и страх в этих чувствах  точно был. Но восторга гораздо больше! Возможно, что-то похожее было на параплане... А рабочий день – классически: совещание, встречи, документы, работа с коллективом... Уволю или приму кого-нибудь. А вечером усталость и думы, что и как сделать завтра... Хороший вопрос! Спасибо. Ты как?
 - У меня тоже все классически: утром кофе и туалет кота (гад, все пристраивается на коврик!), днем куча детей, складывающих на меня руки и головы, иногда нагло зажимающих в проеме дверей,  иногда мирно слушающих на уроке, потом совещания-проверка тетрадей-подготовка к урокам, интернет, вечернее ожидание сына и сны... Холодно опять! Вчера было жутко холодно - сегодня теплее. Да, мы с подругой сходили в театр на страшный спектакль, по "Проклятым и убитым" Астафьева (тебе попадалась эта книжка? самая страшная о войне, правда, самая-самая...). Никто не тащит меня в горы, на параплан, на лошадь, так что - театр. Тоже классный.
P.S. У тебя это "уволю или приму кого-нибудь" звучит как "казню и милую"!  Да, А.Е., ты - царь! Только меня не казни!
И черный кабинет. И ждет в стволе патрон
 - Читаю строку на мейле - какие у вас там новости страшные - про Дмитрия N...
 - Дима мой однокурсник, командир строй отряда, прекрасный человек... Маловероятно, что он это сам, говорят, ружьё на даче чистил, хотя времена нелёгкие, нервы расшатывают все, кому не лень, это третий "самострел" на нашем курсе... Причём  все - стройотрядовцы, дикая закономерность. 
-Третий на курсе... Командир моего первого стройотряда выпрыгнул со своего 9 этажа в конце 90-ых... Тоже лихие были времена... Говорят, они кончаются!
- Судя по всему, не кончаются, второе действие, в новых лицах, по новым технологиям...
 - Когда убивают - страшно, когда от нелепой случайности человек гибнет - страшно, но если сам, при трех детях - еще страшнее... Не хочется верить, правда?  Что бы там ни было, ты ведь будешь стрелять только по уткам, правда? Ну, так и быть - по зайцам - ладно?  Ни разу не пробовала зайца! Ко мне на днях мой выпускник приходил, приглашал на свадьбу. На свадьбу не пойду - не с чем, но подарила ему тех человечков с Алтайских гор, которые уже много веков бредут вместе по бронзовой дорожке - ему понравилось!  Мои новые дети успели за неделю покурить, попить пива, попасть банкой от краски в чужую машину и кирпичом разбить стекло в чужом "Запорожце" и, главное, на всем попались! Ой, чую, много еще впереди…
 - Чудные детки... Потом тоже станут  родными, пригласят на свадьбу... Жизнь продолжается!
 - Как ты? Где выходной?
- У меня всё по-прежнему: заказов стабильно нет и плохо просматриваются в ближайшем будущем.
Застрелить кого-нибудь, что ли?.. Может, появятся???
- Знаешь, чем хороша моя работа? Когда дети совсем допекут, я могу на них изо всех сил поорать! Дети - умные, они поймут и простят... Я  даже иногда  откровенно говорю, что чью-нибудь голову очень хочу размозжить... Правда, позволяю себе это только в последние пару лет...Постреляй! А ты их потом, постреленных, съешь?..
Я за тысячу верст ощущаю твое приближенье, как пчела ощущает и ждет  приближенье цветка
У нас такая буря сегодня! Я в эту бурю ходила к чужому коту – едва не сдуло, и ветки со всех сторон несутся. Ты же боишься за меня, да? Говорю и говорю с тобой мысленно. Так давно не говорила живьем… Я помню: ты позвонил, когда я шла с мерзкого базара. Терпеть не могу наши рынки. У них ужасная аура. Женщине нельзя здесь быть одной. Молодцы мои родители – всегда ходят на рынок  вместе. Здесь с каждого лотка кричат нищета и обман. Нищета – в когтистых лапах куриц. Обман – в веселой мякоти арбузов. И ходишь, словно голый. Да, продавцы тебя раздевают, чтобы оценить, и презреть, и самим не чувствовать себя прислугой. Я остановилась возле спинок курицы всего по 70 рублей, по дороге к магазину кафеля – дома начинается ремонт, кафель осыпается сам, туда ему и дорога; терпеть не могу этих рыбок, оставшихся от прежних хозяев – они коричнево мрачны. Представляешь, я – в английских босоножках (сделанных в Китае), в американских бриджах (сделанных в Китае), в серебряных сережках с огромными дорогими камнями (может, тоже китайскими? я ими колдовала, чтобы быть с тобой) – и рынок… Ух…Убежала от этой курицы, сказав себе: да, выгодно мне это покупать, но не буду! Хочу чувствовать себя человеком! Увидела цену на кафель, вернулась и… купила курицу. И тут ты позвонил! Как всегда, напугал официозом («Здравствуйте, Ли А.!»), но обрадовал! Очень-очень!
…Где же он? Ужасно трудно говорить по телефону! Слова какие-то лезут корявые, как те куски курицы, из которых Ли выбирала на базаре как раз перед тем, как он позвонил. И все как будто не те...Сказать, что она не ждала звонка? Не ждала. Ждала! Рада до чертиков! И не сообразила попросить его перезвонить через 5 минут, а не через час, спокойно уйти в тихую улочку и там поговорить. Потом поехала к родителям за викторией и, как на иголках, ждала звонка...
…Он стоял у широкой гостиничной кровати, тупо гладя на свою трубу. Вот только что здесь был ее голос, совсем спокойный и чужой, с грохотом центрального проспекта, визгом и лязгом машин, трамваев и ветра. Пустой разговор. Не могла перейти куда-нибудь в тихий дворик? – с досадой подумал он. Он хотел рассказать ей, какие тяжелые были сегодня переговоры, как он хочет почувствовать ее ухо рядом, сдернуть с нее джинсы, навалиться всей тяжестью и заснуть вместе, не думая о злобных министерских людишках, о вечном московском смоге, о непроплаченных Газпромом деньгах…
Бухнулся на кровать, уставился в потолок, как был, одетым, и… заснул.
 -  А.Е., я же теперь волнуюсь... Эта Москва, эти самолеты… Хоть и верю, что все хорошо. Скажи скорей, как ты?
- Не волнуйся! Самолёты нормальные, кормят хорошо! Просто  проспал все выходные, завтра опять в Москву. Как её победить? Долечу -  позвоню!
- Ура! Все хорошо! Шутя - победишь!
Он готовился к международной выставке. Опять дни, и ночи, и все мозги – работе. Не продохнуть.
А она собиралась в Америку. Не думала-не гадала – досталось!
Самолеты все падали и падали, и Ли панически боялась, то за него, то за себя. Но ей казалось, что он ее держал. За руку, за колено. И было не так страшно. Иногда даже – совсем здорово! Семь часов перелета через океан, а?! Она опять  выиграла грант, случайно заполнив одну анкету – везучая! Но как же ей хотелось:
- Я хочу увидеть мир, но не одна!
- Ты там будешь точно не одна, там будет много американцев  и  американок... Да, знаешь,  сколько молодых мам можно увидеть на детских площадках? УУУ...!  Много приятного в таких прогулках!
 - Издеваешься…Ладно-ладно! Вот как засмотрюсь на американцев! А.Е., я все-таки,  наверное,  загнанная лошадь... Как выбраться?
- К сожалению, об этом мечтают все загнанные лошади, но судьба у них одна.... Мы про это уже говорили, прошу тебя, не загоняйся.
Она выделила эти слова жирным курсивом и повторяла их, как музыку. Если бы можно было, эх, если бы только можно – Ли подслушала бы ту интонацию, с которой он это  произнес! Услышала – а потом повторяла и повторяла бы себе -  его глуховатым голосом, смущенным от собственной теплоты.  Голос казался ей чудно нежен…Прошу тебя, не загоняйся…
 - Как ты? Я тебя обожаю.
-Ты уверена, что я такой, каким ты меня пр…
Он ответил в субботу поздно вечером, - значит, не с работы? Не дописал  «представляешь»?  Торопился избавиться от родных ушей и глаз? Но писал ей! Да, да! Она, конечно, уверена! У нее отличное чутье. Ему можно верить! Он - всякий. И она - всякая. И они оба помогают друг другу. Разве это плохо?
 - Ты говоришь мало. А я много болтаю. Но так много хочется сказать! И теряется смысл, когда его произносишь... Главное всегда - между строк... Так что я  боюсь…
Чего она боялась?
Трусость – худший из грехов
В  Америке  было мирное бабье лето, апельсиновое и ржано-охристое, теплое до пальчиков ног.
Как только стали подъезжать к Вашингтону, после эскорта мотоциклистов с разноцветными огоньками фар, сливающихся в радужную полосу (была поздняя ночь? или раннее утро?), город зазвенел торжеством бетховенской «Оды к радости». Краснокирпичные округлые стены, поросшие чем-то вьющимся, вальсом кружились вдоль шоссе. Музеи самых разных форм танцевали  краковяк.  Капитолий один серел в пасмурном утре и слегка басовым альтом взмывал вверх. И эти мелодии Ли так хотелось спеть ему!
Оказывается, в жизни  есть место эпосу! В их разорванном в клочья, стремительном веке есть место тихой неторопливости! Пускай время длится сколь угодно долго – это счастливое время.
Доктор Мешри делал свой большой американский субботний завтрак. Он медленно раскалял сковороду, медленно нарезал помидоры и какую-то душистую зелень – много-много, медленно мыл яйца и разбивал их на зелень – куда торопиться в 77 лет? Накрывал крышкой и ждал, когда колдовство сработает. Конечно же, колдовство: из обыкновенной глазуньи сделать счастье! И тарелки к колдовству полагались огромные, скромно-изящные, с тоненьким серебристым ободком вокруг белого поля; и ставились они на цветные салфетки из яркой соломки, и ждали наполненности глазуньей. А прозрачные бокалы сияли чистотой и оранджем сока и весело отражали фундук и грецкий орех из белой креманки, которая легко царила посредине стола.
У доктора Мешри умерла 4 года назад жена. Они вместе прожили лет 50. Ее портреты везде: на тумбочках, шкафчиках, стенах, на белом рояле - она играла на нем. И дом этот проектировала она сама незадолго до смерти: количество и расположение комнат, антураж лестниц, обстановку  гостиной с шикарным длиннющим столом для серьезных застолий. Только электронную начинку продумывал доктор: две огромные стиральные машины, три микроволновки, громадная кладовая с двумя холодильными камерами во всю стену и запасом орехов (на зиму?) - все было рассчитано на постоянный праздник жизни для массы гостей. Но посуду хозяин и хозяйка всегда мыли сами, вместе, в тот же вечер, проводив друзей – Мешри обмолвился как-то об этом, и Ли чувствовала: это был серьезный семейный ритуал двух любящих друг друга и порядок людей, порядочных людей…
Время от времени доктор – он слегка глуховат – включал на весь дом свою родную индийскую музыку. Наверное, чтобы прихотливая восточная мелодия изгнала ненадолго ту пустоту, которая поселилась в наполненном массой ненужных, но милых вещей доме без жены. И белый рояль, и портреты в рамках, и Будда в молельне были не против. А Ли закрывала покрепче двери в свою комнату, и ветер в окно почти перекрывал ту тоску, которая лилась по дому вместе с веселым индийским танцем.
Нелегко держать праздник, когда 4 года всякая безделушка ждет в доме свою хозяйку, а доктор знает: никто не дождется!..
И все-таки глазунья была счастливой – он умел ценить каждое мгновенье просто жизни, этот старик-индус. И тарелка смеялась, и креманка блистала, и глазам легко было вторить смеху и свету.
В спальне над головой у Ли скакали две лошади. Они скакали дружно, бешено, рядом. Картина называлась «Шторм» - лошади от него убегали. И хоть были они совершенно разными (белая и черная), как маленький смуглый доктор и его высокая светлолицая жена, но вместе сияли ярким пятном посреди мрачной бури. Совсем не страшно!
…Я засыпаю под «Шторм», воображая, как ты несешься вместе со мной, и обнимаешь, и хранишь  меня. Ты вольная лошадь, мой сказочный Единорог! Ты помнишь, Ли видела прерии, и коня, без всадника мчащегося  и без границ, без горизонта, загонов, дворцов – неважно; под солнцем, горячечным солнцем степи! И радостно таяла… Нет, загоралась! И всё побеждали они – им все покорялось, хоть были на свете одни, но мир-то был – их, и ничей! И светел тот мир для двоих, и синяя степь, и огонь От солнца…Красиво, ага? Он Лошадь. Она – рыжий хвост. Когда-то приснилось. Сбылось!
Ли написала ему про картину – он не поверил, думал, она придумала. Вечная фантазерка! Бабочка! Мотылек! Зачем?.. А все-таки… Здорово, даже если придумала!
Ты знаешь, сколько у нас счастья? Вот о чем я пишу! Это грандиозно! Как мы можем это не понимать?
Там было пред-Рождество.  Ли бродила по громадному супермаркету одна. Это было свободное время, конечно, все сразу захотели в супермаркеты, где начиналась предрождественская суета. Ли долго курсировала между двумя отделами сувениров. В одном улыбались ей две дородных немки, а вовсе не американки по виду. Она тоже ласково улыбалась, в душе пощипывая  себя за отвратительное незнание языка, и репетировала мысленно именно немецкие фразы – так было легче. Уходить из отдела не хотелось. Она бы век разглядывала серебряные снежинки и алые колпаки Санты, сверкающие сосульки и ангелов с непрозрачными керамическими крыльями, а также с какими-то прозрачными,  но… денег это не прибавляло. Тогда перешла во второй отдел – с аутентичными сувенирами индейцев. Здесь тоже было много новогодних мелочей, причем каких-то очень домашних, простенько кустарных, но таких милых, с теплом рук, их создавших… И еще она нашла охристо-глинистую футболку с индейскими символами сыну, и себя решила порадовать ловцом снов (он сразу так приглянулся яркими бусинами посреди пушинок-перьев), и всем-всем: теткам, племянникам, двоюродным сестрам – набрала всяких милых мелочей (зверушек-норушек, рыбок-либок и пр. и пр.). А ему еще ничего не нашла. По этому отделу она бродила уже совершенно одна, и хозяйка в какой-то момент, не заметив ее в лабиринте витрин, закрыла отдел и ушла. Ли  было хорошо наедине с игрушками, которых она не могла купить, только она захотела в туалет, да и время сбора группы уже подпирало. Зато вернувшаяся  продавец дико расстроилась и страшно извинялась – ничего не понимавшая Ли это хорошо поняла: американка активно жестикулировала и прижимала руки к сердцу. Она завернула каждую из ее покупок отдельно, уложила в красивый пакет, и тут-то настал черед Ли выйти на сцену. О, эту фразу она натренировалась говорить за 8 дней: - Извините, я не говорю по-английски. Помогите мне, пожалуйста!
Дальше Ли пришлось жестикулировать. «Клозет? Энд эксит?» - это все, что она могла сказать, причем второе – с ударением на 2-ом слоге.  «Экзит? – переспросила американка, ударяя на первый.  – Норд? Зюд? Вест?» Ли понятия не имела, какой из выходов ей нужен. Там стояла красная машина, но про это она не сообразила сказать. Да и кто знает, может, красные машины на постаменте стоят на каждом из выходов… Хозяйка магазинчика обреченно махнула рукой и… повела Ли в свой личный туалет, большой, цивилизованный, как все здесь.  А потом показала направление на экзит.
Ли хорошо представляла, как расскажет А.Е. эту историю, и они будут неудержимо хохотать.
…Он думал: она такая! Высокоинтеллектуальная, высокодуховная, заслуженная, супер-успешная! Она – в Америке, а он?  Ему нужно просто успеть за этот месяц в Москву, Новосибирск, Красноярск, Тюмень и Нягонь... Просто успеть бы… Одних перелетов – сколько?
Рыжая осень в Америке пришла теперь к нему. Лошадь опять скакала, но не одна, а рядом с каурым другом и на стене в просторной спальне (где-то он это видел!). Малявка сидела в песочнице под  красным разлапистым кленом, а он вместе с Ли – на скамейке рядом. Здоровый фермер вылез из своего громадного мини-вена и помахал им ковбойской шляпой – они махали в ответ. Хороший сон… Только сон.
Я люблю тебя, А.Е., когда ты шутишь, когда ты суров, когда медленно режешь салат…  И когда на лестнице темно и мы целуемся, как подростки, тайком…Только говорить тебе об этом нельзя: загордишься, задерёшь нос и… не заметишь меня!
Но она проговаривалась.
А ему медведь на ухо наступил…
Ли была на джазовом концерте, недавно, весной…
Пока слушала классное трио  (пианистка, ударник, виолончелист), их  с А.Е. три года Ли ощутила кожей.
Наталья Кострыкина и Олег Бутман. Фортепиано и ударные. Рояль и барабаны. А Басист – 3-ий лишний. В жизни всегда есть третий лишний?
Ли воображала себя – фортепьяно. А Его – ударными. Они такие разные! Так хочется им слиться, но как это трудно! И басист – лишний… С пухлыми женственными пальцами, похожий на индюка или  жирафа с открытки «Спасибо» (у жирафа в зубах – цветок…) Его недолюбили, и он недолюбил… Ему любви не хватило. Но это не важно! Он ее музыкой выбивал! (добывал? добивал? алкал!)
И отражение в крышке рояля… Струны – как тот ковер, что помнит их. Он стер ее спину…Композиция «Страсть» – про стертую спину, про перекатывание с рыком, про – укусить друг друга, словами,  безжалостно, беспощадно, как в последней размолвке…
С трудом перебарывала искушение постучать по головам впереди сидящим болтливым девицам, но скоро  про них забыла…
Вспомнила:  обнял ее со спины на кухне, когда резала лимон, разглядывал-гладил ладонь, гладил плечо – потом…Завалил – без ужина: - Ты лучше водки…Заехал на газон… Очень хотел оставить ночевать, когда должна была уехать провожать дочку…Предложил прощаться – будто на мгновенье… Подмигнул у лифта…Заценил – в куртке и весне (сам в длинном плаще, очень элегантно…) Сказал в кофейне: ты умеешь слушать! Разглядывал ее – бледноватую. Худенькую. Всю в родинках… Любимая женщина всегда красива. У нее нет складочек на животе и на веках. А если и есть – они свои, любимые…
Пухлые пальцы басиста…Пианистка, вжимающая подложенные на сиденье книги – в стул…Трудные гримасы ударника, а его щеточка на литаврах – шелест неги…
 - Не знаю, как ему это удалось, но  в последней композиции он сыграл натуральный оргазм. Вместе с финальными фрикциями. Я кончила вместе с ним! Хотя слово «кончила» - супернеудачное для определения этого финала. Кончить – это убить. А здесь -…горний полет! И горний ангелов полет… Джомолунгма, она была в тумане – и вдруг выскочила, выяснилась, пропела сверкающей вершиной поэзу солнцу! Я чувствую! Кожей! Ушами! Глазами! Ногтями! Господи, это грандиозно! Спасибо, что не оставил меня  чушкой, чурбанчиком, сушкой! Помню взгляд-улыбку-кивок … все помню!
Друг мой, друг мой, я очень и очень болен, сам не знаю, откуда взялась эта боль…
Что Ли помнила? Образы исчезают, как пыльца с крыльев бабочки, взятой в руки. Что им остается? Так же, как ей – умереть. Ей – умереть? А ну-ка, быстро губки бантиком и  петь! Сопротивляться! Не складывать крылышек! Загнанных… бабочек… пристреливают! Сопротивляйся, Ли!
Кони опять ступали, медленно, верно, вперед… Всадники направляли их твердо – только вперед и вперед… Битва была в разгаре, дыхание сбилось в угаре, сердце…  Сердце почти застыло… И вдруг…
Рыжая осень в Америке  опять пришла  к нему. Он летел над равниной - как над своими владениями! Геометрия сжатых и перепаханных полей была победительно хороша, иногда в ней озера сияли синькой (прямо как наши – подумал он),  и задержал дыханье, чтобы продлить счастье…
…Когда к Ли однажды  приезхала одна ее старая ученица (конечно, не старая, просто – из давних, самых первых, а эти первые были так давно!), она не захотела подниматься к ней в квартиру, просила спуститься Ли вниз, к машине… Ли спустилась, нашла взглядом автомобиль  и  остолбенела: Леночка стояла, прислонившись к машине, на костылях, и рядом с одним костылем зияла пустота вместо  ноги. Нельзя было расспрашивать – почему, Ли только подумала: она - как бабочка с оторванным крылом, и от страха скорей убежала. Страшно чужое горе рядом, хотя Леночка всегда держалась по телефону так, как будто ничего  не произошло. И теперь Ли всегда было неловко за то, что у нее – два крыла. И хребет не переломлен. И милый – жив и здоров, хоть и далеко. А ведь она – правда? – счастливая?!
…Он знал: счастье – это когда хорошо тем, кто с ним рядом. В счастье все получается: построить завод, заработать деньги, сделать ремонт, купить квартиру сыну, найти самую большую и мягкую собаку малявке, испечь блинчиков и накормить друзей. Жаль, что не накормил ее. Но какие наши годы? Вот заработает пенсию, бросит все и поедет к ней!
Нет, не поедет. Но… Нет, зачем травить себя невозможным?
Все главные мысли приходили к нему во сне – может, он Менделеев? Он усмехнулся высокому сопоставлению, открыл ноутбук и записал, то что терзало днем и мутило ночью:
 - Я уже как-то говорил, что меня гложет изнутри в наших отношениях, и вот решился сказать опять!
Я человек дела, и этого  требую от других. Подумал – сказал  - сделал! Логично и предсказуемо.
А в нашей переписке - такое чувство, что я даю тебе   надежду на какие-то дальнейшие большие отношения, которым вряд ли суждено состояться. Я ненавижу лжецов  и тем более не хочу быть лжецом сам. Взгляни на нас со стороны, скажем,  глазами твоей дочери. Я очень бы не хотел  быть лжецом и обманщиком  в ее глазах. Но  я чувствую свою ложь, и от этого меня коробит!
…Он опять падал с кручи во сне…
Друг…Ты говоришь – я друг, и это больше, чем…Друг мой, друг мой, я очень и очень болен, сам не знаю, откуда взялась эта боль… Легче всего предаем тех, кто роднее всего – они ведь поймут и простят! Знаю. Сама такая. Как бы уже помудреть? Не страдать? Любить… светло?
Все было просто и ясно в его мире раньше. Построил дом, вырастил сына, добился, чего хотел. Пока не встретил Ли. А теперь?.. Мир разломился на части, точнее, из него выскочил кусок, которого так не хватало! И что-то скребло, скрежетало, мутило, дрожало.  И в сердце…  стреляло иногда.
- Ты прекрасная женщина и заслуживаешь  счастья!
- Как хорошо быть прекрасной женщиной для одного-единственного мужчины. А быть просто прекрасной женщиной – хоть для кого, вообще – отвратительно! Укусила бы тебя за нос, да! Я  не стул, ты не стул – мы не деревья, не бесчувственные коряги! Вот стану деревом – тогда и не буду кусать… Ну прости, вот так. Это все МОИ проблемы, комплексы, надежды. Ты их выслушал, как друг, - я рада. Если пристаю на работе – извини, не до того ведь тебе, это ясно. Все нормально. Иду тоже на работу. Отчет делать категорически не хочу. Обои клеить в кабинете не хочу. Родителей организовать не могу. Долги выбивать из должников не хочу. Но надо. Все буду. И отметим сегодня удачную сдачу детьми экзамена – мы точно молодцы с коллегами! Мне очень нужно поплакаться у тебя иногда на груди – можно, ладно?
…взял бы кто в ежовые рукавицы и потащил с собой… в берлогу… Кто потащит – с тем и буду. Вот. А то холодно. Пропадаю я! И боюсь: вдруг найдется смельчак, который потащит с собой, и я… тебя… не узнаю…
И если  есть там с тобою кто-то, не стоит очень мучиться.
Люблю тебя я до поворота, а дальше как получится…
Она попробовала: любить до поворота. Ее позвали на сплав, хороший, некатегориальный, простой, по отличной реке. А там…
- Уже давайте будем знакомиться!
 - Будем. Я – Царь (серьезен, как царь, только в глазах искорки).
 - Очень приятно. Лина.
…Очень худой, очень седой… Плохо кормят царя? Но голос! Царственный, очень низкий баритон.
Царь падал, вставал, и опять вставал, и опять падал – на галерке автобуса, на сваленных в кучу рюкзаках.
 - Широка страна моя родная… - тянул он мощно и смело ровно одну фразу и валился, как подкошенный куль. Через 15 секунд вскакивал и история повторялась. Еще через 15 – повторялась снова. Что тут скажешь? Ванька-встанька, скоморох... Паяц, клоун… Седой…
…За день до сплава:
 - Иваныч, ты в прошлом году не был с нами, ты помнишь, как локти кусал?
 - Да, понимаешь, денег совсем нет… Надюха изворчится…
 - Иваныч, ну, ты ж мой лучший друг, давай я за тебя заплачу?
 - Ага. Ты сейчас заплатишь. А потом?  И кредит за квартиру через месяц – неподъемный…
 - Иваныч, ну, ты и так все для своих делаешь: чужих детей без конца в походы водишь, своим квартиры покупаешь, ремонт какой Надюхе забабахал, ну, когда ты еще просто для себя сможешь удовольствие получить?
 - А, пошли! Новый кредит буду брать.
Серое утро. Холод. Выкурить сигарету. Рюкзак готов. Автобус. На месте.
Это что за девчонки? Вон та, курносая, с ямочками на щеках… Всё улыбается! Эх, занято место рядом… Ничего, пробьемся!
Дорога свистит крыльями трав, цветов и ворон, желтеет и зеленеет, манит  и убегает…Вперед, вперед, вперед, рабочий народ!
Рабочий народ отдыхал с первого метра пути: заботы все отлетели! Писающие на коврик коты, жалящие коллеги, мертвые бумаги, больные дети, заботливые родители, щелястый ремонт, бывший веселый (и бывший, и бывший веселый) муж – они где-то есть? Есть. Нет, не с нами! Где-то далеко-далеко, в другой жизни, позади,  за тем поворотом…
…Ах, какая девчонка эта Лина… Такую схватил бы в охапку и не выпускал косточки ее! И целовал глазки…
Сыграем свадьбу!
 - Иваныч, ты будешь женихом?
 - А то! Я парень хоть куда!
 - А кого сватать будем? Танечку? Или Лину?
 - Линочку, вестимо… Танечка-то  не моя…
 И сыграли!
У Пера когда-то корова была, Совсем неплохая корова. Но все же ее он на скрипку сменял, На добрую старую скрипку!
 - У тебя была скрипка, Иваныч?
 - Зачем? Я сам – скрипка!
 - А может, корова?
 - А может, корова…
Бывало, играет на скрипке скрипач – Все девочки – в хохот, а мальчики – в пляс. А то поведет он смычком – и тотчас Все мальчики – в хохот, а девочки -  в пляс! Лалалалай – ла-ла-лайла…
 Иваныча разодели-разубрали в аксакальский шлем, скрипку разыграли, плясать заставили.
Продали, пропели, проиграли, проорали невестушку.
Вот и ночка.   
- Линочка-Лина моя…
 - Скажи, что у тебя никогда не было ничего подобного до меня!?
Басовый смех:
 - Такого? До тебя? Нет, конечно. Ни с кем не было!
 - Верю. А какая я?
 - Красивая…
 - Ты же не видишь меня? Темно, холод, мы под одеялом…
 - Зачем видеть? Я чувствую. Ты – желанная женщина…Ты мне дашь свой телефон?
 - Зачем? Как ты себе… дальнейшее представляешь? Я буду приезжать… к тебе в кабинет?
 - У тебя разве нет квартиры?
 - Конечно, есть. Но туда я приведу только того, кого смогу назвать мужем.
 - Ну, ты и женщина…
Шепотом - басовый смех… Шорохом – восхищенный взгляд…
Скалы  – то горкой свежеиспеченных блинов нависают, то слоистой халвой. А солнце печет-печет! Идем на солнце! Вода – в ногах, в животе, под животом. Веселая река, любит нас!
Она в первый же день спалила коленки. Он разрезал свои штаны, принес ей:
- Ты искала, чем укрыть ноги? Возьми!
Таскал ее рюкзак (как портфель – влюбленный подросток), подмигивал, не скрываясь, уводил в лес - «Погуляем…?» Пришивал к куртке пуговицу («Ты неправильно пришиваешь, давай я…») Дарил ромашки, васильки, донник… Никогда столько букетов не получала! Согревал ночью… Сначала – согревал, изо всех сил: ночи холодные, очень, потому и звезды ясные тоже очень. Три ночи…
Река серебристая, мягкая, нежная – на солнце; змеисто-резкая – иногда. И он – такой же. Как перекинет ее через себя… И тут же нежно погладит… ножки… животик… Ангел… седой…
 - Иваныч, ты почему здесь без жены?
 - Да съездила она со мной один раз – больше не желает.
 - Почему?
 - Понимаешь, разные мы очень. Ей не нравится, что я болтаю много, с народом люблю побыть, ее это раздражает.
 - Иваныч, у тебя ж руки золотые, что твоя Надюха все ворчит, чего ей все мало?
 - Плов?  У нас завтра плов? Чтобы правильно приготовить плов, знаете, что нужно?  А, давайте, я сам завтра приготовлю.
 - Давай, Иваныч, давай!
Девчонки нарезали кольца лука, накромсали морковку, промыли рис. Котелок прокален и жадничает, вбирая масло, морковку, лук.  Вот и риса дождался.
Он протыкает лопаткой рис, неспешно-задумчиво, осторожно – как с девственницей…Плов получился… ммм… какой плов был… любовный!
Звезды. Лунища. Бесстыдный фонарь. У нее нет мужа, у меня есть жена. Неважно. Димке нужно срочно массаж…  Забудь! -  у него есть отец и мать, справятся сами.  Надюха сейчас проснется после ночной смены и будет 2 дня пялиться в сериалы. Отстань! О чем думаешь, дуралей-старлей?  Посмотри: горы, сосны, звезды, лунища, бесстыдная, как она – чего тебе еще надо?  Ее припухшие от воды глазки. Умничка. Светлая. С ямочками на щеках… Лепота!
Бред какой-то? Конечно, бред… Он на …надцать лет старше. Но у него такое молодое тело! Жилистый он, Иваныч, выносливый и молодой, как подросток. Хохочет, да что там - ржёт, как конь скаковой, вырвавшийся на волю! Пуговичку пришил, рыбку почистил, пловом каким  накормил! И ржет… Над ней, над луной, под луной – весь лагерь разбудит, шут гороховый…
Идут три плота в сцепке и поют:
 - Из-за острова на стрежень, - затевает Иваныч.
Широкая эта песня, просторная, как река в покое, как раз – для трех сцепленных катамаранов. Миг – и взметнулась вода, камней диких набросала, порезче Разина размахнулась! Иваныч скорей оттолкнул родную руку – не пройти перекат в сцепке с Ли, эх, проскочить бы скорей…
…Не накрыло девчонок, успели!  Оглянулся, взглядом сцепился – хоть так…
Иваныч – простой солдат. Нет, точно, не генерал. Ему бы пошла шинель гренадера, строгая, без прибамбасов, но с кивером и громадным султаном! Гренадеры – всегда впереди! Детей обеспечить квартирами, внуков направить, жену потерпеть… Султаном беспечно кивать…
Но  войны выигрывает кто? Верно, солдаты! Мой стойкий веселый солдат, наше вам с кисточкой!
Ах, перекаты, да перекаты, послать бы вас по адресу! Люблю тебя я до поворота, а дальше как получится…
Стало плохо, очень плохо в последний день. Да-да, пить меньше надо, меньше пить надо, больше думать… о Родине, меньше заглядываться на чужих женщин.  Хорошо было свыкаться – тошно расставаться… Глотнуть кофе из ее кружки. Положить голову ей на колени. Прижать коленом бедро. Вспомнить животик, шею, ушко… Утонуть! И не подниматься со дна!
Разложены катамараны. Сохнут. Сверкает река, еще сверкает, еще бередит своим солнцем.
Сдохнуть. Как рыбе – на суше.
 - Эх-ма! Коляда ты моя, коляда, развеселая коляда! По подсолнухам я полечу-полечу, красну девицу я обниму-обниму!
Последняя фотосессия – в подсолнухах предзакатных. Шесть часов дороги – и все дома. Всё дома.
Всё как всегда: работа-подработка-дети-внуки-квартира-сад-кредит-работа:  жалящие коллеги,  мертвые бумаги… И никаких  коленок Ли!
Ли мечтала  об одном: пусть скорее придет письмо от А.Е.
А для нее весь мир кончался краем его широкой греческой туники…
Ей хотелось зарыться в него, как в колодец, с головой, и не выплывать… Страшная жажда,  знаешь такую? Страшная!
- Друг мой, честно-пречестно скажи мне, пожалуйста: ты совершенно лишаешь нас возможности встретиться? Ты не хочешь  посмотреть мне в глаза, почувствовать – кожей? Ты не хочешь, чтоб я хотела тебя – твоего плеча, твоих глаз, твоей кожи? Кот сегодня урчал мне опять в ухо. Ко всякой мысли нужно просто привыкнуть. Вот съездила на сплав, и поняла, что быть в мире – неплохо. И чувствовать себя желанной женщиной – это здорово…А ты приезжай, а?! Да знаю я, знаю, что покушаюсь на святое, на чужую семью, урывая кусочек твоей души, но… друзья не молчат неделями! Или молчат?
Ли  заболела. Чесалась вся, расчесывала себе спину, грудь, бедра, локти – все подряд. Врачи смеялись. У нее была  аллергия на саму себя. Наконец дождалась:
 - Как ты поживаешь, А.Е.?
 - Нормально. Влюбился. Слегка.
 - Здорово! Влюбляемся… одновременно! Слегка!
Здорово? Да она бы разорвала его на части, если бы он при ней -  влюбился! Слегка!
Только я бы тебя убила, если что, ночью, темной, коварной, беззвездной!
А может, она и ему сделала больно? Ли не хотела. Но это ж здорово! Значит, он не бесчувственный чурбан!  Но молчать третью неделю… Он хотел приехать год назад,  говорил, что не может без повода, что квартира может быть поводом, а теперь она продана.  Как он ее продал – он  приезжал?
Она хотела чувствовать кожей, но кожа была с  волдырями. Почему все так серьезно? Они очень серьезные люди, ну, сколько можно? У Женечки опять сохнут раскрашенные кеды, Влад не ходит на первые уроки, на диване лежат 5 листочков с не посчитанными за обеды детей деньгами, планирование на неделю опять надо перекраивать из-за больничного; Газпром отдал свой лучший заказ не его фирме, Москва опять кормит обещаниями, местные чинуши тоже хорошо прогнили, на сегодняшнем объекте едва не… - все это так серьезно? – ну их в пим дырявый!
 - У тебя были в детстве пимы? Недырявые? Мы классно играли однажды в войнушку половиной класса, прыгая в огромные сугробы с какого-то панельного забора: натянешь штаны прямо поверх валенок, и никакой  снег тебе не страшен; сидишь себе в сугробе и даже мороза не замечаешь, не то что ветра! Ух, детство золотое… У всех дочек обязательно должно быть счастливое детство!
А у  меня сегодня – шарлотка!
 - Хочу ее!
 - Накормлю - запросто! Целых 2 противня ждут!
 - Два противня?
 - Да-да. Не знаю, почему, но я успокоилась. Больше не раздираю себя до дыр. Спокойно готовлю шарлотку. Спокойно пишу календарно-тематические планы. Спокойно слушаю, как кот ловит бедную муху на окне. Очень хочу шейпинга. Танцую пока сама. По-моему, я всегда чувствую, что там у тебя делается.
 Хватит мне чесаться!  Все нормально! 
 - Ты молодец! И вызываешь только уважение своей реакцией на происходящее. Спасибо тебе за это!
 - Спасибо за спасибо! Шарлотки уже одна восьмая...
Уже одна восьмая...Я знаю: ты тоже молодец, мой генерал!  только почта у тебя... с кандибобером...
За неделю – 15 отказов доставки письма в почте! Долготерпение, зачем ты мне?
Вчера на сборе детей все сразу как накинулось! Чужие разводы, дети, уходящие от мам к отцам, запах пива от восьмиклашек, ломка голоса у интеллигентного новенького очкарика - затюкают его мои архаровцы... Любимая работа и опять эта  почта с временным отказом. Да освободит он хоть когда-нибудь свой ящик? Тот  забивается быстрей, чем съедается ее шарлотка!
Хоть ради 1 сентября расчисть свою почту! Я всегда страшно волнуюсь перед первой встречей с детьми, прямо как перед свиданием с тобой... Ты же желаешь мне удачи, правда?! Целую. О почта!
Скоро ты исчезнешь с первой страницы…Как тогда след твой найти?Даже не облако, не водицу -  точку пути…О чем ты там? Мальчик? Солдат? Генерал? С кем ты? Кого к плечу прижимал? Кому – заступник? Кому – поводырь? Кому – укор? Или плас-тырь?Я привыкла к этой пустой болтовне. Так легче – идти, напевать, плести Осень на зиму, тоску на весну День за днем, ночь за ночью одну…
- У меня бешеный начало года. Именно так – бешеный. Вчера по телефону  оговорилась – это так и есть: теряю грамотность, чешусь на уроках, перед детьми, хорошо – только локти, не бедра, и не живот.
Новые пятиклашки липнут, виснут, млеют, чуть не облизывают – еще не знают, какая я… Это не утешает. Устаю страшно. Валюсь мертвая. Не знаю, как выдержу этот год. Но кота приучили к туалету! Это – блеск! И нищета куртизанок. Так, плету всякий бред, просто…
У него все в порядке, конечно. Он весь в работе, в своей влюбленности, она знает, знает.
У Ли тоже все в порядке.
 Только шарлотку всю съели.  Три шарлотки. Давно.
Свалены вниз, на чужую страницу Буквы и строчки, закладки и письма Ты мне не пишешь. А мне и не надо? Пусто. Угрюмо. И холодно в горле. Как-то скрипуче и сухо-печально. Это неважно. Все в мире проходит.
- Как ты? Мне нужен твой отклик. Хоть самый простой. Плюс к вкусу лука и запаху кофе. Плюс к бабьему лету. Теплу и дождю. Плюс к празднику.  Я не совсем одета. Но как-то закрыта для всех к октябрю. Америка помнится праздником света. Там лошадь скакала ну прямо со мной. Тебе посылали машины приветы, фургоны  от фермеров и ковбой. Приезжай! Позвони! Заскучай! Помоги!
Он хотел начать все с начала. Полжизни прожито. Дом построен. Сын есть. В работе достиг всего, чего хотел. Но останавливаться? Это не для него! С Ли он мог начать новую жизнь? А дочь, приемная дочь? И тихие вечера с женой стали другими – в переживаниях от малышки…  Разве умел он так в молодости переживать?
В воскресенье был день мыльных пузырей. Пошли с малявкой. Пузыри она пускала взахлеб и так же взахлеб делилась впечатлениями: - Смотри, пап, какой! Ой, смотри! Смотри-смотри! Я тоже такой  хочу! Почему у меня -  маленький? А у той тети – большой? А какой это цвет, пап? 
Они оба  быстро устали: она от множества разрывающих ее желаний, он от множества ее вопросов, и он посадил малявку на плечи, чтобы подумать о своем, законно потребовав некоторого молчания, потому что он занят очень важным делом: несет на плечах королеву! Она была горда. Плыла над толпой, выше всех, и все вокруг сияло и пело!
Он подумал о Ли: без ее прежних, потешных писем было грустно. Да она вообще давно не писала! Надо забыть…ту  жизнь, в  которой она так хорошо рассказывала о детстве, их общем детстве!
Однажды на НГ она прислала ему песенку «Ах, как хочется в Советский Союз», а он в ответ – чью-то презентацию из сети про Советский Союз, про их детство. Там были бутылки кефира и авоськи, автоматы с газированной водой и педальные автомобили вместо велосипедов, и велосипеды у каждого забора, и…. Ах, сколько он всколыхнул! Они вспомнили…
Ее дом стоял на краю города – так ей казалось: многоэтажки рядом так недоступно далеки, так огромны, что думалось, это – край света. Прямо напротив  был ее детский садик и возле него – огромный, еще ничем не застроенный овраг, пять оврагов, десять! Зимой в садике они с мальчишками играли в войнушку: строили из снега бесконечные ходы-переходы и обстреливали из-за снежных стен  друг друга снежками. Еще в снежных переходах здорово было укрываться от ветра – тогда и мороз не страшен! Однажды из-за морозов отменили занятия в школе, метель мела страшная, наметая сугробы почти до границ панельных плит, огораживавших садик. С другой стороны к плитам примыкали, как водится, гаражи, и бог весть как, они, освобожденные от занятий, взбирались на крыши гаражей и прыгали с них в сугроб по ту сторону панельного забора. И тогда ловили блаженство: сверху свистит метель, звереет мороз, а глубоко в сугробе, мягком, свежем, теплом и уютном – как у бабушкиной печки!
А весной овраги развезло от талых вод так, что  лазанье по ним было равносильно борьбе пятнадцатилетнего капитана с пиратами и  пираньями. Однажды Ли вернулась домой после прогулки по оврагам без одного сапога: в какой-то момент глиняное месиво стало втягивать ее ногу в себя, она испугалась, просто зверски испугалась, и без раздумий отдала оврагу свой сапог, но вытащила ногу. Как дошла до дому, не помнила, что сказала родителям, не помнила. А вот овраг ее явно не забыл и периодически являлся во сне, продолжая тащить ее в разверзшуюся глинистую воронку…
А он все детство носился на велосипедах. Они росли вместе с ним и чуть медленнее, чем он. Шины рвались, цепи слетали – велосипеды не поспевали за мальчишкой, безоглядно  летящим вперед. Однажды он в полете сшиб маленькую девчонку, кажется, даже переехал ее колено (он не мог переехать ее колено, но кровь из нежной коленки хлестала хорошо, так что он запомнил, что переехал колено). С тех пор очень боялся девичьих коленок. И очень любил держать ее колено…
Как-то  она спросила, что он помнит про свой выпускной? Она - ничего не помнила, кроме того, как играл на баяне их директор, как потом танцевала с ним ее мама, как ей самой все хотелось убежать куда-нибудь в пришкольную сирень и там поцеловаться наконец с любимым мальчиком. Но он не обращал на нее внимания, а когда на белый танец она пригласила его сама, то промучилась весь этот танец, не решаясь прикоснуться к его щеке, на которой  - она видела, а он нет – сидел кровопийца-комар, и она только хотела  ему про комара сказать, как танец кончился.
 - Мой выпускной? Все было классно, но под утро меня нашли на шкафу спящим и совершенно пьяным. Раньше меня уважали учителя, и было ужасно стыдно. Помню, как показывал фокус с картами нашему учителю физики, и он никак не мог его понять – может, тоже был пьян?  А больше ничего не помню, но стыдно до сих пор.
За тысячи км друг от друга они прыгали в снег, ходили в магазин с авоськой, нажимали на фольгу кефирной бутылки и стояли на краю выпускного бала с надеждой  в расширенных  глазах  – вместе! Это было их общее детство!
А коленки?  Про  коленки  она знала и просила:  - Завтра у меня тяжелый перелет – три перелета за сутки – ты подержишь  меня за руку? Нет, лучше за колено!
С его рукой на колене она переживет любой … перелет!
Держать ее колено? Да, держать колено. И уткнуться в него носом. Хорошо, да. Да нельзя.
Когда-нибудь, Когда-нибудь  И ветер просвистит над нами, И океан наполнит грудь Соленым светом, и руками Раздвинет кто-то сверху мрак…Все будет. Будет. Будет с нами! Мы будем вместе! Только так!
Ей опять захотелось ему рассказать про предзимнюю осень в Америке, потому что она была – счастливая!
… Стоял ноябрь, у них начиналось предрождество, и новогодние гирлянды зеленели на фонарях и дверях, и ночью весь дом нашего миллионера был в огнях, а днем - осень, почти лето, с синим-синим небом над рыжиной.
 Мы бродили по маленьким магазинчикам пригорода, там мальчик в одних дверях раздавал всем конфеты, в других стояла потешная коляска, из 50-ых, даже нас уже в таких не возили  - пузатая-распузатая,  а в третьей лавке были всякие ароматизаторы для машины, и я купила тебе - с апельсиновым запахом (ты любишь апельсиновый запах?), и хозяева, старик со старухой, очень славные, подарили нам какой-то пакетик бесплатно, и все это было так здорово, и ты как будто был рядом. Я чувствую тебя так, вот и все.
И сегодня Ли  прошлась по такому хорошему дождю! Теплый, светлый – высветил бабье лето! И дети нынче были хороши, и немного их было, и тетрадки все проверила, и кот спит с ней… Сны, правда, разные…Но так хорошо было бежать на шейпинг! Ну и ладно, что не состоялся – зелень не стала бледнее, а дождь – холоднее… И завтра будет лучше, чем вчера!
И он  – огненная лошадь - теперь  всегда с Ли – на кухне. У очага. Не отвертится! Только худенький… Она ему травку подвесила – подкормить.
А Леночка стояла, прислонившись к машине с  тыльной ее стороны. Отлично! Когда ТАК стоишь, никогда не видно, сколько у тебя ног. Стойкая неоловянная балерина на одной ножке, без солдатика рядом. Сама себе она казалась бабочкой. Легкой, воздушной, которая  в любой момент могла улететь! И когда Ли рассказывала ему всякие мелочи, он радовался и говорил, что всегда ее читает, только не всегда может ответить… Ой, какое  же все оно разорванное - счастье!
Они  не сидят в маленькой таверне на берегу моря, и соленый плеск не слышен. И вино не играет в бокалах, а  солнечные зайцы – на скатертях. И его глаза привычным теплом не согревают ее, и руку не страшно пожать, и прижаться к носу – тоже…
Но он ее всегда очень хорошо держал! Пока она летела над океаном, пытаясь отвлечь себя какой-то американской комедией, в которой ни слова не понимала, но хохотала до упаду: он очень хорошо ее держал! И когда дети вставали на уши – ее уши горели, горло сипело, а вокруг колена зрел синяк  - вот как он ее держал! И когда на совещании опять честили ее – за бумажки – держал… И когда… Он всегда ее держал! Даже когда не знал…
Она всегда помнила один диалог:
- Всё. Ничего не хочу. Тупо читаю детектив.
 - Ал-лё гараж! Что за пессимизм? Быстро губы бантиком! Придумала детектив! Вишня уже поспела, марш в огород... Извини,  я здорово занят был. Пиши, жду.
Он чувствовал себя неловко, он прятал нежность, он приказывал! Держал  в ежовых рукавицах - она так и мечтала!
Ощущение  горячего душа нахлынуло. Его дУша. Его под душем.
…Она уже натянула колготки, водолазку и взгромоздилась, задрав коленки, на собаку прямо посреди комнаты: он был еще в дУше, и она не смела без него хозяйничать на кухне (а зря, пожалуй – так и он воспринимал ее, наверное, гостьей… Но она совсем не знала, стОит ли ей рассчитывать на завтрак…).  И оба они торопились на работу…Он вышел из душа, горячий-горячий, распаренный, фыркая, растирался полотенцем и стал приседать-отжиматься. Это было так здорово! Так здорово-сильно!
 Теперь это ощущение   всегда для Ли было связано с ним. Она залезала под горячую воду и ловила то блаженство силы,  здорового утра. И хотела делиться тем же.
 Он отправлял ей фото заснеженных гор, она – сверкающей горной реки. И осеннюю рыжину деревьев, и бирюзу воды они любили вместе.
- Хочется сказать тебе что-нибудь хорошее-хорошее! Какой ты элегантный красавец в сером костюме! Как здорово, что ты сам печешь блинчики с семгой! Вкуснее твоего салата я ничего не ела! Ты всегда – генерал, мой генерал! Не обижайся на «мой» - это просто из песенки. У меня все хорошо:  лежу себе, болею, дети пока признаются в любви и требуют скорей в школу. Завучи требуют еще скорее, но уже не из любви. Сегодня первый день не было температуры с утра, и я почему-то  встала с чувством, что получу, как всегда, твое утреннее письмо, типа:
 - А чего это мы решили не писать друг другу? Ты не помнишь? Какая ерунда!
 - Ага, полная ерунда!
И я отправляю тебе в ответ написанное вчера письмо… Все хорошо.
Но теперь все забыто, я просто сижу и читаю, то луна проплывет, то погаснет свеча на столе. За письмом от тебя я оставшийся век коротаю. В этом почерке все, что мне нужно на этой земле
- Я послала тебе почти 15 писем (14), получив временный отказ в доставке. Я послала их с шарлоткой, с моими страхами, с охапками цветов, в которых утонула 1 сентября, со слезами туч и пеплом солнца. Где ты?! Я – молодец, говоришь ты. Ага… Держу хвост… лисицей! Ты помнишь? Лиса-Алиса..
Все хорошо, всё здорово! Я знаю, что такое счастье! Я пишу о нашем счастье! Иногда осознаешь его, только когда теряешь, но ведь потери – это тоже жизнь! Не бывает предметов без теней, тени – без предметов… Дойдем!
Когда закончится это сраженье, и если ты доживешь до рассвета, тебе станет ясно, что запах победы такой же едкий, как дух пораженья…
Когда она пробилась сквозь отказы в почте, написав ему на работу, он сказал только два слова: - Все против нас…
Финал этой истории должен быть таким:
Гуляешь с девочкой – и помнишь обо мне. Готовишь плов – и думаешь о нас. Печешь блины – и это для меня. Проводишь совещание – я  рядом. Летишь – и на руке рука. Идешь по Питеру – снимаешь град  для нас, без фотоаппарата, взглядом. Всё выдержим. Сил хватит. Я дождусь!
…Они сидели у раскрытого окна, и ветер трепал ее лохмы, но не мог растрепать его ежик, зато солнце пекло им носы и ей - голые плечи, и бирюза моря делала ярче ее сережки (они болтались в ушах, маленькие шарики на тонкой цепочке, и все время ласкали ее мочку уха, а иногда он поглаживал ее ухо, и она приклоняла к нему голову или терлась о  его нос своим)… Лучше не бывает на свете! Они все прошли, перевалили через тучи, и опять – вместе, на солнце! Конечно, теперь  навсегда…
Но финал не таков.
День прощально-поминальный. Вот.
Уж лучше б тебя не было совсем, уж лучше б… ты…
Если  Его нет  на свете – это высокое страданье. У Веры Петровны так.
Она не может не говорить с ним, своим умершим мужем. И он ее слышит! Даже если до милого не докричаться, не дозвониться, недо… – ничего и никогда, потому что он… исчез с земли, с ним можно поговорить! И поплакать на его плече можно! Он видит, он знает! Он ведь не стал менее родным от того, что исчез!
А ты? Ты слышишь меня? Говорить с самой собой можно. Но страшно. Страшнее, чем с мертвым…
Бог устал нас любить? Тебе нравилась моя музыка. О, музыка, ты была с ними, пока бог не устал их любить…Мой генерал просто устал…Измучила я тебя, ага? Сколько нарывалась… Я тоже устала. Просто устала. Быть солдатом. Воевать. Для чего мы пишем кровью по судьбе? Наши письма не нужны природе!
Комп завис на последнем, прощальном письме, просто вырубился черным экраном.
Они кончили дружно. Согласно… (ОК! Как она теперь будет без его ОК? Без его «все будет хорошо! я сказал!»???)
Все пройдет, милая, все пройдет…
Моя кожа трещит и сердце скрипит, катится… мимо… А мне бы  вернуть их…Эх, быть бы … веселым ангелом!
Ну что ты, как маленький? Прощай так прощай?
Ты писал «все против нас». Я металась по кабинету, пытаясь поливать цветы, двигала стулья – все падало, проливалось! –  еще не прочитала твое письмо, но чуяла его!  Ты  поставил нас вместе: все против НАС! Что против? Кто против? Как против? Это всего лишь почта! Кто еще? Зачем? Но ты поставил нас ВМЕСТЕ! И я плакала от какого-то неясного горя… Может быть, чувствовала, что ты… врешь…? Только так и не знаю, кому: себе или мне? Ну вот и славно: больше, теперь это не нужно.
Отправленные раньше были отравленные. Теперь – оплавленные. С обметанными в жару губами.А потом выздоровели. Когда их ампутировали. Боль фантомная – не считается.
А надоест носить – будет, что уронить ночью на дно колодца…
Утро было опять после неясного сна с потерями. Поиски потерянных вещей, опоздание – на самолет или на поезд? Ли проснулась, стряхнула сон, полежала неподвижно, потом размяла по одному все пальчики на кистях, потянулась, повелосипедила ногами и…
…Он встал. Сделал зарядку, мощно поприседав посредине комнаты, отжался, распарился под душем, обдал напоследок себя ледяной водой и  растерся – пар весело  шел от кожи…
Она знала, что он проснулся там, за полторы тысячи километров от нее, именно сейчас. Сделал зарядку, мощно поприседав посредине комнаты, отжался, распарился под душем, обдал напоследок себя ледяной водой и весело растерся – так, что  пар опять пошел от кожи. Теперь он сделает себе бутерброд, заглянет в комнату к спящей  дочке, если она потревожится;  уедет на работу – как всегда, раньше всех… Обычный день, рабоче-семейные времена.
В машине он думал про прорубь – скоро Рождество, потом Крещенье, - про то, как здорово будет окунуться в ледяную купель, а потом почувствовать этот бешеный прилив жизни, как с Ней…
Она думала про Него, про его распаренную кожу, уверенную руку, теплые глаза…С утра Ли не верила в плохое. Даже после сна, в котором рушился ее дом, затягивало глинистым месивом всё в тар-тарары, не было солнца или дети срывали урок. С утра она вспоминала любимое: море, солнце, или горная река в солнце – и верила, что день будет хорош. И удержать его за шкирку гораздо легче, чем кота, который опять куда-то затырил ее любимую подводку, две катушки  ниток и  новогодний шар.
Она забыла все злые минуты. Помнила только вот: дорога была красивая, очень, когда ехала к дочке.  В синих сумерках пошел дождь, на трассе у города феерической цепью горят фонари, и цепью же несутся – на нас – желтые огоньки машин, от нас – красные, все сквозь размытое дождем стекло… И Вашингтон - «Одой к радости»! И метро в Москве – с музыкантом  и светом Моцарта! Праздник! Ехала 5 часов, думала про себя, него и была счастлива, правда! Изменим трагедию на счастье – сказал японский журналист. А рабочий с Фокусимы:
-  Мы здесь работаем в аду. Плакать бесполезно. Все, что мы можем – это ползти в рай…
Пусть наплывает, захлестывает туга-печаль-обида,  корежит кожу, сгущает морщины, дерет колено…  Все, что мы можем – это ползти в рай!
Он  написал ей хорошее, легкое письмо про то, как справил свой юбилей, как растет малявка, как процветают металлоконструкции – классный ответ на ее поздравление с днем рожденья,  но… не отправил его. Зачем? Только мУка-мукА! Надо перемолоть и оставить все как есть. Весело!
 - Я совсем не хочу тебя мучить, Ли. Но… Как сказать тебе, что ничего не изменить? Что я не приеду, ты не приедешь, мы не приедем? Не будет НАШИХ  блинчиков с семгой! Понимаешь? Я их больше не пеку…
Ей было бы легче, если бы он сказал, что Ли очень нужна ему, но он  не может  быть с  ней. А так…Опять снег выпал  крупными хлопьями ( вот она, наша весна -апрель!) – завтра заплачут деревья, завтра увязнем в грязи, а пока – красота! Сколько можно тащить эту пустую арбу, по каменистой дороге, под солнцем без веры? Куда? Куда ж нам плыть?? Грустно-печальные тянутся дни, бьются холодные волны. Стена. Серая глыбища. Не переплыть. Я отрекаюсь от тебя, проклятая мечта моя! Не страдать, не маяться, не переживать, писем не ждать, не писать. Зубы сцепить. Улыбкой. Натянуть маску – авось, приклеится?
У него там – маленькая дочка. Когда Ли смотрела в выходной с утра этот сюжет про брошенных детей, про детдома и приемных родителей,  то  затихала: куда она со своими желаниями? Он – святой, вместе со своей женой, у них – маленькая дочка…
А сердце все равно скрипело и рвалось. Не чувствовало, что его отпустили.
Надо решить, что ты умер. Тебя больше нет. Это ужасно, но так лучше. Ты живи долго и счастливо, но тебя больше нет, ага? Мухе зависнуть в сметане нельзя. Комарику в янтаре могила… Сегодня звонят все мне, всем я нужна, а мне нужен милый…
Летчику дай бревно – он будет взлетать! Женщине дай пылинку – она будет сдувать, дай искринку – будет раздувать, не дай ничего … - все равно будет… любить…
А у него была работа, всегда – работа, о которой он не стеснялся сказать: - Я управленец, менеджер.
 Под началом около ста людей, и он считал, что это для предприятия оптимально. Зато каждого он знал, знал, какие у них семьи, проблемы и плюсы. Знал, как поддержать и удержать. Он все  всегда знал и умел. Только Москву не любил. А Питер любил (красивый и душевный город, история, совсем другие люди…).
…Ли была очень далеко. Нет, конечно, полторы тысячи вёрст в наше время - раз плюнуть. Но..  Он ли выпал из её пространства, она ли – из его?  Ли осталась где-то там, в высоких  прекрасных сферах, а он сорвался вниз, увлекаемый грузом забот. Надо разгрести  самые важные дела, и всё вернётся - решил он. Но дела не уменьшались, а Ли возникала в  сознании всё реже и  всё менее отчетливо -  видения  плыли  словно за пеленой дождя, похожего на тот, давний, что вел их когда-то промытым асфальтом на первую встречу. Но теперь Ли  - ему казалось -  стояла  неподвижно под ливнем, промокшая, с большими  темными глазами. И он  время от времени  чувствовал тупую боль, в груди ныло и горело. И хватал нитроглицерин. Боль гасла, а жизнь…гасла тоже.  Он уходил от стены дождя на омертвелую  нейтральную  полосу. И боль глохла, как меркнут цветы на выстуженном пустыре…
…Вылезти, выползти, выдраться из тоски, вытянуть себя, как барон Мюнхгаузен, из болота! Хотелось  поймать какую-то мысль, а  та не давалась, все отрывалась кончиком хвоста  ящерки: кончик скользил в руке, а мысли – нема!
…Где-то шло письмо к ней, большое и теплое. Ли это знала. Даже если Он его не отправил, оно все равно есть! Вселенная несет его,  шершавые лапы  сжимают его, хрупкое, как мыльные пузыри, - просто чтобы лучше сохранить, донести в целости, Ли это чует! И ждет легко.  Под солнцем в тучах.
Давайте негромко, давайте в полголоса, давайте простимся светло…
В стране непуганых собак, и белок, кошек и ворон зализывать раны так хорошо. Здесь и вороны-то больше похожи на сфинксов – неподвижные, невозмутимые  -  совсем не вороны?  А белки   - с полосочками  бурундука, отчего дочь спросила: - Может, это вообще ящерицы?
Она любительница Кэрролла, дочка Ли, так что ящерицу с хвостом, как у белки, вообразит запросто. Но ящерицы были хороши сами по себе, без всякого подобия белкам, особенно одна, надолго прилепившаяся к балконной двери. А  кошки – настоящие сиамские кошки – совсем не похожи на привычных сиамских…
В общем, все тут было не так,  как у людей – у нас, белых людей. И взаимное недоумение, сопровождавшее близкое соприкосновение Запада  и Востока, чувствовалось то и дело: когда милая тайка, выворачивавшая Ли суставы  своим тайским массажем, легонько шлепала ее по руке, а она не понимала, что надо просто перевернуться, и тайка смеялась; когда Ли с дочерью то по-русски, то по-английски недоумевали, почему вдруг исчезла музыка в милой тайско-французской кофейне, а им приносили воду вместо музыки, и они смеялись; когда летели через весь банкгокский аэропорт (больше 3-х км пробежки от выхода А к выходу G), опаздывая на свой самолет, потому что не поняли тайский английский и совсем не тот выход, не посмотрев на билет, а вняв прекрасным тайкам на регистрации с их таским английским; а холеный мальчик-служащий с рацией, приметивший эту стремительную пробежку уже почти у самого финала  и сопроводивший их дальше до трапа самолета, корчил такие рожицы, что крейзи русские чувствовали себя еще более крейзи…
Что тут скажешь? В Тае Ли почувствовала себя истинно европейской женщиной,  никак не иначе, хоть  и живет в Азии.   
Тайланд  – прекрасная страна!  Живая мечта детства,  остров Чунга-Чанга: ешь кокосы, жуй бананы постоянно! Солнце – круглый год, фруктов по бросовым ценам – завались, рыбка, черная, не золотая, но такая вкусная…крабы…ммм… Море…
Они  уезжали на острова – Ко Ланг и  Ко Самет – и там наслаждались тем самым райским блаженством: звенящие, как цикады, названия островов смешивались с пенными бурунами и чистейшим песком, а после заката пылал священный огонь. Ли с дочкой совершенно случайно оказались в самом центре  огненного шоу камбоджийских мальчишек, жонглирующих горящими напалмами: как настоящие маги они жонглировали, нисколько не кичась своей властью над огнем. И волны наплывают прямо на столик, за которым ты сидишь, как какой-то турецкий падишах. И креветки, зверские любимые креветки сияют  в  тарелке (блюдо, конечно – какая тарелка!).  И китайские фонарики в каждой второй кафешке - Ли их обожает!  И на губах горит бешеный том-ям, потому что дочка забыла про важное заклинание ( ноу спайси), но через 10 минут вулкан во рту бесследно стихает - разве не счастье?!
Но  Ли в этом раю было тревожно. Не потому, что  нужно быть осторожной на дороге и шлепать не по левой, а по правой обочине при постоянном отсутствии тротуаров и хаотическом движении юрких байков  и неповоротливых туристских автобусов. Не потому, что нужно мягко ответить на ласковое  тайское «халло, мадам» с обязательным зазывным повышением тона в конце, а Ли, кажется, просто рубит свое «хелло» в ответ. Собаки и слоны  - совершенное воплощение ласкового «сабай» - сглаживали все шероховатости общения с востоком, а тревога оставалась.
Только в разрушенной древней столице Таиланда – Аюттайе – Ли почувствовала странный покой.  Даже простила тех, кто разрушил великолепную культуру – и в руинах она видна, - как, наверное, давно простили своих врагов-бирманцев тайцы.
 Таким покоем веет от этих древних стен, когда-то   белых, теперь – черных, прокопченных войной, каким-то благостным веет покоем! И голова Будды, застрявшая в  ветвях дерева, словно игрушка, потерянная беспечным ребенком, как-то великодушно добра.
И пускай завораживающе звенят произносимые гидами с  повышением тона к концу слова «ПаттайЯ» и «АюттайЯ». Пускай восхитителен Мастер жарки блинчиков с бананами  с удивительно стремительными  точными движениями, и блинчики – объеденье; и продавщица фруктов, которая с такой скоростью чистила и резала манго, что фотоаппарат с ней не справился и смазал кадр, очень ведь хороша. И детски милы домики духов  возле снобного небоскреба и  у маленькой заправки, и напоминают они Ли ее  архитектурный конструктор из далекого детства, и крабы незабвенно вкусны - а тревога ест…
Одна и та же тень преследовала Ли в стране непуганых собак. Нет, не одна – две. Тени приобретали кровь и плоть, эта кровь и плоть то улыбалась,  слегка наклонив голову к левому плечу и  подавая маленькой тайке руку на выходе из тук-тука, то обнимала другую тайку в море или шла с ней по тесной улице, держась за руку.  И Ли влегкую воображала, как одна из теней позволяет ей делать массаж, а вторая  целует маленькие тайские ножки. И чудилось, что они ходят по одним улицам, видят одни огни вечером и изнывают от одного зноя днем, отворачиваются от вездесущего запаха жаровен и с интересом разглядывают пары, сидящие в тук-туке напротив.
 Однажды… Это ведь был точно он, Лешик, когда они бежали, не поспевая за тук-туком (совсем не по-тайски, торопливо, как на пожар – истинно европейские женщины!), и он, уже севший в тук-тук со своею тайкою,  позвонил водителю, чтобы тот остановился, и улыбался смущенно запыхавшейся Ли, как будто  запыхался  сам,  и подал своей спутнице-распутнице  руку, когда они выходили у отеля. Это мог сделать только он!  Ли усиленно его разглядывала: тот же округлый череп, та же смущенная полуулыбка, только  голость бритой головы куда-то исчезла! А так даже черты лица ей показались родными. Она боялась заговорить, чтобы… наваждение исчезло? Или не исчезало?
А когда ее мяла своим массажем тайка, и время таяло, и место, и зной, только веселый сабай растекался по жилам, она знала: тебе так же здесь душно, и знойно, и тяжко, А.Е., как мне… Только в море – хорошо, да? А массаж… Я тебе лучше бы сделала массаж!
Они сидели с дочкой в прощальный вечер в своем любимом кафе, в кабинете-хижине под соломенной крышей и с бойким вентилятором, с каким-то фантастически-фаллически украшенным салатом и в окружении  примитивистских скульптур вокруг: стройная девушка в нежном изгибе вот-вот прильнет к своему любимому, а рядом рыбки, рыбки, рыбки… Ли вспомнила  беспечных таек, равнодушно-почтительно отнимающих у европейских женщин их мужчин. Одна из них в море на ее глазах оторвалась от своего бой-френда и поплыла: кажется, поперек волне; но ни одного брызга не упало на ее темный лик, а волна подхватила и понесла… Нет, это не волна – это дева та  поймала волну, слилась с ней и… полетела! Эх, если бы так же!
…Вентилятор вдруг загудел сильнее, нарушая идиллию, Ли повернулась к нему, чтобы понять, почему появился этот надсадный звук, и…
…Он листал огромную книжку меню и почему-то думал, что выбрала бы здесь Ли. Однажды она так аппетитно ела с ним вместе огромный кусок красной рыбы – ему было приятно наблюдать, какое удовольствие она получает, когда он ее кормит… Здесь для нее было бы раздолье.
…Как хорошо, что она сидит! Этот обвал – ноги ватные, голова деревянная, - не передать словам. Землетрясение? Когда ужас, сидящий в печенках, толкает тебя прочь из трясущегося дома, и ты бежишь, схватив на руки дочь, натыкаясь на все стены подъезда сразу? Потопление? Когда нечем дышать, хочешь кричать, но – молчишь, сжав под  толщей воды бесполезный  рот? Мира – нет! Он пропал! Есть  стучащая в висок кровь, как набат,   и – немота.
… Это он.  Не зря ей мерещились милые тени.
Надо прийти в себя. Надо встать, уйти из кафе. Надо просто пройти мимо! Мимо него! Мимо  его жены и  малявки-дочки  - ей так нравилось, как он ее называл, и она тоже мысленно звала ее малявкой, курносую темноглазую юлу… Как???
Дочь расплатилась, и они медленно, очень медленно пошли прочь. Мимо рыбок, мимо гибкой скульптурной девушки. Мимо…
…Он повернул голову, совершенно случайно, и…
Малявка дотягивала арбузный сок и фыркала в трубочку. Жена нанизывала  на вилку янтарные ломтики ананасов. Они еще ждали основной заказ…
Он дернулся, ощутимо дернулся… И застыл.
…Мотыльки-бабочки порхали в тропическом саду, яркие, нездешние, неземные. А.Е. было не по себе здесь. Если б мог объяснить, то сказал бы, что страшно сию хрупкость  погубить: он – большой, сильный, она – хлипкая… Чуть коснется тебя, заденет крылом – и улетит израненная, со стершимися крылышками. Далеко ли? И не хотел, да убил…
Ли сидела в его комнате на огромной собаке, падала, задрав ноги, от хохота, вгрызалась в  огромную хачапури, а была всегда… мотыльком. Вот сейчас истают вдали эти крылышки и…
 - Пап, я еще хочу сок!
 - А?.. Малявка, ты не лопнешь? Пошли еще за соком!
Она легко, как мотылек, соскочила с сиденья, вцепилась в его большую руку и легко поскакала,  вприпрыжку, то оттягивая ладонь книзу, то  взметая ее вместе с собой вверх.
 Еще по ладони скакал солнечный заяц, залетевший сквозь соломенное переплетенье крыш. Ему казалось, что заяц перескочил на ладошку его дочери от Ли, и он вцепился в этот теплый комочек и держал.
 Держался. Крепко-крепко…