1
Наблюдение за свободным полётом делает меня по-настоящему счастливым. Дрейф, безмятежность и полная абстракция от сил тяжести вызывают в моей душе бурю эмоций. Мою бурю – тихую и спокойную бурю. Как же мне всегда хотелось, чтоб моя жизнь была свободным полётом. Проснуться и не думать ни о чём. Ложиться спать и не думать об уходящем дне. Обедать. Завтракать. И ни в чём не сомневаться.
В моих розовых мечтах я передвигался по миру внутри огромного пузыря, который нельзя было пробить ничем. Я хотел видеть всех и оставаться невидимым для всех. Я хотел ничего не чувствовать. Когда тебе наступают на ногу в общественном транспорте или пристают пьяные бомжи, я хотел бы оставаться бесчувственным и непоколебимым.
Я хотел, я хотел… Но у меня мало что выходило, честно сказать. Я запоминал все события дня до мелочей, и, ложась вечером спать, перелистывал их в своей голове, воскресая чувства, эмоции и переживания от того, что продавщица не додала сдачи, а мне стало стыдно возвращаться и выпрашивать 2 рубля, что все укатили к Гене на дачу, а я остался, воображая, как им там весело, как сильно они напились и все переспали друг с другом. Я жил своими иллюзиями, они стали неотъемлемой частью меня, моими внутренностями, моей лимфой и кровью. У меня были друзья, но я всегда чувствовал себя одиноким, у меня были девушки, но я всегда чувствовал себя девственником, у меня были родители, но я предпочитал ощущать себя сиротой. У меня были возможности в жизни. Но я представлял себя, как маленький Винсент, безутешным героем произведений По, чувствующим непроглядную тьму на своём горизонте жизни.
2
- Ты будешь завтракать?
- Нет, мам. Я проспал и опаздываю на пары.
- Ты не на первом курсе уже, можно и опоздать, зато придёшь сытым.
- Я же сказал, что не буду.
Я наспех одеваюсь и пулей вылетаю из квартиры. Институт – одна из мнимых иллюзий моей жизни, я учусь быть писателем, но я знаю, что писатель из меня никудышный. Я всегда это знал, но у меня никогда не хватало духу что-то сделать для этого. Сначала решил подождать до первой сессии, подождал, сдал, потом ещё одна. А потом уже не захотелось уходить, всё-таки две сессии уже сдал. Порой меня это не беспокоило, но порою угнетало – как можно делать доклад по Стендалю, когда ты ненавидишь Стендаля с его вечными слёзами и чувствами, с его пародией на срез народа. Когда меня всё это доставало, я убегал в туалет и доставал Буковски, упиваясь его руганью и пошлыми историями. Он ненавидел всё, что видел, всё, о чём он писал. Решительно, когда я хотел испытать чувство ненависти, эта старая обезьяна подходила лучше всего.
Я выбегаю из метро, по пути расталкивая невероятно медленных, ничего не подозревающих людей, перебегаю дорогу на красный свет и бегу к корпусу. На подходе к зданию я замечаю одного из своих одногруппников. Значит, успел.
- Привет, мы не опаздываем?
Он никогда не отвечал с первого раза. До него всегда надо было достукиваться, как будто он вечно спал. Там, у себя в голове. Вечно в мыслях. Когда я ненавидел мир, его я тоже ненавидел. Он – Филипп. Всегда всё сдавал тихо и без скандалов. Никогда не спорил с преподавателями, даже если его откровенно заваливали. Но даже они не могли добиться ответа с первого раза. Он отвечал так, как будто это было ниже его достоинства, сидеть и отвечать на билет.
- Ээй! Я говорю, мы не опаздываем?
- Я не знаю.
Большего от него я бы вряд ли добился. Мы вошли в парадные большие деревянные двери, поднялись на третий этаж, постучались и вошли. И всё это без единого слова.
3
Когда я сидел на лекции, моя голова всегда была повёрнута немного влево. Ибо там всегда сидела она. У каждого неудачника в этой жизни есть девушка на лекции, на которую он пялится. Мою звали Кристина. Как это часто бывает, она выглядела так, как не выглядит ни одна девушка в мире. Ни у кого во всей Вселенной нет длинных каштановых волос и больших карих глаз. Она всегда крутилась в каких-то тусовках, но очень редко там разговаривала. Обычно разговаривали с ней. Она была глупой. Я знал это. Точнее, она не была умной. Да, так лучше. Я знал о ней так мало, и это восхищало меня ещё больше. Я представлял, как пытаюсь завоевать её доверие и любовь, и никогда не отпускать после. Я сидел и смотрел на неё на всех лекциях, пытаясь отгадать, какая она. Что читает, что смотрит, во сколько ложится спать, как выглядит её комната… Это продолжалось уже два года, и причина этому – я никогда не видел её с парнем. Это сеяло в моей душе надежду на то, что она ждёт своего единственного. То есть, меня.
Я всегда садился с Серёгой. Он был очень тупым. Он никогда ни о чём меня не спрашивал, и это импонировало. Я мог прийти с подбитым глазом, с запахом перегара, с котом, и он всегда говорил одно и то же: «Как дела, чувак?». Я отвечал, что всё в порядке, и на этом всё заканчивалось. Я не знаю, было ли я ему всё равно, или он просто не хотел лезть в чужие дела. Мне было всё равно.
- Послушай, чувак, пошли сегодня к Михе.
Миху я встречал только в городских легендах. Он числился в нашей группе, но его никто никогда не видел в пределах института, как будто он был привидением, зато все про него слышали.
- Зачем?
- Там будут все. Повисим. Посмотрим, что да как.
- И всё? Ты серьёзно? Чтобы я там сдох от скуки?
- Чувак, недолго.
- Ладно.
Я не любил такое. Приходишь к кому-то домой, вокруг ходят какие-то люди, все пьют. Ты ходишь, со всеми здороваешься, но тебе на всех наплевать. Тебе наливают. Ты не знаешь этих людей, ты не хочешь пить. И пьёшь, лишь бы тебя тошнило от алкоголя. А не от этих людей. Я согласился по одной дурацкой причине – Кристина. Она могла там быть. А, может, и не могла. Я не знал, но надежда была. Ненавидел себя за это.
Пара подходила к концу. Преподаватель, толстый лысый маленький человечек, который любил показать нам всем, какой он Геракл в душе, поднял голову, чтобы выстрелить в толпу:
- Красников! Скажите, Красников, а какое произведение достопочтенного Рэя Брэдбери вам запомнилось больше всего?
- «Марсианские хроники».
Брэдбери я любил.
4
Я иду по длинной холодной заснеженной дороге. Поворачиваю за угол. Серёга сидит на бордюре и курит. Я подхожу к нему.
- Чего ты раскурился? Когда-нибудь тебя эта дурь затащит в могилу.
- Отвали.
- Волнуешься, что ли? Скажи, зачем мы туда идём вообще? Что тебе там нужно?
- Миха.
- Что, Миха?
- Понимаешь, говорят, у Михи есть дурь. Только настоящая.
- Ты совсем сдурел?
- Ты ничего не понимаешь. Это ж не наркота. Просто дурь. Ты вдыхаешь и чувствуешь, как все проблемы улетают, и всё. Расслабон, понимаешь?
- Нет. Я лучше набухаюсь.
- Я тоже, чувак.
- Ты идиот.
Я мог бы писать. Сочинять. В общем, творить что-то. Вместо этого я таскаюсь по местам, которые сам потом ненавижу. Меня иногда бросало в дрожь от всего этого. И так всю мою жизнь. Даже на выпускной не хотел идти. Там всё воняло. Я стоял в белом пиджаке и белых брюках, с прилизанной причёской. Стоял за дверью в туалете, потому что спрятался. Спрятался, потому что в то время, когда я хотел выйти, в туалет ворвался отец с моей классной. Я так и проторчал там полчаса, пока он ей наливал слова в уши про красоту и страсть, параллельно снимая брюки.
Эта картина никогда не выйдет у меня с головы. И бухло. Алхимик говорил, что если чего-то сильно захочешь, вся Вселенная будет этому способствовать. Не знаю, я ненавидел Коэльо, но иногда мне казалось, что вся Вселенная пытается отговорить меня от бухла. Каждый раз, когда я напивался, приходил домой, заваливался спать, мне снились черти, ад и огонь. Черти разрывали мою грудь, доставали оттуда внутренности и пожирали на моих же глазах. Тысячи мелких чертей. А я стоял и смотрел. С бутылкой водки в руке.
Мы подходим к дому Михи. Старое пятиэтажное здание, каких сотни в нашем городе. Валит снег. Я без шапки, поднимаю полы воротника повыше. Кутаюсь в куртку, насколько это возможно. Серёга тоже без шапки. Ещё и голова почти лысая. Маленький, с маленькими глазами, без двух зубов. И без куртки. Его уже трясёт всего, он в предвкушении новых ощущений. Я знаю его четыре года института, и знаю, что он никогда ничего в жизни не хотел, что могло случиться завтра. Только сегодня. Ему надо было, чтобы сегодня ему было хорошо. Всё равно, от чего именно.
Мы заходим в подъезд, поднимаемся на этаж. Серёга звонит. Нам открывает сам Миха. Я видел его всего пару раз. Здоровый и толстый парень. Щетина и большая наглая морда.
- Чего вам надо?
- Ты чего, Миха? Мы слышали, тусовска у тебя. Свои же.
- Та это я так спросил. Заваливайте.
Мы проходим в его четырёхкомнатную квартиру с высокими потолками. Огромная гостиная. За ней зал, чуть поменьше. И две маленьких раздельных комнаты. Чтобы уединиться, так сказать. Я насчитал человек двадцать. Все уже пьяные и орут. Я знаю пару тел, здороваюсь. Музыка орёт так, как будто заново надо завалить Иерихон. Да только херувимы падшие все. И дым. По всей квартире дым. Штук пять кальянов. И пластиковые бутылки. Я пытаюсь попасть на кухню, найти хоть что-то съедобное. Но там тоже люди. Я наливаю себе стакан чего-то со странным вкусом и цветом. Но это что-то очень крепкое. Меня устраивает. Стою у окна. Подходит Анжела. Я её знаю, ей 20, или что-то около того. Но выглядит в два раза старше. Во рту сигарета, в руке стакан.
- Привет, красавчик. Какими судьбами?
- С Серёгой пришёл. Ты ещё ни с кем не переспала сегодня?
- Придурок. Я приличная женщина.
- Женщина.
- Придурок.
Она засаживает мне пощёчину. Зато ушла. Слушать её – это боль, ещё невыносимей. Когда ей было 16, её лишил девственности какой-то пьяный бомж в метро. И с тех пор она спит со всеми подряд, чтобы забыть этот позор. И пьёт.
Я беру бутылку этого бухла и иду обратно в зал. Все сидят возле Михи, который вдыхает дурь. Он делает многозначительную паузу, потом поднимает голову, смотрит в потолок и отваливается на спинку кресла. Его рука начинает трястись. Он передаёт этот предмет наслаждения и хаоса дальше. Серёга делает то же самое, только не отваливается, а встаёт и начинает громко стонать.
И тут…
И тут я замечаю, кто следующий в очереди. Когда я зашёл в зал, она сидела ко мне спиной, в кресле, и я не обратил на это никакого внимания, но теперь я увидел, что это была Кристина. Я не верил своим глазам. Она выглядела, как алый цветок среди кучи дерьма. Среди этих клубов дыма, в алом сарафане. Скромно улыбаясь. Ангельской скромной улыбкой, которой бы восторгался сам Святой Франциск, она опускает бутылку в воду, подставляет свой прекрасный ротик, который я так мечтал поцеловать и вдыхает дурь. У меня начинает кружиться голова. Только сейчас я понял, что бухло не было простым. И уже принесло результат. Меня начало тошнить. С ней, как мне казалось, все мои идеалы утонули в лаве из семи смертных грехов.
Я всегда чувствовал эту разницу – между моими идеалами и образом жизни, который я вёл. Чувствовал очень сильно, но ничего не мог с собой поделать. Я верил в добро, чистую и светлую жизнь, благородство, добродетель, скромность, самопожертвование, альтруизм, чистоту, правильность. Но я не жил так. Но моя вера давала мне мизерную надежду, что когда-нибудь я откажусь от всего этого. Начну писать и творить, брошу эти тупые тусовки, алкоголь, начну работать и жертвовать деньги беднякам. Перестану возиться со всякой нечистью. Но жизнь постоянно толкала меня на дно. Я отрицал это, но глубоко в душе понимал, что мне не выпутаться.
Кристина была одной из последних капель. Вроде ничего, подумаешь. Курит и курит она. Но что-то внутри меня перевернулось. Хотелось подойти к ней и сказать: «Пошли отсюда! Бред это всё, не настоящее это же. Ты достойна лучшего». Но у меня даже в таком, пьяном состоянии не хватило духу. Хотелось или умереть, или кого-нибудь убить.
Остальное, как в тумане.
Я сижу. Слышу стук в дверь. Все или валяются, или хихикают, или в отключке, или под кайфом. Стук не прекращается, у меня от него начинает болеть голова. Я поднимаюсь, в коридоре сталкиваюсь с Анжелой, которая стоит на коленях и помогает какому-то счастливчику хорошо провести вечер. Дохожу до дверей. Открываю. И вижу его. Филиппа. Он смотрит на меня. Снова без слов. Ничего не говорит. Ненавижу его за это. Он отталкивает меня, заходит, я иду за ним, он заходит в зал, подходит к Кристине, хватает её за руку и тащит к выходу.
Я понимаю. Сразу и всё. Зачем он здесь. Но не понимаю, как я раньше не замечал. В каких они отношениях? Встречаются. Но почему тайно? Кто-то не должен узнать? Или нет? Или не встречаются. Может, он такой же влюблённый, как и я? Просто у него хватило духу зайти и вытащить её из этого болота. Но тогда на его месте мог быть я! Я мог схватить её за руку и увести отсюда! Я жалкий трус. Такие моменты творят историю людей. Люди проживают годы, но их жизнь решают мгновения. И я свои всегда упускал. Я был зол. На себя, на остальных, на Серёгу, который меня сюда потащил, на алкоголь, на траву, на квартиру, на всех.
Филипп… Он не имел права так поступать. Не имел права показывать мне, как жить, как поступать. Я чувствовал себя униженным. Пока я рассуждал обо всём этом, прошло какое-то время, и они уже ушли. Я выскочил из квартиры за ними следом. Я не знаю, зачем. Я побежал по лестнице, выскочил без куртки на улицу. Снег всё валил, дул ветер. Мне было всё равно. Я был распаренный, я даже не заметил, как так и выбежал с бутылкой в руке. Я посмотрел налево, потом направо, их уже не было. Может, они на такси уехали? Зачем я их догоняю, зачем?! Я иду по направлению к ближайшему метро, через маленький парк. Иду и шатаюсь. Слышу, как какой-то мужик говорит что-то в духе «куда ж ты выперся раздетый в такую холодину». Я оборачиваюсь, но ничего не замечаю, всё белое в глазах. Я тащусь через парк и тут замечаю их. Они идут. Такие одинокие и прекрасные, по белоснежной аллее в белоснежном парке. Его руки в карманах, она держит его под руку, опираясь всем телом на его плечо. Я не слышу разговоров, они молчат. Я вижу их спины, но воображаю её умиротворённое лицо. Спокойное и довольное.
Я чувствую, как слеза начинает течь у меня по щеке. Я пьяный, замерзаю, ещё и плачу. Супер.
Я попытался посмотреть внутрь себя. Что там? Боль и ничего кроме боли. Солидная доза алкоголя. Но она не помогает. Гнев. Ярость. Желание отомстить. Но кому? Кто виноват, что я всегда смотрел на других, а не на себя? Кто виноват, что я валялся днями на кровати, рассуждая о том, какой я несчастный?
Филипп. Всем своим видом, высоким ростом и безупречными и строгими манерами, своей молчаливостью он показывал мне пропасть между мной и моими идеалами и убеждениями. Тут я вспомнил один эпизод. Мы сдавали что-то, не связанное со специальностью, что-то ненужное абсолютно. Старый седой еврей предложил всем незаметно сложить «знаки благодарности» в зачётки, и расходиться по домам. Сложили все, кроме Филиппа. Он просто сказал, что так нельзя. Он сдавал экзамен пять раз. И ни разу не пожалел об этом. Он не пошёл жаловаться на старого седого еврея, он просто ходил и сдавал. И сдал. Все смеялись над ним, над его гордостью. Но всё, что он сказал об этом вслух, это то, что есть границы, за которые нельзя выходить, как бы тяжело тебе об этого не было. И всё.
На какое-то время я просто остановился и смотрел им вслед. Мне становилось всё противнее и противнее. Они уходили, как и моя надежда на то, что из меня вырастет Человек. Я чувствовал, как опускаюсь на дно. Я чувствовал, как начал бежать. Я чувствовал, как догоняю их. Я почувствовал бутылку в руке. Я подбежал, заорал и всадил эту бутылку ему в голову.
5
Осколки разлетелись во все стороны. В ушах у меня зазвенело. На белоснежной аллее появились яркие красные капли крови. Он даже не обернулся. Просто повалился на землю. Кристина тоже начала падать, но остановилась, стоя на коленях и смотря на его разожженную голову. Она начала кричать. Я почувствовал страх. Огромный страх. Я начал бежать. В сторону. Просто в сторону и как можно быстрее. Я чувствовал это дно, на которое опускался. Я упёрся в него всем телом.