У к р а и н а
Что означает это бесцельное хождение взад-вперед, к чему эта жестикуляция, потирание рук, поглаживание столов, постукивание пальцами, пожимание плечами. Предметы мебели и дверные косяки давно привыкли, скрипя и вздыхая уклоняются, поворачиваясь углами. Может показаться, что человек репетирует роль, занят внезапно поразившей его мыслью или ждет какого-то важного события.
Я невероятно уставал в попытках понять, что происходит внутри меня, что происходит помимо меня, вот и сейчас сижу бледный, с бьющимся сердцем над исчерканным листом бумаги и чувствую себя так, словно выполнял очень тяжелую работу.
Никакими усилиями я не могу охватить весь тот сумбур мыслей, впечатлений, образов, возникающих враз и вдруг среди смутных, жидких зеркал памяти. После погружения во времена где существовало только внешнее, со временем удалявшееся чтобы вновь возникнуть блеснувшим видением, я чувствую только шум в ушах да головную боль. В этих вспышках памяти чаще всего заметно лицо, черт которого не могу различить вполне среди других предметов, лиц и вещей, которые, напротив, я вижу чрезвычайно четко, как бы выхваченными из тьмы светом фонаря или фотографической вспышкой. Единственное, что я успевал заметить – явная симпатия и безошибочное узнавание его среди других лиц.
В состоянии душевной смуты я часто терял себя, я не был чем-то определенным, иногда испытывая почти физическое перерождение, но потом, прийдя в себя, смертельно уставший, я замечал как возвращалось все окружающее. и я оказывался среди привычных неподвижных предметов, медленно понимая, что все в чем я был вплоть до дальнего леска в окне, вся эта светлость, сырость, морось – только производные моей памяти.
Вот и теперь сижу над исчерканным листом бумаги и вижу свою дрожащую руку, сердце то шумно стучит, то замирает, что-то издали рвется через лабиринт закупоренных вен и горящих бронхов, нервы натянуты как провода, а, всего-то-навсего запах дождя, сразу же отзывающийся цынковым вкусом холодного ведра, сплющенного от ударов о бетонные стенки колодца, видение мгновенно разрастается в моросящий летний день, вплоть до дальнего кукурузного поля и лилового леска за ним, и невыносимо зеленая ветка вся в дрожащих дождевых каплях, капли вырастают, напитываются влагой и ударяясь в жесть подоконника, падают в такт с ударами сердца.
И вот над истерзанным мною листом бумаги, с бьющимся сердцем, под стук дождевых капель вижу невыносимо яркую зеленую ветку за окном. Рама окна многократно крашенная, местами слои краски облупились, оставляя островки голой древесины в мелких трещинах вдоль волокон. Эти островки иногда очень забавных очертаний, чаще всего неполноценные профили лиц или географические карты. Верхний слой краски отслаивался чешуйками, которые так легко и увлекательно отковыривать, достаточно просто поддеть ногтем, также как отковыривать засохшие ссадины на коленках, обнаруживая под ними розоватую новую кожу. Между рам – трупик осы, выцветший от времени. Я как будто слышал как бьется о стены и стекло залетевшая в комнату оса.
Сквозь окно я видел дорогу в зеркальцах луж среди недавно убранного поля, все в бледных тычках от срезанных кукурузных стеблей, редкий лиловый лесок слева, провисшие провода между столбами, уходящими вдаль, к небу цвета воды. Еле-еле текущий летний день и маленькая черная фигурка вдали. Он уходит, уходит как в медленном мучительном сне, когда силишься проснуться и не можешь, чувствуя мокрую тяжесть гипса, равнодушно понимая, что снимают посмертную маску и надо не шевелиться, а то они расстроятся.
Я возвращался к себе длинным, темным, сырым переходом, куча ветоши у стены вблизи оказалась нищей старухой, согнутой в три погибели. И вдруг старуха запела неожиданно сильным, чистым, молодым голосом, от которого я невольно вздрогнул и огляделся.
Сто;ть гора високая,
Попiд горою гай, гай, гай,
Зелений гай, густесенький,
Неначе справдi рай.
Пiд гаєм в’ється рiченька,
Як скло, вода блищить, блищить,
Долиною зеленою
Кудись вона бiжить...