Рассказ.
История эта была настолько закрученной, что спустя только семьдесят с лишним лет удалось распутать все узлы и хитросплетения тех далеких тридцатых годов, когда страной правил страх.
Семен Ашкенази работал фотокорреспондентом в какой–то небольшой газете, и по просьбе редактора иногда писал маленькие очерки, сопровождающие ту или иную фотографию. Постепенно Семен, как говорится, «набил руку» в написании статеек, но корреспондентом, а тем более редактором стать не спешил, несмотря на уговоры газетных руководителей. Ему нравилось фотографировать и каждый раз с волнением ожидать в фотолаборатории, как, казалось бы, из ничего вдруг получается на чистом листе бумаги то, что ты увидел и зафиксировал зрением и фотоаппаратом. Это волшебное действо не отпускало, а, напротив, все больше и больше захватывало молодого фотографа. Свою одержимость он сумел передать соседу по коридору, где в коммунальных квартирах одного из домов, что на Нижне–Волжской набережной, бывшей конторы купца Бугрова, расселили служащих всевозможных госучреждений.
Сосед Алексей Пахомов того же возраста, что и Семен, был человеком уравновешенным, и это привлекало Семена с его холерическим характером, как в электричестве плюс притягивается к минусу, чтобы уравновеситься. Полуспартанская жизнь того и другого быстро сблизила и крепко сдружила две молодые семьи. Семен был женат на красавице Лизе, а Алексей на рыжей в веснушках, но очень привлекательной Насте.
Каждый вечер, возвратившись, один из редакции, другой из спортивной школы, где Алексей после окончания Нижегородского кадетского корпуса работал преподавателем физкультуры с навыками обращения с оружием и стрельбой из него, друзья до позднего вечера резались в шахматы и беседовали на различные темы, как сиюминутные, так и недавно ушедшие и еще свежие на памяти.
Кадетское прошлое мешало Алексею. Ему постоянно намекали на кадетство, но открыто не говорили. В долгих дружеских беседах с Семеном Алексей сетовал на такое отношение к нему на работе, и приятель посоветовал сменить несколько мест в течение года, и каждый раз при заполнении анкеты не договаривать, не дописывать и, глядишь, через некоторое время кое-какие фрагменты биографии «выпадут в осадок» — так любил выражаться Семен. Алексею понравился совет, и жизнь его потекла ровней и спокойнее, хотя «мир не без добрых людей», и «стучать» друг на друга почиталось в стране за добродетель: не должны же враги прятаться в личину миролюбия. Кадет — враг рабочего и крестьянина! Кадет — сын буржуазных предков! Ату его!
Алексей был нрава спокойного, никуда особо не лез, работу свою выполнял добросовестно, с учащимися спортивных школ, где он работал, обходился вежливо, учтиво, голоса не повышал, и за это его терпение все к нему относились взаимно: так же учтиво. Начальники школ тоже были довольны его работой и частенько в приказах награждали Алексея, то месячным окладом, то ценным подарком вроде тульского самовара, или фотоаппаратом «Фотокор — 1», а то и патефоном, когда он, как член команды, на каких-нибудь областных соревнованиях по стрельбе приносил победу спортивной школе.
Лиза и Настя жили своей жизнью. У них были свои интересы. Обе они совсем недавно вышли замуж. Браки их не были зарегистрированы. Церковь не регистрировала, да и небезопасно было совслужащим туда ходить. Загс в стране официально был создан в 1937 году, а до этого регистрация брака проводилась на примитивном уровне, поэтому молодожены не спешили с этим ритуалом, и когда у друзей родились (в один день!) дочери, то при регистрации в райисполкоме своих детей, молодые родители заодно зарегистрировали и свои браки.
Родились девочки не только в один день, но и в один час. Мамы лежали рядом на столах для рожениц. Обе в таком положении оказались впервые, обе подолгу кричали, и с разницей в двадцать минут разрешились. Роды принимала врач — гинеколог Софья Абрамовна Крутис — тетка Семена по отцовской линии, а помогала ей опытная акушерка, уже преклонных годов, Роза Марковна Бельшевская, несмотря на свои шестьдесят семь, довольно бодро выглядевшая. Роды прошли благополучно. Рожениц отвезли в палату, девочек отправили в «инкубатор» — так служащие роддома называли комнату, где новорожденные проходили послеродовые процедуры и прочие формальности. Это были последние роды за этот день.
Усталая Софья Абрамовна умылась, привела в порядок прическу и вышла в коридор, где обычно ожидали родственники рожениц. Увидев Алексея, она спросила:
— Вы Пахомов?
— Да, — заволновался Алексей. — Как моя жена, родила?..
— Все хорошо… У вас девочка… Поздравляю!.. Восемь фунтов…
Ответы ее были какими–то рваными, и глаза чего–то искали. Наконец она спросила:
— Вы, кажется, с Семеном соседи?.. По-моему я однажды видела Вас у него дома…
— Да, мы с ним живем в одном коридоре, — заторопился Алексей, обрадованный сообщением о благополучных родах.
— А, где он?.. Почему не пришел?.. То по пять раз в день забегал, а тут… — она недоуменно замолчала. — Что–нибудь случилось? — снова затревожилась Софья Абрамовна.
Теперь пришла очередь замяться Алексею. Один их общий знакомый сегодня днем в коротком разговоре шепотом сообщил, что Семен что–то где–то «брякнул не то», и на него настучали. Ярыжники Генриха Ягоды быстро доставили Семена «куда следует», и Алексей огорченно пожал плечами, показывая тем самым всю безнадежность на обратное возвращение домой. Слишком махровые настали времена, когда партия большевиков «каленым железом» начала выжигать в стране «внутренних врагов».
Это были цветочки. Ягодки начнутся с приходом Ежова, а затем — Берии. Всеми этими «шахматными фигурами», а проще — пешками, двигала рука «великого шахматиста», «отца всех народов» — Иосифа Виссарионовича Сталина, звериный оскал желтых зубов которого уже ощутили на своей «шкуре» миллионы простых людей.
Плечи Софьи Абрамовны опустились, и она, забыв попрощаться, поплелась в свой кабинет. Алексей проводил ее понимающим взглядом, пока она не скрылась за дверью, шумно выдохнул воздух, который он затаил своим дыханием на время, пока Софья Абрамовна шла по коридору, дабы не нарушить гробовую тишину, создавшуюся положением вещей, вспомнил, наконец, что он отец маленькой девочки, улыбнулся и заторопился домой.
Было полпервого–ночи. По безлюдной мостовой улицы Варварской Алексей весело шагал по сверкающим при лунном свете булыжникам, отшлифованным до блеска лошадьми, конскими повозками и просто пешеходами. После горячего солнечного дня двадцать первого июня стены домов и сама булыжная мостовая дышали теплом. Звездное небо и крупная луна хорошо освещали улицу. Идти было легко. Алексей строил планы, как они с Настей будут воспитывать дочку, как будут учить ходить, говорить, читать стихи… Не заметил, как очутился на Кремлевском съезде. Под гору ноги сами понесли. Кожаные подошвы ботинок скользили по дороге, вымощенной булыжником, и чтобы не упасть, пришлось постепенно прибавлять скорость. Хорошо, что к Ивановской башне Нижегородского Кремля спуск становился более пологим. Появилась возможность погасить скорость. Тем не менее, бежать было легко, и Алексей особенно не стремился сдерживать себя. Пробежав под сводами башни, очутился на Ивановском съезде. Еще двести метров и он в Скобе. От группы, стоящих у подъезда одного из домов каких-то подозрительных людей, отделились двое и помчались вслед за ним. Топот ног подстегнул Алексея, и он прибавил скорость.
Преподаватель физкультуры и военной подготовки — Алексей выглядел довольно спортивно, и убежать от преследователей для него — плевое дело.
Ближе к переулку Вахитова преследователи ретировались. Нижняя часть города была поделена бандитскими группировками. Первую часть, которую только что преодолел Алексей, контролировала миллиошенская шпана. Это самая бандитская часть города. «Миллиошка» до революции славилась разгулом купечества в «Чайных столбах», что на улице Кожевенной, а где большие деньги, там и жулье, убийцы. Нейтральный участок улицы Кооперативной (позже улица Маяковского) не нарушался ни одной бандитской группировкой, поэтому погоня прекратилась. Но для Алексея на этом волнения не закончились: начиналась зона вахитовской шпаны. Темный переулок Вахитова Алексей пробежал очень быстро. Отделившийся от противоположной стены, какой–то тип хотел преградить путь бегущему, но не рассчитал и был сбит ударом плеча Алексея, которому сопутствовала приличная скорость. Через несколько метров Алексей легко вздохнул: наконец, он очутился на своей улице — Нижне–Волжской набережной. Всего два дома, и он в родных стенах.
На берегу Волги, где обычно отдыхают грузчики, подложив под головы ярмо, отделились трое парней и помчались вдогонку за Алексеем. Но было поздно. Алексей юркнул в подъезд, стрелой пролетел на третий этаж, проскакивая по три–четыре ступеньки старинной чугунной лестницы и, забежав в свой коридор, задвинул щеколду, хотя этого никогда никто не делал. Шпана была разочарована упущенным шансом.
Говоря о зонах влияния, стоит отметить еще две группировки Нижегородской шпаны, хозяйничающей в нижней части города. От Софроновской площади (ныне площадь Маркина) до Канавинского моста территорию контролировала суетинская шпана, а далее — до Ромодановского вокзала (в дальнейшем Казанского) царствовала черниговская.
Шпаны в Нижнем Новгороде было много; на каждой улице, почитай, своя. На канавинских, сормовских улицах та же картина. Все воровские, бандитские группировки четко знали свои границы и в «чужой огород» нос не совали. Иногда случались разборки среди группировок. В ход шли финки и кастеты. Огнестрельное оружие из-за их шумовой специфики не применялось. Зачастую, ни милиция, ни городские власти не знали, где что происходит. Все делалось без лишнего шума. Власти вообще не могли понять, откуда столько шпаны в городе. Уже все тюрьмы забиты уголовниками, а их меньше не становится. Словно тараканы выползают по ночам из всех щелей и трущоб огромного города криминальные элементы всех мастей. А поставляет в Нижний весь этот сброд широкая дорога, протянувшаяся от Валдая до Каспия через весь Европейский центр России. Имя этой дороги — Волга! Со всех концов России шел всевозможный товар в волжскую столицу — Нижний Новгород. А где товар, там и деньги. А где деньги, да еще не малые, там и жулье. Вот где раздолье преступному миру!
Алексей отпер заранее приготовленным ключом квартиру. Сердце колотилось в груди и, вот–вот, готово было вырваться наружу. Дыханье никак не успокаивалось, и, утоляя жажду, он пил кружку за кружкой воду из ведра, часто останавливаясь, чтобы отдышаться. Мало–помалу успокоившись, лег в неразобранную постель не раздеваясь.
В открытое окно третьего этажа доходили шорохи и вздохи теплой летней ночи. Иногда, где–то далеко, слышался протяжный гудок буксира, или близкое шлепанье по воде колес какого–нибудь парохода. Жизнь на реке не замирала круглые сутки. Люди, живущие на берегу Волги, давно привыкли к мощным пароходным гудкам, и ночью, отдыхая с открытыми окнами, совершенно не реагировали на подобное неудобство. По утрам, начиная с пяти часов сорока пяти минут, гудели заводы, оповещая рабочий люд о том, что через пятнадцать минут начинается новая рабочая смена. Некоторые заводы начинали смену с семи часов утра и тоже заранее ревели гудками. По заводским гудкам люди определяли, какой завод подает сигнал, Это был хорал! Это была музыка большого промышленного города! Можно было услышать далекие гудки канавинских заводов, а в тихую погоду даже сормовских.
После ночных приключений Алексей долго не мог заснуть, мысленно переживая события последних суток. Яркая луна мешала успокоиться возбужденной голове, но она, как и солнце, имеет свой восход и заход, и это дало возможность молодому уставшему телу Алексея погрузиться в сон, хоть и чуткий, но благотворный.
Софья Абрамовна в эту ночь не сомкнула глаз. Известие об аресте любимого племянника не давало покоя. Лизе решила пока не сообщать о случившемся. Роды у ней были тяжелыми, нежели у Насти. Лизе было больно, и она очень устала. При рождении ребенка она даже не взглянула на свое дитя. Помня это, Софья Абрамовна тихо зашла в «инкубатор», где лежали, посапывая, новорожденные, и поменяла бирки, привязанные к запястьям девочек. Мысль ее работала четко: «Если Семена арестовали, то и Лизу тоже могут забрать. Такое уже случалось не раз». Неизвестно, что будет с ребенком, и поэтому Софья Абрамовна решила сохранить родную кровинку любым путем; даже путем гибели другого ребенка. «Пусть мою внучатую племянницу воспитывает другая женщина. Кровь свое скажет» — так думала женщина самой гуманной профессии на земле — врач.
Утром медсестры понесли младенцев к своим матерям для кормления. Роза Марковна распеленала Лизину дочку, чтобы сменить мокрую пеленку на сухую и с удивлением прочитала другую фамилию на бирке, привязанной к руке. Неожиданно за спиной появилась Софья Абрамовна и тихо произнесла:
— Так надо… потом объясню…
— А где Лизин ребенок? — недоуменно прошептала Роза Марковна.
— Рыжая… — прошептала Софья Абрамовна, глазами показывая на рядом лежащего ребенка.
Молодые мамы, хорошо отдохнувшие за ночь, радостно приняли к своим распухшим от молока грудям маленьких крошек.
— Какие темненькие волосики! — удивилась Настя.
— А у меня рыженькая! — в свою очередь удивилась Лиза. — В кого бы это? — и тут же подумала: «Не перепутали ли детей?» — и спросила у Розы Марковны. — Как Вы узнаете, где чей ребенок?..
— Мы, милая, как только дитя появится на белый свет, сразу к руке привязываем бирочку с фамилией… Посмотри, нет там ошибки?..
Лиза быстро распеленала ребенка и прочитала на бирке «Ашкенази».
— А почему она рыжая? — продолжала удивляться Лиза. — Ведь мы с Семеном оба брюнеты!
В разговор включилась Софья Абрамовна, наблюдавшая, правильно ли все делает Настя. Рыжий Лизин ребенок не очень ее волновал, но развеять сомнения родственницы она была обязана.
— Видишь ли, у евреев сплошь и рядом рождаются рыженькие дети, хотя родители жгучие брюнеты… и наоборот, у рыжих частенько дети темноволосые… Так уж устроена природа… За свою практику я столько всего насмотрелась…
Последние слова Софьи Абрамовны успокоили обеих мам. Девочки жадно сосали грудь, и молодым матерям от этого было сладостно и волнительно.
Женская грудь — самый чувствительный орган у этой половины человечества. С тех пор, когда у девочки только еще начинает набухать грудь, и появляются первые признаки бугорков, малейшее прикосновение к этим зачаткам будущей женской красоты сопровождается таким мощным выбросом адреналина в крови, что лицо моментально становится пунцовым, и совладать с собой женской особи очень трудно. Если женщина жаждет острых ощущений, то она в первую очередь готова предоставить свою грудь для ласки в распоряжение мужского пола, что, в конечном счете, возбуждает не только женщину. Между прочим, мужчина больше возбуждается при виде женской груди, чем других частей тела. Всякое желание порой пропадает у мужчины при виде некрасивой или увядшей груди. Зато грудной ребенок, чтобы закончить короткий рассказ о женской груди, не в малой степени волнует женщину — мать, чмокая набухший, я значит возбужденный сосок, цепляясь маленькими нежными ручонками за саму грудь. Это один из факторов, подвигающих женщину к материнству.
Через неделю появился Семен худой и обросший жесткой щетиной. То ли улики были несерьезные, то ли, как говорили некоторые, следователь Илья Сновский помог выкрутиться. Одним словом, Семен снова вернулся в нормальную жизнь, снова занялся своим любимым делом — фотографией.
Софья Абрамовна была обескуражена этим событием, хотя в душе и радовалась за благополучное возвращение любимого племянника. Осторожность и мудрость, пришедшие с годами, подсказали вариант умолчания о подлоге. «Еще не известно, что ждет Семена впереди, — думала она. — Если попал раз, то теперь не отступятся, и будут следить за каждым шагом». А думала она правильно. Взяли Семена через два месяца, и навсегда. «Язык мой — враг мой», любил про себя говорить Семен, и был прав. После первого ареста две недели ходил, как в воду опущенный. Молчал. Но все же не выдержал. Холерический характер дал себя знать, и, не обладая мудростью своей тети Софьи Абрамовны, Семен снова где–то сболтнул что–то неподходящее.
Недолго радовались Лиза и Семен своему первенцу. Однажды ночью, перекормленный ребенок срыгнул излишек пищи, и та попала в дыхательные пути, что бывает очень редко, так как организм ребенка запрограммирован природой от подобных недоразумений. Девочка тихо хрипела в кроватке, а уставшие за день родители не услышали и не почувствовали трагедии. Утром дитя было холодным.
Алексей вышел на общую кухню, чтобы умыться и почистить зубы. На весь коридор, где было восемь квартир, установили всего одну раковину, и около нее, порой, скапливалась приличная очередь за водой.
— Что-нибудь случилось? — спросил Алексей, увидев заплаканное лицо Лизы.
На кухне в этот ранний час они были вдвоем.
— Твоя дочь умерла! — прошептала Лиза и снова заплакала.
У Алексея волосы встали дыбом. Проснувшись, он так торопился умыться, что не взглянул, как всегда это делал, в кроватку маленькой Розы. Алексей любил этот цветок за нежность и аромат, поэтому решил девочку назвать таким красивым именем. Он бросился, было обратно в квартиру, но Лиза успела схватить его за рукав рубашки.
— Нет, нет!.. Ты не понял!.. Наша с тобой дочь умерла! — торопливым шепотом сообщила Лиза.
Алексей непонятливо уставился на нее.
— Я от тебя родила девочку… Семен здесь не при чем…
Алексей продолжал стоять, ничего не понимая.
— От Семена я не могла забеременеть… Он бесплодный, хотя и не знает об этом…
Теперь Алексей вспомнил, как в конце сентября прошлого года, когда Семен на три дня был отправлен редакцией газеты в командировку в дальний Лукояновский район, а Настя не могла оставить работу в свой обеденный перерыв, ожидая с минуты на минуту какую–то комиссию, он обедал вдвоем с Лизой в ее квартире. Молодая женщина была в легком сатиновом халатике. Нижние пуговицы никак не хотели застегиваться, и когда Лиза сидела на стуле рядом с Алексеем, то нарочно чуть раздвинула бедра, и тот, увидев нежно–розовую кожу внутренней части бедер, разволновался. Быстро пообедав, и почувствовав прилив сил, маслено поглядел в горящие глаза соседки. Они поняли друг друга без слов и уже через мгновение наслаждались греховной, сладкой любовью. После этого случая Алексей чувствовал себя перед Семеном провинившимся школьником, но, увидев, что сосед ничего не подозревает, успокоился, и теперь, спустя десять месяцев, для него откровение Лизы было столь неожиданны, что он стоял и обалдело смотрел на заплаканную соседку. Стряхнув оцепенение, Алексей нежно обнял Лизу, легонько прижал к себе и ласково похлопал по спине. Лизе было приятно чувствовать спиной теплую ладонь Алексея через тонкий халатик — тот самый, что был на ней в день их грехопадения. Она сразу успокоилась, и Алексей, почувствовав перемену в настроении молодой женщины, мягким низким голосом не совсем удачно пошутил:
— Ничего… Курочка в следующий раз снесет яичко не простое, а золотое…
В ответ Лиза тяжело вздохнула и, заслышав шаги по коридору, отпрянула от Алексея, чтобы у соседей не возникло никаких подозрений.
Родные Семена и Лизы помогли с похоронами. Осиротелые родители вскоре успокоились. Боль утраты постепенно улеглась. Лишь одна Софья Абрамовна в душе радовалась несчастью. Теперь ее племяннику не надо больше воспитывать «кукушонка», подложенного ей самой. Ну, а то, что Настя воспитывает отпрыска их фамилии, женщину радовало.
Лиза с Семеном, потеряв своего ребенка, все больше и больше привязывались к маленькой Розе, интуитивно чувствуя родную кровь в чужом ребенке. Особенно привязался к Розе Семен; фотографировал ее каждую минуту; замечал малейшее изменение во взгляде, улыбке девочки; даже в газете поместил фотоочерк о молодой семье, где главным героем была девочка Роза, черненькая и кудрявая. У Лизы и Семена не проходило чувство подозрения, что им в роддоме подменили ребенка. Лишь уверенный тон Софьи Абрамовны на некоторое время приглушил это чувство, заставив поверить, что все правильно, и ошибки никакой нет.
Давно ушли из жизни Софья Абрамовна и Роза Марковна — свидетели «кукушкиных» дел, которым они способствовали: одна действием, другая молчанием. Прошло около четырех десятков лет, как оставила этот свет Лиза, так и не вышедшая больше замуж после ареста Семена, которого система сгноила где-то в лагерях, затерянных по широким просторам России, требующим миллионы трудовых рук. Вот уж тридцать лет, как умер Алексей, и лишь Настя и ее дочь Роза остались от прежней жизни — далеких тридцатых годов, когда разворачивались описанные здесь события.
Бабушка Настя, как ее теперь называют внуки, в свои девяносто восемь лет все хорошо помнит и чувствует себя неплохо. Единственное, что не дает покоя — ноги, которые стали, как она говорит, какими-то деревянными. Одним словом — не слушаются. Розе тоже немало лет — седьмой десяток на исдходе. Родила двоих детей и обзавелась внуками, которые уже переженились. Роза Алексеевна живет в Петербурге, но ее постоянно тянет на родину в Нижний; здесь она родилась, училась, вышла замуж за ленинградца. В Нижнем у ней остались не только родственники, но и однокашники по школе, институту. Приезжая раз в год в гости к маме, она в первую очередь старается оббежать всех подруг, посудачить о жизни, о знакомых… С матерью у ней хватает терпения общаться первые пять — десять минут, затем начинается ругань по пустякам. Никак не хочет дочь понять, что матери вот-вот исполнится первая сотня, и если она порой впадает в детство, то надо более терпимо относиться к подобным вещам. Тем более не известно еще, что ждет в старости саму Розу Алексеевну. Вроде и любит Роза маму, а как сойдутся, так словно кошка с собакой. Вот и получается — вместе тесно, а врозь скучно. Все чаще задумывается Роза Алексеевна, почему она не похожа ни на отца, ни на мать. В детстве, играя во дворе с ребятами, она часто слышала от них в свой адрес обидное для нее слово — цыганка. Это из–за черных волос. На работе однажды начальник отдела кадров, увидав в графе «национальность» — русская, при встрече с Розой сказала:
— А я думала, что Вы еврейка…
— Что Вы! — покраснела Роза. — У меня и отец и мать русские… деревенские… — Роза немного слукавила. Мать действительно родилась в деревне, но отец… Она нигде не писала, что отец окончил кадетский корпус. Да это и не требовалось. В графе «отец» писала — военнослужащий, кем собственно и был всю жизнь ее отец, вышедший в отставку в звании полковника.
Кадровичка пожала плечами, мол, «русская, так русская, какая мне разница».
Вспоминая подобные мелкие эпизоды из своей жизни, Роза Алексеевна все настойчивее убеждала себя в том, что ее либо подменили в роддоме, либо удочерили. В последний приезд в Нижний она задала вопрос матери:
— Скажи, мама, я точно твоя дочь?..
— Да ты что, Розочка, с ума сошла? — испугалась мать.
— Ну, ты посмотри сама, я ведь не похожа ни на тебя, ни на папу, да и черная к тому же… В кого бы это?.. Ты рыжая, папа русый был!..
Мать снова выдвинула аргумент, который за свою долгую жизнь пришлось не раз повторять, который когда–то предложила Софья Абрамовна:
— Ничего удивительного… Вот, я помню, лежала в роддоме с женщиной, у которой родился ребенок рыженький, а женщина была черная, как ты… — сказав это, она неожиданно умолкла.
Роза тоже молчала. Ее охватило оцепенение. Наконец, она спросила:
— А, вы рожали одновременно?..
Мать с удивлением смотрела на дочь, будто впервые встретилась с ней.
— Ты знаешь, доченька, — медленно и тихо заговорила мать, теряясь в догадках. — Ты стала очень похожа на Лизу…
— Какую Лизу? — заволновалась Роза.
— На нашу соседку, с которой мы жили в старом доме на набережной…
— А раньше я что, не похожа была на твою Лизу?..
— Раньше такого сходства не было, как сейчас… Лиза умерла почти в твоем возрасте: в семьдесят четыре года… Когда ты приезжаешь, я каждый раз никак не могу вспомнить, кого ты мне напоминаешь… В первый момент встречи вертится что-то в голове, а потом, по-привычке, вижу в тебе свою родную кровинку…Ведь я тебя вскормила своей грудью… А сейчас вдруг что-то осенило… Отец твой души в тебе не чаял, с рук не спускал… Меня радовала такая любовь отца к дочери. Не зря говорят в народе «папенькина дочка»… То–то я вспоминаю масленые взгляды твоего папаши в сторону Лизы… Хорош был кобель!.. Погулял за свою жизнь на славу!..
Настасья Ивановна надолго задумалась и, сгорбившись более чем обычно, сидела молча.
Роза Алексеевна подумала: «Не та мать, что рожает, а та, которая воспитает». Она села рядом с мамой на диван, прижала старушку к себе, поцеловала в седой висок и тихо заплакала. Ей было приятно вспоминать ласки отца, заботу действительно родного человека. Внутри ее разлилось необыкновенное тепло, готовое перехватить дыхание. Она готова была разрыдаться. У Настасьи Ивановны глаза были полны слез. Сейчас перед ней мелькали события тридцать седьмого года, когда страх в стране был настолько силен, что сковывал не только мозг человека, но и все члены человеческого организма. Как бы ни сложилась жизнь ее и Алексея, все же дни молодости прошли в любви горячей, но не беспечной. Если за себя Настя не боялась, то за Алексея и его сословного прошлого пришлось попереживать, и что Алексей не попал в мясорубку чисток и просеиваний, для нее до сих пор было загадкой. Впрочем, это было так давно, а сейчас она крепче прижала к себе Розу, и плакала сухими слезами счастья.