- Значит, ты жрица этого Бога?
- Нет, я посланница.
- Не понял. Посланниками бывают магистраты, но никак не женщины.
- Перед Богом все люди равны.
- Если пользоваться твоей логикой, то нужно уравнять не только мужчин и женщин, но также римлян и варваров, знатных и простолюдинов. Ты это имеешь в виду?
- Нет, я понимаю, что императора нельзя поставить на одну ступень с пролетарием. Я хочу сказать, что все люди в одинаковой степени подчиняются воле Божией.
- Кто же против этого поспорит? Значит, ты по воле своего Бога нашла меня, чтобы сообщить, что твой Бог был несправедливо арестован, казнён, а потом ожил? И ты, конечно же, потребуешь наказания для Его обидчиков, - император смотрел на себя со стороны, и ему очень нравился властитель мира, так запросто заглядывающий в черепушки даже самых незначительных своих подданных, не говоря уж о птицах посолиднее, то бишь патрициях, которых он элементарно прозревал насквозь и на десять локтей вглубь. Кроме того, его радовал крепенький старик, нет, пожилой человек, которому всё ещё небезразлична женская красота... И на этой мысли он остановился, потому что в девушке его задевала не красота и не то, что его обычно привлекало в женщинах, а... что? Почему он захотел с ней встретиться? Почему он битый час рассказывал ей о себе и, пожалуй, давно он ни с кем так не говорил. Стоп! Давно - это практически ещё со времени Агриппины, его первой жены, о которой он тоже выболтал этой молчаливой еврейке, включавшейся в разговор только тогда, когда речь заходила о её религии. Может, велеть прибить её, как только выйдет за порог дворца? Император задумчиво поглядывал на Мариам. Она не сразу ответила на его последнюю реплику.
- Когда я собиралась сюда три года назад, то имела в виду именно прокуратора, хотя в казни Рабби Йегошуа виноват не он.
- А кто? Кто может предавать смерти без ведома римского наместника? Он что, совсем об этом не знал?
- Нет, он знал, но казни требовал Синедрион.
- Ваша местная власть?
- Да.
- Ты просишь, чтобы они были наказаны?
- Нет.
- Тогда чего ты хочешь?
- Я хочу, что бы ты уверовал в Сына Божия и спас свою жизнь.
Император рассмеялся. Он так долго смеялся, что опцион в соседней комнате обеспокоился, не произошло ли что. Смех затих и послышался весёлый голос императора:
- А от чего я должен спасать свою жизнь – от яда или от меча или от петли или от чего другого – может быть, ты случайно знаешь от чего?
- Просто от смерти. Вообще от смерти.
-Хочешь сказать, что вера в этого Сына сделает меня бессмертным? – посмеиваясь, продолжал император, - я за свою жизнь перевидел столько смертей, сколько ты даже вообразить не можешь, но, представь себе, не встречал ни одного обессмерченного. И ни одного воскресшего из мёртвых. Тем более, Сына Божия. Император ведь тоже сын богов и в своем роде бог. Ты об этом не слыхала?
Мариам ответила дипломатично:
- Все люди –дети Божии. Люди – дети Божии, так же, как горшок - детище гончара, а Он Сын Бога так же, как человек – сын своего отца. Человека.
- Ты хочешь сказать, что по отношению к твоему Богу я – горшок?
- Нет, ты – большая искусно сделанная амфора.
- А ты не догадываешься, что так шутить с императором опасно? – Тиберий решил обратиться к образу строгого властителя, но раздумал, - Ну, ладно, хоть амфора, и всё же это не очень утешает.
- Но ты можешь стать сыном, - вопрос императора Мариам храбро проигнорировала.
- Верить твоему Богу? – Тиберий опять улыбнулся такой святой простоте и увидел профиль добродушного и снисходительного государя.
- Да.
- Если для обожения просто нужно верить кому-то из богов, то знаешь, сколько божков было бы на земле? – теперь снисходительный правитель проявлял царскую мудрость.
- Только Одному.
- Всё равно слишком просто, я бы сказал – примитивно. Я бы поверил, если бы это яйцо, например, стало красным, а так...- император осёкся. Яйцо в его руке начало медленно розоветь, потом оно заалело и, наконец, окрасилось в карминово-красный цвет, особо любимый императором. Тиберий положил яйцо на подоконник, опустился на кресло, покрутил головой, почесал затылок, резко встал и заходил по комнате, схватил маленькую статуэтку, переставил с камина на другой камин. Он выглядел так, словно его обдали кипятком с головы до ног и совершенно перестал видеть себя со стороны. Сел и нервно затеребил подбородок. Наконец, движения его пальцев стали спокойнее и взгляд осмысленнее. Посмотрел на яйцо, которое так неожиданно нарушило его представления о порядке вещей. Император выпрямился, вышел в другую комнату, позвал нотария и просто сказал:
- Подготовишь указ о причислении к сонму римских богов нового Бога.
Мариам проводила императора потрясённым взглядом. Кривляющийся лысый карлик на её глазах за несколько минут стал самым великим изо всех правителей цивилизованного мира. Таким она его и запомнила.
Мариам вышла на улицу в феерически радостном настроении. Когда у Мариам было такое расположение духа, ей обычно хотелось бежать куда глаза глядят, смешаться с большой толпой, желательно праздничной, и веселиться до упаду. Но она была восточной девушкой, и её эмоции выразились только в очень ускоренном темпе ходьбы. Мариам направлялась в Рим.
Она даже не успела вскрикнуть, когда ей на голову набросили мешок, зажали рот и моментально связали.