Не успели развязать Мариам, как на голову её села горлица и стала столь нежно ворковать, что все невольно прислушались.
- Никогда бы не заподозрил подобных чувств в пернатом, - задумчиво произнёс Мастер, и его решительный настрой по отношению к Мариам несколько померк, - почему у тебя эта птица?
- Далась всем моя Кася, - пробормотала Мариам, - меня доставили сюда для того, чтобы поговорить о птице?
- Я бы не советовал тебе сразу набирать такую прыть, потому что беседа с тобой особо церемонной не будет, - строго сказал Мастер и при этом подумал, услышав галилейский говорок Мариам: «Как она может изъясняться по-латыни с такой кашей во рту? Конечно, мой Иегуда что-то перепутал или не понял. Она же, как все галилеяне, съедает половину согласных. Но всё же впечатляющая девица. М-да... Весьма эффектна. Весьма. Но чего-то ей не достаёт».
- Я понимаю. Какой может быть беседа у еврея, в поте лица прислуживающего римлянам? – Мариам постаралась смягчить резкость своих слов миролюбивой интонацией, но у неё не получилось. Однако то, что она сказала, задело Мастера за живое – в подобном его никто и никогда заподозрить не решился бы. Он не сразу заметил, что пытается оправдаться:
- Римлянам?! Я тебе ещё раз советую – выбирай выражения, женщина. Ты хоть представляешь себе, кто я такой?
- Представляю, вы – Мастер.
Это прозвище дала ему мать, и так в детстве его называли домашние, а теперь только посвящённые, которым, разумеется, не было известно его настоящее имя.
- Откуда ты знаешь, что я Мастер? Что ты ещё знаешь?
- Когда вы были маленьким, мать называла вас мастер-зубастер, потому что вы вцеплялись в то, что вам нравилось и не отступали, пока не добивались своего. Когда вы подросли, про «зубастера» забыли, а поскольку вы всё, за что брались, делали с блеском, то «мастер» всё-таки остался. Так вас именовали и те, кто вас обучал, и те, с кем вы сидели на одном школьном ковре.
- Тебе сказали об этом у Пинхаса?
Мариам оставила без внимания вопрос и продолжила:
- Сейчас вас называют Мастером Храма и предполагается, что вы боретесь с римлянами и преследуете врагов Святилища.
Когда Мариам это сказала, стало так тихо, что ей показалась, что тишина сокрушит всю окружающую обстановку – скалы, берег, хрупкий засохший кустарник, покрытый инеем. Слышен был шум моря и потрескивание поленьев в костре, но эти звуки не мешали
тишине. Она плотно окутала Мастера и Мариам и отделила их от внешнего мира. Неожиданно ему пришло на ум: «Запертый сад – сестра моя, заключённый колодезь, запечатанный источник...» К чему это? Некоторое время Мастер смотрел прямо в глаза Мариам. Осенило его не сразу. Он вздохнул и отвел взгляд.
- Стало быть, всё, что мне сказали о тебе, неправда?
- Думаю, да, - ответила Мариам. Казалось, они знают друг друга очень давно и хорошо понимают один другого.
- Что же мне с тобой делать? Ты уже никогда не сможешь вернуться домой.
- Я останусь здесь.
- Будешь всем рассказывать о Нём?
- Конечно.
- Но почему? Что в этом Человеке было особенного, что такие девушки готовы и после Его смерти жить только для Него?!
- Неужели ты не понимаешь, что смерть теперь – только маленькая дверца в вечность?
- В вечность, говоришь?
- Ну да, в вечную жизнь.
- А в отношении его особенностей, так ведь это понятно - Мессия. Бог. Богочеловек.
Мастер подумал о том, что, несмотря на свою феноменальную красоту, эта девушка его совершенно не вдохновляет, и до него дошло, чего именно ей недостаёт.
Однажды он был в мастерской известного греческого скульптора и видел статуи, ещё не раскрашенные художником. Поэтому на их лицах отсутствовала та потаённая игра страстей, та изюминка... греха что ли, которая заставляет тянуться к человеку, которая приковывает к себе на десятилетия. Мариам напоминала ему такую статую. Как Пине пришло в голову, что подобная девушка может стать блудницей?
- Твои родители были фарисеи?
- Да. Но дело не только в этом.
- А в чём ещё?
- Ах,да.Я забыл. Вы все считаете, что Он воскрес из мёртвых.
- Ты лукавишь, Мастер. Для тебя проблема не в том, воскресал ли Он, а в том, что ты понял, что Он – Мессия, но не хочешь себе в этом признаться. Потому что придётся что-то очень дорогое и привычное в себе изменить. А тебе кажется, что к переменам ты не готов.
- Милая девушка, я уже давно вышел из того возраста, когда человек прячется от себя, как страус. Ты права, я действительно сомневался в отношении Него, но не настолько, чтобы заниматься самообманом. Я понимал, что Он необычный Человек, но даже ты, Мариам, не сможешь заставить меня поверить в Его мессианство.
Мариам отметила про себя это «даже», правда, без особого тщеславия. Но тщеславие было свойственно Мастеру, Мариам осознала это. В какое-то мгновение он ей поверил, но уже стал приходить в себя после внезапного потрясения. Скорлупа тишины, окружавшая их, треснула, и в неё просочился шум мира. Оказывается, вокруг было много сопутствующих звуков – гортанные крики неизвестных Мариам птиц, скрип едущей телеги, чавканье грязи на дороге. «Дорога где-то рядом, значит можно сделать попытку...»
- Нельзя, Мариам, нельзя. Просто так ты от меня не уйдёшь, - засмеялся Мастер.
- Я пока уходить не собираюсь.
- Ни пока, ни потом. Ты неосторожно обзавелась информацией, которая будет стоить тебе как минимум свободы, а, возможно, и жизни. Всё зависит от того, насколько ты осведомлена.
-Убить меня ты теперь точно не сможешь.
Мастер выдержал её взгляд.
- Убить – да. А спрятать в какой-нибудь подземной яме совершенно спокойно.
- Не сможешь и спрятать, потому что знаешь, что согрешишь. С такой отметиной на совести ты не жилец.
Мастера поразила её правота. Совесть была самой большой его проблемой. Даже для блага Отечества он не позволял себе наказывать невиновных. Правда, об этом никто не знал, совсем никто. Таких случаев в его жизни было только три. Он лично переправил в Персию подозревамых, против которых не нашел достаточных улик. Но в казни одного из них был заинтересован римский наместник, другого обвинил Синедрион, а о смерти третьего многократно ходатайствовал тетрарх. Мастер не был склонен к сентиментальному гуманизму, но он твёрдо знал, что гоэрлом, то есть кровным мстителем за невинно убиенного становится Сам Господь, а противостоять Богу он не дерзал. Он доводил до ведома властителей то, что они желали услышать и укладывался спать со спокойной душой. Его благодарные клиенты, разумеется, приложили все усилия к тому, чтобы раствориться в Персии, если они вообще смогли там выжить. Ведь Мастеру не пришло в голову снабжать их деньгами или оружием. Он оставлял их в приграничной деревне и советовал положиться на милость Предвечного. Правда, имелась ещё такая досадная деталь, как доброе имя. Разумеется, эти три человека, благодаря ходатайству своих недоброжелателей и усилиям Мастера, пожизненно имели репутацию государственных преступников, и размышления на тему девятой заповеди иногда не позволяли Мастеру уснуть без снотворного. Однако выбор между жизнью и честью не казался ему абсолютно неразрешимым. Кроме того, он был уверен, что спрятал концы в воду. Неужели кто-то из троих проболтался? Кто же?
- Никто не проболтался, Мастер, и ничего с тобой не случится в ближайшее время.
- Тогда откуда тебе так много известно? Или ваша организация сильнее римской полиции и вы выслеживаете всех подряд?
Мариам ничего не ответила.
- Ты сейчас расскажешь мне всё, что знаешь, всё, девушка, всё! Или тебя будут пытать.
Мариам точно знала сейчас одно – пытать её никто не будет. Она немного помолчала, а потом очень буднично попросила:
- Скажи своему слуге, чтобы подошёл поближе.
Мастер поманил Пианхи. Приблизился он, как показалось Мастеру, неохотно.
- Протяни руку, эвед.
Пианхи спрятал обе руки за спину.
- Дело твоё.
Мариам подошла к Пианхи и нарисовала на его предплечьях какой-то крестообразный знак. Пианхи попятился, закатил глаза и вдруг рухнул на землю. Из-под его кожи стали выползать змеи и исчезать в земле. Пианхи корчился так, словно его стегали кнутом со свинцовыми крючьями. Мастер, остолбенев, созерцал непонятное зрелище, Мариам тоже не двигалась. Она повернула голову к морю, но смотрела не на воду, а на прибрежную скалу, нависавшую над берегом. Вверху витала голубка.
Наконец, Пианхи дёрнулся последний раз и застыл. На его теле не осталось ни одного рисунка. Оно как-то обвисло и одрябло, словно он был ветхим стариком. Лицо Пианхи не изменилось, но казалось странно неподвижным. Мастер в растерянности посмотрел на Мариам. Голубка села на плечо девушки.
- Это всё. Больше он не будет служить демонам.
- А жить-то он будет?
- Почему нет? Теперь-то для него жизнь и начнётся. Правда, ему сейчас трудно двигаться. Тебе придётся учить его всему сначала – ходить, есть, говорить.
- Мариам, зачем ты это сделала?
- Чтобы ты знал, кто вас преследовал всё это время, кто раскроил череп твоему брату, убил римского жреца и сбросил тебе ту замечательную информацию, которую ты отправил в Иерусалим. Тебе демоны наступают на пятки, а ты этого не видишь.
- Я уже догадался. Думал отпустить Пианхи. Зачем всё усложнять?
- А что, лучше отправить в мир законченного идолопоклонника и тайного жреца мерзости хананейской?
- Я не знаю, Мариам, что лучше.
- Лучше, Мастер, попробовать жизнь с нуля, не думая о том, сколько осталось. Твой эвед скоро придет в себя и будет тебе служить. А ты будешь служить ему. И, может быть, вы оба еще успеете угодить Господу.
Тебя не было в Иерусалиме в то скорбное время, но ведь всё совершили твои;единомышленники, друзья и твои выученики. Стало быть это и ты, Мастер, составлял докладные записки Синедриону, о том, что Рабби опасный богохульник, а затем о том, что мы украли Его Тело из могилы. Это ты усыпил совесть прокуратора. И сейчас ты сочинил ещё одну фальшивку...
- Невольно...
- Да, но закономерно.
Мастер ничего не ответил – в его мозгу случилась такая путаница, что для упорядочивания требовался не один день, а, может быть, и не один год.
Благословенную паузу прервала Мариам:
- Мастер, ты когда-нибудь думал о хорошем?
Он понимал, что это очень резонный вопрос, и всё-таки спросил:
- А почему я должен думать только о плохом?
- Я о том же: почему? Я попробовала бы ответить на этот вопрос, но лучше будет, если ты сам.
Мастер попытался вывернуться:
- Ну, а как бы ты ответила?
- Я же сказала – сам.
- Ты всегда так с... со старшими разговариваешь?
- Нет, так я разговариваю только с Ицхаком.
- О, значит, я удостоился особой чести.
- Игрой в слова я заниматься не буду.
Мастер понял, что инициатива разговора переходит в руки женщины. Это было непривычно.
- Я не знаю, как тебе сказать... Если бы ты была немного не ты, это было бы проще.
- Если бы я не была тем человеком, которого ты умудрился оговорить и унизить?
- Нет, я не то имел в виду, - Мастер сильно смутился, - скажем так, если бы ты была более опытна в житейских делах...
- Ага, для того, чтобы понять высокий склад твоей души, нужна шлюха. И, желательно, раскаивающаяся, чтобы ты мог поизголяться над ней, а затем прописать побивание камнями в качестве универсального очищающего средства.
Мастера поразил столь очевидный вывод – действительно, ему требуется не мать, и не друг, и не жена, а именно шлюха. Его привязанность к Рут мать уж точно не понимала. Хм! Привязанность... это скромно сказано. Впрочем, хорошо, что не вслух. Да, собственно, зачем ему Рут? Когда она стала вдовой, то перестала быть желанной. М-да...
Неплохо бы понять, когда же он прокололся, с какого момента его жизнь свернула на пространную тропу тех грешников всех мастей, которых он органически не переваривал в юности, и в молодости и... м-да... Когда же он свыкся с грехом? Или... сросся с ним? Мариам тоже молчала и почему-то неприязненно замотала головой – его мысли ринулись на неё, как некогда песьи мухи. Он вспоминал, как замышлял свои первые политические комбинации, как клеветал на язычников, которые несвоевременно оказывались на его пути, как убирал конкурентов, как уничижал жену, как соблазнял невестку и оскорблял брата, как..., как..., как... Мариам показалось, что сейчас она задохнётся в потоке дерьма, источаемого душой этого человека.
«Когда же всё это началось? – спрашивал себя Мастер – о, Предвечный, о, Благословенный, когда всё это началось? Где отправная точка моего падения? Когда?»
Мариам не выдержала и прервала тупиковое кружение его размышлений:
- По-моему, падение начинается тогда, когда исчезает страх Божий.
Мастер не ответил. Его не удивило, что она слышит его мысли, но то, что она сказала, отозвалось в сердце и в висках. Довольно непонятно отозвалось.
- Человек должен ходить перед Богом. Ты - ходишь перед людьми и объясняешь им себя. А надо ходить перед Богом и открываться только Ему.
Независимо от того, кто при этом присутствует – друг или враг. Когда Давид оскорбил и послал на смерть Урию хеттянина, Господь его обличил и отомстил ему. А ведь Урия скорее всего язычник, я так думаю. Но ведь Давид перед Господом был неправ, а не перед Урией. Он пал не тогда, когда соблазнил Беэр шеву и даже не тогда, когда пожелал, а когда забыл страх Божий. А возлюбленному Господом этого не положено.
Мариам сделала паузу и довольно грустно закончила:
- Того, кого любят, не забывают ни на мгновение. Иначе нити любви пресекаются. В отношении Господа это значит падение.
Мастер посмотрел на Мариам очень внимательно и опять ничего не сказал.
Он вглядывался в чистый профиль Мариам и думал, что такую отрешенность от грязи человеческой он не видел ни в матери, даже в самые возвышенные и трагические минуты её жизни, ни в своих друзьях-священниках, ни в мучительно и безнадёжно любимой жене Пинхаса. Эта голубка его проблем не поймёт, впрочем, как и он её.
- Вот видишь, ты даже стал жалеть, что прожил жизнь не так, как хотел, а так, как тебе предлагали те, кто тебя любил. Ты предпочёл бы иметь с десяток наложниц, как отпетый язычник, да проворачивать крупные афёры, и не в Иерусалиме, а хотя бы в Александрии, а еще желательнее здесь, в Риме. Тебе скучно чахнуть для истории в качестве приватного лица.
- Вот что касается афёр, то ты неправа, с ними-то как раз всё в порядке.
- А твоё честолюбие согласно с твоим языком?
Мастер задумался. Треть жизни он лез из кожи, доказывая матери, что достоин её ожиданий. Потом он демонстрировал всем остальным то же самое. Но никакие его достижения не могли угасить страстного пламени зависти к Пине и, пожалуй, не только к нему, а ко всем тем собратьям, которые безусловно лучше и – главное – ярче, чем он, пристроились в телеге жизни. Мастер вспомнил мутные воды Евфрата и восхищённый шёпот свиты Вителлия. Но восхищение относилось не к нему, а к консуляру, шагающему по понтонному мосту. Да, девушка, честолюбие не только не согласно, - оно громогласно возражает словам, но тебя в такие психологические тонкости посвящать не обязательно. Мастер начал ворошить угли в костре и сделал вид, что поглощен этим всецело. Мариам решила не добивать и тоже переключилась на огонь. Потом она еще раз посмотрела ему в глаза. Он не отвёл взгляда.
Последние слова она проговорила, словно в полусне, словно из какого-то другого мира:
- Принять Мессию – значит стать чистой страницей, на которую Господь нанесёт Свои письмена. Это, конечно, непросто, потому что собственный черновик придётся предать огню. Но поверь мне, рукописания наших грехов сгорают дотла, если сжечь их мы доверяем Ему.
После этого наступает свобода. И ни от кого не придётся прятаться. И ничего никому не нужно доказывать.
Она опустила голову, накинула на плечи плащ и пошла по направлению дорожных шумов. Никто не стал её задерживать.