Алёнка

Элем Миллер
1976-й год.  Мне тринадцать лет... Ещё не четырнадцать, но уже не одиннадцать.  А что такое родная деревня, когда тебе тринадцать и когда после весны наступает лето? Это не лес и не речка, не рыбалка и не ягоды. Лето в деревне - это улица. Нет, не та разбитая колея меж двух рядов домов и заборов, по которой с утра до вечера ездят грузовики и трактора, поднимая облака пыли. Улица - это ночь, наступающая после долгого и невыносимо томительного вечера. Когда солнце лениво валится за горизонт, когда спадает полуденная жара и не льёт с неба проливной дождь, когда вся скотина уже стоит в закутах, когда очередная копна сена стащена и закинута в сарай, утки пересчитаны, куры на насесте, убежавший за чужой овцой баран, найден и за рога притащен на родной двор, а родители, посмотрев программу "Время", давно уже спят, захрапывая на разные голоса, когда... Когда за весь долгий день пройдена и сделана ещё целая куча этих самых "когда" с одной лишь вожделенной мыслью - после всей этой будничной сельской суеты обязательно будет улица!

В половине одиннадцатого, когда совсем стемнеет, где угодно,  непредсказуемо и спонтанно. Где послышится девичий смех или знакомые голоса, туда все и сходятся. Или там, где призывно заиграет магнитофон. Их три на всю деревню, переносных, на батарейках - "Романтик", "Весна" и кассетная "Электроника". Хозяин "Электроники" ходит на улицу не часто, потому что живёт в городе. "Весна" старая и часто ломается. А серый, пузатый "Романтик" с затаённой надеждой ждут все. Все, кому от одиннадцати и до... даже до послеармии. Пацаны, девчонки, местные и приезжие на выходной или на все каникулы. Потому что улица - это поющий в ночи магнитофон... И уже возбуждённо бухает сердце, ноги, торопливо скидывая старые сандалеты, лезут в ботинки, чтобы не вымокнуть в росе. На потёртую футболку - телогрейка, фонарь в карман, так,  на всякий случай, патлы руками пригладить, хряпнуть кружку парного молока, калитку пинком - и вперёд.

Уже с утра по всей деревне разнеслось, что к своей бабке прикатила на каникулы симпатичная на лицо, но очень уж крупная и толстозадая Любка Добрякова, которую год назад родители увезли в город, а с Любкой приехала городская подружка-одноклассница, Олей зовут и, вроде как, очень даже "ничего" деваха.  Кто-то из пацанов её уже видел. А Людка, что на той стороне деревни, за прудом, живёт и которой только-только двенадцать стукнуло, вчера мне откровенно глазки строила и сегодня в магазине, когда в очереди за хлебом стояли... В груди уже всё волнуется, жасмин благоухает, так густо и удушливо, что, кажется, вся деревня этим запахом насквозь пропитана. Ноги почти бегут в темноте, даже не глядя вниз, потому что все дорожки и тропинки в деревне известны наизусть, где какая ямка и где выступ, о который споткнуться можно. Слух определил точно -  как и вчера, сегодня все подались на самую дальнюю окраину к стенам недостроенного дома, который когда-то собирались сделать школой.

Все сидят на двух длинных брёвнах, как на скамейках, болтают, общаются, делятся дневными новостями - вот она, улица, начинается... Кто пришёл? Кого ещё нет? Кто с кем уже уселся, и рядом с чьими бёдрами ещё осталось не занятое волнующее местечко? Смех, шутки, приколы, приставания к девчонкам, которые только и ждут, когда к ним пристанут, визг, кокетливый смех. Наконец, приходит гордая и неприступная, как скала, Любка с городской подружкой. Все затихают, смотрят - надо же себя перед городской девчонкой показать, какие мы есть красавцы писаные, умные, да распрекрасные. Слово за слово, Любка начинает про свою новую городскую школу рассказывать, Оля оживает - ведь есть повод и ей что-то сказать, а не сидеть, смущаясь и молча робея. У неё красивые, до плеч, волосы, тонкие руки и невероятно чёрные даже в ночной темноте глаза, от которых ёкает и замирает сердце - какая же она красивая! И вот уже кажется, что Оля, украдкой смотрит только на тебя.  И пацаны вокруг хорохорятся, каждому из них тоже кажется, что приезжая городская красотка смотрит только на него одного. И девчонки, те которые деревенские, в доску свои, знакомые с рождения и с пелёнок, уже волнуются, в душе обзывая на все буквы залётную скромницу, но старясь не подавать никакого вида. Только смех становится всё фальшивее и громче, да желание привлечь к себе внимание всё навязчивее и настойчивее.

Людка где-то там, в темноте - пришла поздно, уселась на краю. Лишь одно знакомое, в косую полоску, платье из-под курточки виднеется. Сердце бухает. Волнуюсь, встаю и решительно пересаживаюсь прямо напротив Любки - вроде как поболтать по старой дружбе, ведь мы с ней весь первый класс за одной партой отсидели. Оказывается, Оля уже знает об этом. Вот удача! Разговор, не прерываясь, катится легко и приятно, глаза становятся чуть смелее, улыбки приветливее...

На небе звёзды, млечный путь хорошо виден, на горизонте посёлок и окраина города мерцающей полоской фонарей переливаются. Огромная липа над головой почти не шумит - полное безветрие. И вдруг... Слух улавливает сначала лишь едва различимые звуки, но их уже знают все -  Лалэля несёт магнитофон. Лалэле пятнадцать, его зовут Игорь, но всю жизнь он - Лалэля, любитель музыки, скабрезных матерных песен, а также "Битлов", "Дип-пёпл" и "Шокен-блю". Все затихают, словно затаив дыхание, Лалэля обводит сборище гордым взглядом, ставит маг на обрезок бревна и, наконец, для солидности поморив односельчан томительным ожиданием, со знанием дела давит на клавишу...

Тихо жужжит мотор, под крышкой, сонно оживая, медленно крутятся катушки, и в слепую, кромешную темноту, словно отражаясь от неё волнами раскатистого эха, начинает литься песня. Она взлетает под высокую крону липы, и, кажется, подняв глаза, можно увидеть её там, среди чёрной листвы. Она уносится к огням на горизонте, и огни начинают переливаться чаще и ярче, словно в городе тоже слышат сейчас эти волшебные, творящие что-то невероятное с моим сердцем и душой, звуки глухой, затёртой, десяток раз переписанной с магнитофона на магнитофон, песни про Алёнку, разлуку, вагон-ресторан и первый поцелуй.

Девчонки звонко и протяжно подпевают пронзительному мужскому голосу, а мои мысли сладкими грёзами уносятся в небо, по спине сами собой бегут мурашки, я повторяю про себя это имя - Алёнка и думаю о сидящей напротив девочке по имени Оля, думаю, мечтаю, фантазирую. И пусть она Оля, а не Лена, пусть парень поёт совсем о другом. Я хочу сейчас называть её Алёнкой, потому что мне до жути нравится эта песня, одна со всей катушки, от которой сладко ноет в груди и так пронзительно замирает сердце.

Оля слушает молча, а я уже с трепетом чувствую, что сегодня пойду провожать её в темноте, через всю деревню, до самого Любкиного дома, конечно же, её одну. И Оля, кажется, тоже это чувствует, но не подаёт пока никакого вида. Но я почему-то внутри себя твёрдо знаю, что она уже совсем не против.  Я мечтаю, как возьму её за эту тонкую и такую красивую руку, как буду рассказывать что-нибудь интересное и очень взрослое, сам ещё не представляя, что...

Песня про Алёнку заканчивается, девчонки уже просят наперебой поставить свои любимые  - "Сероглазую шалунью", "Иволгу", и обязательно, в самую первую очередь - "Почему же ты замужем?". Лалэля важно мотает туда-сюда ленту, и вот уже все двенадцати-, максимум - пятнадцатилетние девочки в один страстный женский голос спрашивают друг дружку - "Почему же ты замужем? Ну, скажи, почему?"

Холодает, кто-то начинает зевать, кто-то, обиженный чьим-то невниманием, собирается уходить, кто-то робко или нагло увивается кого-то провожать. Сердце бьётся в волнении, придумывая, как теперь подойти к ней, что сказать? Внезапно подлетает ретивый дружок Сашка - ну, чо, Алёна, пойдём провожу! Она скромно и почти испуганно улыбается, беспомощно смотрит на Любку и на меня. Ещё секунда, и я прямо при всех дам Сашке в глаз - скотина! Лезет внаглую своей деревенской мордой! Но, к счастью, всё свершается само собой. Это судьба! Рёв мотора, Сашкин братан на мотоцикле резво тормозит всего на несколько секунд и почти насильно увозит братца домой.

Много-много неторопливых шагов по спящей деревне, много-много минут рядом с Олей у Любкиной калитки. Сердце уже где-то там, под звёздами. Она не торопится, ей интересно со мной, и она совсем не хочет уходить! Господи, как же это хорошо и приятно - видеть, что такой красивой городской девочке интересно с тобой. Но уже тянется по низинам первый предрассветный туман, и Оля поёживается от холода, даже надёжно укрытая моей немаленькой телогрейкой...

Мои руки робко, словно невзначай касаются её ладони, она не убирает и не отдёргивает её. Вот уже обе её ладошки в моих тёплых руках. Наконец, осмелевшие руки касаются плеч. Она замолкает и робеет, словно боится меня и готова в любую секунду убежать в спасительный дом. Одно робкое прикосновение губами к её замирающим губам, всего одно. Она отстраняется и улыбается, словно умоляя чёрными и такими доверчивыми глазами - не надо больше, я прошу тебя,  мне очень страшно... Но глаза, честно глядящие в глаза, разгоняют страх. Перехватывает дыхание, уходит из-под ног земля. Решительно сбросив тёплую телогрейку, тонкие, прохладные руки тянутся к моим плечам, порывисто и не очень умело обвиваются вокруг шеи, с пронзительной лаской касаются пальцами нестриженых и нечёсаных волос.

Господи, какими же робкими и доверчиво нежными были в ту ночь её губы. Губы, которые останутся во мне навсегда, как долгое лето 1976 года и песня слепых Курских парней, поющих о девушке по имени Алёнка...

Прошло 39 лет, но каждый раз, когда я слушаю эту песню, она снова выворачивает наизнанку душу, бежит по спине волнами мурашек и скатывается с немолодой уже щеки светлой слезой, тонущей в бесшабашной улыбке моей деревенской юности...


Александр Михель, слепые ребята из Курска, которых называли тогда Курские соловьи, и песня "Алёнка", та самая, глухая и затёртая, десяток раз переписанная с магнитофона на магнитофон, что звучала на старом "Романтике" под большой, раскидистой липой http://www.audiopoisk.com/track/kurskie-solov_i/mp3/alenka/