В камеру я попал часам к пяти утра. Народ здесь был плохо одет, плохо вымыт и плохо пах. Смог висел слоями до окна. На лязг дверей повернулись тусклые глаза, двое или трое бесцельно бродящих остановились там, где их застигло наше появление, и вытянули лица. Попутчик мой тут же примостился на ближайшей шконке, приветствуя знакомых, я же остался стоять пограничным столбом у двери. Что делать и как себя вести я не знал.
В расчёте на количество двухъярусных спальных мест, в хате должно было проживать человек двадцать от силы, однако в поле зрения вместилось не меньше сорока. А может, мне всё показалось. Может и не двадцать на сорок, а пятнадцать на тридцать. Может и того меньше. Однако в тот момент мне с недосыпа и с чифира виделись сотни глаз и слышались тысячи чужих мыслей. Вообще, первый мой день в крытой был похож на бред; галлюцинации мешались с реальностью, я отупел, ослеп и оглох. И не нужно мне было ничего, а нужно мне было лечь и лежать. И не думать. Не думать ни о чём, а в особенности о том, как же мне жить дальше. А в особенности о своём деле. О следствии. О следователе. О Соньке... О трёхгодовалой Женьке... Только не о Женьке. Иначе шило впивалось в сердце, и сердце останавливалось.
Кажется, я всё-таки нашел место и пристроился. Выложил на общак что-то из еды, а похоже и всю еду. Наверно мне задавали вопросы. Наверно я на них отвечал...
Растолкали меня к завтраку. Не надо было этого делать. Дали бы досмотреть, где веселье и радость, где сосны и озеро, где прибой с ветром гуляют заполночь... Нет, стащили с верхней полки, ткнули рожей в гадость и смрад, усадили за стол и сказали: вот твоя пайка, вот сахар. Сыпь. И я насыпал спросонья. От души.
– Ма...бу...ть! –возмутились сбоку с набитым ртом.
С дальнего конца общака осадили миролюбиво:
– Да ладно. Не возбухайте. Не знает если человек. Сахар всё равно его.
Я угрюмо съел кашу – не кашу и выпил чай – не чай. Приторная липкая масса не лезла в горло, её было удобно запивать несладкой мутной тепловатой водой. Вокруг бесцеремонно чавкали, скребли алюминиевыми ложками по шлюмкам, места за столом не хватало, и большинство завтракало прямо на нарах среди куч мятой прогорклой мануфактуры.
Я вознамерился завалиться в свой угол на полке в чьих-то ногах и спрятаться от тоски. Место было не моё и угол был не мой, но кто на это смотрит? Откопал под грудой тряпья свой мешок и оценил ущерб. Уцелел весь чай, часть сахара и табака, что уже было неплохо. Бритва и кружка тоже остались на месте, значит, не все остатки разума я вчера потерял.
– Так ты с метзавода, говоришь? – на меня смотрел городского вида светловолосый дядька под сорок.
– Не совсем. С Подстанции, – уточнил я.
– Русого знаешь?
– Я знаю двух Русых, – усмехнулся я, – и оба Сашки.
– Точно, – обрадовался он, – только один с Посёлка, – и наклонил голову, представляясь, – Жора. Георгий то бишь Сергеевич.
– Миша, – в тон ответил я, – Михаил Николаевич.
Жора юмор ситуации оценил. Хохотнул:
– Оборин. Я на Посёлке полжизни прожил, потом на Гагарина квартиру получил. М-да... Статья какая?
Я сказал.
– Ясно. У меня почти то же самое, только квалифицируют как восемьдесят девятую... Такие дела... – он замолчал, скользнул взглядом по потолку, окаменел подбородком, потерял всяческий интерес к продолжению и смущённо отвернулся.
Не до бесед... Нет здесь сочувствия, нет здесь участия и быть не может. Друзей здесь тоже нет. Каждый сам по себе. Человек заперся в скорлупу и чувства атрофированы. Неприятие окружающей мерзости. Сенсоры полностью отключаются. Последние отверстия панциря затягивают роговые слои. Всё. Нет человека, есть только огонь внутри, и человек варится в собственном соку. Кипит наш разум заключённый...
Самое страшное под следствием – бездействие. Зуд в руках, гул в голове и постоянная потребность куда-то бежать и что-то предпринимать. Никогда до и никогда после я не испытывал такого подъёма. Каждый порыв что-то доказать и объяснить тут же наталкивается на железную дверь с наглухо закрытой кормушкой и всевидящим глазком. Там гуляет тьма. Там выстроилась вереница коридоров и переходов, поглощающих любые попытки найти путь к свободе. Там начинается другой мир. И в этом мире тебе уже нет места.
К вечеру, умудрившись ещё чуток поспать, я почти отошёл и приобрёл способность мыслить здраво. Хотя назвать здравым то безумство, которое фонтаном выплёскивалось из меня, можно назвать с большой натяжкой. Идеи громоздились на идеи и ни одной внятной. Сбежать... Куда тут сбежишь. Решётки, сталь, камень. Охрана... Третий этаж. Внутренний двор. Запретка. Стена. Господи, какой идиотизм. Ну сбежишь, ну выловят тебя... Голову открутят и посадят снова, но уже без головы... Да и не сбежишь. Бред, короче...
Подкупить... Во-первых, кого? Во-вторых, как? И, наконец, главное – чем?! Нет, ты мне ответь. Чем? Борзыми щенками? Золотым запасом Форт-Нокса? Штопаными носками? Зарплатой?! Где ты зарыл свои пять сольдо? Думай, дурак, думай...
Договориться... Опять же, как? С кем? Со следователем? Чёрт! Ты же видел эту протокольную рожу. То ли он правильный чересчур, то ли карьерист... В первую очередь надо договориться с подельниками. Хорошо бы договориться... Только хочу тебе напомнить, что здесь не бульвар, не ресторан и не коммуналка. Здесь тюрьма, милчеловек. Ты даже не знаешь, где они находятся, эти твои подельники, то ли в соседней камере, то ли в другом корпусе, то ли вообще не понять где...
Мгновение назад я сидел на нарах, закутав ноги в фуфайку, и вот я обнаруживаю, что уже шаркаю расхлябанными ботинками по цементному полу в компании таких же бродяг. Наморщенные лбы, повёрнутые внутрь глаза... В стриженых головах полыхают надежды. Все лелеют замыслы побега. Все жаждут подкупить и договориться. У каждого из мук и сомнений рождается единственно верный грандиозный план освобождения...
Меня дёрнули за штанину:
– Присядь, не майся. – Это был Лёша Храмов, ещё одно приличное лицо в камере. – Поговорим?
– Давай, – я сходил за своим мешком и ватником, устроился рядом и зябко закутался по глаза.
– Поделиться не с кем? – угадал он моё настроение.
Я отрешённо кивнул.
– Первый месяц со всеми так. Голова кругом. Потом привыкаешь.
– А у тебя какой срок... в смысле статья? – о сроке до приговора говорить было не принято.
– До шести лет, – сознался Лёша. – И, похоже, все шесть и светят. Я здесь седьмой месяц.
– В этой хате? – отшатнулся я.
– Да нет, это уже третья по счёту, – вздохнул он с упрёком: не понимает человек очевидных вещей.
Пятнадцать потенциальных лет тут же забылись как похмельный бред. Всплыла новая напасть: семь месяцев. Здесь! В гадюшнике! В этом неумытом пропахшем экскрементами зверинце! Очередное несчастье стальными траками с грохотом прокатилось по сознанию. Ты думал, что всё решится буквально за пару недель? Размечтался... Нет, пятнадцать потенциальных лет никуда не исчезли, они туманным пятном растворились где-то на горизонте как дым парохода на стыке моря и неба, но вдруг на переднем плане чёрной тучей во всю ширь распахнулось совершенно неожиданное свойство здешнего временного пространства – полгода следствия. Если не год... Целая вечность.
Я остервенело почесал затылок.
– У тебя там курева не завалялось? – оборвал незримую истерику Лёша.
Я спохватился, сунул руку в мешок и выудил густую щепотку. Лёша отрепетированным жестом достал из кармана сложенную особым манером газету, оторвал полоску, загнул край, ловко распределил пальцем по канавке табак, крутанул, послюнил, заклеил плавным движением и прикурил. Я заворожено наблюдал. Он затянулся пару раз, передал мне влажную самокрутку и подпольным голосом сообщил:
– Говорить тут можно. Только не со всеми, – и оглядел камеру исподлобья.
– А с кем можно? С тобой? – я тоже по-партизански осмотрелся из окопа.
– И со мной не советую, – усмехнулся он людской наивности. – Вообще ни с кем не советую. Татарчонка губастого видишь в углу? – показал он ресницами.
– Ну.
– Сто вторая у него. С отягчающими. И дёргают через день.
– И что?
– Не понял? Тут люди этапа месяцами ждут, а этого три раза в неделю тянут. Вот и думай. У твоего следака сколько дел?
– Откуда я знаю?
– Я тебе скажу. Дел двадцать, не меньше. И ты думаешь, он тобой каждый день будет заниматься?
Осмыслив услышанное, я совсем сник. Мелодрама какая-то без конца и без края. Сидеть и ждать? Я судорожно стал искать аналогии и нащупал жиденькую нить. Взять, к примеру, знатоков из телесериала. Служба дни и ночи, выходных нет. Обязательный по сценарию главарь банды – матёрый урка – честно жить не хочет, выскальзывает медузой из рук, виляет как уж по кочкам, но отважные милиционеры начеку, ведут незримый бой: то следственный эксперимент у них, то допрос, то очная ставка, то по следам вновь открывшихся обстоятельств очередной допрос... И так по кругу. Мурыжат бедного преступника почём зря. Полтора часа кино.
– Погоди... Ты хочешь сказать, что ни сегодня, ни завтра меня не дёрнут?
– И не думай, – покачал головой Лёша.
Меня начало мелко колотить. Я глубже зарылся в фуфайку.
– Да не дрожи ты. Поздно дрожать, – он отобрал у меня цигарку, затянулся полагающиеся два раза и вернул. – Слушай дальше... В каждой хате есть наседка. В каждой... Вынюхивает и стучит. Называют это сотрудничество со следствием. Сволота, короче. Видишь – татарчонок цивильную курит. И сахар твой у него. Он тут типа за старшего. Он, гнида, за стук пайку получает, ещё и срок скостят пополам.
На гниду татарчонок был мало похож. Больше всего он напоминал нахохлившегося грача, которому в клетку насовали жирных червей. Но старался выглядеть орлом: раздавал с насеста указы, пронзительным оком обозревал вотчину, матрац у него был новый, жратвы вдоволь, чифир по расписанию и когда заблагорассудится, а вприкуску конфеты. Мои, заметьте, конфеты... Он даже был причёсан и помыт. Рядом суетилась парочка подлиз. И сигарет вдоволь. Если бы мне не сказали, я бы ничего и не понял. Ну, сидит себе компания, и сидит. Мало ли тут компаний. Свой суверенный мирок зыбкого благоденствия. Всё-таки странно устроен человек. Мне не надо – я не вглядываюсь, а присмотришься – тут же всё прорисовывается как на гравюре: и конфетки, и сигаретки, и матрац. И всё казалось бы на виду.
– Если все знают, то почему ещё по сопатке не настучали? – удивился я.
– Никто не знает. Похоже, я один это вижу. Посиди с моё, ещё не то узнаешь. Для всех он типа приблатнённый. Большинство здесь первый раз, а я по второму заходу.
– Странно. Нас же не мешают.
– И мне странно, – опять забрал самокрутку Лёня. – Может косяк у них какой-то там по бумагам вышел, а может, просто места нет... – Он пожевал губу. – Он думает, что авторитет. Этот дятел ещё не знает, что на зоне ему петушиное место заказано. Он думает, что хозяин, а скоро станет хозяйкой. И пусть не ждёт, что у него получится на крытой остаться в хозбанде. Срок у него для этого слишком большой.
– А мне ты, значит, доверяешь? – брякнул я для поддержания разговора.
– Ты? Ты весь на виду, – хмыкнул Лёня. – У тебя на роже написано, что не чушкан. Интеллигентный ты. Хотя как раз таких и ломают.
Я надулся.
– Губу-то подбери, – спокойно урезонил он. – Ты под прессом не был. Там вату не катают, Миш. Там опускают... – он вдруг заткнулся и как-то долго посмотрел на меня.
– Что? – не выдержал я.
– Ничего. Зря я тебе всё рассказываю. Не готов ты. К этому нельзя быть готовым. Оно или случится, или не случится, и в любом случае для тебя это будет сюрприз. Пугать тебя раньше времени не хочу. Да и не всякого под пресс пускают.
– Нет уж, взялся – рассказывай, – задело меня за живое.
Странно, что я поверил во всё безоговорочно. Да, я не был к этому готов. Да, я читал книжки, много книжек, но полагал, что подобные истории в прошлом, далёком прошлом, в средневековье, например, или в концлагерях второй мировой, или в царской охранке, или, не дай бог, в сталинских застенках. Но никак не в наше благословенное время. Пресс – понятие обыденное, как, скажем, хлебная пайка или, не к слову помянута, та же светланка. Это случается сплошь и рядом, и зеки относятся к явлению как к неизбежности. В особенности если ты не простой зек, а сплошная отрицаловка.
Ушами я воспринимал хорошо, мозгами – не очень. Отрицаловка – это что? Каким боком ко мне относится?
Не все зеки подчиняются режиму, как и не все зеки живут по понятиям, пояснял Лёша. Режим пытается поставить тебя в колонны поотрядно, а тебе это как касторка на пустой желудок. Ты сопротивляешься – тебя отправляют под пресс. Ломают психику, формируют поведенческие рефлексы. На примитивном уровне. Кого через боль, кого через задницу, что не очень отличается по ощущениям, зато сильно влияет на статус. Понял? Чтоб не рыпался. Запирают тебя на сутки в пресс-хату с козлами или петухами; варианта два – отметелят или поимеют, и выходишь оттуда готовый к употреблению администрацией. Смирный или опущенный. Просто покорный ещё куда ни шло, а вот петух – это навсегда. Дошло?
– Ничего не понимаю, – помотал я головой. – Я-то тут при чём?
– При том. Ты имущество вернул целиком или у терпилы претензии есть?
– Я и не похищал ничего.
– Ну да, конечно! – заржал он на всю тюрьму. – Чисто излагаешь!
Народ начал подозрительно оборачиваться. Веселье в этой обители вселенской грусти воспринималось как слёзы на премьере комедии.
– Да я тебе серьёзно говорю, – разозлился я. – В краже я не участвовал.
– Правильно. Так дальше всем и говори. А к краденому прикасался? Видел? В руках держал?
– Ну... держал. Какое это имеет значение? – пожал я плечами.
– Большое. В руках держал – значит причастен. Не удивлюсь, если тебе ещё и организацию лепят.
– Откуда знаешь? – ахнул я.
– Мишаня, – он покосился на меня как на дурачка. – Ты на себя посмотри, а потом на друзей своих, и сам всё поймёшь. Подельник у тебя дохлый очкарик с сопливыми рыжими усами?
– Да... – поразился я ёмкости образа и полному портретному сходству. Костя Якутов собственной персоной.
– Так его в соседнюю хату позавчера закрыли. Погоняло «Мультфильм». Он уже всё растрепал.
– Как всё? Что именно? – чуть не крикнул я. У меня от нервов начало сводить шею, и я покрутил башкой.
– Верти – не верти, – дёрнул углом рта Лёша. – Ты паровозом идёшь, они прицепом.
Я аж задохнулся от возмущения. Лёша протяжно зевнул:
– Вот смотрю – седина у тебя лезет, морщины на лбу, хоть и молодой. А мозгов нет... Подставляют тебя. Это следствие, Миша. Никто не хочет наступать в говно, а толкнуть другого – сам бог велел.
– Вот суки, – выдохнул я.