В консульство Марка Аврелия Антонина и Луция Элия Аврелия Коммода, за семь дней до мартовских ид, в двадцать третий год с того дня, как облачился в пурпур, умер император Антонин, прозванный сенатом Благочестивым. Закончилось блистательнейшее царствование, во время которого римский мир вошёл в зенит своего процветания. По крайней мере, ораторы не уставали называть дни Антонина золотым веком.
Двадцатидвухлетний новобранец Олимпий, недавний мимический актер, был ровесником этого краткого золотого века. Он ещё не знал о его конце. Не знал Олимпий, бывший писец, бывший афинянин, бывший антиохийский лицедей даже того, что его век был золотым. Он покорно шел навстречу судьбе в строю вспомогательной пехотной когорты, за тысячи миль от Италии, глотая пыль в конце колонны. Тяжесть мешка, оружия и доспехов горбила плечи. Юноша проклинал жару, солнце, решение пойти в солдаты и того, чей приказ они выполняют. Было чему огорчаться:они удалялись от городов цветущей Сирии каждые сутки на тридцать миль, через полупустынные области, в сторону дикой армянской границы.
Солдат не знал, что проклинать уже некого. Император присоединился в дыму погребального костра к богам, став одним из них по постановлению сената, и вкушает амброзию. Или август превратился в жалкий прах, годный лишь удобрять поля. Так еще учат немногие смелые философы в Афинах.
Император Антонин испустил дух в Лории на семьдесят пятом году жизни, в доме, где провел детство. Солдаты преторианской стражи стояли молча, опираясь на копья. Префект претория замер в нерешительности. В фонтане атрия журчала вода, в саду щебетали птицы. Вселенная не заметила исчезновения колосса. Произошла катастрофа и не произошло ничего.
Бредя ночью на смертном ложе, император говорил о государственных делах и о тех царях, которые не получат из-за его смерти наказания. Одним из них был владыка Парфии - могущественной, хотя и находящейся в вечной анархии державы, вечной соперницы империи на востоке, жаждущей отмстить за унизительные поражения полувековой давности. Поэтому В Сирии, Египте и Каппадокии римляне последний год готовили склады, набирались солдаты в опустевшие части, а восточные легионы вновь вспоминали, в какой руке держать меч, чтобы внушить ужас кичливым парфянам. Пятисотенная Флавиева Коммагенская когорта двигалась, гремя оружием, в пыли по Милитенской дороге, вдоль сирийской границы, чтобы исполннить грандиозный план
Своим преемникам Антонин оставил процветающее государство от Геркулесовых Столпов до Евфрата и от болотистой Каледонии до нильских катаракт, населённое пятьюдесятью миллионами человек, исчисленных по последнему каталогу, привыкших за двадцать с лишним лет к спокойствию и достатку. Огромное государство, живущее под охраной тридцати легионов, стольких же вспомогательных частей и оборонительных валов, укреплённых башнями, частоколами или каменными стенами. К концу правления мудрого Антонина, несмотря на постоянные расходы на общественное строительство и не менее гигантские - на содержание легионов - в имперской казне скопилась огромная сумма — около семисот миллионов золотых динариев.
И теперь, когда в Риме на Марсовом поле остывали угли погребального костра почившего императора, а на форуме Траяна произносили надгробные речи и переосвящали в честь почившего храм Фаустины, народы в смущении спрашивали: что же будет дальше? Безобразные эфиопы за нильскими порогами, сарматы, арабы и парфяне в степях и пустынях на своих быстрых конях не смели грозить оружием римскому государству. Германцы в дремучих лесах и пикты в каледонских болотах сидели тихо, боясь навлечь гнев римлян. Будущее вроде бы не предвещало бедствий: на престол взошли его пасынки Марк Аврелий и Луций Вер, порядок наследия был соблюдён, обойдясь без бунтов, возмущений и узурпации. Однако в воздухе витало предчувствие бед и потрясений, так как люди всегда боятся перемен. На далекой восточной границе шла, глотая пыль, пехотная когорта. Навстречу своей судьбе.
***
Раз-два. Левой – правой. Мерный топот тысяч солдатских ног, обутых в подбитые медными гвоздями калиги наполняет вселенную слаженным грохотом, поднимает едкую мелкую пыль до самого неба.
Пыль оседает на тяжёлых зачехленных щитах, что закинутых с левого плеча на спину, на ремнях, на плащах и доспехах. На позолоченных значках центурий в виде раскрытой в благочестивом жесте ладони, знамёнах когорт, на драконах конных частей, на имаго – изображении императора и на самой аквиле легиона, увенчанной хищным орлом, вонзающим когти в шар – символе вечной власти Рима над миром. На лошадях и мулах вьючного обоза. На медлительных волах, везущих онагры, баллисты и катапульты, передвижные кузницы и легионные мастерские. На кожаных верхах повозок торговцев, увязавшихся за легионом.
И на сотне верблюдов, что были куплены у арабов в Самосате. Легион, стоявший почти с самого своего основания на Западе, никогда не использовал этих выносливых пустынных животных.
Теперь длинная вереница кораблей пустыни везла на своих спинах и горбах запасные дротики, вьюки стрел, свёрнутые палатки, шанцевый инструмент, а также дополнительный запас провианта. Нынче солдат не изнуряли переноской этих вещей на себе, как в отдалённые времена Мария, когда их стали называть за это «Мариевыми мулами». Не изнуряли, но солдатская кличка, сократившись до «мулов», осталась на римских воинах, подобно выжженному на крупе обозной легионной клячи клейму.
Но самое главное: верблюды несли мешки с солдатским жалованием, охранять которое должна была, в том числе, и Коммагенская когорта
Золото. Плата за лишения и кровь двадцатипятилетней службы. Двадцать пять лет. Это больше, чем Олимпий успел прожить на земле. Четверть века, за которой, согласно римским законам, как уверял друг Посидония, юрист Лукиан, перед уходом юноши из Антиохии – снятие всех обвинений, римское гражданство и, может быть, богатая старость. Впрочем, о старости Олимпий не думал. Сейчас - разбитые в кровь в калигах ноги, песок на зубах, площадная брань и лагерная муштра вдали от полных соблазнов городов, где обленившиеся и пресытившиеся от пороков люди извращаются в поисках новых наслаждений. О том, что после муштры могут быть раны и смерть, он тоже не думал.
Хотя пороки следовали за войском, пусть не такие изысканные. В скрипучих повозках теснились амфоры с вином. Свесив ноги, сидели в них доступные женщины и нарумяненные сирийские мальчики. Ехали брадобреи, массажисты, менялы, одалживавшие солдат. Всевозможные гадатели и продавцы амулетов заговаривали талисманы от стрелы, меча, болезни. Наделяли их владельцев неиссякаемым здоровьем, мужской силой и удачей в финансовых делах за звонкую монету, что должна перекочевать в купеческие сундучки из легионной казны, после недолгой остановки в солдатских кошелях.
На марше они пока опасались приставать к солдатам. Наоборот, время от времени к неуклюжим торговым повозкам, плетущимся позади римского войска, подлетал на кляче какой-нибудь центурион. После недолгих пререканий воинский начальник пересчитывал в заскорузлых от меча и палки ладони деньги. Центурионы всегда вымогают мзду за запрещенную торговлю, каждый - в своей центурии. На стоянке торгаши надеялись возместить расходы – хотя бы продать скобяной товар и новую обувь взамен разбитой и негодной, которой успело снабдить новичков государство. Они знали, что в этой колонне много новобранцев.
Олимпию было ещё далеко даже до первой платы. Новички получали деньги в январе. В когорте он с февраля. Сейчас конец марта. Вербовщик в самосатском лагере разрешил оставить ему лишь несколько десятков ассов своих же собственных денег на самые необходимые расходы. Пока в счет жалования им выдали одежду и оружие: кем-то изрядно поношенные сандалии, застиранные туники и панцири, на которых некоторые пластины были погнуты то ли ударами стрел, то ли мечей, тяжелые щиты, шлемы со вмятинами – видно, осталось от бедолаг, которые погибли в какой-то стычке. Зато мечи были хоть куда: короткие, утяжеленные у наконечника, наточенные их новыми владельцами, в ножнах из толстой грубой кожи.
«Хруст-хруст-хруст»- раздавалось позади.
Когорта шла тем шагом, который позволяет проходить тридцать пять римских миль в день. Без единого привала. Не останавливаясь у источников, где понурые, присыпанные пылью ослики приводили в движение винтовые колёса для забора воды, придуманные хитроумным Архимедом Сиракузским. По бокам дороги проплывали жалкие селения. Оттуда выбегали босоногие полуголые мальчишки и клянчили у солдат денарии. Жители, может быть, даже тайные христиане, в коротких холстяных рубахах, прогоняли детей домой, хмуро смотрели на воинов.
Диокл - воин из когорты Олимпия, его контурбенал и первый товарищ - чуть сбавив шаг, подбросил мешок и фурку. Он указал пальцем на смотрящих из-за заборов:
- Видишь, Олимпий, этих людей? Они принадлежат к галилейской секте.
- Откуда знаешь? - спросил Олимпий, которому было сейчас все равно, каким богам молиться. Лишь бы мозоль на ноге не давала себя знать.
Диокл казался юноше двужильным. Олимпий с завистью заметил, что его новый друг успевает болтать и наблюдать за окрестностями. Сын коммагенского поселянина продолжал со знанием дела.
- Их область соседняя, и иногда оттуда даже приходят к нам проповедники. Говорят, что в нынешнем Молниеносном легионе, что стоит в Милитене, много новобранцев-христиан.
- Но я же слышал, что их учение запрещает им убивать. Как же они пошли в легион? Да и христиан в армии не очень жалуют…
Но Диокл не успел ответить:
- Разговорчики! Шире шаг, а то получите палок! - проскакал мимо, со стороны идущих следом центурий какой-то незнакомый центурион и попылил дальше, к хвосту колонны – вероятно, чтобы содрать свою «пошлину» с торговцев.
Диокл замолк и поспешил слиться с товарищами и втянул голову в плечи, будто это придавало скрытности.
Поселяне опасались, что солдаты могут похитить у них кур или гусей, вскрыть тайники с парой денариев, ограбить хижину, как случалось уже не раз, и даже похитить их чад с целью продажи на невольничьем рынке в Антиохии или Кесарии. Эти люди были некогда рабами, но теперь получили по участку земли и возделывали его, платя оброк.
В отличие от рабов, что ненавидят своих господ и пытаются при любом удобном случае сбежать, навредить хозяину, не принадлежащим им орудиям и растениям, колоны имеют собственные хижины, скот и им даже разрешено жениться и иметь детей. Как только у человека есть хотя бы самое жалкое жильё, женщина и хоть бы одна мера зерна, которую он вырастил, его намного проще держать в руках. Так говорил Олимпию когда-то отец...
Правда, к солдатам это не относилось. Их, казалось, держали в повиновении совершенно другими средствами - ожиданием очередной подачки. Деньги защитникам римского мира предпочитали выдавать экономно. Да и не отличались римские воины страстью к стяжательству - тут же пропивали, проигрывали в кости и выменивали на женские ласки, как только оказывались рядом с большим городом. Жизнь коротка, и нужно урвать сладкие мгновения, пока их не перекрыл блеск варварского клинка, свист парфянской стрелы или, в крайнем случае, звук трубы, зовущей на построение. Когорта глотала пыль – она была вспомогательной, и поэтому шла в арьергарде легиона, конных и пеших когорт, растянувшихся по дороге почти на две мили. Дальше, со скрипом, мычанием и ржанием, шёл лишь обоз.
Скрипела кожа. Пахло железом. Пахло потом. Конским потом и потом человеческим. Тонкие струйки его стекали со стриженых волос из-под влажного насквозь шерстяного подшлемника по лбу, по лицу. Он скапливался под натёршим ремнём, державшим за подбородок каску и, облизывая порой пересохшие губы, Олимпий чувствовал его солёный привкус. Пот тёк и под наланитниками шлема. Поддоспешник под нагревшимся за день панцирем тоже был влажен – от духоты ли, или от тяжкой ноши.
Мозг плавился в железной каске, словно кусок масла в солдатском котелке. Нестерпимо хотелось снять всё это железо, фурку, что давила левое плечо с висевшей на ней тарелкой, медным котелком, кожаным мешочком с личным скарбом и трёхдневным пайком, сбросить оружие и, хорошенько почесавшись, окунуться в ручей с прохладной водой.
Вода. Рука потянулась к фляге.
Но надо беречь драгоценную влагу. Тёплую, вонючую, пахнущую бурдюком воду из фляги, вдобавок подкисленную уксусом, как у рабов. Следующий привал только вечером, в Милетене. Там постоянный лагерь XII Молниеносного легиона. Там бывший актер примет свою присягу вексилле когорты, командиру и императору. Третьи сутки в пути. Олимпий мысленно помолился всем богам и богиням, отрекаясь от прочитанного в юности Демокрита, лишь бы солнце скрылось за показавшейся на горизонте синей полоской гор раньше.
«Хруст-хруст-хруст», - идут пешие когорты.
«Надо беречь дыхание. На два шага вдох, на третий - выдох».
«Цок-цок-цоц», - грохочут когорты конные.
Ритм. Шаги. Ты шагаешь, как все в твоей шестисотенной вспомогательной когорте, как все в твоей шеститысячной колонне, и все они шагают, как ты. Когорта за когортой, центурия за центурией. Олимпий чувствовал себя частью громадного целого, железного потока нечеловеческой мощи и силы. Это было новое ощущение, никогда ещё не испытанное мимом, что скитался по свету или один, или с несколькими товарищами, одинокий в многолюдной пестрой толпе восточных городов.
С ним шагала его новая семья. Они были грубыми людьми, не знакомыми с Лукрецием или Платоном. Они имели простые желания и простую жизнь. Грамотности многих хватало лишь поставить подпись в долговой расписке. Новички - те всю жизнь ходили за виноградными лозами, за отцовскими волами на пашне, пасли овец и коз на коммагенских лужайках или помогали в мастерской горшечника. Старые солдаты – закалённые в стычках, и, если подвернётся возможность – не упускавшие возможности украсть кувшин вина в таверне или соблазнить доверчивую девушку. За многими и них сомнительное прошлое, ведь это даже не легион, а вспомогательные войска. Но они были готовы подставить своё плечо, прикрыть друга в бою щитом и разделить с ним последнюю лепёшку и глоток воды из фляги.
Взгляд упёрт вниз, в мелькающие под ногами плитки дороги. Иногда, поднимая глаза выше, он видел кусок голубого коммагенского неба, в котором лишь сегодня на горизонте появились еле заметные облачка. Быть дождю. Так хотелось верить. Природа пробуждалась после зимнего сна и была готова напитать свои соки дождевой водой, но бывший мим не видел этого. Не видел распускавшиеся листья масличных деревьев, поля красных маков, свежей травы. Козырёк шлема немного прикрывает от нестерпимого солнца, но если только наклонить голову вниз. Лишь мелькание плит под ногами, поднятые вверх пики конников и песчаный туман….
Вдруг Олимпий почувствовал сводящий с ума цветочный дурман. Внезапная струя пряного запаха среди душного, наполненного песком воздуха ударила в голову, оживила усталого солдата, как глоток ключевой воды. Олимпий зашагал бодрее. Поднял голову, поправил каску, огляделся вокруг. Всё было по-прежнему, но будто заиграло красками, стало ярче. Виноградники, маслины, стальной блеск шлемов и панцирей. Даже пыль. Командиры на конях едут в головах колонн, маяча красными начальственными гребнями шлемов в облаках пыли. Там, впереди первой центурии, ехал и его старший центурион, префект смешанной когорты Марк Веттий Латрон, а непосредственный начальник – центурион Виталий - в голове центурии Олимпия.
- Подтянись, подтянись! Не отставать!
- Шире шаг! Чего тащитесь, как беременные коровы?! Ящероглазые демоны!
- Ты. Ты! Да, ты!! Палки захотел?!
***
От Антиохии через Самосату и Милетену когорты IX Испанского легиона, что до этого стояли уже тридцать лет лагерем на Рейне, в Новиомаге Батавском, теперь шли ускоренным маршем к Сатале - городку у границы с Арменией. Легионеры шагали по чуть занесенной легким песком дороге. Она шла, срезая напрямик широкую, многомильную излучину Евфрата. Изредка попадались навстречу купцы на ослах или верблюдах, но тут же, под крики и брань конных, они спешно сворачивали на обочину, чтобы дать проход римским воинам. Иные пристраивались к войску, в хвост колонны.
Месяц назад, преодолев, несмотря на закрытие навигации, неспокойное в это время года Внутреннее море, легион выгрузился в Селевкийском порту с галер Равеннского флота. Он прошёл церемониальным маршем через Антиохию, по украшенной колоннадами улице Антонина Благочестивого, под взорами любопытных антиохийцев, и теперь в обстановке строжайшей тайны направлялся к армянской границе. Мир с германцами был куплен в начале зимы, в обычное для набегов время, когда они давно уже собрали зерно в житницы и маются бездельем, обычно скрашиваемое грабежами на римской стороне. Легионеры не знали цели похода, но их радовало, что наконец-то они увидят что-то иное, кроме сырых болот рейнского устья, с плохим от испарений воздухом, тучами комаров и скучной жизнью полуварварского пограничья, не скрашиваемой ничем, кроме зимней охоты.
Весной Рейн и его рукава выходили из берегов и, так как кругом земли были низкие, легионный лагерь оказывался как будто на острове. Из-за этого в крепости из Новиомага порой не могли приехать ни повозки с жалованием, ни торговцы из Колонии, Треверов или Галлии Белгики, ни даже поступить новые блудницы для легионного лупанара. Впрочем, и сообщение между самими городами в низовьях становилось затруднительным – требовалась пара дней, или лодка, чтобы в то время добраться до того же Лугдуна Батавского кружным путём в половодье. Спасали лишь галеры Рейнской флотилии, иначе легионеры оголодали бы и обносились вчистую.
Зимние варварские набеги в таком случае становились скорее развлечением, чем работой, как с охота на волков, медведей и лис, игра в кости и термы. Зимой Рейн замерзал настолько, что выдерживал воловью упряжку, и германцы часто перебирались по нему, устраивая грабеж прибрежных вилл и поселений. И это несмотря на дозоры и сторожевые башни, рядом с которыми всегда сложен громадный стог хвороста для тревожного сигнала.
Если варварам удалось разграбить виллу, а затем их разбивала какая-нибудь центурия, то добыча варваров становилась её добычей по закону, будь прежние владельцы хоть трижды римскими гражданами. Взятых в плен германцев иногда направляли служить во вспомогательные части, на Восток, подальше от родной земли, брали со знатных пленников выкуп золотом или скотом. Иногда неудачливых налётчиков угоняли на продажу в Колонию, где выносливых варваров охотно покупали римские и антиохийские работорговцы. А если стычка была особенно жестокой, то распинали на крестах вдоль дорог, как бунтующих рабов. Хотя, если варвары ускользали, то их трудно было ловить по топким островам в устье, среди тростников. Устье тоже принадлежало римлянам, и там стояли крепости, но батавы - местные жители - больше симпатизировали налетчикам, которые были с ними одного языка и почти одной крови.
Легион не пользовался особыми милостями августов, особенно после событий в Британии почти сорокалетней давности. Тогда на его место спешно перевели из Верхней Германии VI Победоносный, стоявший в Новиомаге Батавском до этого, а легион – на Рейн, обживать опустевшие казармы. Солдаты и большинство командиров были третьего набора, многие родились уже в рейнском лагере, а те, кто что-то знали, предпочитали держать язык за зубами. Были туманные слухи о предательстве, бегстве с поля боя в дни гибельного восстания в Британии при Траяне, и даже ещё раньше, когда легион почти полностью был истреблён бриттами, и его сочли проклятым. Но никто ничего не знал достоверно.
И вот - небывалая милость! Части IX Испанского, сидевшие, как в ссылке, по захолустным прирейнским гарнизонам и в самом Новиомаге, переводят на Восток. На богатый и славный Восток, хвала всем богам! Сирийские харчевни манили приятными запахами, сирийские красотки - стреляли глазами, по краям дороги и куда хватало глаз, тянулись оливковые плантации, огромные виноградники и росли невиданные в Германии пальмы. Восток обещал негу, веселье, тепло и богатую добычу в случае войны. Но человек не может полагаться лишь на свой ограниченный разум. Перед переброской жрецы вопросили богов, и установили по внутренностям жертвенных животных, что легион благополучно доберётся до восточной границы империи. Удостоверившись в счастливых знаках, которые жрецы нашли каким-то образом в кишках жертвенных животных, легион снялся с места и отправился в долгий трёхтысячемильный путь через всю империю.
***
Месяц назад повстречал Олимпий незнакомца в солдатском плаще на Беройской дороге. Месяц! Как будто полжизни прошло с того пыльного зимнего утра, и целая жизнь – с тех пор, как он был мимом. Что до незнакомца, тот действительно оказался центурионом, да не простым, а даже командиром пятой когорты XVI Флавиева легиона, примипилом. Правда, тот ещё ни разу не командовал когортой. Он получил назначение и направлялся законно вступить в должность в городе Самосата. Пешком. Не имея даже раба. Поистине, Фортуна сталкивала Олимпия с интересными людьми!
Человек, назвавшийся Публием Гельвием Пертинаксом, примипилом Флавиева легиона, рассказывал свою жизнь греческому мальчишке подозрительного вида, вооруженному кинжалом. Долгие дни он не разговаривал ни с кем, кроме трактирщиков, и теперь вываливал то, что в других обстоятельствах Олимпию никогда бы не сказал, встретив его на людных улицах Антиохии месяц назад.
Но сейчас в костерке трещали сучья, и два случайных попутчика под черным сирийским небом передавали друг другу флягу с неразбавленным молодым вином, в ожидании, когда сварится похлебка в медном котелке. Вокруг на десятки, а может, и сотни стадий, не было людей. Берега Евфрата славились львами, но оба путника имели оружие. Большие яркие звезды с удивлением взирали на столь разных, но одинаково быстро захмелевших от усталости попутчиков.
- Я родом из Лигурии. Отец мой вольноотпущенник, шустрый старикан: скупил в округе все ткацкие эргастерии, купил гражданство и женился на настоящей римлянке, как не пищали мои дед с бабкой. А потом и я родился – настоящий римский гражданин. Имение прикупили – маленькое, почти крестьянский двор. Лошадей начали разводить – отец думал Медиолан продавать, в цирк, я же неплохо стал держаться в седле. В ночь моего рождения жеребенок залез на крышу сарая, свалился и околел. Отец мой огорчился и пошел к халдею, выяснить, что это значит.
- Это значит, что глупая лошадь упала с крыши, - пьяно хмыкнул Олимпий, отпивая из фляги. – Ты ведь не иудейский пророк или Аполлоний Тианский, чтобы твое рождение было отмечено знамениями.
- Эх ты, безбожник эдакий! Начитался своих софистов, - улыбнулся Публий. - Гадатель предсказал мне великое будущее. Отец тоже был скептик, как и ты. Он сказал на это, что напрасно потратил деньги. Мол, я должен был, как и он, пересчитывать динарии и ковыряться в торговых списках. Это я-то - когортой командую в тридцать три года! Старикан ошибался! Да я к пятидесяти легатом стану и заполучу целую провинцию! Митра свидетель!
Это говорил человек в пропыленном солдатском плаще, сидя на корнях пальмы у жалкого костра, в нескольких десятках стадий от ближайшего человеческого жилья, рядом с подозрительным греческим бродягой, за поясом у которого имелся кинжал
- Ты, доминус, действительно удачлив, - не то с иронией, не то серьезно соглашался Олимпий, грея руки у костра.
Ночью тут было довольно прохладно. Юноша и Публий не успели дойти до ближайшего пограничного поста с десяток миль. Местность была безлюдная, а дорога военная, то есть не имеющая постоялых дворов. Поэтому они решили заночевать в жидкой пальмовой роще, накидав для ночлега кучу хвороста, а сверху - свои грязные плащи.
Разбойников они не боялись: безумием было бы напасть на двух вооруженных людей, один из которых явно опытный воин. Да и какие разбойники на военной дороге? Только кретин решит промышлять там, где раз в сутки ходят конные патрули и воины на верблюдах. В костре корчились языки пламени, с хрустом пожирали сухой тамариск. Между стройными стволами пальм время от времени поблёскивали в свете полной луны волны шумевшего рядом широкого Евфрата.
- Пора, вот и похлёбка сварилась. Снимай давай! – нетерпеливо произнёс центурион, у которого кроме вина в желудке ничего не было с утра. Олимпий расторопно снял с жерди котелок, в котором булькала приготовленная им по указаниям центуриона уха.
А Публий продолжал рассказ.
- И вот я выучился читать и писать у самого Сульпиция Аполлинария. Слышал такого?
- У нас архонт в городе - его ученик.
Публий улыбнулся – он тоже слышал об управителе Афин, Героде Аттике, от своего учителя. Тот очень гордился давним подопечным – консуляром, ритором, миллионером.
- То-то. Но мне почему-то архонтом никто не предлагал стать. Даже декурионом. Я стал учить маленьких ленивых мерзавцев правописанию. Хорошо, что хлестать их лозой мне не запрещали. Родители смотрели на меня как на червяка и надували щеки, отсчитывая мне за уроки.
- И ты оставил это дело?
- Денег это приносило маловато, и удовольствия немного, если ты только не любишь портить детей. Правда, в Медиолане один попался на разращении детей и отправился на корм зверям в цирке. Я пошел в солдаты – на границу с варварами, в Рецию, в пехоту. Хотел в конницу – лошадей полюбил в детстве, но не взяли.
Олимпий перебил Публия:
- Постой, разве в Италии кто-то ещё хочет служить?
Публий поморщился от кислого вина и обиды:
- А разве эллинские мальчишки не все ещё продают свой зад или корчатся в театре? – парировал хмельной центурион.
Олимпий пожал плечами, и съязвил.
- Извини, доминус, но сейчас ты скорее похож на странствующего софиста, чем на воинского вождя.
Они уставились друг на друга, Публий «переглядел» Олимпия, но затем улыбнулся. За усталостью и раздражительностью промелькнул на секунду тот, кто когда-то учился риторике и красноречию, а потом вдалбливал азы латинского и греческого в головы ленивых и неразумных чад.
- Может, похож, но это все в прошлом. Книги читать приятно, но от них быстро не разбогатеешь. Хотя что-то похожее есть. В школе я лупил детей лозой, теперь буду так же охаживать ею солдат, но получать гораздо больше золота.
Олимпий не переставал удивляться.
- Но как ты стал центурионом из солдата? Мне говорили, что надо служить много лет, а ты еще не стар, – запросто спросил римского гражданина юный бродяга. Впрочем, сейчас центурион тоже стал таким же.
- Мне, видишь ли, надоело общаться с солдатней. Они славные ребята, но недалекие и безграмотные. Кроме шлюх и ставок поговорить не о чем. А если честно, то за меня поручился патрон моего отца, сам консуляр Лоллий Авит, - гордо и пьяно ответил Публий. - Иначе мне, в этом ты совершенно прав, пришлось бы тянуть лямку лет десять, чтобы дослужиться хотя бы до сигнифера. Это тот, кто носит знамя и заведует деньгами в центурии. Соблазнительно, конечно. Деньги я люблю, - усмехнулся Публий. - Но я не привык ждать. Это и к тебе относится! Разливай свою стряпню по мискам, и живее.
Публий не собирался ждать и теперь. Пробыв некоторое время простым центурионом, он показывал достаточное рвение и расторопность, не меньшую, чем в свое время его отец, прошедший от раба до приличного человека и римского гражданина.
Наконец, сменив ещё несколько должностей на германской границе, он отправился в Сирию уже в качестве начальника когорты. Публий услышал о каких-то перетасовках войск, говорящих о том, что на Востоке скоро произойдут какие-то события, а значит, туда пойдут потоки золота и будет возможность подняться над головами других, в нужное время появившись в нужном месте на поле брани. Поэтому честолюбивый Публий одолжил у отца определенную сумму и вручил её кому следует, чтобы быть отправленным не куда-нибудь, а именно на Восток. Отец Публия также имел торговый интерес, и загрузил сына поручениями. Он хотел разузнать о военных поставках одежды для восточных легионов.
На пару месяцев Публий неожиданно для себя задержался в Антиохии, этом «котле наслаждений», как иногда называл ее друг Олимпия Посидоний. Вид «Венца Востока» вскружил голову центуриону. Страсть к наслаждениям затмила даже жажду подвигов и чинов. Центурион несколько поиздержался из-за скачек (он ставил в тот злополучный день на Аполлодора из Лаодикеи), вина и плотских утех. Жалования уже не хватало, поэтому Публий начал одалживаться под бешеные проценты у иудейских и сирийских менял в квартале Кератий, где не требовали справок о доходах. Пришлось снова просить о присылке отцом денег из Италии. Сирийские менялы не менее жадны, чем сирийские блудницы.
Дабы уменьшить проценты, нужно было выиграть время. Центурион воспользовался срочной государственной почтой, к которой, как офицер, имел доступ. И около месяца его запечатанные таблички с просьбами денег, описанием перспектив переноса мастерских в Сирию и нуждами восточных легионов в продуктах ткацких эргастериев, летали вместе с важными военными донесениями на посыльных галерах Мизенского флота через необозримую ширь Внутреннего моря. Письма доходили благодаря этому меньше чем за неделю на другой конец мира, в Рим.
Но центурион не учел внимания службы фрументариев к военной переписке. Когда все вскрылось, Публий был вынужден, в качестве наказания, по распоряжению самого наместника Сирии, совершить пешком путь от Антиохии до предписанного места службы. Ему запретили брать с собой опциона и даже раба. Наместник, который, Публий был уверен, нанес государству куда больший ущерб, настоял на том, чтобы центурион шёл на своих двоих. В канцелярии антиохийской комендатуры корникулярий, каждую минуту поправляя свой шлем с «крылышками», со смешками передал папирус с итинерарием, где был указан кратчайший маршрут до места назначения. В комендатуре его тайком уже называли «Ткачом», прослышав о низком происхождении Публия, и «Пешеходом».
- Хотел бы я встретиться с тем мерзавцем, что донес на меня! – ворчал римлянин Олимпию. – Я бы посадил бы его, как император Траян, на дырявую галеру и отправил бы плавать, пока он не отправится на корм рыбам.
Но сейчас в свободном плавании находился он сам. Публию не давали лошадей ни на одной из почтовых станций и мансионов, опасаясь гнева наместника. Пару раз его подбирали торговцы, которые везли товар в Иераполь на запряжённых мулами повозках с крытым кожей верхом. Однако такое счастье случалось редко, так как по всем постоялым дворам уже распространилась весть о наказанном центурионе. Дать ему лошадь или взять в повозку – нарушить приказ наместника.
Как-то раз, ещё в начале пути, в сорока милях от Антиохии, на первом пешем переходе, Публий не выдержал. Он пришел, грязный, в пыли, голодный в каморку к станционному смотрителю, и сказал.
- Я – центурион шестой когорты Флавиева легиона. Давай мне лошадей. И живее! Мне ещё далеко до Самосаты, а я уже устал как мул. И прикажи лучший обед, баню и лучшую девочку! Разумеется, по армейским расценкам!
- А как твое имя, центурион, - поднял нарисованную бровь сидевший за столом наглый сириец - стационарий, императорский раб, который сидел на столь доходном месте, как почтовая станция. И, будьте уверены, лет через пять он выкупится на свободу, продавая казенное зерно и коней, да купит ещё и имение. А может, откроет меняльную лавку или заведет лупанарий, что для человека его происхождения было вовсе не зазорно.
- Господин центурион, - поправил недовольно Публий. - Меня зовут Публий Гельвий Пертинакс, - гордо, но, уже подозревая подвох в вопросе раба, ответил центурион.
- У тебя есть тессера, центурион? – будто не услышав замечания Публия, тем же тоном спросил хитрый стационарий.
- Я центурион и еду к месту службы. Вот мой диплом. Зачем ещё тессера?
Раб пробежал заплывшими жиром глазами по табличке диплома. Потом взял со стола какой-то папирус с печатью, лежавший наверху стопки восковых табличек, прочитал и его. А затем нараспев весело проговорил:
- Тебе-то мне лошадей давать не велено. Но если ты хорошо мне заплатишь…
Не выспавшийся, грязный, уставший центурион вдруг развернулся и ударил кулаком стационария по лицу. Тот отлетел вместе со стулом к дверям, отползая к проему, затянутому кожаной ширмой. Публий, свирепея, схватился за меч:
- Давай лошадей, собака, раб, или зарежу тебя, как свинью!
Но тот уже исчез за ширмой. Откуда в этом толстеньком человечке взялась такая прыть? Из внутреннего двора, где стояла не очень искусная статуя ныне здравствующего императора Антонина, дававшая, согласно закону Траяна, защиту рабам, донесся пискливый, срывающийся голосок смотрителя:
- Помогите, граждане! Меня, стационария императорской почты, хотел убить центурион по имени…
Публий опомнился. Он засунул спату в ножны, отдышался. «Орк попутал! Связался же я с проклятой богами императорской почтой!». Во дворе, пахнущем навозом и забитом повозками, верблюдами и мулами, становилось все больше народа. Увечье или убийство императорского раба могло стоить больших неприятностей даже центуриону, поэтому он спрятал свой шлем с поперечным гребнем под мышку, надвинул капюшон серого солдатского сагума на голову, и прошел под грязным портиком внутреннего двора, незамеченный. Так он не был согрет ни женским теплом, ни омылся в ванной, ни вкусил теплого обеда в тот день.
***
Пеший путь был довольно утомителен, и унижал самолюбие новоиспечённого командира когорты. Но, натерев с непривычки, как новобранец, пятки в калигах, он шёл, хоть и со ссадинами на ступнях, на повышение, и улыбался, вспоминая приказ наместника. Публий верил в свою счастливую судьбу, которую предсказал ему тридцать лет назад неизвестный халдей. Он взял в антиохийском лагере чью-то фурку, основательно уже забытую с солдатских времён, перекинул её через плечо, повесив старый медный котелок и мешочек с приправами и сухарями, и отправился в путь, как не раз он делал ещё пять лет назад, на холодных берегах Дуная.
Так встретились мим и центурион. Поначалу Публий не испытывал приязни к этому греческому мальчишке, представителю недостойного мужчины ремесла, хотя и сам некоторое время был грамматиком - а это ненамного почетнее.
Впрочем, после того, как они осушили той ночью целую флягу с неразбавленным вином, Публий подумал, что с попутчиком, во всяком случае, не так скучно. В своем высокомерии к грекам Публий не допускал мысли, что мальчишка осмелится его прирезать. Да и предсказание тогда не исполнится - а в том, что халдей пророчил правду, Публий был уверен. Олимпий оказался весьма интересным собеседником, неплохо скрашивал путь, и, что немаловажно, прислуживал центуриону в пути, разжигая костер и приготавливая пищу, словно раб.
Олимпий, предложив свои услуги римлянину, справедливо полагал, что к рабу центуриона будет гораздо меньше вопросов, чем к одиноко идущему молодому человеку, очень похожему на того мима, что играл Париса в Антиохии, и исчез после пожара в доме ветерана Максима. В одной из придорожных таверн Олимпия коротко постригли, чтобы, с одной стороны, больше быть похожим на слугу, с другой – заранее, для воинской службы. Все же верно римский поэт сказал, что все греки – актеры. Олимпий неплохо вжился в роль слуги.
- Из вас, греков, солдаты, как из меня чистильщик ногтей в бане, - сказал Публий, ковыряя в ухе другим, круглым концом костяной зубочистки – прихотливым изобретением римской неги. – Лучше продолжал бы мне служить. Глядишь, стал бы моим денщиком – из солдат денщики довольно паршивые, а раба покупать не охота. Кормить буду, немного платить, может, в канцелярию легиона пристрою. Или эпистолярием: будешь мои письма писать. Писем у меня много…
Предложение, по сути, было заманчиво. Но Олимпий обиженно посмотрел на попутчика. Он не хотел быть параситом, а тростник опостылел ему еще в Афинах, в книжной лавке. Затем и центурион оценил мускулы мима, плавность и связность движений, и предложил на следующем привале:
- Хм. Вижу, у тебя крепкие мышцы, гречонок. Может, проверим, насколько они подходящие для трудов Марса, а не только для девчонок и чистки моего котелка? – центуриона так и подмывало выказать удаль, выплеснуть накопившуюся на наместника, дорогу, стационариев и проезжих-прохожих злость в поединке. – А то у меня тело закаменело от ходьбы.
Вместо ответа мим скинул плащ, пояс с кинжалом и тунику и остался в одной набедренной повязке и сандалиях. Подумав, он снял и их. Солнце весело гуляло по загорелой спине и покатым плечам Олимпия. Он с вызовом уставился на низкорослого центуриона, разминая руки.
- Я в палестре не был, наверно, год. Потешишь старика? А? - довольно ворчал центурион, разоблачаясь и предвкушая схватку с более молодым противником.
Перевязь с мечом звякнула бляшками на траве, глухо упал потертый солдатский мешок. Вот и Публий оголил свой торс, пусть несколько и покрытый салом. Размяв в ладонях горсть песка и заметив, что Олимпий поступил так же, он рявкнул:
- Приступим!
Они закружили босиком по молодой траве, держа согнутые напряжённые руки перед собой, готовые как к броску, так и к обороне. Они будто очутились в Плетрионе, здании, где антиохийцы глазеют с мраморных скамей, под сенью портиков, на борцов и выкрикивают ставки. Только вместо портиков пространство, покрытое песком и свежей травой, ограничивала мощная дорога с выщербленным ветрами мильным камнем, кустарник и кипарисовая роща, которая отделяла бескрайние поля от дороги, а зрителями их были высоко парящие орлы.
Публий нетерпеливо крикнул:
- Ну! Давай же! Что ты, как коза на веревке? Наверное, в лупанаре ты действуешь своими руками более решительно!
Мим бросился на Публия, норовя сдавить широкого центуриона и, поддев его ногу своей ногой, повалить сразу на землю. Но тот устоял, и чуть было не опрокинул мима с помощью его же порыва. Поединщики, постояв некоторое время, будто тепло и дружески обнявшись, отпрянули друг от друга и вновь закружились как львы в клетке, будто привязанные невидимой цепью, не выходя за границы воображаемой палестры.
Состязание началось
Публий был шире в плечах и чуть выше мима, на его стороне была сила и рост, но Олимпий был быстрее и гибче. Он успевал уворачиваться порой за мгновение ока из цепких мускулистых рук, до того, как они бы сдавили грека кузнечными щипцами. Иногда центурион ухитрялся повалить мима, но тот тут же перекатывался и кошкой вспрыгивал, готовый к бою. Публию мешала привычка к оружию и щиту. Наконец, начав уставать, он исхитрился и ударил последним страшным усилием ногой под колено, тут же навалившись всем телом, взял руку мима в захват и выворачивал её до тех пор, пока тот, застонав, не застучал по песку.
Центурион смилостивился, отпустил Олимпия и присел, тяжело сопя, на траву.
- Ну ладно, хорош! Клянусь Марсом Мстителем, ты чуть меня не уморил. Из тебя получится неплохой солдат! Странное все же желание для грека, лучше бы стал моим секретарем, – прерываясь на хриплое дыхание басил центурион лежащему в пыли Олимпию.
Олимпий ничего не отвечал, улыбаясь и вытирая кровь с разбитой губы, привстав на локте. Ссадины были у обоих, пыль, попавшая на них, жгла нестерпимо. Пыль осела и на потных широких спинах борцов, по которым гуляло весеннее солнце.
Они молчали минут десять, а затем Олимпий не выдержал:
- И я могу пойти в легион?
Публий хмыкнул, а затем подумал и ответил:
- Может, и не в сам легион, а во вспомогательную часть. Митра свидетель, я замолвлю слово за такого молодца, как ты, Главку, раз ты такой настырный. Но только если ты пойдёшь со мной до Самосаты и будешь и дальше мне прислуживать в пути.
Публию, к тому моменту как он встретил мима, уже надоело постоянно думать о пропитании и ночлеге, и он охотно бы переложил это на раба. Но раба под рукой не было. Зато оказался мальчишка-бродяга, который пока что был довольно расторопен. Причем бесплатно.
- Эх, как я славно размялся! Ну что, по рукам? – тридцатилетний центурион радовался, как мальчишка в общественных банях, выигравший у сверстника партию в мяч.
- Конечно, доминус. Спасибо, доминус! – просиял мим, вставая с земли.
- Но сначала надо дойти до таверны и помыться. У меня теперь все чешется, как у шелудивого пса.
В день они делали до тридцати миль к ряду. Так шагать Публия научили ещё когда он был простым солдатом – в Реции, на Дунае, за которым живут дикие германцы. Публий и его «слуга» ночевали в тавернах и на постоялых дворах, в крашеных красным цветом государственных гостиницах-мансионах, встретили тысячи людей, приходивших тоже погреться у очага и послушать, о чём говорят путники, и самим рассказать о виденном или придуманном. Ночевали и в поле, расстелив плащи и грея руки о пламя костра, вели неспешные беседы.
***
Калиги Публия и сандалии Олимпия протопали две сотни миль. Издалека они увидели древние страшные храмы и черные фаллические обелиски Иераполя, за которым уже был многоводный Евфрат.
Олимпий, хоть и читал Демокрита и прочих философов, сделал рукой при воротах храмового города отгоняющий злой глаз знак. Ему не нравилось это святилище. Римлянин же напротив, жизнерадостно потер руки.
- Я слышал, что в тех храмах как жертву Астарте даром ублажают каждого чужеземца. А жрицы там – на любой вкус, - протянул давно не знавший женского тепла центурион, глядя на огромные символы мужской силы и плодородия из черного камня.
За колоннами, за десятиохватными древними соснами стояли стражи в чешуйчатой броне, конических шлемах и с копьями в шесть локтей, как у македонских фалангитов пятьсот лет назад. Олимпий, указывая на каменнолицых стражей, напоминал.
- А я слышал, что одно неверное действие – и ты оскорбил храм, а потом твои кости не найдут в Евфрате или вот в этом озере. Пойдем, доминус, место недоброе, лучше переночуем в гостинице, в городе. Там есть и девочки, и вино.
- Не посмеют. Я - римский гражданин, пожри их Орк. А еще – командир пятой когорты Флавиева легиона. Почти, - римлянин верил в свою неуязвимость. – Пойдем, ты вообще-то мой слуга.
Олимпий нехотя подчинился.
Они проходили мимо обсаженного древними соснами и кипарисами храмового пруда, пока двигались к святилищу. Огромный четырехугольный водоем, посреди пышного сада, кишел жирными рыбами, некоторые из которых имели даже ожерелья. Запах аравийских благовоний стоял уже здесь – со стороны центра водоема шел сизый дымок от недавнего жертвоприношения.
- Я бы тоже искупался, но тут – слишком людно! - откомментировал пруд римлянин.
Посреди пруда стоял почерневший от времени каменный алтарь, увешанный гирляндами и увенчанный курильницами. На камне были темные натеки - от влаги, благовонных масел, веками изливавшихся на камень, или от жертвенной крови. Иногда люди плыли, держа в руках цветочные венки, через кишащий рыбами пруд. Иные пользовались лодками – их жертва была богатой. Кто знает, чем кормят этих рыб?
Но Публий был неумолим и не обращал внимания на просьбы юноши отказаться от затеи.
- Ну уж нет. Если для меня раздвинет ноги сама иерапольская жрица, да еще и бесплатно, да еще и раз в жизни! А у меня уже все вздулось от воздержания, не знаю, как у тебя, гречонок. И вообще – ты мой слуга. Куда скажу – туда идем!
Олимпий склонил голову, подчинившись, но предчувствуя новые беды. Они прошли через две стофутовых стены с четырехугольными башнями, с крышами, обросшими сливами и яблонями, к главному квадратному храму, мимо торговцев статуэтками богов и каменными приапами, шумных толп паломников и зевак. Мимо статуи Великой Матери, увешанной золотыми сетками и ожерельями. Вдруг солнце отразилось на огромных створках храмовых дверей, закрывавших три разделенных колоннами проема. Они нестерпимо блеснули золотом. Публий присвистнул.
Близ огромного храма, на площади у лестницы волновалась пестрая толпа – туники, хитоны, плащи, парфянские шаровары, тюрбаны...
- Ба! Да тут какой-то праздник! Сейчас под шумок мы и облегчим свои чресла!
Олимпий не был столь оптимистичен, хотя женщину хотел не меньше.
Публий и Олимпий протискивались сквозь кричащую толпу у ступеней гигантской белокаменной лестницы. Неслась странная музыка, запах курений, и их дым витали над громадами древнего храма, сложенного из могучих каменных блоков в незапамятные времена. Олимпий почувствовал неприятную дрожь. Этот праздник не был похож на веселые Панафинеи или Дионисии, хотя было в безумных плясках голых людей, окруженных многотысячной толпой, нечто вакхическое.
Обнаженные люди приплясывали, в их руках были ножи. Жрецы в белых с пурпуром одеждах и золотых тиарах пели гимны на арамейском, непонятном для Публия и Олимпия наречии, на котором, тем не менее, говорили миллионы сирийцев, коммагенцев, финикинян, иудеев и арабов. Греки и римляне жили в этой стране, запертые в стены городов, как в безбрежном море иноязычных и не очень их любящих народов. Но сейчас, на празднике Астарты, эллин мало чем отличается от итурея. Толпа ликовала, наблюдая за странным действом.
- Жалко, что не девчонки скачут, вот в Антиохии есть праздник, называется Маймуна… - начал Публий.
- Это посвящение в жрецы Астарты, - перебил его один из зрителей или паломников, улыбчивый старичок-эллин, внезапно возникший за спиной у двух товарищей. – Животных уже заклали, но не беда. Сейчас будет самое интересное, вот увидите, мои драгоценные.
Звенели тарелки, цимбалы, гудели рога. Визжали флейты и свирели. Слова непонятных древних гимнов из уст трехсот жрецов вместе с курениями и тяжким солнцем заставляли кружиться голову. Казалось, будто не уступающие вековым соснам шириной циклопические колонны храма качались в фимиамном дыму.
И действительно, эллин не обманул: началось. Голые худые мужчины вдруг остановили пляску, уставились обезумевшими от какого-то дурмана глазами на толпу, а затем и на свои искривленные, серпообразные ножи. Они замерли, поднесли серпы к паху, и резким, точным взмахом нанесли себе ужасную рану.
Толпа издала вздох ужаса. И восхищения?
Взяв в руки окровавленную недавнюю часть своего тела – залог продолжения рода и телесных наслаждений - они побежали в город, через толпу. Та расступилась. Римлянина и грека грудой спрессовавшихся человеческих тел придавило к пьедесталу одного из каменных фаллосов. Пот, пыль, духи, курения, крики.
Следы крови на песке напомнили римлянину о гладиаторских боях, но бои веселили его и возбуждали, а эта сцена вселяла ужас и отвращение. Публий закрыл лицо руками. У Олимпия ком подкатил к горлу. Друзья провожали глазами удалявшихся новоиспеченных жрецов Астарты, так называемых галлов, которым толпа дала длинный коридор. Безумцы на бегу держали в одной руке серп, а в другой – свое отрезанное мужество, будто юноши священный факел от алтаря Любви, во время Панафиней.
Олимпий вздрогнул от такого сравнения
- Безумные варвары, - только и смог проговорить Публий Пертинакс. - Вся дрянь - с Востока. Кто может себе отрезать мужское достоинство в здравом уме?
Через десять минут, изрядно помятые, они протолкнулись к храму. Их вел тот самый старый жизнерадостный эллин, который между делом объяснял им дорогу к храмовым блудницам.
- Каждый входящий должен принести в жертву барана. А еще юноши тут оставляют первые волосы с лица и табличку с именем. Я сам так сделал сорок лет назад. Сегодня можно возлежать с любой жрицей, но бойтесь прогневать служанок Великой Матери! У них в узлах волос – кинжалы из черного камня!
- Ну, господин примипил, все еще хочешь возлежать со жрицей?- спросил Олимпий
Но Публий уже преодолел ужас от увиденного. Похоть застилала ему глаза.
- А мне-то чего бояться, молокосос? Я ведь не собираюсь стать жрецом Астарты. Я как раз думаю употребить свой приап и тестикулы более полезно и во славу Венере.
Старик вел их по лестнице, хихикая.
- Сюда, сюда мои юные друзья! А вы знаете, как залезают паломники на фаллосы? Нет? Так я вам расскажу. Они обвивают себя веревкой и подтягиваются до вершины, а потом строят там шалаш…
- Ну и нудный старикан! Лучше расскажи про жриц.
- С превеликим удовольствием! Их набирают из красивейших рабынь всех народов – финикиянок, египтянок, сириек, жителей пустыни, Фригии, Каппадокии и Исаврии. Есть красные и черные. Черные – ночью, и дают соединившемуся с ней удачу и здоровье.
- Это по мне!- похлопал себя по животу Публий.
- О да! - потер руки грек, хихикая. - По тебе! Для того, чтобы овладеть жрицей, надо порвать сеть, в которую она закутана. Только сильный муж достоин сочетаться со жрицей Великой Матери!
- Это легко!- улыбнулся римлянин.
- А что бывает с теми, кто не разорвет? – спросил Олимпий.
- Видел молодцов с копьями? Их воткнут тебе в живот, если тебе сил не хватит овладеть дневной жрицей. А ночная подарит тебе «Поцелуй Астарты», а потом пронзит сама - черным ножом ключицу.
Олимпий почувствовал, как похолодело внизу живота, а ладони стали мокрыми. Такую цену за удовольствие он не готов был платить.
Они спустились в подвал храма.
- Наверху покои храма устланы золотом, но сейчас туда уже нельзя. Вот здесь комнаты жриц. А я уже слишком стар и слаб, чтобы слиться со служанкой Матери.! Удачи! Гелиайне!
- Спасибо, старикан!
Старик исчез в коридоре.
- Ты, доминус, хочешь копья или кинжал?- осведомился юноша.
- Подождем ночи. Так интересней.
К полуночи они вновь пришли в храм. Их провел теперь уже щуплый храмовый служитель. В храм стремилось много народа, и друзьям пришлось простоять в очереди в храмовые подвалы, где храбрецы стремились попытать счастье. Наконец, они протолкнулись в подвал. Служитель прогнусавил.
- Вот ваши комнаты
- Будешь?- спросил римлянин Олимпия. – Пока мы стояли, никого не вынесли мертвым. Все выходили сами и вполне довольные.
- Я подстрахую тебя у двери, если вдруг возникнут проблемы, - отшутился Олимпий.
– Буду ждать на ступеньках главного входа.
- Как знаешь! Я думал, ты сильный, гречонок.
- Я лучше потерплю до лупанара.
- Не каждый может совладать с черной жрицей, - улыбнулся служитель.
Олимпий ушел, оставив служку в проходе. Тот, по его мнению, не представлял опасности. Публий хохотнул и проник в камеру.
Его ожидала «черная» жрица на циновке, на полу. Судя по лицу, она была финикинянкой. Ее стройное обнаженное тело не прикрывало ничего, кроме сети. Черный кожаный ремень с квадратными пряжками стягивала этот наряд на узких подростковых бедрах.
Черные браслеты блестели на запястях и шее, оканчивая странный наряд. Волосы жрицы были подрезаны как у рабынь и отброшены назад, завязаны узлом. В узле торчала рукоятка кинжала. Соски упругих грудей, смазанные цикутой для крепости, были гордо направлены вверх. Жрица раздвинула стройные ноги и сказала на ломаном койне.
- Действуй.
Публий положил свой солдатский мешок, где хранилась кое-какая провизия и документы, подтверждавшие то, что он – всадник и центурион Флавиева легиона, и склонился над жрицей. Он продел пальцы между перекрестьями сетей, напряг мускулы и с ужасом понял, что разорвать сеть не в силах, а сама сеть – паутина из медных цепочек.
Жрица радостно зашипела, примкнула к губам Публия, обняв его одной рукой, а второй потянулась к своему затылку. Публий, успевший за время стычек на германской границе приноровиться к насилию над крепкими германками во время карательных экспедиций, не растерялся, ударил жрицу со всей силы локтем в живот и отбросил ее к стене. Кинжал зазвенел на полу. Жрица, ошеломленная ударом и сопротивлением жертвы, поползла к утерянному оружию, но римлянин успел первым.
- Ну-ну, не шали!
Он бросился на жрицу, заломил ей проворно руки, но та не унималась, шипела, извиваясь и пытаясь поцарапать, укусить римлянина. Несмотря на кажущуюся худобу и хрупкость, она упрямо не сдавалась. Публию в другое время это не помешало бы владеть женщиной, но она была в железной паутине, и сначала ее нужно разомкнуть ножом – если жертва вертится, это трудновато. Придушить? Нет, можно перестараться. Римлянин вздохнул и ударил её по затылку рукояткой ножа. Та обмякла.
Небрезгливый римлянин вновь устроил обмершую жрицу на полу, животом вниз, коленом раздвинул ее стройные ноги и склонился над ее станом, возясь ножом с перекрестьями цепочек у нее между ног. Прошло некоторое время и вот -долгожданный звон. Римлянин задрал подол своей туники…
Через несколько минут в кубикулу протиснулся служитель и был крайне удивлен представшей перед ним картиной: жрица была без сознания, а одежда на ней – цела. И, тем не менее, чужеземец, кажется, утолил свою похоть. Служитель вознегодовал и готовился закричать, но удар затылком о стену потушил и его разум…
Олимпий сидел на ступеньках и вспоминал слова отца: « Римляне, даже лучшие из них, жадны до всего плотского и наслаждаются властью над людьми и их страданиями. Насилие – их отрада, овладение и наказание непокорных – услада. Худшие эллинские полководцы не опускались до резни побежденных, римляне так делают всегда…» Публий прервал поток воспоминаний Олимпия, появившись на площадке перед входом в храм, и лицо его было озабоченным. Из подвала доносился шум голосов.
- Нам надо сматываться отсюда.
- Так ты же овладел жрицей!
- Да, жрицу я оприходовал, но сеть разорвать я не смог.
- А я говорил!
- Дурак! Сеть оказалась из железа, тогда как у всех остальных – обычная. Когда служители зайдут проверить эту комнату, нам несдобровать. Там валяется жрица и служка. Я их не убил – это ведь преступление и осквернение храма…
- Кажется, ты и так уже осквернил храм! Хорошо хоть не днем – с копейщиками бы мы не справились. Тогда бежим! – озабоченно проговорил Олимпий.
Они, как воры, пересекли храмовую площадь, по углам которой стояли все те же стражи с огромными копьями пока спокойные, но готовые к убийству, вошли в сосновую рощу и преодолели вброд еще один пруд в форме полумесяца. Там купались обнаженные жрицы, что встретили новоприбывших гневным криком. Путешественники услышали крики и за спиной, как и звон оружия. Но они уже покинули храмовый городок и расстояние между смертельной опасностью и ними увеличивалось….
Костер, пожрав остатки хвороста, бросал последние языки огня в холодный ночной воздух. Там, где недавно бушевало пламя, теперь рдели угли.
Похлебка была доедена, и Публий вытер котелок кусочком ветоши, а затем отложил его в мешок. Центурион зевнул, и назначил Олимпия в первую стражу. Несмотря на то, что они на сотню стадий удалились от города и его храма, да еще и на военную дорогу, шедшую вдоль Евфрата, которой не ходят караваны, ухо нужно было держать востро. Путники побоялись остановиться в ксеноне или таверне, дабы не быть узнанными. Наверняка их ищут по всем постоялым дворам Иераполя и окрестностей…
Олимпий рассчитывал, что они как всегда кинут жребий, но сегодня, несмотря на равную усталость, Публий жестко наказал греку бдить первым.
- Привыкай, гречонок. Если ты хочешь в легион, ты должен научиться не спать на посту! Сегодня важно много не спать!
Немного покряхтев на колком неудобном ложе из хвороста и травы, центурион быстро уснул, утомленный долгим переходом.
На расстоянии вытянутой руки от него,на траве, лежала кавалерийская спата в ножнах. Алые отблески плясали на позолоченных чеканках. Одних ножен хватило бы Олимпию, чтобы прокормиться недели на три. А сколько денег у римлянина в кошельке?
Олимпий, уже не раз чувствовавший, как кинжал в руке превращается в звонкие монеты, обхватил рукоятку своего оружия и усмехнулся. Центурион не зря доверил сон и жизнь Олимпию. Публий был для него пропуском в новую жизнь, как в Антиохии медная тессера дает её обладателю пройти в театр, на ипподром или в публичный дом. При воспоминании о сладкой жизни в Антиохии у Олимпия защемило в груди. Нет! Кинжал в руке юноши для того, чтобы незваные гости не расстроили сон Публия.
Олимпий вслушивался в шелест листьев, в шум вод Евфрата, зябко кутаясь в свой плащ. Угли гасли один за другим, и юноша закопал в золе двух рыб, что не пошли на похлебку. Олимпия убаюкивал плеск воды, шелест ветра.
И тут чья-то рука зажала ему рот, а потом по затылку пришелся удар чем-то твердым, и ночь стала еще темнее – даже яркие сирийские звезды исчезли.
***
Руки у Публия и Олимпия были крепко стянуты кожаными ремешками. Они стояли на коленях в той же роще, где заночевали. До рассвета оставался час. Последние угли алели в костре, а под ним подгорала позабытая рыба. Щуплый храмовый служитель, тот, что был встречен в день посвящения галлов, упер в спину римлянина стопу и попирал его со смехом. Улыбчивый греческий старикан, тоже иерапольский знакомец, оживленно рылся в мешках. Он весело вскрикнул и расторопно принес третьему табличку с дипломом и маршрутом Публия.
- Нам попалась жирная рыба! – крякнул, прочитав табличку, незнакомец в тюрбане и с замотанным до глаз лицом. – Это не простой центурион, как ты мне говорил! Повезло тебе оскорбить Астарту!- улыбнулся он связанному римлянину.
- А все благодаря кому? Благодаря мне! – поспешил вставить старичок-эллин, что провел Публия и Олимпия в подвалы храма.
- Я – римский гражданин. И, клянусь водами Стикса, вы скоро увидите свои потроха! – отреагировал римлянин.
Замотанный лишь рассмеялся. Щуплый храмовый служитель, морщась от боли в затылке, на ломаной латыни обратился к Публию, нагнувшись.
- Ты, оскорбитель Астарты, умрешь как свинья. Вы же, римляне, любите свинину? Будешь визжать долго, умирать больно. Ты, грек, ненадолго переживешь своего господина…
Храмовник со смехом вытащил из ножен спату Публия и провел ее острием по согнутой шее римлянина, оставляя алую полоску. Публий зашипел – не от боли – от негодования. Его оружием ему наносят позорную рану.
- А ты, сирийский кастрат, отдашь мне мою спату и в зад ее получишь раньше, чем я умру! А то отрезать тебе нечего! Лучше тебе согласиться, иначе ты умрешь не сейчас, а на кресте! Я буду тебя проворачивать на ней… - опять огрызнулся римлянин.
Публий получил от замотанного жестокий тычок тупой стороной дротика в живот, и его согнуло. Он отхаркивался мучительно на траву, и замолк, ловя ртом воздух.
Храмовый служитель ответил:
- Ты дважды нарушил правила – омывшись в пруду Астарты во время омовения красных жриц, и овладев неподобающе черной жрицей. За первое – смерть, за второе - оскопление и рабство в подвалах храма. От рабства тебя мы избавим, а вот остальное придется тебе изведать…
Замотанный сказал храмовнику.
- Сначала отдай его мне. Пусть он споет все, что знает о передвижениях римских собак по Сирии, а потом можете сделать из его шкуры хоть сандалии для жрецов. Раз уж он живой попал к нам в руки, вместе с одежкой, кольцом центуриона и дипломами.
- Сначала отрежем его поганый отросток! И заставим съесть!
- Сначала допросить!
Человек с замотанным платком лицом не назвал имени щуплого. Щуплый кивнул, подчинился.
- Ладно. Только не очень долго возитесь. Вещи – пополам, я-то ведь в доле! – торопливо сказал греческий старичок. – Это я их привел в храм!
Замотанный презрительно посмотрел на грека. Тот осекся. Замотанный – главный. Он взял дротик и засунул его жало в алые угли, терпеливо ожидая, когда железо тоже начнет краснеть. Красные отблески плясали в его глазах. Все было понятно без слов. На востоке, разделенная стволами стройных пальм, занималась над Евфратом заря – богиня Эос решила взглянуть на пытку.
«Последняя» - горько подумал Олимпий про алеющий горизонт..
Олимпий отчаянно, пытаясь остаться незамеченным, тер кожаные ремни на запястьях о камень на него, как на раба, не обращали внимания. Но наконечник дротика алел быстрее, чем подавалась кожа!
Вдруг с запада послышался стук копыт.
Замотанный выругался на непонятном наречии и вынул алый наконечник из углей.
- Кто такие? Назовись!- На ломаной латыни обратились из темноты. Всадник, скрытый темнотой, увидев движение, закричал – Стой! Буду стрелять! - Неудавшиеся палачи вопреки предупреждению кинулись к коням.
В этот момент Публий резко крутанулся на земле и подбил ноги щуплому храмовнику, а Олимпий набросился на замотанного. Публий был более удачлив – он перекинул почитателя Астарты через себя спиной в костер. Тот завизжал. Олимпию повезло меньше – он получил пинок верховым сапогом в многострадальную печень и отстал, отползая к своему запримеченному кинжалу. Замотанный забыл про пытку, ловко вскочил в седло и послал коня вперед. Свистнула в холодном предрассветном воздухе стрела – и конь помчался дальше, но без седока.
Крича в горящей одежде, храмовник вывернулся из захвата Публия и с лязгом выдернул из ножен спату, по косой дуге занеся её над безоружным римлянином, чтобы срубить ему голову в последнем отчаянном движении. Олимпий дотянулся до кинжала и метнул в горящего человека острое железо, в то время как щуплый почти опустил римский кавалерийский клинок на шею Публия.
Храмовник согнулся пополам и свалился на Публия, воткнув меч вместо его шеи в землю. Публий, выползши из-под горящего, стал кататься по земле, чтобы сбить пламя. Старый грек, хотевший поживиться, тоже побежал во все лопатки к коню, с неимоверной для старика ловкостью быстро забрался на спину животного и, ударяя пятками в его бока, устремился к Евфрату. Вслед ему полетели стрелы и пара всадников, но тот оказался на прытком коне, и они вернулись, не получив точных распоряжений.
- Тут еще есть! - Крикнул голос из темноты.
Через пару мгновений голос стал всадником на тонконогом верблюде. В его левой руке, защищенной маленьким круглым медным щитом, был круглый арабский лук. Правая рука его накладывала стрелу на тетиву, а за спиной воина покачивалась короткая пика. Лицо араба ( а это был, несомненно, житель пустыни) было замотано платком до глаз, запыленный воинский плащ прикрывал блеск пластин римской лорики. Ноги наемника были в затертых кожаных шароварах. Он грозно смотрел на двух проходимцев, валявшихся в грязи у потухающего костра рядом с тлеющим трупом.
- Сидеть, не двигаться! – крикнул араб, натягивая лук.- Оружие бросить! Молчать!
Двое послушно сели на землю.
- Это дромедарии, воины на верблюдах, пальмирские наемники. Свои. Мне про них рассказывали, - не обращая внимания на приказ наездника молчать, сказал Публий Олимпию.
- Молчать, я сказал, - в темноте скрипнула тетива араба, и друзья умолкли.
Вскоре с грохотом примчались еще тридцать наездников на этих горбатых чудовищах, окружили поляну, часть спрыгнула на землю и принялась обшаривать трупы. Подоспел и красивый араб на гнедом коне, вместе с ещё одним всадником. Оба - в римских кавалерийских доспехах и воинских плащах, на шлемах – красивые красные гребни. Заря отсвечивала на позолоченных чеканках лат. Кони их крутились на месте, били, рыхлили землю в возбуждении красивыми стройными ногами
- Один ушел, мой турмарх. Старикан на коне ускакал! – крикнул один из воинов своему начальнику.
- Так догнать!
- Он ушел, конь быстрый.
- А где остальной конь?
- Сбежали. Видно, дромадеров испугались, - всадник развел руками.
Араб выхватил плетку и взмахнул ей над головой. Конь его дернулся.
- О, растяпы! Не будь ты мой троюродный племянник, взгреть тебя! О Шамш! Упустить старый грек на старый лошадь!
- А что за ним бегать? У нас верблюды есть, а их кони – дрянь. И старик нам зачем? Его не продать, - степенно ответил троюродный племянник Вабаллата на латыни лучшей, чем у командира.
- Ладно, оставь их, - сказал второй конник с начальственным гребнем на шлеме, в дорогих доспехах. - Эй, жаркое! Кто вы такие? Отвечать быстро, а то вас ещё поджарим. Устроили тут Сатурналии!
- Нашел чем пугать, жареные!- рассмеялся Публий, разминая руки. – Я примипил пятой когорты Флавиева легиона Публий Гельвий Пертинакс!
Всадника развеселил ответ Публия.
- Да мне, оказывается, венок положен – за спасение римского гражданина! Ха-ха! Язык твой, что помело! И где же твоя когорта?
- В Самосате! И у меня диплом есть! А ты кто? – гордо вскинув подбородок, спросил измазанный в саже, с разбитым носом, потрепанный римлянин.
Он мерялся взглядом с армянином, несмотря на то, что стоял побитый и без оружия, а армянин – на коне и в полном воинском облачении. Они были равны – оба были римскими гражданами, и под началом обоих было больше пятисот воинов. И ни у одного из них не было этих воинов под рукой. Армянин первым опустил взгляд.
- Я – князь! А ещё я префект армянской алы тяжелых лучников, при Аполлоновом легионе. Звать меня Тит Трдат, - гордо, с ноткой раздражения бросил со своей высоты армянин. Его задевало, что он отчитывается перед Публием и что он проиграл римлянину.
- И где же твое княжество, сиятельный Тит Трдат? – ехидно ответил римлянин.
- Княжество в Армении. А это мой попутчик – благородный Вабаллат, турмарх, сын шейха.
- Мое почтение особам царской крови! – улыбнулся римлянин, сын вольноотпущенника, с наигранным почтением кивнув головой.
- А это твой раб? – армянин презрительно указал плеткой на коротко стриженного юношу.
- Слуга. Он свободный.
- Отпустил? Впрочем, все равно. Покажи-ка мне диплом, так называемый примипил! – строго, с ноткой металла в голосе крикнул армянин, положив руку на эфес своей спаты. – Или придется тебя опять покоптить!
Публий кивнул Олимпию. Тот расторопно побежал к распотрошенному мешку римлянина и нашел брошенную замотанным табличку с императорской печатью. Юноша поднес ее всаднику-армянину.
Трдат небрежно взял диплом, пробежал глазами. Кустистые, черные брови его поднялись.
- Кажется, действительно, примипил! – удивленно воскликнул армянин.
- Кажется, ты умеешь читать, префект! – осклабился Публий.
Армянин смутился на мгновение. Он осознал должность Публия. Они были почти равны. Трдат немного виновато оправдывался.
– Тогда прошу прощения за грубый прием, примипил. Меры предосторожности! Мало ли кто на границе напялит воинский плащ, да ещё изваляется в грязи, и с оружием, и с трупами вокруг! И потянуло такого большого человека ходить в одиночку, да еще пешком! Вас бы помыть! - армянин уже смеялся. Он легко приходил в ярость, но и легко отходил.
- И вина бы! - проворчал римлянин.
- Для примипила славного Флавиева легиона сколько угодно вина за мой счет! В Зевгме! Вабаллат, дай благородному примипилу заводного коня. Раз твои болваны упустили кляч этих негодяев.
Публию льстило слово «благородный». Не каждый день сын вольноотпущенника слышал такое.
- Нэт! Заводной свежий надо мнэ. - На верблюд, - кивнул Вабаллат в сторону трех обозных животных с бурдюками и связками стрел
- А почему не на коня? – обиделся Публий
- Зачем? Римлянин совсем не знать нормальный конь, - непосредственно, словно ребенок, ответил турмарх. Вабаллату было жалко своего заводного «араба», роскошного, черного, как смоль тонконогого красавца даже для римского легата.
- Ха, жадный, как все арабы! – улыбнулся армянин.- Ну, это правда. Римляне и в женщинах плохо разбираются, и в конях.
- А как ты тут оказался, префект, без своей алы?- ехидно осведомился Публий, пока Олимпий собирал, как и положено слуге, раскиданный по поляне скарб римлянина.
- Да так же, как и ты. Только я еду в седле как человек, и в прекрасной компании, - рассмеялся армянин равному по должности римлянину. – Ах, веришь, римлянин, как неохота было покидать Антиохию! Клянусь Анахитой, таких женщин я ещё не встречал… Их груди – как перевернутые чаши, их стан – как у осы… Но дорогие! Ах, моя Демотима…А скачки! Бедняга Аполлодор!
Олимпий слышал о Демотиме – первой блуднице Дафны. Наверняка несколько дней отпуска в Антиохии стоили армянину месячного жалования.
- Я ставил на Аполлодора! Вот кто бедняга! – воскликнул Публий.
- Не тот лошадь подобрал, вот и умер. Я бы не умер, - заметил Вабаллат о гибели возницы, любимца Антиохии. Араб видел исход бегов вместе с Трдатом. Выигравший в тот же день Оденат был из его когорты, человек знатного рода, но любитель сам участвовать в бегах.
Армянин махнул рукой на араба.
Пертинакс вспомнил о приятных моментах в «Саду Сирии», а потом о том, что ноги его в мозолях, а из женщин он в последний раз знал храмовую блудницу, которая чуть не свела его в Аид. Что ж, звезда его счастливая!
Убитых осмотрели. Среди всяких обычных дорожных вещей у замотанного, в чертах лица которого и Вабаллат, и Трдат узнали парфянина, нашли кое-что необычное: монеты из Селевкии на Тигре и, в дополнение к амулетам Астарты, как и у щуплого, странные кулоны со змеей, вписанной в круг. Сзади – надпись: «Гликон-Спаситель». Пока перебирали вещи, Публий рассказывал историю встречи с этими незнакомцами, что сейчас рассказывают разве что Харону, почему у них нет денег на паром. случай в храме Астарты римлянин разумно опустил.
- Странные амулеты. Один - точно из храма Астарты. В Иераполе кстати сегодня переполох – кто-то осквернил ее храм.
- Но разве может римский примипил осквернять храмы на римской земле? - отшутился Публий.
- Да, и вас должны были в таком случае задержать воины храма, а не этот задохлик и парфянин со стариком… А вот этот Гликон… Не слышал про такого бога ни в Сирии, ни в Коммагене, ни в Осдроене, ни в Парфии… - пробормотал Трдат, вертя кулон со змеей в руке.
- Разбойники, который охотится за паломник! – предположил араб.
- Может быть. Служка наверняка в сговоре, и находит жертв на празднике… Теперь не спросишь, эх! – армянин любил пытать людей. - Привезем их в Зевгму, там разберутся. Сдадим Бульбию и фрументариям, пока не протухли. Не наше дело, я тут проездом! – подвел итог Трдат.
- Да, нельзя останавливаться по пустякам, - пусть и в компании тридцати всадников, но Публий хотел поскорее покинуть окрестности Иераполя. - И куда лежит твой путь? - осведомился римлянин.
- Пути мои и благородного Вабаллата, турмарха дромедариев, совпали от Иераполя до Самосаты. Но мой путь лежит еще дальше - в Саталу. Там стоит моя ала.
Трупы зашили в кожаные бурдюки и повесили на бок одного из обозных верблюдов. Двух остальных оседлали Публий и Олимпий
- В путь!- крикнул своим воинам Вабаллат
И колонна из трех всадников на верблюдах в ширину и десяти в длину, двух конных и трех обозных верблюдов с двумя живыми пассажирами и двумя мертвецами, вкупе с запасом стрел и воды, направились, покачивая пиками, к городу Зевгма.
***
У Зевгмы, стоящей на красивой излучине великой реки, мим и центурион впервые увидели, покачиваясь в седлах верблюдов на высоком холме, огромный мост на понтонах, запруженный верблюдами, мулами и людьми, стремящимися попасть на агору Зевгмы - крупнейшего пограничного рынка. У стен города расположились шатры торговцев лошадьми, мулами и прочим вьючным скотом – скенитских арабов, армян, хатрейцев и парфян.
Публий жизнерадостно шутил.
- Вот видишь, гречонок. Римскому воину нипочем ни Астарта, ни ее жрицы. А вот ты не очень хорошо бдишь на посту!
- А ты не очень хорошо рвешь цепи, благородный примипил.
- Даже Прометей имел проблемы с цепями! Но счастливая звезда не оставляет меня!
Римлянин теперь верил в пророчество халдея еще больше.
За мутноватыми водами реки простиралась поросшая кое-где пальмами бесконечная желтоватая равнина Осроэны, уже не принадлежавшей римскому государству. В дни Адриана римляне оставили пылавшие восстанием разоренные области. Теперь за рекой, в Эдессе, куда, скорее всего, и направился греческий старик, правил коронованный в Риме арабский владетель, чья верность была более чем сомнительна. По правую от путешественников руку раскинулась Зевгма со своими базарами, храмами, банями, портиками и колоннадами. В Зевгме стоял IV Скифский легион, и над желтоватым холмом, увенчанным неприступной цитаделью, как раз нерешительно пропела буккина, созывая воинов на обед.
- Вовремя приехали! – радовался Публий. Он был в превосходном настроении, и даже рад был бы отведать легионерской похлебки из свинины и бобов. В седле, пусть и не на коне, но в сопровождении воинов и тех, кто относится с достоинством к его воинскому поясу.
Армянин поморщился при воспоминании о коменданте Зевгмы, командире Скифского легиона Бульбии – взяточнике и вороватом хитроване, не склонном к гостеприимству никого, кроме своих любовниц и одалживавших его зевгмских менял. Наверняка он и благородного князя-префекта, примипила и шейха-турмарха накормит солдатской кашей вместо подобающих яств.
- Едем лучше в термы, Публий. – Олимпия, как слугу, армянин, разумеется, опустил.- Бульбий жаден, как крыса. Турму Вабаллат заведет в цитадель и к нам присоединится в бане. Трупы сдашь фрументарию и все ему расскажешь, как примипил рассказал. Так?
- Так, – ответил Вабаллат, не слишком радостный от разговора с местным представителем тайной службы и обязанностей по размещению своих воинов на постой. Но половина из них приходились дальними родственниками арабу. Поэтому поступить иначе он не мог, хотя тоже хотел охладиться в термах, выпить вина со льдом и провести часок с сирийской массажисткой.
При ближайшем рассмотрении оказалось, что ворота крепости почти не охраняются, а в руке одного из беспечных легионеров, несших стражу, он с удивлением увидел вместо копья кувшин с вином. Это были первые настоящие римские воины, которых увидел мим, не считая тех, кто служил в антиохийской когорте.
- Отбросы. Сирийские бездельники. На Дунае за такое бы шкуру палками содрали, - ворчал Публий, служивший солдатом в Реции, на границе с беспокойными германцами. На Дунае "дисциплина" не была пустым словом, в отличие от Евфрата.
Армянин пожал благородными плечами и наставительно произнес.
- Ты слишком строгий, примипил. Жизнь коротка, боги завистливы – почему бы не глотнуть вина и не ущипнуть куртизанку за перси, если есть свободное мгновение? Воины любят тех командиров, что удовлетворяют их нужды. Иначе в бою у злого командира может появиться рана в спине.
Латынь и доводы армянина были безукоризненны для варвара, но не столь убедительны для римлянина. Пертинакс фыркнул.
- Что-то я давно не слышал о боях в Сирии. Ничего! Если я прибуду в когорту и увижу подобное в Самосате – клянусь, этим неженкам будет больно сесть!
Они остановились на ночь в городе, чтобы смыть пыль, подкрепиться пищей и сном, и взглянуть на столпотворение, которое представлял собой город на самой границе римского мира. Олимпий предпочёл ехать с Публием и дальше. К тому же Публий был невысокого мнения о солдатах, стоящих в Зевгме, говоря, что они развращены до крайности, а в частях царят вымогательства и непотребства – об этом можно было догадаться, заметив немало обладателей красных коротких туник пьяными на улицах, запруженных верблюдами и ослами. Хотя это не редкость ныне для всего римского войска в целом, особенно на тихой восточной границе. Но, так или иначе, они двинулись по военной дороге, что шла вдоль великой реки, прямо к Самосате. Уже не в одиночку, а с тридцатью лихими арабскими лучниками, сыном шейха и армянским князем без княжества, поднимая облака пыли и заставляя сворачивать с пути редких торговцев и путников.
***
На Востоке много лет не было военных действий, и части стояли не полностью развёрнутые. Но теперь, в связи с какими-то мыслями высшего начальства, легионы и вспомогательные части на Востоке доводили до полного состава, и даже, как сказал Олимпию Публий, вызвали один легион аж из Нижней Германии.
Этот легион в тот день выгружался с судов и шёл через совсем недавно покинутую Олимпием Антиохию. Он тоже наверняка нуждался в пополнении, особенно из местных жителей, привычных к климату. Публий ещё раз пообещал устроить мима если не в сам легион, то во вспомогательную часть, которых в Сирии стояло немало, и которые передавали сейчас в распоряжение новоприбывшему IX Испанскому, не имевшему опыта восточных кампаний.
- Вообще, к испанцам не советовал бы идти. Говорят, проклятый это легион, - сказал Публий, забыв, что в легион Олимпия все равно не возьмут.
- Почему? – спросил Олимпий.
Публий задумчиво почесал бритый подбородок, под которым на всю жизнь осталась мозоль от солдатского ремешка, удерживающего шлем.
- В Британии, много лет назад, его солдаты убили какую-то знатную женщину, и перед смертью она наложила на воинов чары. А потом, через много лет, от легиона почти ничего не осталось – его изрубили в Каледонии. Остатки перевели в Германию.
- Но ведь там ничего не случилось?
- Не случилось. А теперь вот он будет на Востоке, а тут всякая может случиться чертовщина. И проклятье – есть, – настойчиво повторил центурион. - Мне рассказывал бывший префект сарматской алы, что стоит в Британии. Так что придем к Главку, в славную Коммагенскую вспомагательную. – Публий сделал отвращающий беду знак правой рукой, который делают поклонники Митры.
Олимпий хмыкнул. Вдобавок к вере в халдейские оракулы, этот предприимчивый центурион суеверен, как базарная торговка. Видимо, Иераполь научил примипила осторожности.
- Последний раз предлагаю: стань моим денщиком. Ты малый с головой. Еды и вина дам вдоволь, только будь расторопным как раньше. Могу тебя в канцелярию переписчиком устроить.
- Нет, благородный примипил, мне надоело прислуживать и марать папирус. Хочу повторить подвиги Геракла и Ахиллеса.
- Не перестаю удивляться, но это твой выбор, клянусь Янусом! Тогда пошли в полевой лагерь. В легион тебя не возьмут, зато возьмут во вспомогательную часть. Там вербовщик Главк только и ждет, как бы поймать эдакого Ахиллеса в Коммагенскую когорту. У Латрона в когорте половинный состав, а деньги берет в казне как за полный. Места навалом
Олимпий удивился, правда, не махинациям Латрона.
- Откуда ты знаешь, примипил? Ты же в Самосате не был ни разу!
- Зато я был с этим Главком целый месяц в Антиохии. Старый пьяница мне все рассказал про порядки в Самосате.
В полевом лагере Олимпия встретили не с распростертыми объятиями.
- А кто этот красавчик, Публий? Твой раб? Ага. Сбагрить паршивца мне решил. Чем тебе он не угодил?
- Наоборот, хорош, с какой стороны не взгляни.
Вербовщик по имени Главк пожал плечами, похабно улыбнувшись.
- Ну да любовь не вечна, понимаю. А ведь такой симпатичный. Но ты знаешь - рабов не беру, - он сделал отрицательный жест.
- Главк, я готов поручиться в присутствии двух римских граждан, коими вы с Каром являетесь, что он сын свободных родителей, клянусь Юпитером. И что я не мужеложец, ты тоже знаешь.
- Юпитер не любит клятвопреступников, - улыбнулся толстяк Главк, подмигнув гарнизонному медику.
– Впрочем, сказанное центурионом Публием есть самая святая правда, друг Кар. Так что сделай милость, осмотри этого кандидата в бойцы великолепной Флавиевой Коммагенской когорты, - высокопарно сказал вербовщик, обычно называя великолепную когорту не иначе как сборищем отбросов арены.
Публий, как и обещал, присутствовал при вступлении мима в когорту, в одном из помещений лагерного принципия. По углам зала, около клети для хранения военных значков, где стояли в ожидании новобранцы, пахло кошками. Принципий, как и весь лагерь, пустовал уже несколько лет, с тех пор как тут в последний раз было неспокойно на границе, и теперь вновь наполнился воинами.
В приннципии скопилось около двух десятков новобранцев самого различного вида и языка. Эллины, сирийцы, каппадокийцы, исавры, городские арабы и коммагенцы. Поселяне, городские бездельники, воришки, беспечные завсегдатаи амфитеатров и юноши, привычные к тяжкому труду в поле. Опытным глазом Главк выделял тех, что явно бегут от наказания. Он поймал беспокойный взгляд Олимпия, изо всех сил пытавшегося казаться спокойным. Он усмехнулся. Что ж, на ловца и зверь бежит. Ему нужно набрать в когорту почти сотню тех, кому некуда деваться.
Сухощавый гарнизонный медик лет сорока с красными от пьянства глазами и козлиной бородкой осматривал и ощупывал раздетого до набедренной повязки Олимпия. Больно тыкал пальцами в мышцы мима, словно вставленного на продажу раба или лошадь, дыша на него запахом несвежего вина и чеснока. Впрочем, несмотря на заверение Публия, Кар все же проверил, нет ли на теле Олимпия отметин от рабского ошейника или проколов на ушах.
- Записывай: рост – минимальная норма. Зубы в порядке, крупные. Волосы светлые, длинные. Клейма нет. Особые приметы… Кажется, нет примет, кроме того, что у него волосы как у галльской шлюхи. Красишь что ли? Чего морщишься?
Олимпий вспомнил, как Гален рассказывал ему о враче, что, не любя исходящий от больных запах, наедался чесноком.
- Я бы ел меньше чеснока на завтрак. Волосы настоящие
Медик харкнул на пол. Взял Олимпия больно за волосы, посмотрел на них пристально.
- Действительно, настоящие. Не парик и не краска. – Он повернулся к Главку. - Одно время в Самосате знал место с хорошими париками – палач Тимисфей приторговывал. Он кстати сейчас в первой центурионом. – Теперь снова внимание переключилось на новобранца. - От тебя воняет как от козла, а туда же. Греческий чистоплюй из Антиохии, и язык длинный.
- В Антиохии все такие, - сказал обреченно вербовщик Главк, ковыряя в ухе корявым пальцем. Впрочем, участившиеся поездки в «Венец Востока» в поисках пополнений для когорты были отнюдь не неприятны Главку. Вербовщик зажмурился при воспоминании о «Золотой Антиохии». А вот Кар уже несколько лет не покидал Самосаты.
Он в раздражении спросил Олимпия:
- И что тебе, девочка, понадобилось тут? Наверное, как и всему здешнему отребью - он обвел широким жестом подозрительных молодых людей, ожидавших своей очереди стать славными римскими воинами – гражданство или амнистия. Небось, задушил кого в Дафне? Или в притоне в Селевкии кого ножом пырнул. Зачем тебе солдатский кинжал? – врач показал на пояс с «пугио» в ножнах.
- Я им чинил сандалии, – ответил актер, ожидая худших вопросов.
А Главк при слове «Дафна» вновь мечтательно улыбнулся. Впрочем, и в селевкийских притонах он бывал постоянно. Работа такая. В одном из подобных вертепов он встретился с Публием пару месяцев назад. Тут за грека опять вступился Публий.
- Главк, я за него ручаюсь. Чист парень. Клянусь Юпитером. Антиохиец, да. Но бывает, что и антиохийцам может захотеться мужского дела. - Публий хлопнул юношу по плечу. - Он крепок и вынослив. А ещё парень не дурак и умеет читать и писать.
- Правда? – поднял кустистую бровь Главк.
- Правда! – ответил Олимпий, опасаясь, как бы не последовали ещё вопросы.
- Да тебе надо было не в когорту, а в Александрию, в Музей, такому умному - хихикнул Главк. – Ты его в Академии встретил, Публий?
Публий знал, что Главк, с которым он был знаком почти с самого начала своего пребывания на Востоке, с тех ещё диких ночей в Антиохии, просто ломается перед ним. Ведь в эту когорту, как он слышал, чуть не попали два беглых раба и гладиатор. Хорошо, Кар тогда увидел почти сведенное клеймо.
Но в этом году всем плевать. Старый миролюбивый император, который, говорят, на краю могилы, кажется, вдруг решил стать воинственным. По крайней мере, об этом говорили факты: по всему Востоку рыскали такие же, как Главк, вербовщики, чтобы довести численность солдат в легионах и вспомогательных частях до уровня военного времени. Не гнушались никакими отбросами. Публий решил заодно помочь товарищу, подбросив ему в сеть ещё одну рыбешку, весьма недурную.
Ворчливый медик позволил себе напоследок немного скепсиса.
- Сомневаюсь, господин центурион, в его мужественности. Хуже бездельников, чем в Антиохии нет, хотя этот… Этот хотя бы не бреет ноги, – с оттенком одобрения сказал медик. – А так… Скорее, зад подставить. Ну, ничего, блондинчик. В когорте ты быстро перестанешь быть неженкой, Приапом клянусь. Кожа у тебя нежная и попка ничего. Сирийцы таких любят.
- Ну, Кар, не томи. Ты больше чешешь языком, чем я, как будто это ты вербовщик.
Врач махнул рукой.
- Записывай его во вторую центурию, Главк. К Виталию.
Главк, не менее склонный к пьянству и употреблению чеснока, чем худощавый медик по имени Кар, но более упитанный и низкий, сделал знак рабу: "пиши!". Он посчитал ту сумму, что причитается ему за ещё одну заблудшую душу, пришедшую в Коммагенскую когорту и гаркнул, хлопнув теперь уже бывшего актера по плечу:
- Годен к службе под орлами! Деньги сдать знаменосцу. Кроме ассов. Следующий!
Следующим был черноволосый бойкий юноша по имени Диокл, сын здешнего виноградаря, как успел узнать от словоохотливого юноши Олимпий в ожидании осмотра.
- Когда кончится этот греческий сброд, Главк? Так.. Диокл? Горожанин? Грек?
- Македонец! Виноградарь! Из-под Самосаты, – гордо ответил Доокл. – Мои предки были клерухами, их сюда Александр привел!
- А меня – сам Гай Юлий Цезарь,- бросил Кар.
Главк заинтересовался.
- Виноградарь? Это гораздо лучше! Хоть не городской бездельник.
Кар приступил к осмотру:
- Так… Рост – выше нормы, зубы мелкие, кожа темная….
И вот теперь Олимпий шагал в составе II центурии I смешанной вспомогательной Флавиевой когорты коммагенцев, что сейчас была передана Испанскому легиону. Она состояла из, разумеется, коммагенцев, армян, осдроенских арабов - превосходных всадников, служивших в конной части когорты, сирийцев, местных македонян и греков, живших в Самосате и окрестностях, составлявших большинство пехоты. Так что Олимпию не пришлось терпеть насмешки над его эллинским происхождением, которые неизбежно бы были в строевых частях легиона.
Большая часть когорты тоже состояла из новичков. За месяц Олимпия научили вставать, есть и ложиться спать по звуку трубы. Обучили азам строя, заставляли часами маршировать и не задумываясь выполнять команды, носить римский доспех – лорику, колоть и рубить затупленным гладием деревянные столбы и соломенные чучела, или деревянными мечами в таких же новобранцев. Поодиночке и строй на строй, под наблюдением «чутких» и опытных ветеранов, не стеснявшихся в выражениях во время уроков.
- Держать строй, дети свиньи. Ровнее, девчонки! Вскройсь! - восемь, а потом, когда будет настоящий бой и сто легионеров отводят щит.
- Коли! Резче! Кто так колет? Сучки из лупанария? -- в щели между учебных щитов стремительно высовываются жала учебных же мечей. - Закройсь! – тяжелые деревянные щиты вновь становятся стеной.
Иногда новичков вместо тренировок с оружием отправляли на небольшой кирпичный завод делать блоки для обновления лагерной ограды, ремонта лагерных бань или посылали очищать ров от накопившегося смердящего мусора, или строить дополнительные дороги вокруг этого важного города. Ведь всем известно, что прочность римского государства тем больше, чем больше удобных путей сообщения, по которым равно могут быстро пройти сандалии торговца и калиги легионера. Кирка, плетеная кошница для земли и деревянная лопата послужили делу завоеванию мира не меньше, чем гладий, скутум и спата.
Часто перед тем, как усталость смаривала новобранца на лагерных нарах после отбоя, перед тем, как забыться сном без сновидений, он вызывал в памяти е лица Пантеи, Посидония, его друзей-мимов, попутчиков, врагов. Но последним, что он видел, несмотря ни на какие усилия, всегда были шуршащие под ногами камни дороги, деревянный меч и красное то ли от жары, толи от крика и ругательств лицо ветерана Курция.
***
После шумной, наполненной людьми, развлечениями и изысканными зданиями громадной Антиохии Самосата казалась Олимпию захолустьем. Между тем жизнь и здесь била ключом. Этот восточно-эллинский город был некогда столицей Коммагенского царства, и после того, как римляне наложили на город свою длань, оставался важным торговым пунктом.
В городские ворота ежечасно входили караваны верблюдов, их погонщики были в пестрых парфянских кафтанах и обширных шароварах, на агоре слышалась эллинская, римская, парфянская речь, было немало армян и арабов, и к услугам торговцев и путешественников были постоялые дворы, таверны и лупанары. Всем этим охотно пользовались солдаты стоящего в городе Флавиева легиона и вспомогательных частей. Часто в предместьях, в театре и в банях можно было встретить людей в коротких военных туниках, покупающих вино в таверне или толпящихся у входа в блудилище, а на скамьях амфитеатра – присвистывающими раздевающейся актрисе или ставящими на верного гладиатора.
Так или иначе, даже теми развлечениям, что были несколько бледнее по сравнению с антиохийскими, предаться было очень сложно. Самосата, на расстоянии чуть больше одной римской мили, манила термами, театром и, конечно, лупанарами. Денег после покупки оружия и одежды, а также после неразумной сдачи богомерзкому сигниферу, оставалась горсть. Но Диоклу не терпелось снова попасть напоследок, перед тем, как когорта уйдет к дикой армянской границе, в город, который он знал, как свои пять пальцев. Он поступал в когорту, надеясь, что далеко её не пошлют. Но вот скоро в поход, а у него остались важные дела в городе. Наверное, самые важные. Но товарищу о них он пока не говорил.
Он подбивал Олимпия.
- Времени осталось мало, а впереди – тяжелый марш, и кто знает, когда придется отдохнуть. Неужели ты, друг Олимпий, не хочешь напоследок потрогать что-нибудь кроме своего гладия? – двусмысленно сострил Диокл, тоже натерший кровавые мозоли на руке за время тренировок. Поначалу над такими следами пытались шутить, но теперь, когда никто из новичков не знал женщин все время упорных занятий, это задевало до глубины души
- Иди ты к Орку! – вспылил Олимпий. – Можешь мулам заправить, если чешется.
Правда, что перед сном он видел только мелькание ног на марше или суета занятий с оружием. Но вот просыпался он, практически чувствуя кончиками пальцев мягкое женское тело. Это чаще бывала ненасытная Терция, или гордая Трифэна, или даже милая Пантея, черты их лиц смешивались, и когда чудесный сон подходил к самому желанному эпизоду, его прерывала гнусавая военная труба, означавшая подъем.
- Месяц мы не знали отдыха. А я знаю хорошенькие местечки. И не около лагеря, – Диокл брезгливо указал в сторону палаток, что расположились в поле за стеной, как стоянка арабов-кочевников. Там были втридорога продаваемы проходимцами, притащившимися вместе с Испанским легионом из Антиохии, вино, женщины в походных лупанариях и амулеты. – А в городе. И там точно нет ветеранов.
Встретится в таверне или публичном доме для тирона – незавидная удача.
- Но нам никто не давал отпуска, и денег у нас нет. Могут побить палками на плацу, если узнают, - усомнился Олимпий.- А это и больно, и позорно.
- Зато есть три тессеры – в лупанар и таверну какого-то ликсы. Я их стащил, когда сдавал деньги. У сигнифера. Это даже почти честно – мы ему деньги, он нам – пропуска. И, так и быть, одну точно – тебе, - он продемонстрировал медный кругляшок. На одной из сторон тессеры была вычеканена неприличная сцена с участием сидящего мужчины мужественность которого воспряла, и стоящей на коленях, склонив над его пахом голову, женщины. Олимпий сглотнул набежавшую неожиданно слюну.
- А если нас все же поймают? Мы паролей не знаем, – аргументов против, ставший с недавних пор осторожным Олимпий, мог ещё поискать. Он также помнил зверообразное лицо сигнифера и его приятелей – ветеранов.
- Положись на старину Диокла, - подмигнул черноглазый сын виноградаря, привычный обмануть хоть Гермеса, не говоря уже о сборщике податей или, теперь - о патрулях. – И вообще, это Сирия. Наказание всегда может повиснуть в воздухе, если есть, чем откупиться. В городе всегда полно солдат, и я не слышал, чтобы их сильно наказывали.
Диокл обо всем позаботился заранее. Часовые - тоже новобранцы из другой центурии, изнывая от предчувствия бессонной утомительной ночи на воротах полевого лагеря, который сегодня охраняла коммагенская когорта, пошли на страшное преступление – оглашение пароля – после соблазнительного предложения переправить им после ночи в Самосате то, что они захотят.
- Вспомнил! Девку мне ещё притащи, Диокл, - воин, здоровяк-сириец, отдыхавший в караульном помещении, дополнил список, в котором было вино и лакомства, которые должны были передать родичи солдата – он был местным жителем.
- Ну, девку, если только по частям и по большой дружбе, - ответил Диокл. – По-другому в мешок не влезет, клянусь Гермесом.
Солдат вздохнул, поковырял в носу. Вытащив палец, он многозначительно посмотрел на него, и, опомнившись, тревожно махнул рукой.
- Ладно, скорее. Через полчаса будет Тимесифей проверять караулы, а он, как ты знаешь, бывший самосатский палач, - караульный скорчил лицо и провел ладонью по горлу.
Хотя воинов вспомогательных когорт нередко обязывают исполнять различные операции во время казней разбойников и рабов. Так что каждый мог оказаться на месте Тимесифея, хотя и временно.
- Нас уже нет! – сказал Диокл, подхватывая свой солдатский мешок, который должен будет наполниться гостинцами.
- Это Аристоник. Он из моего пага, – пояснил шепотом Диокл Олимпию, когда они карабкались через недавно расчищенный от мусора их же руками старый лагерный ров.
Преодолев ров и поле с палатками и распряженными повозками, где приставучие греческие, сирийские и иудейские торгаши не спали и ночью, карауля воинов и предлагая по завышенной цене фрукты, сласти, амулеты и вино, они пошли по дороге к манящему соблазнами городу. За полы их туник хватались равно купцы и женщины с лицами, безобразно покрытыми румянами и белилами, скрывавшими вместе с темнотой ночи их морщины. Но тщетно они пытались задержать воинов славной Коммагенской когорты.
- Прочь с дороги, идут римские воины! - грозил Диокл торгашам, месяц как сменивший рукоятку плуга на рукоятку меча.
Друзья выиграли первую свою битву – с назойливыми торговцами и слишком дорогими, но некрасивыми проститутками. Они зашагали по направлению к Самосате, ночной ветер гонял удушливую пыль, как, не проделав и трех стадий, Диокл вдруг остановился и сказал.
- Я тебе не хотел сразу говорить. Но перед тем, как развлечься, ты окажешь мне дружескую услугу.
- Разумеется. Но мог бы сразу сказать, - обиделся Олимпий.
- Сейчас мы сбегаем до дома ветерана Корнелия. Он рядом с моим участком, недалеко от города. У меня есть одно дельце. И ты мне поможешь в нем. А я, как только будет возможность, отплачу.
- За час успеем? - флегматично спросил Олимпий.
- Успеем.
Они свернули в сторону новых усадеб, что расположились между участками поселян и городом. Друзья подошли к ограде спрятавшейся в кронах скромного сада маленькой виллы, которую мог себе позволить, по меньшей мере, выслужившийся принципал или опцион.
- Жди здесь. Если увидишь, что вон оттуда - он показал пальцем в темноту – кто-то идет – свистни.
Диокл вскарабкался по стволу платана и оказался внутри. Олимпий скучал, разглядывая яркие южные звезды. Вот Колесница, а вот - Весы. Когда-то Пантея показала ему, как они называются... Две тени появились у угла флигеля. Одна – маленькая и стройная, другая – выше и коренастей. На мгновение они стали одной тенью. В противоположной части виллы мелькнул факел. Залаял пес, лязгнула цепь.
Олимпий помедлил мгновение, не решаясь нарушить последние секунды, но все-таки свистнул. Тени распались. Залаял пес, зазвенела цепь. Но Диокл уже оседлал забор и спускался обратно по платановому стволу.
Из-за ограды слышался мужской голос:
- Кого еще тут принесло, разорви его стигийские псы? Выходи, сукин сын, или я проткну тебя!
Факелов за оградой стало больше. Вновь залаял пес.
- Нет таких крепостей, что не взяты легионерами, - сказал, блестя глазами и облизывая губы Диокл, когда они, бегом, но, не надрываясь, покидали владения ветерана Корнелия. Стадией дальше лай замолк и все затихло.
- Как-то ты быстро управился, Диокл, - усмехнулся Олимпий.
- Всему свое время. Например, время, когда Корнелия станет моей женой.
- Не думал, что в нашем положении стоит задумываться о женитьбе. Да ещё на дочках ветеранов…
- Если я что-то решил, то так оно и будет, клянусь Зевсом. А теперь пойдем в Самосату. Я ведь ещё решил, чтобы мы повеселились до конца четвертой стражи!
***
Сигнифер Теренкий, когда-то разжалованнй из флавиева легиона, оказалось, пускает деньги , хранящиеся у него, в рост. У него пособники – бывшие беглыегладиаторы ( опцион и , . Они попытались изнасиловать солдата – христианина из Милитены. Он в когорту пошел «охотником» вместо сына своего хозяинаВ меняльной лаве встречают парфян, у них – такие же знчки, как и убитых под зевгмой.
Они отдают деньги в рост, и делятся с Латроном.
- …и он мне такой говорит: за такого червяка как ты не отдам, только за воина. Зачем мне зять, который ковыряется в земле, да еще грек?
- Ты же македонянин!
- Этому индюку все равно.
- Ха, так вот почему ты пошел в когорту?
- Есть еще и другие мысли…
Этот хитрый самосатский поселянин рассчитывал возвыситься, и более не прикасаться к виноградным лозам. Он поскреб ногтем задумчиво край медного кубка с неразбавленным по обычаю скифов вином.
- Но с Корнелией есть некоторые проблемы.
- Какие?
- Она говорит, что ее уже просватали - за какого-то центуриона, - глухо пробормотал Диокл. – Узнать бы, что за упырь…
- Тогда брось это дело, ты никогда не станешь центурионом…- пожал плечами Олимпий, хотя он и был не из тех, кто сдается
- А вот и стану, клянусь Астартой! Мне еще этот Корнелий руки будет целовать и станет моим клиентом, а Корнелия…
- Может, тогда воздержишься, пока не получишь Корнелию в жены? – улыбнулся Олимпий.
- Ну уж нет, нужно сбрасывать избыток мужественности, а то жилы лопнут. А зачем Корнелии муж с лопнувшими жилами? Деньги у нас теперь есть, вино в голове, теперь стоит поискать красоток. Они тут, через дорогу! У тебя ведь нет невесты, которой ты хранишь верность?
- Есть, но она не хранит, - вздохнул Олимпий вспомнив о Пантее. Или о Трифэне?
- Ну, так чем ты хуже? Вперед, барра!
И, вооружившись этими римскими боевыми криками и гладиями, что были у них, как и полагается, под воинским поясом, они кинулись искать для них ножны в заведении напротив – обозначенном тусклой лампадой и каменным приапом. Оттуда слышался женский смех и звуки струн.
***
Марк Седаций Севериан, немолодой низкий мужчина, укутанный в благоухающую духами тогу, был в превосходном настроении. Приближалось время цены, и он грузно проследовал по парфянским коврам шаркающей старческой походкой через несколько зал, украшенных прихотливой росписью, в триклиний, где уже собрались гости. Огромный дом, самый роскошный в Кесарии Каппадокийской, построенный из розоватого кирпича, облицованный бесподобным синнадийским и иерапольским мрамором, сочетал в себе эллинскую утончённость постройки и пышное восточное убранство.
Столы в триклинии стояли в форме греческой буквы «Пи», идя вдоль трёх стен, а в вершине буквы, как и полагалось, стояло пустое ложе хозяина дома. Когда Марк толкнул створки дверей зала, пир уже был в разгаре. Низкие, украшенные прихотливой резьбой изящные столы ломились от яств. Там можно было насытить самое изощрённое чревоугодие. Когда легат вошел, подавали супы из рыбы, раков и черепах, рублёное мясо, фазанов с шафранной подливкой, варёные яйца в гарнире, фаршированных яблоками диких уток.
При виде такого изобилия, ожидаемого и известного, но все равно приятного, складки на горле Марка судорожно колыхнулись, легат сглотнул набежавшую слюну. Этот человек, с юности проливавший кровь свою и врагов двадцать лет, любил вкусно поесть, ибо он шел всю жизнь к тому, и руки его загрубели от меча для того, чтобы наслаждаться дорогой пищей и спать на мягкой постели.
Чаши были наполнены дорогим италийским вином. Гости уже чавкали, обсасывали жир с пальцев, обильно запивая пищу вином и обмакивая её в пряные соусы. Куски мяса густо посыпали белоснежной солью, привезенной с озера Татта, смачно хрустели разгрызаемыми утиными хрящами.
За правым столом возлежал Помпоний – легат XV Аполлониева легиона. Префектом конников он отличился в войне с аланами почти тридцать лет назад, при старом легате Валенте, в наместничество Арриана.
- Когда я был в твоих летах, даже был моложе, лет на пять, - говорил, отпивая из кубка, Помпоний темноволосому, стройному, подстриженному по римской моде армянину. - Я тоже командовал алой, и успел побывать в знатных рубках, клянусь всеми богами войны. Мне кажется, я и сейчас бы смог потягаться с тобой на мечах.
Помпоний гордился своим подчиненным. Боги не дали ему сыновей, а этот молодой префект легионной конницы ему по-отцовски нравился. За исключением излишнего женолюбия, о котором знали уже не только в гарнизоне Саталы, но и в Кесарии, и варварского происхождения, он обладал всеми добродетелями римского воина.
- На мечах – может и да. Но только не в стрельбе из лука, легат, - рассмеялся армянин.
- Куда уж мне там до тебя, ты стреляешь метко, как богомерзкий парфянин. Я помню, как ты на недавней охоте на озерах попал стрелою во взлетающего лебедя.
- В глаз! – не без довольства добавил кареглазый сын и внук нахараров
- Однако в жизни нужно не только умение метко метать стрелы. Если Фортуна тебе не изменит, а боги не отнимут разума, коим ты иногда пренебрегаешь, то тебе светит блестящая карьера, мой мальчик,- прочитал легат наставление, к которым склонны прибегать люди в летах по любому поводу.
Легат отпил из кубка и продолжил:
- Но насчёт первого – пожалуй, можно устроить ристания на учебном поле сатальсого лагеря. Да, вот сейчас и распоряжусь. Где мой эпистолярий? Луциопор, раздери тебя Орк!
С дальнего ложа расторопно поднялся, прервав с неохотой трапезу, тщедушный старый человечек со всегдашней чернильницей, привязанной к поясу туники. Он больше походил на раба, чем на секретаря такого влиятельного мужа.
- Луциопор, немедленно составь приказ о подготовке к конным состязаниям на выгонах.
- Слушаюсь, господин
Легат отвернулся от своего письмоводителя, не сомневаясь в выполнении приказания и совершенно забыл о нем. Луциопор в совершенстве освоил все канцелярские формы и писал за Помпония различные распоряжения, преобразуя подчас односложные фразы легата в идеально составленные документы. Сам Помпоний читать не умел, как и писать. Для документов у него был перстень-печатка, подаренный на смотре самим покойным Адрианом после битвы при Сатале тогда ещё молодому префекту алы. Зато он знал, в какой момент стоит обрушиться на врага и крепко сжимал меч в старой руке. Тем временем он повернулся к своему любимцу:
- Жду тебя через пару недель, а я отберу у себя лучших всадников. Да и самому неплохо бы размять члены, а то зажирею, как вон тот купец за соседним столом. Наместник тоже любит ристания и с удовольствием почтит наше состязание.
- Прекрасная мысль, - улыбнулся армянин, и подмигнул арфистке.
Помпоний продолжал.
- Тогда ты тоже набери людей в своей але. Устроим игры двумя легионами, а может, и Испанцы успеют подойти….
- Хорошо, встретимся на поле, проверим, что победит – молодость или опытность. - Он сделал знак виночерпию, и тот наполнил его кубок.
- Не прибедняйся, - похлопал Помпоний армянина по плечу, - ты отличный всадник…. Впрочем, как и я!
- Гляди, не посмотрю на твои седины, схлестнемся тогда на равных! - смеялся армянин.
Трдат происходил из одного обедневшего княжеского рода, половина из которого была родственниками древних царей Софены. Однако кроме титула у него теперь ничего не осталось и, хоть он и носил зелёные сапоги нахарара, в Артаксате ему ничего не светило. Трдат не хотел прислуживать во дворце или сидеть на земле в разоренном родовом замке. Он с родичами поступил на римскую службу, так как перспектива царской была зыбка, как и его трон. Несмотря на то, что сам царь Сохэм получил римское образование и уважал римлян, царствовал он как на вулкане среди своих вельмож, смотревших в Ктесифон, постоянно опасаясь бунта.
За заслуги перед римским государством Трдат получил гражданство и был введён в сословие всадников, как того требует должность трибуна. Жизнь среди римлян пропитала его римскими нравами. Он научился копить деньги, полюбил мыться в термах, ходить в цирк. Трдат стал душить бороду и мечтал жениться по отставке на дочери состоятельного торговца, а не вернуться в родные долины. Например, вон того тучного антиохийца, что сейчас глодал крыло горного голубя на другом конце триклиния.
- Трдат, - толкнул Помпоний в плечо армянина, словно угадав его мысли, - вот смотри: тебе тридцать, ты славный воин и на хорошем счету, ты высокого, хоть и варварского происхождения, однако до сих пор не женился. И ещё блудив как каппадокиец. А между тем хороший брак с дщерью из уважаемой семьи может поспособствовать твоему возвышению.
Трдат знал, куда клонит Помпоний, намекая на свою незамужнюю и преждевременно увядшую дочь, и лишь смеялся в ответ. Он пока ничего не собирался менять в своей жизни.
Между тем купец, на предполагаемое состояние которого на всякий случай обратил внимание командир армянских стрелков, действительно обладал незамужними дочерьми. Но приехал он сюда, в Кесарию, не для поиска жениха, и уж точно не ради Трдата, а для покупки табуна лошадей и мулов, потребных для перевозки различных товаров, так как Каппадокия славится прекрасными конями и вьючными животными ещё с персидских времён. Тучный купец по имени Анастасий, похожий на большую рыбу ещё и тем, что часто дышал ртом, сидел за противоположным столом и беседовал с неким человеком в длинных красивых пурпурных и белых одеждах, с пышной позолоченной тиарой на голове.
Поза человека с тиарой была полна достоинства, а если бы кто заглянул ему прямо в глаза, то отшатнулся бы, словно глядя с края обрыва в пропасть. Да и в целом он производил впечатление такое, что без особой нужды подойти к нему не хотелось. Это был знаменитый Александр из Лонополя Пафлагонийского, жрец бога Гликона. За столом возлежали ещё жрец Кибелы из Кастабал с труднопроизносимым местным именем, около Анастасия - тощий галат с греческим именем Мокий и кельтской внешностью, доверенный человек купца, блестяще разбирающийся в лошадях и любивший их больше людей. Лишь патрона своего обожал он, да и то за то, что тот брал его с собой на пиры, подобные этому, во время деловых поездок по Востоку.
Также рядом был и квестор провинции. Далеко от медиума возлежал антиохийский юрист Лукиан, эпикуреец и писатель, знаменитый насмешник над суевериями. Он кидал преисполненные ненависти взгляды на Александра, судя по выражению лица, злословил в его адрес, беседуя с грамматиком Лактацием. Незадолго до начала пира юрист пытался свести знакомство с этим торговцем скотом, но теперь их разбросало по разным частям триклиния. Вот что бывает, если вовремя не подкупить номенклатора!
-…как-то пришлось мне защищать Мардия - члена нашей курии, осуждённого в растрате городских средств…. – начал Лукиан издалека купцу.
- Как Мардия? Этого благообразного человека, примерного отца и семьянина? – несколько наигранно недоумевал антиохийский торговец Анастасий, земляк Мардия
- А между тем у него два дома в Апамее и вилла в Дафне. Он давал общественные деньги в рост, а также использовал в торговых операциях, связанных с армейскими закупками, вклады антиохийского банка… - тут Лукиан осёкся, и замолчал, так как одним из пайщиков и одновременно участником этих операций был хозяин пира – наместник Марк. Лукиан перевёл разговор о том, как он доказал невиновность куриала:
- Кстати, мою речь в защиту Мардия в суде записывали несколько скриб скорописными знаками, и по ней теперь обучаются применению римского права даже у вас в городе, насколько я слышал. Могу прислать тебе копию, если хочешь, - самодовольно улыбнулся Лукиан. Юрист удовлетворенно погладил двумя пальцами подбородок, ожидая реакции купца, но та оказалась не совсем той, что он ожидал:
- Вот и суета улеглась, давай, Лукиан (ведь так тебя, кажется, зовут, да?), скорее займем наши места, - озабоченно проговорил торговец, решив прервать неприятные сплетни, ведь и он сам был не совсем чист перед законом. Он направился к приготовленному ему ложу, надеясь скорее насытить свое чревоугодие, но с неудовольствием обнаружил, что этот юрист ухватил его за полу хламиды, и, мало того, продолжает говорить:
- С превеликим удовольствием, почтенный Афанасий, хотя и придется мне сесть далеко от тебя. Кстати, мою речь в защиту Мардия в суде записывали несколько скриб скорописными знаками, и по ней теперь обучаются применению римского права даже в этом городе, куда меня занесла Фортуна, насколько я слышал. Могу прислать тебе копию, если хочешь, - затараторил Лукиан, набивая себе цену
- Хорошо, хорошо Лукиан, как тебе заблагорассудится. Я, впрочем, не люблю читать, - нетерпеливо сказал Афанасий
Лукиан отпустил Анастасия и поплелся к своему дальнему ложу, рядом с письмоводителем Помпония и с худым, как жердь, на которую повесили хламиду, грамматиком Лактацием – клиентом наместника, размышляя, успел ли он себя преподнести антиохийскому торгашу как следует.
Лукиан вздохнул. Так уж номенклатор распределил места. Даже любимый белокурый псарь наместника, молодой галат, был ближе расположен к медиуму (Севериан любил, кроме коней, также и породистых гончих). Он с ненавистью глядел на Александра из Абунотиха, ложе которого было по правую руку ложа наместника.
Александр игнорировал эти взоры. Он мог себе позволить не обращать внимания на завистников, которым пришлось прочитать сотни книг и обучаться риторике и ораторскому искусству, чтобы не быть к хозяину пира ближе, чем его псарь. Ещё два года назад Александр был ничтожеством, которого не пустили даже на кухню к рабам наместника. Теперь же он пьет фалерн из позолоченных чаш в бывшем царском дворце, а его присутствие почитают за честь. Для этого нужны быстрый ум, подвешенный язык и достаточное количество дураков, и необязательно возводить гекатомбы Фортуне и напрягать глаза чтением списков никому не нужных книг. За деньги же можно купить хоть десять умников.
***
Осенним вечером, сидя на ступеньках старинного храма Аполлона в Пелле Македонской, Александр хмуро размышлял о том, что следует предпринять. С тех пор, как они с Кокконом убедили Макетиду бежать с ними и забрать все ценности в доме Диэя, они уже почти год, после бегства из Афин, обретались в Македонии. Макетида была родом из этой провинции – когда-то Диэй ехал закупить кожи в Фессалии, и остановился в придорожной харчевне, где Макетида очаровала отца Посидония.
Поэтому она избрала путем для бегства именно Пеллу.
Тем не менее, деньги Макетиды заканчивались, работать она не умела и не хотела, и была без ума от своих двух любовников, которым она сама становилась все менее полезной. Ужины становились все беднее, поездки на источники, в Фессалонику, походы в ее театры и цирки - все реже. Да и после Афин сама Пелла, былая столица царства Филиппа казалась Александру нищим и скучным захолустьем, в котором не было ничего примечательного, за исключением знаменитого храма Аполлона с огромными и жирными, но почти ручными змеями.
Коккон, кормя храмовых голубей, рассказывал Александру одну из прочитанных в книгах историй, которыми был набит, как пирог горохом, но пользы от которых было никакой. Его попутчик редко обращал внимание на этого прыщавого умника, бывшего уже обузой. Но теперь ему было скучно, и он прислушался.
- …вот спартанец Лисандр был хитрец: он сговорился с каким-то проходимцем, который должен был объявить себя сыном Аполлона, рядом с храмом которого мы сейчас сидим.
- И? – Александр поднял бровь, сводившую Макетиду с ума.
- Потом в Дельфах ему должны были дать специально хранящиеся на этот случай пророчества. А в них Лисандр бы написал, что Спарте нужен один царь, а не два, и такой как Лисандр
- И что же этот твой Лисандр?
- Да помер он, а после смерти нашли таблички, где он написал весь свой план.
- Дурак, - бросил лениво Александр.
- Кто?
- И ты, и твой Лисандр. Кто такое доверяет воску? – раздраженно сказал Александр.
«Да, правду говорит: должен остаться только один, от этого барана мало прока»
Змеи. Эти лоснящиеся длинные куски темной жирной плоти не выходили из мыслей Александра. Бесполезные твари. Хм, Аполлон, оракул…Змеи. Но почему к ним прицепился разум?
Нужны были деньги. Александр привык жить хорошо. Оставалось последнее средство, но его пока что было рано пускать в ход. Кроме всего прочего Александр позаботился сделать слепок с печатки Диэя, и у него была возможность прикреплять печать к долговой расписке - пока ещё не дошли сведения до македонских менял о смерти заемщика. Но он не хотел делиться этой возможностью с Макетидой.
Мало того, в его мозгу зрел гораздо более грандиозный замысел. Он пришел ему в голову сегодня, когда он видел толпу людей, шедших на гадание в храм Аполлона. Александр видел, как священных змей кормят жрицы прямо своей грудью. Они стояли с Кокконом в тени колонны, в полумраке храма. В светильниках полыхало неровное пламя. Мраморный Аполлон лукаво глядел каменными глазами на двух пройдошливых пафлагоницев, стоящих отдельно от пестрой толпы. Вся эта безумная картина глупых бедняков и богачей, сосущей коричневый женский сосок змеи, наконец, навела Александра на неожиданную мысль…
- Кажется, друг-Коккон, я кое-что придумал.
Коккон, обиженно замолкший после рассказа о Лисандре (этот Александр никогда не был справедлив к его учености!), повернул свое прыщавое лицо к товарищу...
Александр вспомнил, как все прекрасно получилось в тот памятный день, первый день Панафиней! Сынок этого простофили, рыжий глупец-киник, ничего не заподозрил, так как всегда шлялся по кабакам и друзьям. Отец же обнаружил пропажу и кинулся в погоню. Но на первом же перегоне, когда Диэй остановился в постоялом дворе по дороге, ведущей на север, обманутого мужа хватил удар.
Логично было бы предположить, что покойник окончил свой путь во всех смыслах из-за крайних душевных переживаний. Может, это было и так, но Александр из Абунотиха был из тех, кто не полагается на слепой случай, а в таком положении, нагони его Диэй, можно было лишится и жизни – кроме чертовки-жены были выкрадены практически все сбережения и украшения, что были в доме. Поэтому, в ночь перед бегством Александр не поленился подкупить триклиниарха Диэя.
Александр передал тому флакон с очень хорошим снадобьем – сутки оставаясь незамеченным, оно потом ровно через сутки внезапно заставило несчастного Диэя сочиться кровью буквально изо всех отверстий. Его смерть в постоялом дворе была ужасной. Александр все верно рассчитал – умри Диэй раньше, и на них пало бы обвинение в отравлении. А так старик испустил дух от неизвестной болезни.
Александра научил этому снадобью его напарник Коккон – молодой человек куда менее привлекательной наружности чем он, родом из Византия. Коккон сидел сейчас рядом с ним на ступеньках, кидал камешки в наглых и жирных храмовых голубей, умудряясь время от времени ковырять второй рукой в носу. Лицо его было прыщавым, волосы редки, борода нелепа. Он был худощав, и хитон болтался на нем, словно на чучеле, отгоняющем ворон на поле. Однако он обладал проникновенным голосом и неимоверным приапом, в чем заставлял завидовать Александра, который, в свою очередь, превосходил его в гладкости и белизне кожи, широте плеч, выпуклых мышцах, густых волосах и приятном лице.
Коккон был историком из Византия, и частенько выступал в амфитеатре со своими сочинениями о битвах афинян и спартанцев, римлян и эллинов на литературных состязаниях в праздник Боспорий. Его более крепкие сверстники бегали по главной улице с факелом - точь-в-точь как в Афинах на Панафинеи. Литературные опыты были неудачны, и Коккон вместо славы нового Фукидида награждался обычно добрыми согражданами гнилыми овощами и брань вместо рукоплесканий. Несмотря на то, что город дал миру множество прославленных ученых мужей, теперь византийцы гораздо больше любили бои гладиаторов или хотя бы трюки бродячих циркачей.
В обычное время Коккон занимался менее возвышенными делами. Он был письмоводителем в суде и тюрьме Византия. Его быстрый тростник записывал скорописными знаками жалобы истцов и признания преступников. Последних - часто под пыткой. Многих он увидал за эти немногие годы. Перед ним изливался с расцарапанной головой циркуларий-римлянин, от которого сбежала вся его греческая труппа вместе с деньгами. Ругались подозревавшие друг друга в измене супруги, и обкраденные жильцы обвиняли один другого. Кажется, лучше было писать Коккону не истории войн эллинов и римлян, а комедии по судебным протоколам. И тогда бы жители родного города наградили бы юношу признанием.
Однажды Коккону довелось записывать показания отравителя, суставы которого были уже выкручены в подвалах суда на пыточной машине. Этот глупец – пастух из предместья - нашел некую траву, отвар из которой выводит всю кровь из живой плоти. На дознании он капнул снадобьем на кусок свиной печени, и из него через несколько часов начала выходить кровь, запятнав стол, а печень превратилась в кусок сухой тряпицы. Обвиняемый из интереса отравил сначала соседского петуха, затем - своего приятеля, владельца этого петуха, а потом, распалившись, давал попробовать вино с каплей отвара всем встречным.
Безумец не видел ничего предосудительного в своих действиях. Яд был настолько необычен, что дело дошло до наместника, и преступника отправляли на казнь с завязанными глазами, чтобы, не дай боги, он не смог указать кому либо на траву, росшую вокруг города – источник внезапной череды смертей. Медики города молили дать показать им эту траву, так как яды часто бывают хорошим лекарством для паралитиков, но римский суд был непреклонен.
Тут-то Коккон и понял, что вот он – день, когда боги даруют шанс изменить скучную и жалкую жизнь. Пользуясь своим положением скрибы, он выкрал остатки яда в день казни. Безумный пастух умирал на кресте на дороге в Адрианополь от жажды, жары и потери крови, сочившейся из пробитых гвоздями конечностей, а Коккон тем временем писал прошение об отставке в связи с болезнью. Он надеялся войти в число клиентов какого-нибудь богатого римлянина, чтобы затем стать наследником после скоропостижной кончины патрона. Вот она, дорога к счастью! Но тут в Византии появился некто Александр…
Чужак возник в городе в день казни, в обличии гадателя и врача. Коккон был человек просвещенный, но в этот судьбоносный день решился испросить, что же предскажут небеса. Он, чтобы жребий был случайным, обратился к первому попавшемуся шарлатану на улице у общественных бань, рядом с храмом Исиды .
Предсказателей много в городе на границе Азии и Европы. С запада фракийские жрецы поют свои странные заклинания и просят Всадника указать грядущее, а в храмах Меркурия и Аполлона в праздничные дни судьбу можно узнать с половинной скидкой. С Востока тоже никогда не было недостатка в провидцах и пророках, и к услугами смертных всегда была Кибела и Исида, Митра и Ваал, а теперь ещё и Христос – последователями Назорея, по словам путешественников, кишел весь азиатский берег пролива. Коккон простер свою влажную ладонь перед гадателем, который, признаемся за Коккона, привлек его своей телесной красотой. Он сунул юному предсказателю монету с изображением Посейдона в полу одежды.
- Предскажи мою судьбу, исполнятся ли мои замыслы.
- Сейчас мы узнаем, что готовит тебе грядущее, или я не Александр из Абунотиха.
Но, пока юноша водил по руке историка, предсказывая будущее, Коккон заметил что-то сомнительное в движениях Александра. Он вдруг отдернул руку, и увидел, как гадатель попытался проскользнуть второй рукой в суму историка, где покоился ключ к его будущему - маленький флакончик из александрийского стекла. Коккон дернулся.
- Ты никакой не гадатель, ты грязный вор!
Но тут почувствовал что-то острое на уровне живота – из полы длинного плаща, которым скрыта рука шарлатана, блеснул кинжал.
- Я бы не советовал кричать что-то посреди улицы, если хочешь, чтобы я нагадал тебе хотя бы один год жизни, – прошипел симпатичный молодой человек, пахнущий травами и увешанный различными оберегами, с врачебной сумой у бедра.
Коккон присмирел.
- Хорошо, я вижу, ты человек воспитанный и ловкий. Но ты даже не знаешь ценности того, что хочешь украсть, - дрожащим голосом прошептал Коккон.
- Спасибо. Теперь я знаю, и ты мне не нужен…
Коккон выпучил глаза от страха.
- Кретин, там нечто такое, о чем знаю только я, как это использовать.
Они отошли в переулок – точнее Александр затолкал свою жертву от любопытных глаз в зловонную щель между домами.
То, что два молодых человека отошли помиловаться – в этом ничего необычного. Но Александр на всякий случай опасливо следил за прохожими – встреча со стражей не входила в его планы, несмотря на кинжал. Коккон показал свои большие желтые зубы в подобии улыбки.
- Послушай, ты, я вижу, ловкач и красавчик, я же умен и обладаю кое-чем интересным, что могло бы пригодиться нам обоим. Я собираюсь покинуть этот грязный город, чтобы в Элладе или Азии найти человека, с которого можно срезать жирную кожу и потом жить безбедно.
- Хм, я этим как раз и занимаюсь, - улыбнулся Александр-гадатель. – Что мне мешает это проделать с тобой?
Коккон почувствовал слабину и начал давить.
- Я же сказал, что расскажу тебе все, но только когда мы заключим договор. А вдвоем мы можем придумать гораздо более интересным штуки, чем засовывать руки в мешки бедняков. Убери свою железку, и станем товарищами, так как одна голова хорошо. А две – лучше.
- Только тогда, когда одна не пытается обдурить другую.
- Ну что, по рукам?
Александр неохотно убрал кинжал, и вместо него протянул руку.
- Посмотрим. Но попробуешь хитрить – и твой прыщавый труп понесется из Боспора в Пропонтиду, а потом во Внутреннее Море
- Всегда мечтал попасть за Геркулесовы Столпы, на острова Блаженных, - ухмыльнулся Коккон.
Александр удивился смелости этого урода. Но, видно, действительно – не станет ли он ему полезен в будущем? Да и та вещица, о которой он говорит – нужно будет завладеть ею…
***
Планам Коккона не суждено было сбыться. Александр в их компании стал главным, и последнее слово оставалось за ним. Поэтому они хоть и двинулись в Элладу, но не для того, чтобы отравить какого-нибудь толстосума и вписать себя в наследство. Александр любил свое тело и не упускал случая предаться разврату с красивыми мальчиками и девочками. Любые поползновения на этот счет Коккона, правда, он отвергал. Коккон негодовал. Мало того, что юноша не давался, так ещё он не хотел следовать его советам! Оформить на себя завещание – что могло быть лучше?
Они достигли Афин, этого средоточия греческой мудрости. И Коккон часами бродил по роскошным портикам, любовался картинами и статуями древних, а Александру тем временем удалось соблазнить Макетиду, жену кожевника Диэя. Даже в серьезном деле Александр потакал своей похоти. Коккон тоже пользовался от щедрот жены Диэя, и она по достоинству оценила мужественность житея Византия. Но больше всего его думы туманила мысль о деньгах. Он каждый день нетерпиливо шептал Александру.
- Пора уже убить этого старого дурака.
- Ещё рано. Подождем Панафиней. Тогда нас не схватят в суматохе праздника.
Александр посмотрел с омерзением на своего спутника – да, он подходящий мерзавец, но вот широтой мысли не обладал, несмотря на то, что посещал риторов и софистов в свое время в Византии.
Александр тоже был не чужд просвещения. Когда мошенник был ещё юной сиротой из города Абунотих, он попал в тенета старого развратника, хвалившегося тем, что он был в свите знаменитого пророка Аполлония из Тианы – прорицателя, мудреца и полубога. Александр уже тогда не верил ему, но зато многое узнал от своего совратителя. Тот обладал сведениями о лекарственных травах, астрологии, философии и, что самое интересное, был сведущ в ядах. В один прекрасный момент Александр понял, что уже не сможет больше никак использовать тианца, и отравил его цикутой после того, как удовлетворил в последний раз его похоть. Тианец выпил чашу вина после соития и уже не проснулся после блаженного сна. Хитон, сандалии, кошелек и нож старика теперь украшали Александра, а тот и сам был красавец
Некоторое время он ещё отдавался за деньги желающим в портовых притонах, но затем решил, что пора переходить к серьезным делам. Он стал бродить по Вифинии под видом врачевателя и гадателя, не пренебрегая иной раз воровством и убийством. Яд Коккона привел его в восторг – своей верностью и тем, что начитал действовать ровно через сутки при определенной пропорции.
Теперь, когда Макетида использована, нужно переходить к более интересным вещам. Коккону не хватало широты мысли, дальше наследства он подняться не мог. Александру же хотелось стать не меньше, чем богом. И для этого яд уже не нужен. Он уговорил Коккона на оставшиеся деньги купить огромную змею в храме, самую красивую, жирную, блестящую и внушительную.
- Зачем нам эта змея? Ты рехнулся, клянусь Аполлоном! У нас почти не осталось денег, - жаловался Коккон.
– Мы можем дурить людей без змеи с не меньшим успехом. Неужели ты решил сам заделаться жрецом Аполлона?
- Терпение, ты, Фукидид недоделанный. Надо делать все по уму и основательно. Ты почти угадал.
Коккон опустил голову. Александр – главный. Коккон теперь использовался Александром как носильщик змеи. Следующее решение повергло Коккона в ещё большее уныние.
- Мы едем ко мне на родину, - заявил Александр после покупки.
- Но ведь это захолустье, почище Византия! Лучше направимся в Эфес или Смирну… Хотя бы в Халкедон – там полно народа.
- Там слишком много властей, и я знаю своих – глупы как бараны, съедят все, что захочешь… И в Халкедоне слишком много таких как мы, как и в Византии… Надо начинать с малого, чтобы прийти к большому, мой образованный друг. Лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме. Слышал, да?
Коккон удивился, что, оказывается, Александр знает такие цитаты, согласился и здесь, но все же Халкедон оказался включен в замысел. Они прошли в Халкедон и закопали в храме Аполлона, самом древнем у халкедонян, медные дощечки, гласившие, что вскоре прибудет в Понт Асклепий вместе со своим отцом Аполлоном и будет иметь своим местопребыванием Абонотих. Эти дощечки, кстати найденные, заставили предсказание очень легко распространиться по всей Вифинии и Понту, в особенности же в упомянутом в табличках Абонотихе. Жители тотчас постановили построить храм и стали рыть землю для закладки оснований.
После того, как слава о событии разлетелась по провинции, Александр решил, что для Коккона пришло время покинуть сцену и отправиться за Стикс. В одну из ночей тот не проснулся от своего же лекарства. В этом акте комедии или, если хотите, трагедии, Александру не требовались попутчики. Он вступил в Абунотих со змеей в мешке и с верой в успех.
***
Когда наступило время действовать, вот что было придумано. Ночью Александр пошел к недавно вырытым ямам для закладки основания будущего храма. В них стояла вода, набравшаяся из почвы или от выпавшего дождя. Он положил туда скорлупу гусиного яйца, в которую спрятал только что родившуюся змею, и, зарыв яйцо глубоко в грязь, удалился. На рассвете Александр выбежал на площадь обнаженным, прикрыв свою наготу лишь поясом, держа в руках кривой нож и потрясая развевающимися волосами, как нищие одержимые жрецы Великой Матери Он взобрался на какой-то высокий алтарь и стал произносить речь, поздравляя город со скорым приходом нового бога.
Присутствующие - а сбежался почти весь город с женщинами, старцами и детьми - были поражены, молились и падали ниц. Александр произносил еврейские или финикийские слова, причем привел всех в изумление, так как они ничего не понимали в его речи, кроме имени Аполлона и Асклепия.
Затем обманщик бросился бежать к строящемуся храму; приблизившись к вырытым углублениям и к приготовленному им заранее источнику оракула, он вошел в воду и громким голосом стал петь гимны Аполлону и Асклепию, приглашая бога явиться, принося счастье в город. Затем Александр попросил чашу, и, когда кто-то из присутствующих подал ему сосуд, он погрузил его вводу и без затруднения вытащил вместе с водой и илом яйцо, в котором он заранее спрятал бога, залепив отверстие в скорлупе воском и белилами.
Взяв яйцо в руки, он говорил, что держит самого Асклепия. А собравшиеся внимательно смотрели, ожидая, что произойдет дальше, очень удивленные уже и тем, что в воде нашлось яйцо. Разбив его, Александр взял в руки змейку. Присутствовавшие, увидев, как она движется и извивается вокруг его пальцев, тотчас же закричали и стали приветствовать бога, поздравляя город с новым счастьем. Каждый жадно молился, прося у бога богатств, изобилия, здоровья и прочих благ.
Александр снова отправился домой, неся с собой новорожденного Асклепия, появившегося на свет дважды, а не один раз, как все прочие люди, и рожденного не Коронидой и не вороной, а гусыней. Весь народ следовал за ним, и все были одержимы и сходили с ума от больших надежд.
Несколько дней Александр оставался дома, рассчитывая, что под влиянием распространившейся молвы в город сбежится множество пафлагонцев. Так и случилось. Город переполнился людьми, лишенными мозгов и рассудка, совершенно не похожими на людей, питающихся хлебом, и только по виду отличающимися от баранов.
Тогда Александр, усевшись на ложе в небольшом помещении, одетый, как подобает божеству, взял за пазуху огромную змею - Асклепия из Пеллы, приехавшего в Абунотих в мешке. Он обвил змею вокруг своей шеи, выпустив хвост наружу. Змея была так велика, что находилась за пазухой и волочила часть своего тела по земле. Александр скрывал только голову змеи, держа ее под мышкой, что змея покойно переносила; а из-под своей бороды с другой стороны выставил змеиную головку из полотна, как будто она действительно принадлежала змее, которую все видели.
Небольшое помещение, не очень светлое, так как свет попадал в него в недостаточном количестве, и густая толпа напуганных, заранее объятых трепетом и возбужденных надеждой людей. Входящим, несомненно, казалось, чудесным, что из животного, только что родившегося, в течение нескольких дней выросла такая большая змея, к тому же с человеческим лицом и ручная. Посетители толкали друг друга к выходу и, не успев ничего хорошо разглядеть, уходили, теснимые вновь входившими непрерывной толпой.
Понемногу вся Вифиния, Галатия и Фракия стали стекаться к Александру. Впоследствии каждый рассказывал, - это было вполне естественно, - что он видел рождение бога, прикасался к нему немного спустя, когда бог втечение короткого времени достиг очень большой величины и стал лицом похожна человека. Кроме того, появились рисунки и изображения змеи, статуи, змея получила имя; ее звали Гликоном согласно какому-то исходившему от бога приказанию. Действительно, Александр изрек:
"Третьей от Зевса я крови, Гликон, озарение смертным".
И вот, когдапришло время выполнить то, ради чего все эти ухищрения были выдуманы, тоесть изрекать желающим оракулы и предсказывать будущее, Александр взял пример с Амфилоха, почитаемого в Киликии. Амфилох после кончины своего отцаАмфиарая и исчезновения его в Фивах покинул родной дом. Придя в Киликию, он недурно вышел из затруднительного положения, предсказывая киликийцам будущееи беря за каждое предсказание два обола. С него-то Александр и взял пример, предупреждая всех приходящих, что бог будет предсказывать в такой-то день.
Александр советовал каждому написать на табличке, что он желает или что он особенно хотел бы знать, затем завязать и запечатать табличку воском, глиной или чем-нибудь вроде этого. Обманщик сам брал таблички и, войдя в святилище (храм был уже воздвигнут и были приготовлены подмостки), объявлял, что будет вызывать по очереди подающих таблички через глашатая и священнослужителя. Он обещал, выслушав ответ бога, возвратить таблички запечатанными, как они были раньше, с приписанным ответом на вопрос, согласно словам бога, отвечавшего на все, о чем бы его ни спросили. Раскаленная игла легко распечатывала конверты, так что Александру были известны все страхи и желания богатых.
И теперь он возлежал среди сильных мира сего, во дворце Кесарии, он - когда-то червяк, ничтожество, а теперь перед ним трепещут римляне и эллины, наместники и прокураторы ищут возможности облобызать руку. Сенаторы и всадники, торговцы и чиновники – все, считая себя умнее и хитрее всех, стали рабами проходимца с Понта, которому раньше бы не вытерли и руку об подол туники.
***
Милитенская дорога, по которой сейчас ползла, растянувшись и пыля, стальная змея Испанского легиона и сирийских вспомогательных частей, если взглянуть умозрительным оком с высоты орлиного полёта, соединяла напрямик концы излучины Евфрата, вдоль которого расположились все крупные торговые поселения. Поэтому на пути не встретилось ни одного города, за исключением лишь несколько укреплений и местечек, а вокруг расстилались бесконечные виноградники, сменяясь иногда не менее бесконечными оливковыми садами. Где-то левее на горизонте синели отроги гор Тавра, за которыми лежали знойные равнины Каппадокии и паслись бесчисленные стада знаменитых коней.
Незримая граница, которую легион преодолел утром, отмеченная лишь мильным камнем на дороге, делила плодородную излучину Евфрата как бы пополам – то, что к северу от неё, принадлежало каппадокийской провинции, к югу - уже сирийской. Милитенское вино и оливки славны на всём Востоке, так же, как и изумительное плодородие почв в милитенской области, к слову сказать, единственной, где, в преимущественно пустынной Каппадокии, занятой под пастбища, было возможно заниматься земледелием.
Хотя солдаты, в основном из тех, кто служил на Рейне, беззаботные, как небесные птицы и придорожные цветы, конечно, мало задумывались о плодородии почв, а срывали сочные грозди непомерно рано по их меркам появившегося винограда и набивали недозрелыми плодами изголодавшийся по влаге рот. Ведь многие уроженцы обильной влагой Галлии и Нижней Германии, не зная коварной сирийской весны, уже успели выпить за долгий марш всю воду, что была во фляге.
Сок тек по их подбородкам, груди, застывал липкой корочкой. Потом эти же нерадивые убегали на обочину дороги и приседали надолго на корточки, прячась за придорожными кустами, мучимые болями в животе – расплатой за глупость. И это было не все – только они догоняли ряды, на них обрушивались палки центурионов и обидные слова. Лишь некоторые, навербованные не слишком давно, прибывшие из сельских областей, хорошо замечали различия сортов ягод, ворчали, видя поля нерадивого хозяина, рассказывали о коварности сорняков, всячески донимали своих соседей по строю.
К вечеру справа от дороги показались широкие выгоны для скота и обширное поле, выбитое копытами – тут проводились учения стоявших под Милитеной конных когорт. Там, тридцать лет назад состоялась битва с варварами. На небе появились кудрявые облака, хранившие в себе живительную влагу. Ветер гнал их с запада, с берега далёкого моря. Зной стал нестерпимым. Впереди замаячили гробницы и могильные камни милитенского некрополя, а вскоре показался и сам город. Милитена долгое время оставалась невзрачным поселением при укреплённом пункте близ лагеря XII Молниеносного легиона на евфратском пограничье, по соседству с Коммагенской областью, принадлежавшей уже Сирии. Вокруг города, как и у Самосаты, между участками местных жителей и потомков македонян – клерухов, расселялись отставные легионеры и колонисты из далёкой Италии. Но в дни Траяна поселение разрослось настолько, что ему даровали права города, солдаты построили акведук и термы, а крепостную стену переносили два раза с тех пор. Торговцы обратили внимание на доселе невзрачный пограничный посёлок, и благосостояние города росло, так как много лет на Евфрате и в соседней Армении царил мир.
Колонна, пыля, свернула, не входя в город, мимо кладбища. Вскоре стали попадаться могилы легионеров, центурионов и прочих людей, удовлетворявших нужды легиона – плотников, башмачников, цирюльников, фуражиров и горшечников. Помимо скромных эпитафий легионных скриб и брадобреев, написанных на грубом подобии языка Тацита и Ливия, попадались и стихотворные, довольно интересные, как, например, эта, изрядно повеселившая Олимпия:
Я желал держать трупы сарматов, иудеев и парфян — я держал их.
Я желал сесть на кресло мира — я сел на него.
Я желал следовать за блестящими триумфами — и это сделано.
Я желал достичь всех имущественных выгод примипила — я их получил.
Я желал видеть наготу нимф — я видел ее».
Особенно порадовали мима увиденные каким-то образом простодушным примипилом нимфы. Остальное также свидетельствовало, что тот не зря прожил свою жизнь в дни Траяна.
Протопав по ответвлению дороги мимо лагерного некрополя, подняв тучи пыли, проходя через шумную канабу с её неопрятными тавернами, лупанарами, мастерскими, всегдашним кирпичным заводом, где трудились легионеры, хижинами и лавчонками, колонна направилась к воротам, сложенным из сырцового кирпича.
В туманной Британии валы крепостей делались из прессованного торфа и покрывались дёрном, в полудикой Дакии и некоторых областях Германии – из земли с деревянным частоколом на нём, в Египте – из глины. В остальных местах лагеря и пограничные валы одевались постепенно в долговечный и крепкий камень. Но на востоке стены лагерей были из кирпичей, что делались из обсохшей на жарком солнце глины, смешанной с соломой. Из того же рыжеватого кирпича, который является в этой стране основным и самым дешёвым строительным материалом, были сложены и казармы, принципий, термы и склады Молниеносного легиона, что готовился принять Испанский в своих бараках.
С надвратной башенки раздался глупый в таком случае, но обязательный окрик новобранца-часового:
- Кто идёт? Пароль!
- Откуда я знаю твой пароль, солдат, если твой тессерарий сообщил его тебе, а не мне? – насмешливо спросил выехавший во главу колонны легат.
- Я командир Испанского, Квинт Прифений Аполлинарис, привёл в ваш лагерь части, согласно приказу, для постоя. Доложи своему начальству. Если ты ещё не ослеп, то тут ты увидишь целый легион у твоих ворот. И если ты, пожри тебя Орк, сейчас не откроешь ворота…- беззлобно грозил легат, но не успел придумать угрозы.
Ворота поспешно открылись, и железная река, преодолев каменный горб моста, переброшенного через лагерный ров, начала втягиваться в тесный проём Преторианских ворот. Мимо рядов бараков колонна направилась с грохотом к центру лагеря, где напротив принципия была обширная площадь. На плацу перед преторием легион построился. Их приветствовала дежурная центурия и выехавший на коне префект лагеря, уже, видимо, оповещённый о прибытии гостей, Эмилий Феликс - третье лицо в легионе:
- Сальве, легат! – произнёс этот бодро крепко сложенный человек с резкими чертами обветренного лица, подскакав на сером жеребце к легату Квинту и вскинув в приветствии руку . Конь плясал под префектом.
- Сальве, префект! – небрежно отсалютовал легат. - Я привёл в ваше расположение Испанский легион и вспомогательные части для двухдневного отдыха, чтобы затем проследовать в Саталу, к месту сбора, вместе с вами и вашими солдатами. Эмм – легат скривил лицо. - Однако где же благородный Павел, трибун-латиклавий или трибун-ангустиклавий?
- Они все отбыли в Кесарию, на совещание к наместнику Севериану вместе с частью войск, которые августиклавий повёл в сатальский лагерь. Я, как старший по званию после них, исполняю обязанности легата. Насчёт вас и ваших людей я получил подробные инструкции от императорского гонца из Антиохии, – он оглядел строй воинов и сверкающие на солнце орлы. - Ох, и много же вас сюда пришло! Тесновато будет!- старый вояка щербато ухмыльнулся, показав золотые зубы.
- Так окажи нам подобающее гостеприимство, раз ты тут за хозяина. А мы потеснимся! - и улыбнулся, довольно-таки похоже.
- Хорошо, размещайтесь в бараках у восточной стены. Легат как раз увёл с собой когорты с первой по шестую. Гастий – он кивнул на дежурного центуриона - всё вам покажет. Извини легат, мне пора, дел по горло, а тут ещё вы пришли! – и пустил коня прочь, галопом, к принципию, вместе с опционом. Длинная кавалерийская спата на бедре префекта ударяла его по бедру в такт скачке.
Когорты Испанского пришли в движение, вскоре плац зазвучали резкие команды, и легион приступил к подготовке к постою. Солдаты колоннами растекались по улицам лагеря в указанных провожатыми и командирами направлениях. К вечеру все легионеры и воины вспомогательных частей заняли пустовавшие кирпичные бараки. Но деревянных двухэтажных нар с матрасами, набитыми соломой, хватило не всем. Многим пришлось развернуть плащи и устраиваться на полу - четыре когорты Молниеносного и местные вспомогательные части всё ещё стояли в лагере. Новоприбывшие поочерёдно побывали в лагерных термах и смыли дорожную грязь, пока остальные проверяли и чистили оружие, поили лошадей и вьючных животных. Назначенные по жребию солдаты варили на свои контубернии солдатскую похлёбку в больших котлах. Это было варево из зерна, свинины, бобов, приправленное перцем, чесноком и другими пряностями. Каждый знал свое место. Римский порядок.
Солнце бросало последние лучи из-за отрогов гор, когда гнусавый звук буцины возвестил об отбое. Олимпий, печально вздохнул, подумав о должности буцинатора, и оправился к товарищам в барак, прихватив соломы. Сегодня, впервые за месяц, он будет ночевать не в палатке, а под крышей. Солдаты приготовились ко сну, шумя и расходясь по казармам. На чёрное восточное небо высыпали звёзды, такие большие, что, казалось, они собираются упасть от собственной тяжести. Скрипя нарами, легионеры засыпали. Часовые перекликались на валу. Шла первая стража.
***
В сотнях миль от Милитены солнце бросило последние лучи над Кесарией Каппадокийской, и рабы-лампадарии зажгли светильники и курильницы с благовониями. Шла первая стража. Шумный пир во дворце наместника растянулся за полночь. Трдат в вакхическом опьянении порывался обнять танцовщиц, престарелые легаты начинали засыпать, а трибуны и бенефектарий радостно разговаривали как и в начале пира, зазывая сириек и египтянку к их столу, опрокидывали чашу за чашей – увы, уже с десятилетним, а не столетним фалерном и общих тостов уже пару часов не произносилось. Сирийки и арфистка сдались и теперь сидели на краях лож рядом с трибунами и Трдатом.
Несмотря на поздний час, в триклинии было всё же немного душно, и ни опахала темнокожих рабов, ни специально приспособленная сеть тоннелей и труб, сооружённая, чтобы загонять холодный воздух внутрь здания, не помогали. Гости быстро пьянели в духоте. Сегодня днём на весеннем кесарийском небе не было ни облачка.
Сам город, ставленый как говорили сведущие люди, во времена Семирамиды, и звавшийся местными Мазакой, был расположен не очень удачно. Кесария стояла на ровном плато с немногочисленными источниками, вдалеке от мутных вод Галиса . В него впадала текущая в сорока стадиях от города, рядом с каменоломнями, из камня которых был выстроен весь город, речка Мелас – неудобная и болотистая, в разливы заливавшая каменоломни и отравлявшая дыхание кесарийцев вредными испарениями.
Римляне, которые также построили и стены, опоясавшие город, проклиная ленивых и неразумных основателей города, протянули многомильный акведук в город от ближайших гор, и теперь в Кесарии настало изобилие воды. Многоструйные нимфеи, обдавая пространство брызгами, дарили прохладу и собирали вокруг себя толпы народа, в них же погонщики и караванбаши, одетые в парфянские штаны, подвязанные у щиколоток, длинные кафтаны и тюрбаны, поили своих верблюдов и лошадей, а в городских термах вода плескалась в бассейнах и ваннах. Однако цена входа в бани была дороже, чем даже в Антиохии. Ключевую воду, привозимую в непомерно огромных сосудах на мулах и ослах с ближайших гор, продавали за большую цену на улицах и базарах, и днём она расходилась мгновенно.
К молодым воякам подсел и Лукиан, изрядно навеселе. Музыка замолкла. Бенефектарий тем временем всем своим существом радовался возможности бесплатно выпить и поесть, а Александр начал скучать с любителем лошадей, который, подобно бенефектарию, ничуть не сожалея о потерянном собеседнике, предавался чревоугодию и пил вино, и теперь лжепророк о чём-то беседовал с Агафием и наместником значительным тоном. Анастасий дремал. Грамматик Лактаций незаметно исчез, как дым. В некоторых хмельных головах начинала созревать мысль о том, что пора бы уже расходиться по домам, к жёнам и подругам, так как из женщин на пиру были только рабыни. То же подумал и наместник.
Он встал с ложа, подумав попрощаться с гостями и вежливо выпроводить их по домам, ковыряя в зубах зубочисткой из гусиного пера, и уже открыл рот. За дверями послышалась ругань рабов, треск распахиваемых дверей и ещё какой-то грохот. Вдруг створки входа распахнулись, и в триклиний ввалился человек в плаще с капюшоном, в стоптанных сандалиях и голубой тунике. От незваного гостя пахло конским потом, да и у него самого влажные струи текли по лицу.
Лицо Марка исказилось. «Кто впустил сюда этого бродягу?!» - вертелось у него на языке, но сказать так и не успел. Человек порылся в суме и достал большой бронзовый жетон с изображением лошади с развевающимся хвостом – значок курьера императорской почты и срочных донесений - и поднял его над головой. Возмущение в зале погасло само собой. Даже смех сирийки, что хохотала в объятиях у Трдата, умолк. Вестник начал говорить:
- Сальве, сиятельный! Я принёс чёрную весть! Неделю назад почил наш славный император, богоравный Антонин! Да здравствуют же императоры Марк Аврелий Антонин и Луций Элий Аврелий Коммод Вер! – он отдышался и продолжил. - Им, согласно завещанию, он передал бразды правления! - сказал гонец, тяжело дыша.
Его кадык судорожно передёрнулся. Наместник дал знак рабу, и к пересохшим губам всадника прикоснулась чаша с разбавленным тёплой водой вином, он жадно припал к кратеру, облегчённо выдохнул.
- Я скакал без передышки два дня от самого Халкедона, где мне передал прискорбную новость предыдущий гонец. Распорядись послать гонцов в Саталу и Милитену.… Надо поторопиться, иначе могут возмутиться воины в лагерях.… Действуй же, наместник! – и передал наместнику запечатанную красным воском табличку, вероятно, с каким-то секретным распоряжением из Рима.
Выпили в наступившей тишине за почившего и за новых императоров. «Британский, Сарматский, Германский, Счастливый, Благочестивый» - произнёс наместник шёпотом титулы покойного, и то же повторили легаты, трибуны, бенефектарий, Агафий, квестор и даже Трдат, и плеснули на пол вина из кубков. Богам. И отправившемуся к ним августу.
Гонец устало присел на ложе, оставленное грамматиком, и жадно набросился на остатки яств, обильно запивая их вином, на четверть смешанным с мёдом. Вдруг Александр, видимо, изображая якобы посетившее его божественное откровение, взгромоздился, шатаясь от выпитого вина, на стол и, сваливая кубки, закатив глаза, с розовой пеной у рта провозгласил:
- Страшное время наполнит железными реками даль, сильный лишь разрубить узы Судьбы способен, того лишь Гликон, бог богов, благодатью одарит своей, спасение смертным, - и, изрекши это, повалился обратно на ложе, не то в опьянении, не то в священном экстазе.
Все затихли, Марк, купец и девушки смотрели с ужасом на Александра, гонец не донёс до рта кусок пирога, Лукиан презрительно молчал, хотя его и коробило, что сейчас нетрезвая выходка шарлатана может оказать влияние на решения государственного масштаба. Другие, например легаты и трибуны, которые ранее не присутствовали при подобных сценах, не знали, как реагировать, не особо впечатлённые откровением, так как на войне можно увидеть и не такое, и ждали, что сделает хозяин пира – наместник, соблюдая, как и в войске, старшинство. Марк скинул суеверный морок, подошёл к Александру, и тот, якобы очнувшись после транса, что-то сказал на ухо наместнику. Тот заметно приободрился, лицо его стало суровым и полным решимости.
- Это был знак! – сказал Севериан, - Я вынужден попрощаться с вами, почтенные гости, ведь даже боги через своего посланца понуждают меня к действию! Доброй ночи!
Пир был испорчен, однако это отходило на второй план. В голове пропретора лихорадочно складывались комбинации последующих действий. Наместник отдал необходимые распоряжения, в том числе разместить и умыть гонца, а сам направился с легатами, Агафием и, как ни странно, с Александром, который только что выдал невнятное божественное откровение, в свой роскошный кабинет - обсуждать с ними в предрассветный час создавшееся столь внезапно новое положение в провинции.
Печать с таблички наместник взломал походя, пробежав глазами по выцарапанным костяным стилосом по воску словам. Эти строчки были написаны привычным для Севериана каллиграфическим почерком за тысячи миль отсюда, в Палатийской канцелярии. И содержание письма было практически созвучно направлению мыслей пропретора: «… любыми средствами не допустить бунта в расквартированных в провинции войсках до получения известия о коронации…». Лучшим ему казалось поехать в Саталу, в полевой лагерь, вместе с легатами, и выступить перед воинами с речью как можно скорее, прервавшись на кратковременный сон перед долгой дорогой. А затем разослать благонадёжных центурионов в другие пункты, где стояли мелкие подразделения легионов и вспомогательные части – в Трапезунт, Милетену, Даксусу и прочие.
Наместник велел разыскать Лактация и заставить написать подобающее обращение. Слуги забегали по дому в поисках грамматика, которому предстояло сыграть свою малую роль в великих событиях и попробовать возбудить верноподданнический пыл в сердцах воинов звучными словами вместо бунта
. Гости начали расходиться. Впрочем, Трдат ушёл вместе с Квинтиллом и сирийками, и быстроногие рабы уже несли молодых вояк и их избранниц куда-то на окраину города, где у Трдата был дом. Участие трибуна на совещании, видимо, не требовалось, и если будет надо – за начальником армянской алы пошлют. Смерть императора не была для него поводом изменить планы, а то, что рабыни были собственностью наместника – он тоже нимало не смущался – сейчас Марку Севериану не до него. Легат Помпоний посмотрел ему вслед с неодобрением. Но что поделать с этим горбоносым варваром? Конные стрелки, часть из которых к томиу же его родственники, его обожают и пойдут за ним хоть в Тартар. Отчитывать же этого буйного армянина, не протрезвевшего ещё после пира, было опасно. В лагере, утром или завтра, он с ним разберется, прочитав отеческое наставление.
В эту минуту в западные ворота Кесарии проскакал другой запылённый гонец, точь-в-точь похожий на ворвавшегося в триклиний наместника. Не останавливаясь, он, нахлёстывая взмыленную лошадь, промчался по Декуманской улице, распугивая редких ночных гуляк, и через десяток минут гулко проскочил сквозь арку восточных ворот. На почтовой станции Сатальской дороги, в паре миль к востоку за городом, он предложил несколько золотых - громадную сумму - за то, чтобы ему немедленно была дана самая лучшая лошадь. На недоумённые вопросы начальника станции, бывшего по совместительству и трактирщиком в пристанционной таверне, он показал тессеру императорского гонца. Коней тотчас дали, и всадник, честно расплатившись, ускакал в предрассветный туман. Однако путь его лежал много дальше Саталы - на берег далёкого Тигра, и это был вовсе не императорский посыльный. Тессера была подделкой.
Он скакал в Ктесифон.
***
В середине ночи, около третьей стражи, Олимпия разбудил странный шум. Он приподнялся с ложа, и увидел в оконце на улице какое-то движение и мелькание факелов. Он зажёг светильник, разбудил своих товарищей и вышел из комнаты барака, выходившей, как и девять остальных, на крытую галерею, где днём солдаты чистят на ступеньках оружие, овощи или просто болтают в минуты отдыха перед едой и сном. На всякий случай прихватили мечи. Кто-то успел облачиться. Из дверей начали выглядывать и другие сонные сослуживцы Олимпия.
Мимо пробегал какой-то воин в тунике, но с копьём. Невдалеке тоже двигались солдаты, кто-то в одних туниках, а иные при щитах и даже в доспехах. Вокруг гудели человеческие голоса. Кругом царил хаос. Но в этом случае воины знали свои места заранее, да и при таких обстоятельствах должен был последовать сигнал тревоги. Олимпий остановил бежавшего копейщика.
- Что происходит, товарищ? На лагерь напали?
- В полночь из Саталы примчался гонец. Август отдал душу богам! – почему-то радостно прокричал воин весть о смерти принцепса, Благочестивого Антонина. Увидев непонимающие взгляды новичков, он хмыкнул:
- А-а, вы из пополнения…. По обычаю, легат должен выдать от лица нового императора донатий! Гонец наверняка поручил это нашему борову. Спешите! – и, вырвавшись, воин побежал по направлению к плацу и преторию.
Умер правитель полумира. Такое невозможно охватить разумом. И никто, впрочем, не пытался.
Олимпию и товарищам ничего не оставалось, как последовать в указанном воином направлении, мимо смутных очертаний темнеющих в южной ночи безмолвных рядов бараков, мимо купола лагерных терм и складов, по широкой Виа Квинтана, к принципию. Из казармы вышла вся его центурия, а точнее сотенная толпа без командира (в его комнате, находившейся в торце барака, уже никого не было). Кто-то взял меч, а кто-то надел лорику, шлем и даже вооружился копьём. Действовали не по приказу, а как каждый считал нужным.
Чем ближе к преторию, тем больше был слышен странный шум, похожий на злобное жужжание множества разозлённых пчёл. Наконец, первые из товарищей Олимпия увидели множество людских спин. На огромном прямоугольном плацу, где обычно происходили торжественные построения и строевые упражнения, где люди появлялись не иначе, чем ровными шеренгами и в геометрически правильном строю, теперь волновалось бурное людское море. Кажется, все два неполных легиона были здесь. Над головами, в шлемах и непокрытыми, горели тут и там, смолили чадным пламенем факелы и зловеще волновался лес острых копий. Легат стоял вместе с полусотней центурионов в доспехах и без, префектом лагеря Феликсом и командиром сирийской турмы Мавродием (где были остальные офицеры – неизвестно) на ступеньках принципия. Олимпий увидел и исчезнувшего из казармы своего центуриона Виталия.
По обе стороны от этого большого глинобитного здания, покрытого черепицей, с внутренним двориком и двумя этажами, стояли всадники турмы сирийских конных лучников, поэтому толпа легионеров предпочитала держаться на некотором расстоянии – никому не хотелось получить в суматохе стрелу. Промахнуться по густой толпе с тридцати шагов было невозможно даже в темноте, а у каждого всадника висело по два колчана, притороченных к сёдлам, и один – за спиной, полные смертоносными тростинками. Стрелки - сирийские арабы, сирийцы и итуреи - держали руки на луках. Из маленьких оконец принципия тоже щерились лучники. Здание было удобно для обороны – плац со второго этажа был как на ладони, узкий проход во внутренний дворик могла оборонять и пара солдат, а если бы они и прорвались в дворик, то их бы густо осыпали стрелами. Легионеры, справедливо рассудив так же, пока опасались врываться вовнутрь, к желанным мешкам. Но их почти десять тысяч, и это предавало уверенности. Стало нестерпимо душно. Облака закрыли звезды, и стало ещё темнее.
Солдаты не хотели умирать. Но они хотели денег. Сейчас.
- Зачем вы вышли из казарм, если не было сигнала? Отправляйтесь спать, как вам говорят ваши командиры. Завтра присяга новому императору, молебен за почившего, а затем легионы снимаются с лагеря и идут в Саталу!
На распряжённой повозке некий оратор из воинов, только что вещавший солдатам, повернул голову к легату:
- Император? Бросить его изображение в лагерную клоаку!
Легата передернуло от таких слов. Оскорбление величества было практически открытым бунтом. Он покосился на своих офицеров. Нет! Он всех их хорошо знает, они не донесут…
Крикуну на телеге вторила толпа:
- Мы никуда не пойдём, пока ты не выдашь нам императорский донатий!
- Да! Да! Деньги!- ревела толпа.
- Жирный боров! Набил себе брюхо! Все деньги хочет взять себе!
На одну из распряжённых повозок взобрался новый оратор - тонконогий невысокий и горбоносый воин из Молниеносного легиона, судя по всему, исавр или киликийский горец. Он был в одной тунике и калигах, но перепоясан мечом и, из уважения к тем, к кому обратится, или просто из возбуждения, снял поблескивавший в огне факелов шлем, держа его в левой руке. Он оглядел толпу. Тысячи глаз устремились к нему. Солдат поднял жилистую руку, устанавливая тишину:
- Товарищи, братья! Зачем мы собрались здесь? Мы собрались, чтобы не дать совершиться несправедливости! Всем известно, что наш милостивый август, Благочестивый Антонин, отдал душу богам. Новый император высылает нам деньги, чтобы по обычаю наградить своих верных солдат за добрую службу отцу и будущую службе себе. Но что же получается? Мы служим двадцать пять лет за гроши. Светлый Митра свидетель! Мы терпеливо гниём по уши в болотах Германии – это было обращено к испанцам, - увязаем в песках Сирии - теперь он затронул и солдат Молниеносного - не ропщем, а нас бьют как собак проклятые центурионы и берут с нас взятки за увольнение или другие проступки. Наши ноги покрыты мозолями, а тела ранами от германских секир и парфянских стрел. Нынче мы выступаем в поход, и даже дураку понятно, что идем мы не на учение, если войска со всего Востока собирают в Саталу, и тут нам отказывают в вознаграждении за труды!! О боги! Разве мы не достойны этого?! Чтобы мы могли опрокинуть кубок с вином за здоровье нового императора! Между тем нам скоро придется жертвовать жизнями, так почему бы нам напоследок не получить некоторое количество золота?
Олимпий с удивлением обнаружил, что воин говорит как опытный оратор. Он совершал логические ударения, выкрикивая особенно громко нужные слова и сопровождал их в нужном месте изящными красноречивыми жестами, точно это был не лагерь и военная повозка, а… Театр и просценум!.Бывший мим и актёр узнал в тонконогом киликийце собрата по прежнему ремеслу, утвердившись в случайной догадке..
- Правильно, Зенон прав! Митра!
- Бей центурионов!
- Смерть собакам!
- Зенон, Зенон! Зенона в легаты! Клянусь Тором! – кричал кто-то из испанцев.
- Долой легата! Проткнуть ему брюхо! Когда мы пройдем по Армении, нас останется меньше, а разницу в жаловании он положит все равно к себе в карман. Пусть хотя бы даст донатий! Иначе смерть ему!
- Зенон раздаст золото!
Легат сделал знак Мавродию. Турма с шорохом наложила стрелы на луки, разом скрипнули шестьдесят крепких тетив, натянутых умелыми стрелками до правого соска. Гранёные наконечники смотрели на легионеров. Отблески факелов ходили по коническим шлемам сирийцев, по надетым на длинные одежды серебристым кольчугам. Толпа притихла и отступила несколько шагов – дальше не позволяла скученность, и затем опять загудела в негодовании. Щитов не было ни у кого, да они бы и не спасли бы от выстрела в упор. Зенон слез с повозки и благоразумно укрылся в толпе, опасаясь стрел.
- Привёл проклятых итуреев и богомерзких арабов стрелять по нам!
- Продали! Женоподобный сириец и старый галл!
- Расходитесь по баракам! – с настойчивостью дядьки повторял легат, - Послушайтесь своих командиров, за неповиновение же приказу (легат опасался произнести слово «бунт», хотя это был именно бунт, за который можно повиснуть на кресте или лишиться головы) обещана суровая кара! Это известно всем. Всем! Выдайте зачинщиков! Клянусь Марсом Мстителем, если вы сейчас же разойдётесь, я забуду обо всём, но если же нет…- и тут легат осёкся.
Он был неглупым человеком. Квинт отдал большую часть жизни службе, и понимал, что сейчас перед ним не стройные шеренги легионеров, послушные каждому его слову, как вчера, а разъярённая толпа, готовая пойти за тем, кто выдаст сейчас денарии. Кто бы он ни был. У легата было лишь двойная вспомогательная турма всадников, поднятая своевременно по тревоге. Десять тысяч человек сомнут их, даже не заметив.
С другой стороны, толпа возбуждена, но ещё не перешла границу, когда готова в порыве ярости не обращать внимания на смертельную опасность. Приказать сирийцам стрелять? Прорубить дорогу и бежать в Даксусу, где стоит ала дакийских всадников? Позор. Никогда он не убегал ещё от собственных солдат. Выдать деньги? Легат бы охотно сделал это. Вся трудность положения состояла в том, что ни новый император, ни легат Каппадокии не прислали никаких средств для раздачи воинам, только гонца с посланием. Видимо, новые августы не собирался тратить казну на подачки. В то же время, по лагерю кто-то пустил слух, что легат присвоил средства себе.
Душно. По шее с бритого затылка Квинта текла капля пота. Близость смерти осязалась почти физически, осязаемо, как и настроение солдат. Ужасно хотелось снять позолоченный шлем с красивым красным гребнем и почесаться. Нестерпимо захотелось в баню. Там банщик разомнёт его кости и, умастит благовониями, намылит тело и смоет пену прохладной водой…Вдруг легат понял, что хочет уже теперь и в латрину…
Нужно что-то делать. Выдать деньги…. От своего имени? В мозгу пьяняще промелькнула мысль о пурпуре…. Два легиона и вспомогательные войска, все легаты и наместник сейчас в Кесарии … Он сейчас единственный легат на всём необозримом пространстве от Саталы до Антиохии, самый старший по званию… Император умер…. Он не давал клятвы ни сам, ни его люди, ни солдаты Молниеносного…. Нет! Он не станет бунтовщиком! Хватит легиону позора!
- Солдаты! – сурово сказал легат, но уже более дружеским тоном. - Разве вы не знаете, что вы как дети мне? Вы могли обратиться ко мне через своих командиров о своих нуждах…
- Донатий! Мы не бунтовщики, но мы хотим получить принадлежащее нам по праву! - взревела толпа. И вдруг в стороне Евфрата ослепительно сверкнула молния, а затем послышались нарастающие раскаты грома, заглушившие рёв толпы. Духота ушла. Первые капли весеннего дождя упали на плац. Запахло влажной почвой. Повеяло свежестью, какая бывает незадолго перед ливнем.
- Хорошо. Я выдам вам донатий! (Легат мысленно попрощался с частью своих сбережений и частью солдатского жалования, лежащего в мешках, в претории. Он напишет наместнику письмо с просьбой о возмещении расходов, в награду за подавление бунта в зародыше.). Но завтра и после клятвы. Центурионы, выдайте сейчас по десять золотых на воина! – речь легата иногда становилась невнятной из-за раскатов грома. Начался дождь, и, нарастая, превращался в ливень. Капли, словно парфянские стрелы, забарабанили по шлемам, щитам, по крупам коней, взметнули пыль с плаца, которая начала вновь оседать, смачиваемая и прибиваемая обратно к земле. Сирийцы опустили тетивы занемевшими от долгого напряжения руками и облегчённо положили луки в налучи.
- Аве!! – заревела толпа, изменчивая, как капризная женщина. Ещё пару минут назад она была готова растерзать легата на куски, а теперь преисполнена к нему уважения и любви.
Толпа заурчала в такт раскатам грома, но в этом гомоне уже чувствовалось более удовлетворение, чем ярость. Солдаты захлюпали, радостно и возбуждённо переговариваясь друг с другом, по лужам на плацу, надевая куколи начавших мокнуть плащей на головы. Зенон и другие крикуны давно пропали неизвестно куда, как только чаша весов начала склоняться в сторону легата. Видимо, сегодня был не их день. Ручьи потекли по улицам лагеря, вздуваясь пузырями от падавших с неба бесчисленных капель. Оглушительно грохотал гром, вспышки молний ослепительно сверкали, отражаясь на пластинах лорик.
***
Наутро легионы построились стройными рядами на покрытом кое-где лужами плацу, один к одному, блестя начищенными шлемами, густо смазанными жиром доспехами (привычка с Германии) и наконечниками копий, и покогортно принимали клятву верности императорам Марку и Луцию, будто и не было ночных волнений. Олимпий и другие новобранцы - также орлу легиона и знамёнам, под гнусавые звуки труб.
Теперь он стал настоящим солдатом. Обычно новички принимали клятву через четыре месяца после начала обучения, когда негодные и неспособные к воинскому ремеслу успевали отсеяться из рядов, как зёрна от плевел, но ввиду надвигающихся событий (никто, впрочем, точно не мог сказать, каких) сроки ускорили. В этот же день проходил и ежегодный ритуал освящения и очищения военных туб, рогов и буцин, а также лир, и прочих музыкальных инструментов - день «тубилюстриум», в честь Миневры и Марса. Шёл четвёртый день Квинкватрий .
Хороший день для принесения воинской клятвы. В далёком Риме сейчас приносили богам жертвы из мёда и лепёшек и устраивали пышные гладиаторские бои. Легат, трибуны и центурионы тоже воскурили фимиам мудрой и вспыльчивой богине и не менее вспыльчивому и переменчивому покровителю воинов, освободили солдат от занятий на сегодня, выдали донатий и некоторое количество вина, а на следующий день легат и префект милитенского лагеря построили солдат двух легионов в походную колонну и двинулись дальше. К Сатале, оставив в лагере гарнизон из одной лишь вспомогательной когорты, которой предстояло охранять склады, оружейные мастерские и оживленный город с его беззаботными обывателями.
Снова потянулись вдоль дороги поля, рощи, нищие селения – скопища глинобитных мазанок, а в них - редкие здесь, на границе, таверны. Замелькали под ногами плиты дороги. А когда легионы перевалили через возвышенности, переходящие на западе в Таврские горы, то увидели бескрайние поля и пасущиеся на них бесчисленные стада лошадей. Справа опять заблестели воды Евфрата, мутные и быстрые, так как недалеко уже были горы, где он берёт свой исток, а за ним синели, словно неприступная крепость, в туманной дымке горы Армении и зеленели луга. По пути в крепостях Даксусе и Сабусе присоединялись конные вспомогательные части, набранные среди племени даков.
Однажды утром на противоположном берегу показалось множество вооружённых всадников в блестящих доспехах и с закинутыми за спину круглыми щитами, а также мулов, ослов и нагруженных тюками верблюдов. Один из латников выехал на берег, закричал и замахал руками в сторону римлян. Ветер относил его слова, и трудно было что-либо разобрать, но судя по всему, он говорил по-армянски. Гнусаво пропела труба. Легионы стали и приготовились к бою, выставив длинные копья на восток, если бы всадники собрались бы переплыть с этой целью широкий Евфрат. Легат выбрал, с согласия подскакавшего Феликса, одного из с трибунов Молниеносного, знавших по-армянски - его легионе никто не владел этим наречием. Легат отправил трибуна на тот берег вместе с несколькими воинами.
- Узнай, кто это и чего они хотят.
Трибун поскакал в селение, что было в паре стадий от берега, воины взяли лодку, и стали выгребать, борясь с сильным течением, к противоположному берегу, а затем направились к группе доспешных всадников, похожих оружием на парфян, что подтянулась следом за первыми. Было много людей в красивых одеждах, а также женщин и слуг на ослах, лошадях и верблюдах. Трибун с воинами подошёл к кричавшему воину. Тот склонился с седла, сказал нечто и показал на остальных, и трибун направился в данном направлении. Там он поклонился всаднику в богатых одеждах, по всей видимости, предводителю, а затем, через некоторое время, вернулся в лодку вместе с одним из армян, и переплыл на римский берег. Вот уже он и армянин сели на коней и скачут, пыля, обратно к легату, а воины остались рядом с лодкой и конями на берегу. Легионы в молчании наблюдали за всей этой сценой, ожидая развязки. Трибун и армянин резко осадили лошадей перед легатом. Резко пахнуло конским потом. Лошадиные бока судорожно вздувались после скачки.
- Это, мой легат, – взволнованно сказал трибун, кивнув головой в сторону Евфрата, и красный гребень на его шлеме колыхнулся, - армянский царь Сохэм, наш союзник.
Легат нахмурился, скептически приподнял бровь:
- Что же он делает здесь? На границе? Охотится? Ты не ошибся, трибун? Может, ты плохо расслышал или не понимаешь по-армянски?
- Нет, всё так, как я сказал, мой легат. У армян началась война, его родственник, Пакор, захватил с помощью парфян и некоторых знатных престол в Артаксате, а Сохэма решил убить. Но тот, предупреждённый, ночью бежал с гаремом, частью казны и верными воинами. Он ищет убежища в римской державе, чтобы затем, собравшись с силами, созвать западных князей Армении из Софены и других областей и вместе со своим другом – римским народом – отвоевать престол у узурпатора. Он просит разрешения переправиться на римский берег. Так мне сказано передать, - отчеканил трибун.
- А кто этот муж?– указал легат жезлом на прискакавшего с трибуном армянина, тело было сплошь покрыто кольчугой, а на верхушке богатого шлема торчал пышный султан из павлиньих перьев. Их привозят в империю из глубин Африки.
- Это царский телохранитель. Он получит ответ от тебя, мой командир, и передаст его царю.
- Ну что ж…. Сохэм - друг римского народа…. А Рим не бросает своих друзей. Пусть переправится … Трибун, что там за следующий гарнизон?
- Зимара, мой командир.
- Так вот, пусть переправится через мост у Зимары, вверх по течению.
Трибун перевёл, армянин с достоинством поклонился и направился к селению. Солдаты перевезли его на тот берег, а затем, вернувшись, сели на коней и вернулись в строй. Легион снова двинулся по дороге. Царский караван двигался по другому берегу. Через переход, когда легионы разбили лагерь у Зимары, небольшого укрепления, защищавшего переправу, к ним присоединился, миновав предмостные валы и наплавной мост, и царь со своим пышным сопровождением и конными воинами. Сохэм разбил свои шатры рядом с легатской палаткой. Царские воины отправились на охоту, и, когда они вернулись с добычей, у легата в шатре был устроен пир. Над огромными кострами переворачивались туши диких кабанов. По лагерю поплыл раздражающий запах свинины. Олимпий благодарил Фортуну за то, что он присутствует при таких исторических событиях. Не каждый день видишь особу царской крови.
Впрочем, Сохэм не был варварским царём в полном смысле этого слова – он был армянином, выросшем в Эмесе – сирийско-эллинском городе - и приходился дальним родственником армянским Арсакидам. В Сирии он жил, как заложник, в числе некоторых других отроков из армянской знати, чтобы верность Армении Риму не была голословной. Там он увлекался в юности греческой философией, полюбил бывать в театре и банях, с удовольствием посещал конские ристания, и даже несколько раз участвовал в них, правя квадригой «зелёных», а вместо варварского одеяния предпочитал тогу.
По иронии судьбы римляне назначали править в Армении родственников своих заклятых врагов – Арсакидов парфянских, по договору, заключённому с Ктесифоном ещё в дни Нерона, перезаключавшемуся затем при Адриане и Антонине. Соэм был лоялен Риму. Впрочем, в столице у него было множество недоброжелателей, в том числе в среде восточных князей, армянских и парфянских купцов, которых ущемляли льготы, данные римским торговцам и промышленникам. И даже среди собственных родственников, порицавших его за излишнее пристрастие ко всему эллинскому и расположение к римлянам, (хотя и сами порой с удовольствием зачитывались Еврипидом и смотрели в театре комедии). Они строили ему всяческие козни, в конце концов, увенчавшиеся свержением и призванием парфян, которых в Артаксате, по слухам, приветствовали как освободителей от римского ига.
Наутро римское войско и люди царя свернули лагерь, и вновь отправился в путь, оставив после себя пятна кострищ и обглоданные кости, и через двое суток достигли Саталы, главного укреплённого пункта на армянской границе, часто служившего местом сбора войск в восточных кампаниях. Там уже стоял с вспомогательными частями XV Аполлониев легион и половина когорт XII Молниеносного.
***
- Всё складывается не так, как мы ожидали, мои благородные друзья. События начались раньше и потекли по другому руслу. В том, что это нас застало довольно неожиданно, есть и твоя вина, Агафий.
Завтрак проходил в доме Помпония в Сатале, в малом триклинии, чтобы было меньше вероятности подслушать важный разговор. За десять лет, пока легат шёл к должности легата в Аполлониевом легионе, он успел неплохо обжиться на пограничье – поместья, стада, взятые на откуп через вольноотпущенников у горных владетелей Лазики и Иберии медные и даже золотые рудники. У дверей стояли царские телохранители и солдаты Помпония из зарейнских германцев.
Разговор же шёл по-гречески, из осторожности – парфянские лазутчики, как докладывали Марку, наводнили пограничье под видом купцов, комедиантов, подёнщиков и даже домашней прислуги. Сохэм сейчас жил вместе со своими евнухами, жёнами и телохранителями на загородной вилле, которая также принадлежала Помпонию вместе с окружающими виноградниками, прессами для отжима масла, рабами, колонами, овцами, лошадьми и выгонами для скота. С восходом солнца, в обычном доспехе, вместе с несколькими воинами, ничем от него теперь не отличавшимися, он прибыл в Саталу, в дом Помпония. Здесь, кроме хозяина, наместника и царя, присутствовали и другие легаты, а также всюду следующий за Марком Агафий, который, протерев шёлковым платком лоб, пытался ответить на упрёк:
- Я несколько недель не получал сведений от лазутчиков, возможно, им пришлось скрываться, а может, они убиты. Лишь один из них смог доставить сведения, к сожалению, с запозданием. Не хватает верных ловких людей, а что я могу один? Фрументарии же в прямом подчинении императора, поэтому мне не перепадает всего, что они знают. Они намеренно скрывают. О, я понимаю их игру! Там, в Риме, готовились к быстрой победоносной войне, а теперь, когда все настигло так внезапно, предоставили нам самим разбираться во всем, боятся ответственности – новый принцепс в Палатине, кто знает, как он отнесется к провалу подчиненных предшественника?
- Сейчас не время для оправданий. Теперь нужно как-то выкручиваться из положения.
- Вы говорите о событиях в Армении, благородный Марк? – спросил легат Испанского легиона, не очень знакомый с обстановкой на восточной границе.
- Да, о них, - раздраженно ответил наместник, чувствуя, что приходится объяснять очевидные вещи, в то время, как надо напрягать ум в поисках решения проблемы. - Мы должны были ввести войска раньше парфян, но они нас обыграли. Задержка произошла из-за смерти императора, а, по рассказам лазутчиков, они рассчитывали вторгнуться, как раз, как только известие об этом будет получено. Они судят нас на свой манер – как только шахиншах умирает, то его родня начинает без устали резать друг друга. Бывает, десять лет длится драка. Здесь уже просчитались они – смута у нас не началась. Однако вытеснить парфян из Армении, если они располагают значительными силами (к сожалению, их число неизвестно), – он покосился на Агафия - будет нелегко. Но на всё воля богов – Севериан плеснул вина из серебряного кубка на мозаичный пол, в сторону статуи Марса, и его примеру последовали остальные. - Однако мой друг, владыка Армении, теперь находится в затруднительном положении, - наместник постарался, чтобы его слова не выказали вложенного в них сарказма, иначе они бы обидели царя без царства.
- Но за мной западные нахарары, в Тигранокерте и Карине меня поддерживают! – обиженно воскликнул Сохэм, со звоном поставив свою плоскую чашу на мраморный стол, расплескав вино.
- Пока я ничем не могу подтвердить ваши слова, владыка, – дипломатично ответил наместник. - Ведь все они остались в своих замках, когда Пакор принудил вас удалиться из столицы, а тигранокертская знать и чернь также не предприняли ничего, что свидетельствовало бы об их лояльности к вам, и, соответственно, к империи….
- Как только ваши легионы перейдут Евфрат, мои союзники к ним присоединятся, а в городах восстанут на узурпатора. И чем быстрее это произойдёт, тем лучше!
- А вот этого я вам обещать не могу, владыка. Нам нужно время для переформирования , для того, чтобы подтянуть вспомогательные части. К тому же мы еле удержали легионы от бунта в свете последних событий, как вам должно быть известно. Ах, эта проклятая традиция донатия! По всей империи пришлось раздать просто так миллионы сестерциев наемникам, благо в казне пока что полно золота. Мы сильно развратили солдат, а когда они чуть было не получили подачки, то едва не растерзали нас. Пришлось претерпеть некоторые расходы и даже опасности, помните, легат, как тут, в Сатале?
- Прекрасно помню! – сказал Помпоний. – Мы читали речь в лагере, будто на извергающемся вулкане! Мне казалось, что они подожгут нас вместе с наскоро сколоченным трибуналом. А между тем случалось и хуже – в Трапезунте, например, воины вспомогательных частей, набранные из лазов. Иберов и колхов, возмутились и, разграбив склады с вином и упившись им, перекололи часть центурионов. В городе воцарился хаос. А ведь это важный порт, в который пребывает из Боспора зерно для каппадокийских легионов и, если понадобятся – подкрепления с Дуная, кратчайшим путем. Поэтому мне пришлось даже незамедлительно послать трибуна Асклита с кельтиберской конницей в этот город. Но мои солдаты ещё не готовы к походу. Много новичков, не все когорты развёрнуты, нужно проверить наличие всего необходимого, снабжение.… Недавно, например, кожи, которые прибыли на легионные склады, из Антиохии, оказались, по вашим словам, благородный Марк, негодными. А ведь они хранят солдатам жизнь! И многое другое требует тщательной проверки!
Лицо наместника выразило на мгновение беспокойство, глаза забегали, но он быстро справился с собой, и никто, кроме Агафия, этого не заметил.
- Да, и Молниеносному нужно время. Война – ответственное дело, нельзя так непредусмотрительно бросаться в бой, - вставил Павел. Квинт же благоразумно промолчал.
- Между тем, - вставил Агафий, - есть опасность бунта в провинции, пусть даже искусственно созданного. Нельзя сбрасывать со счетов такой весьма вероятный исход. Мой отец был свидетелем гибельного иудейского восстания при Траяне, охватившего весь Восток, из-за которого божественному Траяну пришлось спешно свернуть войну с Парфией. В Каппадокии немного иудеев, зато парфянские лазутчики вполне могут возмутить тех же исаврийских горцев или пастухов, армянские общины. Последние же вполне могут нарушить всякое сообщение по дорогам провинции, расстроить поставки ушедшим в Армению легионам, что будет равносильно их поражению. Ведь тогда придётся разрешить войску перейти на подножный корм, что вызовет следствием грабежи и насилия, и мы тут же потеряем каких-либо союзников. Поэтому стоит оставить в резерве в провинции как минимум легион, а учитывая, что части развёрнуты ещё неокончательно, то два.
- Вот видите, владыка, - наместник повернулся к Сохэму. – У нас также возникают затруднения. Таким образом, целесообразнее послать в Армению лишь полностью готовый к боевым действиям IX Испанский, – сделал вывод Марк.
- Вторгнуться одним легионом – это безумие! Это подачка, а не помощь. В таком случае, мне ничего не остаётся, как отправиться в Рим к императорам и рассказать им о вашем нежелании сотрудничать. А пока, на время, я вновь могу стать частным лицом, ведь я уже был им в молодости.
- Как знаете. Я тоже советовал бы вам удалиться в Рим, ведь Пакор способен на вероломство – он доказал это - и может послать убийц. А в Городе вы будете в полнейшей безопасности и осыпаны милостями августов. Возможно, вас даже возведут в сенаторское достоинство, - наместник теперь откровенно издевался над надменным царьком без царства, указывавшем, как быстро делать всё необходимое и рассчитывавшего выхватить каштаны из костра чужими руками. К тому же наместник не собирался рисковать всеми военными силами провинции
- Но прошу всё же ещё пару-тройку недель воспользоваться моим гостеприимством. Как раз в это время я рассчитываю вторгнуться за Евфрат с Девятым испанским, как я полагаю, больше войск и не нужно, ведь верная вам знать тотчас присоединится к нам и утроит наши ряды. Не правда ли? Заодно Вы договоритесь через своих людей о месте сбора ополчения князей, которое отвоюет для вас престол. А собраться им можно, скажем, у Элегейи – удобней и ближе места для размещения множества воинов не найти.
- Да, так и будет,– буркнул Сохэм. – Место сбора надо устроить в Элегейе, в трёх днях отсюда, за рекой, - при упоминании этого места царь задумался и сдвинул кустистые чёрные брови.
Это было, несомненно, удобное, однако в то же время памятное место не только парфянского, но и, в некоторой степени, армянского позора. Хотя, армянский царь, убитый там, был скорее парфянским узурпатором, наподобие нынешнего - Пакора, и это, всё же, пересиливало у царя неприятные ассоциации. Мало того, посрамлённый узурпатор давний имел отца с именем узурпатора нынешнего. А это уже походило на добрый знак . Царь перестал хмуриться, однако недовольного тона не сменил.
- Но в Рим я всё равно поеду. Да, пускай, через неделю.
- Вы мудро рассудили, владыка. А там, в долине, как раз хватит места расположиться лагерем для такого количества воинов – не зря ведь сам богоравный Траян остановился там с легионами. И место символичное – там Армения, насколько я знаю, была спасена от парфян и вошла на краткое время в лоно справедливой и великой римской державы, – тут легат довольно улыбнулся, видимо, решив, что достаточно показал зависимость царька армян от Рима, и в том числе, от него самого – Марка. - Осталось вопросить богов насчёт исхода предприятия и наилучшего дня выступления. На моё счастье в Кесарии гостит в моём доме Александр, жрец Гликона, великий прозорливец! Сегодня же я отошлю ему запечатанные таблички, и он предскажет судьбу и исход похода, – сказал императорский пропретор, совсем уже не тем расчетливо-обдуманным тоном, каким начинал разговор, в возбуждении подняв глаза вверх, к потолку.
Восточные легаты в свою очередь уставились в мозаичный пол, где Митра на солнечной квадриге обгонял упряжку Луны, чтобы скрыть усмешку. Нужно было терпеть легковерие начальника. Только Квинт непонимающе посмотрел на странный жест легатов, но у него хватило ума последовать их примеру.
- Впрочем, хватит на сегодня о печальном. Я думаю, мы примерно условились о том, как будем действовать: Сохэм обеспечит нас связью со своими союзниками и даст проводников, а мы тем временем подготовим всё необходимое. А сейчас можно развлечься. На учебном поле за городом будут ристания – лучшие всадники Аполлониева, Испанского, Молниеносного легиона и вспомогательных частей будут соревноваться между собой в ловкости и устроят потешное конное сражение. Как раз и посмотрим, на что способны наши войска. Владыка, не хотите ли присоединиться ко мне и легатам? Мне кажется, зрелище будет стоить того. Помпоний, велите слугам седлать коней – это всё-таки ваш дом.
***
Уже неделю Коммагенская когорта стояла в Сатале. Ранним утром в казарму второй центурии без стука вошло несколько воинов, вооруженных копьями и щитами, встав так, чтобы из других комнат невозможно было пройти.
Диокл сонно крикнул воинам, что столпились в прихожей казармы.
- Товарищи, вы чего? Встали в проходе, как редька в заднице. Или проходите, или выходите.
Но тот, что был ближе, сурово ответил, не обратив внимания на Диокла.
- Олимпий, ты арестован по обвинению в бунте. И твой дружок Диокл тоже. Оружие сдать и следовать за нами, - изрек воин, знакомый всем в центурии -опцион Виталия.
Диокл оторопел и мигом проснулся.
- Ребят! Да какие мы бунтовщики? Мы стояли тогда на плацу вместе со всеми вами.
- Поживее! – погрозил воин копьем. – Приказ командира когорты.
- Ослы! Чтоб вам заболеть, – процедил Диокл, снимая перевязь с мечом и отдавая оружие караульному.
Олимпий последовал его примеру, и они проследовали под удивленные взгляды товарищей в лагерный принципий, где в подвале находилось узилище. Их втолкнули в темное помещение, освещенное куцым светом подслеповатого окошка. Тут витал запах плесени, и было прохладно, в отличие от сатальского лагеря, который сжигало каппадокийское солнце. Олимпий оступился и содрал ладони о грубо оштукатуренную щербатую стену, ухватившись за нее, чтобы избежать падения.
- О, новенькие! – донесся голос из темноты.
- Нас тут быть не должно, это ошибка, - пробормотал Олимпий.
- Если есть тюрьма, в ней должен кто-то сидеть, - философски ответил голос из тьмы.
- Нас записали в бунтовщики.
- А вот я и есть бунтовщик. Хотя скорее – искатель правды.
- Ты - Зенон?
- Угадал.
***
Лукиан через своего знакомого легата вызволяет Олимпия и Диокла