Посвящаю свей матери,
Александре Максимовне
Демидовой-Москаленко, её
ровесникам, - детям войны...
…Учительница Вера Васильевна заканчивала новогодний концерт в госпитале, как обычно, песней «Синий платочек». Лейтенант Мамедов получил из Казахстана посылку, и раздал всем юным артистам по огромному яблоку. В тыловом сибирском городе мало кто из детей помнил запах яблок, а кто и вовсе не знал о них…
Шурка нетерпеливо топталась за самодельными кулисами из марли, ждала, когда закончится песня. Едва отзвучали последние аккорды рояля, Шурка, накинув старенькую шубейку, помчалась к матери во флигель хирургического отделения.
Нянечка Ниловна тёрла шваброй пол в тихом узком коридоре.
— А ну, куда, стрекоза? Топаешь, как телушка. Аль не знаешь что тихий час?
— Я к маме… — Шурка оробела…
— Занята она, на операции… Нинка, вишь, опять захворала, теперь Галина и за неё пахать будет… Двужильная она у тебя, что ль? Да у вас и вся порода таковская, Демидовы…
В конце коридора распахнулась белая дверь операционной, вышел хмурый доктор, торопливо прошёл мимо Шурки и нянечки на улицу… Следом показались медсестры. Шурка признала в одной из них мать, в белой косынке и маске, только по высокой прямой фигуре.
— Мам, меня генерал хвалил! Ему понравилось как я танцевала и пела! – затараторила Шурка. — сказал, что мне учиться надо…в этой… не поняла где…
— В консерватории, что ли? — мать вздохнула, потрепала стриженую голову дочери… — Только что ж ты врёшь, Шурка? Нет у нас генералов в госпитале! Это, поди, полковник Миронов…
— Да? Ну и ладно — Шурку не больно огорчило разжалование важного генерала в полковники. — Нам вот по яблоку дали: новогодний подарок…
— Вишь, большое какое; может, порезать да съешь сейчас?
— Нет, что ты , мам, я домой понесу… Поделю всем… Альке витамины нужны…
— Ну неси… Эх ты, Шурка-кошурка… — мать улыбнулась устало. — Всё-то ты понимаешь… Вот что, дочь: я остаюсь ещё на сутки, — тётя Нина заболела; а нам карточки выдали на январь; отдашь бабушке. Завтра первое число, пусть с утра занимает очередь. — Мать сунула карточки в карман шубейки, замотала Шурку в бабушкину шаль, стянула на спине узлом. — Ну всё, беги, а то стемнеет скоро…
— Не потеряла бы… — озабоченно вздохнула нянька… — Мала ведь ещё…
— Что ты, Ниловна, — десять лет уже девчонке! Весной в пионеры примут! Да чтоб Шурка потеряла? Она ж у меня ответственная…
…Шурка мчалась едва не вприпрыжку по заснеженному тротуару, не замечая, что в надорванную подошву плохо подшитых катанок забивается снег. Пимы младшим чинила бабка, как умела. А Шурке на пимы мать на толкучке по осени обменяла своё самое красивое, голубое, платье. Она и надела-то его лишь раз, перед самой войной, как родился Алька. А в июне отец копал соседу колодец, вымок в стылой воде; так и сгорел в больнице от воспаления лёгких на другой день войны…
…Яблоко колотилось в просторном кармане об худую Шуркину ногу, напоминая о том, что сегодня всё-таки будет праздник, чтобы там бабка не говорила про религиозный дурман. Праздник будет у Шурки тоже! Яблоко она поделит на всех, — братьям Альке с Вовкой и близняшкам Тоське и Райке, и бабушке. Маме тоже... Делить надо на семь частей… Нет, на семь ровно не получится, — Шурке и ни к чему есть, — она уже полюбовалась яблоком, подышала его запахом… Она сняла рукавичку, ладошкой в кармане ощутила прохладную его гладкость…
Немного было у Шурки праздников, и все они остались где-то очень далеко, в «до войны». Казалось, война была всегда, она съела всё Шуркино детство; как злобный дракон, которого кто-то придумал в сказке. Значит, кто-то придумал и войну, чтобы она пришла и сожрала всё хорошее, что было у людей,— вещи, продукты, праздники, и самих людей. Может Шурке приснилось всё, что было до войны,— сильные руки отца, зоосад, карусели в парке, мама в красивом платье... Наверное, там были и такие яблоки, много яблок...
До дому не так далеко — три квартала по городу да потом напрямки на окраину. Напротив парка Шурка остановилась отдохнуть. Шубейка тёплая да тяжёлая, — изнутри к подкладке подшита бабкина плюшевая жакетка, ношеная до предела, так что и перешить никому нельзя…
. Над входом в Дом культуры пленные немцы, под охраной, развешивали гирлянду из электрических лампочек. Мороз крепчал, но Шурка дождалась, когда в сумерках зажглась надпись: С Новым, 1945 годом!
… Редкий и тусклый свет, — у кого керосинки, у кого свечки… — пробивался сквозь плотные шторы из окон; кое-где по улице нынче зажгли фонари. Шурка свернула с Красного проспекта через тёмный проулок на Коммунистическую. Угловое окно старинного дома, огороженного чугунной узорчатой решёткой, призывно светилось золотой полоской меж незадёрнутых алых штор. В этом доме до нынешней весны жили эвакуированные артисты из Москвы.
Она встала ногами на чугунные завитушки и вцепилась в верхнюю перекладину ограды. Здесь был только её, Шуркин, праздник!
Как и прошлой зимой, точно на показ Шурке, там, в большой, ярко освещённой комнате сияла в электрическом свете наряженная ёлка.
У Демидовых тоже была до войны большая квартира в пятистенке. В первую же военную осень Демидовы всемером поместились в горнице, отдав две боковушки эвакуированным. Одну заняла молодая учительница Инна Максимовна; вся её семья погибла в Киеве под бомбёжкой… Летом Инна ушла на фронт, а осенью на их адрес пришла похоронка…
… У ёлки стояла молодая красивая женщина с ребёнком на руках, похожим на магазинную куклу, розовую, с золотыми волосами. Шурка такую видела у девочки на вокзале, когда весной с подружками бегала провожать московских артистов.
Шурке казалось, — она тоже там, в тепле большой комнаты, где пахнет ёлкой, может быть, яблоками и конфетами, и ещё чем-то «довоенным», чего Шурка назвать не могла…
К воротам подъехала чёрная машина, из неё торопливо вышли трое военных и быстро направились к подъезду. Вскоре они вышли, с ними человек в наброшенном на плечи пальто… У ворот он обернулся; его подтолкнули к машине…
Окно погасло; Шурка вздохнула, спрыгнула с ограды, потёрла озябшие на чугунке руки, сунула их в карманы… А где же карточки? Она похолодела, точно небольшой морозец проник под толстую шубейку к самому сердцу… Настывшим руками шарила в карманах; яблоко вынула и положила рядом на скамью. Выронила когда варежки доставала? Шурка огляделась, — в потёмках не увидела яблока там, где положила его… Села на скамейку прямо в снег и заскулила тихонько. Громко плакать она не умела…
Как же теперь? На материны деньги в коммерческой лавке много не купишь. На семерых–то… А мать ещё хвалила её, сказала — ответственная! Что ж теперь? Бабка будет ругаться и кричать, хвататься за сердце… Мать выпорет отцовским ремнём, как Тоську порола по осени за двойку, — это не страшно. Вот у соседки Миронихи летом украли карточки, а у неё четверо детей. Мирониха долго выла, всю ночь простояла у ворот, не входя в дом, а утром повесилась в стайке… Шурка с ужасом представила как воет мать у ворот… А ведь ей сейчас даже шить некогда, чтоб получить деньги или продукты. Принимают ли в пионеры тех, кто теряет карточки? Нельзя домой идти… Умереть, замёрзнуть прямо здесь… Но замерзать не хотелось, а хотелось есть… Значит так, — бросить школу, идти в госпиталь мыть полы, или даже на завод; школу можно после войны закончить… По ночам шить и вязать с бабкой…
Отогревая руки, Шурка сунула их поглубже в карманы; рука скользнули за надорванную подкладку к истёртому плюшу жакетки. Заледеневшие пальцы ткнулись в твёрдый кусочек картона… Осторожно, боясь порвать, вытащила карточки, при свете луны разглядела чёрные буковки — хлеб, январь, 1945 год…
…Шурка опять бежала вприпрыжку по тёмной улице, — вот и низенькие дома окраины. У своей калитки Шурка остановилась, подняла голову. Небо яснело, обещая стужу к утру; точно слезинка луны, вниз покатилась звезда. Шурка зажмурила глаза, торопливо зашептала: пусть война скорей кончается, пусть вернутся домой все, кого она забрала! Пусть опять будет долгое лето, и качели в парке, и мама пусть отдохнёт, и наденет своё самое красивое платье, и будет много-много яблок, и их будут раздавать всем, просто так! Пусть только всё это будет! …Когда закончится война…