...Поликарп Матвеевич сидел за столиком в уютном кафе. Перед ним остывал средней паршивости кофе. Тучная официантка носилась с салфеткой по залу. Из стареньких отечественных динамиков доносилась западная молодежная музыка.
Поликарп Матвеевич сидел у окна и смотрел, как пушистые снежинки кокетливо кружатся в воздухе. По скрипучему снегу куда-то спешат прохожие; то и дело снуют у него перед глазами, заставляя на секунды отвлечься от завораживающего зрелища, разыгрываемого, кажется, специально для него природой. Остальным в этом полуденном кафе до снежинок не было дела. Кто-то за обе щеки уплетал громадный сендвич, кто-то болтал по телефону, то и дело повторяя «ой, я тебя умоляю», кто-то просто забывал про существование всех остальных и придавался ласкам со своей второй половинкой.
- Дай денег! - внезапно раздался чей-то голос.
Поликарп Матвеевич обернулся, рядом с ним стоял маленький цыганенок и протягивал раскрытую ладонь. Старик достал из кармана мелочь, пересчитал — 27 рублей, все, что у него было, - и от отдал мальчику.
- Прости, братец, больше ничем помочь не могу, сам видишь, ты даже одет лучше меня, - улыбнулся старик.
Мальчик взял деньги и хотел было уже идти, как вдруг передумал. Повернулся к Поликарпу Матвеевичу, скорчил лукавую гримасу и произнес:
- Не ссы, дядя, все будет пучком.
После чего мальчик исчез. «Вот ведь чертенок», - усмехнулся старик, и вновь уставился в окно.
В глазах Поликарпа Матвеевича застыла грусть. Снежинки имеют свойство вызывать это чувство, даже когда, казалось бы, для этого нет никакой причины. Поликарп Матвеевич вспоминал свой скромный уголок в коммуналке, в которой провел всю свою скучную, бесперспективную жизнь, ржавый чайник, треснутую миску, ложку еще дореволюционной эпохи и обрывки обоев на стенах. Привычно, прозябая в нищете и одиночестве.
Поликарп Матвеевич использовал обои в качестве бумаги для своих записей. Что он писал? Черт его знает. Он и сам этого не знал. Иногда пытался складывать стихи, лишенные лирики, иногда — прозу, в которой напрочь отсутствует образность, но что более важно связность. Сам он по этому поводу не переживал. Сочинительство помогало убить скуку, не давая ей убить его самого. Этакая превентивная мера в мире полутеней, полулюдей, полутонов. Реальность версии 2.0 для того, кто до сих пор не познал смысл оригинала. Может быть, все это лишнее? Может быть, и его жизнь не стоила того, чтобы предпринимать попытки по ее искусственному продлению? Риторическая фигура. Досужие размышления. Пустое.
Поликарп Матвеевич вспоминал покосившийся мольберт, посреди своей злачной комнатушки, на котором был закреплен холст. На нем была изображена она — его единственная любовь, единственный во всем мире человек, который вроде бы видел в нем что-то отдаленно напоминающее личность. А не просто — неудачника Поликарпа, двоечника, несостоявшегося комсомольца, с позором выставленного из института студента. Антипода советского гражданина. Асоциальный элемент и классового деграданта.
Краски давно выцвели, образ обветшал, впрочем, как и сам предмет живописи. Они не виделись сорок лет. «Сколько ей сейчас? Где она теперь?» - думал старик. В студенческие годы она приходила к нему. Они вместе пили терпкий портвейн, лежа на расстеленных номерах «Правды» (возмутительное кощунство!), решительно отвергали тезис о том, что секса в СССР не было, читали самиздат. Он восхищался ранним Бродским, она экспрессивно декламировала Лену Купман . Она позировала в жанре «ню», он писал на мольберте что-то оскорбительное и антисоветское.
- Поликарп — ты, безусловно, станешь знаменитым, - говорила Томочка, как он ласково ее называл.
Спустя месяц Поликарп стал знаменитым. Его отчислили из института, на доске красовалась его фотография с подписью «Они позорят советское государство». Потом вызов в КГБ, беседа с капитаном Ползунком, отказ подписать бумагу о сотрудничестве, ссылка в какой-то богом забытый населенный пункт.
Словом, жизнь однозначно удалась.
Сейчас эти воспоминания вызывали лишь боль. Поликарп Матвеевич не заметил, как кофе остыл, а помещение кафе изрядно опустело.
- Мужчина, мы закрываемся, - громогласно объявила официантка.
Старик встал. Накинул на себя зашитый местами полушубок и направился вдоль по улице Ленина. Слева сверкал огнями торговый центр, дальше - памятник Пушкину, драмтеатр. Поликарп Матвеевич любил здесь гулять. Это место почему-то казалось ему чем-то светлым на фоне всей его необычайно темной, где-то даже невыносимой жизни.
Он добрел до пешеходного перехода и свернул направо. Спустился вниз и оказался у частной художественной галереи. Естественно, его картин здесь никто не выставлял. Он приходил сюда к знакомому Ивану Павловичу (не другу, не товарищу, а так — именно к знакомому). Его появлению не всегда были рады, вернее даже рады ему здесь не были никогда. Обыкновенно, когда он появлялся, уже с порога администратор Вика кричала:
- Палыч, выйди, тут тебя твой приятель алкоголик ждет.
В этот раз все повторилось. Правда, Вика сегодня, очевидно, была не в настроении, и в конце привычной фразы добавила:
- Не надоело тебе сюда шляться? Посмотри на себя, бомжара? Помылся бы хоть. Ходишь, микробов разносишь!
- Я, простите, Виктория Максимовна, не к вам, а к Ивану. У меня есть к нему деловой разговор.
Вика лишь фыркнула и ушла расставлять картины.
Навстречу Поликарпу Матвеевичу вышел дружелюбного вида старичок в шапке и халате учителя-трудовика в школе. Поздоровался и тут же начал рассказывать историю, как в местном отделении «Почты России» пытался забрать посылку у сотрудницы-беженки с Украины.
- Ну ты представляешь, Поликарп, - разводил руками он. - Они ту что, думают, что раз такая вот ситуация случилась, значит — им все можно?
По словам Ивана выходило, что он пришел на почту, а девушка, выдающая бандероли, то ли не поняла, то ли не расслышала какое-то русское слово, необходимое для выдачи. При этом она вскользь упомянула, что является беженкой с Украины. Ивана Павловича это задело. Он выругался на весь отдел и направил ее в ФСБ. «Там вам все разъяснят. Сходите», - зачем-то вставил он. Бедная сотрудница почты попыталась сказать, что все это маленькое недоразумение, но Иван Павлович не был настроен на перемирие.
- Стоя у двери, я ей сказал: «Мои товарищи с вашими украинцами воюют!» А она мне: «На чьей стороне?». Я говорю: «А какая разница?».
Потом Иван Павлович резко забросил тему разговора, посмотрел на картины внизу — там располагались работы курского художника-живописца, - и небрежно бросил:
- Еп твою мать, псевдо Моне.
Поликарп Матвеевич с минуту молчал, кажется, манера знакомого перескакивать с темы на тему его слегка шокировала, но потом собрался с мыслями и перешел к главному.
- Дай сто рублей.
- На, - протянул ему помятую купюру Иван Павлович.
Без лишних слов. Он прекрасно знал, что деньги Поликарп вернет. Всегда возвращал.
Старики сухо распрощались. Поликарп Матвеевич вышел на улицу, сделал глубокий вдох и двинул в сторону «Бистро».
- Два по пятьдесят и стакан «Буратино».
***
Поликарп Матвеевич сидел на лавочке на проспекте Победы. В тусклом свете фонарей высилась Триумфальная арка. Крупные хлопья снега продолжали сыпать вниз. На улице потеплело. Снег опускался на землю и создавал слякоть.
«Всему прекрасному всегда суждено смешаться с грязью», - философически заметил старик.
После чего закрыл глаза и улыбнулся. Пусть у него ничего и не осталось в этой жизни, но все же есть что-то, чему он всегда рад и это что-то всегда радо ему. Оно, пожалуй, единственное, что его по-настоящему ждет и любит - это его город. И сегодня ничто и никто не заствят его отказаться от этой мысли.