АРЕСТ И СУД
Мама рассказывала, что накануне её ареста множество мелких событий как бы предупреждали ее о надвигающейся беде. Так, накануне она вместе с мужем и мною смотрела фильм «Побег с каторги». Я, правда, этот фильм совсем не помню, знаю, что маме он очень понравился. Затем утром в день ареста мама с мужем рассказали друг другу, что кому снилось. Ему приснилось, что у него выпал глазной зуб и было во сне очень больно. А маме приснилось крушение поезда, причем поезд не сошёл с рельс, а просто развалился пополам.
21-го августа 1948 г. после обеда к нам на Привокзальную улицу, что в городе Станиславе, а ныне Ивано-Франковске, пришли двое молодых серых мужчин и устроили в нашей квартире настоящий погром – все перевернули и все перерыли. При аресте у мамы забрали золотой браслет, дуэльный пистолет образца 1834 г. и семнадцать тысяч рублей. Каждый раз, вспоминая об этом, мама заново переживает эту дикую сцену и не может сдержать слёз и возмущения: «Всё эти падлы забрали у меня! Детей, мужа, заработанное потом и кровью».
Сразу после ареста маму отвезли в Закарпатье и посадили в Ужгородскую тюрьму. Почему в Ужгород? Да потому, что раньше мы там жили, и не прошло ещё и года как после введения в Закарпатье пограничной зоны, нас выселили оттуда, – в связи с организацией погранзоны МВД очищало Закарпатье от всех подозрительных и неблагонадежных. А мы были неблагонадежными, так как более двух лет жили на оккупированной территории, под немцами, и, следовательно, вполне могли оказаться немецкими шпионами, если уже не были таковыми.
Любопытно, что в мамином деле фигурировало аж две единицы огнестрельного оружия, два пистолета. Первый – небольшой изящный Браунинг в дамском исполнении. Этот пистолет маме выдали в НКВД в июле или в августе 1941 г., перед самым приходом немцев в г. Симферополь, где она в то время работала инспектором детской комнаты милиции. За несколько дней до оккупации мама со мной на руках безуспешно пыталась выехать с Крыма, но немцы захватили Керчь и перекрыли пути для эвакуации. Тогда мама закопала свой Браунинг возле колодца где-то на окраине Старого Крыма. Однако впоследствии найти его не смогла. Значит, раз – за потерю оружия, или, может быть, даже за добровольную сдачу его немцам.
История второго «ствола» похожа скорее на выдумку, чем на правду. Когда мы жили в Ужгороде где-то в сорок шестом или в начале сорок седьмого один мамин знакомый работник МВД принес нам, то есть мне и моему младшему брату в подарок прекрасной сохранности пистолет с деревянной инкрустированной рукояткой, на которой четко была видна дата изготовления – 1834 год. «Таким пистолетом стрелялся Пушкин», – сказал он нам. Щедрость этого товарища объяснялась просто: ему нравилась наша мама, – она многим тогда нравилась.
Пытаясь выстрелить из этого пистолета, мы с братом набили в ствол серы от спичек, так как пороха у нас в тот момент не было, а нетерпение было велико. Сверху мы засадили найденный на пустыре пыж. Однако сколько мы ни жгли спички на полке, пистолет так и не выстрелил. К счастью. Когда же маму арестовали, то пистолет оказался «заряженным». Таким вот образом на шее у моей сугубо мирной мамы оказалось аж два ствола сразу.
И это не всё: маму также обвинили в том, что она хотела (!) уехать
за границу, да ещё и увезти с собой советского офицера. А дело было так. В Ужгороде, уйдя из КЭЧ* гарнизона, мама работала в архитектурном отделе горисполкома, и по долгу службы курировала строительство Ужгородского аэродрома. Строили аэродром военные. Начальник аэропорта, некий Титов, – в каком он был звании, я не знаю, – стал, как говорится, бить клинья к моей маме. Но мама любила своего мужа и была счастлива в браке, поэтому подбить эти самые клинья никому и не удавалось. Но ей, естественно, было приятно внимание мужчин, ей нравилось подшучивать над ними.
В апреле 1947 г., перед самыми майскими праздниками, маму телеграммой вызвали в Житомирскую область к родителям моего отца (теперь это другая страна – Украина), где в то время у деда и бабы жил мой младший братишка. Отпросившись на работе, она помчалась в аэропорт к Титову: так, мол, и так, надо срочно лететь в Житомир за сыном. А Титов и рад:
– Тебе, Раечка, куда угодно на первый же самолет!
Мама возьми и пошути:
– Тогда – в Париж!
– Зачем? – оторопел Титов.
Дело в том, что до образования в Закарпатье пограничной зоны, из Ужгорода довольно свободно можно было перебраться за границу. Мы тогда жили в доме, который назывался Рафанда, в квартире человека, который – и все об этом знали – действительно уехал в Венгрию. И, не предвидя последствий, мама отшутилась:
– Шляпки модные примерить.
Знала бы она, чего стоят такие шутки! Не добившись от мамы взаимности, этот вшивый ухажер написал куда следует донос: дескать, Ремизовская собиралась удрать за границу и подбивала его к тому же.. А тогда, как теперь все знают, было такое время, что любую чушь принимали всерьез. Следователь на допросах не раз тыкал маме в лицо этим доносом.
Далее по маминым письмам.
Запихнули меня в клетку без окон, размером метр на метр. Ни прилечь, ни даже присесть по нормальному – можно только стоять в полусогнутом состоянии. И когда я совсем уже обессилила, повели меня на допрос. Опросы задавались самые странные, провокационные, с подтекстом. Потом заставляли что-то подписывать. Они это умели, у них был большой опыт состряпать дело – был бы человек.
После неоднократных сидений в карцере и других издевательств и надругательств (а все это время меня держали в одиночной камере), меня стали мучить галлюцинации. Раньше я не знала, что это такое.
Допросы, допросы – и всегда только по ночам. А днем не дают заснуть. Вечно заглядывает стражник в оконце двери камеры и, если видит, что заключенный спит, начинает стучать ключами в железную дверь камеры с таким ожесточением, что этот стук раздается громом по всей тюрьме.
Казалось бы к чему допросы? «Оружие», изъятое у меня при обыске и донос Титова вполне обеспечивали мне десять лет лагерей, как минимум. Но следователь явно хотел большего. У НКВД уже, видимо, были какие-то подозрения относительно Юзефа (это муж мамы, его история будет дальше). Если бы я не выдержала и проговорилась, то мне бы дали все двадцать пять, а Юзефа наверняка бы расстреляли.
На допросах я обычно сидела сцепив руки и моля Бога, чтобы дал мне силы выдержать всё и не погубить близкого мне человека. Следователь орет на меня, чтобы я расцепила руки, очевидно, понимая, а они были большими психологами, что принятая мною поза помогает мне противостоять его натиску. А мне казалось, что сцепив руки, я удерживаю в себе то, что ни в коем случае не должно вырваться из меня.
– Ремизовская, ты почему руки сцепила? Немедленно расцепи!
Но Бог услышал мои молитвы и помог мне: я не выдала Юзефа, и тем самым помогла и себе. Не помогла следователю и подсадная утка, как их называли в тюрьме. Я же называла ее змеей.
Как-то после допроса, когда я без сил добралась до камеры и на мгновение забылась в коротком сне, мне приснилось будто открывается дверь в камеру и вползает змея в белом платочке. Я так испугалась, что тут же вскочила на ноги. И то же мгновение загремели ключи, и в камеру ко мне втолкнули женщину. Она была чуть постарше меня и – в белом платочке! Поздоровались. Не прошло и двух часов, а может быть, и часа нашего совместного сидения, как она начала настойчиво расспрашивать меня о моем деле. В тюрьме это не принято! Я пару раз уклонилась от прямого ответа. И вдруг мне ясно представилась змея в белом платочке. Я тут же перестала отвечать ей совсем. Помучившись со мной еще какое-то время и ничего не добившись, она постучала в дверь, и ее забрали от меня. Больше я её никогда не видела.
На последнем допросе следователь стал требовать, чтобы я подписала то, что он настряпал на меня. В этот момент я вдруг как-то обрела силы, возмутилась и сказала, что никогда не подпишу его стряпню. Ах, как же он смеялся надо мной! Прямо-таки взахлёб – радостно, весело, с чувством полного превосходства.
– Да не подписывай, – сквозь смех говорил он. – Это никому и не нужно. Так, формальность. Был бы человек, а дело мы ему пришьем, подпишет он его или нет. Десятку я тебе, Ремизовская, гарантирую.
И, действительно, мне и без моих подписей дали десять лет лагерей.
«Дело» моей мамы для следствия было предельно простым. 25 октября 1948 г. в г. Ужгороде состоялся «суд». По чисто политической 58-й статье Уголовного кодекса РСФСР отстегнули ей десять лет исправительных лагерей, пять лет поражения в правах после отсидки лагерного срока и запрещение на всю оставшуюся жизнь проживать в 39 крупных городах страны.