С детства помню колоритную фигуру дворника в Крестовоздвиженском переулке послевоенной Москвы.
Как выяснилось впоследствии, этим бедалагам вменялось в обязанность стучать скребком по асфальту летом и зимой, а еще стучать на жильцов домов по вмененной дворникам территории.
Но поскольку зимой они стучали не сильно рьяно, то получалось так, что стучали на них кому надо, а сами дворники стучали не туда куда надо: в итоге по приснопамятной переписи 1938 года дворников, посыльных и девиц легкого поведения в расстрельных списках по Москве оказалось даже несколько больше, чем партийных интеллигентов первого ленинского призыва.
Дядя Федор был дворником по службе и угодником властей уже послевоенного призыва. Но и он застал расстрельную пургу сталинских времен. А потому верой и правдой служил режиму, который господствовал "на дворе" и благодаря дворникам в каждом из арбатских дворов.
Сам беспартийный Федор партейцев и комсомольцев побаивался. Дружить он не умел, и обхаживал публику попроще, которая напропалую резались во дворах нашего переулка то в домино, то в очко на деньги.
По пьяной лавочке они завсегда невпопад критиковали власти - то настоящую, то прошлую, то будущую, иной раз беспричинно бранились и тузили друг друга, поминая бога и его мать.
Для Федора, у которого было чутье на властные перемены, в описываемую пору моей юности была лафа.
Стучал он часто, особенно, зимой, когда наледи не удавалось скалывать даже ломом. От жалости к себе и неустроенности в этой жизни он без устали стучал в органы. Опять же световой день зимой короткий, а чем-то занять себя надо. И он строчил корявыми буквами на листах клетчатой бумаги из ученической тетради.
Дядя Федор, порой, просил у меня в долг чистую тетрадь в 16 страниц. Долг он, конечно, никогда не возвращал, но я и не обижался. Тетрадку он просил не чаще раз в месяц, и каждый раз говорил, мол, надо написать письмо на Тамбовщину матери и сестре.
Беда, правда, что был Федор малограмотный, но, видимо, в органах ценили малообразованных гласных помощников за рвение и покладистость.
Федора запросто можно было подбить на то, чтобы он к своему честному доносу приписал еще бог знает что: и что «фигурант агентурного сообщения» враг народа, и что он англицкий шпион и одновременно японский лазутчик…
Не надо забывать, когда в России за что ни возьмутся, тут же разнарядка: на процент раскрываемости преступлений, на осужденных по делам о вредительстве, на расстрелянных по делам о террористической и контрреволюционной деятельности.
Инструктор РОВД как-то не удержался и сказал Федору, что за его вербовку получил от начальства 100 рублей. И теперь Федор должен служить верой и неправдой (так и сказал, неправдой) своему хозяину «Проклу». Кличка же у Федора «Тузик», - и «Тузик» по первому зову должен, как проклятый, мчаться к «Проклу».
Федор, конечно, не мог себе представить, как помогает «Проклу» в уничтожении второго ленинского набора в ВКП(б). Тем более, что еще при Ленине внедрение доносительства было поставлено на «коммунистическую» ногу.
Один из соратников Вождя на съезде партии об этом говорил так: «Ленин нас учил, что каждый член партии должен быть агентом ЧК, то есть смотреть и доносить, идти на доносительство».
Доносительство придумали не большевики в 1917 году. В учебнике по истории СССР, касавшемся периода XV века, один из иностранцев, побывавший в Москве во времена Ивана Грозного, писал: «Именно москавитам врождено какое-то зложелательство, в силу которого у них вошло в обычай взаимно обвинять и клеветать друг на друга перед тираном и пылать ненавистью один к другому так, что они убивают себя взаимной клеветой».
Социальная зависть была на Руси задолго до Маркса и Ленина, которые обозначили ее словами «классовая ненависть» и возвели в добродетель.
Петр Первый учредил порядок, при которому крепостной, донесший на своего барина, получал вольную немедленно. В итоге у подданных утверждался условный рефлекс - донесешь властям на кого-то и тогда все, что он нажил, станет твоим.
Накануне Великой Октябрьской революции только полицейских доносчиков-профессионалов было в России около сорока тысяч. Смешно, но доносчиков было значительно больше всех революционеров, тех, за которыми эти сорок тысяч должны были следить.
В советское время доносительство приобрело широченный размах и результативность. Опять же от добровольных помощников не было отбоя.
В самом ЧК-ГПУ-НКВД-МГБ-КГБ различались вредоносные и победоносные помощники. Первые доносили о происках «врагов народа», вторые сообщали о победах «защитников народа».
Но поскольку «защитников народа», т.е. коммунистического режима было мало, то этот вид доношения сам собой иссяк. Власть крепла не своими сторонниками, а борьбой с противниками режима.
При советском режиме донос значительно облегчался - для него не требовалось вообще никаких доказательств. Об этом писалось открыто, черным по белому. Вот что прочитал Федор в журнал «Советская дворня» за 1951-й год: «Развивайте способность доноса и не пугайтесь за ложное донесение».
Насколько я понимаю, доносили по злобе, по зависти, из классовой ненависти или в силу извечной ненависти друг у другу, а часто просто из страха не донести.
Символом моих юношеских лет был, конечно, Павлик Морозов. «Пионерская правда» радостно писала: «Павлик не щадит никого: попался отец - Павлик выдал его, попался дед - Павлик выдал его. Павлика вырастила и воспитала пионерская организация».
У пионера-доносчика по всей стране имелось множество подражателей. И чтобы детям совсем понятно было, кому следовать, «Пионерская правда» из номера в номер публиковала доносы детей на взрослых - родителей и учителей. Она восторженно рассказывала о последователях доблестного юного осведомителя. По доносу одного из них арестованы были двое взрослых. Жену приговорили к 10-ти годам лагерей, а мужа к расстрелу.
«За этот сигнал, - писала детская газета, - Митя получил именные часы, пионерский костюм и годовую подписку на местную газету «Ленинские внучата».
Предполагалось, что доносительство укрепляет власть, поэтому никого не смущала возможность лжедоносительства. Мол, в каком деле не бывает издержек?
Но то, что было завуалировано и скрыто во взрослой среде — доносить все-таки считалось в приличном обществе неприличным, хотя и поощряемым властями занятием, — в открытом виде проступило в среде послевоенных подростков.
Так, ученица 7-го класса нашей школы Мария Полякова, осмелившаяся сказать во время траурного митинга в связи со смертью Сталина: «Туда ему и дорога!» — была немедленно избита своими же соучениками.
Опять же, московская власть расправилась с ней куда более жестоко, чем верноподданные хулиганы: за одну-единственную фразу Полякову спустя три недели после происшедшего приговорили к 10 годам лишения свободы. К счастью для Марии, начинались новые времена и новые веяния — в июне 1953 г. на волне начинавшегося популистского «восстановления справедливости», которое в России часто сопутствует смене власти, Полякова была реабилитирована.
Похожая судьба в середине 60-х гг. была у некоторых критиков Хрущева. Нападки на свергнутого лидера уже нельзя было считать преступлением. Преступлением теперь следовало считать положительные отзывы о Хрущеве.
По своей малограмотности Федор вправе был доверять даже не закончившим духовной семинарии. Доверять-то он доверял, но всех кто считал себя образованными не любил, как кошка не любит мышку, хотя и не прочь с ней поиграть до обеда.
Среди старых большевиков ходили глухие толки, что и Сталин какое-то время тоже состоял будто бы осведомителем. Но Федор считал такое невозможным.
- «Выходит, что нашей страной 30 лет руководил агент царской охранки», - вертелось у него в голове.
Обыденность и повседневность доносов в советские времена привели к тому, что в занятии этом мало кто видел что-то постыдное. Если о ком-то и догадывались, что он доносчик, то человека из-за этого не переставали пускать в дом, даже не прекращали общаться с ним - боялись рассердить, чтобы не отомстил. Единственное - это старались поосторожнее быть на язык и других об этом предупреждали.
То, что на тебя кто-то стучит, уравновешивалось тем, что и ты сам, если захочешь, можешь донести на кого угодно, как говорилось, перекрыть ему кислород.
Федору, как и другим малограмотным помощникам ЧК-ГПУ-НКВД-МГБ-КГБ, регулярно выдавали по денежное вознаграждение за каждый донос, но удовлетворение к арбатскому дворнику никак не приходило. Время шло, того-гляди сам режим «накроется медным тазом», а его никак не переселяли из подвальной конурки в интеллигентную коморку, которую он было себе присмотрел и на жильца которой он регулярно писал доносы.
Доносы Федор писал мастерски. Зная психологию сексотов с Лубянки, он начинал всегда за здравие советской власти, а кончал за упокой «врагов народа».
Свои сочинения Федор направлял в районный отдел органов государственной безопасности.
Удача не всегда ему сопутствовала. Тут он как-то изобличил некую Гаврюшкину (она же Виноградова Н.А., 1928 года рождения, русская, образование 4 класса), которая написала антисоветскую листовку следующего содержания: Жильцы и жилицы! Давайте перенесем субботник на воскресенье. И подписалась: С коммунистическим приветом, Гаврюшкина.
Донос получился красочным, Федору выдали вознаграждение, но делу Гаврюшкиной ходу не дали. Сказали, что если такое самоуправство повторится с ее стороны, то ее отправят либо в «кащенку», либо в лечебно-трудовой профилакторий.
Федор со слов доминошников и дворовых пьяниц вводил сексотов с Лубянки в гущу повседневной жизни жильцов вверенного ему дома по Крестовоздвиженскому переулку.
Дворник умудрялся передать крамолу, прозвучавшую на дне рождения в той или иной семье, описать в лицах, как разворачивалась ссора соседей и кому из власть имущих досталось от спорящих; он мог ненароком оказаться в толпе на митинге или демонстрации, зайти на почту и в сберегательную кассу, попасть на школьный урок и даже заглянуть в пивную.
Героями доносов Федора становились мужчины и женщины, плотники и разнорабочие, мотористы и радиотехники. Порой он умудрялся писать по три доноса в день. На большее он не решался, так как боялся, что ему урежут вспомосуществование, а задаром он радеть этой высокомерной власти не хотел.
Когда по радио передали о тяжелом состоянии здоровья Сталина, у которого произошло кровоизлияние в мозг, Малофеев В. А., слесарь, из кв. № 16, выразился по его адресу нецензурными словами и с насмешкой сказал, «что наверное ему пайка не хватает, надо зарезать заводского козла Никиту и послать ему на усиленное питание».
Муезайс Л. В., комсомолка, мотористка, из кв. № 11 4 марта 1953 г. сказала соседям на кухне коммунальной квартиры: «У Сталина отнялась рука и нога, он сейчас подыхает», а 6 марта сообщила, что «Сталин сдох». В январе 1953 г. говорила о том, что до советской власти в Латвии, откуда она была родом, жить было лучше.
Грохман В. А., фармацевт, из кв. № 7 при обсуждении с соседями по квартире болезни Сталина, сказал: «Ветер подул из Кремля, сам заболел и лечить некому ... всех хороших врачей посадили».
Тархумудин Г., татарин, из кв. № 3 в квартире знакомых № 8, когда те говорили о болезни Сталина, стал пить водку. В ответ на замечание сказал: «Пусть он сдохнет, а я пойду на его место» — и нецензурно выругался. Тархумудин говорил, что «Вождь народов сидел, а другие за него воевали, вот я инвалид, а мне пенсию не платят».
Мудрачев Н. Д., комсомолец, машинист Московского строительного управления, из кв. № 9, услышав о болезни Сталина, сказал: «Поскольку у т. Сталина анализ мочи был ненормальный, возможно, у т. Сталина было венерическое заболевание, может быть, схватил что-нибудь наподобие триппера».
Федор как-то прикинул по своей тайной бухгалтерии, которую он вел более трех лет, почти сразу после того как водворился на место дворника по Крестовоздвиженскому переулку в 1950 году, на скольких жильцов и на кого именно, и сколько жильцов арестованы.
Конечно, он не был уверен, что арестовывали именно по его доносам. Все-таки степень охвата была далека от совершенства, поскольку в РОВД требовали конкретики: название контрреволюционной организации, фамилии, пароли, явки. Порой по его бухгалтерии получалось, что он написал на жильца пять доносов, а тот жив-живехонек, да еще падла улыбается, когда у него в ногах Федор машет метлой или елозит скребком.
Есть такие живучие вражины, видимо, стучат сами, но по другому ведомству.
Федор как-то подумал, что и на него самого, наверное, кто-нибудь пишет доносы куда следует, может потому ему и коморку все никак не дают. Дворнику от этих мыслей аж нехорошо стало. Федор ринулся в конурку под лестницей, тяпнул граненый стакан «зеленого змия», прижал к груди приблудшую собачку и… проспал до утра.
Утром ему опять стало плохо: А вдруг кто заметил его отсутствие на рабочем месте и написал донос в РОВД, наговаривая на Федора, что он пьянствует и спит беспробудно, а по причине потери бдительности жилец с пятого этажа Г.Г.Ухорылов, числившийся по разработке РОВД как «сознательный граждан», поскользнулся на обледенелом тротуаре, упал, портфель у него грохнулся о землю, и все его сокровенное содержимое разнеслось по проезжей части, от чего случился:
а) затор автомобильного движения на ул. Калинина;
б) исчезновение заявлений с доношениями на сослуживцев по «Союзкомпостхлев», которые гр.Ухорылов нес на Любянку;
в) усугубление проказности детворы, которая весь день после этого события запускала бумажных голубей из писулек с доношениями.
С самого начала своей двуличной деятельности Федору не нравился горбатый и щербатый Крестовоздвиженский переулок. Вообще-то он метил занять место дворника по улице Грановского – это ближе к Кремлю, асфальт ровный, тротуары починенные, а потому и публика здесь более приличная, почитай каждый или член Правительства, или какая другая шишка.
Но в районном управлении внутренних дел, где ему, 40-летнему мужику с Тамбовщины, определили московскую прописку по комбедовскому призыву 1949 года и где его проинструктировали, в каком окошке он будет получать свою зарплату, а в какое будет стучать, то бишь сдавать свои доносы на жильцов по вверенной ему территории, сказали, что для улицы Грановского ему не хватает образования. Здесь живут птицы высокого полета, и с его 5-ти классным образованием (три класса он себе приписал) их ему не раскусить, того гляди, они сами его сожрут и не подавятся; а им здесь в РОВД потом оправдывайся и ищи новую кандидатуру на осведомителя-стукача, а то и придется возвращать в кассу 100 рублей, полученных за его вербовку в штат осведомителей.
Между тем, дело идет к тому, что доносы, того гляди, запретят, потому что их и так по полсотни страниц на каждого гражданина Страны Советов без учета, конечно, малолеток и новорожденных, и органы несут большой денежный перерасход на штатных стукачей.
Опять же, все чаще разваливались уголовно-процессуальные дела на «врагов народа» по причине беспочвенных оговоров, малограмотных обвинений и просто злобной зависти со стороны свидетелей-доносчиков.
Некоторым оголтелым стукачам после громкого и пристрастного процесса приходилось менять фамилию, место жительства и профессию, а то и оплатить пластическую операцию по изменению внешности, чтобы уберечь бедалагу от разъяренных родственников осужденного.
Смешно, да и неприлично строить уголовные дела в Стране Советов на показаниях свидетелей-доносчиков, искренне возмущенных «недостойными словами» или же воспользовавшихся незначительным случаем для сведения личных счетов.
Федора как-то вызвали на Лубянку. От испуга и страха за собачонку, проживавшую вместе с ним, он даже не сообразил сходить посоветоваться с тем интеллигентом Прокопием, на которого он регулярно стучал, но которого почему-то все не арестовывали. Как никак друзья по несчастью жить в одном доме: один носит доносы, другой сносит доносы.
Когда Федор пришел в приемную на Лубянке и показал повестку на белом клочке бумаги, его подхватили под руки и трепетно препроводили в кабинет дежурного по дворницким делам. Здесь перед портретом Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому ему вручили памятный значок «Заслуженный победоносчик Москвы», который ему прикрепили с обратной стороны лацкана его дворницкого бушлата.
В традициях рыцарей плаща и кинжала на значке не было видно плаща, он был как бы отброшен, и соглядатаю представлялся кинжал, всаженный в солнечное сплетение серпа и молота, опечатанного аббревиатурой НКВД и отороченного по бокам развевающимися концами пояса, которым должен быть перехвачен плащ тайного члена Ордена правдорубов и костоломов.
Федор было вознамерился отказаться от изобличающего значка, но инструктор сказал ему, что ничто не должно оставаться тайным, и пусть все знают, кому он служит и кто за ним следит.
Затем Федору предложили прочитать инструкцию о льготах, причитающихся заслуженному гласному доносчику правого дела построителя передового сообщества в мире пролетариев и дворников, обязанных блюсти честь по достоинству своего разумения (бесплатный проезд в трамвае и бесплатное посещение утреннего сеанса в кинотеатре «Новости дня» на Арбате).
Федор так расчувствовался, что на глаза ему навернулись слезы умиления, благодарности и… обиды на то, что его ратный труд так ничтожно оценили, дав значок вместо коморки Прокопия на втором этаже.
Как бы там ни было, значок Федор взял, а про себя решил с удвоенной силой подналечь на доносы на соседа Прокопия по коридору напротив.
Каково же было удивление Федора, когда после второго доноса на соседа Прокопия за ним пришли ночью, его вывели во двор, собачку вышвырнули из конурки, опечатали входной лаз в логово «врага народа», погрузили в черный воронок и, не таясь милиционеров и других дворников, повезли во внутреннюю тюрьму Лубянки.
То, что здесь есть тюрьма он узнал еще раньше, когда его вызывали в качестве свидетеля к «вредителям народа», которых он знать не знал и видеть не видывал, но по делам которых не хватало уличительных обстоятельств. Федор охотно свидетельствовал, поскольку, он не любил москвичей. Опять же лжесвидетельство хорошо оплачивалось – каждое по 30 рублей советскими дензнаками. Так что на водку и колбасу ему этих средств вполне хватало, а с получки он отсылал деньги в деревню, на Тамбовщину, где еле сводили концы с концами его мать и младшая сестра, которой недавно исполнилось 35 лет и которая все еще была не замужем.
Шли дни за днями, а Федора не выпускали из Любянской тюрьмы.
Привычный к писательскому делу, он попросил бумагу и перо. В жалобе Федор уверял, что «не считает себя антисоветским человеком», в доказательство чего приводил всю свою биографию, рассказывал о том, как провел детство в годы войны, как мать и сестра растили его верным сыном Родины, как он рано пошел работать, служил в Красной армии, затем добросовестно трудился в колхозе, состоял в комбеде, а теперь не знает, как сказать своей матери и сестре, что он - их кормилец — преступник. В жалобе Федор утверждал, что никогда не имел антисоветских настроений, приводил всевозможные оправдания своего неведомого проступка.
- «Какой же я антисоветский человек, если у меня по справке всего-то два класса образования», - живописал Федор. То, что с двумя классами образования быть защитником строя и вовсе стыдно, ему естественно было невдомек.
Полагая, что был арестован за пьяные разговоры, утверждал, что вследствие опьянения вообще не помнит ничего из происшедшего.
На счастье Федора недоразумение быстро выяснилось.
Оказывается Федор по недомыслию и простоте душевной накатал два доноса на чекиста Власова, который вел наблюдение за Прокопием, бывшим в разработке антитеррористического департамента Лубянки.
Дело кончилось тем, что когда Прокопия-таки взяли за якобы участие в контрреволюционной деятельности, то в освободившуюся комнату въехала любовница Власова, и дворнику Федору ничего не оставалось делать, как молить Бога, что бы его оставили в живых и позволили по-прежнему доносить на всех и вся из расчета 15 рублей за каждый письменный донос и 50 копеек за устный. Как раз на "чекушку" водки.